Глава 4
Они возвращались тем же путем, что и прибыли. Половину второй роты распределили на минные тральщики. Весь первый взвод попал в 52-ю флотилию тральщиков под командованием капитан-лейтенанта Вегенера, порт приписки – Гамбург.
Тайхман, Штолленберг, Хейне, Бюлов, Форхёльцер и Фёгеле ехали в третьем классе. Фёгеле, шваб по национальности, был из третьего взвода их роты.
Друзья молчали. Они дремали, переваривая алкоголь, выпитый на прощальной пирушке. Когда в купе набилось много народу, они забросили маленького Фёгеле на багажную полку. Но смена атмосферы не пошла ему на пользу – через секунду он начал блевать, предварительно крикнув:
– Берегись!
– Свинья… – заорал Бюлов, почувствовав, как блевотина струится у него по спине.
– Я же сказал, берегись, – пробормотал Фёгеле. – Я не мог больше сдерживаться.
– Не умеешь пить, так не пей, не прикасайся к бутылке, – сказал Бюлов.
– Пить я умею. Я только умею блевать так же хорошо, как ты, – возразил Фёгеле.
– Заткни пасть, ты, поляк недобитый! – закричал Бюлов.
– Я заткну свою пасть, когда захочу, и никакой я не поляк, я из Бёблина. И вообще поцелуй меня в…
Тут Фёгеле полетел вниз со своей полки и приземлился в коридоре на кучу рюкзаков. Больше Бюлов его не трогал. Вскоре они услышали храп Фёгеле. Бюлову пришлось переодеться.
В Гамбурге они разместились в доме профессора Хейне.
– Вам придется смириться с официальной частью рождественских праздников во имя Господа нашего, – предупредил Хейне. – Я ничего не мог поделать. Мне пришлось долго убеждать отца разрешить нам не ходить в церковь.
– Мы перенесем это испытание как настоящие мужчины, – сказал Бюлов.
– Мы не против, – добавил Фёгеле. – Все равно это лучше, чем нацистские фестивали солнцестояния. По крайней мере, ноги не обморозим.
Когда они вошли в большую гостиную на втором этаже, родственники Хейне уже ждали раздачи подарков. Тайхман и Штолленберг поздоровались с Дибольтами, которые пришли со своей дочкой.
Все разговаривали вполголоса; даже молодые девушки были сегодня непривычно тихими. Дамы в возрасте, казалось, были погружены в себя; складывалось впечатление, что их одеяния демонстрировали их нужду в большей степени, чем это было необходимо.
Друзьям пришлось подождать, прежде чем открылась раздвижная дверь, за которой стояла рождественская елка. Ожидание было бы скучным, если бы не любопытные вопросы детей. Пожилому господину с большой бородой пришло в голову спеть веселую рождественскую песенку. «О, весело, весело», – запели гости, но их голоса звучали совсем не весело, – это больше походило на погребальную песнь. Старик запевала начал слишком низко, дети не могли петь в такой тональности и растерялись. Взрослые тоже смутились – они не знали слов. Только Фёгеле пытался спеть все куплеты; но он произносил слова по-швабски и так безбожно фальшивил, что Хейне шепнул ему:
– С таким пением ты в рай не попадешь.
Однако Фёгеле продолжал петь.
– Ну, ты, угомонись, – сказал Бюлов и слегка ткнул его под ребро. Но Фёгеле было трудно остановить, он стал петь еще громче и еще больше фальшивил. Замолчал он только тогда, когда Бюлов дал ему такой тычок, от которого он чуть было не упал. Впрочем, песня уже почти закончилась, но Фёгеле все равно обиделся.
Наконец открылась раздвижная дверь, и профессор с теплой улыбкой пригласил всех войти. Свет в столовой погас. В другой комнате стояла рождественская елка, украшенная электрическими лампочками. Справа и слева от нее располагались столы с подарками. Прямо перед елкой стоял отставной генерал Хейне, родной брат профессора, в плохо сидящем костюме, который сильно портил вид маленького старика. В руках он держал старую толстую фамильную Библию. Его незамужняя сестра Луиза стояла позади него, немного левее.
Все запели «Тихую ночь». Не пел только генерал. Он плотно сжал губы, как будто сдерживал икоту. Генерал быстро раскрыл Библию, вставил в правый глаз монокль, висевший на тонкой ленточке, и начал читать рождественский псалом рубленым армейским ритмом, придавая голосу в местах, которые считал особенно важными, пасторальное звучание.
– …И явился вдруг ангелу небесный сонм, славящий Господа и говорящий: Слава Всевышнему на небесах, миру на земле, доброй воли людей. Аминь. – С этими словами генерал захлопнул Библию.
Все запели гимн «Слава Господу на небесах и миру на земле».
– А теперь, пожалуйста, подарки, – обратился генерал к сестре.
Луиза кивнула и приступила к раздаче подарков. Первыми к ней подошли дети. Они получили оловянных солдатиков, каски, сабли и ружья, а тем, кто умел читать, достались книги о войне. Дети были довольны, и их родители тоже. Когда маленький мальчик неуклюже взял ружье, генерал не смог удержаться, чтобы не показать ему, как надо правильно его держать.
– Нет, малыш, не так. Посмотри, приклад нужно прижать к плечу, правая рука здесь, левая впереди, вот так, а теперь прицелься и спусти курок.
Двое детей спорили о том, в какую часть тела надо целиться. Генерал подошел и сказал им:
– Нет, в голову целиться не надо. Целиться нужно в грудь или в живот.
– Но тогда враг сразу не умрет.
– Это не важно. Главное, чтобы он вышел из строя.
– Да, – согласился старший из детей.
– Нужно отвечать – так точно.
– Та-а-ак точно, – неуверенно произнес мальчик.
– Растягивать слова нельзя. Нужно отвечать старшему офицеру отрывисто и четко.
Ребенок был крайне напуган и неожиданно разревелся.
Генерал ужаснулся:
– Бог ты мой, разве солдат плачет по пустякам?
В ответ на это ребенок заревел в полный голос. Генерал, совершенно растерявшись, отошел от него. Тогда мальчик постарше, слышавший весь разговор, подумал: «Наверное, дядя за свои усилия заслуживает не слез, а награды». Он побежал за генералом, протянул ему свою ручонку и сказал:
– Счастливого Рождества.
Генерал опешил, потом рассмеялся и произнес:
– Конечно, конечно, мой мальчик.
Огни на елке погасли. Мужчины заговорили о делах, женщины – о детской одежде, и все пришли к выводу, что наступили тяжелые времена. Некоторые мужчины выразили слабую надежду, что это последнее военное Рождество.
– На все воля Божья, – твердили дамы.
Генерал надеялся, что на Западе не будет крупномасштабных военных действий, иначе кто знает, сколько отважных немецких солдат встретит там свою смерть.
– Мы живем в век техники, – произнес он с печальным выражением на лице. – К сожалению, личной храбрости теперь недостаточно. – Затем он принялся рассуждать о линии Мажино.
– Я думаю, фюрер знает, что делает, – заметил господин, одетый так, как будто собирался проходить обряд конфирмации. – До сих пор он не совершил ни единой ошибки.
– На все воля Божья, – произнесла на заднем плане какая-то женщина.
– Я надеюсь только на одно – что наши лидеры, прежде чем что-то сделать, тщательно изучат обстановку, – сказал генерал. – Нельзя слишком туго натягивать тетиву.
– Доверимся Господу, – произнесла его сестра. Слово «Бог» было для этих людей, словно масло для губ. – Если Господь захочет, зима будет теплой.
– Бог знает, о чем думали англичане, объявляя нам войну.
– Господь вознаградит вас, – услышал Штолленберг, подняв с пола дамскую сумочку.
– Да поможет нам Господь, – была общая присказка.
Неприятность случилась, когда Тайхман попытался поменяться подарками. Каждый из них получил по бутылке коньяку, по три пачки сигарет, а также книгу в кожаной обложке с чистыми страницами и надписью «Мой дневник». Тайхман отвел Фёгеле в сторону и предложил ему сделку – пусть Фёгеле отдаст ему свой коньяк и сигареты, а Тайхман в обмен на это вручит ему свой дневник.
– Ты что, считаешь, что я совсем дурак? – спросил Фёгеле, постучав себе указательным пальцем по лбу.
Подошел Бюлов, и Тайхман повторил свое предложение ему, с той лишь только разницей, что теперь он менял дневник на коньяк или сигареты.
– Ты псих, – сказал на это Бюлов. – Даже Фёгеле не такой болван, чтобы купиться.
– Пюлов, – громко и со злостью произнес Фёгеле, – ты глупый уплюдок.
Бюлов раскатисто расхохотался; а фрейлейн Луиза покраснела, подошла к своему племяннику и весьма эмоционально ему что-то сказала. Хейне подошел к Фёгеле и как можно тактичнее попросил его удалиться в свою комнату. На этом настаивала тетя Луиза, которая пригрозила, что доложит обо всем генералу, если он не уйдет.
– Она так и сказала – доложит?
– Да, так и сказала.
– Тогда я ухожу. Она не должна докладывать обо мне.
Хейне обещал позже принести ему что-нибудь выпить.
– Если Фёгеле уходит, то я тоже ухожу, – сказал Бюлов, и они оба отправились наверх. Через полчаса за ними последовали все остальные.
Усталые, страдая от похмелья, они бегали под дождем по пирсу. Укрыться было совершенно негде. Вместе с ними погрузки ожидали еще сорок человек из первого взвода второй роты. Офицер штаба сообщил им, что флотилия идет из Бремерхафена в Гамбург и прибудет около 10 часов.
Флотилия пришла в порт в конце дня. Она состояла из девяти переоборудованных под тральщики рыболовецких судов. Шестым к пирсу подошел «Альбатрос».
На каждый корабль было распределено пять человек. Тайхман, Бюлов, Штолленберг Хейне и Фёгеле попали на «Альбатрос». Это назначение устроил им старший помощник, который стал теперь главным квартирмейстером и считал, что оказывает бывшим матросам этого судна большую услугу.
Поднявшись на борт, они были достойно встречены.
– А вот и наши будущие адмиралы! – крикнул, увидев их, Питт.
– Вундеркинды вы наши новоиспеченные, готовьте свои задницы – будем вас пинать, пока спереди не потечет юшка, – заорал Остербур.
У него были вставные зубы, которые слегка клацали, когда он открывал рот. Из-за этого его нижняя челюсть потеряла прежнюю форму, но в целом он не изменился к лучшему.
– Где мои деньги? – крикнул Лёбберман. – Спускайся вниз, грязный мошенник, мы тебя давно ждем.
– Надувай лучше свою бабулю, а меня не трогай, – проревел Штюве, и Хейне побледнел.
– Какая милая компания, – произнес Бюлов.
– Похоже, дело идет к драке, – сказал Тайхман.
– А в чем дело? – спросил Фёгеле.
– Скоро узнаешь.
Они сбросили свои вещмешки на палубу и пошли доложить о своем прибытии командиру. Командиром был младший лейтенант по фамилии Вагнер. Старшего помощника звали Паули, он тоже был младшим лейтенантом, но из резервистов. Командир пожал каждому руку и сказал, что они должны держать марку. Никто не понял, что он имел в виду.
В кубриках появилось много новых лиц: сигнальщики, радисты, квартирмейстеры; все – молодые парни от 18 до 25 лет. Их койки располагались по левому борту, где обосновались и пятеро друзей, получив водонепроницаемые комбинезоны и спасательные жилеты. Старая команда располагалась по правому борту; главным теперь был Питт.
Команду вызвали наверх, и старпом объявил, что капитану присвоили звание лейтенанта, а помощнику главного механика – младшего лейтенанта. Когда появился командир, старпом доложил по форме и поздравил его от имени команды. Командир поблагодарил экипаж, то же сделал и младший лейтенант, который был уже слегка навеселе. Командир выделил палубной команде три ящика пива, по 62 бутылки в каждом; трюмные получили два ящика.
– Живьем мы отсюда не выйдем. Похоже, нам крепко достанется, – сказал Бюлов, когда они вернулись к себе.
– Сегодня нам надо поменьше пить, – произнес Штолленберг.
Хейне высказал предположение, что благоразумнее было бы провести вечер на берегу. Он панически боялся крупных ссор, и, хотя тщательно скрывал свой страх, он так и сочился у него из глаз. Хейне был довольно мощного телосложения, но никак не мог преодолеть глубоко укоренившегося страха получить удар в лицо, избавиться от него не помогла даже работа в рыболовецком флоте. Ему казалось, что его голова сделана из стекла и разобьется от малейшего прикосновения. Поэтому он вступал в драку только тогда, когда основная работа была уже сделана другими.
– Останемся здесь, – сказал Штолленберг. – Это дело чести. В конце концов, мы их нагрели на пятьсот марок.
– Но мы же старались для Доры, – напомнил Хейне, взглянув на Тайхмана. Однако тот сделал вид, что это его не касается. С возмутительным спокойствием он разбил второе яйцо о край тарелки, намазал толстенный слой соленого голландского масла на тоненький ломтик хлеба и положил сверху кусок ветчины.
Питт назначил Бюлова и Фёгеле дежурными по столовой.
– Хорошо, – сказал Тайхман, – но они будут обслуживать только стол по левому борту.
– Ну уж нет. Они будут обслуживать оба стола, – заявил Питт.
– А я говорю, что любой из нас, дежуря по столовой, будет обслуживать только наш стол, – сказал Тайхман.
– А, я понимаю – ваши благородия гнушаются мыть за нами тарелки.
Тайхман подумал, что не стоит затевать драку так рано, но на всякий случай сунул в карман свои наручные часы. В это время раздался звонкий шлепок. Питт стоял, потирая левую щеку, – Бюлов ударил его по лицу.
Звук пощечины получился очень смачным, да и зрелище – что надо. Но это был совершенно новый и доселе невиданный среди моряков способ начать драку. Питт слегка опешил. За все проведенные в море годы с ним не случалось ничего подобного. Пощечина уместна в пансионе для благородных девиц, а вовсе не на корабле; для моряка это смертельное оскорбление. Бюлов же об этом не догадывался. И еще он не знал, что противника надо вывести из строя как можно раньше, если не хочешь, чтобы он вывел из строя тебя. И Питт показал ему, как это делается, ударив его ногой в промежность и при этом добавив:
– Теперь он не скоро встанет.
Через секунду Питт рухнул на пол рядом с Бюловом. Это сапог Тайхмана въехал ему в живот, и Питт сложился, словно перочинный ножик. Моряки с правого борта приготовились к потасовке. Моряки с левого борта вначале заняли выжидательную позицию, не желая стать следующими жертвами. И только Фёгеле не встал со своего места. Он, словно загипнотизированный, смотрел на Бюлова, который со стоном катался по полу.
Лёбберман бросился на Штолленберга. Ну, этот безобиден, подумал Тайхман, Эмиль с ним легко справится. Он увидел, что Остербур вытащил свои вставные зубы, но тут же нырнул головой вперед, заметив, что Штюве собирается ударить его бутылкой, полной пива. Удар пришелся по спине, причинив ужасную боль. Тайхман схватил Штюве за волосы, пригнул его голову и двинул коленом в подбородок, после чего Штюве надолго отключился.
Мекель надвигался на Тайхмана, как живая гора мыщц, медленно и верно. Он знал, что сильнее его на корабле никого нет. Мекель захватил левую руку Тайхмана и попытался вывернуть ее. Тайхман упал на колени. Кулаком правой руки он ударил Мекеля в лицо, но удар оказался недостаточно сильным. На Мекеле он никак не отразился и даже, похоже, пошел ему на пользу. Тайхман вспомнил, что его противник иногда вел себя очень странно. Однажды во время драки с Лауэром, невысоким, хилым парнем, он без сопротивления позволил ему отметелить себя. Но сегодня Мекель позабыл о своих мазохистских наклонностях. Тайхман подумал, что он сейчас сломает ему руку. Он с большим трудом удерживался на коленях, стараясь не упасть. Теперь ударил Остербур. Тайхман почувствовал, как край железного кольца, которое Остербур носил на левой руке – он был левша, – раскроил ему бровь и вонзился в кость. По глазам и по носу Тайхмана полилась кровь. Он хотел было инстинктивно слизать ее языком, но подумал, что может остаться без него. Остербур ударил его в подбородок. Правым глазом Тайхман уже ничего не видел. «Если Остербур ударит еще раз по тому же месту, я останусь без глаза», – сказал себе Тайхман. Сделать он ничего не мог – его рука была в тисках, и Мекель давил на нее всей своей мощью. Тайхман ждал следующего удара, но Остербур не торопился. Он примеривается, куда бы получше ударить, догадался Тайхман; если бы не это чертово кольцо…
И тут Остербур нанес удар. Не в то же самое место, немного ниже, под глаз, но опять кольцом. Тайхман почувствовал, как лопнула под правым глазом кожа и кольцо вошло в его плоть. «Они забьют меня насмерть», – подумал он. Тогда он прижал подбородок к груди, оттолкнулся от пола и перекатился через голову вперед. Это позволило освободить левую руку. Мекель соображал очень медленно. Во время своего кувырка Тайхман увидел, как Фёгеле, стоя на столе с правого борта, разбил бутылку пива о голову Остербура. У него прояснилось в голове, подумал Тайхман. Фёгеле понял, что Остербуру уже достаточно, и, не сходя со своего стола, заехал ногой прямо в лицо Мекелю.
– Так держать, Фёгеле! – крикнул Тайхман. – Добей его. – Но тут ему пришлось переключить внимание на Хинша, который надвигался на него.
Фёгеле был маленьким смелым человечком, но он не имел опыта в серьезных драках. Ударив Мекеля, он в нерешительности застыл на столе, слегка напуганный своей собственной смелостью. Но для Мекеля одного удара ногой было мало. Он схватил Фёгеле и швырнул его через весь кубрик. Фёгеле ударился о деревянный край койки, расположенной по левому борту.
Тайхман тем временем двумя короткими хуками в подбородок привел Хинша в состояние грогги и окончательно вырубил его свингом. Потом он ударил Шмуцлера ребром ладони и повернулся к Мекелю. Правой ногой он со всей силы врезал ему по голени. Мекель взвыл и ухватился за больное место. Его голова при этом оказалась у края стола. Холодный расчет, который в таких случаях никогда не подводил Тайхмана, подсказал ему, куда надо ударить, чтобы вырубить Мекеля, не подвергая себя риску получить ответный удар. Тайхман молниеносно схватил Мекеля за волосы и дважды ударил его головой о край стола. Было ясно, что Мекель оглушен. Он поднял голову, но, прежде чем Тайхман смог нанести ему решающий удар, Фёгеле, снова забравшийся на стол, с силой врезал ему ногой в лицо. Но Мекель все еще не собирался отключаться – он только слегка смешался. Тайхман ударил его ногой в живот, и он стал хватать ртом воздух. Тайхман вновь увидел, как Фёгеле летит по воздуху и приземляется у правого борта. И все-таки Тайхману удалось перехитрить Мекеля, слабостью которого была замедленная реакция. Прежде чем тот понял, что происходит, Тайхман врезал ему левой рукой по шее, причем кулак попал точно между подбородком и яремной веной. Мекелю этого хватило – он бесславно свалился под правый стол.
Но тут сзади на Тайхмана напал Лауэр и замолотил ему по голове маленькими кулачками. У Тайхмана был твердый череп; удары Лауэра его просто раздражали. Ему и делать-то ничего не пришлось – Лауэр остановился сам, отбив себе костяшки пальцев.
Тайхман перевел дыхание и оценил обстановку. Зрелище битвы его порадовало. Он увидел, что Хейне тоже дерется, а это означало, что, в сущности, битва была ими выиграна. В драку включились и новички. Сигнальщик по имени Харрис отвешивал отличные панчи – он, по-видимому, знает в этом толк, с удовлетворением подумал Тайхман. Фёгеле тоже держался молодцом. Удивительно, как быстро он пришел в себя после полетов через весь кубрик. Фёгеле снова забрался на стол и колотил полными пивными бутылками по головам моряков правого борта. Когда бутылки закончились, он заорал:
– Принесите еще, я их всех замочу!
Но желающих получить бутылкой по черепу не нашлось. Поле битвы было усеяно осколками тарелок, пивных бутылок, остатками пищи и выбитыми зубами, не говоря уж о раненых. Хуже всех выглядел Мекель – его лицо напоминало сырой гамбургер, в остальном же все было в порядке.
Глаза его остались целыми, и он даже мог говорить. Лёбберман, наоборот, потерял передние зубы. Это была заслуга Штолленберга. Один зуб вонзился в его руку и торчал там. Штолленберг извлек его с помощью маникюрных щипчиков, которые ему дал Хейне, и протянул его Лёбберману. Остербур лишился возможности пользоваться своими вставными зубами, поскольку его нижняя челюсть оказалась свернутой на сторону.
– Может, твои зубы подойдут Медузе, – сказал Хейне.
– Нет уж, лучше жить вообще без зубов, чем с его зубами, – проворчал Лёбберман, – слишком много шлюх их облизывало.
После того как они выпали у него в самый неподходящий момент, Остербур стал отдавать их на хранение своему напарнику. Кроме того, у него на голове был небольшой порез, нанесенный бутылкой Фёгеле. Зато Бюлову было очень плохо. Его уложили в койку и стали делать холодные компрессы. Моча Бюлова была красной от крови. Штолленберг почти не пострадал, если не считать уха, которое стало похоже на цветную капусту, распухшего века и пореза на правом кулаке. Шмуцлер потерял чувство равновесия, которое вернулось к нему лишь некоторое время спустя.
Вскоре в матросский кубрик пришел старший квартирмейстер. Питт, унтер-офицер судовой полиции, сделал доклад по всей форме. Старший квартирмейстер объяснил свое появление тем, что один из кочегаров сообщил ему, что матросы убивают друг друга.
– Это гнусная ложь, – заявил Питт. – Вы же сами прекрасно видите, что все мы живы.
– Да уж, зрелище не из приятных, – констатировал квартирмейстер.
– Ничего страшного не произошло, – возразил Питт, – мы просто утрясали кое-какие разногласия. Я требую, чтобы вы назвали мне имя этого кочегара.
Чтобы придать веса своим словам, он вытянулся по стойке «смирно». Так он и стоял, требуя информации от старшего по званию, вдохновляясь мыслью о том, что защищает своих товарищей, и свято веря в то, что кочегар совершил по отношению к ним величайшую несправедливость.
– Я не знаю его имени, – ответил старший квартирмейстер.
– А как он выглядел?
Старший квартирмейстер посмотрел на Питта, затем перевел взгляд на матросов, покачал головой, повернулся и стал подниматься по трапу на палубу. На полпути он остановился, снова покачал головой и со смешком произнес:
– Разбирайтесь сами.
– Что он хотел этим сказать? – спросил Питт, когда старший квартирмейстер ушел.
Тайхман, Мекель и Остербур отправились в старшинский кубрик, и один из старшин, окончивший ускоренные медицинские курсы, занялся ими. Он забыл то немногое, что знал, подумал Тайхман, увидев, что горе-лекарь делает с Мекелем. Но старшина с радостью выполнял свою работу. Зашивая Тайхману бровь, он делал много лишних стежков и порой попадал иглой не в то место, куда нужно, восклицая при этом: «Опля!» Тайхман молча страдал, пока не увидел, что в иглу не вставлена нитка. Все пришлось начать сызнова. «Медик» был в основательном подпитии, и Тайхман очень обрадовался, когда тот сказал ему, что порез под глазом зашивать не нужно.
После этого матросы вернулись к прерванному ужину. Пива оставалось еще много, несмотря на боевые действия Фёгеле. Правда, оно уже порядком нагрелось, но никогда еще теплое пиво не казалось им таким вкусным. Остербур, который из-за своей шатающейся челюсти не мог пить из горлышка, пил из кружки – стаканов на борту не было. Мекелю тоже было трудно справляться со своим пивом. Старшина забинтовал ему голову целиком, оставив только небольшое отверстие для рта. Хейне расширил его с помощью ножниц, после чего тот уже мог пить нормально. Раненым досталось по две дополнительные бутылки. По предложению Мекеля, Фёгеле дали еще три бутылки – за храбрость во время его первой потасовки на борту их корабля. Пиво быстро ударило Фёгеле в голову, и он тут же улегся спать. Питт нанес Бюлову визит вежливости и пообещал, что сам лично проследит, чтобы ему ставили холодные компрессы всю ночь.
– Приятель, – сказал ему Бюлов, – как только поправлюсь, тут же сойду на берег, чтобы проверить, работает эта штука или нет. Вы, мерзавцы, лишили моряка единственного удовольствия, которое у него осталось. Ну почему жизнь такая…
– Не переживай, – успокоил его Питт, – он у тебя будет работать. Не может же он навсегда улечься из-за какой-то ерунды. Мой еще и не такое видал. Мы пойдем вместе, и я найду тебе такую шлюху, которая заставит его работать. Уж это я тебе гарантирую.
– Рад слышать, – ответил Бюлов.
Питт вернулся к столу. Недолгая беседа с Бюловом подняла ему настроение, ведь не каждый день выпадает удача поболтать с настоящим графом. Примиренный с Богом и миром, он сосредоточился на пиве.
– Доставай свою стоналку, Бенно.
Хинш подошел к своему рундуку и достал аккордеон. Беря первые аккорды, он немного смущался. Они спели «Четырехмачтовик из Гамбурга», «Тринадцать человек на сундук мертвеца» и несколько матросских песен.
Когда пробило полночь, они все еще пели. Пришел старший квартирмейстер и присел в конце стола, стоявшего по правому борту. Он не пел вместе со всеми, а просто слушал, то и дело прикладываясь к бутылке с пивом, которую принес с собой. Напоследок они спели «На пути домой».
Ночью Штолленберг услышал слабый стон. Он встал, включил свет и подошел к койке Бюлова.
– Ну, как ты?
– Хуже некуда.
– Это ты стонал?
– Нет, это Фёгеле.
Штолленберг переменил Бюлову компресс.
– В следующий раз – только чтобы это осталось между нами – я отметелю Питта как следует. Сделаю из него изнасилованную девственницу.
– Только не давай ему больше пощечин.
– Не буду. Пусть только тронет меня еще раз, этот сыкун.
– Ну хорошо. А сейчас спи.
– Ладно.
Штолленберг выключил свет и перебрался к соседней койке.
– Ты был великолепен, – сказал он Фёгеле, – просто неподражаем. Ты оказался самым крутым из нас. Я не шучу. Это факт. Ты молодец.
– Такое часто бывает? – спросил Фёгеле.
– Да нет, иногда случается, но не…
– Еще раз я такого не переживу.
– Переживешь. Научишься относиться к дракам спокойно.
– Нет, не научусь. Да и не хочу я учиться.
– Мне вот пришлось.
– Я ведь не трус, Эмиль.
– Я знаю.
– Даже в школе я ненавидел боксоваться. Но я не давал себя отшлепать.
– Ну, бокс – это ведь спорт.
– Да, и в спорте есть правила.
– У нас тоже есть правила. Если ты оказался на полу и не встаешь, тебя больше никто не тронет. Ведь после первого удара Бюлова больше никто не бил. Если ты ударил или тебя ударили, то все. Даже Тайхману сначала крупно досталось, а ведь для него это что-то значит. А Хейне до сих пор пугается, когда начинается драка. Но со временем ты привыкнешь. Тут уж приходится выбирать – бить самому или быть битым, а если сбежишь, то прослывешь трусом. Я знаю, что поначалу бить самому очень трудно, поскольку приходится заставлять себя быть жестоким. Так было и со мной. Я не мог ударить человека по лицу, пока мне самому его не разбили, после этого все стало очень просто. Этому очень быстро обучаешься.
– Да, но я очень жалею о том, что сделал с Мекелем.
– Нечего жалеть. Он ведь с тобой тоже не церемонился.
– А я все равно жалею.
– Это пройдет, Фёгеле. Спи.
– Хорошо.
Они вспахивали свой сектор моря подобно тому, как крестьянин пашет свое поле, борозду за бороздой – с той лишь только разницей, что они жали то, чего не сеяли, а урожай грозил им смертью, если забыть об осторожности. И, даже соблюдая осторожность, все равно можно было погибнуть – все зависело от удачи, как, впрочем, всегда бывает на войне. Почти все зависит от удачи.
Им же с самого начала не везло.
Тральщики двигались строем фронта. За ними шел буйковый корабль, отмечавший буйками проверенные и очищенные от мин участки. На обратном пути он их забирал и использовал на следующем разминированном участке. На этот раз буйковым кораблем был назначен «Альбатрос». Когда через два часа после начала траления всплыла первая мина, с лидера флотилии просемафорили приказ обезвредить ее и поднять в целости и сохранности на борт.
Четыре человека отправились к ней на шлюпке. «Альбатрос» лег в дрейф. Моряки с безопасного расстояния наблюдали, как те четверо обезвреживают мину. Минут через пятнадцать матросам наскучило наблюдать за этим, и они спустились вниз. Тайхман, налив себе оставшийся от завтрака кофе, решил добавить туда консервированного молока, но его кружка вдруг накренилась влево, и молоко пролилось мимо. Через секунду он услышал короткий и жесткий звук взрыва, а затем такой звук, какой издает оседающая фонтанная струя, когда воду в фонтане отключают. «Альбатрос» качался из стороны в сторону. Матросы повыскакивали на палубу.
Справа по борту море выглядело так, будто какой-то великан со всей силы швырнул в воду айсберг. Через минуту поверхность моря снова стала ровной.
От лидера флотилии по семафору поступил приказ: «От С – К: отправьте спасательную шлюпку».
В течение сорока минут бот, спущенный с правого борта «Альбатроса», обшаривал место взрыва. Он вернулся нагруженный рыбой, у которой были перебиты жабры. Старшина шлюпки Бекер доложил, что они видели куски плота и руль, но не посчитали нужным брать их с собой.
Харри Майзель, сигнальщик с «Альбатроса», просемафорил на флагман: «От К – С: поиски результата не дали и прекращены».
Кок обрадовался рыбе и приготовил ее на обед, каждый матрос получил две рыбины. После обеда Штолленберг спросил Тайхмана:
– Так это и есть боевые действия на море?
В тот же день всего в сорока пяти метрах спереди по курсу «Альбатроса» всплыла вторая мина. Корабль обошел ее слева и, когда она осталась метрах в трехстах позади него, застопорил ход. С флагмана поступил приказ: «От С – К: послать подрывников».
– Пойдут только добровольцы, – объявил с мостика командир.
Моряки, оказавшиеся в эту минуту на палубе, громко заговорили.
– Старшинам остаться, – произнес командир. – Мне нужно четыре человека.
– Пусть гардемарины бросят жребий, кому идти, – предложил старпом.
Повезло Бюлову – он остался на корабле.
На воду спустили запасной резиновый плот. Тайхман, Штолленберг, Хейне и Фёгеле натянули спасательные жилеты и спрыгнули вниз.
Поверхность моря была гладкой, как стекло, что в это время года бывает нечасто. Начинался снегопад, и видимость была плохой. Гардемарины механически гребли, не отрывая глаз от мины и ломая себе голову над тем, почему взорвалась ее предшественница. Внезапно плот подбросило вверх, опрокинуло и затащило под воду. Тайхман проплыл под ним, вынырнул, жадно хватая ртом воздух, и увидел вертикальную стену воды, приближавшуюся к нему. На ее серо-зеленом фоне четко выделялись снежинки. Сейчас они были белыми, а не грязно-серыми, как раньше. Но тут стена обрушилась на него, увлекла за собой под воду, а потом вновь выбросила на поверхность.
Слегка оглушенный, он лежал на воде, удивляясь, почему она кажется ему тепловатой. Наконец, до него дошло, что он не тонет, даже не делая никаких движений. Он ощупал руками свой череп. Ужасно болела голова. Боль сверлила и опоясывала мозг – Тайхману казалось, что кто-то прибил к его голове доску, которую обязательно надо было оторвать. Но, ощупав голову, он понял, что никакой доски нет, одни волосы. «Альбатроса» он не видел. Тогда Тайхман поплыл, выбрав направление наугад. Это получилось у него на удивление хорошо. Руки и ноги были в полном порядке, только тяжелые ботинки тянули вниз. Он перевернулся на спину и тут же почувствовал головокружение; ощущение было такое, как будто мозг вращается сам по себе и бьется о стенки черепа. Он снова перевернулся на живот, и его мозг перестал вращаться. Теперь его беспокоила только стреляющая боль в области лба, над глазами, в остальном же все было в порядке. И только когда он двигал головой, ему казалось, что в ней завелся осиный рой, который тщетно пытается вырваться наружу.
Никого из своих товарищей он не видел. В нескольких метрах спереди от него плыло весло. Он схватил его. Прикоснувшись к дереву, вдруг почувствовал, что вода совсем ледяная, и все его тело охватил холод.
И тут Тайхман увидел «Альбатрос». Он убедился, что его товарищей рядом нет и никто из них не плывет к кораблю. Он плыл медленно – начала сказываться усталость. Его руки и ноги налились свинцом. Соленая вода жгла глаза; он закрыл их и подумал: «Они придут и подберут меня». Время от времени он открывал глаза, боясь потерять направление.
Он увидел, что «Альбатрос» совсем не приближается, по всей видимости, там напрочь позабыли о матросе второго класса Тайхмане. Но он слишком устал, чтобы беспокоиться об этом. Вдруг впереди себя Тайхман увидел какой-то предмет. Он подумал, что это кто-то из его товарищей. Предмет не двигался. Снегопад усиливался. Когда он снова взглянул наверх, снегопад полностью закрыл от него «Альбатрос». Он не видел ничего, кроме воды и снега. Его начал охватывать страх.
Впереди него находился предмет – теперь он понял, что это резиновый плот. Тайхман очень ему обрадовался. «Ганс», – услышал он чей-то голос. Голос прозвучал неразборчиво, и Тайхман никак не мог понять, откуда он доносится. Он затряс головой, надеясь, что, когда из ушей выльется вода, он станет лучше слышать. Он ухватился за трос, шедший по периметру плота, и почувствовал, что он туго натянут. Перебирая руками, он добрался до кормы и с другой стороны увидел своих товарищей. Дрожа от холода, с посиневшими губами, они держались за трос. Тут же он увидел и «Альбатрос». Это плот загораживал его от Тайхмана.
– Что это ты все плаваешь кругами? – спросил Штолленберг, стуча зубами.
– Мы тут все глотки посрывали, пытаясь до тебя докричаться, – произнес Хейне. – А ты плаваешь вокруг, как будто сдаешь экзамен по вольному стилю. – Говоря это, Хейне пытался разозлить себя, но слишком замерз, чтобы по-настоящему рассердиться.
– Я ничего не слышал, – произнес Тайхман.
– У тебя никогда не было музыкального слуха, – заметил Хейне.
– Перестаньте болтать. Нужно залезать на плот. Боже, я совсем задубел, – заявил Фёгеле.
Они вскарабкались на одну сторону плота и вдавили ее под воду; Тайхман дотянулся до троса, шедшего по другую сторону, и тянул его на себя до тех пор, пока плот не ударился днищем о воду.
«Альбатрос» тем временем приблизился. Главный старшина подтянул их к борту лодочным крюком. Четверых матросов подняли на палубу, а за ними и плот.
– Ну, как себя чувствуете, молодые адмиралы? – спросил Питт.
– Спасибо, – сказал Хейне. – Жар уже прошел.
– Старик жалует каждому из вас по бутылке шнапса, чтобы не хватил солнечный удар, – произнес Питт. – Правда, вы ничего не сделали, чтобы заработать этот шнапс, так что можете поделиться им с теми, кто вас спас.
– Адмиралы всегда пьют свой шнапс сами, – отрезал Хейне.
Через полчаса они снова были на палубе и сбрасывали в воду буи. Когда стало смеркаться и видимость ухудшилась, эти буи были подняты на палубу, осмотрены, перенесены на правый борт и снова подготовлены к сбрасыванию.
Матросы работали молча, разве что кто-нибудь время от времени, когда буйковый якорь падал ему на ногу, отпускал ругательства. Они работали ровно и надежно, словно машины, вот только их руки были сделаны не из железа. Соленая вода разъедала кожу и оставляла глубокие раны; руки стали буро-красными, словно свежая кровяная колбаса. Но это их особо не беспокоило, от холода циркуляция крови в сосудах замедлилась, и руки почти ничего не чувствовали.
За всю следующую неделю не случилось никаких происшествий, за исключением того, что на море время от времени поднималось сильное волнение, отчего у Фёгеле начиналась морская болезнь, и он мечтал поскорее умереть. Но когда через пять дней погода улучшилась, он тут же воспрял духом и раздумал умирать.
«Альбатрос» и другие тральщики шли строем фронта, как вдруг на горизонте появился двухмоторный самолет. Объявили боевую тревогу. Места Тайхмана, Бюлова и Фёгеле по боевому расписанию находились у 20-миллиметрового зенитного автоматического орудия, которое на корабле называли пулеметом. Хейне занял свой пост на мостике у машинного телеграфа, а Штолленберг – у 55-миллиметрового орудия на носу, где он был четвертым номером расчета. Это орудие команда называла «ночным сторожем», поскольку оно всегда вступало в бой, когда он уже заканчивался. Его расчет, состоявший из пяти матросов, ничего не мог с этим поделать. Орудие было изготовлено еще в Первую мировую войну, его затворный механизм был сильно изношен, и работать с ним было трудно, а прицел был прямо-таки доисторическим. На «Альбатросе» считалось наказанием попасть в расчет «ночного сторожа». Поэтому матросы не испытывали никакой любви к своему орудию, что отнюдь не способствовало улучшению качества стрельбы.
Самолет летел прямо на флотилию.
– Надеюсь, это самолет противника, – сказал Штюве, занявший свое место у 20-миллиметрового орудия. Тайхман был при нем заряжающим.
– Выстрели по нему, и сразу узнаешь, – посоветовал Тайхман. Он сжал металлическую поверхность магазина, ладони его повлажнели, а по спине забегали мурашки.
– Не учи ученого, – огрызнулся Штюве. – Без команды стрелять нельзя. – Тайхман ощутил приступ раздражения.
Самолет отвернул влево. С флагмана флотилии сделали выстрел спереди по курсу самолета, чтобы заставить его выдать свою принадлежность. Самолет накренился для разворота, и все увидели на его крыльях английские опознавательные знаки. И тут он ринулся в атаку, летя на бреющем полете. Маневр был прост, но очень эффективен.
Тральщики шли строем фронта. Самолет зашел сбоку, перпендикулярно их курсу, в результате чего только самый крайний слева корабль мог вести по нему огонь. Другие тральщики стрелять не могли, а буйковое судно находилось далеко позади и не могло прийти им на помощь.
Самолет пролетел над «Альбатросом» самым последним. В эту же самую минуту отказал зарядный механизм 20-миллиметрового автомата, а расчет кормового орудия не мог стрелять из-за того, что дым трубы закрыл от него самолет. Стрелял только Штюве. Он попал в правое крыло самолета, и его мотор задымил. Оставляя за собой шлейф дыма, он пролетел, почти касаясь поверхности воды, вне досягаемости корабельных «пулеметов». Попасть в него могло только 55-миллиметровое орудие на носу. Бум! – бухнул «ночной сторож», выстрелив в то место, где полминуты назад находился английский самолет. Когда прозвучал второй выстрел, он уже успел скрыться за горизонтом.
– Болваны! – обругал прислугу «ночного сторожа» старпом. – Вам тут что, цирк?
– Всемогущий Боже, господа, – ругался капитан, – это же вам не увеселительный круиз!
С флагмана флотилии передали: «От С– всем кораблям: флагман недоволен стрельбой».
Козлом отпущения стал Остербур, который командовал орудийным расчетом. На его долю пришлась большая часть ругани.
Во время обеда всплыла еще одна мина. «Альбатрос», снова выполнявший обязанности буйкового судна, застопорил ход.
– Где группа уничтожения мин, черт побери? – заорал старпом.
– На этот раз пошлите других, – сказал командир.
– Я думаю, гардемарины справятся с этим делом лучше других, господин капитан, – быстро произнес Паули, прикладывая руку к козырьку фуражки.
– В любом случае только добровольцы.
Поскольку на море поднялись волны, подготовили бот с правого борта.
– Бот готов к спуску, – доложил командиру старпом.
– Спустить бот на воду, – скомандовал командир.
– Спустить бот на воду, – повторил команду старпом и тут же заорал на четверых добровольцев: – Я же приказал спустить бот на воду. У вас что, уши грязью забило?
– Мы подумали, – оправдывался Хейне, – что вы только повторили приказ командира, и ждали вашей личной команды.
– Отставить пререкания, – рявкнул старпом.
– Да оставь ты его, Хейне, – сказал Фёгеле, – он ведь долбанутый.
– Фамилия этого матроса? – прорычал старпом.
– Матрос второго класса Фёгеле.
– Я доложу командиру о твоем поведении.
– Доложите, – сказал Фёгеле, – только дождитесь, когда я вернусь, – добавил он и, обращаясь к своим товарищам, произнес: – Пошли, ребята.
– Я встану у пулемета и прикрою вас, если англичане вернутся, – пообещал Штюве, пока бот спускали на воду.
– Очень любезно с твоей стороны, – ответил Хейне.
Командир перегнулся через поручни:
– Эта штука движется быстрее плота. Идите к мине на полной скорости, но вовремя заглушите мотор, чтобы не столкнуться с ней. Подгребете на веслах. Удачи.
Они шли на хорошей скорости. Подвесной мотор работал как зверь. В ста метрах от мины его выключили. Друзья налегли на весла. Хейне выкрикивал расстояние до мины. Совершенно напрасное дело, но весла ему не досталось, а это была какая-никакая работа. За несколько метров до цели они перестали грести и сложили весла. Шлюпка медленно приблизилась к мине, которая колыхалась на волнах, словно поплавок. Осторожно, стараясь не задеть ее свинцовые рога, Хейне придерживал ее руками, а Тайхман – крюком. Штолленберг сделал большой шлаг троса и набросил его на мину. После этого он тянул трос, пока на поверхности не показалась часть якорной цепи. Хейне взял трос и пропустил его в одно из звеньев цепи. Друзья протянули ему гаечный ключ, и он начал отворачивать рога. Открутив три из них, он передал их Фёгеле, чтобы тот положил их на брезент под банку шлюпки. Прежде чем приступить к откручиванию последнего рога, он потряс руками – они одеревенели от холода. Тайхман сказал ему, чтобы он поторапливался – никому не хочется попасть на тот свет из-за этого чертова рога.
– Пусть кто-нибудь другой им займется, – попросил Хейне. – Я совсем не чувствую пальцев.
Тайхман и Хейне поменялись местами. Тайхман передал Фёгеле лодочный крюк. На секунду Фёгеле отпустил мину.
– Осторожно! – крикнул Хейне. Шлюпка рыскнула на ветру и задела кормой свинцовый рог мины. Тайхман осознал, что случилось, только тогда, когда увидел лицо Хейне. Оно было совершенно белым.
Стеклянная трубка, кислота, взрыватель, капсюль. Взрыв. Эти слова жгли мозг Тайхмана, словно огнем. Он снова и снова повторял их про себя – даже после того, как Штолленберг, сидевший ближе всех к мине, медленно отвинтил погнутый рог и бросил его в воду.
– Зачем ты его выбросил? – услышал свой голос Тайхман.
– Береженого Бог бережет.
– Интересно, почему она не рванула?
– Должно быть, какой-нибудь обкуренный работяга в Англии забыл налить в трубку кислоту.
– Может быть, он был тайным другом Германии? Я слыхал, такое бывает.
– Враки все это.
– Черт вас дери! – воскликнул Фёгеле. – Вам что, нечего делать, как только пороть всякую чушь?
Они тянули мину на буксире. Тайхман вспомнил, что, по правилам адмиралтейства, при отрыве от якорного каната мины должны дезактивироваться сами. Может быть, им встретилась как раз та самая единственная мина, которая подчиняется этому правилу?
На лица друзей снова вернулись краски. Хейне, сидевший на корме, плеснул себе в лицо пригоршню воды.
– Примите немного влево, вот так, – скомандовал он, – а теперь – вправо, вот так.
Только слепец не увидел бы «Альбатроса», но Хейне держал в руке румпель и чувствовал себя командиром. Тайхман едва удерживался, чтобы не рассмеяться, но помалкивал.
– Мина обезврежена? – крикнул старпом. Когда шлюпка подошла к борту, он спросил: – Почему вы так долго с ней возились? Их ждет целая флотилия, а они там еле шевелятся! Битых полчаса занимались с одной несчастной миной! Мы в свое время таскали их цепочками от часов, правда, Швальбер?
– Вы совершенно правы, господин старпом, – подтвердил Швальбер, который по каким-то непонятным причинам был произведен в старшины шлюпки.
Мину подняли на борт и уложили на палубе.
– Почему вы остановились перед тем, как приступить к откручиванию последнего рога? – спросил капитан.
– Нам пришлось прервать работу, господин капитан, потому что пальцы потеряли чувствительность, – объяснил Хейне.
– Я наблюдал за вами в бинокль и ничего не мог понять.
– Один рог упал в воду, господин капитан, – сказал Штолленберг.
– Черт с ним.
Они прошли в кубрик и съели остывший обед, а потом улеглись на койки, поскольку были свободны от вахты.
– Вытряхивайтесь отсюда, бездельники, война еще не закончилась, – растормошил их Швальбер. – Приказано готовить к бою глубинные бомбы. Обнаружена английская субмарина; мы теперь стали охотниками за подлодками.
– А кто ее обнаружил?
– Не знаю. Нам сообщили об этом по радио.
– Кто на вахте?
– Паули.
– У него, верно, полные штаны от страха, у этого заср…
– На этот раз я ничего не слышал, Штюве, но еще раз назовешь его так, и у тебя будут неприятности.
– Шамо шобой, – огрызнулся Штюве. – Вы с ним одного поля ягода.
– Все в порядке, мальчики, подъем.
– Он назвал нас мальчиками, вы слышали! – воскликнул Штюве.
– Напрашивается на неприятности, – пригрозил Хейне.
– Еще раз увидим здесь твою рожу, – пообещал Штюве, – и ты убедишься, что мы уже давно не мальчики.
Пока они ставили глубинные бомбы на боевой взвод, на корме появился командир и стал наблюдать за их работой.
– Мне подали на вас рапорт, Фёгеле, – сказал он. – В нем говорится, что вы проявили неуважение к старшему помощнику. В чем это проявилось? Что вы сказали старпому?
– Я сказал, что он долбанутый.
– Что?! Да вы, наверное, совсем рехнулись. Разве можно говорить такие вещи офицеру?
Ответа не последовало.
– Вам нечего сказать в свое оправдание?
– Нет.
– Значит, вы сознательно сказали старпому, что он… Ну, сами знаете что?
– Да, сознательно.
– Может быть, вы имели в виду не старпома, а кого-нибудь из своих товарищей?
– Нет, мои товарищи в порядке.
Дать бы ему хорошего пинка, подумал Тайхман. У других во время этого диалога возникло то же самое желание.
– Может быть, вы были чем-то взволнованы?
– Я, взволнован? Да никогда, командир. Это старпом был взволнован. Он тут все бегал, как козел.
– Фи, мой мальчик, какой у вас странный способ выражаться! Вам надо научиться говорить правильно. С таким выговором вы никогда не станете офицером.
Фёгеле густо покраснел. Он терпеть не мог, когда критиковали его произношение. А когда он злился, то вообще терял над собой всякий контроль и, как большинство лишенных красноречия людей, становился грубым.
– Матрос второго класса Хейне, разрешите обратиться.
– Валяйте.
– Командир, в Южной Германии слово «долбанутый» означает возбужденный, нервный, расстроенный. Именно это Фёгеле и хотел сказать.
– Это так, Фёгеле?
– Так точно, но я не был взволнован, это старпом был взволнован.
– Ну хорошо, хорошо. Только матросу не полагается высказывать свое мнение о состоянии начальника. Как бы то ни было, вы ведь не хотели нанести начальнику оскорбление?
– Нет, совсем нет.
– Я еще раз поговорю со старпомом, прежде чем сажать вас под арест.
Как только командир ушел, Фёгеле накинулся на Хейне:
– Ты что, полагаешь, мне нравится, когда встревают в мой разговор?
– Ты редкостный болван, Фёгеле. Эта твоя швабская тупость уже начинает…
– Воздух! – закричали с мостика.
Все бросились занимать боевые посты.
Флотилию атаковали шесть самолетов. Они приближались с левого борта.
Стрелка машинного телеграфа перескочила на «полный вперед».
– Огонь по готовности, – крикнул командир. Рулевой резко повернул штурвал вправо. «Альбатрос» резко накренился на левый борт, и нос его пошел вправо. Но тут вокруг моряков засвистели пули авиационных пулеметов.
Штюве выстрелил, но ни в кого не попал.
Самолеты перелетали через корабль, словно водные лыжники. Тайхман вставил вторую обойму. Штюве развернул орудие на 180 градусов, выстрелил вслед улетавшим самолетам и пробил одному из них фюзеляж. Самолет с громким всплеском рухнул в воду. Второй свечкой пошел вверх, как будто собираясь сделать петлю, загорелся, светящейся красной массой пронзил голубое небо и взорвался, как ракета в фейерверке. Тут же раскрылся парашют, похожий на маленький белый гриб на фоне небосклона. Он медленно опускался, а под ним, словно маятник, раскачивалась черная фигурка.
– Ты видел, как я ему врезал? – воскликнул Штюве и двинул Тайхмана по плечу с такой силой, что тот испугался за свою ключицу.
– Кончай хвастаться. Готовь орудие к бою.
– Может, они снова прилетят. Вот было бы здорово…
– Может, и прилетят. Надо вставить новую обойму и зарядить старую.
– Вставляй. Эй, погляди-ка туда. Что это с ними?
Тральщик с бортовым номером 6 тонул. Он работал в паре с «Альбатросом»; вместе они составляли 3-ю траловую бригаду. Его корма была уже в воде и быстро оседала. Команда собралась на носу и вела себя довольно спокойно. Командира на мостике можно было опознать по белой фуражке. Он что-то кричал в мегафон матросам на носу. Они бросились к такелажу и стали отвязывать деревянные плоты. С кормы уже были спущены спасательные шлюпки. Бот по правому борту застрял, и кок, не снимая белого колпака, вскарабкался на шлюпбалку и перерезал трос длинным разделочным ножом. Шлюпка тяжело упала в воду. В нее запрыгнули несколько человек. Старшина шлюпки дождался, когда все его матросы сядут в нее, и отвалил от корабля.
Корма тральщика уже скрылась под водой до самой капитанской каюты. Поручень кормового боевого поста был уже еле виден. Все моряки, за исключением командира и сигнальщика, покинули корабль. Сигнальщик встал на край мостика и просемафорил на «Альбатрос» в спокойном, ровном ритме: «От К– К: подберите моих людей. Будьте осторожны, имею на борту глубинные бомбы в состоянии боеготовности».
Сигнальщик подождал, пока «Альбатрос» подтвердит получение семафора, после чего скатал свои флажки, сунул их за пояс и прыгнул за борт. После него прыгнул в воду и командир. На тральщике не осталось никого.
Корабль оседал на корму – туда угодила бомба. Вода дошла уже до трубы, которая задымила вдруг сильнее. Густой черный дым окутал корабль. Тральщик встал вертикально, задрав нос, и через несколько секунд скрылся под водой.
На месте его гибели, как над сливным отверстием в ванне, образовалась воронка. Два деревянных плота попали в нее и стали ходить кругами. Третий, отошедший уже довольно далеко, тоже потянуло назад. И тут море взорвалось. С ревом и грохотом оно вспучилось высоко вверх – впечатление было такое, как будто из воды извергался вулкан. Гора белой пены поднялась и с грохотом опала. «Альбатрос» резко накренился на правый борт, чуть было не перевернувшись, но потом выпрямился и стал раскачиваться с борта на борт.
– Спустить шлюпки, – дал команду старпом.
Бот левого борта, висевший на шлюпбалках, был спущен и тяжело шлепнулся о воду. В него прыгнул Мекель, а за ним – Тайхман. Тайхман вывалил подвесной мотор. Они отошли от корабля. Бот правого борта шел за ними в кильватере. Но тут мотор чихнул и заглох. Тайхман дважды пытался его завести. Одной рукой он дергал шнур, а другой придерживал румпель.
Шлюпка дернулась сначала в одну, потом в другую сторону.
– Держи эту чертову посудину на курсе, – крикнул Мекель.
Мотор заработал было, но тут же снова заглох. Похоже, в карбюратор попала вода или грязь, подумал Тайхман и прокричал это Мекелю.
– Иди сюда и держи румпель.
Мотор заработал. Мекель наклонился, высматривая спасшихся моряков.
– Иди сюда и помоги мне, – в ярости прокричал Тайхман, увидев, что второй бот уже догоняет их.
– Я не могу. Двигай вперед, ну же!
– Болван. У меня же только две руки.
– Там впереди плывет человек. Двигай, черт побери!
– Сам двигай.
Наконец Мекель подошел и забрал у Тайхмана румпель. Тайхман смог заняться мотором. Когда тот останавливался, он тут же дергал шнур – так им удавалось продвигаться вперед.
Они услышали чей-то крик «мама» и направились туда. Человек лежал на воде животом вниз. Он поворачивал голову из стороны в сторону, словно плыл кролем, и выкрикивал «мама». Неожиданно его лицо упало в воду. Мекель зацепил его крюком за спасательный жилет, а Тайхман схватил за левый рукав, на который были нашиты знаки различия – правой руки не было, – и втащил в шлюпку. Это был старший квартирмейстер. Они уложили его на двух передних банках. Его левая рука болталась, касаясь досок дна, а правая была, вероятно, оторвана. От левого уха к плечу шла глубокая рана. Мекель достал бинты из аптечки и попытался заткнуть ими рану. Бинты погружались в нее, но кровь все текла и текла, не останавливаясь, на дно шлюпки. Мекель рвал одну упаковку бинтов за другой и набивал ими рану.
– Прекрати! – крикнул ему Тайхман. – Не видишь разве, что это бесполезно.
Бинты уже вышли изо рта спасенного моряка и раскачивались в такт движению бота.
Они еще какое-то время покружили над местом гибели тральщика и обнаружили несколько трупов. Вдалеке виднелись белые кишки, плававшие по воде, словно щупальца осьминога. Когда Тайхман и Мекель подошли ближе, они увидели, что тела погибших вспороты по всей длине, словно селедки. Вокруг плавали куски дерева, разорванные спасательные жилеты и во множестве – дохлая рыба.
– Господи всемогущий, – произнес Мекель и вдруг заорал: – Проклятая война! Иисус, Иисус, Иисус!
Это было больше похоже на стон, чем на ругань. Мекель дрожал всем телом. Голова его качалась взад-вперед, как у старика, клыки, похожие на бивни моржа, стучали, лицо дергалось, словно он корчил рожи, а по отвисшим щекам стекали маленькие ручейки влаги. Тайхман не мог понять, что это было – пот или морская вода. Мекель закрыл лицо окровавленными ладонями, чтобы не видеть всего этого ужаса, а когда опустил руки, стал похож на индейца в боевой раскраске. Он не знал, что делать со своими руками. Его пальцы, похожие на сосиски, судорожно двигались, словно он играл на пианино.
– Боже всемогущий! Неужели все так и будет? Гибель друзей прямо у тебя на глазах?
Эта гора мышц стала сгустком горя. Мышцы Мекеля, похоже, развивались в ущерб нервам, сказал себе Тайхман, чтобы защитить свою психику от воздействия истерики, в которую впал Мекель.
– Это глубинные бомбы. Их не успели разрядить, и они взорвались все разом. Тут уж ничего не поделаешь.
– Проклятье! Это же наши товарищи! Они погибли и теперь кормят рыб. О боже!
– Хватит! Проклятиями их к жизни не вернешь.
– Мне от этого не легче.
Не зная, что делать со своими руками, которые не переставали дрожать, Мекель стал гладить волосы мертвеца, словно хотел сделать ему пробор.
На палубе «Альбатроса» лежали четыре трупа. У командира корабля была разбита голова, и матросы закрыли ее полотенцем, так что узнать его можно было только по нашивкам на рукаве. Слева от него лежал вражеский летчик, прыгнувший с парашютом, молодой парень. Из его уха сочилась кровь, и Штолленбергу пришла в голову мысль заткнуть его ватным тампоном. По обе стороны от них лежали старший квартирмейстер, которого выловили из воды Тайхман и Мекель, и гардемарин, учившийся в Денхольме в одном отделении с Хейне. На других кораблях было девять погибших. Трупы зашили в парусину. Лица мертвецов были спокойны, а у командира вообще не было лица. Когда с него сняли полотенце, Фёгеле отвернулся.
В сумерках флотилия застопорила ход. На «Альбатросе» отвязали плот левого борта и уложили на него тела. К ногам мертвецов привязали груз. Четверо свободных от вахты матросов встали по сторонам плота. По сигналу с флагмана боевой флаг был приспущен до середины мачты. Главный старшина протрубил в горн, отдавая сигнал о погребении, плот положили на поручни и наклонили, чтобы тела соскользнули в воду. Флаг был вновь поднят, и тральщики возобновили поход.
На ужин подали жареную печенку с рисом. Мекель отдал свою порцию печени Тайхману, а сам сходил на камбуз и принес сахар, корицу и небольшую бутылку молока.
– На днях будем отнимать тебя от груди, – сказал Штюве. – Как бы нам не пришлось подтирать тебе задницу.
Мекеля оставили в покое только после того, как увидели маленькие капельки, падавшие в рис, смешанный с сахаром и корицей. Тогда матросы принялись восхищаться своим погибшим командиром. Остербур сказал:
– Если его место займет Паули, я прыгну за борт.
– Прыгай, – произнес Хейне, – только не надейся, что он отдаст приказ спасать тебя. Он тут же скомандует «полный вперед», вот и все.
Паули уже не был старпомом. Он стал командиром. Правда, только по названию. В гражданской жизни он работал в фирме, занимавшейся пошивом бюстгальтеров. Об этом проведал Хальбернагель, который везде совал свой длинный нос и умел быть одновременно раболепным и наглым. Будучи вестовым командира, он порылся в бумагах Паули и наткнулся на письмо от фирмы, производящей бюстгальтеры. Фирма поздравляла Паули с Рождеством. Она, говорилось в нем, гордится, что ее младший клерк вот уже несколько месяцев несет «тяжелую, героическую службу», подробнее о которой, из соображений безопасности, говорить нельзя, и это почти чудо, что он до сих пор еще жив. Фирма и ее сотрудники надеются приветствовать господина Паули, когда он в ближайшем будущем получит отпуск и приедет на родину. А пока они желают ему самого наилучшего, счастливого Рождества и хайль Гитлер.
Хальбернагель принес это письмо в кубрик и зачитал вслух. Он предложил повесить его на хлебном шкафчике, в назидание матросам. Но моряки не захотели, чтобы это письмо осталось у них в кубрике, и вообще, чем меньше им будут напоминать о Паули, тем лучше.
Хальбернагелю пришлось отнести письмо назад. Жаль, сказал Хейне, что фюрер не всегда бывает последователен – уж если немецкая женщина не должна курить и пользоваться косметикой, то вполне могла бы обойтись и без бюстгальтеров, поскольку хорошо сложена от природы. Тогда бы Паули уж точно обанкротился.
Хейне выступил с подобным предложением на мостике и загремел в кочегарку: Паули подслушал его и принял «карательные меры». То, что кочегарка стала учреждением для наказания провинившихся, сильно поразило черную котельную братию. Они долго спорили, в какую вахту воткнуть Хейне. Паули принял решение, достойное царя Соломона.
– Ты небрежно козырнул мне сегодня, так что отправляйся в кочегарку и бросай там уголь в топку, ты у нас большой и сильный, – сказал он Тайхману.
В одной вахте с Тайхманом оказались два ветерана. Они несколько лет лопатили уголь на судах рыболовного флота и не собирались надрываться на работе. После каждой третьей лопаты они делали перерыв. Пока «Альбатрос» держал малый ход, Тайхман их не трогал. В этом режиме он сам мог поддерживать огонь в топке, два же других кочегара завалились на уголь и уснули.
В полночь пришел Шмуцлер и принес им кофе.
– Кочегарам оставить?
– Ты уже пятую ночь подряд приносишь сюда кофе и пятый раз задаешь этот дурацкий вопрос.
– Да я просто хотел сказать…
– Я один делаю всю работу и имею право выпить весь кофе. Можешь ты вбить себе это в голову, наконец?
– А если они нажалуются начальству?
– Начальству?
– Ну да, Паули.
– Какой же ты тупой, Шмуцлер. С тобой бесполезно разговаривать, – сказал Тайхман, и тут его с силой бросило на стену бункера. Он ничего не видел – все погрузилось во мрак. Стало тяжело дышать, и он подумал, что задохнется от угольной пыли. Кто-то схватил его за правую руку. Когда он попытался освободиться, тьма заплясала у него перед глазами и ему показалось, что он то раскачивается на качелях, то кружится на карусели.
– Давай выбираться отсюда! – крикнул он и закашлялся.
– Помоги мне, – завопил Шмуцлер.
После короткой борьбы Тайхман вывернулся и стряхнул с себя Шмуцлера. Потом он на ощупь пробрался к переборке, разделяющей кочегарку и машинное отделение. «Обычно водонепроницаемую дверь задраивают, но я знаю, как открыть ее, – подумал он. – Там есть одна задрайка наверху, а другая – внизу. Постой-ка, куда надо повернуть верхнюю – вверх или вниз? Вверх, конечно». И он повернул ее. Хорошо, а теперь нижнюю тоже вверх. Вот так, все очень просто.
Но дверь не открылась.
«От волнения, должно быть, я повернул задрайки не так, как надо». Повернув их вниз, он всем телом навалился на дверь.
Но она по-прежнему не открывалась.
И Тайхман теперь был совершенно спокоен. Он почувствовал, как Шмуцлер прижался к нему. Прерывистое дыхание кока щекотало ему кожу на груди.
Тайхман со всей силы бросился на дверь, но она не поддавалась.
И тут он услышал голоса, доносящиеся из машинного отделения. «Сейчас я ее открою», – подумал он и со всей силы отчаяния бросил свое тело на дверь. У него было такое ощущение, что он сломал себе все кости. Дверь не поддавалась. Тогда он забарабанил по ней кулаками. Затем отошел на несколько шагов, разогнался и снова бросился на дверь.
– Эти придурки нас заперли. Они хотят, чтобы мы здесь утонули…
– Помогите! – заорал Шмуцлер.
– Мы ничего не сможем сделать, совсем ничего.
– Вытащи меня отсюда, – прошептал Шмуцлер. Его голое тело дрожало так сильно, что Тайхман с трудом понимал, что тот говорит.
Тайхман сел на пол и прислонился к переборке спиной. Надо подумать, сказал он себе, и закрыл глаза. Он вытер пальцами нос, провел языком по зубам, почувствовал вкус угольной пыли и сплюнул. В голову не приходило никаких идей.
Кочегарку заливала вода. Тайхман открыл глаза – звук текущей воды стал не таким громким.
Скоро вода дошла им до пояса. Каждый ждал, кто первый из них встанет. Они знали, что в этом не было никакого смысла – какая разница, как утонуть, стоя или сидя.
Наконец Шмуцлер поднялся. «Он ниже меня ростом, вот ему и пришлось встать», – подумал Тайхман.
Вода продолжала прибывать. Тайхману тоже пришлось встать. Теперь очередь Шмуцлера, решил он. От страха он больше ни о чем не мог думать. Тайхман вдруг осознал, что ему придется пройти через две смерти – свою и Шмуцлера. «Будь у меня цианистый калий, я бы отравился».
Шмуцлер заплакал и снова прижался к Тайхману. Вот оно, началось, сказал себе Тайхман. Ему пришла в голову мысль задушить Шмуцлера. Но тогда он останется один…
Вода достигла уровня топки. Заливая ее, вода булькала и шипела. На мгновение Тайхман услышал звук льющейся внутрь топки воды.
Тайхман прислонился к переборке и вдохнул пар. Его мозг продолжал работать. Как было бы хорошо, если бы у него вообще отсутствовал мозг или если бы он отключился. Как в ускоренном фильме, быстро, но четко поплыли в его мозгу кадры памяти: вот он ребенком брызгает водой на раскаленную докрасна плиту… вот горничная, намочив слюной палец, пробует, нагрелся ли утюг… вот свинцовые литейные формы погружаются в воду… вот в школе он ставит зажженную свечу на чернильницу, и кипящие чернила выплескиваются наружу… вот Зигфрид охлаждает свой меч в воде – это было в Байройте в 1939 году, Зигфрида пел Лоренц.
Стало светло. Дверца топки распахнулась, – снизу ее подпирала вода. Тлеющие угли осветили кочегарку, и сквозь пар Тайхман увидел трап. Он внимательно рассмотрел его. Когда огонь потух и снова стало темно, он уже знал, что там, по левому борту, в трех метрах от него, находится трап и что он всегда там был, только Тайхман забыл об этом.
Идя к трапу, которого уже не было видно, он не мог избавиться от кошмарной мысли, что, как только он до него доберется, трап исчезнет. Когда он поставил ногу на первую ступеньку, Шмуцлер обвил руками его шею, а ногами – бедра, как будто они репетировали это раз сто, не меньше. Не могли же они задраить крышку люка, сказал себе Тайхман и в ту же минуту сообразил, что конечно же крышка задраена. Услышав команду «задраить водонепроницаемые двери», матросы тут же обязаны ее выполнить.
Эта мысль парализовала его. Он знал, что до люка ему подниматься почти два метра, и не мог сделать ни шагу. У него не осталось сил. Шмуцлер делался все тяжелее и тяжелее. У Тайхмана вдруг закружилась голова, отчего его потянуло вниз, но головокружение неожиданно прекратилось, потому что сверху повеяло свежим воздухом. Тайхман почувствовал удар ногой по голове, потом кто-то наступил ему на руку, и он завопил. Руку тут же освободили.
– Это ты, Ганс? – Это был голос Штолленберга.
Тайхман поднялся наверх, чьи-то руки подхватили его, вытащили из люка, и он потерял сознание.
– Хайле Селассие был черен, как цыган, – произнес Питт, когда они уложили Тайхмана и Шмуцлера на палубе и осветили их фонариками.
– Ничего с ними не случилось. Это они черные от угольной пыли, – сказал Хальбернагель.
После глотка шнапса Тайхман пришел в себя.
– Послушай, негус, – обратился к нему Лёбберман, – мы расскажем тебе, какого капитана приобрели.
– Говори потише, Медуза, – перебил его Питт.
– Будь я проклят, если не подведу Паули под трибунал. Пусть все слышат, что я скажу. Флагман флотилии дает три коротких световых сигнала. А теперь слушай внимательно, Тайхман. Слушаешь?
– Да.
– Хорошо. Так вот, Паули поворачивается ко мне и спрашивает: «Что это означает?» Представляешь, капитан спрашивает матроса, что означают три коротких световых сигнала!
– Мы всегда знали, что Паули дерьмо, – вмешался Бюлов.
– Дерьмо? Да он самый настоящий преступник!
– Не так громко, Медуза, – произнес Питт.
– Да я повторю это любому, кто захочет меня слушать.
– Ну что ты хочешь, Медуза, он же специалист по бюстгальтерам, – усмехнулся Хейне.
– Он преступник, говорю вам. Таким нельзя доверять боевой корабль. Но это еще не все. Я объясняю ему, что это означает британские торпедные катера. Но Паули даже не подумал сменить курс. Я говорю, нужно повернуть им навстречу. «Не вижу никаких катеров», – отвечает Паули. «Да вон же они, – говорю я, – подходят курсом тридцать градусов». – «Нет, мы отойдем», – заявляет Паули и командует лево на борт. Через полминуты – бац! Если бы он повернул всего лишь на тридцать градусов вправо, то нос нашего корабля смотрел бы точно на катера, и они бы в нас не попали. Торпеда прошла бы по левому борту. Но Паули испугался и не пошел на сближение с противником, а дал команду отойти.
Холод загнал матросов вниз. Когда Тайхман улегся на свою койку, подложив под себя кусок брезента, Штолленберг сказал:
– Ты знаешь, Паули не только не умеет управлять кораблем, он еще и порядочная свинья. Сразу после того, как в борт ударила торпеда, он дал команду задраить все водонепроницаемые двери. Герд поднялся на мостик и сообщил ему, что кочегары стучатся в переборку. Он спросил, нельзя ли ненадолго открыть дверь, ведь в кочегарку еще не могло набраться много воды. Паули заорал, что убьет любого, кто попытается открыть водонепроницаемые двери, безопасность корабля, мол, превыше всего, и ему плевать, что станется с запертыми кочегарами. Но Герд не отстал от него…
– И ты тоже?
– Мы еще два раза подходили к Паули и просили разрешения открыть дверь. В конце концов он погнал нас с мостика. Герд сказал, что до кочегарки можно добраться через входной люк, поэтому он обвязал меня веревкой под мышками и опустил вниз. Мне кажется, это я наступил тебе на лапу.
– Наверное.
– Нам повезло, что торпеды попали в угольный бункер, иначе воды было бы гораздо больше. Но если бы не Вегенер, мы бы все равно пошли ко дну.
– Как это так?
– Он подвел свой корабль к нашему борту, а потом он и тральщик номер 2 пропустили под нашим днищем трос. Вот это настоящее морское искусство.
– А что делал в это время Паули?
– Ничего. Просто трепал всем нам нервы своим криком.
– Если этот ублюдок будет командовать нашим кораблем и в следующем плавании, я его выброшу за борт.
– Я тебе помогу, – поддержал Штолленберг.