Глава 2
Романов прошелся по квартире, обнаружил, что в комнате есть громоздкий шкаф, темного дерева, с медными ручками и орнаментом, захватившим всю поверхность дверей. «Вот и пара зеркалу», – по-хозяйски отметил он. Оказалось, что кровати нет, но есть скрипучая раскладушка, спрятанная за холодильник. Он потер щеку – пора было бриться. Еще миллиметр-другой и будет поздно. В предотъездной суете он потерял бдительность. Романов не верил в приметы, кроме одной – если он запускал щетину, обязательно происходили гадости. Он просыпал экзамен, хотя заводил два будильника, его рейс отменяли, и он уезжал из аэропорта, а рейс назначали обратно, паспорт пропадал, машина ломалась, трубы текли.
Он уселся на нагретый солнцем деревянный пол и открыл черную потрепанную папку с завязками из коробки «Биографии», ту, главную. И как всегда его мгновенно выключило из окружающего мира, как будто кто-то невидимой рукой отсоединил контакты. Выписки из полного собрания сочинений Мироедова, отрывки из воспоминаний друзей, дальних родственников и жен, комментарии к третьему изданию и комментарии к комментариям. Он мог бы запросто прожить его жизнь, работать запасным Мироедовым, подменять по праздникам. С первого курса Романов сросся с довольно неприятным типом, умершим лет за шестьдесят до его собственного рождения, и никуда уже от него не денется.
Он давно заметил, что классик сам менялся с годами, причем не от новых фактов, все еще всплывающих, а от того, что происходило с Романовым, от того, куда направлялся его пристальный взгляд. Так что влияние можно считать взаимным.
В худшие дни Романову казалось, что все зря, никакой тайны нет, он впустую потратил два десятка лет, дыша пылью в архивах и прочесывая провинциальные музеи. Но иногда большая, красивая и складная история сияла перед ним – его собственное чудо, которое он скоро предъявит миру.
А началось все просто. С отцовской библиотеки, набитой биографиями великих людей, и разговоров с ним о правилах жизни бездарности в этом мире. То есть его, Романова, жизни. Единым фронтом шли Макиавелли, Чингисхан, Суворов, королева Елизавета, Да Винчи, Шекспир, Дали – и он должен был трезво отличать кто из них был гений, а кто приспособился выживать в отсутствии дара. И раз уж Романову придется выживать, лучше сразу примериться к этому миру, выучить что и как устроено, не лезть напролом, а брать усердием, хорошими знакомствами и располагающей улыбкой. Романов мало что понимал из этих лекций, кроме одного – будет тяжело.
Может быть, поэтому у него и родилась идея посмотреть в перевернутый бинокль надоевших мемуаров и выяснить, как и откуда возникает это благословение – талант. История должна – он был уверен – хранить случаи, когда ничего рождением не было определено, когда дар взрывался в человеке позже, внезапно, вдруг, и сиял, уже не угасая, до конца.
Той зимой он сутками просиживал в библиотеке над жизнеописаниями двух поэтов, но ничего из этих биографий, отлитых в бронзе и высеченных в граните, вытянуть не мог. Каждый факт их судьбы был взвешен, перетерт в порошок и классифицирован еще до того, как Романов родился. Поэты были талантливы весомо, зримо и нагло – с самых пеленок.
Но однажды среди архивных дневниковых записей он нашел нечеткую фотографию записки, адресованную одному из наглецов, за авторством Ивана Андреевича Мироедова, признанного, поросшего мхом ученических сочинений, классика. В 1863 году Мироедов посетил один малоизвестный городок Новгородской губернии и просил поэта не рассказывать об этом «никому, никоим образом, ни при каких, мой друг, обстоятельствах, поскольку сие весьма существенно навредит моей жизни». Романов и сам не понимал, почему он тогда решил, что именно эта поездка – ключ к тайне, да и не ключ еще, а только замочная скважина для будущего ключа. Фотографию записки он тогда не сдержался и украл, и почувствовал – мир изменится, что он уже меняется.
И Романов выяснил, что до 1863 года Мироедов И. А. не написал ни одной талантливой строчки, был изгнан отцом, служившим в третьем отделении, за революционные настроения и связи со студенческими кружками «Земли и воли», а в полицейских архивах упоминались пристрастие к карточной игре и уличные кражи. Но после шестьдесят третьего года что-то случилось. Он занялся литературной деятельностью, последовала публикация двух рассказов – так себе рассказики, но маститый критик разглядел в них зерно и откликнулся в меру ругательной рецензией, а всего через год вышел первый толстый роман. Сенсация – за полтора года молодой, никому не известный человек, находившийся на подозрении у полиции, стал яркой звездой литературного мира. Дальше следовала всем знакомая история с восхождением к олимпам, эльбрусам и эверестам литературной славы, скандальное знакомство с Толстым, переписка с Мопассаном и так далее.
Шестьдесят третий год же по всем документам, кроме той найденной записки, ничем особенным не отличался, кроме того, что начиная именно с него классик ежегодно жертвовал крупные суммы в пользу того самого малоизвестного городка.
А еще через полгода, кажется, в пятницу, сидя над картой городка, молодой ученый Романов сделал свое открытие. Выходя поздним вечером из архива, он ощутил воздух прозрачным и хрустальным. Словно все атомы, или что там еще, сдвинулись в пространстве и времени необратимо. Но на улице Романова всего лишь обожгло холодным туманом, простучал мимо последний трамвай и сонный водитель обругал его на переходе, только и всего. И ничего больше не произошло, и не происходило потом пятнадцать лет. Было репетиторство, были аспиранты, была, помнится, какая-то неприятная история с племянницей декана, а города не было, потому что он струсил. И только когда бабушка близнецов, она же Сашина мама…
Со двора донесся лай, загромыхал далекий гром, в комнате стало совсем темно. Романов всплыл на поверхность, обнаружив себя сидящим на подоконнике со смутным ощущением недоделанного дела. Идиот, ну конечно, – внизу остались зеркало и кресло.
Романов хлопнул дверью и сбежал по широким ступеням. Неведомый спаситель переставил зеркало под дерево. В дубовой раме с замысловатым орнаментом под барабанный перестук капель неслись тучи, небо окончательно почернело, лишь на мгновения освещаясь трещинами молний.
Кресло отчаянно цеплялось за лестничную решетку и за батареи, запиналось о ступени, выскальзывало из мокрых рук. Романов даже решил, что оно саботирует въезд. С зеркалом шло полегче. Втаскивая его на второй этаж под уговоры «миленькое, держись, упадешь – совсем разобьешься», он увидел на подоконнике промокшую девушку. Она сидела, обхватив прижатые к груди колени. Носки ее бежевых замшевых туфель потемнели от воды и были похожи на печенье, опущенное в чай.
– И вы не успели до грозы, – девушка сочувственно посмотрела на романовские брюки, мокрые до колен.
– Стихия нас поглотила, – Романов вежливо улыбнулся.
После всех утренних знакомств она выглядела подозрительно нормальной: простое, миловидное лицо, ярко-румяные щеки и темные короткие волосы, которые она быстрым движением пригладила, заметив свое отражение в зеркале. Пальцы задели длинные серебристые нити сережек, Романов невольно проводил их движение взглядом.
– А я без ключей, забыла. – Она смешно постучала себя по лбу. – Но сын скоро вернется, жалко только батареи уже отключили. – Она поежилась. – И электричества, кстати, опять нет.
Романов помедлил, размышляя, как поступить. Не пригласить к себе вымокшую соседку, оставшуюся без ключей, будет категорически невежливо, но ведь придется разговаривать, а больше всего ему хотелось переодеться и остаться, наконец, одному, прийти в себя после всей этой дороги и беспокойств. Он отставил зеркало, огляделся в поисках щитка, затем поднялся на пару ступенек вверх до ниши в стене, старясь выиграть время.
– Если вы ищете пробки, то они в квартире. Почему-то на антресолях, я могу показать, – девушка легко спрыгнула с подоконника.
«Ну все, отступать некуда», – с досадой подумал Романов.
– Митя, – представился он и толкнул дверь. – Проходите, пожалуйста, но сразу предупреждаю – нас тут двое, я и Иван Андреич. – Романов втащил зеркало. – Распаковался только я.
– Света, – улыбнулась девушка. – Я сейчас, только сыну записку оставлю, а пробки там поищите справа наверху, в глубине.
Оставляя мокрые следы на паркете, Романов прошел в комнату и, подтянувшись, заглянул на антресоли. Пробки не выбило, значит, электричества действительно нет.
– Ничего себе! – Света уже стояла позади него. – Вы же почти достали до потолка.
– Наш замдекана тоже так говорит, – устало улыбнулся Романов. – Давайте, что ли, чаю выпьем, согреемся, только не знаю, где тут что, – он постарался быть гостеприимным.
– С удовольствием, – Света решительно прошла на кухню. – Я бывала у женщины, которая здесь до вас жила.
Романов передвинул коробки в другой угол, нырнул в одну из них и откопал большое полотенце. Вытащил две сухие рубашки, одну надел сам, другую захватил для Светы, и стал искать чашку и пакет с чаем.
Светин голос деловитовито зазвучал из кухни:
– Митя, я нашла ковшик!
Он с раздражением вспомнил Аллочку – аспирантку с кафедры, с очень похожей на его гостью степенью активности. Она снимала пустующую Максову квартиру, за которой Романов должен был приглядывать, и у Романова сводило челюсть от этой двухметровой кудрявой кобылицы. Не было недели, чтобы в квартире что-нибудь не взорвалось, не протекло или не обвалилось. Она звонила домой, звонила на кафедру, она приходила на прослушивания абитуриентов, где Романов уныло сидел в углу и сверял списки, а иногда и в колледж на окраине, где у Романова была халтура. При каждой встрече она старалась его обнять, и пахло от нее дурацкой пряной травой, которую Романов не выносил. Он вспомнил очередную лекцию Макса, когда тот спокойным размеренным голосом по телефону отчитывал его за непроработанный женский вопрос: «Скажи мне, мой друг, как ты думаешь, зачем тебе с небесного склада была выдана Аллочка? Я тебе скажу – затем, чтобы брать с нее деньги. А мы что видим? Звонки, приезды и бесконечные просьбы. Аллочка крепкой рукой берет Дмитсергеича, и затаскивает к себе в курятник, где ей удобнее его потрошить. Дмитсергеич ездит к ней ремонтировать, прости господи, антенну. Митя, очнись, это сюжет из порнофильма, антенны не ломаются, они только гнутся!»
Чай был отвратительный. Света сидела у окна в романовской любимой рубашке, которая оказалась для нее недлинным платьем, и радостно приговаривала:
– Митя, это нельзя пить, прямо сено какое-то! – она позвякивала ложкой, делала маленькие глотки и ерошила волосы одной рукой, оглядывая его коробки и стопки книг. Сейчас начнутся вопросы, понял Романов, нужно успеть первым.
– Вы давно в городе? – спросил он.
– Сто лет и полтора месяца, – она усмехнулась, – так Кирпичик говорит.
– Кто говорит? – не понял Романов.
– Кирпичик, это мой сын. Доставала его после купания из ванны и сказала, какой ты стал тяжеленький. Маленький и увесистый, как кирпичик. И он потом говорил: «Я твой кирпичик».
– И сколько ему? – машинально спросил Романов и тут же пожалел об этом.
– Четырнадцать, выше меня ростом. А у вас есть?.. – осторожно спросила она.
– Моим по девять. Васька и Захар, близнецы, и один из них, кажется, девочка, но это только по документам. Я часто думаю, в этих бумагах ошибка, родились два пацана, а после никто не перепроверял, подойти страшно. Василиса – барышня суровая, – Романов устало вздохнул и нахмурился, увидев себя со стороны. Промокшие под дождем люди случайно столкнулись на лестнице, и вот уже чай, грозовой полумрак, и рубашка, и подоконник, и глаза у Светы блестят, как вымытые вишни. Надо сбить эту волну.
– Света, скажите, а что это за бред с регистрацией? – произнес он нарочито раздраженно.
– Ужасно, правда? Срок пребывания сократили, как в него все успеть? – Света округлила глаза.
– Да нет, что это такое вообще – регистрация?
Света на секунду замерла, потом поднялась и перестала улыбаться.
– Вы что, в Прачечный еще не ходили? – спросила она осторожно, понизив голос.
– Нет, завтра, к девяти. – Романов тоже заговорил тише.
Света приоткрыла рот, отставила чашку, схватила мокрые туфли и торопливо направилась к двери.
– Вы знаете, я лучше пойду, да и вам отдыхать нужно, простите… – проговорила она испуганно.
– Подождите, вы забыли, – Романов потянулся к ее свитеру и джинсам, лежащим на полу. Но она сама торопливо схватила их, опередив Романова.
Света толкнула дверь, за которой неожиданно охнули, и Романов увидел на лестничной клетке длинного подростка, потирающего лоб и смущенно поправляющего очки на носу.
«Точно, Кирпичик», – улыбнулся про себя Романов и кивнул мальчику.
– Вы извините, мы пойдем, – негромко бросила ему Света, схватила мальчика за руку и потащила наверх по лестнице.
С удивлением и хорошей долей облегчения Романов послушал удаляющиеся шаги, вернулся в кухню, нашел в одной из коробок флягу с коньяком, глотнул и мысленно сказал себе: «Добрый день, Романов». Выражение привязалось еще со школы. Тонкая как спица директриса холодно произносила эти слова, когда встречала Романова, курившего за школой, или Романова, целующегося за кулисами актового зала. Добрый день, Романов. С приездом. Он скинул ботинки, не расшнуровывая их, сел в кресло и закрыл глаза, медленно приходя в себя.
Двор, конечно, попался как по заказу, псих на психе, и каждому больше всех надо. Если хоть кто-нибудь узнает, зачем он сюда приехал, обязательно начнутся разговоры, а затем и неприятности. Действовать незаметно от всех будет трудно, стоит придумать себе правдоподобную легенду. Допустим, он археолог, а еще лучше писатель. Пишет книгу о маленьком городе, собирает материал, ищет характеры, проникается атмосферой. «А зачем это вы, гражданин, полезли на запрещенную территорию, вон и проволокой колючей вас поцарапало?» – «Да это я атмосферой проникался».
Особенных трудностей возникнуть не должно, заветный флигелек находится почти в центре города. Он внезапно вспомнил про Прачечный переулок, регистрацию и ужас в глазах Светы. Нет, придется все-таки туда зайти.
Он поднялся и полез в коробку за своей черной папкой, которую оставил на самом верху. Папки на месте не было. Романов всегда точно помнил, где оставлял ее. Он мог забыть, где лежат паспорт, деньги, собственная голова или рука, но про папку он никогда не забывал. В животе неприятно похолодело. Он заметался по полутемной комнате, чувствуя, как обмирает все внутри и как, бешено наскакивая друг на друга, хаотично мечутся мысли в его голове. Пропала! Романов рванулся к коробкам – она, наверное, упала, вот сейчас он все сдвинет и увидит ее уголок. Но папки не было. «Спокойно, Романов, спокойно, дружище, – успокаивал он сам себя. – Варианта всего два: либо ты выронил ее, пока таскал книги – но этого не может быть, ты видел папку в квартире, – либо пока ты возился с зеркалом… Украли! Господи, ну кому она нужна? Черт побери, а если именно нужна? Стоп, кто у него был сегодня? Александрия Петровна ушла, он спустился за креслом… А закрывал ли он квартиру? Эти сто пятьсот тысяч замков на двери, чтоб они заели! Нет, не закрывал. Со Светой они входили без ключей… Потом Кирпичик, но он внутрь не заходил… Света…
Романов подошел к запертой двери во вторую комнату и двинул ногой по замку. Дверь с грохотом распахнулась. Он шагнул внутрь. На паркетном полу лежали обрывки газет, мебель отсутствовала. Романов нахмурившись погладил синие изразцы на печке и вышел.
Через несколько часов Романов сидел в безупречно убранной комнате. Вещи были разложены в хозяйском шкафу, коробки он расставил вдоль стен. Папка исчезла бесследно. Уборка подействовала успокаивающе, как если бы он подмел и разобрался в собственной голове. «Спокойно, спокойно», – думал Романов, похлопывая себя по коленке, ты прекрасно помнишь все, что в ней было, а посторонний глаз все равно ничего там не разберет.
Но сама пропажа папки – неоспоримый факт, и значит, в городе кому-то есть до него, Романова, дело.
Он подошел к черному окну и открыл его. Пустынный двор блестел лужами, которые аккуратно обходил Петр Пиотрович, едва удерживая несколько поводков с весело перелаивающимися собаками. Они тянули его в разные стороны, и сверху он был похож на парашютиста, который стропами пытается справиться с воздушным течением.
… да нет, он жив, почему. Живут с матерью в Казахстане, он родом оттуда, в Питере им с возрастом стало тяжело, сыро.
Его характер всегда был похож на резко-континентальный климат, никаких полутонов. Если он ненавидел, то так, что от человека не оставалось мокрого места. А если ставил себе цель, ничто не могло свернуть его с намеченного пути. Даже полное отсутствие этого самого пути, даже то, что цель навсегда изменила место своего нахождения.
Мечтал поступить в военную академию, раз за разом проваливал экзамены, пока не добился положения по партийной линии и не был командирован в Германию. Ну а дальше встреча с мамой, Питер, коммуналка, я…
С пеленок я должен был действовать как мужчина, от меня ждали правильных поступков, а надежды возлагались такие, что в живой природе подходящих мальчиков не встретишь. Звук отцовских шагов на лестнице я научился распознавать с трех лет, так можно было подготовиться к вечерним разговорам о достижениях за день. Особенно, понимаешь, его бесили тройки. Он говорил: «Я не могу понять этой отметки. Ты либо знаешь, либо нет. Ты до конца знаешь, как тебя зовут и сколько тебе лет?» За полтинник, истраченный вместо обедов на кино, меня лишили еды на сутки, чтобы мне было ясно, что обед важнее фильмов. Нет, мама права голоса в этом отношении не имела. Тихо гладила меня по голове на кухне. Но однажды, когда мне было десять, кое-что изменилось…
Ох, так совсем больно, поправишь? Я, конечно, понимаю, что повязка должна быть тугой, но предпочитаю быть задушенным в объятьях. Да, вот так.
Поначалу мы все жили в одной комнате, дом был одним из самых старых в районе, с таким, знаешь, светлеющим следом от сбитого барельефа на фасаде, с витыми лестничными решетками, с бронзовыми шарами на перилах. Из огромных квартир наделали коммуналок, которые год за годом все менее решительно обещали расселить. Соседнюю с нами комнату занимал матерый, но тихий алкоголик Василь, испитой настолько, что никто не знал, сколько ему было лет. Иногда он тенью передвигался по коридору, а иногда пропадал на недели. Однажды вечером обнаружилось, что Василь очень тихо умер в своей комнате. Целый день мать плакала, отец молча ходил из угла в угол и не переставая курил, а мне было жутко и странно оттого, что бывший живой человек лежал еще недавно так близко. Комната должна была достаться нам, но никто не решался туда зайти, как если бы кто-то начертил непересекаемую линию перед дверью. И тут я решил, что в комнату войду сам, один, без никого. Откуда во мне что взялось, я не знаю, но я взял раскладушку и толкнул страшную дверь. Прежде чем переступить порог, я объявил отцу, что если смогу провести там целую ночь один, то эта комната будет моей собственной, и отец не изменит этого решения, что бы ни случилось, и никогда не будет входить туда без моего разрешения. Он только молча кивнул.
Там, за дверью, я, наверное, с минуту не дышал. Ну а потом стал медленно расставлять раскладушку, смотреть по сторонам, привыкать к темноте. Из-за неплотно прикрытой двери родительской комнаты упорно лез луч света и казался спасительным мостиком. Хотелось разреветься и броситься к матери. Тогда я подошел и закрыл эту дверь. Утром меня никто не спросил, как я провел ночь, и ничего вроде не поменялось, но про себя я знал, во мне что-то изменилось. И отцовских шагов на лестнице я больше не различал.