Становление советской политической системы. 1917–1941 годы. Часть I. Возникновение и первые шаги советского режима (Д. О. Чураков, 2011)

Малоизвестные страницы из истории большевистского вооружённого восстания в Петрограде и Москве осенью 1917 года

Большевистские октябрьско-ноябрьские вооружённые выступления в двух столицах, являвшиеся одними из ключевых событий Великой российской революции 1917 г., которая круто изменила исторические судьбы не только нашей страны, но и существенно повлияла на последующее развитие всего человечества, изучены отечественными историками недостаточно. В советской историографии имела место устойчивая традиция освещать эти события на источниках, принадлежащих перу активных участников или руководителей восстаний, в которых эти события характеризуются в одностороннем, как правило, излишне героизированном плане.

Не менее интересные мемуары, вышедшие из лагеря противников большевиков, они использовались гораздо реже и чаще всего тенденциозно, из них извлекалось лишь то, что свидетельствовало об обреченности Временного правительства и его защитников. А некоторые из этих материалов оказались по существу почти не востребованными нашей исторической литературой. Об этом мне уже доводилось писать не только в конкретно-исторических и историографо-источниковедческих публикациях, но и в нескольких вузовских учебниках по новейшей отечественной истории, рассчитанных на студентов исторических факультетов как классических университетов, так и педагогических университетов и институтов, но они почти ничего не изменили в трактовке этих событий в нашей современной научной и учебной литературе, остающейся поныне чрезмерно идеологизированной и политизированной.

К числу таких незаслуженно забытых свидетельств, относятся записки, которые принадлежат перу Алексея Максимовича Никитина, занимавшего в последнем (четвертом) кабинете министров Временного правительства одновременно два поста – министра внутренних дел, а также министра почт и телеграфов. Впервые их полный текст был воспроизведён мною в качестве приложения к докладу на второй научной конференции по межвузовской программе «Русский язык, культура, история». До этого в советской печати всего однажды были опубликованы в одной из центральных газет неизвестно кем весьма тенденциозно осуществлённые извлечения из авторского текста, имевшие произвольно данное им название: «Смольный. Из записок А. М. Никитина, министра внутренних дел Временного правительства», сопровождавшиеся к тому же «глухой» ссылкой на то, что они подготовлены по материалам Центрального Государственного архива Октябрьской революции, а не демократической газеты, издававшейся в Москве в 1917 – начале 1918 гг. в качестве органа Совета Всероссийских кооперативных съездов известной публицисткой, видной представительницей российского политического масонства Е. Д. Кусковой.

По обилию и уникальности содержащейся в повествовании А. М. Никитина информации его эссе не уступает, а по ряду затрагиваемых важных вопросов даже превосходит известные исследователям источники – дневниковые записи коллег Алексея Максимовича по правительственному кабинету: министра путей сообщения А. В. Ливеровского, министра юстиции П. Н. Малянтовича, беседу министра земледелия С. Л. Маслова о взятии Зимнего дворца и аресте членов Временного правительства, которую вместе с рассказами других министров-социалистов, освобождённых из под ареста по постановлению Второго Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов – министра труда К. А. Гвоздева и того же А. М. Никитина, опубликовали 28 октября 1917 г. «Известия Всероссийского совета крестьянских депутатов» и меньшевистская «Рабочая газета», а также правоэсеровская газета «Дело народа» и увидевшие свет в 1933 г. записи, которые вел помощник назначенного уполномоченным по наведению порядка в столице министра-кадета Н. М. Кишкина – бывший товарищ министра торговли и промышленности П. И. Пальчинский.

Упомянутые выше преимущества записи А. М. Никитина над другими мемуарного плана историческими источниками, освещающими события 24–26 октября 1917 г. в Петрограде, во многом связаны с личностью самого автора и ролью, которую он исполнял в команде А. Ф. Керенского, утратившего к осени 1917 г. свой былой авторитет в качестве «первого любовника русской революции». Если Ливеровский, Малянтович, Маслов, Гвоздев и Пальчинский являлись всего лишь «калифами на час» в окружении министра-председателя Временного правительства, то Никитину судьба отвела гораздо более заметное место на правительственном Олимпе предоктябрьской России.

Свидетельством тому является активное участие последнего в общественно-политической жизни страны в течение судьбоносного периода с февраля по октябрь – ноябрь 1917 г. Видный меньшевик, один из героев февральско-мартовского переворота во второй столице России, он становится первым председателем Московского Совета рабочих депутатов и начальником милиции города, а позже заместителем председателя Московской городской управы. С конца июля 1917 г. Никитин занимает пост министра почт и телеграфов Временного правительства, после чего его карьера в правительственных кругах начинает быстро расти. После подавления корниловского выступления он – член избранной пятерки чрезвычайного властного органа страны – Директории Российской республики. Будучи убежденным сторонником правительственной коалиции социалистов с кадетами, политическое влияние которой на Демократическом совещании снизилось до минимума, Никитин в последнем составе Временного правительства не только сохранил портфель министра почт и телеграфов, но и с 25 сентября обрел одновременно второе, едва ли не самое ответственное (после министра-председателя) кресло – кресло министра внутренних дел.

На этих важных государственных должностях А. М. Никитин проявил себя одним из самых верных сторонников «силовой политики» Керенского, в связи с чем меньшевистский ЦК 2 октября 1917 г. постановил, что обладатель двух министерских постов в последнем кабинете министров отныне «не является официальным представителем партии в коалиционном Правительстве и партия не несет ответственности за его действия». Тогда же в письме Керенскому Никитин, ссылаясь на это постановление ЦК меньшевистской партии, просил об отставке с тем, чтобы «дать возможность партии ввести в состав Правительства более достойного члена, состоящего в полном контакте с ее ЦК, и за которого, а, следовательно, и за все коалиционное правительство, она могла бы отвечать».

И хотя министр-председатель это ходатайство удовлетворять не торопился, в околоправительственных кругах, как нередко в таких ситуациях случается, поползли слухи, будто министр внутренних дел не только исключен из партии, но и получил отставку со своих министерских постов. Рассказ Н. Н. Суханова о подобного рода домыслах «салонного радио» тех дней некоторые историки даже в постсоветское время приняли за действительность и стали уверять других в том, что будто «ЦК РСДРП меньшевиков исключил из партии… А. Никитина, и Керенский вынужден был отстранить его от должности». Кстати, подобного происхождения курьезы, как будет видно при детальном разборе никитинских свидетельств, не являются чем-то исключительным и в предшествующей советской исторической литературе, посвящённой «Красному Октябрю».

Написанию А. М. Никитиным своих записок предшествовал их своеобразный протограф – рассказ автора корреспонденту меньшевистской «Рабочей газеты» о событиях 25–26 октября 1917 г. в Петрограде вскоре после того, как арестованные министры-социалисты Временного правительства были выпущены на свободу. Содержание рассказа в большинстве затронутых в нем сюжетов совпадает с дневниковыми записями Ливеровского, Малянтовича, Пальчинского, беседой С. Л. Маслова, а также рассказом К. А. Гвоздева об его аресте, что позволяет утверждать о довольно высокой степени достоверности излагаемого в нем фактического материала и высказать предположение о том, что Никитин, подобно другим своим коллегам, во время нахождения в осаждённом Зимнем дворце, очевидно, тоже вел свои записи о происходящем и прежде всего о своей деятельности в эти судьбоносные дни и часы.

Рассказ Никитина, изложенный в более лаконичной форме, содержит, тем не менее, сравнительно детальное освещение событий 25 и 26 октября в Петрограде в соответствии с той информацией, которой владел вчерашний министр внутренних дел. Эссе того же автора, опубликованное двумя неделями спустя, отличается от рассказа и вышеупомянутых материалов коллег Никитина по кабинету министров и Пальчинского, практически руководившего защитой Зимнего дворца, своеобразной попыткой автора осмыслить причины и обстоятельства, в значительной мере обусловившие падение режима так называемой «керенщины».

Одну из основных причин, почему большевикам удалось захватить власть, Никитин напрямую связывал с корниловским выступлением, состоявшимся в конце августа 1917 г. «Подготовка большевиков к восстанию после их июльского поражения началась во время корниловского выступления, – читаем в его “Свежих, покрытых кровью страницах русской истории…”. – Они в значительной степени сорганизовались на этом выступлении, ибо они тогда могли выступать под флагом спасения родины от “белого генерала”. Все те, кто поддерживал Корнилова, фактически породили восстание большевиков, ибо именно в период корниловщины солдаты петроградского и московского гарнизонов почувствовали свою силу при разрешении конфликтов политической борьбы. Кто призывал генералов, тот вызвал солдат – пусть же не отказывается от своей доли ответственности за происшедшее». Явное стремление переложить значительную часть вины за поражение в борьбе за власть на правый лагерь не помешало Никитину увидеть, что именно корниловщина послужила началом перелома настроений среди солдат столичных гарнизонов, которым умело воспользовались большевики.

Одновременно автор эссе отдавал должное и факту дискредитации тогда же в глазах определённой части трудящихся самой идеи коалиционной власти, активным приверженцем которой он продолжал оставаться. «Конспиративная деятельность большевиков (по подготовке вооруженного восстания – Э. Щ.) не увенчалась бы успехом, если бы постепенно не разложились основы коалиции и не была подорвана идея всеклассового правительства, – подчёркивал он. – Тогда создалась почва для попытки создать классовое правительство «трудящихся», по крайней мере, в сознании части городского пролетариата». И хотя никакого объяснения тому, почему это произошло, автор очерков не дал, сама констатация подобного рода перемен в настроениях рабочих не только Петрограда, но и Москвы лишний раз свидетельствует о непредвзятости его некоторых наблюдений и выводов.

Следующую важную причину успеха борьбы большевиков за власть Никитин связывал с нежеланием лидеров революционной демократии выступить на защиту Временного правительства. Показательна в данном случае затея самого Никитина и его коллег по кабинету министров собрать в Зимнем дворце 25 октября членов сеньорен-конвента Предпарламента, лидеров политических партий, составивших последнюю правительственную коалицию, а также центральных исполнительных комитетов Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов с тем, «чтобы большевики имели перед собой не только Временное правительство, но и всю демократию в лице представителей своих организаций».

Попытка продемонстрировать, таким образом единство рядов российской демократии оказалась явно несостоятельной. «На наше предложение, – должен был признать Никитин, – откликнулся лишь В. Д. Набоков, который некоторое время провёл с нами в Зимнем дворце. Все наши просьбы, а затем самые резкие заявления другим организациям и партиям ни к чему не привели». Вместо организации отпора большевикам вожди революционной демократии (партии социалистов-революционеров, меньшевиков и трудовой народно-социалистической) заседали на открывшемся вечером того же дня II Всероссийском съезде Советов и, как, не скрывая злобы, иронизировал автор эссе, «все старались усовестить большевиков, которые между тем продолжали осаду дворца».

Не менее показательным оказался и финал обращений по телефону самого Никитина к руководству столичных городских самоуправлений в лице Г. И. Шнейдера и В. В. Руднева. На призыв организовать помощь осаждённым в Зимнем дворце членам правительства петроградский городской голова от имени городской управы заявил, что «у них нет сил и что они не считают возможным поддержать Временное правительство, а лишь порядок в городе, для чего и был образован комитет безопасности». А в итоге разговора с городским головой Москвы – В. В. Рудневым выяснилось, что тот тоже считает невозможным организовать что-либо на основании лозунга «защиты Временного правительства», ибо «за этим лозунгом никто не пойдёт и что необходимо выдвинуть лозунг охраны порядка и безопасности против большевиков».

Явное фиаско, если верить Никитину, потерпел и морской министр Д. Н. Вердеревский, который попытался взывать о помощи к Центрофло ту. Хотя этот верхушечный орган военных моряков и был на стороне правительства, он, по выражению очеркиста, «оказался в таком же блестящем одиночестве, как и мы, так как часть матросов оказалась нейтральной, часть активно выступала против нас, осаждая дворец».

Но даже после таких неудач состояние пустоты вокруг Временного правительства, а, следовательно, и обреченность последнего, не сразу были осознаны как самим Никитиным, так и многими его коллегами по кабинету министров. Вот почему в их среде не случайно возникает предложение о нанесении по осаждающим дворец матросско-солдатским и красногвардейским отрядам внезапного удара с тыла силами боевиков эсеровской и других социалистических партий умеренной ориентации. Сам Никитин, являясь ярым сторонником этого предложения, обосновывал необходимость нанесения деблокирующего удара следующими обстоятельствами: «Мы знали силы осаждающих, – с уверенностью в успехе подобной акции утверждал он. – Если у нас было около 800 штыков, то у нападающих – не более 1000, причём они состояли из сброда красногвардейцев, солдат различных полков и матросов. Они разбегались от каждой опасности, и достаточно было одной – двух сотен, чтобы они разбежались совсем».

Шапкозакидательское отношение к силам и возможностям противника, лежавшее в основе этого суждения, плюс излишняя самоуверенность, которой в данной обстановке вместе с Керенским грешил сей государственный муж, сослужили ему и Временному правительству в целом скверную службу. Но, в то же время, сведения Никитина о численном соотношении сил как осаждающих Зимний дворец, так и осаждённых, заставляют исследователей задуматься над вопросом: а был ли столь значительным перевес сил участников большевистского выступления над защитниками Временного правительства, и были ли, следовательно, предопределены победа первых и поражение вторых, как это выдавалось за аксиому во всей отечественной историографии советского времени?

Проблемой осуществления внезапного удара в тыл большевистских отрядов, оцепивших Зимний, занимался более других членов правительства сам Никитин вместе с другим министром, возглавлявшим ведомство земледелия, эсером С. Л. Масловым – инициатором разработки законопроекта о передаче земли до решения этого вопроса Учредительным собранием в ведение земельных комитетов. «Я и С. Л. Маслов, – читаем в эссе Никитина, – все время по телефону говорили нашим социалистическим организациям, чтобы они собрали одну – две сотни своих приверженцев и пошли в тыл нападающим, которые немедленно разбежались бы». Но и эти увещевания оказались безрезультатными, поскольку, по словам автора цитируемых записок, руководители умеренно-социалистических партий «боялись вызвать своих членов из полков и организовать отряды…, боялись защищать правительство, ими самими же созданное, боялись потерять свою популярность».

Хотя негодование Никитина и других министров-социалистов на своих однопартийцев за то, что последние оставили правительство на произвол судьбы, достигло к исходу дня своего апогея, показателем чему является убийственная тирада Никитина в беседе с одним из своих друзей по телефону и конечная фраза переговоров Маслова с официальным представителем партии эсеров в Петроградской городской думе, выражающая «презрение и проклятие той демократии, которая сумела нас послать (в правительство – Э. Щ.), но которая не сумела нас защитить». Обречённые властители, как утопающие, продолжали цепляться за соломинку и не отказывались от своего замысла добиться нанесения большевикам решающего удара с тыла. Буквально за час с минутами до захвата дворца большевиками, Ливеровский зафиксировал в своем дневнике факт еще одного разговора (упомянув, что вел его, кажется, Никитин), теперь уже с дежурным генералом Верховного главнокомандующего Левицким «о сформировании каких-либо частей для ударов в тыл осаждающим». Судя по всему, и эту последнюю просьбу постигла участь «гласа, вопиющего в пустыне».

Столь подробный пересказ содержания переговоров, которые вели члены Временного правительства со всеми, на чью поддержку они рассчитывали, показывает, что последняя команда Керенского, будучи в последний день своего существования брошенной своим министром-председателем и осаждённой в Зимнем дворце, лишенной реальной помощи извне, отнюдь не являла собой состояние полнейшей прострации, как это чаще всего изображалось в исторической литературе советского времени. Эссе Никитина воспроизводит пусть не беспристрастную, но в целом достоверную зарисовку действий Временного правительства и его отдельных представителей в критические дни 24–25 октября 1917 г., действий, хотя и малоэффективных, но все же имеющих мало общего с состоянием полной растерянности, в чем упрекал команду Керенского И. И. Минц, весьма тенденциозно прокомментировавший дневник Ливеровского, а также американский современный исследователь А. Рабинович.

Еще одно обстоятельство, помешавшее Временному правительству одолеть большевиков в схватке за власть, А. М. Никитин усматривал в бездеятельности командующего войсками Петроградского военного округа полковника Полковникова и в его едва ли не преступной самоуверенности в способности подчинённых ему частей дать достойный отпор выступлению «политических авантюристов» большевиков, если последние рискнут начать его.

Каждая из названных Никитиным причин в той или иной мере способствовала большевистским руководителям в реализации своих планов. Не хватало верному стороннику Керенского разве что должной объективности и тем более самокритичности признать ошибки, допущенные Временным правительством и особенно Керенским, с одной стороны, и свои собственные – с другой. Если верить Никитину, не столько виной, сколько бедой правительства являлась наивная вера большинства его членов в то, что сторонники Ленина не рискнут дать бой, который, по словам Никитина, был явным безумием. Подготовка Учредительного собрания, считал он, шла полным ходом и «была уверенность в его своевременном созыве: с 25-го октября до дня выборов оставалось только три недели – и безумием казалось, чтобы большевики решились на свою преступную авантюру, ибо она была бы нападением не на правительство, а на народ, готовившийся в это время свободно выявить свою верховную, обязательную для всех волю», – говорилось в цитируемом очерке.

Кстати, в такой своей убежденности Никитин был не одинок. «Надежда, что безумный шаг не будет сделан. Незнание, что делать, если он все же будет. Оглядка на Зимний дворец и Керенского и ожидание директив» – вот что ощутил и записал в своих заметках, рассказывая о настроениях, царивших и в командных верхах штаба Петроградского военного округа 24–25 октября, П. И. Пальчинский, которому довелось фактически возглавить оборону Зимнего дворца.

Помимо отмеченных обстоятельств успеху большевиков со взятием власти в свои руки «помогли» как Временное правительство, так и глава последнего – Керенский. В благостной надежде, подпитываемой уверениями командования Главного штаба и штаба округа, что сил для подавления большевистского мятежа в городе вполне достаточно, они слишком поздно осознали необходимость вызвать с фронта подкрепление, к тому же, по оценке Никитина, весьма незначительное.

Только далеко за полночь с 24 по 25 октября, когда силы восставших методично овладевали опорными пунктами столицы, генерал Левицкий передал Ставке приказы Главкому Северного фронта генералу Черемисову направить полки двух казачьих дивизий с артиллерией, а также Донской казачий полк в распоряжение командующим Петроградским округом полковника Полковникова. Кроме явного запоздания с отдачей этого приказа, срыву его выполнения способствовала загадочная история с его временной отменой в решающий момент открытого противоборства, когда чаша весов окончательно склонилась в сторону большевиков, по одной версии Главковерхом Керенским, по другой – генералом Черемисовым.

Инициирование этой акции оба деятеля пытались, как это еще раньше случилось между генералом Корниловым и тем же Керенским, свалить друг на друга. Показательно, что в данной тяжбе сторону Главковерха принял его шурин, генерал-квартирмейстер Северного фронта Барановский, который в качестве платы за услугу рассчитывал получить от родственника – Главковерха место Черемисова, но не получил, поскольку против выступили начальник штаба ставки генерал Духонин и его помощник Вырубов, полагавшие, что такое назначение «безусловно и определённо только подорвёт последнее доверие к назначающему».

Главным же основанием для отмены приказа о переброске в столицу фронтовых частей послужило принятие Временным правительством на его последнем заседании (без участия Керенского) решения о назначении особоуполномоченным по наведению порядка в городе кадета Н. Кишкина, вследствие чего посылка войск в Петроград признавалась «бесцельной и даже вредной, так как очевидно войска на сторону Кишкина не станут».

Но и для большевиков борьба за власть при общем ее успехе оказалась сопряжена с немалыми ошибками и издержками. Во-первых, руководители восстания упустили реальную возможность уже в ночь с 24-го на 25-е октября без каких-либо осложнений овладеть Зимним дворцом и Главным штабом, поскольку эти здания, где Керенский с Коноваловым вели переговоры с командованием казачьих частей, по существу никем не охранялись.

Их можно было захватить, по словам Н. Н. Суханова, буквально «голыми руками». За такое упущение нескольким участникам осады Зимнего через сутки пришлось поплатиться жизнью, а еще большему их числу – ранениями. Порождено оно было, вернее всего, тактическими просчётами большевистского руководства, чем неготовностью в тот момент вооружённых сил революции решить данную задачу, как считает Ричард Пайпс. Объяснение тому простое: первоочередной захват Зимнего и Главного штаба противоречил возобладавшему тогда в большевистском ЦК стремлению действовать предельно осторожно и даже скрытно, под предлогом обороны, а не наступления.

Прямое свидетельство тому – выступление И. Сталина перед большевистской фракцией делегатов II съезда Советов, заседавшей днем 24-го октября. «В рамках ВРК имеются 2 течения: 1) немедленное восстание; 2) сосредоточить сначала силы. ЦК РСДРП(б), – подчёркивал он, – присоединился ко второму». Особенно активно отстаивал такую тактику Л. Троцкий. «Наша задача, обороняясь, но постепенно расширяя сферу нашего влияния, подготовить твёрдую почву для открывающегося завтра съезда Советов, – говорил он на том же собрании. – Было бы ошибкой командировать хотя бы те же броневики, которые охраняют Зимний дворец, для ареста правительства… Это оборона, товарищи, это оборона».

Заслуживают особого внимания и другие сюжеты повествования Никитина, проливающие иной свет на те стороны событий 25–26 октября, которые особенно тенденциозно освещались в советской историографии. Если верить ей, то получается, что взяв утром 25 октября центральную телефонную станцию города, восставшие разом лишили Временное правительство и штаб Петроградского военного округа связи как с городом, так и страной в целом.

Стереотипное утверждение, будто в результате овладения ротой солдат Кексгольмского полка телефонной станцией «тотчас все телефоны штаба и Зимнего дворца были выключены», перекочёвывало из одних книг по истории «Красного Октября» в другие. Конкретный фактический материал никитинского эссе, впрочем как и некоторые другие мемуары членов Временного правительства, убедительно опровергают такое утверждение. Сам факт, что как министр внутренних дел, так и другие члены правительства регулярно вели переговоры с людьми, прежде всего должностными лицами органов местного самоуправления Петрограда и Москвы, неопровержимо свидетельствуют о другом: никакого отключения телефонов ни Главного штаба, ни штаба Петроградского округа, ни Зимнего дворца взятие большевиками телефонной станции не означало, и связь со своими сторонниками осаждённые утратили только тогда, когда были арестованы. Уместно заметить, что достоверность информации Никитина подкреплена сведениями из дневника Ливеровского, газетной заметки Е. Д. Кусковой, стенографических отчётов Петроградской городской думы и воспоминаний Малянтовича.

Небезынтересно историко-сравнительное наблюдение, которое Никитин предпослал сюжетной части своего весьма обширного повествования. Если в перевороте «27–28 февраля достаточно было занять телеграф и телефон, чтобы служащие на них немедленно прервали все сообщения правительственных мест, то занятие телеграфа и телефона 24–25 октября не привело к перерыву сообщений Временного правительства, ибо служащие на телефоне не выключали правительственных телефонов, а телеграф продолжал передавать телеграммы правительства, в то же время задерживая по моему распоряжению телеграммы большевиков, – писал он. – И лишь 2 ноября, когда телеграфисты увидели, что они бессильны против насилия большевиков, введших к этому времени на станцию матросов, телеграфисты заняли «нейтральную позицию, передавая телеграммы обеих борющихся сторон».

О таковой трактовке проблемы связи осаждённого Зимнего дворца с внешним миром коллега Никитина по последнему составу Временного правительства государственный контролёр С. А. Смирнов очевидно не знал, когда, находясь в эмиграции, публиковал свою статью «Конец Временного правительства» в двух номерах берлинской газеты русского зарубежья «Руль» за 10 и 20 ноября 1923 г.

Сей деятель выдвинул свою, иную, чем никитинская, версию относительно телеграфной и телефонной связи осаждённого Зимнего с городом, Ставкой верховного главнокомандующего и страной в целом. Свидетельствуя о том, что «правительство до последнего момента могло сноситься по телефону с внешним миром, он ссылался на слух, будто бы произошло это потому, что во дворце было несколько телефонных аппаратов, номера которых не значились в телефонной книге. Поэтому, – утверждал бывший государственный контролёр, – большевики и не могли выключить их в первое время после захвата телефонной станции».

Думается, что все это выглядело гораздо прозаичнее, о чем не только поведал А. М. Никитин, но подтверждали звонки в Зимний частных лиц, таких как супруги проф. Прокоповича, издательницы газеты «Власть народа» Е. Д. Кусковой, одного из знакомых Никитина А. А. Тюшевского и других. Кстати, та же ситуация наблюдалась и в Москве в дни так называемой «кровавой недели».

Заканчивая краткий обзор интересных сведений, содержащихся в статье С. А. Смирнова, обратим внимание на факт вполне достоверного характера. Речь идет об одном из разговоров, состоявшихся у автора статьи с Никитиным накануне восстания. «Когда я, прочитав в “Речи” сообщение об образовании Революционного Комитета (Петроградского ВРК – Э. Щ.), обратился к тогдашнему министру внутренних дел Никитину (социал-демократу) с вопросом, что он думает по поводу указанного сообщения, то Никитин флегматично ответил мне: “Я не придаю значения образованию этого революционного комитета. Будет лишь одним комитетом больше, только и всего”».

При явном стремлении Никитина переложить всю ответственность за неподготовленность должного отпора большевикам на военное начальство (бывшего министра А. И. Верховского и командующего Петроградским округом Полковникова), а также в известной степени на весь состав правительства, у читателя его эссе возникает подозрение, что подобный грех водился и за последним министром внутренних дел и что самокритичностью он не мог похвастаться.

Не менее интересны и иные факты, отмеченные в записках Никитина. Из пересказа телефонного разговора автора с А. И. Коноваловым утром 25 октября узнаем, что Керенский принял решение поехать навстречу будто бы подходящим с фронта войскам «по совету Коновалова». Это обстоятельство свидетельствует о сомнительности утверждения В. И. Старцева, будто такое решение премьер принял по собственной инициативе, «не доверяя никому и интуитивно испытывая чувство страха за собственную жизнь».

По вопросу о причинах некоторой задержки бегства Керенского из Петрограда, то они в прежней литературе обычно связывались с трудностями достать автомашину и выдвигалась надуманная версия о том, что ее пришлось взять в американском посольстве. Никитин же в беседе с корреспондентом «Рабочей газеты» поведал о том, что настоящая причина была еще более парадоксальна. Оказывается, на базе правительства и штаба округа не оказалось ни капли бензина и масла, чтобы заправить автомашину. И то и другое пришлось доставать Никитину в подведомственном ему министерстве почт и телеграфов.

Любопытные детали есть в эссе Никитина и о том, как вели себя и что чувствовали сам автор, и его товарищи по кабинету министров после ареста. Общение их в течение нескольких часов с момента взятия дворца и до переселения арестованных в количестве 18-ти человек в одиночные казематы Петропавловской крепости, с красногвардейцами, матросами, солдатами, разговоры на злободневные темы свидетельствовали о том, что свергнутые властители страны не сразу осознали возможные последствия своего положения. По сути такую же информацию содержат и мемуары П. Н. Малянтовича. Читатель без особого труда может убедиться в добросовестности той и другой информации, сопоставив ее со сведениями, которые привёл, правда, в несколько иной аранжировке, в своих воспоминаниях по этому вопросу, член Петроградского ВРК В. Антонов-Овсеенко.

Относительно обращения новой власти с арестованными Никитин в том же интервью говорил о том, что оно «было вполне удовлетворительным». «Нам – рассказывал он корреспонденту своей партийной газеты, – разрешили писать записки, получать обеды, белье, газеты, сидели мы в одиночках». Иной отзыв дал по тому же вопросу С. Л. Маслов, который поведал корреспонденту своей партийной газеты («Дело народа» от 29 октября 1917 г.), что утром 27 октября арестованным достался лишь «кипяток и кусок хлеба и в полдень дали похлебать какое-то пойло. Весь день ничего не давали есть и только в 9 часов по две котлеты и немного картофеля».

Кто из бывших министров был ближе к истине, судить трудно, но, зная, что за условиями содержания узников в крепости следила созданная городской думой специальная комиссия, можно сказать, что творить открытый произвол над свергнутыми министрами победители не могли. Иначе и быть не могло, поскольку всего лишь через день после ареста 9 министров-социалистов были освобождены, дав подписку «явиться во всякое время по требованию революционного суда». Небольшая заминка произошла с освобождением Никитина, поскольку до коменданта крепости поручика Родионова дошёл слух, будто министр внутренних дел еще накануне восстания был исключен из меньшевистской партии. Но стоило другому узнику, члену ЦК этой партии К. Гвоздеву письменно подтвердить заявление Никитина о том, что такого решения ЦК меньшевиков не принимал, и он вместе с другими министрами-социалистами оказался на свободе. Несколько позже обрели свободу и остальные члены Временного правительства.

В эссе Никитина есть немало и иных заслуживающих внимание исследователей сведений и суждений, отмеченных мной в настоящем очерке, а также в комментариях к публикации полного текста эссе и рассказа корреспонденту «Рабочей газеты». Этого вполне достаточно, чтобы в завершение сопоставления мобилизованных в них сведений с другими материалами оценить последние в качестве одних из самых содержательных и достаточно достоверных исторических источников при изучении Октябрьского большевистского восстания в Петрограде 1917 г.

Теперь настал черед проанализировать тот новый фактический материал, который содержится в забытых историками исторических источниках так называемой московской «кровавой недели», то есть событии с 25 октября по 2 ноября, которые, по справедливому мнению С. П. Мельгунова, в совокупности с петроградскими событиями, рассмотренными выше, предрешили «победу Октябрьского восстания по всей России».

К числу именно таких источников следует отнести документ, который принадлежит перу самого С. П. Мельгунова, являвшегося очевидцем и активным участником событий в Москве, происходивших в течение упомянутой недели. Речь идет о записи доклада Е. П. Филатьева, народного социалиста, однопартийца Мельгунова и товарища (то есть заместителя) председателя Московской городской думы (последним являлся видный правый эсер В. В. Руднев), доклада, который имел название: «В Московской думе в октябрьские дни». Этот документ опубликовала после смерти мужа супруга Сергея Петровича – П. Е. Степанова-Мельгунова в Париже в составе книги, где были собраны сохранившиеся в семье воспоминания и дневники этого видного политического деятеля и профессионала-историка.

Полный текст этого краткого по объёму, но в информативном отношении довольно богатого исторического источника (ведь его составлял с голоса докладчика, выступающего на заседании Московского городского комитета трудовой народно-социалистической партии, квалифицированный историк и весьма опытный политик и журналист) позволяет несколько иначе, чем это имело место раньше, взглянуть на обстоятельства, предопределившие более затяжной и более кровавый характер борьбы за власть, которая развернулась на многих улицах и площадях города, особенно его центральной части, в течение недели.

Во второй столице овладеть властью сравнительно так легко и быстро, по существу в течение одних суток, как в первой, большевикам не удалось. Причины тому разные. Во-первых, руководители московских большевиков не сумели подготовиться к захвату власти, поскольку большая их часть скорее разделяла позиции Каменева и Зиновьева, нежели Ленина и его окружения. По сообщению М. С. Урицкого 20 октября на заседании ЦК РСДРП(б) «большинство делегатов в Москве высказалось против вооружённого восстания». Имелись в виду, вероятно, московские делегаты II съезда Советов. Известная нерешительность в действиях московского партийного руководства давала о себе знать и в процессе вооружённой борьбы, шедшей на улицах Москвы без малого неделю – с 27 октября по 2 ноября.

Во-вторых, соотношение сил участников борьбы, находящихся, образно говоря, по ту и другую стороны баррикад, в первопрестольной оказалось менее благоприятным для большевиков, чем в Питере. Дело в том, что ни накануне выступления, ни в начале него большевики Москвы значительного перевеса сил над противником не имели. Солдатам московского гарнизона перспектива близкой отправки на фронт не угрожала и потому повальных антиправительственных настроений в их среде не наблюдалось. Да и Совет солдатских депутатов состоял в Москве, в основном из сторонников умеренно-социалистических партий, что тоже серьёзно повышало шансы антибольшевистских сил добиться, по крайней мере, нейтралитета значительной части войск гарнизона в разгоревшейся схватке за овладение властью.

Все перечисленные и некоторые иные обстоятельства не могли не придать борьбе за власть в Москве особого накала и упорства, а отражению ее в историографии – еще более ярко выраженной тенденциозности. Если в советское время отечественные историки едва ли не все сложности этой борьбы сводили к издержкам непоследовательности руководства местных большевиков, то в работах западных ученых откровенно антикоммунистической ориентации, аналогичные просчёты усматриваются в деятельности лидеров противобольшевистского лагеря. Например, Р. Пайпс считает, что если бы представители Временного правительства в Москве действовали решительнее, дела большевиков могли «закончиться для них катастрофой».

Одинаковые обвинения в нерешительности действий советскими историками большевиков (а точнее, отдельных их руководителей), а западными и некоторыми отечественными исследователями постсоветского времени представителей Временного правительства основываются не столько на фактах, сколько отражают политизированную тенденциозность суждений как тех, так и других. Единственным основанием для подобных оценок действий руководителей, борющихся за власть сторон, является факт длительности (в несколько туров) переговоров, которые велись в Москве между непримиримыми противниками в течение почти всей «кровавой недели» с одной и той же целью выигрыша времени для накопления сил и нанесения сокрушительного удара по друг другу. А поскольку экстремистские элементы, выступавшие против любой затяжки в сведении счетов имели место как в том, так и противоположном лагере, то политическое размежевание внутри каждого из них в дальнейшем, как жидкость по закону сообщающихся сосудов, само собой из практики военно-политического противоборства распространилось на область ее историографии.

Свидетельства тому, что ставка на достижение консенсуса посредством переговоров между руководителями московских большевиков и их политических противников встретила резкую критику внутри каждого из враждующих лагерей, запечатлели документы той поры. Вот какие признания применительно к большевистскому лагерю сделал в своем докладе на заседании Московского Совета 7 ноября 1917 г. член ВРК Г. А. Усиевич. «Нам ставили упреки с двух сторон. С одной стороны нам говорили, что мы слишком неустойчивы, что мы ведем авантюристскую политику, что мы идем к кровопролитию. Так говорили меньшевики и другие. С другой стороны, наша масса рабочих и солдат все время упрекала революционный комитет в медлительности, упрекали в нерешительности действий. Я должен отбросить обвинения с той и другой стороны… ВРК действовал таким образом, как подсказывала обстановка. Иначе он действовать не мог… В ходе борьбы было заключено перемирие, но и это перемирие фактически не состоялось. Не состоялось перемирие потому, что оба лагеря, юнкера и офицеры с одной стороны, наши солдаты и рабочие – с другой, были в это время настолько озлоблены, …что ни о каком перемирии не могло быть речи… Мы не прерывали этих переговоров, ведя их при помощи Викжеля и при помощи объединенцев и “левых” эсеров. Переговоры все время велись. Но эти переговоры ни к чему не приводили».

Противоречия, буквально раздиравшие антибольшевистский лагерь во второй столице, оказались еще более глубокими, чем в Петрограде, где Временное правительство, обвинив командующего военным округом в преступной бездеятельности, сразу же освободило полковника Полковникова от этой должности и назначило вместо него особо уполномоченным по наведению порядка кадета Н. М. Кишкина. В Москве с аналогичной инициативой в начале «кровавой недели» выступили противобольшевистски настроенные низы – офицеры и юнкера. Они, как лаконично заметил в своей записи доклада Г. А. Филатьева на заседании городского комитета Трудовой народно-социалистической партии С. П. Мельгунов, потребовали сменить по той же причине П. И. Рябцева и «хотели выбрать Брусилова».

Эту информацию не только подтвердил, но и развил в своих эмигрантских воспоминаниях С. Эфрон (муж поэтессы М. Цветаевой, позднее ставший «сексотом» ОГПУ), который служил осенью 1917 г. офицером одного из московских полков. Он рассказал, что на собрании офицеров этого полка его командир полковник Пекарский обвинил командующего округом в предательстве. После этого на собрании разгорелись жаркие споры: «часть офицеров требовала немедленного выступления (против большевиков – Э. Щ.), ареста главнокомандующего, ареста Совета, другие склонялись к выжидательной тактике. Были среди нас два офицера, стоявшие и на советской платформе. Ухватились, как за якорь спасения, за Совет офицерских депутатов – решили подчиниться ему в виду измены командующего округом».

Очевидно, со слов командира своего полка С. Эфрон утверждал, что «Кремль был сдан (большевикам – Э. Щ.) командующим округом Рябцевым в самом начале и что это дало возможность красногвардейцам воспользоваться кремлёвским арсеналом: оружие мгновенно рассосалось по всей Москве. Если в первой части этого утверждения могла быть значительная доля правды, поскольку ВРК действительно сумел опередить Рябцева в захвате Кремля, направив туда своего комиссара, то заключительная его часть была построена на домыслах. Дело в том, что овладев вначале Кремлем, большевики воспользоваться его арсеналом не успели. Юнкера, окружившие Кремль, по словам того же Г. А. Усиевича, «арестовали наши автомобили и тех солдат, которые приехали за оружием; это было первое враждебное действие».

Мысль же о замене Рябцева Брусиловым противники большевиков попытались реализовать. «Наш взвод, – признавал С. Эфрон, – идет к генералу Брусилову с письмом, приглашающим его принять командование всеми нашими силами». Но попытка эта успеха не имела: генерал отказался «по болезни». В данной ситуации защитникам прежнего порядка ничего не оставалось, как согласиться на сохранении за Рябцевым функций командующего войсками округа, хотя, как видно из воспоминаний С. Эфрона, ставленник Керенского с самого начала вооружённой схватки не верил в возможность разгромить большевиков. Последнее обстоятельство, по всей вероятности, объясняет решение Рябцева, как только выяснилось, что авантюра Керенского и Краснова под Петроградом окончательно провалилась и что ждать помощи с фронтов и близлежащих городов бессмысленно, вывести свой отряд из Москвы хотя бы с боем.

Новый свет на события московской «кровавой недели» проливает письмо в редакцию эмигрантской газеты «Руль» бывшего министра продовольствия последнего состава Временного правительства профессора-экономиста С. Н. Прокоповича. Этот представитель российского политического масонства, стремившийся без особой необходимости излишне не распространяться о своей политической деятельности, должен был нарушить традицию «вольных каменщиков», чтобы ответить на заметку некого П. В-ева в другой берлинской газете «Новое время», разъяснив неточности относительно своего поведения в день большевистского восстания в Петрограде. «Большевики, – цитировал он заметку г-на В-ева, – арестовали министров Временного правительства и их товарищей, но г-на Прокоповича освободили немедленно и он так поспешно уходил из под ареста, как Керенский от ареста, то есть, не попрощавшись даже с министрами, его товарищами по власти и по утрате ее».

Разъясняя обидное для него искажение информации в статье В-ева, почтенный профессор сообщал, что был арестован первым из числа членов Временного правительства и не в Зимнем дворце, а по пути туда в 10 ч. утра. «Прощаться мне было не с кем, ибо других членов правительства в автомобиле со мной никого не было. Автомобиль был остановлен 8–9 вооружёнными людьми и я тотчас был отвезён в Смольный. Около 5 ч. дня я был освобожден, – продолжал он излагать существо дела. – После этого я тут же снесся с Зимним дворцом и употребил все усилия, чтобы организовать в городе движение в защиту Временного правительства. Уже к 7–8 ч. вечера для меня стало ясно, что кроме нескольких сот смертельно уставших юнкеров и женского батальона, на стороне Временного правительства никого нет. Безоружная ночная демонстрация, в которой я принял участие, двинулась к дворцу, сделала попытку вступить в переговоры с окружавшими дворец войсками большевиков, но, разумеется, успеха не имела, она была лишь демонстрацией бессилия», – признавал С. Н. Прокопович. Не ограничившись пояснением обстоятельств своего ареста и поведения в день и ночь петроградского восстания, автор письма далее излагает по существу неизвестные до этого сведения о своем участии в событиях «кровавой недели» в Москве.

Оказывается днем 26 октября ему пришлось председательствовать на совещании товарищей (то есть заместителей) министров Временного правительства, находившихся тогда в Петрограде. В ходе совещания, узнаем далее из его письма, он указал на необходимость после потери Петрограда организовать сопротивление большевикам в Москве и просил наделить в данной связи его соответствующими полномочиями. «Эти полномочия были даны, и 27 утром я был в Москве, где в самом разгаре шло восстание. Прямо с вокзала я приехал в городскую Думу, где заседал Общественный комитет (КОБ – Э. Щ.) с В. В. Рудневым во главе. Выяснив положение, тогда большевики занимали уже Кремль, – продолжал С. Н. Прокопович свой рассказ, – я вызвал в городскую Думу командующего войсками покойного Рябцова (так называл не только Прокопович, но и некоторые другие авторы, фамилию полковника – Э. Щ.). Я спросил его, как он мог допустить занятие Кремля. Рябцов ответил мне, что он как военный может лишь исполнять приказания гражданских властей. Ни Временное правительство, ни Общественный комитет в Москве прямых приказаний вступить в борьбу с большевиками ему не давали. Тогда я, опираясь на данное мне собранием товарищей министров полномочия, отдал ему приказ занять Кремль. Рябцов исполнил приказ, и Кремль был занят, но нашего положения это взятие Кремля не улучшило. Против большевиков дрались 1 500 юнкеров, 200 добровольцев, студентов и гимназистов, и несколько сот офицеров, – сообщал далее автор письма. – Кроме того извне к нам пробился батальон в 160 человек. Всего было несколько более 2-х тыс. человек».

Данные о численности антибольшевистских сил в Москве С. Н. Прокопович сопоставил с количеством одних только офицеров там же зарегистрированных вскоре Советской властью. Таковых насчитывалось около 30-ти тыс. «Таким образом, Москва пала не столько благодаря силе большевиков, – делал он вывод из этого сопоставления, – сколько благодаря нашему бессилию. Очень большой резерв сил, могущих быть на нашей стороне, бездействовал. Против Временного правительства восстали и слева, и справа. В Москве правые открыто тогда говорили: “Лишь бы большевики свергли власть Временного правительства, а там уже справиться с ними будет легко”. В стане правых я видел в эти дни чуть не открытое ликование по поводу “молодцеватости” большевиков».

При таком положении вещей оставалось одно: понять весь ужас для России дикого танца двух разрушительных сил, правой и левой и перестать мечтать о спасении Москвы. Тем не менее, все шесть дней боя я пробыл безвыходно в городской Думе и в Александровском училище».

Все что касается деятельности самого Прокоповича в критические дни большевистского восстания как в Питере, так и в Москве, то ее характеристика в письме, не вызывает серьёзных сомнений в достоверности.

В эмиграции в ту пору находилось немало свидетелей и участников событий, о которых вел речь С. Н. Прокопович, и ни у кого из них никаких сомнений о достоверности информации, содержащейся в его письме, не возникло.

Несколько иначе обстояло дело с его суждениями относительно причин, по которым Временное правительство проиграло схватку за власть с новыми претендентами на нее – большевиками. Версия, которую отстаивал вернувшийся в годы эмиграции от политики к своим занятиям по экономической истории России маститый ученый, не была плодом его собственных раздумий. Дело в том, что гораздо раньше его сформулировал и тщетно пытался отстаивать ее, как мы уже убедились в этом, не только А. М. Никитин, а также почти одновременно с последним А. Ф. Керенский, но она сколько-нибудь серьёзной поддержки ни у современников описываемых событий, ни у последующих поколений представителей российского зарубежья пореволюционной волны, как известно, не получила.

В завершающей части своего ответа в редакцию газеты Прокопович нашёл необходимым пересказать интригу, связанную якобы с совещанием общественных деятелей Москвы во главе с Н. Н. Щепкиным и присутствующими на этом совещании Прокоповичем и приехавшим от атамана Каледина штабс-капитаном Соколовым, интригу, предпринятую тем же господином П. В-овым против экс-министра продовольствия последнего состава Временного правительства. «На этом совещании, – цитировал письмо своего недоброжелателя С. Н. Прокопович, – якобы было доложено предложение Каледина прислать с Дона военную помощь для подавления «большевистской авантюры» в Москве, но от последней участники совещания отказались». В своем ответном письме в редакцию, касаясь этого случая Прокопович дважды подчеркнул, что он не только не присутствовал на таковом совещании, но даже услышал о нем впервые в Париже несколько лет спустя от представившегося ему капитана Соколова, которого он до того совершенно не знал. «Думаю, – продолжал он, – возможно, это совещание находится в связи с весьма странным предложением, сделанным мне на третий или четвертый день восстания в Москве четырьмя общественными деятелями от имени каких-то «общественных кругов». Эти лица предложили мне, единственному министру, уцелевшему от ареста, объявить себя диктатором и обещали в таком случае поддержать меня. Поддерживать же Временное правительство в целом они не хотят. Я объяснил им, что ни к каким авантюрам не чувствую склонности. Во всяком случае, более чем странно то обстоятельство, что штабс-капитан Соколов как посланник Каледина ходил во время восстания к каким-то общественным кругам и не сделал соответствующих предложений ни мне, ни Рябцеву. Если это предложение было официальное, то нужно было его сделать лицам, официально действующим от имени Временного правительства».

А таковыми применительно к Москве в дни большевистского выступления он, как видим, признавал только себя и полковника Рябцева.

Конечно, можно было бы упрекнуть бывшего министра в стремлении приподнять свою роль в организации борьбы с большевиками в судьбоносные часы апогея «красной смуты» в старой столице России, являвшейся по образному выражению В. И. Ленина вторым после Петро гра да «ударным кулаком пролетарской революции» в стране. Но тот факт, что никто из противников большевистского октября не решился оспорить мнение Прокоповича по данному случаю, лишает нас оснований ставить под сомнение в целом достаточную степень достоверности той информации, что в политических кругах российского масонства, к которым был причастен с конца XIX века Сергей Николаевич, может квалифицироваться в качестве строго конфиденциальной. Вероятно, огульные наветы одного из представителей открыто монархистски настроенной части российской эмигрантской закулисы столь сильно задели реноме видного отечественного ученого и активного политического деятеля, что он в пылу перебранки, так свойственной российской эмигрантской среде, невольно пренебрёг правилом клятв «вольных каменщиков» строго хранить тайны масонских лож, нарушение которых влекло за собой «усыпление», то есть изгнание из рядов масонского братства лиц, виновных в этом.

В завершающей части нашего очерка рассмотрим хотя бы вкратце действия борющихся за власть сторон в течение «кровавой недели». На первом этапе восстания, московский ВРК, воздерживаясь от открытых наступательных действий в центре города, где перевес сил находился на стороне противника, использовал методы борьбы, только что успешно апробированные большевиками Петрограда. Сообщая районам города полученную утром 25 октября радиотелеграмму о низвержении правительства и переходе власти в руки Петроградского ВРК, Московский ВРК направил им директиву перейти к «самочинному выступлению под руководством районных центров» с целью «осуществления фактической власти Советов района, занимать комиссариаты». Одновременно в расчёте усыпить бдительность противника и выиграть время для мобилизации своих сил, ВРК вступил в переговоры со штабом округа. Командующий округом Рябцев пошел на них, преследуя аналогичные цели, ибо, располагая сведениями о переброске Ставкой с фронта войск в Москву, надеялся с их прибытием одним ударом покончить с восставшими.

Думается бесперспективно продолжать споры по вопросу, какая из сторон совершила большую ошибку, участвуя в переговорах и надеясь тактически переиграть друг друга. Фактор времени, на наш взгляд, эффективнее сумели использовать большевики, которые мобилизовали свои силы в городе и получили подкрепление не только из Подмосковья, но также из Петрограда, Минска, Иваново-Вознесенска и других мест. Противник же в основном довольствовался сведениями из Ставки, а также от главкомов Западного и Юго-Западного фронтов о посылке на помощь верных правительству воинских частей. Так, 28 октября Рябцев получил от начальника штаба ставки генерала Духонина депешу следующего содержания: «Для подавления большевистского мятежа посылаю в Ваше распоряжение гвардейскую бригаду с артиллерией с Юго-Западного фронта. Начинает прибывать в Москву 30 октября с Западного фронта артиллерия с прикрытием…». В то же время городскому голове В. В. Рудневу приходит телеграмма от главкома Западного фронта: «На помощь против большевиков в Москве движется кавалерия. Испрашиваю разрешение Ставки послать артиллерию…».

Сведения о движении этих войск с мест поступали в Московский Совет и его Революционный комитет. «Вторично сообщаем: в г. Вязьме по Александровской ж.д. хочет пробиться в Москву эшелон с казаками» – такая телеграмма поступила 1 ноября им от порайонного ВРК названной дороги. Этот же адресат сообщал о том, что от Малоярославца двигаются два эшелона казаков, которые ранее разгромили Совет в Калуге и арестовали его членов. Можно себе представить, какое впечатление произвело последнее известие на руководителей московского восстания, когда они узнали, что такую телеграмму получили московские викжелевцы.

Вести подобного рода придавали сторонникам Временного правительства в первые дни московского восстания уверенность в успехе. Но, забегая вперед, следует подчеркнуть, что обещанная помощь им так и не пришла. «Вести о походе войск, приходившие ежедневно, – признал позже в своем докладе на заседании московского городского комитета трудовой народно-социалистической партии Г. Филатьев, – оказывались ложными и создавали ужасное настроение…».

Тем не менее, 26–28 октября борьба в Москве шла с переменным успехом. В районах города, в особенности на рабочих окраинах, где явный перевес сил изначально был на стороне большевиков, восставшие овладели электростанцией и основными вокзалами. В центре города успех в эти дни сопутствовал антибольшевистским силам, костяк которых составляли, как и в Питере, офицерские отряды и юнкера военных учебных заведений, к которым примыкали боевые дружины правых эсеров, группы студенческой и гимназической молодежи.

Оттеснив восставших от зданий почты и телеграфа, они лишили гарнизон Кремля связи с ВРК и вынудили его утром 28 октября сдаться. Штурма его юнкерами, о чем пишет Р. Пайпс, не было, так как гарнизон сдался без боя, согласно договоренности при переговорах, хотя он к этому времени возрос с 3 до 8 рот при 40 пулеметах. Юнкера вошли через открытые им ворота. Оружие восставшие сложили. Но внутри Кремля непонятно почему возникла перестрелка. В ней, по словам Филатьева, погибло 15 юнкеров. Тогда их отряды начали ответную стрельбу, убив якобы тоже 15 солдат 56-го полка. По другому свидетельству (прокурора московской судебной палаты Стааля), юнкера потеряли 1 человека и расстреляли 101 солдата.

Взятие юнкерами Кремля с его арсеналом означало несомненный успех сил антибольшевистского лагеря Москвы. Одновременно, используя проявления паники в советском лагере, отряд юнкеров численностью в 100 человек на автомобилях, в сопровождении 50 конных казаков, совершил удачную вылазку, напав на Ходынское поле, где дислоцировалась нейтрально настроенная артиллерийская бригада. Операция эта закончилась захватом двух орудий и помимо того были изъяты замки у многих других пушек, но не у всех. Был совершён и налёт на один из складов, чтобы захватить недостающие у юнкеров и добровольных дружинников патроны. Но явно переоценивая под влиянием Рябцева эти успехи своих сил, Комитет общественной безопасности непосредственно после сдачи Кремля торжественно заявил, что «восстание подавлено» и засевшие по призыву большевиков на его территории 8 рот с 40 пулеметами «сдались без единого выстрела».

Переговоры представителей противостоящих сторон в городской Думе продолжались. По мнению Филатьева «там большевики проявили растерянность и готовность сдаться». Проявления уступчивости и даже растерянности в поведении их представителей, особенно таких, как В. П. Ногин, вероятнее всего имели место, но в отношении их готовности сдаться, в такой характеристике их действий Филатьевым проявилось стремление последнего больше выдать желаемое за действительность.

Не дав ответа на ультиматум КОБа, большевистская делегация обещала ответить по телефону. В ее дальнейших действиях просматривается желание выиграть время для мобилизации своих сил, но не капитулировать перед противником. Недаром тот же Филатьев вынужден был признать, что медлительность «дала им силы» и что постепенно к большевикам стали присоединяться полки и красногвардейцы, и уже они сами стали диктовать условия, на которых КОБ не соглашался.

Новый тур переговоров, развернувшихся между представителями большевистского ВРК И. Н. Стуковым и А. Ломовым (Г. И. Оппоковым), с одной стороны, и делегацией Московского губернского совета крестьянских депутатов – с другой, позволил большевикам не только решить поставленную задачу, но и дождаться исхода борьбы с походом Керенского и Краснова на Петроград и, опираясь на разгром этой авантюры и юнкерского выступления на улицах Питера, добиться соглашения на выгодных для советской стороны условиях, которое в свою очередь помогло ускорить ликвидацию вооружённой борьбы на улицах и переулках белокаменной.

Условиями соглашения предусматривалось, что власть в Москве должна принадлежать органу, выдвигаемому Советом рабочих и солдатских депутатов, причём этот орган кооптирует в свой состав представителей общественных организаций: городской и районных Дум, профсоюзов, Совета крестьянских депутатов и других. Такое соглашение помогло большевикам нейтрализовать Исполком Совета крестьянских депутатов Московской губернии и тем самым углубить раскол в блоке своих противников. Негативная оценка переговоров историками как той, так и другой стороны не только не объясняет, но и запутывает причины, по которым ВРК должен был согласиться на них. А суть дела в том, что ВРК принял такое решение, считаясь с резким ухудшением ситуации в Питере и на подступах к нему: мятеж юнкеров, взятие отрядом Керенского – Краснова Гатчины и Царского села. Отмахнуться от предложений Викжеля относительно переговоров не рискнул в данной обстановке даже неуступчивый Ленин со своими сторонниками в ЦК РСДРП(б), а в Москве соотношение сил между ленинцами и единомышленниками Каменева было гораздо опаснее для первых, чем в ЦК.

Московский ВРК прервал перемирие и переговоры после того, как был подавлен мятеж юнкеров в Питере и рухнули надежды противников большевиков на изменение итогов борьбы за власть в официальной столице. Тогда же московский ВРК решил артиллерией обстрелять опорные пункты противника, в том числе и Кремль. Огонь открыли более 20 орудий разного калибра. В руководстве местных большевиков были и люди, предлагавшие бомбить Кремль с воздуха, используя аэропланы. Ярым сторонником такой меры являлся Н. И. Бухарин, даже позже сожалевший, что «ВРК воздержался от бомбометания, способного разрушить совиные гнезда контрреволюционных штабов». Кстати, как явствует из разговоров Ставки с помощником Рябцева, встречный обстрел повстанцев из двух орудий, захваченных в ходе вылазки на Ходынском поле, вели и засевшие в Кремле юнкера.

Под прикрытием артиллерии отряды повстанцев вели наступление по всем направлениям. Руководители КОБа тщетно умоляли Ставку и командование ближайшего к Москве Западного фронта прислать надёжные воинские части, но таковых не было. Днем 2 ноября Кремль оказался в плотном кольце. Сопротивление юнкеров ослабевало. Бессмысленность дальнейшей борьбы стала ясна для них днем раньше, когда в московских газетах появилось сообщение о том, что войска Керенского – Краснова разбиты у Гатчины и отступают, и что выступление юнкеров в Питере окончательно подавлено.

Поэтому утром 2 ноября председатель московского КОБа городской голова Руднев направил ВРК письмо, в котором сообщал, что при «данных условиях считает необходимым ликвидировать в Москве вооружённую борьбу, перейдя к мерам борьбы политической». Вечером этого дня ВРК издал приказ, гласивший, что противник сдался и что вся власть в руках ВРК.

Московский успех большевиков закрепил победу, одержанную в Петрограде. Обе же эти победы во многом предопределили установление новой власти в стране в целом.

Три кризиса Советского правительства и формирование советского государства

В своем развитии советский режим прошёл несколько этапов. Его становление протекало в непростой внутренней и внешней обстановке. Само существование Советской власти постоянно находилось под угрозой и полностью зависело от успешности или ошибочности проводимого большевиками курса. Обычно выделяют несколько направлений политики большевиков по стабилизации установленного ими революционного режима. Среди наиважнейших направлений была, безусловно, борьба за окончательное решение вопроса о власти. Решение этого вопроса имело несколько этапов не только в провинции, но и в столице.

Нерешённость вопроса о власти определялась, в частности тем, что вскоре после создания СНК начали действовать альтернативные и органы, претендовавшие на то, чтобы играть роль всероссийского центра. В частности, формируется так называемый «Комитет спасения Родины и революции». В него вошли делегаты, покинувшие II съезд Советов, представители ВЦИК первого состава, Всероссийского Совета крестьянских депутатов, Петроградской городской думы, Предпарламента, Центрофлота, кооперативных и профессиональных организаций.

Помимо Комитета спасения, существовали и другие претенденты на роль легитимного центра власти. Так продолжал действовать Малый Совет Министров в составе товарищей министров. На его базе было создано подпольное Временное правительство. По мере разрастания чиновничьего саботажа, позиции его усиливались. По свидетельству его руководителя А. Демьянова, большевики знали о его деятельности, «но до поры до времени смотрели на это сквозь пальцы». Об этом почему-то не принято писать, но подпольное Временное правительство было почти столь же реальным органом власти, как и сам Совнарком. Ему подчинялись, как писал другой участник событий С. Н. Прокопович, служащие всех министерств и Государственный банк. По его распоряжениям ходили поезда железных дорог, подвозился хлеб в столицы и на фронт, топливо на предприятия.

Сложно шло формирование самого Совнаркома. В первые месяцы своего существования Советское правительство, так же как в свое время и Временное правительство, пережило три серьёзных кризиса, заметно повлиявших на природу режима.

Первый кризис совпал с общим осложнением ситуации в стране и разразился практически в первые же часы существования новой власти. Утром 26 октября отдаёт приказ о движении на Петроград бежавший в Штаб Северного фронта Керенский. Хотя к вечеру в его распоряжении было всего около 500 человек из 3-го казачьего корпуса Краснова с приданными им 16 орудиями и 8 пулеметами, вскоре численность его войск выросла, по оценкам большевистской печати, до 5 тыс. человек. 28 октября под их напором пало Царское Село. После срыва 31 октября переговоров между поддержавшим петроградских большевиков Московским ВРК и ориентирующимся вправо Московским губернским Советом крестьянских депутатов возобновилось кровопролитие в Москве. Наконец, в самом Петрограде уже в ночь на 26 из ушедших со Съезда Советов депутатов, гласных городской думы и представителей некоторых других организаций был создан Комитет спасения родины и революции, первейшей целью которого стала подготовка на 29 октября 1917 г. антибольшевистского выступления юнкеров.

Но наибольшую опасность для большевиков представляла их слабая связь с крестьянством, а также многочисленные протесты против насильственных действий большевиков со стороны рабочих организаций. В октябре 1917 г. многие рабочие организации полагали, что справедливо решить стоявшие перед революцией задачи можно только при сотрудничестве между основными социалистическими партиями, входившими в состав Советов. Именно эти настроения рабочих и легли в основу лозунга профсоюзов об однородном социалистическом правительстве. Как только в провинцию стали поступать сообщения о произошедшем в Петрограде большевистском перевороте и об уходе со Съезда ряда партий, крупнейшие общественные организации откликнулись на события целым потоком протестов и требованием создания однородного социалистического правительства.

Так, уже 26 октября печатный орган Московского отделения профсоюза рабочих типографий «Печатник» появляется с огромным через всю полосу аншлагом «Вся власть Учредительному собранию». В помещённой в этом номере передовице, написанной первым председателем ВЦСПС Гриневичем, прямо указывалось на то, что произошедшее в Петрограде не есть еще победа рабочего класса. А в принятой 30 октября резолюции Правления союза рабочих печатного дела Петрограда выдвигался ультиматум ко всем социалистическим партиям, но прежде всего к руководимому большевиками ВРК, прекратить военные действия и создать однородное социалистическое правительство.

Даже Петроградский Совет профессиональных союзов 31 октября 1917 г. выступил за организацию однородной социалистической власти. На состоявшемся в этот день заседании ПСПС 36 голосами «за» при 10 голосах «против» была поддержана резолюция А. Лозовского, фактически призывавшая поставить правительство под рабочий контроль и сформировать его на базе коалиции. В том же духе 5 ноября принял резолюцию и наиболее большевизированный профсоюз петроградских металлистов. В ней так и звучало: «Единственным способом закрепления победы пролетарско-крестьянской революции является создание правительства из представителей всех социалистических партий». Идея коалиции социалистов была поддержана не только профсоюзами, но и самыми массовыми на тот момент органами рабочего самоуправления и рабочего контроля – фабзавкомами.

Во главе движения в этот период становится Викжель – профсоюз железнодорожников. Большевики видели и признавали силу Викжеля.

Как известно, на II Всероссийском съезде пост Наркома путей сообщения остался вакантным: его зарезервировали за Викжелем. По этому поводу съездом было принято специальное обращение «К железнодорожникам». В нем прямо говорилось, что в Наркомат путей сообщения «будут привлечены представители железнодорожников». А 26 октября 1917 г. от имени Совнаркома А. С. Бубнов официально предложил Викжелю сформировать коллегию Наркомата.

Однако на призывы войти в Совнарком Викжель ответил отказом. Уже 28 октября правление профсоюза выдвигает требование «однородного социалистического правительства, представляющего все социалистические партии». А когда 29 октября представитель Викжеля выступил с ним на заседании ВЦИК, разразился первый кризис Советского правительства. Викжелевцы ультимативно предупредили, что в случае отказа политических партий от коалиции, в ночь с 29 на 30 октября на железных дорогах будет начата всеобщая забастовка. Они предлагали всем социалистам немедленно прислать делегатов на совместное с ЦИК железнодорожников заседание. На нем предлагалось прийти к согласию по вопросу о власти.

Выдвинутый Викжелем лозунг нейтралитета и стал в прошлом предлогом для зачисления железнодорожников в лагерь контрреволюции. Считалось, что позиция Викжеля на деле означала остановку транспорта и нажим на Совнарком. Ленин на заседании Петросовета 4 ноября 1917 г. утверждал: «Викжель нам угрожает забастовкой, но мы обратимся к массам и спросим у них, хотите ли вы забастовкой обречь на голод».

В действительности же ничего подобного не было. Наоборот, Викжель всеми возможными в той ситуации способами поддержал социалистическую революцию и даже самих большевиков. Во-первых, он вовсе не настаивал на выходе большевиков из правительства. Коалиция мыслилась его руководству в составе представителей всех левых партий: «от большевиков до народных социалистов включительно». Во-вторых, позиция Викжеля в немалой степени предопределила провал вооружённой контрреволюции в октябре – ноябре 1917 г.

Железнодорожники, в частности, категорически заявили, что не пропустят в Петроград войска Керенского и Краснова. В случае же, если они все-таки прорвутся, Викжель грозил блокировать город. Вскоре слухи о движении войск на Петроград с целью подавления большевиков пришли с Юго-Западного фронта. Викжель вновь пригрозил всеобщей путейской забастовкой. В дополнение к этому, Викжель не препятствовал передвижению по железным дорогам большевистских частей. На призывы же Временного правительства спускать эшелоны с большевиками под откос, ответил категорическим отказом, так как считал, что с разгромом большевиков будет подавлена вся революция.

Легко объяснима и позиция Викжеля по вопросу об «однородном социалистическом правительстве». Среди различных социальных категорий и профессий от стрелочника до инженера, объединяемых Викжелем, партийные пристрастия были самыми разными. В этих условиях поддержать однопартийное правительство, значило спровоцировать раскол в собственном союзе. В постановлении от 28 октября и документах, появившихся потом, тактика железнодорожников так и разъясняется: «Железнодорожный союз включает в себя представителей всевозможных политических партий и течений и не может принимать активного участия в борьбе между социалистическими партиями».

Переломным в развитии первого кризиса становится 1 ноября 1917 г. В этот день Ленин и Троцкий дают бой соглашателям внутри собственной партии на заседании Петроградского комитета партии, а так же принимается решение ЦК с осуждением примиренческих позиций внутри большевистского руководства. Переговоры со стороны большевиков, хотя и продолжаются до 24 ноября, принимают тактический характер. Происходит активная чистка ЦК РСДРП (б), СНК и ВЦИК. 3 ноября Ленин предъявляет «ультиматум большинства ЦК РСДРП (б) меньшинству». О том, как Ленин добился этого большинства, вспоминал Бубнов: «Ленин приглашал к себе по одному членов ЦК и предлагал поставить подпись под текстом ультиматума».

4 ноября ультиматум был оглашен на заседании ЦК, протокол которого, что характерно, не сохранился. В ответ меньшинство заявило о своем выходе их ЦК. Из СНК добровольно, в знак протеста так же уходят несколько умеренных большевиков, их места занимают радикальные последователи Ленина. Переизбирают с поста председателя ВЦИК Каменева. Новым главой Советской России становится Яков Свердлов. Одновременно с этим Ленин активно обращается к рабочему классу. Принятие Положения о рабочем контроле во многом диктовалось именно этим стремлением Ленина закрепить поддержку революции и новой власти рабочими. Уже к середине ноября подавляющее число профсоюзов и фабзавкомов, которые поначалу поддержали идею однородного социалистического правительство, теперь принимают резолюции в поддержку политики большевиков.

Окончательно первый кризис Советского правительства завершился лишь в первых числах декабря. Этому способствовала победа на Чрезвычайном крестьянском Съезде и на II Всероссийском съезде крестьянских депутатов левых эсеров. Левые эсеры с самого начала заявляли о вероятности своего вхождения в Совнарком. Как спустя некоторое время рассказывал Каменев, на одно из совещаний руководителей большевиков непосредственно перед октябрьским переворотом пришли представители левых эсеров. В состав делегации входили Камков, Карелин и, вероятно, Колегаев. На прямое предложение большевиков предоставить им несколько мест в новом кабинете, они ответили отказом. Левые эсеры «ссылались на то, что это вызовет раскол в партии эсеров, которую они надеялись всю целиком повести под лозунгом “Власть Совета!”». Теперь же левые эсеры решились на союз с большевиками окончательно. Был сформирован объединённый ВЦИК Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Таким образом, как и первый кризис Временного правительства, первый кризис Советского правительства привёл к формированию коалиционного министерства.

Коалиция с левыми эсерами при разрешении первого кризиса Советского правительства имела для большевиков и другое большое значение. Если в городах временное сужение социальной базы большевики могли выправить самостоятельно, то совсем иные перспективы были у них в деревне. Разумеется, деревня не шла в вопросе об организации власти за правыми социалистами. Но она вообще никуда не шла. У большевиков слишком свеж был образ Парижской Коммуны, павшей во многом из-за того, что ее не поддержало крестьянство.

Здесь-то как нельзя более кстати для большевиков и оказалось левое крыло партии социалистов-революционеров.

Наиболее подробно вопрос формирования большевистско-левоэсеровского блока был проанализированы американским историком, обучавшемся три года на нашем факультете Юрием Фельштинским. Он справедливо отмечает, что формирование союза между большевиками и левыми эсерами началось еще до Октября.

Первые симптомы раскола в партии эсеров на два четко выраженные течения обнаружились еще в ходе Первой мировой войны, когда партия начала размежовываться на оборонцев и интернационалистов. Однако реальное определение позиций произошло не только по отношению к войне, а по всему спектру вопросов уже позже – в ходе февральско-мартовского переворота, когда левые эсеры все активнее начинают блокироваться не со своим ЦК, а с большевиками, о чем в своих мемуарах вспоминает, в частности, Шляпников.

На Первой Петроградской конференции местной организации эсеров, состоявшейся 2 марта 1917 г., раскол уже успел проявить себя во всей полноте. Еще более остро вопрос о единстве партии эсеров звучал на Второй (апрельской) конференции их петроградской организации. На ней единство еще удалось отстоять, а левые заверили, что не намерены производить раскол.

Однако на местах, где ЦК ПСР не в состоянии был контролировать всех и каждого, раскол начался. Так харьковские эсеры заявили о своем выходе из партии эсеров и создании партии левых социалистов-революционеров уже в первые дни марта. В марте – апреле левоэсеровские организации возникали в Астрахани, Казани, Нижнем Новгороде, Смоленске. В Иваново-Вознесенске, например, из эсеровской партии официально вышло свыше 30 левых эсеров во главе с будущим комиссаром чапаевской дивизии Фурмановым. На Урале из 90 эсеровских организаций 17 целиком перешли на позиции левых, а еще в 33-х – произошёл раскол.

На центральном же уровне официальное разделение правых и левых произошло на III съезде ПСР, открывшемся 25 мая в Москве. Там левые выступили со своей платформой по всем основным вопросам: о войне, о Временном правительстве, об аграрной реформе, о позиции эсеров в революции. Когда их предложения были отвергнуты, группа левых эсеров (во главе с Натансоном, Спиридоновой и Камковым) заявила, что намерена создать свое информационное бюро и оставляет за собой свободу действий. С 23 августа 1917 г. левые эсеры получают свое независимое от ЦК печатное издание, им становится газета «Знамя труда», где после обновления редакции возобладали левые.

Первые положительные результаты большевистско-левоэсеровский союз дал в мае 1917 г. во время выборов в районные Думы Петрограда: в Невском районе большевики вступили в блок с левыми эсерами интернационалистами и победили. Позже эсеры поддержали, правда, не без оговорок, создание Петроградского ВРК, деятельность которого одно время возглавлял левый эсер П. Е. Лазимир. Поддержали левые эсеры и большевистскую позицию на II съезде Советов.

Причиной же, по которой левые эсеры сразу не вошли в Советское правительство, стали не принципиальные соображения, а тактика, направленная на достижение компромисса с умеренными социалистами. Левые эсеры какое-то время надеялись сыграть роль посредников. Когда же они увидели, что правые социалисты выдвигают неприемлемые для большевиков условия, на которые те не склонны были соглашаться, то, после переговоров с большевиками о дележе мест в коалиционном правительстве, вошли в Совнарком.

Блок левых эсеров и большевиков его участниками воспринимался не как простое коалиционное соглашение политических партий, а как союз двух революционных классов. Но в таком виде он стал реально возможен только после победы левых эсеров на Чрезвычайном съезде крестьянских депутатов, который был созван ВЦИКом нового состава рабочих и солдатских депутатов через голову и в обход Исполкома Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов, который проходил с 11-го по 25-е ноября 1917 г. в Петрограде. Принципиально важным итогом этого съезда стало образование единого ВЦИКа Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Второй важной вехой на пути к коалиции стал II Всероссийский съезд крестьянских депутатов, работавший с 26-го ноября по 10-е декабря 1917 г., на котором так же возобладали левые эсеры. Все это упростило достижение в ночь с 9-го на 10-е декабря 1917 г. соглашения о вхождение левых эсеров в СНК. И 12-го декабря на заседании объединённого ЦИК Советов принимается короткая, но принципиально важная резолюция о вхождении левых эсеров в СНК. Согласно ей, три эсера становились наркомами соответственно Штейнберг – юстиции, Трутовский – по местному самоуправлению, Карелин – имуществ, 2 эсера – Алгасов и Михайлов – народными комиссарами без портфелей; ранее в качестве наркома земледелия в СНК уже вошёл левый эсер Колегаев.

Уроки и значение первого кризиса Советского правительства трудно переоценить. В лагерь революции вошли не просто наиболее радикальные организации. В их числе оказались непримиримые антагонисты буржуазных отношений. Среди противников же Октября были организации, порождённые развитием капитализма и сросшиеся с ним. А, как известно, выбор союзников диктует и тактику. Поэтому, когда первый кризис Советского правительства миновал, а политические симпатии вполне определились, стало ясно, что основным вектором развития нового режима будет дрейф в сторону социалистических преобразований. Кроме того, в результате событий ноября 1917 г. оказалась подорванной вера в многопартийность. Политические партии традиционного типа в условиях правительственного кризиса показали свою полную несостоятельность. Ни их протесты, ни спровоцированные ими вооружённые беспорядки не поколебали еще совсем слабый большевистский режим.

Подводя итоги первого кризиса Советского правительства, важно ответить на вопрос, окончательно ли стабилизировалась власть после выхода нескольких так называемых мягких большевиков? Тектонические сдвиги пробудили к жизни столь широкие слои, что попытки стабилизировать ситуацию перестановками в кабинете были заведомо обречены.

Выйдя из кризиса явно набрав очки, большевики, тем не менее, всех своих проблем не решили, а новая государственность еще не определила своей окончательной конструкции. Во-первых, не были ликвидированы все параллельные органы власти, типа подпольного Временного правительства. Во-вторых, не был решен вопрос о характере революции. О чем идет речь? Ведь в своей знаменитой речи на заседании Петросовета Ленин говорил вполне определённо: «Социалистическая революция, о которой так долго твердили большевики, совершилась». Однако это была декларация. Институционно вопрос о характере власти, а, следовательно, и о характере породившей ее революции оставался открытым. Проблема отразилась даже в названии Совнаркома: он считался Временным революционным правительством. Полномочен он был лишь до момента созыва Учредительного собрания. Факт известный, но выводов по существу из него, почему-то не делалось.

Выводы же, между тем, напрашиваются сами собой. По существу выбирать приходилось из двух вариантов государственности: буржуазной или советской. И у парламентаризма советского, и у парламентаризма буржуазного были свои сторонники. Лишь немногие политики, такие, как, скажем, Каменев и Зиновьев, сохраняли надежды объединить две эти формы представительной демократии. В их совместном заявлении, сделанном в самый канун Октября, говорилось: «Учредительное собрание плюс Советы – вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем». В реальности же ситуация частично повторяла период двоевластия, когда так же решался вопрос о том, какой тип государственных учреждений будет обладать всей полнотой власти. Два лозунга: «Вся власть Советам!» и «Вся власть Учредительному собранию!» – определяли суть нового, второго двоевластия.

Требование созыва Учредительного собрания возникло в период революции 1917 г. не вдруг. Достаточно сказать, что оно было включено в программу РСДРП еще в 1903 г. и поддерживалось после раскола партии обеим фракциями; так же и кадеты в период образования их партии выступили с соответствующими установками, хотя в программу их не включили. После победы февральско-мартовского переворота Временное правительство в декларации от 2 марта провозгласило его созыв, а 25 марта было создано Особое совещание для подготовки проекта положения о выборах в него. И однородные, и коалиционные кабинеты министров всячески затягивали по разным причинам созыв Учредительного собрания. Наконец, незадолго до своего падения, Временное правительство назначило выборы в Учредительное собрание на 12 ноября, а дату его созыва на 28 ноября 1917 г.

Большевики, придя к власти, сроки выборов менять не стали. Они прошли, как положено 12–19 ноября, поэтому проводились выборы по спискам, составленным еще при правительстве Керенского. В этих списках не были отражены новые реалии, в частности раскол среди эсеров и образование партии левых социалистов-революционеров, стоявших на платформе Советской власти.

День выборов 12 ноября, предполагаемый день созыва 28 ноября, сами выборы в Учредительное собрание стали эпизодами открытой политической борьбы. Уже до октября стороны пытались буквально по-военному мобилизовать своих сторонников. Газета иваново-вознесенских большевиков по этому поводу писала: «Ни один голос рабочего не должен пропасть». Еще резче стала риторика большевиков, когда они почувствовали вкус власти. Не отставали от них и их конкуренты. Так, не позднее 12 ноября появляется обращение Правления Совета Всероссийских Кооперативных съездов «Ко всем кооперативным союзам, объединениям и комитетам». В нем голословно утверждалось, что «восстание большевиков сделало по техническим условиям невозможным производство выборов во многих местах». Большевики обвинялись в грубых нарушениях свободы выборов и в возможных с их стороны фальсификациях их результатов.

На деле все оказалось совсем иначе. По сохранившимся аналитическим обзорам предвыборной кампании 1917 г. основные нарушения следовали со стороны избирательных комиссий, образованных, как правило, еще при Временном правительстве. Комиссии эти, пользуясь неосведомленностью масс, неоднократно «прибегали к целому ряду злоупотреблений и подлогов». К примеру, нередки были «случаи, когда распределялись бюллетени преимущественно антисоветских партий. В ряде уездов списки выдавались кадетам или тем, кто обещал голосовать за кадетов. В Курской, например, губернии списки выдавались только грамотным, неграмотные же получали кадетские списки. Избирательные бюллетени большевиков выдавались в ограниченном количестве. Были случаи подлогов и уничтожения последних».

Не включались в избирательные списки отдельные группы населения и избирательные участки. Массовым стало исключение из голосования целых заводов и деревень, как, например, в Уфимской губернии. В Тамбовской губернии (Моршанский уезд) запрещалась агитация большевиков. Агитатор от большевиков в Сиверской волости Псковской губернии Ф. С. Тимошенко сообщал, что «земельные собственники вели агитацию путем подкупов». При этом, по словам Тимошенко, собственники закупали у женщин бюллетени по 2 и 3 копеек. Не редки были случаи физических расправ над теми, кто осмеливался голосовать за список большевиков.

В любом демократическом государстве проходившие в таких условиях выборы вряд ли были бы признаны правительством. Тем не менее, большевики не аннулировали итоги голосования.

В этой связи следует отметить, что результаты прошедших выборов 12 ноября не могут быть оценены однозначно. С одной стороны, они показали явное предпочтение, которое граждане Российской республики отдавали партиям социалистической ориентации, собравшим в совокупности более 70 % голосов, тогда как буржуазные партии набрали всего лишь 16,6 % голосов. Но с другой стороны, большевиков на выборах поддержало только 24 % избирателей – в основном рабочие крупных индустриальных центров, солдаты прежней царской армии и крестьяне бедных хлебом потребляющих губерний. Главные соперники большевиков по социалистическому лагерю – правые эсеры – набрали 40,7 % голосов и еще 2,7 % принявших участие в выборах граждан отдали предпочтение меньшевикам. Тем не менее, большевиков, занявших всего 175 мест из 715, такой исход не устраивал. Однако они не рискнули аннулировать результаты выборов. Многим казалось, что теперь-то дни большевистского режима уже сочтены.

Но события приняли иной оборот. Вскоре после того, как становятся известны первые результаты голосования, 20 ноября 1917 г. СНК постановил взять Комиссию по созыву Учредительного собрания в свои руки. На следующий день, 21 ноября В. И. Ленин внес во ВЦИК проект декрета об отзыве депутатов, которые не оправдали доверия населения. С помощью этого декрета большевики предполагали изменить состав Учредительного собрания в свою пользу. 26 ноября был опубликован декрет, по которому намеченное на 28 ноября Учредительное собрание могло быть признано правомочным только в том случае, если соберется кворум в 400 депутатов. Все свидетельствовало о нараставшем кризисе власти большевистского Совнаркома. Оппозиция резко воспротивилась решению Совнаркома и попыталась перехватить инициативу. Кадеты на заседании своего ЦК приняли решение, несмотря ни на что начать работу Учредительного собрания 28 ноября, а так же организовать в этот день демонстрацию в его поддержку с попыткой захвата Таврического дворца. Но массовой демонстрации 28 ноября оппозиции провести не удалось, хотя беспорядки и приняли серьёзный размах.

Предпринятые большевиками ответные меры показывали, что они отдавали себе отчет в серьёзности момента. 28 ноября отряды революционных матросов разгоняют собранное кадетами совещание прибывших депутатов Учредительного собрания, а уже вечером того же дня принимается Декрет об аресте вождей гражданской войны против революции, по которому кадеты провозглашались партией врагов народа. Закрываются некоторые оппозиционные газеты. Непосредственно с этими событиями связано создание 7 декабря ВЧК.

Чуть позже, 23 декабря в Петрограде вводится военное положение. Город разбивается на участки, за порядком в которых следили видные большевистские комиссары. 3 января жители столицы были предупреждены, что всякие беспорядки «будут энергично остановлены военной силой». Были закрыты некоторые газеты и отсрочены некоторые мероприятия. Срочно мобилизуются отряды Красной гвардии. В боевую готовность приводятся несколько ударных частей Петроградского гарнизона. Не вполне доверяя русским мужикам в солдатских шинелях, большевики вызвали полк латышских стрелков. Усиливалась охрана государственных учреждений и патрулирование улиц. Для руководства всем этим создавался Чрезвычайный военный штаб. Правительство вынуждено было на время уступить власть чрезвычайному органу, и власть в городе перешла к Штабу.

Вместе с тем, стержень мер, направленных на предупреждение возможных осложнений лежал в другой плоскости. Большевики, при полной поддержке левых эсеров, подготовили Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Этот документ 3 января был одобрен ВЦИК и получил конституционный статус. Параллельно с этим было объявлено о созыве Всероссийских съездов советов: большевистского – рабоче-солдатского и левоэсеровского – крестьянского. Именно эти меры, а не военные приготовления оказались решающими для судеб Учредительного собрания. После ожесточённой дискуссии, Декларация 237 голосами против 138 была отвергнута. Отказавшись ее утвердить, правая часть Собрания попала в ловушку. Большевики и левые эсеры обвинили умеренных социалистов в контрреволюции.

Под бурные аплодисменты галерки большевики зачитали написанную Лениным декларацию: «Не желая ни минуты прикрывать преступления врагов народа, мы заявляем, что покидаем Учредительное собрание». Через некоторое время его оставили и левые эсеры. После этого в 4 часа утра начальник охраны Таврического дворца анархист А. Г. Железняков попросил собравшихся разойтись, поскольку «караул устал». Разошедшиеся по требованию «уставшей охраны» делегаты, на следующий день собраться не смогли: на дверях их встретил замок. После депутаты Учредительного собрания пытались собраться в Киеве. Но их опередили части Красной Гвардии, освободившие столицу Украины от войск Рады.

Бесславная кончина «Учредиловки», тем не менее, отнюдь еще не означала окончание правительственного кризиса. Теперь борьба переносилась внутрь открывавшихся съездов Советов. Меньшевики и правые эсеры вели подготовку к этому заранее. Они рассчитывали сплотить на них мощные фракции и по возможности повернуть работу съездов в нужное им русло. Серьёзно поговаривали и о принятии вооружённых мер, а некоторые руководителями оппозиции среднего звена предпринимали соответствующие шаги. Какое-то время обсуждалась возможность проведения «параллельных» съездам Советов мероприятий.

Однако на этот раз выйти из кризиса оказалось значительно проще, чем в свое время в ноябре 1917 г. Уже после нескольких часов работы III Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, а потом и III Всероссийского крестьянского съезда Советов стало ясно, что тактика большевиков и левых эсеров возобладала. 10 января оба съезда объединили свою работу. III Всероссийский съезд Советов оказался естественным приемником Учредительного собрания. Делегаты, чувствуя важность происходящего, выразили это очень символично. Во имя «исторического воспоминания о пройденном пути» вслед за «Интернационалом» ими была исполнена так же и «Марсельеза»: «Интернационал победил Марсельезу, как революция пролетарская оставляет позади революцию буржуазную».

Подчёркнуто символично выбиралось и место проведения III съезда Советов. Им стал не Смольный, а Таврический дворец, где еще совсем недавно заседало Учредительное собрание. Был избран единый ВЦИК советов. Существенно изменился статус Совнаркома: отныне его определение как «временного» ушло в прошлое. Наряду с этим власть Совнаркома перестаёт ограничиваться столицами и промышленными центрами. Совнарком становится реальным правительством. Январские события означали окончательное решение вопроса о характере революции. Некоторые современники даже говорили о произошедшем как о второй, «настоящей» социалистической революции, а Октябрьская революция объявлялась ими «неполной» и «полусоциалистической».

Ключевой конфликт «двоевластия», не утихавший с февраля 1917 г., наконец, был разрешён Как справедливо писал английский историк Э. Карр, это было еще одним подтверждением отсутствия в России прочной базы или народной поддержки для институтов буржуазной демократии.

Из всех трех кризисов Советского правительства меньше всего в плане внимания к нему историков повезло третьему кризису. Первые два кризиса вынужденно освещались в связи с важными событиями внутренней жизни: революцией и Учредительным собранием. Третий же кризис оказался в тени противоречивых международных акций Советской власти. Как правило, он лишь упоминается исследователями, и то лишь с целью подчеркнуть масштабность влияния Брестского мира на судьбы Октября.

И действительно, на первый взгляд, третий кризис Советского правительства как нельзя более наглядно подчёркивал значимость для судеб Русской революции внешнего фактора. Война, крах мировой рыночной системы, идеология интернационализма, так или иначе, влияли на позицию различных групп внутри советского руководства, сплетаясь в тугой узел вокруг шедших в Брест-Литовске переговоров. На этом фоне внутриполитические события представлялись менее важными, вторичными.

Поводом для начала кризиса стало подписание 3 марта 1918 г. в Брест-Литовске мирного договора. Имеется вероятность, что договор подкреплялся дополнительными статьями. Хотя соответствующие документы не обнаружены, на возможность их существования указывает ход последующих событий. Речь, прежде всего, идет о подписанном 27 августа в Берлине соглашения, по которому Советская Россия обязывалась уплатить немцам контрибуцию в размере 6 млрд. марок. Существенно более мягким, чем, например, по отношении к российским, было и отношение к немецким промышленникам, имевшим свои предприятия в России. В свою очередь Германия предприняла несколько дипломатических усилий, целью которых было оказать давление на нейтральные страны и подтолкнуть их признать большевиков в качестве законного правительства России, хотя абсолютизировать эту «помощь» и не приходится.

14 марта 1918 г. с опозданием почти на три часа в зале бывшего Дворянского Собрания начал работу IV съезд Советов. Причиной задержки стала острая борьба в кулуарах, где во многом и был решен результат предстоящего голосования. После того, как Брестский мир был все же ратифицирован, левоэсеровская фракция заявила о выходе представителей партии из Совнаркома. Решение это далось левым эсерам далеко не просто. Не менее трети фракции высказалось за заключение мира и против выхода из СНК. На II съезде ПЛСР 17–25 апреля такие их лидеры, как М. Спиридонова, Колегаев, Натансон, Трутовский и другие также выступили с примирительных позиций. Тем не менее, уже 15 марта 1917 г. наркомы от ПЛСР покинули свои посты. Правительственный кризис разразился.

В отличие от двух прежних, третий кризис Советского правительства оказался необычайно затяжным. Приобретая вялотекущий характер, он то обострялся, то подавал надежды на скорое его преодоление. Закончился он, как известно, трагически, левоэсеровским мятежом: в Москве вновь слышалась артиллерийская канонада и гибли ни в чем не повинные люди. Вряд ли многие могли предвидеть такую развязку. Сложно было понять логику поведения ПЛСР, причину и подоплёку многих событий. Даже сейчас можно лишь обрисовать вопросы, возникающие в связи с третьим кризисом Совнаркома, но дать на них исчерпывающие ответы пока проблематично.

Прежде всего, вызывает недоумение, почему левые эсеры пошли на обострение правительственного кризиса и перевели его решение в плоскость вооружённого мятежа? Правда, левыми эсерами считали себя тогда командующий Восточным фронтом Муравьев, командующий воинскими частями на Северном Кавказе Сорокин, будущий красный маршал Егоров и многие другие видные командиры Красной Армии. Однако в Москве их силы были более чем скромные. Кроме того, и в рамках советской легальности они могли рассчитывать на скорый успех: до этого их мятежа ПЛСР стабильно увеличивала свое представительство на съездах Советов: на III Всероссийском съезде Советов их фракция составляла 16 %, на IV съезде – 20 %, а на V съезде – уже свыше 30 % делегатов. Однако 24 июня ЦК ПЛСР все же принимает решение о вооружённой борьбе за власть с Совнаркомом, ставшее роковым не только для самих левых эсеров, но и для всей революции в целом. Почему для какой-то части левых эсеров так важна была война, за скорейший выход из которой они недавно так горячо агитировали?

В этой связи немалый интерес вызывает, говоря сегодняшним языком, вопрос об агентах влияния зарубежных держав. Причём дело вовсе не в мифических немецких шпионах в большевистском руководстве. Куда больше подводных камней можно обнаружить, если попытаться разобраться не в том, кому был выгоден сепаратный мир, а в том, кому он был не выгоден и кто стремился удержать Россию в состоянии войны. Война все более обескровливала и без того далекую от изобилия страну. В этих условиях отношение к миру становится краеугольным камнем в определении подлинной политической физиономии многих политиков.

Много неясного остается и в событиях 6–7 июля. Дискуссионно сегодня многие не согласны с тем, что эти события можно называть мятежом левых эсеров. Высказываются версии, что большевики сами подтолкнули левых эсеров на мятеж. Другие считают даже, что мятежа не было вовсе, а какие-то разрозненные события были искусственно объединены большевиками с целью обвинить левых эсеров в том, чего те на самом деле и не замышляли. На эту мысль наводит странное поведение высших фигур ВЧК, прежде всего самого Дзержинского. В частности, действительно странным кажется мягкость, проявленная к одной из ключевых фигур тех событий, сотруднику ЧК Я. Блюмкину. Блюмкин одновременно был и соратником Дзержинского и левым эсером. В каком из этих двух качеств он подготавливал и участвовал в убийстве Мирбаха? Наказание-то его было чисто номинальным.

Неясности событий, предшествовавших V съезду Советов, заставляют некоторых историков поставить еще один вопрос, который еще вчера мог показаться неуместным. А не были ли связаны события вокруг мятежа левых эсеров с противоречиями внутри самих большевиков? К примеру, на одну из возможных здесь проблем указывает в своем исследовании Ю. Фельштинский. Он, в частности, по сохранившимся сегодня документам большевиков достаточно убедительно проследил, как в период весны – лета 1918 г. начинает ослабевать позиция лидера большевиков В. И. Ленина. И, наоборот, в это же время усиливаются позиции молодого партийного организатора Я. М. Свердлова.

Стояло ли за таким перераспределением первых ролей внутри большевистской партии что-то существенное? Этот вопрос пока в историографии остается открытым. Зато немало документов и свидетельств показывают, что затяжной кризис весны – лета 1918 г. был усугублен активизацией внутри большевизма его левого крыла. Левые большевики критиковали Ленина по всем важнейшим вопросам: о рабочем контроле, о роли специалистов и буржуазии в Советском государстве и экономике, о соотношении централизма и самоуправления в государственном строительстве. Идеологические баталии шли от собраний первичных партийных ячеек, до ЦК; от страниц печати, до заседаний комиссии по подготовке первой Советской Конституции. Сам факт ускоренной подготовки проекта Конституции некоторые историки связывают с противоборством Совнаркома с правительством Московской области, объединявшей в ту пору 13 губерний Европейского центра страны, во главе которого, как известно, оказались левые большевики. Не менее трети в Московском Совнаркоме оставалось и левых эсеров. Требования москвичей предоставить больше прав регионам заставили центр задуматься о законодательном закреплении своих прав в противовес растущему сепаратизму. Но главным, как и в отношениях с левыми эсерами, оставался вопрос: мир или революционная война?

Могли ли разногласия с левыми привести большевиков к расколу собственных рядов? В истории сослагательного наклонения нет, но это не дает права не замечать серьёзности ситуации внутри РКП (б). Известно, к примеру, что левые эсеры обращались к левым большевикам с далеко идущими предложениями о сотрудничестве в деле продолжения революционной войны. Допускалось, что при этом придётся арестовать Совнарком во главе с Лениным.

Переговоры с Радеком и Бухариным велись левыми эсерами в форме «шутки», но так было по свидетельству самих участников этих переговоров. Насколько это соответствовало действительности, сказать трудно. Как известно, на процессах 30-х гг. обвинения в подготовке покушения на Ленина позднее предъявили только Бухарину, причём группа эсеров подтвердила их. Как писал «собиратель» чужих тайн Николаевский, разговоры о подобных вещах велись, но реальных планов ареста Ленина не было. По мнению одного из наиболее добросовестных биографов Бухарина венгра М. Куна, левые коммунисты отвергли все подобные предложения с гневом. Следовательно, версия о «шуточном» характере переговоров могла служить ширмой готовившихся серьёзных перемен в системе новой власти страны. Ю. Фельштинский, в частности, приходит к заключению, что убийство Мирбаха, а, следовательно, и все события 7–8 июля 1918 г. могли стать результатом деятельности радикалов не только в ПЛСР, но и левых большевиков. В любом случае, противоречия внутри большевистской партии не облегчали, а наоборот затрудняли выход из создавшегося положения. Вероятно, в этом следует видеть одну из причин, что третий кризис Советского правительства приобрёл столь затяжной характер.

Оценивая последствия 3-го кризиса Советского правительства и особенно мятежа левых эсеров на складывание советской системы, историки, как правило, бескомпромиссны. В последнее время появилось мнение, что его результатом стало формирование в стране однопартийной большевистской диктатуры. Вряд ли, однако, подобные подходы могут считаться оправданными. Революция – процесс всегда сложный и противоречивый. Одни и те же события в ходе ее развития могут нести как ограничение свободы, так и вести к утверждению новых форм демократии. Нельзя забывать, что V съезд Советов вошёл в историю не только «случайно» рвавшимися на нем бомбами, но и принятием на нем первой Российской Конституции. Конституция эта готовилась совместно с левыми эсерами. В нее вошли многие положения, предложенные этой партией. Самое главное, что Конституция 1918 г. нигде не оговаривала, что новый революционный режим есть режим однопартийный. По сути, это была Конституция многопартийной советской демократии.

Отказавшись от сотрудничества с ПЛСР как с партией, большевики, тем не менее, продолжали сотрудничать с отдельными ее представителями. Даже в рядах РККА продолжали сражаться отдельные левоэсеровские части. Так, левоэсеровская дружина принимала участие в подавление мятежа в Ярославле. Продолжали левые эсеры работать и в низовых Советах. Именно поэтому левых эсеров обвиняли в те дни не в попытке свержения Советской власти, а в терроризме. Таким образом, говорить, что именно тогда в Советской России восторжествовала однопартийная диктатура, не приходится.

Вместе с тем последствия третьего кризиса Советского правительства были для революционного режима наиболее тяжёлыми. Разрыв с эсерами серьёзно подорвал продовольственную и аграрную политику правительства. Именно ко времени борьбы вокруг Брестского мира относятся первые мероприятие по установлению продовольственной диктатуры. В это же время намечаются существенные сдвиги в рабочей политике. Идеи левых коммунистов о рабочем контроле оказываются отброшенными. Сигналом изменения курса послужила речь Л. Троцкого 28 мая 1918 г., которая по определению Р. Пайпса, имела «странный, совершенно фашистский заголовок»: «Труд, дисциплина и порядок спасут Советскую Социалистическую Республику». Он призывал рабочих к «самоограничению», к смирению перед фактами ограничения их свобод, возвращению управляющих из числа прежних «эксплуататоров» и т. п. Представляется, что именно эти тенденции, а не лишение депутатских мандатов нескольких левых эсеров на V съезде Советов несли в себе наибольшую угрозу демократическим тенденциям Русской революции.

Логическим завершением процесса формирования Советского государства стало принятие V Съездом первой Советской Конституции. К этому времени, говоря словами историка В. П. Булдакова, заканчивается процесс «смерти-возрождения империи». Революционная власть получает свой законченный вид не только в центре, но и на местах. Длительный процесс перехода от прежней структуры земств и городских управ к Советам всех уровней получает законодательное закрепление. В ходе него «историческую апробацию» получили всевозможные промежуточные и коалиционные органы управления. Но они быстро проявили свою нежизненность. В тех городах, на которые распространялась власть Москвы, господство Советов становится безоговорочным. Все другие типы государственных учреждений оттесняются на окраины бывшей Империи и становятся очагами сепаратизма. Принятие Конституции, таким образом, как бы подытожило целую эпоху в становлении Советской политической системы.

Конец ознакомительного фрагмента.