Глава девятая Дожди
Дожди Матвею не снились, они и так насквозь пропитали водой действительность.
Осенние назойливые дожди шли уже вторую неделю, лишь изредка ненадолго стихая. Казалось, они никогда не прекратятся. Воздух был перенасыщен влагой. Было ощущение, что не дышишь, а пьешь водяную пыль.
В ту первую осень службы весь военно-строительный отряд работал на рытье траншеи под газопровод к военному объекту. Почва в Коми болотистая, плотная. Изнуряющие дожди насквозь промачивали хэбэ, а тугие пронизывающие ветра обжигали ледяным холодом спины. Спасение находили в работе, в движении. Чем тяжелее лопата, тем быстрее согреешься. Хочешь, чтобы совсем тепло было – бери в руки лом!
Матвей привык за три месяца к тяжелым нагрузкам. Усталость сваливала с ног только вечером после ужина. Ужин – мечта, дававшая силы продержаться бесконечный день. Проглотишь наспех порошковую картошку, смешанную с несвежими рыбными консервами, между делом выкинешь дохлого таракана из алюминиевой миски и не побрезгуешь (голод не тетка), и – клонится на плечо голова, ничего с ней не поделаешь. Не замечаешь липнущее к спине, промокшее насквозь, холодное хэбэ. Хлюпает вода в кирзовых сапогах. Они не успеют просохнуть до утра, и гимнастерка будет досушиваться на теле, пока воины-строители будут ехать в грузовом «Урале» под брезентовым тентом до объекта.
Надо было еще отстоять нудную вечернюю поверку. Особенно изощренно ее проводил во время своего дежурства по роте прапорщик с необычной фамилией Ворона. Личная жизнь его не сложилась, говорили, что жена его сбежала с солдатом – дембелем. Солдата того сам прапорщик привел на квартиру – только что получил ее, надо было до ума довести, где подкрасить, где подштукатурить. Почему не воспользоваться дармовым трудом стройбатовца? А солдатик шустрым оказался, жену молодую из-под носа увел. Вот и отыгрывался прапорщик по-садистски на других ребятах. Поверку затягивал до ночи, цепляясь к каждой мелочи: кто-то запоздал с откликом, кто-то качнулся от усталости, кто-то не застегнул верхнюю пуговицу, у кого-то не начищена до блеска бляха на ремне, у кого-то не очень белый подворотничок, у кого-то сапоги не блестят как надо. К задремавшим ненароком – Матвей в армии только узнал, что можно, оказывается, дремать и стоя, – крепко кулаком в черной кожаной перчатке прикладывался. Или пинком хромового сапога взбадривал. А после отбоя приказывал мыть полы в канцелярии, убираться в помещении казармы, или – для развлечения в хорошем настроении – пробежать сто кругов вокруг казармы. А еще любил приказать солдату простоять по команде «смирно» час на плацу, независимо от погоды: дождь ли проливной лил, тучи ли комаров мельтешили. Прапорщик прогуливался перед наказанным, покуривая одну сигарету за другой. Заметит шевеление у солдата – добавлял еще десять минут. Мог и целой роте ночную прогулку устроить неожиданно, если что-нибудь ему не нравилось – не аккуратно сложена форма на табуретках, сапоги не по линеечке стоят. Выжидал, когда рота заснет, и давал команду «Подъем!» Топот сапог по пятикилометровой асфальтовой дороге вокруг части – она располагалась на окраине города – и после армии еще долго отдавался в ушах Матвея.
Для разнообразия – прапорщик был с выдумкой – мог приказать ползать всей роте под кроватями от стены до стены по-пластунски, засекая на секундомере время. Не уложились бойцы – все начиналось заново. Регулярно проводил проверку тумбочек. Найдет книжку или письма – их не положено было хранить, – жди экзекуций. Так пропали многие рисунки и наброски Матвея, которые он ухитрялся иногда делать, чтобы не утратить совсем навыки рисования. Он стал их прятать в матрац, но и эту хитрость Ворона разгадал. Матвей пробовал с собой постоянно в карманах рисунки носить, но попался на поверке, пришлось отрабатывать «провинность» ночью натиркой мастикой полов в казарме.
Дни слились для Матвея в один сплошной, бесконечный. Ночей будто и не было. Прикоснешься лицом к подушке – и тут же слышишь крик дежурного по роте: «Подъем!» Уже шесть часов утра. По воскресеньям иногда давали поспать до семи, но привычка просыпаться в одно и то же время не позволяла поспать в подаренный час.
Все равно, пусть редко, но бывали бессонные ночи. Матвею запомнилась одна из них – осенняя, дождливая. Он тогда получил письмо от Таси Ромашки.
Разбередило его письмо, не мог уснуть, хотя прошедший день был тяжелым. В ту ночь дежурил замполит роты старший лейтенант Гурский, относившийся к Матвею лояльно, поэтому можно было безбоязненно выйти из помещения.
Матвей оделся и, пройдя мимо клевавшего у тумбочки перед выходом дневального, вышел на воздух.
Светлые ночи уже прошли, и хотя осень еще только начиналась, с севера уже тянуло холодным предзимним ветром. Лил по-прежнему дождь, и по асфальтовым дорожкам военного городка бежали чернильного цвета ручьи. Матвей подбежал к ближней березке перед казармой, сорвал золотистый листок, похожий на очертания сердечка и снова укрылся от дождя под навесом. Пальцы плохо ощущали поверхность листка, огрубели, покрылись жесткими мозолями от постоянной работы лопатой и ломом. Сможет ли он снова писать после армии? Будут ли пальцы снова чувствовать, как живую, кисть, будут ли ему даваться стремительные мазки и тонкие штрихи?
Иногда ему удавалось поработать кистью с гуашью. Такую возможность стал ему предоставлять на втором году службы замполит роты Гурский, когда Матвей удачно подновил плакат в ленинской комнате к первомайскому празднику. Способности Матвея к рисованию Гурский случайно заметил, когда увидел у одного «деда» дембельский альбом, оформленный Матвеем. Вызвал срочно того в канцелярию: «А Ленина сможешь нарисовать? Тогда на завтра я тебя освобождаю от работы на объекте!»
Конец ознакомительного фрагмента.