Книжка 3. (1818–1828)
От Варшавы до Nowemiasto, принадлежавшего графу Малаховскому, дорога довольно приятна. По сторонам раскинуты селения и леса, и Польша теряет свою однообразность. Положение Nowemiasto живописно, то есть дома и сада графского: на высокой горе, внизу река, луга, покрытые необыкновенно свежей зеленью, и леса. От Nowemiasto до Konskie едешь лесами и песками. Konskie принадлежат другому Малаховскому: много каменных строений. Radoszyce, отданный по смерть третьему Малаховскому. Здесь станция славится лошадьми. До него едешь ужасным песком и скучным сосновым лесом. Здесь железные заводы. Около 270 дымов, из коих только 22 жидовских. Воеводства Сандомирского Lopuszno. Деревня, принадлежащая какому-то Святого Станислава кавалеру, отданная им в аренду жиду. Почтовая смотрительница ласкова и говорлива. Я съел славного цыпленка. Matogoszcz. Дорога к нему песчана и гориста. Иные горы каменисты и вышины покрыты соснами: напоминают некоторые места по Ярославской дороге и Костромской. Городок около 150 дымов и ни одного жидовского. Жители все в желтых домах.
3 часа, в воскресенье, пополуночи
Zarnowiec местечко. Прошлого года сгорело. В нем 52 дома, а всего было не более 150, лучшие дома сгорели. На реке Пильце.
Воскресенье. Краков
Я приехал в Краков около 12-го часа. Съездил в баню: лучше русских, хуже варшавских.
Пришел ко мне консул-резидент императорский. Позвал меня к себе обедать. Письма наместника, видно, писаны обязательным для меня образом. Жена и дочь – добрые люди, кажется, на немецкий лад, как и все. Город вольный, а республиканцы все по чинам. Zarzecki. Пришел к нему комиссар российского императора Miaczynski от меня. И к нему было письмо от наместника. Мне смешно видеть себя в людях. Позвал на другой день обедать, а уже Zarzecki был позван, но уступил день. Приехали Kochanowska варшавская с двумя дочерьми. Меньшая дочь белокурая, хороша собою, другая постарее.
На улице поймал меня кто-то, позвал ехать в Krzecowice: воды в 3 милях от Кракова, на бал. Сперва хотелось, но после испугался. Тем кончил, что поехал. Сел с нами в коляску и горбатый. Долго ехали, уже совсем смерклось, по проселочной дороге. Коляска десять раз едва не ложилась на бок. Горбатый страшно боялся. Я думал себе: напрасно! Нам бояться: ему страха нет. Авось еще от удара сравняется. Зала большая, людей мало. Пошли ужинать. Ужас! В Польше образованность на каждом шаге сталкивается с безобразностью. Место, дома, все на ноге европейской: утка и горох, пиво и венгерское – такое, что в Клину, или в Грязовецах таких не найдешь
Возвратились наверх. Людей поболее, человек 40. Танцуют. Долго смотрел, стало разбирать; пошел говорить. Мало: пошел танцевать и танцевал до упада мазурку. Одна из дам мне говорит: «Вы танцуете как поляк».
Садовска лечится на водах: миловидна и разговорчива. Муж ее похож на Свечина, белевского Мольера. Сестра Пашковска будто хороша. Скотницка была бы на своем месте везде. Вдова не первой молодости. Поставила мужу, умершему в Италии, памятник мраморный, в Италии работанный, в кафедральном соборе. Краковская-Свечина. Жена какого-то woyta с сестрой.
Пошли за коляской. Остались до утра в корчме; я проспал в коляске. Возвратились к 11 часам утра. Дорога живописная, обставлена горами. От Кракова по левой стороне есть длинная стена гор, поросшая частым лесом и усеянная громадными каменьями. Внизу, как бы усажена рядом отделяющимся плачущих берез. Здесь есть природа не так, как в Царстве Польском.
Обедал у комиссара: добродушный старик. Не свободно, но умно изъясняется по-французски. Разговора веселого. Ласков до крайности. Московское гостеприимство. Обедало несколько сенаторов и отставной полковник: умен, но кобенится. Во время обеда приехал президент Сената Wodzicki: умный, уважаемый человек. По-французски говорит очень хорошо. Только что я ему представился, позвал он меня на другой день обедать, и консул меня опять уступил, а сам отложил свой обед до середы.
Пошли по городу. Замок, укрепленный на высоте. Есть что-то кремлевское. Австрийцы все изуродовали; мрамор выштукатурили или выбелили, золотые украшения ободрали, выделанную в камне работу заделали; окна большой величины и каменные рамы заделали, а пробили маленькие окошки. Думаю, что зависть и злоба внушили им варварство. Одна зала похожа на Грановитую палату, но менее; другая – судилище: потолок деревянный четвероугольниками, в кои вставлены были головы. В Академии в Ягеллонской зале есть такой же. В замке голов уже нет.
Рассказывают, что во время одного суда одна голова закричала королю: «Будь справедлив». Если правда, то должно бы у всех царей поделать такие потолки.
Из одной комнаты виды во все стороны Кракова. Церковь Св. Станислава, в которой был разрублен епископ рукою Болеслава Смелого, которому он упрекал всенародно долгое его пребывание в Киеве и отсутствие из отечества. Могила Крака: курган. Курган Ванды. Величка. Карпатские горы.
Храм Богоматери. Все украшения из мрамора. Построен епископом Ivo в 1226, на рынке. Колоколня высокая. Обширный вид.
Храм Святой Анны, крестом, в итальянском вкусе. Одно из священнических одеяний сделано из платья, в котором гильотинировали французскую королеву. Лепная работа и живопись. Десятая часть храма Св. Петра. В академической библиотеке: 2500 рукописей, 25 000 печатных книг. Папская булла о Святом Иоанне Конти. Он стоил Кракову 100 000 экю. Егарт упрекал Академию, что у них нет ни одного святого, а у них много. За словом дело: поставили и своего святого. В Академии на правой руке от ворот видна комната, в которой он жил, а напротив ее придел.
Из старинных печатных книг в Кракове славится Иоанна Дамаскина. Книга записная: записалась в ней жена Димитрия Самозванца. Бантке, библиотекарь, ученый человек, сочинитель Польской истории в 2 томах. Кабинет физический не богат. Кабинет натуральной истории богаче. Аббат Солтык одарил его драгоценнейшими предметами. Есть янтарь, в котором вода. Камни, найденные в Италии: в них сушеные рыбы. Марковский, профессор химии. Жил долго в Париже. Был доктором Жозефины. Бурсы несколько домов, в коих содержатся бедные дети, обучавшиеся в академии. Теперь в гимназии и академии около 1000 учеников и 40 профессоров.
Сукенница, большое строение. Своды. Тут в старину вероятно работали сукна. Теперь лавки и собрания бывают.
Австрийцы ненавидимы. Австрийский император в проезд свой через Галицию с высоты смотрел на Краков, но не въезжал. У президента Сената спросил он, подписана ли уже конституция, которую он вместе с другими покровителями подписал. У комиссара: начала ли образовательная комиссия свои действия, после уже шестимесячных ее занятий, о коей получал он, между прочим, донесения. Свобода Кракову разорение. Он недовольно богат, чтобы жить сам собою, отпустили на волю старика. Государь здесь считается единственным покровителем, а другие по имени, а на деле притеснители. Говорят, что австрийский двор хотел взять за себя Краков, а государь, чтобы спасти его, предложил объявить его свободным. В несчастии своем тем он себя утешает.
Wiliczka давала около миллиона червонцев. Можно сказать, что у Кракова отняли хлеб с солью.
Дом Епископа. Одна комната посвящена польской истории. Колонны, потолок расписан предметами, взятыми из истории; другая – варшавскими видами; третья – краковскими. Праздник, где крестьяне скачут через огонь. На другой стене торжество искуснейшего стрелка: шестеро собираются и стреляют в цель; искуснейший выигрывает награждение. Австрийцы уничтожили обыкновение. Без вкуса: краски грубые. Ботанический сад и обсерватории. Профессор Ленский: хороший живописец. Профессор астрономии. В ясный день видны с обсерватории снежные вершины карпатские.
Сад Крыжановского, городское гулянье, чисто содержан.
Сад Кескевичев рядом с ботаническим, бывший банкир отец Скотницкой.
В Кракове жителей 25000, из коих 5 тысяч жидов. Город правильно выстроен. Из лучших улиц Градская. Дома высокие, вроде варшавских, но более древних. Стою в трактире у Шидловского под вывескою a la Provideyce в комнате, где отдыхал государь после Аустерлица и Иероним в 1811 году. На стене аллегорическая картина, представляющая государя. Написана после его проезда.
Mbaczyncky говорит, что он один раз думал, как перевести настоящим польским словом третий титул Кракова et strictement neuter – neiakiego miasta. Город объявлен свободным, не спросивши у жителей, хотят ли свободы. На город наложили свободу. Жиды в городе Казимира. Из Краковской республики можно плюнуть на Австрию. Подгурже за Вислою. В правлении герцогства было оно вроде Краковского предместья. Многие крыши домов заслонены стеною. Есть один дом в два окна в ширину.
Четверг, 8 августа
Лобзув. Менее полмили. Развалины замка, построенного Казимиром и, вероятно, перестроенного одним из Сигизмундов. Герб Barba. Следы красивого зодчества. Вид на Краков. Могила Эсфири жидовки, любовницы Казимира. Она ночью раз пришла к нему, но королева поймала ее и велела выбросить ее в окно. При Станиславе рыли могилу, но ничего не нашли. Из любви к Эсфири Казимир покровительствовал жидам и построил им город Казимир. Купил Красинский Wincenty и обязался возобновить. Австрийцы и тут все переломали. Недалеко Wola принадлежащая Вьеловийской.
Из Кракова ездили в театр в Галицию и в третий город от Кракова: в Подгурже. Немцы. Граф Бениевский. Примета образованности. Город под пару подольскому; но есть театр и есть зрители: добрые немцы и жиды. Актриса в сажень. Величайшая актриса. Вал вокруг городского укрепления, вроде вала ярославского. Ворота вроде ярославских и кремлевских.
Дешевизна города: таможенных пошлин нет. Можно все выписывать. В трактирах обедают за два злотых. Содержание лошадей дешево. Съестные припасы хороши. Артишоки славные. Плоды вкусные.
Обедал у Wodzick'ого аббата, дяди президента, 75 лет. Заговаривается; но ласков, добродушен. Жил долго в Париже и был аббатом сердечкиным. Об нем говорит Жанлис. Какой-то русский офицер стоял у него в деревне. Он жаловался на панские требования. «Который год вам?» – спросил он у него. «70». – «Как же, проживши так долго на свете, не знаете вы, что человеку необходимо есть и пить». Хорошее старое Венгерское. Картофельное вино. Сладко. Знатоки принимают за Венгерское.
Пятница
Собор в замке, при Мечиславе. Придел Сигизмундов. Прекрасная работа в камне. Мраморные статуи двух Сигизмундов из шведского мрамора. Библиотека. Архив. Сокровища. Голова епископа Станислава. Гвоздь с кресла распятия и ланца подарены императором Оттоном. В подземных сводах гробницы Казимира, Понятовского и Костюшки. Последние две еще не сделаны. В замке богадельня на триста бедных, содержанная человеколюбивым обществом. Комнаты просторны. По 10 грошей на день. Дети обучаются читать и писать. В городе по улицам нищих нет. Ко мне приходили просить милостыню в сюртуке. После увидел я его в мундире городской стражи. Я сказал это без умысла. На другой день президент Сената сказал при мне, что он подписал отставку унтер-офицеру, приходившему просить милостыню. (Вот как составляются путешествия.) Я узнал, что он не по моему случаю был отставлен, а за прежние. Не объяснись это, я остался бы уверен.
Smocza jama. Кракус отравил жившего тут дракона, пожиравшего скот и людей. Дали ему теленка, начиненного серою. Под горою замки.
Zarzecki пишет историю города Кракова. Доходы Кракова 1 200 000 злотых. Войска около 300 человек. Академия стоит около 400 000. Гвардия городского в медвежьих шапках, пугающих австрийского резидента.
После обеда
Бронислава. Пустынь на высокой горе, на берегу Вислы: менее полмили. Чудеснейший и обширнейший вид во все четыре стороны. Даль с правой стороны от Кракова обставлена лесистыми горами. Небо было облачно. В ясный день, говорят, вид еще отдаленнее. Маленькая церковь. Пустынник. Отставной солдат, раненый под Смоленском. День догорал. На башнях города казалось сияние.
Липка, ближе к Кракову. Пригорок на берегу Вислы. Несколько деревень. Две семьи лип. Графиня Замойска туда часто езжала. У подошвы лип мраморные доски с надписями в Изрядный дом. Каменный забор. Простокваша.
Собачья скала.
Суббота
Выехали в шесть часов утра. Зележки: на Pradnik, речке. Большая деревня. Много ив. На конце деревни скалы. Пещера. На дороге везде по сторонам каменные титаны. Въезжаем в лес. Высокая гора, поросшая лесом. В лесу открывается скала отдельная. Геркулесова палица. На ужасной крутизне огромный замок укрепленный, с башнями. Построен на скалах. Скалы ему фундаментом. Принадлежит Вьелькопольским. На стенах герб Любомирских. С высоты скалы под домом прорыт колодезь. Воду выливают с шумом и по долгом молчании падает. Большие покои. Противолежащая стена гор так высока, что с высоты башни замка – в даль не видно. Новая для меня природа.
Корчма. Обедали. Maczynski, Баснович, Гижитука – Тереза, дочь хозяйки. Поехали долиною до Ойцова на длинной крестьянской телеге. Швейцарское путешествие. По сторонам скалы – леса, речка Pradnik. Частые мельницы. Дорога извилистая. Картина ежеминутно меняется. Высочайшая скала. На ней торчит церковь. Тут жила святая Соломея. Ойцов замок укрепленный, менее того. В лесу Czarna jama. Пещера ужасной глубины, вроде Велички. Из пистолета стреляли: ужасный грохот. Несли перед нами зажженный смольный светоч: кидал багровое сияние на черные своды. Тут был Станислав. Давали ему праздник. С вершины скалы виден Краков. Напротив две скалы образуют ворота. Каждая скала имеет свой особенный образ: то замок, то укрепление. Я хотел бы видеть мелкого подлеца на этих скалах величественных. Видно ему было бы неловко. Pieskowa skala три мили от Кракова, Czarna jama – две. Обе в Царстве Польском. Есть еще в стороне Королевская пещера. Говорят, более этой. Поместье государственное. Гром разразил многие места в Пьесковском замке. Он тут по соседству.
Воскресенье
Могила Кракуса. Высокий насыпной курган на высокой горе по ту сторону Вислы за Подгоржем. Тут, по преданию, лежит Кракус. Город на ладони. Обширные виды во все стороны. Могила Ванды около мили от города.
Тюрьма. Около трехсот заключенных, половина принадлежащая царству. Краковское воеводство еще здесь до приведения в действие образовательных уставов, учреждаемых образовательной комиссией. Отделения просторны. Воздух чистый. Богуславский, новый Картуш, из дворян Виленских, служил в Смоленском полку подпрапорщиком; начальник шайки; сам никогда не смертоубийствовал и раздавал подаяния. Руки и ноги скованные. Несколько раз бежал. Каждому из работающих и не по смерть осужденных невольников откладывается каждый день часть платы, которую им выдают при отпуске. Прекрасное обновление! Предохранительное и благодетельное! Выпускаемый – невольник без собственности, оглашенный преступником, где найдет себе пристанище освобожденный от цепей? Общество его чуждается и отвергает самые труды его. Отчаяние должно снова кинуть его на дорогу прежнюю.
Президент сената имеет многие здравые и человеколюбивые мысли насчет содержания преступников. Со временем мысли его, приведенные в исполнение, подадут поучительный пример. Республиканское правление основано на нравственности и имеет нужду в людях. Монархическое, самовластное, не заботится об этом. Одно печется возвратить обществу затерявшихся его членов, другое – удивить чужестранцев великолепием тюремного здания. Богуславский, бежавший из тюрьмы, говорил мне, что он многих ковал. Несколько матерей-детоубийц.
Косцельница, деревня графа Jozefa Wodzick'ого, в двух милях. Жена из дома Яблоновских. Дочь Каролина, красавица вроде Олсуфьевой, но лучше. Государь останавливался у них. Хорошие виды. В саду редкое дерево: род акации с острыми и твердыми иглами. Прекрасный бык. Достойный кисти Потера.
Miaczynski, трудолюбивый и знающий. Писал о Moratorium, о пчеловодстве, и книга его сделалась учебною, о dimes: царский декрет был основан на его образе мыслей. В немецких газетах отзывались о книге с большой похвалой; теперь занимается он сочинением о постановлении жидов. Важное дело в Польше! Это наше рабство. Думать, да думать. (При этом рукой А.И.Тургенева отмечено: «Прошу выписать мне непременно проект его о жидах». – Примеч. издателя 1884 года.) Жаль, что городская площадь завалена деревянными лавками, лачугами; но приносит более 30 000 злотых. Русские любимы, может, более оттого, что Австрийцы и Пруссаки ненавидимы. Здесь все знают Воронцова, Суворова, Ермолова, Эссена и Полторацкого, последний прославился своими праздниками.
Понедельник
Монастырь сестер милосердия. При нем заведение. Около 115 кроватей для больных обоего пола. Довольно тесно. Иные кровати под самым окном. Детей около пятидесяти. Хорошо содержаны. Из грудных большая часть умирает Доход около 100 000 злотых. Заведение в долгу. Правительство хочет взять его под опеку, как в Варшаве.
Дом безумных. Ужас! Многие лежат на соломе в темной комнате. Без присмотра. За деревянною решеткою. Колодезь. Нечистота и вонь.
Обедал у декана кафедрального Skorkowsk'ого.
Вторник
Беляны, монастырь. За Брониславою на берегу Вислы, на высокой горе. Вокруг лес, по большей части береза. В лесу просеки. Веселый вид, обширный. 4 монаха. Церковь хороша. В ясный день видна снежная вершина Карпатских гор. С тех пор, что я здесь, небосклон не был ясен. Обедал у аббата Быстроновского. Добрейший человек. Что-то Нелединского в лице, то есть в чертах, а не в выражении. Деревенский Нелединский.
После обеда поехал в Krzecowie. Приехали к ночи. Сегодня в среду на крестьянской подводе поехали в Czerna. Около мили, и монастырь Кармелитский. На высокой горе в лесу. Обгорожен с леса каменною стеною. Из каменных ворот по правую сторону монастыря хороший вид. Колодезь на горе. Отменная вода. Монастырь построен около 200 лет тому назад Firlejowa (кажется, так) и до фамилии Lubomirskich. Souspriur из Белоруссии Lyko. Был в польской службе в Гишпании. Повел нас в…
Debnik. Мраморная ломня, принадлежащая монастырю. Большие горы, но мало работают. Какой-то итальянец платит за них монастырю в год 2000 злотых. Работают человек тридцать. Тут черный мрамор, далее есть белый и других цветов. Делают для Пулавы памятник Понятовскому из черного мрамора. Один кусок в шесть локтей.
После поехал в Tenczynek. Замок около мили от Krzecowie, также принадлежащий Артюру Потоцкому. Замок виден издалека. Вблизи теряется в лесу. На высокой горе. Развалины. Картина Рюисдаля. Господствует над обширной далью. Под ногами с одной стороны зеленое море сосновое, с другой – окрестность взъерошена горами. На одной развалившейся стене высокой висит рябина с красными своими ягодами. Может быть, одна из живописнейших прогулок в окрестностях Кракова. Czerna более славится. Может быть, я не все разглядел: а все видел бегом.
Управляющий Krzecowie. Жена приятная женщина, не первой молодости, толстая, глаза прекрасные.
Вечером возвратился в Краков. Был у Скотницкой. Умна и ласкова до крайности. Мать добрая старушка. Любит русских. Между Варшавой и Краковом отношения Петербурга с Москвою. В земле свободы видел я на жатве смотрителя с плетью, надзирающего за работою жнецов.
Четверг
Выехал я из Кракова. На дороге в сторону был я в деревне президента Wodzick'ого около 3 миль от города.
Niedzwiedz. Хороший каменный дом. Сад шестилетний, но уже взрослый и с тенью. Большой ботанический сад. Много сибирских деревьев и растений; но всего лучше в деревне добрая душа хозяина. Не худо и вино. На дороге к нему видна в полумили от Niedzwiedz деревня Гаржецкого. Обе уже в царстве. Тут уж нет и следов краковской природы. Она величественна в краю свободы. Поездка в Краков мне по сердцу. Видел прекрасные места и добрых людей. Чего же еще требовать?
Солдатские жены, жившие с Державиным-солдатом, заметили, что он всегда занимался чтением, и потому стали просить его, как грамотея, писать за них письма к родственникам. Державин и писал их. После хотел он употребить в пользу свою писарскую должность и писал (Бакунин говорит, за деньги, за 5 и 10 коп. письмо) письма с тем, чтобы мужья отправляли за него ротную службу, то есть ездили за мукою, счищали снег около съезжей и проч. Далее перекладывал он в стихи полковые поговорки, переписывал Баркова сочинения. Отпущен он был в Москву, где просрочил более полутора года, промотался, проигрался и написал в негодовании стихи на Москву, которую сравнивал с развратным Вавилоном. Он сказывал эти стихи Дмитриеву, уже бывши статс-секретарем. Дмитриев помнил, что были поэтические обращения к Кремлю.
О Долгорукове, Иване Михайловиче, Дмитриев говорит, что он в молодости был резв до безумия. Бывало, придешь к нему, он скачет по стульям, по столам, уйдешь от него не добившись слова благоразумного. Любил хорошо есть и кормить. Как скоро заведутся деньги, то задает обеды и говорит: люблю сладко поесть. Странно одевался, ходил по улицам в одежде полуполковой и полуактерской из платья игранных им ролей.
Надобно непременно из слов Дмитриева написать несколько костюмов старинных.
Я выехал из Варшавы 14(26) декабря, в десять часов утром с похмелья: лучше пьяным выезжать. Догнал Николая Николаевича (Новосильцева) только в Бресте сегодня 15(27). Что за царство? По всей дороге нет и тени вида. Равнина, перерезанная болотами, песками и сосновыми лесами. По мерзлой земле дорога славная. Брест-Литовский вертеп таможенников. На прошлой ярмарке пошлин за провозимые товары заплачено было 460 00 рублей. На нынешней думают собрать около 400 000, но зато товаров менее. Брест имел одну из древнейших типографий. Буг здесь узок. Николай Николаевич получил эстафету от Волконского, уведомляющего, что государь назначает ему свидание с ним в Минске. Он однако же дождется его здесь. Один Пономарев заплатил около 90 000 пошлин за провоз товаров на 300 000 рублей. С сукна берут пять рублей с аршина. Здешние таможенные фокуспокусничают с повозками. Придет нагруженная бричка, оглянешься – ее уже нет. У Ланга из-под носа так их и скрадывают. Здесь есть и присланный ревизор из Петербурга от Гурьева. Ланг у них, как собака в киях. Стоял у жидовки Раген-Мейер.
16 декабря. Не дождавшись государя, поехали мы с Николаем Николаевичем в Слоним в карете. Приехали ночью, то есть к утру 17-го числа. Здесь жили Огинский, Слонимский, Позняков. Театр, каскады, сады. Было прекрасно, театр в развалинах. Огинский канал, сделанный под присмотром Фалькони. Польских губерний города – те же Рим. Все прах, все воспоминания; но только не так красноречивы. Послушать от них нечего, разве поучения, что народ без характера и правительство без уложения, что идет всегда рука в руку, не может надеяться на жизнь. Это какая-то подложная жизнь. Такие государства ходят сгоряча. Пощупайте их пульс. Он уже не бьется, или бьется последними судорожными биениями.
В Литве ужасно страждут крестьяне. Николай Николаевич может дать прекрасный пример, как держать казенные аренды. На них смотрят, как на лимон, который попался к вам на минуту в руки. Всякий старается выжать из него весь сок. Честным арендатором был около 20 лет маршал Пусловский, отменный лимоножатель. Он кровью крестьян нажил миллионы. Маршал поветовый Бронский. Себе на уме, должен быть тонок, потому что этого не видать. Грабовский – губернский гродненский маршал. Живой Брониц. В Литве задумывают установить состояние крестьян. Грабовский подавал просьбу о том государю. Боюсь, чтобы эта свобода крестьян не была уловкою рабства панов. Увидим, как приступать к делу. Хотят собрать по одному депутату с уезда и решить эту задачу. Дай Бог!
Крестьяне литовские ужасно угнетены. Здесь не знают ни брата на брата, ни других постановлений наших. Паньщизна. Крестьянин должен с двумя волами работать три дня в неделю на пана. Редкий имеет и одного вола. Чтобы наверстать, паны заставляют одним волом работать шесть дней.
Стояли в доме часового мастера Либера. Государя ожидали 17-го числа к вечеру. Он приехал 18-го числа к 12-ти часам утра. Артиллерийская рота простояла на ногах почти сутки. Государь думает, что он, проезжая губернию, ничего с места не трогает, потому что запрещает встречи, приемы. Каждый проезд его – новый налог. Все в движении: губернаторы и вице-губернаторы невидимо следуют за ним, или провожают, как Сбогары. Он не тронут, но по сторонам все режут и давят. Крестьянам за взятых лошадей не платится. Мы спросили у одного хлопа, который с нами ехал: получает ли он за то деньги, которые мы заплатили. A ja рапа wiezu. Точно, как будто не его дело. Он не привык и думать об этом.
Государь приехал в открытых санях с Волконским. Свеж, как будто с постели. Мы поехали из Слонима в Минск в четыре часа после обеда. 18-е число. На санях. На последней станции перед Минском ожидали государя около 30 просителей и просительниц. Посмотреть, точно комическая сцена; подумать, так не так-то смешно. Всякий тут со своими надеждами, расчетами. Друг другу рассказывают. Ужасно положение; 40 миллионов народа, который везде выбившись из сил ждет суда от одного человека. Это положение едва ли не есть отчаяние.
Приехали в Минск в 12 часов утра. Остановились у Влодека. Город, то есть что может назваться городом, на одной площади. Считают в обывателях одного христианина на десять жидов. Все у них в руках. Никакой ремесленник из христиан не может удержаться при них. Они тотчас спустят цену, тот принужден отойти, они снова цену возвысят по-прежнему. Около 11000 жителей. Государь приехал в 8 часов вечера. В городе есть театр: Casino. Покои изрядные. Бывает иногда до 150 человек. Вечером должен быть тут бал. Приготовлен был для государя. Не принят, потому что пост: Черняева, Любайска… Дороги в Литве делают 60 сажен ширины. Прогонов скота нет. У нас никогда ни в чем нет меры. В Вильне Шубравцы что-то издают не на живот, а на смерть. Николай Николаевич поехал с государем работать на два часа.
3 августа 1822 года
Мы приехали вечером 21-го. Город обширный – верхний, казалось, почти совсем пуст, по мере как спускались вниз, движение возрастало. Первое впечатление, делаемое ярмаркой, которую видим с горы, не отвечает той мысли, которую имеешь об ярмарке по рассказам. Она более походит на большой базар не азиатской, а деревенской. Вместе с тем удивляешься богатству, сокровенному под такой смиренной наружностью.
Гостиный двор, то есть именно лавки, очень некрасивы и что-то похожи более на конюшни. Кирпич и черные кровли дают вид пасмурный. Тут нужны бы краски яркие. Товар лицом продается Церковь прекрасная Главный дом, где вмещается губернатор, ресторация, где много зал для собрания, хорош, обширен. Лестница, извилистая и опирающаяся только на четырех столбах, легка, но слишком узка и сжата. Говорят, что губернатор препятствовал в ином исполнении предполагаемого плана для сохранения удобностей в покоях, ему назначенных. Столбы чугунные в лавках, выкрашенные белой краской, тонки, длинны и безобразны.
Вопрос о выгоде перемещения ярмарки из Макарьева в Нижний еще не совершенно, кажется, решен. Впрочем, отлагая в сторону личные и частные выгоды и ущербы, которые должны молчать перед общественной пользой, кажется, решительно можно сказать, что ярмарке приличнее быть достоянием губернского города, каков Нижний, нежели Макарьевского монастыря, который один обогащался ею, тогда как город нимало не богател и не украшался.
Реман в записках о Макарьевской ярмарке (на которую, впрочем, кажется, смотрел он слишком поэтическим глазом) замечает, что в Макарьеве не видишь и следов выгод, которые ярмарка должна бы доставить городу. Притом должно вспомнить, что на первые годы, пока казна не выручит наемом лавок деньги, употребленные ей на сооружение гостиного двора (а и по выручке, может быть, захочет она сократить этот долг), то высокая цена лавок весьма ощутительна для купцов, особливо же тех, которые приезжают с товаром не на миллионы, а на несколько тысяч рублей. Вообще кажется здание слишком огромно.
Потребность ярмарки должна ослабевать в государстве, по мере, как распространится образованность, а с нею и промышленность и выгоды общежития. Не нужно тогда будет ехать за несколько сот верст запасаться тем, что для общей выгоды и покупщиков, и продавцов будет у каждого под рукой. Число приезжих дворян от году в год убавляется. Многие купцы еще по старой привычке приезжают на ярмарку, но неудача ежегодная отучит их от нее.
Разумеется, говорю здесь о торговле мелочной, а главная отрасль здешней торговли, как то: железо, чай и рыба, никогда не ослабнет, потому что ей нужно иметь средоточие, из коего распространится она по России (и это средоточие самой природой назначено в Нижнем). Вина продавалось до вчерашнего дня около тысячи ведер. Это немного, полагая, что стечение народа возвышается до 200 000 и что в обыкновенное время продается в Нижнем от 200 до 300 ведер. Впрочем, возрастание винной продажи во время ярмарки не ограничивается одним городом, а отдается и во всей губернии вместе с движением и беспрестанным приливом и отливом народа. Недостаток методы и гласности везде колет глаза в России. Приезжему невозможно обнять одним взором и поверхностного положения ярмарки. Ничего не печатается, нет торговых ведомостей, извещающих о приезде купцов, о количестве товаров, о состоянии курса. Все это делается как ни попало, и как Бог велит.
Конечно, Русский Бог велик, и то, что делается у нас впотьмах и наобум, то иным при свете и расчетах не удается делать. При нашем несчастье нас балует какое-то счастье. Провидение смотрит за детьми и за пьяными, и за русскими, прибавить должно.
Вероятно, показания купцов были бы неверны, ибо недоверчивость к правительству есть вывеска нашего политического быта, но все от большей гласности и большего Европеизма в формах, были бы какие-нибудь средства получить понятие о действиях ярмарки и основать на том свои соображения, выгодные не для одного любопытства, но и для самой общественной пользы. Теперь и самые купцы и правительство не имеют положительного познания о действиях и средствах ярмарки. Здесь каждый знает о себе, как в сражении офицер о действиях своей команды, но нет главнокомандующего, известного о действии целого, и нет политика, основывающего свои планы на последствии действий. Ярмарка не представляет никаких или весьма мало увеселений, приманок для любопытства праздношатающихся. Новое доказательство, что главный характер ее – европейский и образованный. Приезжие иностранные купцы здесь как бы случайно, и нет сомнения, что они со временем перестанут ездить, а для наших бородачей прихоти общежития не нужны. Я уверен, что ярмарка в Макарьеве была своеобразнее и живописнее. Здесь хотели китайскую картину вместить в европейскую раму, азиатский кинжал в европейскую оправу, и нет единства. Торговля здешней ярмарки дома в балаганах. В лавках она в гостях и ей неловко. Зябловский в Новейшем землеописании Российской Империи (второе издание, 1818) говорит: что «количество привозимого на сие годовое торжище товаров простирается ежегодно до 5 миллионов рублей». Ошибка ли это от незнания или не позволено правительством было сказать истину?
9 августа мы поехали с прокурором. Теперешняя городская тюрьма деревянная и ветхая. Затворников около ста. Пересылочных далее не тут содержат. Нашли тут мальчика лет 12-ти. Он учился в семинарии, узнал, что у одного знакомого крестьянина, отъезжающего в деревню, есть деньги, рублей 30, уговорил его отвезти с собою к отцу своему, дорогою напоил его на свои деньги, и как тот крестьянин заснул крепким сном, два раза ударил его топором по голове, шапка спасла крестьянина от смерти.
Помещение дурное. Новый тюремный замок каменный еще не достроен. Ассигновано на него 218 000, но, кажется, еще потребно будет около ста тысяч. Должно, и половины не стоит. Строят его исподволь, уже третий год. Из комнат, назначенных для смотрителя, вид на город хорош. Отделения нижние, назначенные для важных преступников, будут, без сомнения, сыры и темны. Все делается из одного тщеславия и для одной наружности. Об истинной пользе и помина нет.
Оттуда полями поехали в Девичий монастырь. Город на правой руке. Виды на него хороши. Нижний, который на высокой горе, с дороги казался в долине. Девичий монастырь красив, опрятен, большая церковь еще не достроена. В ограде дорожки посыпаны песком, цветники.
Дорофея Михайловна Новикова, игуменья – приветливая, умная; говорят, красноречивая. Сказывают, что она переделала на русский лад историю Элоизы. Взаимная любовь связывала ее с пензенским дворянином. Согласились они поступить в монашеское звание. Долго уже после того она сделалась игуменьею, а он – архимандритом Израилем. Все у нее в монастыре делалось по его советам. Он живал у них, – но под конец разорились они.
Из монастыря поехали на место Гребешек. Вид чудесный в три стороны. Гостиный двор ярморочный как на блюдечке, но и мал, как сахарный. На горе часовня Алексея митрополита. Повыше монастырь, им заложенный. Алексей, недовольный первым приемом жителей, сказал, что здесь горы каменные, а сердца железные. Не понимаю, как избы ветхие торчат по горе и как не сносит их весною. Здесь гипербола Пушкина: «Домишка, как тростник, от ветра колыхал», становится правдоподобной.
Кирпичи, которых тысяча продавалась по 10 рублей до строения гостиного двора, взошли до 20 экономическими мерами Бетанкура. Вольные кирпичники последовали казенной цене.
Дорога от Москвы в Пензу: 696 верст (по подорожной 695), по 5 копеек, кроме первой станции. Издержано всего дорогою 146 рублей. От Пензы в Мещерское 85 верст, на Елань. Скрыпицыно. Проезжаешь имение трех Бекетовых. У Аполлона дом каменный с аркою на дороге, которая когда-нибудь сядет на голову проезжающего.
Выехал я из Москвы 12-го числа (декабря, 1827), в семь часов вечера. В полдень на другой день был во Владимире, ночью в Муроме, на другое утро поехал я на Выксу к Шепелеву, верст тридцать от Мурома. Едешь Окою. От него ночью вывезли меня на вторую станцию от Мурома.
Конец ознакомительного фрагмента.