Глава 4
Первое впечатление
Рузвельт славился своей чрезмерной словоохотливостью. Практически у каждого, кто хорошо его знал, был свой анекдот о склонности президента поговорить. И Рузвельт знал об этом. Он даже сам рассказывал, что как-то, сказав своим домашним, что хотел бы провести короткое заседание кабинета, услышал в ответ: «Что ж, ты знаешь, как это можно устроить: тебе стоит лишь перестать разговаривать»[144]. Многим важным людям трудно было вставить словечко в разговоре с ним. Хэлл признавал, что, приглашая президента приехать на рабочую встречу за ланчем, «получал возможность немного перекусить первым, а потом уже сам мог поговорить, пока тот ел»[145].
Заседания правительства, по словам одного из членов кабинета, были «сольными выступлениями президента вперемешку с несколькими вопросами и очень редкими и короткими дебатами»[146]. Заместитель госсекретаря Уильям Филлипс, проведя несколько месяцев в Индии, направился в Вашингтон, чтобы представить президенту информацию о том, что там происходит: «Мне нужно было многое ему рассказать, но он был в разговорчивом настроении, и ему тоже хотелось о многом поговорить со мной – не меньше, чем нужно было поговорить с ним и мне»[147]. В конце концов, Филлипс просто написал Рузвельту служебную записку. Военный министр Генри Стимсон научился быть терпеливым, но непреклонным. Вот как описал он в своем дневнике типичное совещание с президентом: «Я должен отметить, что мне была щедро предоставлена возможность говорить в течение сорока процентов времени, а он говорил оставшиеся шестьдесят процентов, но это было нормально, и я привык к этому. У меня был список из пяти пунктов, которые я хотел с ним обсудить, и он был весьма любезен, позволяя мне прерывать воспоминания, которым он предавался, так что я смог к концу нашего совещания получить от него ответы на все пять». Джон Гюнтер, внимательный наблюдатель, журналист и биограф Рузвельта, полагал, что Рузвельт говорил так много, потому что был лишен возможности ходить: «Разговор был для него и гольфом, и теннисом, и бадминтоном»[148].
В воскресенье, 28 ноября, едва только президент прибыл в российское посольство, как в четверть четвертого пополудни Сталин нанес ему визит.
Президент оказался, наконец, лицом к лицу с самой неуловимой целью, которую ему когда-либо доводилось преследовать. Согласится ли Сталин на то, что собирался предложить ему Рузвельт? Будет ли придерживаться условий соглашения и после того, как минует острота ситуации? Три года назад Гитлер хотел договориться о встрече со Сталиным, по крайней мере такое пожелание он высказал Молотову. И вот менее чем через год после этого германские войска вторглись в Россию. И в уме подозрительного Сталина во время этой первой встречи непременно должна была промелькнуть мысль, что Рузвельт, хоть и преодолел все это огромное расстояние и организовал эту конференцию, но, возможно, он также пытается притупить бдительность советского правительства.
Впервые после Ленина Сталину встретился человек более влиятельный, чем он сам. Рузвельт был президент, избранный на третий срок (беспрецедентный случай!), руководивший страной, имевшей на тот момент самую эффективную промышленность в мире, которая являлась теперь главным подспорьем для Советского Союза. Этот человек, этот калека, который не выглядел и не вел себя как калека, одежда на котором сидела так хорошо, что, сидя на диване, он казался не только физически нормальным, но элегантным, приехал за тысячи миль, чтобы встретиться с ним. А располагался он теперь, практически по его же собственной инициативе, в сталинском представительстве. Что, естественно, Сталин должен был подумать? Этот президент был человеком крепкой закалки.
Наступил прекрасный воскресный день, золотой и синий, мягкий и солнечный. В этот день лидеры двух стран наконец встретились в гостиной Рузвельта. Несмотря на отчаянное стремление Черчилля тоже участвовать в этой встрече, его туда не пригласили. Рузвельт, только что приехавший в посольство, прилег отдохнуть с дороги у себя в спальне, когда ему доложили, что к нему уже идет Сталин. Тем не менее Рузвельт успел перебраться на диван в гостиной и дожидаться появления Сталина там. Когда Сталин вошел в комнату, как вспоминал Майк Рейли, «он с самой располагающей улыбкой на лице направился к Боссу, очень медленно, вроде как неторопливо пересек комнату, подошел к Рузвельту и, все так же улыбаясь, нагнулся к нему, чтобы впервые пожать ему руку. Во время этого рукопожатия Босс тоже улыбнулся и сказал: «Приятно увидеться с Вами, маршал», – и маршал, в свою очередь, очень весело рассмеялся»[149].
Сталин сел. Тогда, вспоминает Рузвельт, «я поймал его на том, что он с любопытством поглядывал на мои ноги и лодыжки»[150].
Рузвельт был одет в темно-синий деловой костюм, белую рубашку и традиционный галстук спокойных тонов, в кармане жилета виднелся платок. По обыкновению, его взгляд был открытым и ясным, а приветливая улыбка, как правило, была такой яркой, что ею можно было осветить всю комнату. Сейчас эта улыбка предназначалась Сталину.
Рузвельт славился своим обаянием и располагающей манерой общения: «Он мог заставить случайного посетителя поверить, что в тот день для него не было ничего важнее, чем эта их встреча, что именно ее он с нетерпением ждал весь день. Почти у всех в своей администрации он вызывал чувство глубокой преданности. Молодые и горячие идеалисты, старые и усталые политики, профессора, даже бизнесмены, которые сотрудничали с ним, были готовы работать в любое время дня или ночи, чтобы выполнить его волю»[151]. Как признавал Гарольд Икес, «мне никогда не доводилось встречать другого человека, которого все любили бы так же, как его»[152]. У него была особая манера запрокидывать голову, которая, казалось, придавала ему отважный вид. Людей это привлекало.
В отличие от того, каким его запомнил Гопкинс летом 1941 года, когда на Сталине были довольно мешковатые брюки, совсем не было орденов и медалей на простом, хоть и хорошего покроя, сером кителе, теперь Сталин был одет в красивый советский военный мундир нового образца. Китель был в соответствии со званием маршала горчичного цвета с красными погонами и белыми звездами на плечах, на брюках с широкими красными лампасами были прекрасно отглаженные, безукоризненно ровные стрелки. У ворота висела большая маршальская звезда. Вместо изношенных сапог, в которых видел его Гопкинс тогда, теперь на ногах Сталина были элегантные, блестящие, мягкие кавказские сапоги.
Сталин выглядел не так, как можно было ожидать. Он был ниже ростом. Он был очень невысоким, чуть выше метра шестидесяти, хотя многие, в том числе и Рузвельт, отмечали, что он казался выше, наверное потому, что был таким коренастым и крепким. У Гопкинса, который встречался со Сталиным в июле 1941 года, когда тот испытывал огромное беспокойство, поскольку германская армия находилась на подступах к Москве, также сложилось отчетливое впечатление, что Сталин выше ростом, чем на самом деле, «около метра семидесяти. Крепкого телосложения, как будто расположенный у самой земли… мечта любого тренера по регби – идеальный участник борьбы за мяч. У него были огромные сильные руки, такие же сильные, как и его ум»[153].
У Сталина были густые усы, темные волосы, густые брови, низкий лоб и медового цвета глаза, которые многие называли восточными глазами. Сталин говорил по-русски безукоризненно правильно, но с грузинским акцентом. Этот акцент так же отличается от стандартного русского произношения, как шотландский акцент в английском языке. Кроме того, примечательно, что говорил он очень тихим голосом и в сдержанном тоне. Порой голос этот становился таким тихим, что казалось, будто он разговаривает сам с собой.
При личной встрече с ним всех также поражало, что выглядит он совсем не таким «великим человеком», как на официальных изображениях, которые, должно быть, перед публикациями основательно ретушировались. Его лицо было рябым от оспы, которой он переболел в детстве, на зубах были сколы и желтый табачный налет. Кроме того, когда он набивал трубку табаком (он попеременно курил то сигареты, то трубку), то можно было заметить, что движения его левой руки были немного неуклюжи в результате полученной в детстве травмы.
Еще одной неожиданностью была его манера общения. Хотя, по сути, он был жестоким, деспотичным, суровым и холодным, но с новыми собеседниками он общался по-отечески, терпеливо, и казался менее опасным, чем они ожидали. Генерал Джон Дин, координатор США по ленд-лизу и военным вопросам, направленный в Москву в 1943 году в качестве главы военной миссии, которому довелось в процессе работы на деле узнать, каким упрямым и жестким был Сталин, тем не менее писал, что, впервые встретившись с ним, «был больше всего поражен доброжелательностью выражения его изрытого глубокими морщинами землистого лица»[154]. Лорд Бивербрук, который в октябре 1941 года вместе с Гарриманом был направлен в Москву для организации первоначальных поставок в СССР в рамках оказываемой помощи, считал, что Сталин – «добрый человек, который практически никогда не выказывает нетерпения». Один из доверенных соратников Сталина писал, что трудно было представить себе, что такой человек может вас обмануть, настолько естественными, без малейшего признака позерства были его реакции. Даже Корделл Хэлл находился под благоприятным впечатлением после встречи со Сталиным. Он писал: «Любой американец, имея такой же склад личности и такое же отношение к делу, как у Сталина, вполне может достичь высоких государственных должностей и у нас в стране»[155]. Клинтон Олсон, военный атташе США в Москве, описывал его как «внешне спокойного невысокого человека, до тех пор, пока не посмотришь ему в глаза. Вот тогда можно было почувствовать, что перед вами человек влиятельный». Адмирал Лихи был среди тех немногих, кто считал, что у Сталина был «зловещий вид»[156].
По словам биографа Сталина, Саймона Сибэга Монтефьоре, он славился своим обаянием, несмотря на то что мог повергнуть в хаос своих врагов или же тех, кто, по его мнению, мог стать его врагом. Для людей своего окружения он был очень доступным и очень внимательным к ним. «Основой власти Сталина в партии, – писал Монтефьоре, – был не страх, а личное обаяние… Он был, как сейчас говорят, «человечный человек». С одной стороны, он не был способен на проявление истинного сочувствия, но в то же время, с другой стороны, умел дружить. Он то и дело терял самообладание, но когда он был намерен очаровать кого-либо, то был неотразим». Его соратники называли его детским именем Сосо[157], или Коба, по имени отважного грузина, которым он восхищался подростком, или просто обращались к нему на «ты»[158]. Любому, кто хоть раз пообщался с ним, не терпелось увидеться с ним снова; «он создавал ощущение, что теперь между ними возникла нерушимая связь».
Наряду с этим он был крайне властным человеком, он контролировал жизнь своих соратников до мельчайших деталей. Он выбирал, где они будут жить: для Берии, главы НКВД, он выбрал роскошный дворянский особняк поблизости от Кремля; для Никиты Хрущева, молодого человека, которому он благоволил, Сталин выделил роскошные апартаменты в отделанных розовым гранитом домах на улице Грановского недалеко от Кремля. Другим членам своего внутреннего круга он решил выделить такие же квартиры в Кремле, в какой жил и он сам. Он выбирал для своих соратников автомобили, периодически выдавал им деньги и делал им и, как правило, их детям продуманные подарки.
Он был трудоголиком. Он находил время, чтобы просматривать множество новых советских фильмов, большинство газетных передовиц и новостных статей, а также всевозможные директивы, исходящие от комиссариатов, которые управляли Советской Россией, – все это первоначально направлялось в приемную Молотова. У него на столе стоял бронзовый стакан, заполненный толстыми, остро заточенными синими и красными карандашами. Одобряя фильм, передовицу, статью или директиву, он выводил по всему документу свои инициалы, «ИС», толстым синим карандашом. Если он не одобрял документ, то выводил на нем свои инициалы красным карандашом. Такие случаи глубоко расстраивали Молотова[159].
Убежденный коммунист, Сталин не слишком заботился о роскоши. Он проводил все свое время либо в своей просто обставленной квартире в Кремле, где жила его дочь Светлана, либо на даче в Кунцево, которую для него построили в 1934 году. Дача называлась «ближней», она находилась в девяти километрах от Кремля. Тут он обычно оставался ночевать, приезжая после ужина. На даче, окруженной крепким забором, было несколько спален и приемных, бильярдная, а также несколько просторных комнат, сплошь увешанных картами, и кинотеатр. Несмотря на то что дом был окружен забором, через который вряд ли можно было перелезть, и находился под постоянной охраной, там никто не оставался на ночь, кроме Сталина: он всегда был там один после того, как разъезжались его гости, приглашенные на ужин[160].
И Сталин, и Рузвельт понимали суть власти и знали, как получить и сохранить власть. Сталин стал руководить Советским Союзом после смерти Ленина в 1924 году, Рузвельт находился у власти после инаугурации в 1933 году.
Оба они отличались острым умом и прекрасной памятью, хоть и разного рода. Спичрайтер Рузвельта Сэм Розенман писал: «Я не встречал другого такого человека, который бы так быстро и глубоко вникал в суть излагаемой сложной проблемы, как он. Он внимательно слушал краткое изложение фактов, потом надиктовывал их для своего выступления, а затем поднимался на помост или за банкетным столом говорил об этом вопросе перед аудиторией так, как будто он всю жизнь об этом знал»[161]. Артур Шлезингер говорил, что у Рузвельта было «инстинктивное чутье на то, что сейчас самое главное на повестке дня. Он мастерски склеивал воедино разнообразные детали, был способен удерживать в памяти сразу множество различных проблем и переходить очень быстро от одной проблемы к другой»[162].
Сталин тоже обладал отличной способностью быстро усваивать и удерживать в памяти информацию. Кроме того, у него был еще один дар – фотографическая память. На совещаниях он работал «без бумаг», без записей, «но при этом ничего не упускал»; а память у него была «как компьютер», по словам Андрея Громыко, который позже стал послом СССР в Соединенных Штатах. Берия говорил, что Сталин «превосходил все свое окружение своим интеллектом»[163].
Те знатоки человеческого характера, которым довелось какое-то время общаться с Рузвельтом, отмечали, что он был непревзойденным актером. Раймонд Моли, входивший в круг самых передовых умов Колумбийского университета и принадлежавший к когорте тех блестящих молодых людей, которые снабжали Рузвельта свежими идеями и были его советниками (они же придумали термин «Новый курс»), говорил, что у Рузвельта был «сознательно созданный и продуманный облик для публичных выступлений. Роль, которую он всегда играл, была неотъемлемой частью его жизни». Пегги Бэкон отмечала, что ясный и прямой взгляд Рузвельта был «откровенным и чистым взглядом ловкого, как черт, и умного, но при этом такого невинного… великого старого актера»[164]. Рузвельт даже как-то обмолвился Орсону Уэллсу: «Знаете, Орсон, вы и я – два лучших актера в Америке»[165]. А однажды, посмотрев кадры кинохроники, в которых он увидел себя, Рузвельт улыбнулся и сказал: «Это во мне Гарбо проявилась»[166].
С другой стороны, всем было известно, что Сталин был непроницаем, как сфинкс.
Это была первая из трех встреч Сталина и Рузвельта, на которых не присутствовал Черчилль. И сам факт, что такие встречи состоялись, является лучшим подтверждением того, насколько влиятелен был Рузвельт: ведь британский премьер-министр приходил в ярость при одной мысли о том, что может оказаться не приглашенным туда. Он знал об этой встрече, знал и то, что его не пригласили, и по меньшей мере однажды обрушил свой гнев, вызванный этим, на своего врача, который попался под руку. Его очень задевало то, что он не был приглашен. При этом еще в 1942 году сам премьер-министр провел не одну, а целый ряд встреч со Сталиным в Москве, на которых обычно, но не всегда присутствовал Аверелл Гарриман. Целью этих встреч было лишь проинформировать Сталина об изменении ранее запланированных сроков операции «Оверлорд». «Моя поездка в Москву с Авереллом в августе 1942 года в целом проходила на более низком уровне» – так он это определил[167].
Все три встречи Рузвельта и Сталина были примечательны. Оба внимательно слушали друг друга и оценивали один другого. Они говорили о своих самых больших опасениях и самых сокровенных желаниях. Эти совещания не были похожи ни на какие другие: два руководителя обсуждали, как им обустроить послевоенный мир. Эти два человека занимались выработкой плана завершения войны. Они стремились достичь мира в свою эпоху.
В исторических описаниях этого периода двусторонним встречам Рузвельта и Сталина зачастую не уделяется должного внимания или о них не упоминается вовсе, несмотря на то, что Чарльз Болен составил стенографическую запись бесед в ходе этих встреч. Даже в знаменитой биографии «Рузвельт и Гопкинс», написанной Робертом Э. Шервудом на основе документов Гопкинса, о них говорится лишь вскользь, возможно, потому что Гопкинс не присутствовал ни на одной из этих встреч. В книге Гарримана «Специальный посланник Черчилля и Сталина», которую часто называют лучшим описанием Тегеранской конференции, эти двусторонние встречи едва упоминаются. Он лично присутствовал только на последней из них. Эти встречи не получили соответствующего освещения в истории еще и по той причине, что эта тема была слишком болезненна для Уинстона Черчилля, который не мог не только писать, но даже думать об этом. Черчилль считался главным историком этого периода, к тому же он был непревзойденным рассказчиком, поэтому исследователи чаще всего обращаются к его свидетельствам. Черчилль не зря так опасался этих частных бесед Рузвельта и Сталина. Встретившись лицом к лицу и поговорив напрямую, Рузвельт и Сталин поняли, как много между ними общего.
Их первая историческая встреча в гостиной у Рузвельта в то солнечное воскресенье продолжалась сорок минут, половину этого времени занял перевод. Первым заговорил Рузвельт. Примечательно, что разговор двух лидеров не был похож на легкую светскую беседу, однако он проходил с удивительной непосредственностью. Они легко и открыто отвечали на вопросы друг друга. В ходе этой же первой встречи проявилось замечательное сходство их мнений по различным вопросам. Не менее примечательно и то, что именно Рузвельт определил темы беседы и направлял разговор, как и на всех остальных двусторонних встречах между ними.
Рузвельт опасался, что Сталин спросит его, сколько именно немецких дивизий будут сразу же отвлечены с советского Западного фронта. Предвосхищая этот вопрос, он сразу сказал, что «он желал бы, чтобы в его власти было обеспечить отвод 30 или 40 немецких дивизий с Восточного фронта».
Сталин ответил: «Это имело бы большое значение».
Затем Рузвельт выступил с предложением «о возможности после войны предоставить в распоряжение Советского Союза часть американо-британского торгового флота, который в совокупности больше, чем флот какой-либо другой страны». Говоря это, он уже знал, что после войны торговый флот Америки будет самым большим в мире.
Сталин дипломатично сформулировал свой ответ в том духе, что при увеличении торгового флота, позволяющем расширить торговлю между двумя странами, «при условии, что оборудование будет отправлено… Соединенным Штатам может быть обеспечена обширная поставка сырья».
Президент вкратце обрисовал ситуацию в Китае, сообщив, что Америка осуществляет обеспечение и обучение тридцати китайских дивизий, а Объединенный комитет начальников штабов предложил подготовить и оснастить еще тридцать дивизий. Кроме того, Рузвельт рассказал о новом плане наступления через северные районы Бирмы.
Сталин отметил, что в плохой подготовке своих солдат виноваты сами китайские лидеры.
Затем Сталин поинтересовался ситуацией в Ливане, являвшемся французской колонией. Рузвельт дал краткое описание событий, в результате которых Ливан потрясли беспорядки и столкновения, и в заключение сказал: «Все это произошло в первую очередь потому, что таково отношение Французского комитета [национального освобождения. – Прим. ред.] и генерала де Голля».
8 ноября население Ливана проголосовало за окончание французского правления. Через три дня Французский комитет национального освобождения во главе с Шарлем де Голлем арестовал президента Ливана и постановил приостановить действие конституции и национального правительства Ливана. В результате на улицах начались беспорядки. Соединенные Штаты совместно с Великобританией искали способы заставить де Голля освободить президента Ливана. Рузвельт, направляясь на конференцию в Тегеран, телеграфировал Хэллу с борта «Айовы», отдав распоряжение «поддержать позицию Великобритании по Ливану и попытаться сделать ее еще более положительной». Хэлл последовал указаниям, заставив де Голля, в конце концов, пойти на попятную. За два дня до этого Хэлл опубликовал пресс-релиз, в котором с одобрением отметил действия французского руководства, направленные на исправление создавшегося положения.
Разговаривая о Франции, Рузвельт и Сталин обнаружили, что оба они с одинаковой неприязнью относились и к самой этой стране, и к ее руководителям, особенно к Шарлю де Голлю.
Сталин упомянул о позерстве де Голля. Он сказал, что «лично не знаком с генералом де Голлем, но, честно говоря … он очень далек от реальности в своей политической деятельности. В то время, как настоящая, реальная Франция под руководством Петена [была] занята оказанием помощи нашему общему врагу Германии, предоставляя в ее распоряжение французские порты, материалы, машины и т. д. для военных нужд … проблема с де Голлем в том, что его движение не имеет никакой связи с настоящей Францией, которую следует наказать за ее позицию во время этой войны». «Де Голль ведет себя так, будто он глава великого государства, в то время как на самом деле в его распоряжении имеется, по сути дела, лишь совсем небольшая сила», – сказал в заключение Сталин.
Рузвельт, который активно противостоял усилиям де Голля выступать в качестве признанного выразителя интересов Франции, согласился со Сталиным и отметил: «Ни один француз старше сорока лет и, в частности, ни один француз, который когда-либо принимал участие в работе нынешнего французского правительства, не должен в будущем быть допущен на руководящие посты».
Оба лидера открыто проявили свое недовольство французским народом. Сталин обрушился с критикой на французские правящие классы: «Они не должны иметь права получить какие-либо блага от заключения мира, поскольку запятнали себя сотрудничеством с Германией». Рузвельт воспользовался при этом возможностью упомянуть мнение Черчилля о том, «что Франция очень быстро восстановится и вновь станет такой же сильной, как прежде, но что он лично эту точку зрения не разделяет, так как полагает, что Франции потребуется много лет честно трудиться для восстановления своего прежнего статуса. Он отметил, что самое главное, что сейчас должны сделать все французы (не только правительство, но весь народ), – это стать честными гражданами». Маршал Сталин согласился с этим.
Оба лидера затем выразили на удивление схожие взгляды по поводу Индокитая, как тогда называли Вьетнам. Оказалось, что они оба полагали, что Франция своим правлением нанесла непоправимый вред этой стране, а также считали, что колониализм в целом пагубно воздействует на любые страны, находящиеся под его властью.
Сталин заявил, что он не предлагает, чтобы союзники проливали кровь за восстановление старой французской колониальной власти в Индокитае. Он сказал, что недавние события в Ливане оказали большую услугу всем ранее находившимся под колониальным господством странам, которые теперь делают первые шаги в обретении независимости. Он вновь повторил свою мысль о том, что Франция не должна возвращаться в Индокитай и что французы должны заплатить за свое преступное сотрудничество с Германией.
Президент отметил, что он на сто процентов согласен с этим, и подчеркнул, что после ста лет французского правления в Индокитае его население живет хуже, чем до этого. По его словам, Чан Кайши заверил его, что Китай не имеет никаких захватнических планов в отношении Индокитая, но народ последнего еще не готов к независимости. Рузвельт сообщил, что он ответил на это китайскому генералиссимусу. Он сказал, что, когда Соединенные Штаты получили в свое распоряжение Филиппины, жители этой страны тоже не были готовы к независимости, но она им будет предоставлена вне зависимости от этого по окончании войны против Японии. Он добавил, что обсуждал с Чан Кайши возможность установления режима опеки над Индокитаем на определенный период времени, чтобы подготовить его народ к независимости, возможно, в течение двадцати или тридцати лет.
Маршал Сталин полностью согласился с этой точкой зрения.
Рузвельт упомянул о представленной Хэллом на Московской конференции идее о создании международного комитета, члены которого будут посещать все колонии «и, используя общественное мнение, будут бороться с обнаруженными там злоупотреблениями».
Сталин сказал, что считает эту мысль заслуживающей внимания.
В продолжение беседы Рузвельт подробнее остановился на проблемах, связанных с колониальными владениями. Затем Рузвельт выступил с идеей, которую Сталин мог бы расценить как еще один выпад против Черчилля, сказав в продолжение разговора на тему колониальных владений, что, «как ему кажется, лучше будет не заводить с господином Черчиллем беседы об Индии, поскольку у него пока нет конкретного решения по этому вопросу, он лишь предложил отложить его решение до конца войны».
«Маршал Сталин согласился с тем, что для англичан это был больной вопрос».
«Президент сказал, что хотел бы в ходе какой-либо следующей встречи обсудить с маршалом Сталиным тему Индии; он полагал, что самое лучшее было бы осуществить там реформу снизу, отчасти по советскому образцу».
Возможно, Рузвельт сделал это замечание в надежде расположить к себе Сталина. Разумеется, Рузвельт знал историю прихода Ленина к власти; он был современником этих событий. Чарльз Болен, переводчик, пришел в ужас от этого замечания. «Это был яркий пример того, что Рузвельт мало знал о Советском Союзе… Он не понимал, что большевики были меньшинством, которое захватило власть в период анархии»[168], – писал он впоследствии. (Несмотря на отдельные критические комментарии о президенте, в целом Болен писал о Рузвельте, что «он был на конференции, безусловно, доминирующей персоной».)
Рузвельт проявлял то хитрость, то простодушие, а порой говорил что-нибудь просто, чтобы увидеть, какова будет реакция на это. Видимо, в данном случае он стремился именно к этой цели. «Маршал Сталин ответил, что вопрос об Индии – сложный вопрос, там другой уровень культуры, а между кастами нет взаимодействия. Он добавил, что реформа снизу будет означать революцию»[169].
Рузвельт ничего не сказал в ответ.
И хоть в составленном Боленом протоколе встречи Рузвельта и Сталина упоминаний об этом нет, позднее Рузвельт сказал в своем расширенном интервью Форресту Дэвису, всемирно известному журналисту, что он поднял вопрос о политике добрососедства в этом разговоре (стратегии, которая отвергает традиционный американский политический подход, предполагающий вооруженное вмешательство в дела латиноамериканских стран), о которой заговорил в связи с обсуждением ситуации в Индии и по вопросу самоопределения, и что затем он перешел к рассказу о федеральной системе США. Он, очевидно, пытался объяснить Сталину взаимоотношение между исполнительной и законодательной ветвями власти, о которых у маршала сложилось неправильное представление. Кроме того, он также объяснил, почему ему приходится реагировать на принятие Конгрессом законопроектов строго в определенный период времени, что очень тревожило Рузвельта в связи с конференцией в Тегеране.
По сути дела, Рузвельт в этой короткой первой беседе выразил свое желание немедленно ослабить бремя, которое несет Красная армия, подчеркнул, что с Черчиллем поддерживает далеко не самые тесные взаимоотношения, предложил послевоенную помощь СССР в виде торгового флота и дал понять, что у США нет намерения становиться колониальной державой. Сталин, в свою очередь, выразил желание стать после войны торговым партнером Соединенных Штатов, а также сообщил, что и Россия не имеет намерений становиться колониальной державой.
Две самые главные темы обсуждения, о которых думали они оба («второй фронт» и послевоенное мироустройство), были оставлены на потом.
На следующий день они наметили еще одну такую же частную встречу наедине здесь же, в гостиной Рузвельта, в 14:45.
Первое пленарное заседание, то есть первое совместное заседание с Уинстоном Черчиллем, началось сразу же после того, как закончилась двусторонняя личная встреча Сталина и Рузвельта.
Президент, маршал, премьер-министр и сопровождающие их лица вошли в просторный, красивый, с высоким потолком, зал заседаний, расположенный рядом с гостиной президента. В центре зала стоял большой круглый стол, покрытый зеленым сукном, а вокруг него – обитые полосатым шелком кресла с подлокотниками из красного дерева. На столе перед каждым креслом были разложены блокноты и заточенные карандаши. В центре стола стояла деревянная подставка, в которую были поставлены флаги Соединенных Штатов, Великобритании и Советского Союза. На стенах были гобелены, на окнах волнистой драпировкой висели французские шторы. На балконе, откуда хорошо просматривался весь зал заседаний, безмолвно стояли на часах советские охранники.
Все три руководителя сели за стол переговоров. Рядом с каждым из них сели трое его соотечественников. По правую руку от Рузвельта, сидевшего в своем инвалидном кресле без подлокотников, которым он обычно пользовался, расположился Гарриман, а переводчик президента, Чарльз Болен, сидел слева от него, далее за ним сидел Гопкинс. Рядом со Сталиным находились маршал Климент Ворошилов, Вячеслав Молотов и переводчик Владимир Павлов. Энтони Иден, министр иностранных дел Великобритании, лорд Исмей, заместитель военного министра, и переводчик Черчилля майор Бирс заняли места рядом с премьер-министром. Позади этого первого круга стульев рядами были поставлены стулья для других участников конференции.
Это пленарное заседание, как и все последующие, разительно отличалось от личных встреч Рузвельта и Сталина. Предметом обсуждения вместо политических соображений были стратегические вопросы военной кампании, боевые и тактические задачи. Как правило, Черчилль занимал одну позицию по этим вопросам, а Рузвельт и Сталин отстаивали противоположную точку зрения.
Рузвельт определял характер этих заседаний и руководил их ходом, но сам он говорил необычайно мало. По молчаливому согласию он открывал каждое заседание. Он не захотел, чтобы составлялась официальная повестка дня заседания, поэтому их вообще не составляли. Он (в большинстве случаев) сам решал, о чем будет идти речь. Во время своих выступлений он часто снимал пенсне и помахивал им, желая подчеркнуть сказанное.
То первое заседание он открыл словами о том, что для него, младшего из трех присутствующих глав государств, большая честь приветствовать их здесь.
– Впервые мы собрались здесь, за этим столом, как одна семья, и все мы стремимся лишь к одному – победить в войне – так начал он свою речь.
Затем он сказал, что им предстоит обсудить многое другое, «для достижения конструктивного согласия с тем, чтобы сохранить тесный контакт на протяжении всей войны и после войны». Тут он сделал любопытное предупреждение: «Если кто-нибудь из нас не захочет говорить на какую-либо конкретную тему … нам не следует ее обсуждать».
Со всей присущей ему дипломатичностью Рузвельт (повернувшись не к хозяину, Сталину, как следовало бы, а к Черчиллю) сказал, что прежде, чем приступить к обсуждению военных вопросов, «возможно, премьер-министр хотел бы сказать что-то по вопросам, касающимся последующих времен».
Премьер-министр ответил весьма красноречиво:
– В наших руках находится… будущее человечества. Я молюсь, чтобы мы были достойны этой дарованной Богом возможности.
Сталин, которого Рузвельт попросил затем выступить, поприветствовал собравшихся и сказал:
– Я думаю, что история покажет, что у этой возможности огромное значение… Теперь давайте к делу.
Затем Рузвельт приступил к изложению общей ситуации на Тихоокеанском театре военных действий, где «основные боевые действия велись Соединенными Штатами». Он сказал: «Мы считаем, что топим так много японских военных кораблей и гражданских судов, что японская сторона не в состоянии, видимо, восстанавливать их количество… К западу от Японии необходимо удерживать Китай в состоянии войны с ней. В связи с этим мы спланировали операции на территории Северной Бирмы и в провинции Юньнань», что позволит проложить войскам путь в Китай. «Мы, безусловно, должны удерживать Китай в состоянии активной фазы войны».
Затем президент сказал, что он переходит к разговору о наиболее важном театре военных действий, о Европе, и поднял вопрос об открытии «второго фронта». Он сделал легкий кивок в сторону Черчилля и сказал, что «хотел бы подчеркнуть, что вот уже более полутора лет в ходе последних двух или трех конференций в Касабланке, Вашингтоне и Квебеке… наши планы по большей части строились вокруг проведения кампании против «оси» с переброской войск через Ла-Манш».
Затем он коснулся проблем, которые были сопряжены с такой операцией: «Мы так и не смогли согласовать определенную дату ее проведения, во многом из-за трудностей, связанных с транспортировкой. Мы хотим не только пересечь Ла-Манш, но, оказавшись на материке, мы намерены продвигаться в глубь территории Германии. Однако начать такую операцию будет невозможно вплоть до приблизительно 1 мая 1944 года». Затем он упомянул о возможности приведения в исполнение англо-американских военных планов в Средиземноморье – Адриатическом и Эгейском морях, – отметив, правда, при этом, что «любая большая операция в Средиземном море» будет нести риск для России, поскольку если нечто подобное будет предпринято, то «придется отказаться от важной операции по переброске войск через Ла-Манш; кроме того, проведение некоторых запланированных средиземноморских операций может привести к задержке начала операции «Оверлорд» на один, два или три месяца».
Затем он передал слово Сталину, сказав, что цель англо-американской военной политики заключается в том, чтобы прийти на помощь Советскому Союзу, а также, что окончательное решение по проведению операций в Средиземном море принадлежит Сталину, тем самым дав Сталину возможность озвучить свои требования: «Я искренне надеюсь, что в ходе текущей военной конференции, на которой присутствуют два советских маршала, у нас будет возможность услышать их мнение и что они проинформируют нас, каким образом, на их взгляд, мы можем оказать наибольшую помощь СССР». (Говоря о другом маршале, Рузвельт имел в виду Ворошилова, с которым Сталин на самом деле никогда не удосуживался что-нибудь обсуждать и даже вообще не обращал на него внимания.)
Затем слово было предоставлено Черчиллю. Его высказывание теперь, задним числом, представляется весьма характерным. В то время как Рузвельт использовал слово «мы» для определения совместных англо-американских военных операций, Черчилль применил его, чтобы обозначить, что Рузвельт говорил от имени их обоих, что они были одной командой. Вот что сказал премьер-министр: «Нам хотелось бы знать, что мы можем сделать, чтобы наиболее существенно помочь в том, что Советы делают на своем Западном фронте… Мы пытались определить положение дел в самых простых выражениях. Между Великобританией и Соединенными Штатами нет принципиального расхождения во мнениях, не считая вопросов выбора “способов и средств“».
Сталин знал, что это не так. За месяц до тегеранской встречи, на конференции в Москве, Черчилль поручил министру иностранных дел Энтони Идену[170] «дать понять»[171] Сталину, что «данные ему заверения о том, что сроки начала операции “Оверлорд“, назначенные на май, подлежат пересмотру в связи с определенными условиями и должны быть изменены в соответствии с остротой ситуации на итальянском фронте. Я обсуждаю этот вопрос с президентом Рузвельтом, но ничто не повлияет на мою решимость не сворачивать на данном этапе сражение в Италии». Генерал Маршалл, который предвидел именно такое развитие событий, немедленно направил Сталину сообщение Объединенного комитета начальников штабов ВС США. Он заявил, что у них нет никаких сомнений, что операция «Оверлорд» не будет отложена ни при каких обстоятельствах, не говоря уже о полной ее отмене.
Сталин в это время рисовал что-то в блокноте красным карандашом. Затем, не обращая внимания на Черчилля, самым непринужденным образом он сказал о том, что Советский Союз может принять участие в войне против Японии. Он произнес очень негромко, так, что разобрать это мог только сидевший рядом с ним переводчик Павлов: «После того как Германия будет окончательно разгромлена, тогда станет возможно отправить необходимое подкрепление в Сибирь, а затем мы сможем, выступив общим фронтом, разгромить Японию».
При этом присутствовал Гопкинс. «Затем, – отметил он, – Сталин продолжил как ни в чем не бывало рисовать что-то в блокноте». Тот рисовал волков.
В молодости, в предреволюционной России, Сталина девять раз арестовывала царская охранка. Восемь раз он бежал из мест ссылки, различных городов Сибири. Однажды, при побеге из Сольвычегодска, расположенного в отдаленном районе Сибири города, известного центра торговли пушниной, он даже переоделся женщиной. За девять лет, последовавших за его первым арестом в 1908 году, на свободе он находился лишь полтора года. Именно в тот период, находясь на нелегальном положении в Санкт-Петербурге, он стал основателем и первым редактором газеты «Правда». Вскоре после распространения первого номера этой газеты Сталина снова обнаружила охранка, и он опять был сослан в Сибирь. В последнюю ссылку Сталин был отправлен в Курейку, глухую сибирскую деревушку недалеко от Полярного круга. Охранка определила ему это место ссылки, потому что всякий раз, как он оказывался в более-менее обыкновенном тюремном заключении, он подкупал своих охранников или же пускал в ход свое недюжинное коварство и устраивал побег. Курейка же находилась в таких суровых природных условиях и представляла собой крошечную деревушку в тундре, окруженную со всех сторон волчьими стаями, что сбежать оттуда было невозможно. Он получил свободу лишь в 1917 году, после падения царского правительства.
Но забыть волков Сталин не смог. Впоследствии всю жизнь, как только его рука начинала выводить на бумаге какие-то рисунки, на этих рисунках были изображены только волки. (Он и обычно вел себя именно так, но в данном случае он начал непроизвольно их рисовать, когда прозвучало упоминание о «Сибири»).
После того как Сталин заявил о готовности его страны вступить в войну против Японии, все ненадолго замолчали, а затем он заговорил о развитии событий на советско-германском фронте. Он заявил, что «успехи, которых они достигли этим летом и осенью, превзошли все ожидания». После этого он сообщил о том, какое количество боевых дивизий, как немецких, так и иностранных (венгерских, финских, румынских), брошено против Советской армии. При этом он отметил, что Красная армия имеет численное превосходство над немцами, и добавил, что «самое сложное, с чем приходится сталкиваться продвигающимся вперед советским войскам, это проблема недостаточного снабжения, поскольку немцы при отступлении уничтожают буквально все». Кроме того, Сталин подверг критике военную кампанию союзников в Италии как стратегически неэффективную. Он сказал, что, по мнению советских военачальников, «Гитлер стремится удержать как можно больше дивизий союзников на этом фронте, где нельзя добиться решения ни одной стратегической задачи, и что лучше всего, по мнению советского военного руководства, было бы вести наступление непосредственно на центральные районы Германии, продвигаясь с северной или северо-западной части территории Франции, а также через юг Франции».
Вслед за Сталиным выступал Черчилль. Он начал с заявления, что «Соединенные Штаты и Великобритания уже давно пришли к единому мнению о необходимости операции с переправой через Ла-Манш и что эта операция, которая получила кодовое наименование “Оверлорд“, в настоящее время требует огромных усилий и затрат со стороны союзников». Затем он пустился в подробное описание операций британских и американских войск в Северной Африке, в Италии и в Средиземном море, отметив, что Рим необходимо взять и что это планируется осуществить в январе. В таком случае операцию «Оверлорд» можно будет начать через шесть месяцев после того, «как мы возьмем Рим и разгромим там немецкие войска». Затем премьер-министр подробно говорил о том, насколько высока вероятность вступления Турции в войну, о том, как это было бы желательно и что это будет означать необходимость обеспечения ее армии. Он отметил, что «предлагалось направить туда 20 эскадрилий истребителей и несколько зенитных полков», и добавил, что широкомасштабная подготовка к отправке в Турцию этих сил «ведется уже давно». В завершение он задал вопрос, насколько какая-либо из предполагаемых операций в Средиземном море вызывает интерес у Советского Союза при учете того, что осуществление этих операций повлечет за собой задержку начала операции «Оверлорд» на два или три месяца. Кроме того, Черчилль сказал, что «они с президентом Рузвельтом не принимали пока никакого решения, не узнав мнения советского руководства по этому вопросу, и, таким образом, не составляли еще конкретных планов этих операций».
Рузвельт попытался отвлечь внимание от того, что говорил Черчилль (и, вероятно, одновременно обратиться к Сталину), и выступил с предложением, «предположительно, провести операцию в северной части Адриатического моря, чтобы выйти на соединение с партизанами Тито, а затем направиться на северо-восток в Румынию на соединение с советскими частями, которые перейдут в наступление из района Одессы». Это заявление так встревожило Гопкинса, что он поспешно написал записку адмиралу Кингу: «Кто стоит за всеми этими адриатическими затеями?» Кинг ответил: «Насколько я знаю, это его собственная идея».
Сталин не произнес ничего. Черчилль невозмутимо продолжил говорить. Он продолжал развивать так полюбившийся ему план сражения: «Если мы возьмем Рим и разгромим там немецкие войска».
Сталин ответил:
– Лучше было бы взять операцию «Оверлорд» за основу всех военных кампаний 1944 года. Таким образом, после того как Рим будет взят, освободившиеся силы можно будет направить на юг Франции.
Рузвельт отметил, что для операции, направленной на южную часть Франции, можно будет выделить восемь или девять французских дивизий.
Черчилль снова заговорил о Турции.
Сталин повторил:
– Эти операции целесообразно проводить лишь при условии, что Турция вступит в войну.
Он вновь отметил, что полагает, что этого не случится. (Всего через несколько дней в Каире подтвердилось, что Сталин был прав. По приглашению Черчилля туда приехал президент Турции Исмет Иненю. Но Черчиллю даже при поддержке со стороны Рузвельта не удалось убедить его вступить в войну.)
Тут Черчилль опять стал выдвигать аргументы в пользу активной военной кампании в Средиземноморье. Он вновь упомянул о периоде в шесть месяцев после взятия Рима, во время которого «ни он, ни президент ни в коем случае не хотели бы, чтобы их войска бездействовали, поскольку, если они будут участвовать в военных операциях, то британские и американские власти не будут подвергаться критике за то, что они допускают, чтобы Советский Союз один нес основное бремя войны».
Но Сталин не собирался с этим соглашаться. Он предложил провести наступление на юге Франции за два месяца до операции «Оверлорд», а взятие Рима отложить.
Черчилль привел еще один аргумент в пользу необходимости взятия Рима, но тут уже настойчиво вмешался Рузвельт, сказав, что «он лично считает, что проведение операции “Оверлорд“ нельзя откладывать ни по каким причинам, но такая задержка может оказаться неизбежной, если будут проводиться какие-либо операции в восточной части Средиземного моря». В связи с этим он предложил, «чтобы завтра утром сотрудники аппаратов руководителей разработали план операций наступления на юг Франции»[172].
Черчилль с неохотой согласился на это, но вновь поднял вопрос о возможности вступления Турции в войну. Рузвельт поддержал точку зрения Сталина, что этого не случится. Он заявил, что «если бы он был на месте президента Турции, то потребовал бы за это так много самолетов, танков и другой техники и снаряжения, что если бы это требование было бы выполнено, то операцию “Оверлорд“ вообще пришлось бы отложить на неопределенный срок».
Сталин добавил, что турки уже ответили отказом на предложение вступить в войну.
На это премьер-министр сказал, что, по его мнению, турки просто сумасшедшие.
Маршал Сталин сказал, что, очевидно, некоторые предпочитают оставаться сумасшедшими.
Все мнения были высказаны предельно ясно.
Заседание завершилось в 19:20.
Врач Черчилля, лорд Моран, пришел повидать премьер-министра сразу после окончания заседания: “Он выглядел таким подавленным, что я даже вопреки моей весьма разумной привычке его ни о чем не расспрашивать на этот раз решился спросить его напрямую, не случилось ли какой-нибудь неприятности.
Он коротко ответил: «Случилось много всяких чертовых неприятностей. Говорить об этом ему не хотелось»[173].
Фельдмаршал Алан Брук, начальник штаба Великобритании и высший британской военный руководитель, пришел к мысли, что Рузвельт занял крайне невыгодную для британцев позицию, а его вступительное слово Брук назвал «слабым и не слишком полезным выступлением»[174].
Брук был прав в том, что обсуждение на заседании постепенно превратилось в пререкания, но не совсем справедлив, считая вступительное слово президента слабым. Рузвельт начал с того, что подчеркнул: крупномасштабные действия в Средиземноморье могут задержать открытие «второго фронта». Он преднамеренно не стремился занять такую позицию, которая играла бы на руку Черчиллю. Было очевидно, что Рузвельт сознательно не встал на сторону Черчилля и что в результате по окончании первого пленарного заседания Черчилль был в отвратительном настроении, а Сталин – в отличном.
События на конференции развивались так, как и хотелось Рузвельту. Это касалось как открыто высказанных мнений, так и того, что осталось недосказанным. На конференции постепенно выяснилось, что умонастроения Рузвельта и Сталина очень похожи. Черчиллю не оставалось ничего другого, как в одиночку стараться с прежним упорством склонить Рузвельта и Сталина к такому стратегическому курсу, который, как стало ясно впоследствии, не устраивал ни одного из них. Черчилль был глубоко разочарован. «Поскольку англо-американские планы не были предварительно согласованы, мы очутились в неприятной ситуации, когда приходилось обсуждать вопросы с американцами прямо в присутствии русских»[175], – говорил он позже членам своего военного кабинета министров.
В какой-то момент президент попросил Сталина сфотографироваться с ним и с Черчиллем: Сталин с трубкой, Рузвельт с сигаретой в мундштуке, а Черчилль с сигарой. Но Сталин отклонил эту просьбу. Позже Рузвельт сказал: «Думаю, ему показалось, что это может показаться несерьезным»[176].
До обеда оставался час. Рузвельт использовал это время для того, чтобы подписать четыре законопроекта Конгресса и просмотреть свою корреспонденцию.
Обед
В 20:30 Рузвельт дал обед в честь премьер-министра и маршала и их штабов, который был приготовлен моряками-филиппинцами, привезенными им с собой. Однако сначала он приготовил коктейли, сам смешав их, как он обычно делал, когда находился дома. Этим вечером он угостил приглашенных классическим мартини: много вермута, и сладкого, и сухого, чуть меньше джина, все заливается в кувшин со льдом, а затем перемешивается. Отвечая на вопрос Рузвельта, понравился ли ему этот коктейль, Сталин ответил: «Все хорошо, только он холодит живот». (Обычно было несколько рискованно пробовать эти коктейли, поскольку Рузвельт делал свои мартини, смешивая аргентинский вермут и недостаточно качественный джин, что давало в результате «весьма грозную» смесь. Однако никто не смел жаловаться, опасаясь испортить Рузвельту любимый им ритуал.)
На обед было простое, традиционное американское блюдо: стейк и жареная картошка; поднимая тосты, вместо водки пили бурбон.
Рузвельта привезли в столовую в инвалидной коляске еще до появления других гостей и заранее усадили за стол. На обеде присутствовали Сталин, Молотов, Черчилль, Иден, Кларк Керр, Гопкинс, Гарриман и три переводчика. Маршала Ворошилова не было. Заняв место справа от Рузвельта, Сталин обратился к своему переводчику и сказал ему:
– Скажите президенту, что я теперь понимаю, что значило для него проделать такой длинный путь. Скажите ему, что в следующий раз я поеду к нему[177].
Рузвельт заметил, что, вероятно, будет планировать поездку на Аляску, после чего началась дискуссия о том, где и когда они могут встретиться в следующий раз. Была достигнута предварительная договоренность о встрече в Фэрбенксе на Аляске, в отношении чего Сталин высказался, что это было «вполне возможно».
После этого Сталин высказал свое глубокое отвращение к Франции и ее руководителям. Его негодование в отношении Франции имело глубокие корни. Франция сделала все, что было в ее силах, чтобы предотвратить установление советской власти в России. В 1918 году она направила войска, воевавшие на стороне Белой армии против большевиков, являлась вдохновителем тайных планов по организации экономической блокады, направленной на то, чтобы вынудить большевистское правительство пойти на уступки, а в середине 1930-х годов, когда Гитлер стал угрожать Европе, уклонилась от подписания договора с Советским Союзом, что не только заставило Советский Союз пойти на подписание договора с Гитлером (чтобы предотвратить войну с Германией), но и позволило Гитлеру начать без всякого сопротивления завоевание Европы. Великобритания в этих событиях выступала в качестве соучастника Франции, но англичане искупили свою вину героической защитой своей родины под руководством Черчилля. Они смогли дать отпор Гитлеру, в то время как Франция совершила непростительный грех – сдалась. Именно этот финальный «удар милосердия» привел Сталина в бешенство: французский народ оказался настолько труслив, что германская армия захватила страну за пять недель.
И теперь, излагая свою точку зрения перед присутствовавшими, Сталин заявил, что «весь французский правящий класс прогнил до мозга костей и предал Францию немцам, и сейчас Франция на самом деле активно помогает нашим врагам». Он отметил, что было бы «опасно оставлять у французов после войны какие-либо важные стратегические позиции».
Рузвельт ответил, что он «отчасти» согласен с этим мнением и что именно по этой причине он считает: лица старше сорока лет должны быть исключены из любого будущего правительства Франции. Он упомянул Дакар в Сенегале, французской колонии, самую западную точку на Африканском континенте, как «прямую угрозу США»[178], и Новую Каледонию, на которой совсем недавно были размещены ВМС США, поскольку по своему расположению эта заморская территория Франции представляла угрозу для Австралии и Новой Зеландии. Обе колонии, по его идее, должны быть переданы под международную опеку: «Это было бы не только несправедливо, но и опасно, если после войны у французов останутся какие-либо важные стратегические позиции».
Черчилль придерживался совершенно другого мнения о Франции, поэтому он сменил тему, заявив, что Великобритания «не стремилась и не рассчитывала приобрести какие-либо дополнительные территории». Это заявление, вероятно, должно было напомнить Рузвельту и Сталину о том, какие обширные территории по-прежнему контролировались Англией.
Тем не менее Сталин продолжил разговор о Франции. Этой стране нельзя доверить никаких стратегических владений за пределами ее собственных границ, заявил он. Черчилль возразил, что Франция была побежденной нацией и страдала от ужасов оккупации.
– Напротив, – ответил Сталин, – ее руководители организовали капитуляцию страны и «открыли фронт» перед германскими войсками.
Рузвельт перешел к теме, которой они пока еще не касались: к Германии. Он хотел бы, по его словам, чтобы сама концепция рейха была стерта в немецком сознании, «чтобы само это слово… исчезло из языка».
Сталин ответил примерно в таком же духе, наряду с этим он подчеркнул, что недостаточно уничтожить только слово «рейх»: «Надо, чтобы сама концепция рейха стала бессильной когда-либо вновь ввергнуть мир в пучину войны… И пока победоносные союзники не обеспечат себе стратегические позиции, необходимые для предотвращения рецидива германского милитаризма, они не смогут решить этой задачи»[179].
Затем Сталин поднял тему о послевоенных границах Польши, заявив, что хотел бы помочь полякам получить границу вдоль Одера.
Однако Рузвельт не был готов обсуждать со Сталиным вопрос о послевоенных границах, поэтому он изменил тему и поднял вопрос, представлявший для Советского Союза безусловный интерес: обеспечение выхода к Балтийскому морю. Он выдвинул идею о необходимости создания международной структуры для обеспечения свободного плавания через Кильский канал, который, согласно Версальскому мирному договору, имел международно-правовой режим, но находился под германским контролем. Имея длину около 100 километров, канал избавлял суда от необходимости проделывать путь длиной более 400 километров по бурному морю вокруг Дании. Гитлер закрыл этот канал для других стран.
Из-за ошибки перевода Сталин вместо «Балтика» услышал «Прибалтика» и немедленно обиделся: «Он в категорическом тоне ответил, что прибалтийские страны, выразив волю народа, проголосовали за присоединение к Советскому Союзу и что с учетом этого факта данный вопрос не поднимается для обсуждения». Когда ошибка была исправлена, он согласился с мнением президента.
Рузвельт вернулся к теме отдаленных владений. У него вызывал глубокую озабоченность вопрос опеки колониальных территорий. И теперь он обнародовал «концепцию, которая ранее никогда не разрабатывалась»: бывшие колониальные владения должны управляться «коллективным органом, таким как Объединенные Нации».
Но прежде, чем он успел изложить подробности, он вдруг буквально позеленел, и пот крупными каплями покатился по его лицу. Он приложил ко лбу дрожащую руку. Гопкинс прикатил президента на коляске в его комнату. Там его осмотрел его личный врач, вице-адмирал Росс Макинтайр, у которого на мгновение, пока он не произвел осмотра, возникла мысль, что президента, возможно, отравили. Однако затем он быстро понял, что случай не был серьезным и что у президента просто расстройство пищеварения в легкой форме. Макинтайр вернулся к обедавшим и сообщил Сталину, что Рузвельта можно будет увидеть в десять утра следующего дня.
В отсутствие Рузвельта отношения между Сталиным и Черчиллем стремительно ухудшились. Сталин поднял глаза на премьер-министра и произнес:
– Что ж, я рад, что здесь есть тот, кто знает, когда время идти домой[180].
Черчилль что-то ответил Сталину. Когда ответ Сталина был переведен, по словам Майка Рейли, «Уинстон так громко и сердито отреагировал, что все достаточно легко услышали его. Находясь лицом к лицу со Сталиным и грозя ему пальцем, Черчилль заявил: «Но вы же не позволите мне заниматься вопросами, касающимися вашего фронта, а мне бы хотелось добиться этого!» Сталин очень спокойно улыбнулся и ответил: «Нельзя исключать, что когда-нибудь это можно будет устроить, господин премьер-министр. Возможно, тогда, когда у вас появится фронт, на котором я также смогу побывать»[181].
После этого напоминания о том, что «второй фронт» до сих пор не открыт, Сталин и Черчилль обратились к теме о том, как будет необходимо поступить с Германией после войны, и по этому вопросу у них продолжали сохраняться разногласия.
Черчилль хотел быть уверенным в том, что Германия выйдет из войны достаточно сильной, чтобы быть способной уравновешивать влияние России в Европе: как он пытался успокаивающе объяснить, сильной, но не представляющей опасности.
Сталин, который, как всегда, проявлял обеспокоенность в связи с возможностью возрождения сильной в военном отношении и воинственной Германии, не был удовлетворен теми мерами, которые были предложены Черчиллем. Эти меры включали, в частности, организацию постоянного контроля на предприятиях Германии и разделение ее территории. По его мнению, указанные меры были «недостаточными для предотвращения возрождения германского милитаризма». Он добавил (хотя это было не совсем логичное заключение), что он лично спрашивал у пленных немцев, почему они разрушали русские дома, убивали русских женщин, и так далее, и что единственный ответ, который он слышал, был следующий: им приказали это делать.
Пользуясь отсутствием Рузвельта, Черчилль поинтересовался у Сталина, «нельзя ли было обсудить вопрос о Польше». Сталин неохотно согласился. После некоторого обсуждения этой темы Черчилль заявил, что он хотел бы, чтобы Польша переместилась в западном направлении тем же образом, как солдаты на строевых занятиях выполняют команду: «Влево сомкнись!» Он проиллюстрировал свою точку зрения на трех спичках, которые изображали Советский Союз, Польшу и Германию.
Сталин ответил, что этот вопрос требует дальнейшего изучения.
В отсутствие президента Сталин высказал вслух обеспокоенность тем, что принцип безусловной капитуляции без определения ее точных условий «может способствовать объединению немецкого народа». Он согласился с этим еще в октябре на Московской конференции, на которой он также неохотно дал согласие на включение Китая в число «международных полицейских» в качестве четвертого их члена. Хэллу пришлось прибегнуть к угрозам в вежливой форме, упомянув возможность оказания помощи Китаю вместо России, чтобы вынудить Молотова согласиться с тем, чтобы Китай стал четвертой стороной, подписывающей Декларацию, а также с тем, что четыре страны будут сражаться до тех пор, пока Германия и Япония «не сложат своего оружия на основе безоговорочной капитуляции».
Учитывая, что Болен продолжал записывать их беседу даже в отсутствие Рузвельта, Сталин и Черчилль понимали, что он представит президенту свои комментарии. В этой связи можно предположить, что Сталин выразил свои опасения по поводу безоговорочной капитуляции с тем, чтобы быть уверенным, что у президента не останется никаких сомнений относительно его, Сталина, позиции по этому вопросу.
На следующий день Черчилль попытался встретиться с Рузвельтом наедине еще до пленарного заседания. Он послал президенту записку с предложением о совместном завтраке. Рузвельт «вежливо» отказался. Гарри Гопкинс, выступая в качестве посредника Рузвельта, пытался смягчить удар по самолюбию премьера, пояснив, что Черчиллю следует рассматривать данный отказ как часть кампании Рузвельта, направленной на то, чтобы заручиться доверием Сталина, той кампании, которая в случае успеха позволила бы устранить проблемы в общении со Сталиным в будущем. Черчилль должен был бы попытаться понять этот аргумент. Однако премьер-министр по-прежнему чувствовал себя уязвленным в связи с «дистанцированием» Рузвельта от него. Лорд Моран, его личный врач, который видел Черчилля сразу же после того, как тот получил записку с отказом на свое предложение, вспоминал, что премьер-министр выглядел «очевидно подавленным»[182] и пробормотал: «Это на него не похоже».