Глава 3
Время приближалось к полуночи. Ночная прохлада опустилась на столицу, но она была не в состоянии остудить жар, исходивший от прокаленных знойным июльским солнцем стен мрачной громады здания НКВД. Несмотря на поздний час, в большинстве окон горел свет. Конвейер по изобличению шпионов, террористов, вредителей и прочего антисоветского элемента не знал остановки. Из-за плотно прикрытых дверей кабинетов прорывались вопли следователей-садистов, глухие удары, стоны и мольба несчастных жертв. В приемной грозного наркома, генерального комиссара государственной безопасности Николая Ивановича Ежова царила непривычная тишина. Сам он находился на месте, но не принимал докладов.
Вжавшись в спинку массивного кресла с удлиненными ножками, чтобы возвышаться над огромным столом и всем своим видом внушать трепет подчиненным, а врагам советской власти – ужас и страх, Ежов остановившимся взглядом смотрел перед собой и ничего не замечал. ЧП, произошедшее в УНКВД по Дальневосточному краю, – измена и бегство к японцам начальника управления, комиссара госбезопасности 3-го ранга Люшкова, стало еще одним ударом, компрометирующим его в глазах Сталина. Внутренняя интуиция и многолетней опыт аппаратной работы подсказывали Ежову: фантастически головокружительной карьере вот-вот наступит конец, а каков он будет, об этом ему не хотелось даже думать. В памяти был свеж пример с предшественником – Ягодой. Недавно тот с расквашенной физиономией ползал у его ног и умолял не бить по почкам, исходившим кровью.
Ежов бросил тоскливый взгляд на место, где валялся Ягода, пробежался по помпезному кабинету и остановился на батарее телефонов. Одного его звонка хватало, чтобы отправить на смерть сотни и обречь на годы заключения тысячи. После предательства Люшкова все могло измениться в одночасье. Достаточно было движения пальца Сталина, чтобы низвергнуть его с политического Олимпа – должности наркома – в ад. Земной ад, находившийся рядом – в камерах внутренней тюрьмы. При одной этой мысли сердце Ежова, как когда-то, в далеком детстве, сжалось в предсмертной тоске.
Тогда он спасся чудом, случайный прохожий вытащил шестилетнего мальчугана из полыньи на Неве. Воспаление легких надолго свалило в постель Колюшку – так ласково Ежовы называли своего первенца. Болезнь сказалась не только на его здоровье, но и на росте. На улице сверстники поддразнивали: от горшка два вершка и того не видно, поэтому в школу ему пришлось пойти в десять лет. В 1905 году он с грехом пополам закончил первый класс начального училища, и на том учеба закончилась. Причина состояла не в отсутствии у него ума, а в материальном положении семьи. Ежовы с трудом сводили концы с концами и вынуждены были отдать сына в подмастерья в слесарно-механическую мастерскую. В ней он не задержался, в нем проснулась тяга к портняжному делу, и сменил профессию. Спустя годы, навыки шитья, приобретенные в юности, пригодились Ежову в должности наркома НКВД СССР. Самые что ни на есть «липовые дела», состряпанные им самим и подручными, шитые белыми нитками, проходили в судах без сучка и задоринки. Все это у него было впереди. А тогда, в бурные предреволюционные для России годы он не был замечен полицией в антигосударственной деятельности. В отличие от ребят с рабочих окраин, подтаскивавших на баррикады оружие пролетариата – булыжники, юный Коля предпочитал затворничество. Книга стала его постоянным спутником и самым близким другом. Он запоем читал все подряд, за что от сверстников получил кличку «Колька-книжник».
Самостоятельная жизнь для него началась рано, в 1907 году. В 12 лет юный Ежов отправился на заработки в Литву. До 1909 года трудился на заводе Тильманса в городе Ковно, затем возвратился в Санкт-Петербург и пять лет проработал на кроватной фабрике Путиловского завода. Возмужавший и подросший – голова уже торчала над столом – Николай Ежов, наконец, был замечен вожаками большевиков и вовлечен в подпольную работу. Несмотря на маленький рост в 151 сантиметр и тихий голос, бдительное око полиции разглядело в нем одного из будущих советских вождей и выслало в провинцию под надзор полиции. Местные столоначальники не стали морочить себе голову и от греха подальше отправили его в армию.
К концу 1915 года положение на фронте сложилось не в пользу России, и Ежова, в числе других новобранцев, бросили затыкать бреши в обороне. В одном из боев он получил ранение, полгода провел на больничной койке, после выздоровления возвратился в армию – в команду нестроевых Двинского военного округа, где встретил февральскую революцию. И здесь пробил его час, и не только его, но и тысяч тех, «кто был никем» и кого революция сделала «всем». В марте 1917 года он вступил в РСДРП(б) (партию большевиков), принял деятельное участие в создании партийной ячейки в Витебске.
С того дня начался долгий путь восхождения Ежова к вершине властной пирамиды в СССР. Уступая в росте, внешности и в голосе трибунам-революционерам и отчаянным рубакам-командирам, он, несмотря на обширные книжные знания и пролетарское происхождение, долго прозябал на второстепенных партийных и административных должностях. До конца 1920-х годов ему пришлось помотаться по периферии и заниматься рутинной работой в Татарстане, Марий Эл и Киргизии.
В гору Ежов пошел, когда в стране махровым цветом расцвел бюрократический социализм Сталина. Партийный аппарат взял верх над старой «ленинской гвардией». В нем многое, если не все, решала «функция». Умение «винтика» в многосложной бюрократической махине грамотно составить бумагу и подать ее наверх, вовремя уловить, в каком направлении дуют ветры во властных кабинетах, ценились больше всего. И здесь Ежов мог дать фору недавним кумирам народных масс и творцам революции. Исполнительность, красивый почерк, тонкий стиль письма, пусть медленно, но все же помогали ему подниматься по служебной лестнице. Его начальники, получив очередное назначение, не забывали про «скромную трудовую лошадку», безропотно везущую «воз дел», и тащили за собой.
В 1927 году Ежова выдвинули на должность помощника заведующего организационно-распределительного отдела ЦК ВКП(б), и оно стало поворотным в его судьбе. Оказавшись в Москве, да еще в составе партийного аппарата, он почувствовал себя как рыба в воде. Смехотворный рост – злые языки шутили: «Нашего Колю можно заметить по тени или по шороху», неброская внешность и тихий нрав делали его в глазах ярких и амбициозных коллег неконкурентом в борьбе за близость к НЕМУ – Вождю. Ежов же, до поры, до времени терпел насмешки коллег, тихим сапом карабкался по аппаратной лестнице и дорос до должности заместителя председателя Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б) – партийной инквизиции. На ней он, возможно бы, и застрял, если бы не случай.
1 декабря 1934 года был убит первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии Сергей Киров. Его убийство стало трамплином для прыжка Ежова на самую вершину властной пирамиды. 2 декабря он в составе партийно-чекистского десанта, возглавляемого Сталиным, высадился в Ленинграде. Ежову поручили по линии Комитета партийного контроля провести проверку состояния дел в ленинградской партийной организации. Он с полунамека понял Сталина и, подобно Малюте Скуратову, принялся безжалостно искоренять политическую вольницу и фронду в партийных организациях Северной столицы.
Но не только этим Ежов глянулся Хозяину – Сталину. В отличие от начальника УНКВД по Ленинградской области, заслуженного чекиста Филиппа Медведя, расценившего действия Леонида Николаева, приревновавшего Кирова к своей супруге – Мильде Грауде, как уголовное преступление, Ежов ухитрился разглядеть за спиной убийцы-ревнивца далеко идущий заговор, направленный против «товарища Сталина и проводимой им линии на индустриализацию и коллективизацию страны». И не просто заговор местных партийных оппозиционеров, а заговор нити, которого вели за границу к заклятому врагу Вождя – Троцкому. Этим Ежов сыграл на руку Сталину, не первый год пытавшегося дискредитировать политических оппонентов в лице Зиновьева и Каменева.
Усердие, проявленное Ежовым при зачистке политического поля от конкурентов, Вождь учел в своем новом кадровом пасьянсе. Ключевое место в нем занимал действующий нарком НКВД Генрих Ягода, руками которого он расправился со сторонниками Троцкого. В последнее время Ягода, заигрывавшийся с «новой оппозицией», стал опасен. В его руках находился не только грозный Наркомат внутренних дел, но и серьезный рычаг воздействия на армию и флот, через подчиненную ему военную контрразведку. Чтобы лишить Ягоду этой опоры, Сталин использовал хорошо отработанную схему. 26 сентября 1936 года по «рекомендации» политбюро ЦК ВКП(б) для укрепления «важной народно-хозяйственной отрасли», Ягоду перевели на должность наркома связи СССР.
В тот же день хозяином Лубянки стал Ежов, и те, кто еще вчера барственно похлопывал его по плечу, теперь за версту раскланивались. С момента назначения он, как и Сталин, получил доступ к «особым материалам». Сообщения тайных осведомителей, агентов, записи телефонных переговоров, данные перлюстрации почтовой переписки были аккуратно пронумерованы и подшиты в «особые папки». Годами в них копилась подноготная на партийных функционеров, героев и народных кумиров, чтобы, когда придет час, по одному движению пальца Вождя, а теперь и его – Ежова – низвергнуть их в земной ад. Ад, который после бегства Люшкова к японцам теперь грозил ему самому.
– Сволочь, я ж тебя с того света вытащил! У-у… – взвыл Ежов.
Зазвонил телефон ВЧ-связи. Он бросил яростный взгляд на аппарат и схватил трубку. В ней раздался голос Горбача.
– Товарищ нарком, докладывает начальник управления…
– Какой ты, на хрен, начальник! Козел! – сорвался на визг Ежов: – Упустил Люшкова! Из-под самого носа упустил! Ты за это ответишь!
– Товарищ нарком. Товарищ нарком…
– Какой ты мне, на хрен, товарищ! Я тебя под трибунал отдам! Чекист долбаный. Все вы, сволочи, одним миром мазаны!
– Мне… мне полдня не хватило, полдня, – потерянно лепетал Горбач.
– Полдня ему не хватило. Я когда тебе приказал быть в Хабаровске?
– Двенадцатого, товарищ нарком.
– Так где ж ты сутки болтался?! Где?
– Товарищ Фриновский распорядился, чтобы…
– Что?! Тебе что, нарком уже не указ?
– Никак нет. Разрешите объяснить?
– Пошел ты на хрен! Мало я вас, чекистов, стрелял!
– Товарищ нарком, я Люшкова из-под земли достану!
– Ну, смотри мне, Горбач, если обделаешься, то я тебя… – выматерившись, Люшков швырнул трубку на аппарат, принялся лихорадочно разгребать бумаги на столе, нашел список отозванных из-за границы резидентов и, кроша грифель карандаша, написал: «Расстрелять».
Те немногие из чекистов, кто чудом уцелел во время репрессий, ставшие свидетелями воцарения Ежова, вспоминали: первым делом он спустился в расстрельные камеры внутренней тюрьмы и распорядился сменить истрепанные пулями пеньковые канаты на стене, к которой ставили приговоренных к расстрелу. Новый нарком готовился к поголовному укосу противников Вождя, известному в советской истории как «Большой террор».
Перед тем как чудовищная кровавая волна накроет всю страну и погребет под собой миллионы жертв, Ежов получил от Вождя карт-бланш на уничтожение всех тех, кто сомневался в его непогрешимости. Эти невиданное возвышение и полномочия были подкреплены воистину царским подарком, о котором не могли мечтать даже заслуженные боевые генералы. 28 января 1937 года на плечи бывшего рядового 3-го пехотного полка еще той, императорской армии, скатилась маршальская звезда – Ежову было присвоено высшее специальное звание в системе органов государственной безопасности – Генеральный комиссар.
Новая должность пробудила Чудовище, дремавшее в глубине этого невзрачного человечка. Первым делом 28 марта 1937 года он лично арестовал своего предшественника – Ягоду. Бывший нарком, во многом преуспевший в создании машины по борьбе с контрреволюцией и антисоветским элементом, подвергнутый жестоким допросам, быстро поплыл. Ежову и его подручным не пришлось прибегать к изощренным пыткам, Ягода дал «развернутые признательные показания об участии в «правотроцкистском антисоветском блоке», а в последующем выступил с обличением его участников на открытом судебном процессе.
13 марта 1938 года военной коллегией Верховного суда СССР за «организацию троцкистско-фашистского заговора в НКВД, подготовку покушения на т.т. Сталина и Ежова, подготовку государственного переворота и интервенцию» Ягода был приговорен к высшей мере наказания и на следующий день расстрелян. Режиссуру «открытого судебного процесса», написанную в кремлевском кабинете Сталина, Ежов исполнил точно до буквы, до запятой. Не только Ягода, а и остальные подсудимые, участники «правотроцкистского антисоветского блока» – Бухарин, Рыков и другие – дружно каялись в преступлениях, которых не совершали, но это не спасло их от смерти.
Колесо репрессий продолжало катиться по стране, одних давя в кровавую массу, а других превращая в лагерную пыль. Параною заговоров, владевшую советскими вождями, не остановила даже угроза надвигающейся войны: на Дальнем Востоке грозно бряцал оружием японский самурай, а в Западной Европе стремительно набирал силу фашизм. В этих условиях волна репрессий обрушилась на командный состав Красной армии. Ежов и его подчиненный-подручный начальник Управления особых отделов НКВД СССР (военная контрразведка) комиссар госбезопасности 2-го ранга Израиль Леплевский вскрыли «зреющий в Красной армии военно-фашистский заговор». Тысячи командиров и политработников по ложным обвинениям были арестованы и брошены в тюрьмы.
Ежов принимал непосредственное участие в допросах и с особым садизмом истязал в прошлом заслуженных маршалов, генералов и наркомов. Многие, не выдержав чудовищных издевательств, превращались в человекоподобное существо. И тогда Ежов, упиваясь властью, вымещал на них свою физическую неполноценность: топтал несчастных ногами, испражнялся и выбивал зубы мраморным пресс-папье. Позже результаты этой «работы по очистке рядов Красной армии от «врагов народа» подвел нарком обороны маршал Семен Тимошенко. В ноябре 1938 года на Военном Совете народного комиссариата обороны (НКО) он с гордостью доложил:
«…Из Красной армии «вычистили» 40 000 человек, то есть было уволено, о также репрессировано около 45 % командного состава и политработников РНК».
В их числе оказались герои гражданской войны, видные военачальники: Тухачевский, Егоров, Уборевич, Якир и другие. Они, «как показало следствие», проводившееся под руководством Ежова, «…вступив в сговор с Троцким и нацистской Германией, готовили военно-фашистский переворот».
По приговору военной коллегии Верховного суда СССР они были расстреляны. Помимо них, из 108 членов Военного Совета при НКО к ноябрю 1938 года в живых осталось только 10 человек. В целом в 1937–1938 годах были осуждены 408 человек из числа руководящего и начальствующего состава РККА и ВМФ. Из них к высшей мере приговорили 403 человека, остальных – 5 человек – к разным срокам наказания в лагерях.
В гигантскую воронку уничтожение неугодных сталинскому режиму втягивались все новые жертвы. И чем больше становилось их число, тем все громче советская пропаганда трубила об успехах НКВД и лично «верного сталинского наркома Николая Ивановича Ежова». Ее усилиями бдительный, неподкупный и всезнающий нарком был повсюду. Пронзительным взглядом он смотрел на обывателя с парадных портретов, с передовых полос газет «Правда», «Известия» и вопрошал: «А ты разоблачил врага советской власти и товарища Сталина? Сделай это, пока не поздно! Враг рядом с тобой!»
Через номер статьи пестрели рисунками на злобу дня. На них неутомимый нарком, не смыкающий глаз ни днем, ни ночью, тер в «ежовых рукавицах» всю антисоветскую нечисть: шпионов, террористов, вредителей и недобитых коллективизацией «подкулачников».
17 июля 1937 года газета «Известия» сообщила о награждении Ежова орденом Ленина «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных заданий». На тот момент он был самым частым посетителем Сталина, ко дню опалы число встреч достигло 290, больше посещений было только у наркома иностранных дел Вячеслава Молотова, в общей сложности они заняли около 850 часов. За время руководства НКВД Ежов представил Вождю около 15 тысяч спецсообщений и докладных. Основную их часть составляли документы, относящиеся к репрессиям.
Так продолжалось до лета 1938 года, с июня число приемов Ежова у Сталина резко сократилось. В газетах и журналах все реже появлялись статьи, восхваляющие работу НКВД и лично наркома, а их тон становился все более сдержанным. Холодность со стороны Вождя наполняла сердце Ежова тревогой. Он искал ей объяснение и находил в зависти членов политбюро ЦК ВКП(б), питавшейся страхом перед ним, нашептывавших Сталину всякие гадости; жалобах «чекистов-дзержинцев», скуливших по поводу и без него. В одной из них начальник управления НКВД Ивановской области Виктор Журавлев набрался наглости обвинить его перед Сталиным «в некомпетентности, волюнтаризме, шельмовании профессиональных кадров и фальсификации материалов дел. Доконало Ежова бегство за границу высокопоставленных подчиненных. Не успел он отмыться за измену резидента в Испании Шведа – Александра Орлова (Фельдбина), как его подставил другой «засранец чекист-дзержинец», начальник управления НКВД Ивановской области Виктор Журалев.
Ежов снова и снова перечитывал докладную Горбача, протоколы допросов водителя Люшкова, начальника 59-го Посъетского погранотряда и дозорных пограничников. Иллюзия, что Люшков, действительно проводил явку с закордонным агентом и мог погибнуть в перестрелке с японским патрулем, которой нарком продолжал тешить себя, исчезала при взгляде на перечень особо важных документов: алфавитной книги пофамильного учета внутренней и закордонной агентуры, шифркодов, обобщенной справки на арестованных и находящихся в оперативной разработке японских резидентов и агентов, а также карты с расположением частей ОДВКА, исчезнувших из сейфа Люшкова. Окончательно ее развеяли сообщения резидентур из Китая и Маньчжурии. По ним прокатилась волна арестов.
Дальше оттягивать доклад Сталину о бегстве к японцам комиссара госбезопасности 3-го ранга, начальника головного управления наркомата, пропаже особой важности документов и провалах в разведывательной сети в Маньчжурии становилось бессмысленно. Люшков – не иголка в стоге сена, и такое от Сталина не утаить. Ежов поднял голову, тоскливым взглядом посмотрел на парадный портрет Вождя, и ему почудилось, будто тот сурово сдвинул брови, а его взгляд словно вопрошал: «Ежов, ты же год назад убеждал меня, что эта гадина, этот мерзавец Люшков свернет шею Дерибасу и всей антисоветской, троцкистской сволочи, свившей себе гнездо под его крылом. И где тот Люшков? Где? Переметнулся к японцам! И это, когда вот-вот на Дальнем Востоке грянет война. Вражину у себя под носом не разглядел! Тоже мне, щит и меч советской власти. Дырявое ведро! Обделался с головы до ног!»
– Сволочь! Паскуда! Я до тебя доберусь! – взорвался Ежов.
Помощник приоткрыл дверь и заглянул в кабинет.
– Вон! Пошел вон! – заорал Ежов.
Помощника как ветром сдуло. И когда порыв ярости угас, Ежов в изнеможении откинулся на спинку кресла. Из прострации его вывел шелест бумаги. Порыв ветра смахнул со стола документы и разметал их по полу. Ежов встрепенулся и, собравшись с духом, потянулся к телефону ВЧ-связи. Рука будто налилась свинцом и с трудом подчинялась. Он снял трубку и потребовал от телефонистки соединить его с приемной Сталина. Ответил глава личной канцелярии и особого сектора ЦК ВКП(б) Поскребышев.
– Здравствуй, Александр Николаевич, – глухо обронил Ежов.
– Здравствуйте, Николай Иванович. Одну минуту, я говорю по другому телефону, – бросил тот в трубку.
«У, канцелярская крыса, уже нос воротишь. Погоди, я своего слова еще не сказал. Пойдешь в лагерь за своей сукой», – едва не сорвалось с губ Ежова.
И пока Поскребышев говорил, он про себя не один раз обматерил его. Наконец тот закончил разговор и ответил:
– Извините, Николай Иванович, слушаю вас.
С трудом сдерживая ярость, Ежов процедил:
– Соедини меня с товарищем Сталиным!
– По какому вопросу?
– Государственному.
– Я понимаю, а конкретно?
– Это касается одного крупного изменника. Его действия представляют серьезную угрозу государственной безопасности, – с трудом сдерживал себя Ежов.
– Я вас понял, Николай Иванович. Подождите.
То, что потом Ежов услышал, обескуражило его.
– Товарищ Сталин вас не примет, он занят.
– Ка-к?! Почему? Но…
– Николай Иванович, товарищ Сталин сейчас беседует с 1-м секретарем ЦК компартии Грузии товарищем Берией.
– У меня же важный вопрос! Вопрос государственной безопасности! Как же так, Александр Николаевич? – потерянно лепетал Ежов.
– Извините, Николай Иванович, звонит другой телефон, – закончил разговор Поскребышев.
Трубка выпала из руки Ежова. Из нее доносилось монотонное бульканье шифратора. Он его не слышал, не слышал и выступления члена политбюро ЦК ВКП(б) Георгия Маленкова, говорившего «о перегибах и перекосах» в работе партийных организаций. Он закончил речь, и из приемника зазвучал бравурный марш. Ежов не пошелохнулся, его мозг сверлила одна и та же вселяющая страх мысль: «Берия?! Неужели это так?!»
В последнее время до Ежова доходили слухи, гулявшие в коридорах Кремля, о том, что в НКВД грядет очередная смена караула, и называлась даже фамилия будущего наркома – 1-го секретаря ЦК компартии Грузии Лаврентия Берии. Сегодняшний его прием у Сталина подкреплял их. О чем они говорили, Ежову оставалось только гадать. О самом худшем ему не хотелось думать, однако разговор с Поскребышевым наводил на мрачные мысли. Ежов гнал их прочь, но они гвоздем сидели в голове и не давали работать. В тот и последующие дни все валилось из его рук. В конце недели из Кремля проследовал звонок. На этот раз звонил не Поскребышев, а клерк из канцелярии и объявил: «Николай Иванович, товарищ Сталин назначил вам встречу на 23:15».
На вопрос Ежова, на какую тему готовить доклад, тот отделался общей фразой: о состоянии работы наркомата.
Готовясь к встрече, Ежов перебрал в уме все, что могло интересовать Сталина, но так и не пришел к определенному выводу. Сложив в портфель последние протоколы допросов участников «военно-фашистский переворот», списки лиц по категории № 1 – подлежащих ликвидации, категории № 2 – подлежащих осуждению на длительные сроки заключения, а также докладную Горбача «о результатах расследовании ЧП в УНКВД по Дальневосточному краю, связанного с изменой и бегством к японцам Люшкова», он с тяжелым сердцем выехал в Кремль. Прождав в приемной более 20 минут, он на непослушных ногах вошел в кабинет Вождя.
Сталин холодно поздоровался, кивнул на стул за столом заседаний. Ежов присел и попытался поймать его взгляд, чтобы понять, чего ждать. Тот, уткнувшись в иностранные газеты, листал страницы. На них мелькал портрет Троцкого. Ежову вовсе стало тоскливо. Враг № 1 Сталина все еще оставался недосягаемым для боевых летучих групп НКВД. Отшвырнув газеты в сторону, Вождь в сердцах бросил:
– Ты нарком НКВД или тряпка?! Когда же ты, наконец, заткнешь этого паршивого пса Троцкого? Сколько он еще будет гавкать?
Ежов подскочил со стула и с трудом выдавил из себя:
– Товарищ Сталин, наркоматом предпринимаются необходимые меры. В ближайшее время с Троцким будет покончено.
– Я слышу это уже больше года!
– Шпигельглас и его группа на пути к цели.
– Ты мне за спину Шпигельгласа не прячься! Не наркомат, а скопище бездельников! Под своим носом врагов не видишь! Бегут, как крысы!
«Знает о Люшкове!» – похолодел Ежов и, чтобы смягчить следующий удар, лихорадочно зашарил в портфеле, извлек списки № 1 и № 2 и промямлил:
– Никак нет, товарищ Сталин, наркомат активно с ними борется. Вот представляю на ваше рассмотрение еще одну группу шпионов и террористов, выявленных по делу о военно-фашистском заговоре.
Сталин не стал на них смотреть и с насмешкой бросил:
– Тебе дай волю, так и мать родную расстреляешь. С кем останешься работать?
– Товарищ Сталин, они все признали свою вину, – оправдывался Ежова.
– У таких, как твой гаденыш Люшков, и святой будет виноватым. Мерзавец, сколько людей угробил, а как почувствовал, что жареным запахло, так и махнул к японцам.
– Товарищ Сталин, мною предприняты меры, чтобы установить, где скрывается предатель и доставить сюда живым или мертвым.
– Живым! И судить, чтоб другим неповадно было! – отрезал Сталин.
– Есть! – принял к исполнению Ежов и, поспешив сменить опасную для себя тему, предложил то, к чему Вождь проявлял повышенный интерес – сводки слухового контроля разговоров членов ЦК ВКП(б) и пояснил: – Товарищ Сталин, это последние записи клеветнических высказываний со стороны членов ЦК товарищей…
– A-а, сейчас не до того, – отмахнулся Сталин и распорядился: – Оставь, без тебя разберусь! Все, иди работай!
В приемную Ежов вышел сам не свой, на ватных ногах спустился к машине, студнем расплылся по заднему сидению и до самой Лубянки не пошелохнулся. Поведение Сталина и тон разговора не оставляли сомнений: в кресле наркома он доживал последние дни, а возможно, и часы. Поднявшись к себе в кабинет, Ежов доплелся до кресла, без сил рухнул и затравленным взглядом смотрел на дверь. Ему чудились топот ног в приемной, отрывистые команды, в воспаленном воображении рисовались «бульдоги» из особой группы захвата, врывающиеся в кабинет, впечатывающие его лицом в стол, и защелкивающиеся на руках наручники. И вдруг за спиной раздался злорадный смех. Ежов обернулся и задохнулся от ярости. Из-за сейфа на него таращился Люшков. Гримасничая, мерзавец поддразнивал: «Колька – дурак! Колька – дурак! Хрен поймаешь! Хрен поймаешь!»
– Сука! Тварь! Ты у меня кровавыми соплями утрешься! – взорвался Ежов, и его охватил приступ необузданной ярости: ноги и руки молотили по полу и столу, с губ срывались площадная ругань и угрозы. И когда вспышка гнева угасла, он схватил трубку телефона и потребовал от помощника немедленно вызвать Шпигельгласа, исполнявшего обязанности начальника ИНО – внешней разведки. Ее руководитель – Абрам Слуцкий, обвиненный в измене, находился под арестом.
Через пять минут Шпигельглас прибыл в кабинет наркома. С порога на него обрушился поток угроз и брани. И когда Ежов выплеснул все, что в нем накипело, он наконец смог приступить к докладу. Ничего утешительного о результатах розыска Люшкова и месте его нахождения Шпигельглас не сообщил. Предатель как сквозь землю провалился. Все, что о нем было известно, сводилось к тому, что Люшков скрывается где-то в Харбине на одной из конспиративных квартир японской контрразведки. В его поиске Шпигельглас больше всего рассчитывал на харбинскую резидентуру и представил Ежову личное дело ее резидента.
Тот, бегло полистав, обратил внимание на фотографию резидента. С нее на него смотрел широкоскулый, с густым ежиком волос, плохо поддающихся расческе, крепыш лет сорока. Он был не чета последнему комсомольскому набору, пришедшему в органы НКВД на смену тем, кто попал под репрессии. Они горели страстным желанием истребить всех врагов советской власти, а за спиной имели всего лишь 3-х месячные курсы специальной подготовки. Помимо возраста в пользу Дервиша говорил и многолетний опыт оперативно-боевой работы. В 1920-х годах он боролся с басмачеством в Средней Азии, принимал участие в боях с бандой Амир-хана и был тяжело ранен. После лечения возвратился в строй, и здесь в его жизни и службе произошел крутой поворот. Знание восточных языков привело Дервиша в нелегальную разведку. В ней наиболее полно раскрылись его способности. Избежав многих опасностей и провалов, он успешно выполнил ряд важных заданий в Турции, Монголии и Синьцзяне. После короткого отдыха Центр направил его в Китай, на этот раз в качестве резидента харбинской резидентуры.
Долгая жизнь в Китае наложила на Дервиша свой отпечаток. Он, скорее, походил на корейца, выходца из Северной Маньчжурии, чем на уроженца небольшого уральского городка Верхнего Тагила Екатеринбургской губернии. Довершало это сходство большое, плоское лицо, на котором смешно топорщился приплюснутый нос.
Ежов, повертев в руках фотографию резидента и пробежавшись взглядом по его послужному списку – он внушал доверие, согласился с доводами Шпигельгласа о подключении харбинской резидентуры к поиску Люшкова. Она оставалась единственной в Маньчжурии, не подвергшейся разгрому японской контрразведки, а ее агенты занимали далеко не последние должности в разведке Квантунской армии и жандармерии. Провалы агентурных сетей, вызванные предательством Люшкова, затронули, в основном, приграничные резидентуры.
Возвратив Шпигельгласу дело Дервиша, Ежов приказал отправить в адреса резидента шифрованную радиограмму с указанием «…принять все меры к поиску предателя, его захвату и доставке на территорию СССР».
Через несколько часов в далеком Харбине ее получил радист резидентуры Старожил – Денис Матвеевич Федоров. Бывший инженер – путеец, старожил КВЖД – несколько лет назад вышел на пенсию и вместе с супругой тихо жил в скромном доме, весной и летом утопавшем в цветах. В японской контрразведке никому и в голову не приходило, что невзрачный старичок с 1926 года сотрудничает с советской разведкой.
После расшифровки радиограммы Федоров по способу срочной связи сообщил Дервишу. Тот, отложив все дела в сторону и дождавшись наступления вечера, под покровом темноты незамеченным пробрался к дому радиста. Условный стук в окно поднял Федорова на ноги. Подсвечивая себе керосиновой лампой, он вышел в сенцы и спросил пароль; услышав отзыв, открыл дверь. Дервиш, коротко поздоровавшись, проследовал за ним в отдельную комнату, служившую кабинетом и одновременно местом, где хранились в хитроумно устроенном тайнике рация и кодошифровальные блокноты. Федоров, предложив резиденту место на диване, поинтересовался:
– Как насчет ужина, Саныч? Тоня приготовила…
– Погоди с ним, Матвеич, – остановил его Дервиш и спросил: – Что случилось?
– Срочная, внеочередная радиограмма Центра.
– Что в ней?
– Ничего хорошего, Саныч. Начальник управления НКВД по Дальневосточному краю, комиссар госбезопасности 3-го ранга Генрих Люшков перебежал к японцам!
– Что?! Как? – не мог поверить своим ушам Дервиш.
– Об этом в радиограмме ничего не сказано. Центр требует от нас повысить меры конспирации и…
– Требует?! Легко сказать, когда не знаешь, откуда и что прилетит! – в сердцах бросил Дервиш.
– Саныч, это еще не все. Центр предполагает, что Люшков скрывается в Харбине и требует от нас найти его, захватить и переправить в СССР.
– Чего?! Они с ума сошли?!
– Так и передать в Центр?
– Матвеич, мне сейчас не до смеха!
– Мне тоже.
– Ладно, давай расшифровку!
Федоров взял со стола пресс-папье, отвинтил ручку, достал из нее скрученную в трубку расшифровку радиограммы и вручил Дервишу.
Тот сел за стол, пододвинул керосиновую лампу и склонился над текстом.
– Саныч, так как насчет ужина? Тоня приготовила отменные голубцы, – напомнил Федоров.
– Погоди, Матвеич, мне не до них! – отказался Дервиш.
– Но на пустой желудок много не навоюешь.
– Ладно, только без разносолов.
– Хорошо, одни голубцы и пампушки к чаю, – заверил Федоров и направился на кухню.
Дервиш, оставшись один, подкрутил фитилек керосиновой лампы, язычок пламени взметнулся вверх, в комнате стало светлее, и он сосредоточился на расшифровке. Первые ее строчки говорили: подобное указание Шпигельглас – профессионал до мозга костей – вряд ли бы когда прислал. Его рукой явно писал дилетант – Ежов. Перечитав еще раз последнюю часть расшифровки, Дервиш сжег ее, а пепел растер в пепельнице. К этому времени подоспел ужин. Перекусив на скорую руку, он покинул дом Федорова с одной только мыслью: как и с помощью кого выполнить задание Центра. Свой выбор он остановил на Павле Ольшевском.
История его, а точнее, семьи, сотрудничества с советской разведкой – это была история русского патриота, прошедшего через все круги ада Гражданской войны, испившего горькую чашу изгнанника на чужбине, но не ожесточившегося и сохранившего трепетную любовь к суровой родине.
Дворяне Ольшевские из поколения в поколение верой и правдой служили Отечеству. В феврале 1917 года на его долю и долю Ольшевских выпали тяжкие испытания. Великая смута охватила Россию. Подобно урагану она прокатилась по стране волной диких погромов и пожаров. Она сокрушила вековые устои, вырвала с корнем и вышвырнула за границу целые династии и посыпала пеплом забвения могилы предков. Лютая ненависть и непримиримая вражда захлестнули Россию, а затем кровавым колесом гражданской войны прокатились по многострадальной земле.
Сполна испили эту горькую чашу и Ольшевские. В Царицыне от тифа умерла мать, в Омске пьяная толпа надругалась над сестрой, в забайкальских степях холера унесла в могилу младшего брата. Последние сто километров до границы с Монголией для отряда Гольцова, в котором находились Павел с отцом, прошли в непрерывных боях. Красные конники Уборевича не щадили никого; тех, кто уцелел в сабельной рубке, безжалостно топили в реке. Вырвавшись из кольца окружения, остатки отряда Гольцова захватили Соловьевку и, свирепо расправившись с пленными красноармейцами, ушли за границу – в Монголию.
Жалобный скрип ветряка, мучительные стоны пленных, распятых на крыльях, намертво врезались в детскую память Павла. Ни тогда, ни позже, повзрослев, он так и не нашел ответа на вопрос: за что с такой непостижимой кровожадностью русские уничтожали русских? Выброшенные на задворки некогда могучей империи – в Китай, Павел с отцом стали свидетелями продолжения трагедии своего народа. Одни, не выдержав унижения нищетой, пускали себе пулю в висок, другие – топили горе в водке, третьи – в пьяном угаре спускали в казино последние крохи. Лишь немногие нашли себя в новой жизни.
Павлу с отцом эта новая жизнь давалась с большим трудом. Им пришлось немало скитаться по чужим углам и перебиваться случайными заработками, но они продолжали жить надеждой на возвращение в Россию. Но с каждым годом она становилась все более призрачной. В то время как советская власть крепла день ото дня, белое движение распадалось на враждующие между собой группировки. Ее посланцы все чаще появлялись в Маньчжурии, а когда заработала железная дорога – КВЖД – их нередко можно было встретить в Харбине.
Первая встреча Павла с ними – практикантами, студентами Дальневосточного университета – произошла на футбольном поле русского лицея и закончилась дракой. Дрались молча и до большой крови. Прошло две недели, Павел столкнулся с молодыми большевиками у билетной кассы в синематограф Ягужинского. Их пришло трое – отступать было некуда, и он приготовился защищаться. На этот раз все закончилось миром, Сергей предложил ему лишний билет. В Павле боролись слепая ненависть к «советским» и любопытство. Победило любопытство. В молодых, полных жизни и уверенности в будущем советских ребятах было нечто, что, подобно магниту, притягивало к себе.
После кино они долго бродили по улицам вечернего Харбина. Павел с жадным интересом слушал рассказы Сергея, Вадима и Дмитрия о новой, таинственно-притягательной жизни далекой родины. Их глазами он увидел совершенно другую Россию. Россию, которая невероятным, фантастическим образом смогла вырваться из чудовищной послевоенной разрухи и дерзновенно устремилась к вершинам человеческого духа. Это была Россия, в которой то, что сегодня казалось фантастикой, завтра становилось реальностью.
На том знакомство Павла с советскими студентами-практикантами не закончилось, встречи продолжились и нередко проходили на квартире Ольшевских. К радости Павла, отец не сторонился их компании и принимал участие в разговорах. Четыре месяца общения с Сергеем и ребятами перевернули жизнь Ольшевских. А когда пришло время расставания, они искренне сожалели об отъезде своих новых друзей в Советский Союз.
С тех пор прошел год. Однажды в дверь Ольшевских постучали – это был Сергей. Он – представитель советского торгпредства в Харбине – мало изменился с последней встречи, разве что в его глазах и голосе стало больше металла. С того дня Сергей стал частым гостем в квартире Ольшевских, и со временем помог отцу получить работу в одном из отделений торгпредства.
Так продолжалось два года. В тот злополучный ноябрь отец отправился в заготовительную артель в Хулиане, там простыл, назад вернулся с двухсторонним воспалением легких и за неделю сгорел. Павел остался один, и здесь на помощь пришли друзья Сергея, они устроили его на место отца. На третий месяц он освоился, и ему доверили самостоятельный участок. Незримая рука Сергея деликатно вела Павла по жизни, а вскоре появился и он сам. Тот вечер и разговор с ним открыли Павлу глаза на многое. Он узнал, что все последние годы отец помогал своей суровой родине, и без колебаний согласился продолжать его дело работать на советскую разведку. Со временем Павел стал незаменимым помощником для Дервиша. На него, в первую очередь, и рассчитывал резидент.
Приказ Центра по розыску Люшкова не оставлял Дервишу выбора. В нарушение конспирации он отправился к Павлу на работу – в центральную контору фармацевтической компании «Сун Тайхан». Перед ней и во дворе было настоящее столпотворение. Наступил сезон сбора лекарственных растений, и бригады заготовителей со всей Северо-Восточной Маньчжурии хлынули в Харбин.
На лавках, на земле, сбившись в кучки, сидели артельщики-заготовители. В самой конторе длиннющая очередь выстроилась у двери в главный зал. В нем за тремя длинными столами происходил прием и сортировка корней женьшеня. Бригадир артельщиков, пожилой коренастый китаец бережно, словно драгоценную чашу, брал из лотка очередной экземпляр и поднимал вверх так, чтобы все оценили достоинства корня. Кончиками пальцев, нежно поглаживая отростки и прицокивая языком, он нахваливал свойства растения. Два верхних отростка сравнивал с руками пловца. Легким касанием указательного пальца подчеркивал благородство и красоту их линий. В мощной, разветвленной нижней части находил сходство с ногами портового грузчика. Верхняя часть, с ниспадающими изящными мочками, была ничем иным как головой и благообразными сединами приемщика Вана. Тот соглашался. Образец представлял самый ценный из всех разновидностей женьшеня – судзухинский корень, доставленный контрабандистами из России, из Судзухинского заповедника. Такой экземпляр под радостные восклицания артельщиков ложился на первый стол.
Торг продолжался и напоминал собой спектакль, в котором каждому отводилась своя роль. Приемщик Ван, придирчиво изучив очередной экземпляр корня, нашел изъян, и недовольная гримаса появилась на его лице. Артельщики загомонили и обратили свои взгляды на Ху. За ним – главным специалистом – оставалось последнее слово. Корень переходил к нему. Он легким касанием пальцев обнаруживал невидимые царапины на корне, острым глазом находил микроскопические узлы на мочках. Такой экземпляр безжалостно отправлялся на второй стол, и в зале звучал вздох разочарования. Гробовое молчание сопровождало экземпляр, отправлявшийся на третий стол – к «спящим корням».
Дервишу было не до торга, протиснувшись через галдящую толпу, он добрался до кабинета Ольшевского. Того на месте не оказалось. Еще одним местом, где Павел мог находиться, оставалась чайная Буслаева. В своем предположении Дервиш не ошибся. Он застал Ольшевского за чашкой чая, в компании двух журналистов из газеты «Новый путь». Они что-то живо обсуждал. Заметив резидента, Павел свернул разговор, вышел на улицу и присоединился к нему. Они спустились по Диагональной, заглянули в закусочную Силантьева, в ней было немноголюдно, выбрали укромное место и сделали заказ.
Дервиш только-только приступил к изложению задания, как из вестибюля донеся топот множества ног, и через мгновение в зал ворвалось не меньше десятка полицейских. Они действовали слаженно и не дали посетителям разбежаться. Облавой командовали двое гражданских – японец и русский. Их липкие взгляды и повелительный тон не оставляли у Дервиша и Ольшевского сомнений: перед ними находились контрразведчики.
– Саныч, уходи! Я их отвлеку! – шепнул Павел и сделал движение в сторону полицейского.
– Погоди! – остановил Дервиш и спросил: – Оружие есть?
– Нет!
– Тогда сидим и не дергаемся!
– Уходи, Саныч, потом поздно будет!
– Цыц!
К их столу направлялся контрразведчик-белогвардеец. Стрельнув по ним оценивающим взглядом, он спросил:
– Кто такие?
– Начальник отделения компании Сун Тайхан, – первым представился Павел и, упреждая следующий вопрос, заявил: – Лучшие лекарственные препараты к вашим услугам, господин начальник!
– Лучшие, говоришь, а цены заоблачные.
– Гнусная клевета завистников! Заходите к нам, и вы не пожалеете.
Предложение Павла заинтересовало контрразведчика. Он подсел за столик, и проверка для Дервиша и Павла свелась к разговору о болезнях. Благополучный ее исход не развеял подозрений резидента в том, что облава в закусочной не была случайной, и он взял паузу в работе резидентуры.
С того дня прошла неделя. За это время ни Дервиш, ни Павел следов слежки за собой не обнаружили и посчитали, что можно приступать к выполнению задания Центра – поиску Люшкова. Здесь они рассчитывали на помощь агентов Сая и Ли. Но ни тот и ни другой не появились на явочной квартире ни в основное, ни в резервное время. Ситуацию с ними прояснил агент Леон: оказалось, что они в составе группы офицеров штаба армии выехали к советско-маньчжурской границе. 31 июля 1938 года Дервишу стала понятна причина их внезапного отъезда.
В 3 часа утра передовые батальоны 1-й пехотной дивизии Квантунской армии после шквального артобстрела позиций советских войск на высотах Безымянная и Заозерная, вблизи озера Хасан, перешли границу. Завязался ожесточенный бой, длившийся свыше четырех часов. Японцы, имея значительный перевес в силах, при мощной артиллерийской поддержке, выбили с занимаемых позиций подразделения 40-й стрелковой дивизии полковника Базарова. Направленные ей в поддержку 2-я механизированная бригада полковника Панфилова и 32-я стрелковая дивизия полковника Берзарина из-за сложной, болотистой местности не смогли развернуться и вовремя прийти на помощь. Японцы не преминули воспользоваться заминкой и к исходу дня закрепились на захваченных высотах. Это, а также ряд других грубых просчетов в оценке обстановки, допущенных командующим Дальневосточного фронта – маршалом Блюхером, а также разобщенность в действиях его подчиненных, создали угрозу для прорыва японских войск вглубь советской территории. Поспешная попытка выбить захватчиков с занимаемых позиций, предпринятая 2 августа силами 2-й механизированной бригады полковника Панфилова и 32-й стрелковой дивизии полковника Берзарина, также провалилась.
В Москве в Наркомате обороны в пожарном порядке принялись исправлять положение. К месту боев вылетел армейский комиссар 1-го ранга Мехлис, чтобы привести в чувство командование ОДВКА. Сам нарком – маршал Ворошилов – в срочном порядке издал директиву, требовавшую от Блюхера ликвидировать многоначалие и «…при всех условиях командованию корпуса должна быть обеспечена возможность выполнения им своей задачи».
Советские войска начали концентрацию сил для ответного удара. В Токио почувствовали, что запахло жареным, и затеяли дипломатическую тягомотину. 4 августа в Москве посол Японии в СССР Сигемицу прибыл в Наркомат иностранных дел и предложил «прекратить с обеих сторон враждебные действия и урегулировать вопрос в дипломатическом порядке».
Туман, напущенный Сигемицу, не вел в заблуждение руководителей СССР. Они решили поставить на место агрессора. 6 августа 1938 года в 16:55 части 39-го стрелкового корпуса после интенсивной бомбардировки позиций японских войск перешли в наступление. Ожесточенные бои продолжались вплоть до 11 августа и закончились полным поражением агрессора. В тот день в Москве Сигемицу выбросил белый флаг и предложил мирные переговоры.
После столь унизительного поражения в штабе Квантунской армии воцарилось уныние. Не лучше обстановка была в японской разведке и контрразведке. Информация, полученная от Люшкова, мало чем помогла японским генералам, по ряду позиций она оказалась недостоверной. Под градом вопросов начальника отдела 2-го управления Кантунской армии – полковника военной разведки Такеока и полковника Сасо – одного из руководителей контрразведки, бывший советский генерал крутился, как уж на раскаленной сковородке. Чтобы спасти свою шкуру, Люшков решился использовать последний козырь, достал из кармана френча сложенный вчетверо лист бумаги и развернул на столе. Загадочная схема, изображенная на нем, вызвала у японцев недоумение. Они переглянулись, и Такеока спросил:
– Что это, господин Люшков?
Тот выдержал долгую паузу и с многозначительным видом заявил:
– План ликвидации главаря большевиков Сталина!
– Что?! – в один голос воскликнули Такеока с Сасо, посмотрели на Люшкова как на сумасшедшего и обрушились с упреками: – Это же чистейшая авантюра! Вы на что нас толкаете?
Но он не растерялся и продолжал настаивать на своем:
– Господа, этот план ликвидации Сталина имеет все шансы на успех! Я ручаюсь за это! Мы одним махом сможем смыть не только горечь поражения под озером Хасан, но и изменить ход истории! Я продумал все в деталях и готов взяться за его исполнение. Мне нужны надежные исполнители и деньги, немалые деньги. В сравнении с ценой успеха в операции, это просто жалкие гроши.
После таких заявлений Люшкова и изучения его плана скепсиса на лицах Такеока и Сасо поубавилось. Они согласились выслушать его, и он приступил к изложению своего замысла. Дерзкий и оригинальный по исполнению, он мог привести к успеху – ликвидации Сталина.