Поколение эпохи преобразований
В первой главе мы проследили с грехом пополам жизнь нескольких поколений семьи из служилого сословия, насколько позволяли ограниченность и сухость материалов; по самым свойствам этих материалов нам не удалось дать сколько-нибудь выпуклой, цельной картины, но и из тех малых данных, какие есть налицо, очевидна известная своеобразная стройность быта общественного и семейного. Служилый человек с детства, с рождения ставился в определенный круг жизни и деятельности. Существование и права женской личности тоже крепко связывались с формами этого служилого быта. Поколение за поколением выходило все на ту же службу, на ту же борьбу за развитие государства, получало за то обеспечение в виде поместья и в нем выращивало новое поколение в том же круге преданий и понятий. Только не было в этом порядке того, что придает живые краски и захватывающий интерес историческому прошлому: не процветала личная жизнь, не было жизнерадостных порывов личных сил; а если в сплошной однообразной массе и сказывались индивидуальные порывы, то в форме мрачного удальства, разбойничества или, наоборот, подвижничества, аскетизма.
О двух первых поколениях XVIII века записки Болотова высказываются кратко, но многозначительно: «Как около сих времен отечество наше под премудрым правлением славнейшего в свете государя Петра Великого начало из прежнего невежества выходить и час от часу просвещаться, то и дед мой воспитал детей своих не по примеру своих предков, но гораздо лучше». Он отдал обоих сыновей в немецкую рижскую школу, и с этой поры для мемуариста как бы начинаются времена исторические – явление очень характерное. Резкое отношение к дореформенным предкам вполне соответствовало общему настроению русской сколько-нибудь образованной публики екатерининской эпохи, когда писались мемуары. Подобные восторженные отзывы о реформе очень характерны и для той среды, из которой они выходили и к которой принадлежал Болотов; это была среда московской дружины, послушной и дисциплинированной под давлением принудительной государственности. Дружина веками вела темную незаметную работу над созданием своего государства на глухом северо-востоке, и только после тяжких испытаний XVII века среди нее проявилось сознание, как можно осветить и улучшить свой быт, появились и новые потребности, примирявшие ее с иностранцами. В эту же пору присоединились в Москве южные приднепровские земли с населением иного исторического воспитания; к переписанным закрепленным сиротам и слугам московского государства примкнула многотысячная толпа вольницы, среди которой исстари всяк был себе пан, и оборванный голыш, и разубранный атаман, где не существовало никаких элементов государственности и процветали только вольные товарищества. Слабая шляхетская республика только поддерживала вольное панованье своих соседей, но зато дала казацкому народу кое-какие юридические обычаи да известную привычку к школьному образованию. Новый этнографический элемент дал сильный толчок быту московского общества. Движением овладел молодой вождь, олицетворивший собой все черты эпического богатыря, и призвал к делу обновления государства ближайшее орудие своей власти – ту же служилую дружину; в общем, она охотно откликнулась на призыв, давно утомившись монотонным существованием; надоела постоянная возня с неугомонными соседями среди необеспеченных границ, обратившаяся в мучительное топтанье в заколдованном кругу; не сладка была безрадостная жизнь – служба без определенной выслуги, с перспективой безвестной кончины на дальней стороже или рабства в татарском плену. И покряхтывая по слабости человеческой, отлынивая от дела, дружина охотно все-таки пошла за смелым вождем добывать права и средства для усовершенствования своей жизни. Зато с первыми успехами вера в вождя и в силу нововведений стала быстро расти среди дружины преобразователя, тем более что она же первая пожала плоды этих успехов; служилые люди еще скорее старались позабыть свои прежние холопские клички и из Ерошек, Ивашек и Кирюшек с восторгом обращались в их благородия и высокородия, в благородное российское шляхетство. Дети и внуки их под впечатлением этого восторга с особенным удовольствием стали вести историческую эпоху от этих счастливых времен.
Что касается обитателей Дворенинова и Болотова, то они принадлежали даже к числу самых подготовленных к реформе сельских дворян; благодаря каширским заводам они имели возможность давно освоиться с иноземцами; немецкие приказчики и мастера со своими семьями прочно усаживались тут же близ их деревень; из частых столкновений и разговоров узнавали порядки и обычаи других народов, оценивали их и привыкали к ним. Вместе со службой в строевых полках немецкого образца и выучки все это должно было воспитать из Болотовых и их родичей особый, еще совсем бледный для истории тип поместного дворянства конца XVII века, которое энергично защищало правительство юных братьев-царей от стрельцов, старой гвардии, устаревшей верой и обычаями.
С наступлением эпохи преобразований старые воины Болотовы выбывали из строя. Все трое, Кирило, Таврило и Ларион, оставили каждый всего по одному наследнику; то были уже безбородые деды мемуариста А. Т. Болотова, первые в роду носители немецкого мундира. Свою служебную карьеру они начали по проторенной отцами московской дорожке; небогатые каширцы давно чувствовали себя в Москве, как дома, и на царском дворе имели свояков и милостивцев, а потому их сыновей еще мальчиками вносили в жилецкий список. Сын грамотея Кирилы, Матвей, юношей произведен в стряпчие, а на полевой службе, в новых регулярных полках, быстро получил чин капитана; его родичи, Иван Гаврилов и Петр Ларионов, остались жильцами, а первый так и не выслужился из поручиков; Иван рано захирел и умер в 1713 году, не оставив детей. Обеспечив его вдову, его вотчину и поместья разделили поровну между Матвеем и Петром. Для потомков Петра это наследство оказалось весьма важным; как старинные владельцы нескольких десятков четей вотчинной земли они были впоследствии записаны в старинное столбовое дворянство.
Со смерти Ивана линии Матвея Кирилова и Петра Ларионова совсем разделяются и ведут врозь свою историю; поэтому в дальнейшем изложении мы оставим в стороне линию Кирилы и займемся исключительно потомством Петра, то есть семьей мемуариста.
Петр Ларионов, судя по его служебным записям, родился около 1680 года. Его отец, умирая в 1690 году, оставил своей вдове с сыном и двумя дочерьми поместье в 240 четей в поле (360 десятин). Года через три вдова Аксинья собралась выдавать замуж старшую дочь Дарью за какого-то Нестера Иванова; чтобы устроиться хозяйством и выделить ей на приданое, она от себя и от имени сына просила справить за ними поместье мужа; при этом в своих челобитных оба умолчали о существовании младшей дочери Аграфены. Но уловка не удалась; первый раздел между вдовой и сыном отменили и прислали новую вводную грамату, по которой обиженной Аграфене определили целых 46 четей из общего достояния, больше прожиточного самой вдовой. Дарья же, невеста, получила всего 14 четей, которые дали ей мать и брат в складчину, и вышла замуж куда-то вдаль; имя ее больше не поминается в семейных делах.
Сама вдова Аксинья была еще молодой женщиной, имела достаток, 50 четей своего приданого да 38 четей от мужа вдовьих прожиточных. Пристроив старшую дочь, она вышла сама замуж за соседа каширца, стряпчего Игнатия Бакеева59. Близ Дворенинова, верстах в 10, в деревушке Калитине и несколько дальше в Пирогове, жило много Бакеевых; большого достатка у них незаметно; у каждого из шести родичей была своя усадьба и всего по одному крестьянскому двору. У некоторых были еще двора по два, по три в более южных и хлебородных уездах, как в Чернском и Епифанском; оттуда в малоземельные деревеньки возили хлеб. Самый важный по чину, стряпчий Игнатий Антонов, жил на широкую ногу, держал в своей усадьбе целую толпу дворовых, чем и отличался от смирных небогатых соседей. Он оказался, впрочем, добрым, заботливым отчимом, уступил пасынку 28 четей из прожиточного жены, а себе оставил только 10; сообща с товарищами московской дворцовой службы, дядями Болотова, устроил его судьбу: Петра записали еще недорослем в жилецкий список 1676 года и сделали так, что его два года не требовали на службу: «для малых лет посылать не велено», гласили приписки дьяков против имени нового жильца.
Между тем недоросля малолетка женили за это льготное время, и довольно выгодно; за женой, Катериной Бабиной, Петр получил 60 четей с тремя дворами крестьян в Каширском и Епифаньском уездах, да впереди предвиделось наследство после слабого жениного брата; получил, вероятно, хорошую приданую движимость, «рухлядь», по выражению того времени, так как тесть, кроме поместья, имел свой двор в Москве60. Едва справили свадьбу, Петру нужно было собираться на службу; тогда царь Петр вернулся, наконец, из заграницы, и ожидались большие походы.
За свадебными затратами пошли сборы на московский смотр и затем на долгую отлучку, которая требовала запасов и денег. Начало службы стоило Петру очень дорого и оставило тяжелые следы на его хозяйстве. В 1698 году он заключает своеобразную мену с соседом Палицыным, отдает 25 четей своей земли за 2 чети во Владимирском уезде и получает с последнего 200 рублей «на расплату долгов», как свидетельствует документ61.
В этом же году Петр впервые является на службу. В разряде по челобитной, поданной дьяком Замятниным, его записывают поручиком в большой полк, а на его место в неизвестный низший полк, где он только числился недорослем, переведен из большого дворянин Елютин. Тут каширцу пришлось сойти с прародительской дорожки; юноше не довелось отращивать бороды; его скоро облачили в немецкое платье. «Настало регулярство», как выражается мемуарист, и настало среди мрачной обстановки; Москва дымилась кровью; розыски, пытки, казни поглощали время и энергию царя; начиная с терема и собственной семьи, всюду гремел его неукротимый гнев, и нигде не было от него спасенья; отражался он и в мрачном ожесточенье, с с каким начался поход на бороды и старое московское платье.
В течение 1699 года мир еще не нарушался; но всюду усиленно готовились к войне и всесторонним реформам. Гвардия и Большой полк (под начальством Шеина) все время держались в готовности; люди возбужденно настраивались; ожидали походов, тяжелых и решительных. Еще в феврале служилым людям объявили в виду этого отсрочку в их делах по судам. Только в конце лета 1700 года начался первый шведский поход.
Далее о службе Петра Ларионова мы имеем почти так же мало известий, как о его отце и дядях. Только следя за именами полков и начальников, можно догадываться, где какую судьбу имели наши каширцы; в общем можем сказать, что молодые Болотовы и их родичи Бакеевы отслужили верой и правдой за все время великой и шведской войны. Петр до самого взятия Риги числился по старым разрядным книгам все в том же огромном корпусе, который называли Большим полком. Под Нарвой он разделил горькую участь всех своих плохо обученных по новому образцу земляков; потом с остатками разбитых войск стоял под командой Шереметева на шведских границах. В апреле 1702 года, состоя с другими жильцами в полку окольничьего князя Шаховского, был переведен на время в Дорогобуж; Петр был тогда уже капитаном, чин немалый для его лет и для мелкого дворянина того времени.
Вскоре после этого похода жильцов отпустили из их полков на короткий отдых, но всех ли на побывку домой или отправили прямо в Москву, сказать мудрено; только в декабре 1702 года из разрядного приказа им велели по царскому указу съезжаться в Москву на смотр к 15 января 1703 года. Петр Ларионов приехал к сроку, записался прибывшим «с Каширы» и поместился у своего тестя Бабина в доме за Пречистенским городом у Нового Воскресенья62.
В феврале жильцы ходили отрядами в разные числа на смотры в столовую палату. Со смотров их делили на группы и снова рассылали по полкам. Капитан Петр оказался в первой группе, в числе 891 человека начальных людей и кадет, отправленных в Большой полк; с тех пор до прекращения жилецких списков (1710 год) он неизменно отмечался капитаном того же полка. Точность этих записей весьма сомнительна; старый разряд доживал тогда свои последние годы, и старое деление полков позабывалось; с регулярством явилась новая военная администрация и новая группировка военных сил. Капитаны и майоры, переселившись на Балтийское прибрежье, забывали свои московские чины жильцов и стряпчих и совершенно свыкались с немецкими рангами и титулами. Старый обиход понемногу таял в новом, и жилец-Болотов давно мог состоять капитаном в Ингерманландском или Невском полку, этих воспитанных шведскими побоищами полках, которые боролись рука об руку с преображенцами и семеновцами, а дьяки по старой памяти все писали по-своему.
Внук-литератор не знает всех служб своего деда, но помнит, что он долго жил в Риге, там умер и погребен (в 1719 году). По всей вероятности, Петр закончил свою походную службу под командой того же Шереметева, и взятие Риги было его последним боевым подвигом; отсюда полки знаменитого воеводы пошли в Молдавию в несчастный Прутский поход, но Петр в нем не участвовал. При Петре I раненых, ослабевших, а также в награду за боевые заслуги переводили из полковой службы на более спокойную гарнизонную; между прочими и Болотов оказался на покое майором гарнизонного полка в важном портовом городе; здесь он провел последние годы жизни. Его жены, Катерины Григорьевны, тогда давно уже не было в живых; она всего лет пять прожила замужем и умерла одна в поместье, в самую горячую пору мужниных походов, оставив на произвол судьбы двух мальчиков, младшего грудного. Сирот взяла на воспитание ее замужняя сестра, вскормила и сберегла их, пока отец, прочно устроившись на новом месте, не перевез их к себе в Ригу.
Здесь у Болотова скоро завелись земляки, а после 1716 года полковником гарнизона сделался владелец соседнего с Дворениновым сельца Калитина, Степан Гаврилович Бакеев. Такой же мелкий дворянин, как и Петр Ларионов, он стал со временем истым героем петровской службы. Офицер Ингерманландского полка, одного из первых вполне регулярных и воспитанных военной реформой, он участвовал во всех знаменитых битвах своего времени наряду с гвардейцами. С лучшими людьми армии и гвардии Бакеев не раз служил на море, вникая в таинства совершенно новой для москвичей морской службы. В 1716 году он особенно отличился в морской битве при Гангуте, этой Полтаве на море, когда наш флот одержал впервые настоящую победу над шведами. Сам царь, выстаивавший тогда ночи на карауле, руководил приготовлениями и самой битвой. Наш галерный флот в тихую погоду обошел шведскую эскадру среди белого дня, держась вне выстрелов, окружил отделившиеся суда шаутбенахта Эрншильда и взял его в плен после отчаянного сопротивления; эскадра же с первым ветром отплыла к Швеции. Шведы громили осаждающих своей прекрасной артиллерией, но наши рвались на абордаж. В последние минуты боя Эрншильд бросился в шлюпку, пытаясь скрыться за туманом, но его захватил капитан Бакеев со своей ротой, гренадер Ингерманладского полка. «За сие пожалована была ему от государя Петра Великого золотая медаль с цепью и записано имя его в журнале сего монарха», с гордостью отмечает мемуарист. Петр был в восторге от своей победы; описание ее в журнале он заканчивает словами: «Воистину нельзя описать мужества наших, как начальных, так и рядовых; понеже абордирование так жестоко чинено, что от неприятельских пушек несколько солдат не ядрами и картечами, но духом пороховым разорваны». Вскоре затем Бакеев оказался полковником рижского гарнизона, как бы на отдыхе; там он сошелся и породнился с Болотовым, выдав свою единственную дочь за его сына.
Такова в кратких чертах судьба двух представителей самых крутых лет петровской эпохи. Вглядываясь в нее, сопоставляя с судьбой других современников, нельзя не заметить, что, в общем, жизнь и служба людей первого поколения XVIII века были светлее и легче незаманчивой доли их отцов и дедов; о новом поколении гораздо больше заботились, и положение служилого класса улучшалось и с служебной, и с хозяйственной стороны. Правда, и при Петре, по свидетельствам современников, у Меншикова, Шереметева и других воевод терялась чуть ли не половина армий на пути в Польшу и прибалтийский край; было много побегов от недостатка провианта, от неаккуратного платежа жалованья; но результатом тринадцатилетней польской войны оказалась деморализация русских войск всех родов оружия и полное поражение поместного ополчения; наоборот, более продолжительная Северная война воспитала новую русскую армию и дала ей боевой закал. Все царствование Петра I полно забот об усовершенствовании военных сил и обеспечении военного люда; среди них было положено начало особому военному сословию, так как военное дело того времени требовало большой подготовки; основой этой специальной группы населения сделали рекрут, сдаточных солдат, собираемых на постоянную службу с податных дворов; поэтому вся тяжесть военной службы ложилась теперь на низшее сословие; скоро солдатчина обратилась в один из видов наказания. Реформа в военном деле много способствовала тому, что судьбы высшего и низшего класса быстро разделились.
Но пора вернуться к Болотовым. Целая каширская семья переселилась в Ригу; сделалось это легко и просто. Петр Ларионов оказался покорным слугой своего времени, быстро подчинялся его запросам и с готовностью сжился с немцами. Учась смолоду у немецких офицеров, много лет прослужив с ними, он вполне подготовился к новой обстановке. Блестящие успехи регулярства последних лет войны подействовали на него неотразимо убедительно: в Риге он отдал обоих сыновей учиться в немецкую школу и так держал их, что оба, особенно старший, очень любили общество иностранцев, сделались даже поклонниками немецкого гения. Старшего, Тимофея, судьба на всю жизнь связала с немцами и прибалтийским краем. Школьные воспоминания и рижская обстановка должны были положить свою печать на личности этих питомцев эпохи преобразований. Что же представляла в ту пору Рига?
После 1710 года город и весь край представляли крайне печальную картину. С начала Северной войны всякая производительная деятельность в Лифляндии и Эстляндии прекратилась надолго; страна с каждым годом беднела и пустела от голода, эпидемий и военных погромов. Уже в 1705 году она не могла выплачивать шведскому правительству и 12 доли того, что платила в XVII веке. Русские войска медленно и неумолимо надвигались на нее, разрушая с севера и востока старые ливонские города. Население озлоблялось и дичало в мучительном ожидании исхода борьбы; а исходом явилась осада полками Шереметева, во время которой развилась чума в осажденном городе и помогала нашей артиллерии истреблять рижан. При сдаче, если не считать прислуги, в городе оказалось всего 800–900 человек жителей. Тяжка была жизнь этой кучки рижан, и непривлекательны, конечно, первые картины хозяйничанья наших утомленных и раздраженных долгой войной войск. Затем в течение первых 10 лет русского владычества почти каждый год приносил Риге какие-нибудь бедствия; в 1712 году появилась чума, в 1713 – страшные бури, в 1714 году – падеж скота, в 1716 году – необыкновенные холода и так далее. Во время войны, многолетних тревог, одичания и притупления первых поколений XVII века образование сильно упало в Лифляндии. Гимназия, основанная в 1631 году и кое-как заменявшая университет, в 1710 году закрылась навсегда; лицей, в котором получали образование исключительно сыновья дворян и офицеров, бездействовал до 1733 года, когда его снова открыли. Не закрывалась одна только соборная школа (Domschule) и работала потихоньку, сократившись до двух классов вследствие малого числа учеников. Полагаем, что именно в этой простой школе грамотности учились Тимофей и Матвей Болотовы; они научились в ее классах немецкой грамоте и арифметике; русской их обучали домашними средствами. С этими элементарными знаниями они поступили на службу и, уже числясь в нижних чинах своих полков, принялись за высшие математические науки, необходимые для успешной карьеры в офицерском звании. Твердо усвоив арифметику, предмет основной в лифляндских школах, обыкновенно подготовлявших коммерческих людей, они охотно и хорошо изучили геометрию и фортификацию, старший Бог знает у кого, а младшего, унтер-офицера Ингерманландского полка, судьба столкнула где-то с одним из петровских любимцев, Ганнибалом, и он под его руководством прошел эти науки. Матвей Петрович свято до самой смерти хранил тщательно переписанные тетрадки с ганнибаловскими задачами; по ним учился в 50 годах его племянник-мемуарист, когда готовился к офицерскому чину.
Оба брата состояли на службе, старший был офицером63 и едва ли уже не женатым, когда умер отец в 1719 году. Долго пустовавшее Дворениново, заброшенное за служебным недосугом, перешло к новым владельцам при очень неудобных условиях; указ о майорате, так называемые пункты, не позволял братьям делиться поровну. Чтобы избежать неприятных последствий обделения младшего, они долго не справляли за собой наследства; долго семьи их жили в одной усадьбе64, пока указ Анны Иоанновны, отменявший майорат, не разрешил им разделиться по старинному обычаю.
Следя за службой наших героев, мы перешли было в более культурную эпоху, перенеслись на давно желанное для России балтийское прибрежье, где западные начала стали понемногу приспособляться к русским и зарождалось пресловутое европеизирование. Возвращаясь к экономическому положению семьи, к дворянскому хозяйству, мы окунемся опять в старый XVII век; пред нами возникнет та обстановка сельской России, которая крепко-накрепко связывала всех фортификаторов и навигаторов, учеников немецких и прочих школ с родной каширской, калужской и тульской почвой. Ландратская переписная книга 1710 года65 рассказывает дальнейшую судьбу Дворенинова и Трухина. В ее известиях прежде всего поражает та теснота, которая возникла на местах прежнего простора каширской украйны. Деревушки и сельца наполнились помещичьими усадьбами; мелкие дворянские семьи множились и ветвились, не переселяясь в более просторные уезды, что должно было производить немалое давление на крестьянские хозяйства, на личную жизнь и свободу действий сельского люда. В маленьком Дворенинове оказалось уже четыре усадьбы, три болотовские и одна Архарова, зятя Петра Ларионова; а Матвей Кирилович выстроил себе еще усадьбу в двух шагах в Трухине-Болотове. Правда, в помещичьих домах в то время жили только помещицы с детьми, увечные старички и старушки, многие стояли пустыми, как двор рано овдовевшего Петра Ларионова. У него жили в этой усадьбе восемь душ дворовых; на деревне стояли всего два двора отцовских крестьян, очень многолюдные; всего 20 душ мужского пола; в Трухине у него было три двора с 14 душами мужского пола, из них один новый, не отцовских крестьян. На все эти дворы в 1710 году приходилось всей земли с усадебной и барской запашкой 180 четей в поле; если разделим это число на все количество ревизских душ Петра Болотова, вместе с дворовыми 42 десятинами, то придется на душу по 4 чети, или по 6 десятин, да еще земли плохой, требовавшей, по свидетельству мемуариста, постоянного удобрения. Если же барская запашка занимала большую часть поместной земли66, то крестьянские наделы оказывались весьма малыми; такое поместье трудно признать доходным для своего времени.
Только два наследства и женино приданое, которым он владел фактически, хотя его справили в 1714 году за обоими его сыновьями как наследство Бабиных, помогло майору Болотову прилично содержаться на службе. В 1713 году дядя, Иван Гаврилов, оставил ему 75 четей вотчинной и поместной земли с населением; после бездетной сестры Аграфены Архаровой он получил обратно ее приданые 46 четей из отцовского поместья. В общем он оставил сыновьям более 360 четей в поле и 10–12 крестьянских дворов, что с дворовыми должно было составлять более 70 душ. Поэтому внук-мемуарист, приписывая своему деду именье менее чем в 50 душ, ошибается сравнительно с документами; зато нельзя не согласиться с ним, что все эти разбросанные деревеньки, мелкие клочки в четырех местах, перепутанные чересполосицей с землями других помещиков, страдали недостатком земель и, за исключением приданого Епифанского клочка, плохими ее качествами. Следующее поколение принуждено было относиться гораздо внимательнее к своим деревням; оно начало выселять разраставшиеся дворы на степной простор и лучшие нетронутые земли в Тамбовский и Воронежский край.
Судя по возрасту Тимофея Петровича, он женился еще при жизни отца. У Степана Бакеева была единственная дочь Мавра, уже на возрасте; возить девочку с собой и держать ее по гарнизонам не приходилось; она росла дома в Калитине под опекой деда. Небогатый поместьями, полковник был знатен чином и выслугой и мог много помочь родне на службе, имел, может быть, и капиталец, прикопленный на службе; во всяком случае, его единственная наследница была завидной невестой для Болотова. За столичным и более знатным родством наши герои не гнались, а считали для себя более прочным и хозяйственным скромное сватовство в своем уезде; по соседству все знали друг друга и могли до мелочей взвешивать семейное и имущественное положение жениха и невесты. Именьица Мавры Степановны были близ самого Дворенинова и прекрасно округляли владения жениха; одно маленькое заброшено было далеко, в Чернском уезде, зато больше других обеспечивало помещика хлебом. С своей стороны, Тимофей Петрович был юноша деловитый, с немецкой выдержкой; еще в малых чинах он исполнял особые поручения Петра I; полковник не искал другого зятя, и отцы могли ударить по рукам. О любви здесь, конечно, не было и речи; молодые люди вряд ли и видались когда-нибудь, разве в детстве. Порешив дело, молодой Болотов покатил домой в Каширу, и в Калитине дед Бакеев обвенчал внуков. Мавра Степановна оказалась нравом не из кротких и умом не из дальних и немало докук доставляла мужу; но в старину из этого несчастий не делали.
В 1720 году выступают представители второго поколения XVIII века, молодежи, родившейся в эпоху преобразований и воспитанной на новый манер. Это воспитание очень немного давало само по себе. Мы знаем, чему могли научиться Болотов с братом в рижской Domschule того времени при общем упадке образования в крае. Нужно было внести много собственного содержания, таить в себе глубокую потребность в знании, чтобы с такой подготовкой развиться в деятельного, всем интересующегося полковника елизаветинских времен, каким сделался отец мемуариста. Немецкой школе, в сущности, нечем было похвастаться; для дельного юноши петровских времен она могла только иметь значение первого толчка. Но время уже было такое живое, впечатление общественного поворота так сильно, что в самом ученике, как это часто бывает, воспоминания о школе совсем спутались с тем, что он сам внес в свое образование; ведя от нее итоги своей умственной жизни, он невольно идеализировал ее и заразил этой идеализацией своего сына. Подобно многим современникам, обладавшим отзывчивостью и гибким нравом, Болотов охотно перенимал у немцев все, что находил у них полезного и интересного, скоро догнал их по умственному развитию и сумел сделаться уважаемым членом и родного, и немецкого общества.
Офицером Тимофей Петрович перешел из драгунского полка в гренадерский полк де-Ласси, скоро переименованный в пехотный Белозерский, стоявший тоже в Риге и прибалтийском крае; офицер петровского кондуита, то есть на все способный и всегда исполнительный, он получал исключительные поручения: в 1722 году собственноручным приказом Петра I ему поручили отвезти немецких жнецов из города Риги в степные места, где их работа должна была служить образцом для русских. Ему не удалось получить боевой закал отца и тестя. Тогда после Ништадского мира настало затишье в военной деятельности, длившееся и при двух первых преемниках Петра Великого; армия с трудом поддерживала боевую подготовку, насколько могла при частых отлучках на разные технические, совсем не военные работы. Тимофей учился по традициям и временным упражнениям, но сумел до тонкости постичь фронтовую науку. За обходительный характер, уменье ладить со всеми он был любим в полку, а за исполнительность и аккуратность – начальством, особенно немецким. Симпатии к немцам и немецкому обществу навсегда и глубоко залегли в нем; он завел себе прочные дружественные связи и знакомства в остзейском крае. По этим симпатиям он оказался вполне подготовленным к положению дел, созданному воцарением Анны Иоанновны. Новое царствование очень благотворно отразилось на его карьере, отчасти именно тем, что влияние многочисленных немцев подвергало тогда порядочным испытаниям гибкость русского человека.
Как известно, в противовес старой петровской гвардии решили учредить новый гвардейский полк, Измайловский; Левенвольде, которому было поручено это дело, набирал офицеров преимущественно из остзейских немцев и из особо рекомендованных лучших людей армейских полков. Белозерский поручик Болотов, аттестованный немецкими приятелями, попал в число избранников67, и здесь-то вполне оценили его аккуратность и выдержку. Сперва майором одного из батальонов, а затем командиром полка сделался Густав Бирон, младший брат фаворита; типичный немец-фронтовик, тупой, без всякого образования, но благодушный, он сам был олицетворением мелочных распорядков, какие вводились в полку: аккуратное хозяйство в узко полковых интересах, фронтовой формализм, ученье по темпам, как по камертону, внешний вид подтянутости строго по форме. Во все это погрузился Болотов, и очень удачно. Командир отличал его от прочих русских и оставил в подчиненном самые приятные воспоминания. Правда, Густав по характеру вовсе не походил на старших братьев: по форме строгий, он при всей своей ограниченности был все-таки отец-покровитель своего полка; тем не менее отзыв о нем в записках звучит довольно странно; мрачных преданий о бироновщине не существовало для семьи Болотовых, и сын Тимофея с умилением восклицает: «Один из славных наших Биронов любил его особливым образом, и он был у него в милости»… Как же наивно, просто и легко умели чисто русские люди сживаться со всякими порядками.
Тогда в русском военном деле Миних властвовал почти единолично, без противовеса; будучи в своей сфере головой выше своих современников, он заготовил много нововведений, но брался слишком за много дел сразу, а потому многого не успел провести; его система строевого обучения при Елизавете была тотчас заменена старой петровской. Немецких выходцев в его время принимали на службу массами и без разбора, а с ними вместе быстро входили в обычай палки, батоги и широкое применение шпицрутена. По мнению некоторых военных историков, злоупотребление палочной расправой не имело ничего общего с военным уставом Петра Великого; оно введено немецким авторитетом, проводившим то механическое начало немецкого строя, излишеств которого старался избежать преобразователь в своем регламенте. Вполне ли справедливо это мнение, не беремся проверять; но оно вполне согласно с отзывами французских военных прошлого века, которые называли вымученную телесными наказаниями дисциплину «lа discipline à lа prussienne»[5].
Успехам палочной дисциплины много помогали перемены, происходившие в составе армии; они клонились к выгоде дворянства, понемногу перестававшего быть главным военнослужилым элементом; масса нижних чинов набиралась из податных и крепостных сословий, с которыми не церемонились в обращении.
Но боевой дух и выносливость, воспитанные петровскими войнами, еще крепко держались. Даже напоказ вымуштрованный Измайловский полк, помня старые предания, стойко выдержал мучительные крымские походы Миниха; его отправили на войну по личной просьбе самого командира Бирона. Измайловцы сильно пострадали под Очаковым; разбитый семейным несчастьем, Густав нарочно искал смерти. Самый талантливый офицер полка Кейт был тяжело ранен. За это Очаковские ворота, в которые вошли гвардейцы, названы Измайловскими.
Походы тяжело отзывались на служащих и на настроении их семей. Жены ездили провожать мужей в украинские города. Мавра Степановна в 1738 году караулила в Нежине возвращение войск, чтобы повидаться с мужем. Оттуда уже осенью она отправилась в Дворениново и там 7 октября родила сына
Дисциплина по-прусски (фр-)– — Примеч. ред.
Андрея, литератора и мемуариста. Рождение наследника привело родителей в восторг; оба они были уже немолоды, не надеялись иметь еще детей, а в живых у них остались к тому времени только две дочери; мальчики умирали. Справив крестины, Болотов спешил к полку, который готовился к третьему походу. К великой радости семьи, он вышел цел из Ставычанской битвы, принудившей к сдаче Хотин.
Едва отпраздновали заключение мира, Болотов отправился в новый своеобразный поход, более приятного свойства: его командировали в северо-восточные губернии объявлять по городам об этом радостном событии. Путешествие было тяжелое по торопливости, с которой совершалось; педант Бирон, забывая о русских дорогах и губернских порядках, обыкновенно не давал своим офицерам ни отдыха, ни срока, бомбардировал их ордерами, понуждая скорее оканчивать «что надлежитъ» и ехать к полку. У него душа была не на месте, если его офицер не стоял при своей роте. Такие посылки бывали весьма выгодны вестникам радости: города подносили им ценные подарки и деньги. Тимофей Петрович был вполне доволен результами своей поездки.
За крымские походы его произвели в капитаны гвардии, чин, равный полковнику армии. Теперь ему, незнатному человеку, нечего было больше делать в гвардии, где жизнь была дорога, а служба неприбыльна. Приобретенные в Петербурге знакомцы и покровители, сильные люди, как Шепелев, де-Ласси, выхлопотали ему более выгодную службу: в 1740 году Болотов был сделан командиром Архангелогородского пехотного полка. Положение всей семьи сразу весьма выгодно изменилось; полковник получал 600 рублей жалованья и имел, кроме того, доходы с полкового хозяйства, так что его почтительный сын с большими оговорками допускает, однако, что отец «почти» только жил одним жалованьем; на стоянках его ожидали почет и комфорт; он мог возить с собой жену и детей и расставался с ними только в Петербурге или в лагерное время.
Архангелогородский полк квартировал все в том же прибалтийском краю, с которым так свыкались наши герои; вследствие этого среди солдат и особенно офицеров оказывалось очень много немцев; впрочем, встречались среди них и заправские россияне, не говорившие ни слова по-немецки. В начале царствования Елизаветы Петровны, когда, в силу реакции, так легко вспыхивало ожесточение против немцев, такое разнообразие в составе полка сильно усложняло командование. Самая сильная вспышка произошла в Финляндии именно в то время, когда Архангелогородский полк был выдвинут в числе прочих против Швеции, под общим командованием болотовского однополчанина Кейта.
Время и нравы были еще весьма грубы, в обществе не сложилось еще никаких прочных отношений, а потому, если мы и откинем кое-что из хвалебных отзывов сына об отце, зная заранее, что сын не любит распространяться о темных сторонах бытия человеческого, но и не сочиняет своих отзывов, нельзя не признать почтенных достоинств командира и человека, каким рисуется в записках Тимофей
Петрович. В звании полковника он прослужил все последние 10 лет своей жизни (умер в 1450 году); он отлучался от полка только раз – на все время второй ревизии, когда заведовал переписью населения Псковской губернии и разъезжал по ее уездам. Достигнув самостоятельного положения, Болотов является вполне самим собой, сложившейся цельной личностью. Не обладая никакими особыми талантами, это лучший тип из средних людей, добросовестный самоучка петровского образца, достигший возможного в его положении умственного развития; он отзывчив на все, что исходит из просвещенной среды, гибко поддается требованиям времени. Такие люди бывают прекрасными передатчиками между сталкивающимися культурными веяниями. Отлично прилаживаясь к немцам, полковник онемечился ровно настолько, сколько это считали полезным по традициям века реформ. За 10 лет службы в гвардии он дал немцам вволю мудрить над собой; ценил таланты и трудолюбие Миниха, де-Ласси, в ближайшем командире Густаве Бироне ценил внимание, преданность службе; охотно простил им педантизм и мучительную придирчивость. Но, избавившись от их гнета, он обратился к образцам юности и стал служакой дельным без педантизма, авторитетно строгим, но с воспитанностью и выдержкой, редкими и в иностранцах. В качестве чина крупного и самостоятельного Болотов уже не давал немцам спуску, если они пробовали над ним ломаться; против нарвского коменданта Штейна, не пропустившего его полк через крепость, он поднял целое дело. Он воспитался, жил и умер на службе, а потому знал ее «с фундамента» и был, прежде всего, деловит и практичен, содержал полк исправно, но вовсе не напоказ, без мелочности и щегольства, понемножку входившего в обычай при императрице Елизавете.
Продолжительное мирное время дало ему возможность ввести разные технические и эстетические усовершенствования; он завел мастерские и ремесла в полку, так что его солдаты сооружали целые рессорные экипажи. Большой любитель музыки, Болотов сам играл на «флейтузе», и его заботами полковые оркестр и хор были в прекрасном состоянии; кроме того, он устроил особый хор певчих из солдатских детей и писарей и комнатный оркестр из духовых инструментов – флейт и фаготов; его мягкими звуками он увеселял духовенство тех городов, где стоял; эта музыка так и называлась архиерейскою. Болотов-отец любил общество, умел сходиться с людьми и был гостеприимный хлебосол, несмотря на свои небольшие средства; эта общественная сторона его жизни любопытна тем, что некоторыми чертами уже напоминает нам XIX век – широкое гостеприимство, приемы командиров и всяких самостоятельных начальников, уменье соединять общество, входящие до сих пор в служебные обязанности высших чинов нашей провинции. Устраиваясь в городах с полком или один по особо важной командировке, как во Пскове по делам второй ревизии, он поступал сообразно с своим чином, делал обеды местному архиерею, воеводе и всем губернским чинам. Полковник не отказывал себе в обществе по обычным дням; несколько человек офицеров и местных помещиков, с которыми он всегда знакомился на всех стоянках, ежедневно бывали за его столом. Беседа с разумными иностранцами, говорит сын, была его любимым отдыхом. С остзейскими помещиками он беседовал о сельском хозяйстве, интересуясь им издали, прикованный к своему полку.
В книжном ящике, который разбирал Андрей Тимофеевич после смерти отца, нашелся рукописный перевод «Лифляндской экономии», отрывки истории этого княжества, свидетельствующие о том, что представитель поколения, воспитанного реформой, занимался всем, что могло заинтересовать русского на новой украйне. Ящик был полон книг, но сын запомнил только три-четыре заглавия из тех, которые оказались доступными его 12 годам: «Сокращенная история Курраса», «История походов принца Евгения», перевод «Истории Лифляндии» и «Лифляндской экономии». Не мешает сказать несколько слов о «Лифляндской экономии». Если она действительно переведена самим полковником, то перевод этот сделан им не случайно и не им одним. В русском обществе 30-х и 40-х годов прошлого века с наступлением более мирного времени появился, должно быть, интерес к немецкому сельскому хозяйству. В Москве в Румянцевском музее хранятся два рукописных экземпляра перевода этой экономии. Первый представляет прекрасно переписанную рукопись в лист с заглавием: «Лифляндская экономия, переведена с немецкого на российский язык химии профессором Ломоносовым. В С. П. 1747 г. С подлинной списана из дому баронов Черкасовых». Мы не нашли этого перевода ни в одном списке трудов Ломоносова; может быть, он был сделан для какого-нибудь лица и потом разошелся в списках по рукам. Во всяком случае, произведение, удостоенное подписи знаменитого академика, почиталось в свое время полезным для русской публики. Начало этого произведения – нравственно-догматического характера: оно трактует о должности христианской вообще, со ссылками на Священное Писание и поучает: «кто славен добродетелями, тот у Бога большой дворянин». Относительно образования ставятся идеальные требования: староста, приказчик или просто богатый землями крестьянин должен знать, кроме грамоты, по крайней мере тройное правило. Далее «Экономия» трактует о порядке сельских работ, о содержании усадьбы и зданий с такими подробностями, что даются советы и о выведении клопов. Последняя часть заключает всевозможные хозяйственные рецепты. По-видимому, рукопись Черкасовых – верный список с перевода, сделанный одной писарской рукой.
Другая рукопись представляет только перефразировку той же «Экономии»; она писана разными лицами в разное время, начиная со второй половины XVIII века, и кем-то приобретена в последний раз в 1826 году. Тут сельские хозяева прибавляли много своих собственных заметок; выписок из календарей, гадательных книг и проч. Видно, что «Лифляндская экономия» нравилась нашим помещикам.
Воспитание петровской эпохи сказывалось еще в полковнике Болотове его любовью к географии, к чертежам и картам, во внимании, с каким он заботился о занятиях сына по этой части. Итак, повторяем, это был отрадный представитель средних людей своего времени. Чувство собственного достоинства, известная воспитанность приятно отличали его от современников и родичей68; его серьезная деловитая внушительность была очень привлекательна для приятелей; его помнили, о нем прекрасно отзывались все, кто имел с ним дело, начальники и подчиненные, немцы и русские; сын много раз в этом убеждался. В сношениях с людьми, которых считал нужным держать в руках, он был суров и авторитетен; оба зятя, довольно пустые дворянские сынки, боялись его; дети почитали и любили; Болотов был хорош и справедлив с ними, а единственный сынок на правах своего положения был запросто с родителем, хотя знал, что тот строго взыскивал за лень и глупые шалости. Он умер в 1750 году на службе в Выборге, где стоял полк, и торжественно погребен в самой соборной церкви. При нем был тогда один 12-летний сын. Это событие сильно повлияло на его будущность: записанный восьми лет в солдаты, он успел получить только чин сержанта и должен был сам, без покровительства отца, выслуживаться в офицеры.
Тимофей Петрович оставил сыну 343 чети в поле земли в разных уездах, не считая клочка, приобретенного им в шацких степях, и не менее 60 крепостных душ; последнее число дает список офицеров Измайловского полка. К сожалению, ревизские сказки по Кашире первой и второй ревизии не сохранились до нашего времени, и потому нет возможности точно определить население родовых болотовских деревень; приходится прибегать к случайным указаниям документов разных времен. Для службы в гвардии, а затем для звания командира полка такое состояние было весьма незначительно, особенно при малодоходности каширских земель. Чтобы увеличить свои доходы, братья надумали завести деревеньку на степном просторе в Шацком уезде. Есть указание, что Тимофей у кого-то купил там всего 10 четей в поле; Матвей Петрович ничего не покупал, но они вместе заселили жалкий участок дворами; переводили ли они крестьян из других невыгодных деревенек или просто завлекли сюда бродивших беглых или вольных людей, неизвестно; только в 60-х годах на половину мемуариста здесь приходилось 10 дворов с 35 душами мужского пола. Кругом деревушки тянулась на десятки верст непочатая степь, покрытая ковылем, и на ней-то водворенные барским иждивением мужички пахали и косили вволю, сколько сил хватало; сами кормились и снабжали хлебом своих помещиков.
Вот вместе с 600 рублями жалованья состояние небогатого полковника, не касаясь неофициальных доходов; на это он жил хорошо, откладывал дочерям на приданое, платил 100 рублей с лишком в год за обучение сына в пансионе; но не возил всей семьи в Петербург: там содержание семьи было ему не по средствам, а лишних доходов он не брал. При всем своем хлебосольстве он обходился дома полковой прислугой, из крепостных держал при себе только троих людей. Семья радовалась, когда Архангелогородский полк стоял в остзейских провинциях; здесь, на мызах помещиков, имелись хорошие дома, отделанные чисто и с комфортом, с мебелью и гарусными обоями. На эти удобные квартиры Мавра Степановна выезжала заблаговременно, по хорошему пути, медленно перебираясь на своих подводах из уезда в уезд. Перед походом в Петербург или в Финляндию, где не было помещичьих усадеб, она отправлялась тем же путем в Дворениново.
Веселее всего жилось семье во Пскове, когда полковник заведовал ревизией. Там вышла замуж его старшая дочь, уже 20 лет от роду. Отец не торопился выдавать дочерей; он твердо решился не дробить своих имений и не определил им на приданое ни клочка земли и ни одного крестьянского двора; на хороших женихов в своем уезде поэтому нельзя было рассчитывать; приготовив им в приданое небольшую сумму денег да рухлядь, приходилось отпускать их куда-нибудь вдаль. Главной приманкой для женихов был чин отца и его слава как достойного человека и семьянина. Во Пскове нашлись знакомцы, которые рекомендовали дочку Болотова местному помещику Неклюдову; юноша был из самых простых недорослей, служил сержантом в рижском гарнизоне, но имел хороший достаток; чтобы остепенить его, родные искали не богатой невесты, а девушку из хорошей, строгой семьи. Свадьба устроилась. Болотов занялся карьерой зятя, перевел его к себе в полк и произвел в офицеры.
По поводу этой свадьбы в Псковской провинциальной канцелярии у крепостных дел была явлена сговорная запись. В ней сказано, что полковник благословил свою дочь Прасковью образом Казанской Божией Матери в серебряном окладе, дал деньгами 300 рублей да приданым шитьем на 300 рублей. Наряды модные, немецкие, и поражают только странными сочетаниями цветов. Самый нарядный туалет – шлафор[6] объяринный69 зеленый на юбке такой же алой; второй шлафор алый, юбка голубая; полушлафор желтый полуобъяринный, а юбка зеленая тронценелевая; всего четыре шлафрока и три полушлафрока. Парадные материи здесь по большей части теже, какие мы видели на епанчах и телогреях XVII века.
Выше перечислены туалеты показные, парадные. Обычная одежда тогдашних средней руки помещиц представляла смесь русского с немецкими образцами; дома носили бостроки или кофты со складками, шугаи, головы украшали низаными передками. У нашей невесты из повседневного наряда находим только канифасные балахоны. Имеются еще пять корсетов70, один объяринный, два штофных; три головных убора кружевных, шесть шитых шапочек, лисья крытая штофом шуба71 и две пары соболей.
Золотых вещей мало, трое золотых серег, одна пара с алмазами, два кольца. Видно, жених действительно не смотрел на приданое; второй дочери на ту же сумму 600 рублей дали как будто больше. И той и другой определили по равному числу дворовой прислуги: один холостой слуга, одна степенная вдова для присмотра (наприданая нянька) и три горничные девушки.
Вторая сестра вышла в 1747 году. Эту свадьбу устроили свои полковые офицеры на винтер-квартире в Эстляндии; жених опять оказался мелкого чина: того же полка сержант Травин, небогатый тверской помещик. По сговорной записи Марфе Тимофеевне дали три образа в серебряных позолоченых окладах да крест с мощами. Туалеты ее моднее сестриных; каширская маменька, видимо, присмотрелась к заграничным костюмам и, вероятно, пользуясь близостью столицы, подновила, что было припасено; к объяринным шлафрокам появились юбки полегче, грезетовые, парценелевые, штофные; первый шлафрок вместе с юбкой составляют цельный пунцовый туалет. Нет уже в этом приданом азиатского сочетания цветов. Есть по-столичному модный туалет – серебряный газ на малиновом полушлафроке при черной гарнитуровой юбке; один корсет шит серебром; к этому являются у сержантши корнеты с золотыми лентами. Ее трое серег аттестованы новоманерными; у Марфы имеется целый серебряный убор и четыре золотых кольца; зато, впрочем, у нее нет соболей. Еще новость: для мужа в ее приданое включена дюжина рубашек ворантдорского полотна; кроме того, ткацкие три скатерти с салфетками. Шуба, постель, дворовые люди, как у сестры. На пространстве трех лет заметно некоторое развитие вкуса и опытности в семье.
Подобное приданое при начинавшей уже развиваться роскоши среди дворянства считалось скромным. «Самого движимого приданого дано было весьма умеренное количество», свидетельствуют записки.