История вторая
Композитор
Больница. Середина ночи. В палате лежат шестеро сердечников. Свет от уличных фонарей, находящихся на уровне второго этажа, тускло освещает палату. Всем больным за шестьдесят лет, кроме водителя-дальнобойщика. Ему пятьдесят с небольшим. И каждый из них издает присущую только ему одному какофонию храпа. Целая модернистская симфония: вот пошел нежный перелив флейты в исполнении инженера по космическим кораблям, в него неожиданно вступают звуки гобоя, охранника какого-то финансового учреждения – звучит явный диссонанс. Слева дробь ударных палочек, дробь иногда сменяется тихим сопением. И тут палата взрывается каскадом оглушающих ударов по большому барабану. Это осетин. Проблема храпа у него стоит весьма остро. Человек деликатный, он страдает от этого недуга, ибо спать ему приходится каждую ночь там, где ему разрешит дежурная сестра. Вчера ночевал в дальнем углу коридора, но утром делегация женщин активно выразила протест, и бедолаге пришлось сегодня водвориться на свою законную койку, то есть в нашу палату, слева от меня. Очередной взрыв заставляет меня дотянуться рукой до одеяла осетина, потеребить его и попросить, чтобы он повернулся на бок. Не просыпаясь, он поворачивается, но этого хватает только на минутный перерыв, и потом все снова. Накидываю на себя одежду, выхожу в коридор, по опыту знаю, что поближе к утру музыканты устают и издают более мелодичные звуки.
Интересно, а как этот процесс происходит у меня? Мне кажется, что я не храплю, или храплю чуть-чуть, когда голова спадает с подушки или случается что-нибудь подобное. Сплю поверхностно, вроде и не сплю, а бодрствую, то есть, хотя глаза закрыты, я начеку, слышу все, что происходит вокруг. Я убедился, что это тоже сон, так как утром чувствую себя отдохнувшим.
За редкими исключениями в старости все храпят. Самое интересное, что похожих храпов не бывает. Супруги, прожившие долгие годы вместе, до того привыкают к храпу рядом с собой, что он начинает действовать на них, как убаюкивающая мелодия передачи «Спокойной ночи, малыши».
Но вернемся в нашу палату. К нам напросился один на вид интеллигентный больной, который не поладил с кем-то в соседней палате. Он заранее оговорил свой переход с заведующей отделением, поэтому поводов для возражений с нашей стороны, казалось бы, не могло быть.
Сразу было видно, что человек прожил всю жизнь холостяком, о чем он вскоре и оповестил нас. Ему было под восемьдесят. Он нам рассказал жуткую историю, как он оказался в больнице. В каком-то переулке, недалеко от Пироговки, ему стало плохо, он упал у какого-то подъезда. Вызвали «скорую», которая отвезла его в ближайшую больницу. Санитары, двое, то ли таджиков, то ли узбеков, на его какое-то замечание, привязали его к койке как душевнобольного, закрыли ему рот, и он пролежал в таком состоянии до утра, когда пришла новая смена, новые санитары. Возмущаться, а тем более скандалить, он был не в состоянии. Он чуть не помер. В чем он приврал, а что было правдой, трудно было определить, но его рассказ вызвал у всех возмущение и посыпались предложения не оставить это так, подать в суд и прочее.
Храпел он тоже по-своему: издавал громкий звук, похожий на крик совы, затем наступала длинная, щадящая пауза. Пауза была такого рода, будто он все это время не дышал. Иногда она длилась так долго, что казалось, будто человек скончался. И тогда я поднимал голову (а он лежал напротив меня, у стены), всматривался в едва освещенное, закутанное в простыню тело и решал, звать сестру или еще немного подождать. И пока я решал для себя этот каверзный вопрос, вдруг раздавался очередной крик, снимающий мое напряжение. Жив, значит. Но все равно очень неуютно, когда включаешься в некую дурацкую игру по вычислению момента возвращения дыхания в этом странном храпе.
Была у старика и другая странность. Ночью он раздевался догола и накрывался только простыней. Все в трусах, а кто и в майке, а этот голый. Туалет был один на весь коридор. Он вставал, и голый, шаркая босыми ногами, направлялся к туалету. Ночью в коридоре редко кто встречался, но если это случалось, то я представляю, какой страх нагоняло в полутемном коридоре появление из темноты этакого божьего одуванчика, голого, с висячими причиндалами, босого и лысого. Успокаивало то, что он при таких встречах как истинно воспитанный в старых традициях человек, произносил: «Простите, пожалуйста!», а затем заходил в туалет… босой.
На второй или третий день я проснулся где-то в середине ночи. Чуть приоткрыл глаза, чтобы не проснуться окончательно, Смотрю, божий одуванчик сидит на кровати, как и подобает – голый, что-то ищет на своей кровати, потом наклонился и начал искать под кроватью. Ничего не найдя, он встал и медленно двинулся в сторону окна. Посмотрел в окно и пошел обратно, теперь в мою сторону. Прошел между кроватями и встал прямо над моей головой. Оглянулся по сторонам и стоит… в полуметре от меня, голый, с обвисшими сосками, с лениво висячим достоинством, с опущенными вдоль тела руками – ну прямо какой-то Освенцим.
Я смотрю чуть приоткрытыми глазами, думаю: «Может быть, лунатик, а вдруг убить хочет, но в руках вроде ничего нет». Затем он нагнулся и начал что-то искать на полу под моей кроватью. Наклонившись, он ушел с поля моего зрения. Тут я не выдержал.
– Чего ты там ищешь?
– Где я? – услышал я его голос.
– Ты что ищешь?
– Где я?
– Иди прямо, там твоя кровать.
Он был известный композитор. За ним стояли две оперы, энное количество оркестровых сочинений, ну и, по-видимому, интересная жизнь. Первые часы после его появления в нашей палате прошли как обычно, но вскоре композитор начал рассказывать истории из прошлого. Посыпались имена известных персон того периода: Шостакович, Прокофьев и даже Сталин, с которым он чуть ли не перекинулся несколькими фразами во время какого-то банкета. Словом, слушали с большим интересом. Говорил он, не рисуясь, не было и тени желания выпятить свою значимость. Политика, культура, репрессии и многие бытовые мелочи знаменитостей, с которыми его свела жизнь, безусловно, всех заинтересовали. По каждому поводу он высказывал свои суждения, иногда весьма оригинальные для своего возраста.
Первая беседа и наше общее внимание к нему длились довольно долго и, когда его пригласили в ординаторскую, один из больных, человек, работавший с Королевым, знавший толк в людях, высказал, наверное, общее мнение:
– Человек-энциклопедия, нескучно будет с ним у нас.
Больничные дни скучные, иногда изнурительно скучные. Маешься, не знаешь чем себя занять, дефилируешь по коридору, это скоро надоедает, читаешь, что попадется под руку. Словом, своеобразное безделье, от которого порядком устаешь. Оживление отмечается, когда из коридора начинают доноситься звуки передвигающейся тележки. Это передвижение сопровождается скрипом несмазанных колес, звоном посуды и скрежетом местами отвалившейся плитки на полу. Все на местах, а наш композитор каждый раз норовил оказаться первым у двери. Сметал с тарелки все, что клали. «Голодный какой-то, – думал я. – Одинокий, кормить некому».
Прошел день-два, разговоры перешли от прошлого на нынешние времена, и тут оказалось, что в этой порядком начитанной голове одновременно умещались прямо противоположные идеи и мысли: либерализм и диктаторство, социализм и фашизм, восхваление одних, презрение к другим и всеобщая злоба на все и вся. Даже в его изящной словесности все чаще начал звучать мат с аксессуарами. Ругательства вылетали из него, как звуки из фальшивящего инструмента. Типичная ругань интеллигента, с неподобающей ей эстетикой. Старики с возрастом перестают материться, по крайней мере, не в прежнем диапазоне. С композитором, наверное, произошло нечто обратное, мат как-то оказывался не к месту, не по делу.
Был у нас в палате дальнобойщик, русский, которого 90-е годы занесли из далекого Узбекистана в Подмосковье. Жизнь по нему пронеслась изрядно, и он, к своему удивлению, подхватил инфаркт. Он, вначале слушавший композитора чуть ли не с открытым ртом, первый из нас начал высказывать несогласие с его идеями, если они противоречили его жизненным взглядам и установкам. Композитор в споре, переходящем в перепалку, включал свой интеллект, примеры из истории, высказывания известных персон. Дальнобойщик сражался доводами разума и жизненного опыта. Тот говорил спокойно, держась на одной ноте, дальнобойщик горячился, взрывался: «Музыку, наверное, писал другую, иначе она бы не прошла через жесткие рукавицы советской цензуры», – думал я. Чуть позже мы узнали, что из соседней палаты его прогнали как раз по причине неприятия его остальными больными. Там его чуть не побили. Прошло еще дня два, разговоры стихли сами собой, композитора уже не слушали, хотя он говорил так же красноречиво. Вот пойди и пойми человека. При очередном обходе врач сказала, что в конце недели его будут выписывать.
Прошло еще два дня. Утром, как обычно, началось просыпание, день еще не совсем настал, и серое небо лишь слегка пропускало свет в нашу палату. Композитор лежал, укрывшись с головой простыней. В девять начали раздавать завтрак, обычно композитор уже поджидал у двери подхода тележки. А тут лежит себе и лежит.
– Ну-ка толкни-ка его. А то заспался, – предложил кто-то.
– Геннадий Иванович, кушанье подано, извольте встать.
Никакой реакции. Переглянулись. Сосед по койке осторожно поднял простыню. Показалась голова, глаза закрыты, но голова покоилась не на подушке, а висела на каком-то куске веревки, концом привязанной к верхней перекладине кровати, прикрытой полотенцем.
Ушел еще один старик. Бывший известный композитор, сыгравший свою последнюю роль на подмостках задрипанной больницы.
Забежавшие мысли
– Когда режешь, не подставляй палец под нож.
– Так мне удобно, не порежусь.
– Ну смотри, все-таки осторожно.
Раньше я был бы более строг, видя, как моя дочь оперирует острым ножом, кроша овощи для салата. Теперь уже не настаиваю, поскольку уверен, что пока хоть раз не поранится, осторожнее не станет. Говорят, на чужих ошибках учатся. Но покажите того умника, которому удалось избежать своих собственных ошибок.
Я часто замечаю, что старики не очень склоны делиться приобретенными навыками, взглядами и т. д. И хотя попадались и такие, которые не прочь кичиться своим жизненным опытом, презрительно осуждать работу других, то это, как правило, люди недалекие, с ущербным характером.
Известное высказывание, что история ничему не учит, верна, как ничто иное. На самом деле ценность истории заключается в том, чтобы будущие поколения на примерах прошлого не совершали того, чего надо бы избежать. Человек не следует, этой, казалось бы, простой и ясной истине. Поэтому каждое поколение людей проходит через уйму ошибок, набивает множество шишек, таким образом, набирается своего опыта и продолжает жизнь уже на его основе. Правда, на это уходит полжизни, а то и вся жизнь. Здесь сказывается, как кажется на первый взгляд, недальновидность и глупость человека, но все же, скорее, это его любознательность, стремление постичь что-то самому, испробовать себя.
По достижении солидного возраста ты достигаешь определенной степени мудрости. А что такое мудрость? Может ли молодой человек, например, быть мудрым? Очень сомневаюсь. Умным быть – да, а вот мудрым? Нужен большой жизненный опыт, осмысление этого опыта, интуиция и одновременно ум.
Мудреца многие представляют в облике созерцателя, чаще всего с бородой, всегда спокойного, взвешенного, умиротворенного. Пускай так, в конце концов, это не так важно. Обычно к советам мудрецов прислушиваются, затем все делают по-своему. Иногда советы совпадают с твоими думами, и тогда ты отбрасываешь всякого рода сомнения. Словом, к старикам, тем более к мудрым старикам, прислушивайся, но поступай по-своему, так лучше будет, во всяком случае, за все в ответе будешь ты. А теперь еще одна история…