Глава 1
3 января
Люблю метро. Особенно часы, что развешаны в великом множестве в этом муравейнике железнодорожных путей и людских потоков. Часы выводят меня из этого микромира в мир макрокатегорий. Они, не лишний, а очередной раз, напоминают мне о сути людской вселенной, об устройстве нашей человеческой жизни. Даже округлая форма под стать планете. Циферблат с его разметкой – рассекающие её меридианы. Стрелки – вращение и ход времени. Устройство, в общем, как и планета, кому-то или чему-то служит. Чего уж говорить о людях.
Каждый из нас как шестеренка. Каждый служит для какой-то цели. Каждый на пути к этой цели выполняет определенную последовательность действий. Все мы, как и шестерни, крутимся, заставляем крутиться других. Всё для того, чтобы механизм, ход которого кому-то нужен, не стоял на месте. Шестерни в часах вращаются, благодаря механической или электрической энергии. Пружина, батарейка – не важно. Так и каждый из нас. Чтобы мы вращались, нам нужна энергия. Наш аккумулятор – удовлетворение потребностей и реализация желаний. Накорми здорового мужика тарелкой пшенной каши, дай запить слабеньким, сладким чаем, приготовленным из двухрублевого пакетика и этого заряда хватит на полдня. За это время можно вскопать пять соток земли или выложить кладку в пятьсот кирпичей. Потом подзарядка, отдых, снова подзарядка и снова можно перепахивать поля, сеять или собирать урожай, строить дома, рыть колодцы, кто на что способен. Для того, чтобы иметь достаточно сил на работу, даже тяжелую, многого не нужно. Но, если процесс повторяется из дня в день, у человека, существа разумного и временами не лишенного фантазии и просветлений, может сложиться ощущение что он тот, кем является на самом деле – всего лишь шестеренка. И то, что она каждый день вращается кому-то нужно больше, чем ей самой. Тогда у шестеренки может возникнуть мысль – не лучше ли вращаться вокруг своей оси, но в другую сторону или вовсе впасть в состояние покоя? И для того, чтобы такие мысли не возникали, для шестеренок есть дополнительные стимулы. Очень простые, но вместе с тем, гениально-хитрые.
Для вращения нужна энергия. Но это железякам всё равно какая. У нас для неё придумали целую иерархию. Есть бичёвская, нищебродская, непрезентабельная – то есть дешёвая, которую может позволить себе почти каждый. А есть гламурная – та, что делает тебя круче в глазах окружающих, поднимает самооценку, вызывает уважение.
Наша энергия – это пища, что в нашем мире стала настоящим культом. Для того, чтобы поддерживать здоровье и силу, человеку нужен определенный набор – витамины, микроэлементы и так далее. Но, как только человек научился не просто выживать, а еще и получать удовольствие, на первое место вышло не содержание, а форма. Получить в обеденный перерыв свой заряд от отваренных дома макарон, вприкуску с ломтиком сала и свежим помидором – не престижно. Нужно собрать компанию коллег-снобов и организовать поход в близлежащий ресторанчик. Необходим ритуал. Брезгливо полистать меню, с недовольным видом заказать что-нибудь поэкзотичнее. Затем, ковыряя вилкой произведение повара, который с семи утра снует меж заготовками и кастрюлями и кормит вечно недовольных «серых пиджачков», рассуждать о заморской кулинарии. О том, что итальянцы и французы знают в ней толк, а вот родная кухня скупа и убога.
И это то, что движет шестеренки. Желание получить, что-то задорого. Точнее показать – у тебя есть для этого все возможности. Ты можешь позволить себе устриц, так зачем есть курятину? Какой еще «кирпичик», ведь французы придумали замечательный багет… И так со всем остальным – машинами, жильем, женщинами. Быть транжирами стало престижно. Но, для того чтобы транжирить, нужно для начала это иметь. А иметь, можно, только если энергично крутиться в нужную сторону. Нехитрая, но самая действенная ловушка. Перед носом висит потребительская морковка, на веревочке, сотканной из понтов. И мы бежим, разгоняя ленту беговой дорожки. Потом, съедаем желанный оранжевый овощ и у нас есть энергия, чтобы бежать к следующей морковке. Все мы, как ослы, а значит – мы хорошие шестеренки. Мы будем продолжать крутиться, пока не придет время ревизии механизма и смены износившихся деталей.
Мы – не больше, чем просто шаблонные штамповки, для поддержания жизнедеятельности глобального механизма. Но кто сказал, что деталь не может иметь второго назначения? Например, стать частью другого агрегата? Как раз такую я рассчитывал увидеть снова. Почти каждый день я спускался в метро на Белорусской, проезжал по зеленой ветке до Тверской, чтобы перейти на ветку, модного нынче, фиолетового цвета. И вот тут-то, на Пушкинской, я встречался с моим знакомым в 8 случаях из 10. Ну, как знакомым… Знакомым мне. Мой друг даже не знал, что я у него есть. Наблюдатель, попутчик, как правильно назвать, не знаю. Наверное, никак. Я не был ему никем и, вместе с тем, наши судьбы оставались связаны, до определенного момента.
Интересующую меня деталь звали Олегом. Он был художником. Но, в первую очередь для меня, он был пьяницей. Да он и сейчас таков. Но тогда это было именно тем фактором, который привлёк мое внимание. Заходя в вагон в подпитии, он, как правило, начинал приставать к пассажирам, пытаться беседовать, как на высокодуходные, так и вполне земные, социальные темы. Но, чаще всего ему давали понять, что разговор интересен только его инициатору, Олег расстраивался. А расстраиваясь, превращался, ну как бы это помягче… в варвара. Он начинал высказывать всем, что о них думает, причем, в весьма изощренной и, зачастую, нецензурной форме, размахивать руками и так далее. Один раз дело дошло даже до полиции… Одной, симпатичной, молоденькой и, судя по всему, воспитанной дамочке показались оскорбительными ухаживания, нарисовавшегося кавалера, который, даже после весьма доходчивой и не двузначной просьбы «оставить её в покое», не бросил притязаний на сердце прекрасной незнакомки. В итоге, звонок машинисту, через станцию – полиция, два удара резиновой дубинкой, наручники, отделение. Но, ни этот, ни другие подобные случаи, судя по всему, впрок художнику шли не особо.
По вечерам, иногда даже с утра, Олег находился в приподнятом настроении, посредством трехсот пятидесяти граммов, а то и полулитра дешевого коньяка, точнее, коньячного напитка. Ибо, на настоящий коньяк у творческого человека денег, как правило, не было. Работы его кисти продавались редко, рисованные афиши в кинотеатрах уже давно заменила полиграфия, а подработками иного плана Олег Борисович Тоцкий своих рук принципиально не осквернял. Жил, точнее ночевал, мой, в одностороннем порядке товарищ, у прелестной барышни по имени Евгения. Она была сотрудницей Музея Маяковского и по совместительству непризнанной поэтессой. Жила избранница Олега на Большой Бронной, недалеко от Театра имени Пушкина. Когда художник приходил вечерами к поэтессе, будучи во вменяемом состоянии, они часто садились за стол у окна, разливали по стеклянным рюмкам-сапожкам портвейн. Она читала ему свои стихи, он в ответ декларировал Бродского и Пастернака. Затем они, либо удалялись в опочивальню, либо ругались на чем свет стоит, с криками, присущей итальянцам жестикуляцией и слезами одинокой, несмотря на вроде бы постоянного спутника, дамы средних лет.
Обо всем этом я узнал далеко не за один день. Когда я увидел Олега в метро впервые – просто задержал взгляд чуть дольше, чем на других. Потом меня позабавил его монолог, который он считал вполне содержательной беседой с пожилым джентльменом в аккуратном сером костюме. Затем развеселила выходка с эффектной студенткой, которая, как и многие другие представительницы прекрасного пола, не оценила скоротечных ухаживаний и пригрозила полицией и братом-спецназовцем. В ответ художник обложил юную деву так, что даже стоявшая неподалеку многодетная мамаша, пусть несколько запоздало, но всё же, настоятельно попросила своих чад заткнуть уши.
В течение следующего месяца после знакомства с эксцентричным творцом, я видел его ещё 22 раза. Каждый из них, в промежуток с семи до восьми утра, когда пересаживался с зеленой на фиолетовую ветку. Мой путь пролегал до станции Китай-Город. Его же, заканчивался в Кузьминках. Как я выяснил позже, там находилась художественная мастерская, если данное помещение можно было так назвать. Специализированного рабочего места союз художников Олегу не выделил. Потому, обитель творчества он организовал на пару с товарищем, сняв полуподвальчик в одной из стареньких пятиэтажек. Ездил туда он почти каждый день, но писал далеко не всегда. То ли вдохновение не посещало, то ли самогон, которым за сносную закуску щедро делился местный дворник, прельщал художника куда больше, чем производство прекрасного и вечного.
Тем более, что периодически в мастерскую захаживал хозяин помещения, в надежде выяснить – творцы просто, в очередной раз, забыли про арендную плату или, что вероятнее, в конец охренели. Временами задержка была до четырех-пяти месяцев. Но владелец с этим, всё же, мирился. Ведь раньше там просто кучковались бомжи, а теперь, как-никак, при деле подвальчик и, хоть изредка, приносит копейку. Олег свидания с арендодателем не любил, о чём знала местная детвора, каждый раз предупреждая его о визите терпеливого владельца. Художник расплачивался за донос леденцами и сигаретами, и с мыслями: «значит не судьба, подождут шедевры», шёл к товарищу-собутыльнику.
Все это, и ещё многое, я узнал за три месяца. Сначала наблюдал в метро, потом стало интересно, чем живет человек за пределами подземки. Мне было просто любопытно. На работу я шёл в одно и то же время, в независимости от того, есть ли там дела или первая половина дня практически свободна. Так почему не потратить своё время на путешествие в чужую жизнь? Ведь это так занимательно…
Тогда я не знал, что эти знания мне пригодятся, но, видимо, чувствовал. Не зря же внимание приковал слегка неопрятный тридцатидевятилетний, не в меру подпитый мужичок, а, например, не свежая, как утренняя роса, студентка-первокурсница. Студентку просто захочется трахнуть. Узнать о её жизни? Чего там узнавать?! Её жизнь только началась. А вот средних лет художник – другое дело. Тут и комедия, и драма, пародия и оригинальность, мимолетное счастье и черная пропасть безысходности. Именно такой актер идеален для своей роли. Но согласится ли? Конечно! Ведь он так любит халяву… Тем более, что роль донельзя проста. Олег Борисович должен сыграть Олега Борисовича! Быть самим собой, только в определенное время, в определенном месте. Дубовый паркет уютного ресторана – его сцена. Стол красного дерева и изысканные столовые приборы – декорации. Еда – реквизит. Главный партнер – бутылочка Альфреда Мортона. Зрительный зал – остальные гости ресторана, но вся эта пьеса предназначена лишь для одного человека.
***
4 января
Чего и сколько нужно для счастья? Это вопрос категорий. Кто какими мыслит. Кому-то жизненно необходимо всеобщее признание, власть, наконец, деньги, много денег… А кому то – совсем немногого. Как говорил Ганс Христиан Андерсен: «Чтобы жить нужно солнце, свобода и маленький цветок». Хотя, иногда, вопрос даже в категориях, а в моменте. В данный, Олегу для счастья нужно было заставить веки оставаться сомкнутыми, словно ноги, ещё не подвыпившей одиннадцатиклассницы, в самом начале выпускного вечера. Мозг уже стряхивал пелену ночных грез, и он это понимал, но принимать не хотел, категорически. Перед глазами было уже не смольно-черно, а серовато-багряно. Лучи утреннего солнца все настойчивее пытались пробиться сквозь предательски тонкие природные занавески человеческих глаз. Несмотря на мысленный, не подлежащий обсуждениям, приказ владельца, веки распахнулись, будто старые скрипучие ставни, впускающие в дом полный пыли и затхлого воздуха утренний свет и свежесть прохладного ветерка. Олегу оставалось лишь с прискорбием принять тот факт, что он проснулся, а значит пришёл новый день, который пока не радовал его абсолютно ни в коей мере.
Первым ощущением, которое сумел расшифровать мозг, была жажда. Художник никогда не был в пустыне. Тем более брошенным там на погибель. Но в тот момент он точно понимал – именно так чувствует себя погибающий в раскаленных песках странник. В голове сами собой всплывали картинки. Вот, одетый в лохмотья путник уже в десятый раз переворачивает горлышком вниз раскаленную безжалостным солнцем пустыни флягу, в надежде, что в этот раз в ней, каким-то чудом, окажутся несколько капель живительной влаги. Вот несчастный взбирается на очередной бархан, уже не веря в то, что за ним увидит самое желанное в жизни – сказочный оазис. Вот ходок падает без сил. Его начинает постепенно заносить белым, как мука, раскаленным песком. Время укоряет свой бег и бездыханное тело иссыхает, кожа превращается в подобие истлевшего от времени папируса. Потом и она, под ударами огненного хлыста песчаной пустоши, слетает. Сначала небольшими хлопьями, затем ужасным конфети, в один миг оголяя кости, которые в секунду выгорают до бела и почти сливаются с мертвенным окружающим пейзажем.
Олег чувствовал себя примерно как тот скелет, лишь с тем различием, что плоть не рассыпалась прахом и вполне способна была донести его кости к оазису, которым в эти мгновения представлялся обычный ржавый водопроводный кран. Окружающая обстановка пустыню не напоминала. В первую очередь тем, что там нет, никогда не было и, наверное, не будет столько хлама и различного рода мусора.
Подсобка дворника Витали порядком не отличалась. Скорее, беспорядок был её отличительной особенностью. На площади в двенадцать квадратных метров, легко соседствовали старый велосипед, надувания лодка, в состоянии готовности к отплытию, несколько, почти насквозь проржавевших, радиаторов, огромная лохматая собака, мерно посапывающая на заботливо отведенном для неё старом пледе, большой и тяжелый сундук, надежно запертый на внушительных размеров амбарный замок. И это не считая мебели, которой у Виталия Владимировича, было не так уж и мало. Только в жилой комнате – три шкафа, столик, четыре стула и две софы, на одной из которых пытался собраться с мыслями ещё не до конца проснувшийся художник.
Олег всегда хотел пошутить, что-то вроде: «Это ты в тетрисе научился так вещи утрамбовывать?» Но выпивая, шутку забывал. А по трезвому шутить, даже столь невинно, над своим компаньоном в путешествии по непредсказуемому и загадочному миру суррогатного алкоголя, он не решался. Во-первых, художник в какой-то степени, уважал хозяина коморки, но всё же главным являлось второе – ему было его по-человечески жаль.
Виталька-дворник, как звали его жильцы пятиэтажки, то есть – его соседи, был человеком с очень непростой судьбой. Некогда блестящий боевой офицер ныне влачил жалкое существование в двенадцатиметровой квартирке и, как-бы, наблюдал за порядком во дворе. Делал он это посредством мониторов, на которые выводилась картинка с камер видеонаблюдения. Вообще-то, сами мониторы и иная сопутствующая аппаратура должна была располагаться в специальном техническом помещении, под которое, в свое время, переделали две подвальные кладовки, проведя там вполне сносный ремонт. Однако, Виталий Владимирович, несмотря на все возражения всё тех же жильцов, перетащил оборудование к себе в квартиру, с тем аргументом, что «отсюда контроль будет вестись лучше, ибо, охранник, то есть он, никуда отлучаться не будет». Жилье было у Витальки полуподвальное, так что с переносом коммуникаций особых проблем не возникло. Жильцы сначала протестовали, потом смирились. Ведь, кроме Виталия всё равно никто, даже пенсионеры, работать «всевидящим оком» не хотел. В нагрузку, буквально, за «три копейки», новоиспеченный «блюститель дворовой безопасности» согласился быть ещё и «блюстителем дворовой чистоты». Соседи сами попросили его взвалить на горб данный «коммунальный крест», так как дворники управляющей компании были во дворе гостями нечастыми и иногда не появлялись по месяцу, а то и по два. Конечно, и Виталик далеко не каждый день брался за метлу. Да и на мониторы поглядывал лишь, когда больше заняться было нечем. Но альтернативы у жильцов все равно не было. Не устраивало их и то, что локальный стаж порядка и чистоты беспробудно пил. Но сделать с этим всё равно ничего не могли, а потому, принимали сие обстоятельство как данность.
Но Виталий Владимирович не всегда был Виталей-дворником. Ещё каких-то двадцать пять лет назад, он – майор Цибин, являлся тем, на кого ровнялись, как армейские новобранцы, так и опытные бойцы, повидавшие столько, что и на десяток жизней хватит. Спецгруппа Цибина не провалила ни одного задания! Спецназовцы под его руководством выполняли, казалось бы, невыполнимые задачи. Причём, в строго отведённые сроки и с минимальными боевыми потерями. В его родной отдельной бригаде специального назначения, Цибина нередко сравнивали с самим Маргеловым, настолько, иной раз, нестандартно, но, вместе с тем, эффективно он решал поставленные руководством задачи.
Последняя его операция так же не была провальной. Тогда, в первую Чеченскую, Виталию Цибину было поручено освободить из плена группу журналистов, среди которых были и иностранцы. Разведка сработала точно. Во время штурма не пострадал ни один из заложников. Потерь среди личного состава не было. В ходе этой операции ранение получил только один боец – сам майор. В ходе спешного отступления, на пути пришлось обезвреживать несколько растяжек. Одна из них оказалась ложной, чтобы отвлечь внимание. Вторую, сокрытую, в попыхах не обнаружили и Ф-1 сделала свое кровавое дело. Осколки не посекли в капусту всю группу по какой-то счастливой случайности. Досталось лишь командиру. Досталось в позвоночник.
Когда Цибина доставили в госпиталь и провели операцию, врач без утайки признался, что ходить бравый офицер, скорее всего, уже никогда не будет. Через полгода безуспешных попыток восстановить функции опорно-двигательного аппарата, майор, теперь уже в отставке, получил второе ранение, которое для него было пострашнее первого. Супруга, поняв, что рискует всю оставшуюся жизнь быть сиделкой инвалида, подала на развод. Позже Цибин узнал, что у неё давно был любовник – местный мелкий чиновник. Так осколок гранаты стал точкой невозврата. Жена решила, что пока молода и красива надо устраивать свою жизнь. Ну, а бывший «главный в жизни мужчина», как в той песне: «Заживут твои ноженьки…»
Тогда Цибин запил в первый раз. Длилось путешествие вдаль от реальности четыре месяца, до того момента, когда Виталия не заехал навестить боевой товарищ – бывший подчиненный, а ныне сам руководитель спецотряда. Спецу стало жаль командира и он, активизировав связи в минобороны и минздраве, определил отставника в одну из клиник, которая славилась своими восстановительными методиками. Там майор нашёл свое спасение, причем, даже не в терапии, а в отдельно взятом человеке. Этим человеком стала молоденькая медсестра, немногим за двадцать. Невысокая, несколько субтильная, красивые, слегка вьющиеся, окрашенные в рыжий волосы, чуть курносая и с добрыми голубыми глазами.
В этих глазах майор нашел то, что однажды обрел, а затем потерял. Даже не потерял… Судьба вырвала всё, что так любил, наживую, без наркоза, после показав, высоко подняв над головою, чего лишает недавнего владельца. Всё безжалостно и безаппеляционно. Но, в моменты, когда это голубоглазое чудо помогало пересесть с кровати на каталку, переодеться, достать пульт от маленького старого телевизора, который хамоватый, заросший как дикий зверь, сосед по палате постоянно, будто нарочно, клал на недосягаемый без посторонней помощи двухметровый холодильник, Цибину казалось, что все удары и падения были лишь для того, чтобы он поднялся и понял, где его настоящая судьба. Будто все несчастья и потери были, просто, неизбежными особенностями рельефа той дороги, по которой он шёл к ней.
Медсестра Кристина, так звали новую любовь раненного солдата, была скромна, учтива и добра к пациенту. Виталий тоже старался быть сдержанным, но, со временем, чувства, в каком-то эфемерном, незримом и неслышимом диапазоне, начали говорить о себе. Кристина, как оказалось, тоже испытывает нечто подобное. Сначала это была жалость, которая со временем переросла в нечто большее, чем просто симпатию – во влюбленность. На третий месяц пребывания в клинике между медсестрой и пациентом Цибиным начался настоящий роман. Она поддерживала его во всём и подбадривала, как могла. Он же, в свою очередь, изо всех сил пытался стать тем, кто её достоин. Сначала, вновь научиться ходить. Кристина оказалась его личным маяком, его точкой «Б», его, почти невыполнимым заданием. Но развеивать убеждения в том, что для того, кого сравнивали с Маргеловым, есть что-то невыполнимое, Цибину было не впервой.
Через одиннадцать месяцев после поступления, пациент Цибин сменил статус на бывшего пациента. Из клиники он вышел, лишь слегка опираясь на трость и руку своей рыжеволосой возлюбленной. Вскоре он устроился на работу в милицию, инструктором по стрелковому оружию, отремонтировал старую квартиру, в которую после ремонта переселилась новая избранница. Всё шло своим чередом и Цибину казалось вот он – второй шанс на счастье.
Но, как уже говорилось выше, только казалось. В один из теплых летних дней,
в тире, где проводил очередные занятия будущий Виталька-дворник, случился небольшой инцидент. При попытке помочь одному из новоявленных стражей правопорядка правильно захлопнуть ствольную коробку «Калашникова», протеже, в совсем не подходящий момент, сделал всё как надо и прищемил кожу ладони своего наставника. Травма шуточная, но занятия закончили раньше времени, а инструктора отправили залечивать «рану, полученную при исполнении» в домашних условиях. По дороге домой Цибин прошёлся через небольшой рыночек, прикупив немного свиной вырезки. Инструктор рассчитывал к приходу благоверной с работы пожарить отбивных, которые, по её словам, так божественно умел делать только он. Однако, тихонько (привычка осталась еще со службы) открыв входную дверь, Виталий понял, что невеста дома и, как выяснилось мгновением позже, не одна.
Войдя на порог зала, майор узрел, как его любимую, возложив её стройные ноги себе на плечи, ритмично вдавливает в диван совсем юный мальчишка, не старше тех, которых он, ещё несколько лет назад, учил вязать вокруг ног портянки. Следующие несколько минут были как в тумане. От очередного греха на душу, только уже в мирное время, сберег сосед, прибежавший на крики девушки и оглушивший Цибина, лежавшей на видном месте деревянной скалкой. Мгновением позже, майор бы перешёл от вульгарного уличного избиения к тому, чему учили в армейском спецназе – просто свернул бы щенку шею. Потом были милиция, следователь, суд.
Виталию удалось избежать путешествия в «места не столь отдаленные», подкупив служителей Фемиды. Срок дали условный. Но для этого экс-армейцу пришлось влезть в грабительский кредит – деньги нужны были немалые и срочно, а под следствием занять их, даже у самого бессовестного банка – задача не из простых. Но у майора получилось. Правда, с возвратом долга возникли проблемы. С работы уволили. На другую, с условкой, брать не хотели. В итоге пришлось продать часть своей квартиры. Благо, соседи за стенкой оказались людьми довольно состоятельными и выкупили две из трёх, имеющихся в собственности Цибина, комнат. Вот так, семидесяти пятиметровая трёшка превратилась в двенадцатиметровую гостинку.
Правда, двенадцать – это прихожая с кухней. Были ещё туалет и ванная, где, в свою очередь, имелись унитаз и душ. И этот факт Олега не мог не радовать, в это солнечное и такое тяжелое утро. В голове стал вырисовываться план на ближайшие полчаса, если, конечно, жизненно важные органы не откажут, а конечности, после некоторых усилий воли, вновь станут повиноваться своему хозяину.
– Проснулся? – Цибин вошёл, как всегда, бесшумно, словно тень. – Есть будешь? Я макароны варить собираюсь. Есть консерва рыбная, на прикуску.
Олег молчал. Не потому, что ему нечего было ответить или он ещё не решил – голоден или нет. Он просто не мог повернуть пересохший язык таким образом, чтобы выдавать хоть что-то напоминающее человеческую речь. Да и не хотел. Единственное чего он сейчас желал – это освободить желудок от остатков не успевшего всосаться за ночь спиртного, попить и, хотя бы, с минуту подержать голову под струями холодной воды. Будто прочитав эти мысли, желудок дал понять, что с реализацией намеченного плана мешкать не стоит. Буквально прокатившись на заплетающихся ногах те пару метров, что отделяли софу от туалетной комнаты, Олег скорчился над унитазом в рвотном позыве.
– Блюёшь – это хорошо! – не преминул прокомментировать страдания собутыльника Виталя. Выглядел он намного лучше своего товарища. Бодро держался, на когда-то бесполезных ногах и, вполне ясным взглядом следил за тем, чтобы воды, которая в это время заполняла алюминиевую кастрюльку, было ни много и ни мало, а ровно столько сколько надо.
– Блюёшь, значит организм сопротивляется! У меня, вот, уже сдался. Последние десять лет – ни разу. Не! Вру! Три года назад просрочкой траванулся. Блевал – ни дай Бог. А от спиртяги – ни разу. Помню, в армии, ещё на срочке, в Кабарде, местные водяры подогнали. Так, караул с нас был аж «караул»! – Цибин на несколько мгновений прервал рассказ, окунувшись в воспоминания, уголки рта сами собой потянулись в стороны и вверх, а в глазах промелькнуло подобие тоски, но какой-то теплой и доброй. Так бывает, когда человек вспоминает что-то хорошее, но не особенно жалеет о том, что это лишь прошлое. Когда воспоминания – это то, что нужно, а большего и не надо…
– А ещё помню, в технаре, пошли к девахам в общагу. Лет шестнадцать мне было. Ну, был малёха стеснительный. Ну и, перед знакомством, снять мандраж «косорыловкой» решил. Дык, меня знакомит братан, мол, это Виталик, это Наташа. Она – «Очень приятно». А я, вместо «здрасте», давай ей под ноги рыгать! Вот, надо мной потом пацаны ржали. Мол, «когда будешь ебать – вообще усрешься!»
Задорные рассказы о лихой молодости Витали-дворника Олег слышал, как через пуховую подушку. Будто где-то вдалеке кто-то беседовал. И беседовал вовсе не с ним, а с кем-то, у кого были для разговора и силы и желание. У художника не присутствовало ни того ни другого. Хотелось, лишь, освободиться от хмельного плена. Проще всего было бы пустить себе пулю в голову. Просто засунуть в рот дуло пистолета и нажать на спусковой крючёк! Но оружия под рукой не было. Был лишь Виталя. В данный конкретный момент, только он мог стать оружием в борьбе с утренним недугом. К тому времени, когда Олег перешел от объятий с унитазом к водным процедурам, свесив голову в ванную, нещадно орошал засаленные волосы струями ледяной воды, экс-спецназовец уже сам пришёл к выводу, что без должной терапии товарищ придет в себя только к завтрашнему дню. Сыпанув «на глаз» в кастрюлю хлорид натрия, он же обычная соль, потянул ручку холодильника на себя и, приоткрыв дверцу, с видом искушенного сомелье, принялся, пока лишь визуально, изучать содержимое полупустой стеклянной и пластиковой тары.