Глава 4
Понедельник 26 сентября 1977 года, вечер
Ленинград, Измайловский проспект
О том, что ровно месяц назад я тыкал кинжалом в печень человеку, вспомнилось совершенно внезапно, и меня передернуло от отвращения. Ну да, и не человек это был, а так, человечишка… И не зря тыкал, а за дело, пусть и не в этом временном потоке. Да и не то важно, за что, как другое – спасая кого и от чего… Но все равно осталось какое-то гадливое чувство. Может, оттого, что тогда в какой-то момент почувствовал удовольствие?
Я повертел в руке свой только что законченный труд – первый учебный нож. На рукоять пошел кусок толстого шершавого пластика, подобранного на свалке. Он-то, собственно, и навел меня на мысль поработать в этом направлении. Навершие и клинок вырезал из мягкой резины, прикупленной в сапожной мастерской. А через рукоять и клинок, на две трети его длины, проложил полусантиметровой толщины металлическую пластину.
Взял изделие прямым хватом и попробовал нанести пару резких проникающих ударов по воображаемому противнику. Да, еще далеко не мастер… Движения тренировать и тренировать. Но нож удался. Баланс, вес, инерция – просто идеально для тренировки. Чувствуется как реальный нож. Буду нарабатывать навык, кто знает, что и когда в хозяйстве пригодится?
Я еще немного поэкспериментировал, а затем упал на ковер и расслабился. Взгляд скользил по приглушенной полутьме потолка, следуя за разбегом мельчайших трещинок, бороздящих старую побелку. Отрешившись от всего, я искал окончательное решение одного вопроса.
До сих пор все было однозначно: зло – это зло и есть, ошибиться невозможно. Устранил – стране стало лучше. Сейчас же я впервые не знаю, к чему может привести воздействие.
«Ну хорошо, – подумал я, перекатываясь на живот. – Они уже вогнали Брежнева в барбитуратную зависимость. Неумышленно, конечно. Недооценили опасность препарата вообще и повышенную чувствительность Генерального к нембуталу в частности. Возраст, да и печень посадил в шестидесятом. Полез зачем-то на стартовый стол через несколько часов после взрыва ракеты. Что ему там делать-то было? На обугленные тела смотреть? Вечно он себе приключения на задницу находит. То в урановую шахту спустился на смену, то в облако гептила на Байконуре пошел…»
Но насчет повышенной чувствительности к барбитуратам станет ясно потом, постфактум. Пока же просто борются с бессонницей и раздражительностью, что возникает из-за сокращения курева. Прикрылись легким, как они думают, транквилизатором.
Значит, все будет идти так, как идет: ускоренное дряхление, резкое снижение работоспособности, падение критичности, нарушение координации, будет плыть разборчивость речи – классика барбитуратной зависимости.
Но что случится с историей, если его пересадить с барбитуратов на бензодиазепины? Нитрозепам-то уже есть. А сверху прикрыть ноотропами… К примеру, фенибутом, он уже разработан и даже есть в аптечке космонавтов.
Что на выходе-то получим? Лучше станет стране от сохранившего критичность и работоспособность Брежнева или хуже?
Я сладко потянулся и отправил себя на кухню. Пообедаю, и за письмо. Юрий Владимирович уже заждался весточек от Квинта – скоро четыре месяца, как ничего ему не писал. Вон афиши уже по городу расклеивают с предложением поговорить.
Ладно, попробую полечить экономику, посмотрим, что из этого выйдет. И начну профилактировать Чернобыль, а то как раз сегодня по радио услышал радостное сообщение про включение первого энергоблока в сеть. Плюс подкину кое-что из геологоразведки для поддержания реноме. Ну и дорогой Леонид Ильич…
Эх, проблема выбора в том, что он есть. Я еще немного помаялся и, мысленно махнув рукой, решил: «Ладно. Из двух зол выбираю то, которое раньше не пробовал. Значит, письмо будет из четырех блоков. Инфляция, месторождения, реактор «Бук» и Брежнев. Вы уж не обманите мое доверие, Юрий Владимирович…»
Вторник 27 сентября 1977 года, вечер
Ленинград, Тучков переулок
В первый раз к маме на работу я явился незваным гостем. За страшненьким фасадом с надписью «Библиотека Академии наук СССР» на фронтоне таились километры книжных и журнальных полок. Книги-то ладно, а вот журналы! Для реализации замысла мне надо залегендировать знакомство с несколькими десятками статей. Не сейчас, конечно, потом, где-то через год, когда этот вопрос встанет. А он ведь встанет…
Мало было в стране библиотек, сопоставимых по своему журнальному фонду с этой. А чего вдруг нет, всегда есть в другой библиотеке по межбиблиотечному абонементу. Мне крупно повезло, что мама работает именно здесь, а режим в советских учреждениях такого типа очень формальный.
Сначала я сослался на профориентацию. Мол, мама, что-то у меня математика подозрительно хорошо пошла, за лето всю школьную программу изучил до конца, теперь хочу понять, будет ли и дальше так же легко. Не читать же мне институтские учебники у прилавка в Доме книги?
Для первого визита сошло, а дальше я зачастил в БАН чуть ли не через день, зависая там до самого вечера. Я устроил себе рабочее место в неглубоком проходе между каталожными шкафами и шел методом сплошного чеса, просматривая подряд все номера журналов. В основном запоминал, где что лежит, дабы сослаться при случае, но кое-что с интересом читал. «Annals of mathematics», «Journal of Number Theory», «Journal of Algebra», «Topology» – я уже просмотрел эти журналы за последние тридцать-сорок лет, не отходя далеко от полок, на которых они покоились.
Сегодня я процеживал в поисках интересующих меня методов «Mathematical Programming», когда справа, из прохода, ведущего в зал, раздался глуховатый, с легким кавказским акцентом голос:
– О, а что вы тут делаете, молодой человек?
Я привстал с табуретки-лестницы и повернулся. На меня с легкой улыбкой пристально смотрел пожилой армянин.
Сделав честные глаза и выгадывая время, я ответил:
– Каталог изучаю… И журналы по математике. Вот в частности. – Я махнул рукой в сторону стопки отложенных журналов.
– А кто вас сюда пустил, молодой человек? – ласково уточнил незнакомец. – На научного работника, для которых предназначено это заведение, вы, уж извините, пока не очень походите.
Черт. Очевидно, он имеет право задавать такие вопросы.
Я быстро прикинул варианты, причем первым почему-то был «сделать ноги». Перед глазами промелькнул маршрут побега со всеми его поворотами, лестницами и переходами, и я порадовался тому, что добегу до вахтерши раньше, чем он туда докричится.
«А собственно, с чего я так напрягся? – сообразил с облегчением. – Ну не принято сейчас увольнять с работы за такое. В худшем случае маму слегка пожурят».
И я вежливо уточнил:
– А что отличает научного работника от остальных? Бумага с печатью или научный способ мышления?
– О как! – Мужчина прислонился к шкафу, готовясь к разговору. – Интересная постановка вопроса. Даже правильная. Что-то знаете о Декарте?
– О Декарте… – Я ненадолго задумался, затем огорченно развел руками: – Да он уже несколько десятилетий как не очень актуален. Декарт, Лейбниц… Им повезло, что они не дожили до Гёделя. А вот Расселу и Гилберту повезло меньше.
– Да что вы говорите?! – Сарказм щедро сочился из каждого слова незнакомца.
– Да, – грустно покивал я. – Да… Представляете, этот негодяй Гёдель обрушил все здание современной науки. Вся декартовская наука, вся эпоха Просвещения зиждилась на том, что все сущее можно доказать и познать. Все! Ну а чего доказать и познать нельзя – того, значит, и не существует. Какие титаны строили этот храм науки! Сколько столетий! А потом пришел Гёдель, вероятно, величайший логик всех времен, и выдернул из-под этого здания фундамент. Оказалось, что ничего нельзя познать полностью и непротиворечиво, и для любой системы научных знаний будут существовать парадоксы и необъяснимые явления. Храм науки еще висит в воздухе, бригады строителей продолжают растить башенки вверх, а фундамента уже нет. А самое страшное знаете что?
Как выразительны все же армянские глаза! Сначала, до того как я начал свой спич, они были снисходительно-ироничны с оттенком легкого добродушия. Эдакий взгляд пожилого и предельно сытого кота на сдуру выбежавшего из-за угла мышонка. Потом в них промелькнуло удивление, вызванное не содержанием моей речи, нет, лишь ее связностью, способностью нанизывать слово на слово. А затем, когда он вслушался в смысл, это легкое удивление сменилось недоверием и под конец – опаской.
Я выдержал паузу, и незнакомец, кривовато улыбнувшись, переспросил:
– Ну и что? Не томите.
– А вот. – Я повернулся и ткнул пальцем в один из журналов: – Десять лет назад доказали… Как бы это объяснить… Смотрите, есть истина нашего мира. Ну то, как на самом деле он устроен. Эта истина состоит из бесконечного числа истинных утверждений. Гёдель доказал, что они делятся на доказуемые и недоказуемые. А намедни выяснилось, что класс недоказуемых утверждений бесконечен. Вдумайтесь в это! Мы не только никогда не будем знать о мире все, но мы даже не будем знать, какую часть истины мы познали, а сколько нам осталось неведомо, поскольку от нас сокрыта бесконечность истинных, но недоказуемых утверждений! Здорово, правда? И этот барьер принципиально непробиваем, вне зависимости от степени нашего развития и усилий, бросаемых на познание мира.
– А вы уверены, – мужчина пошевелил в воздухе пальцами-сосисками, – что правильно поняли написанное?
– Увы, – кивнул я, – уверен. Хотите, подберу статьи из журналов?
– Да, – очнулся мой собеседник. – Кстати, возвращаясь к моему первому вопросу…
– Ой, Давид Вартанович! – Из-за угла весьма кстати вывернула мама. – Здравствуйте.
– А, Ирочка, здравствуй. Не знаешь, чей это молодой человек и что он тут у тебя делает?
– Это мой… – мама зарозовелась и молитвенно сложила руки, – Андрюша, он пришел меня проведать. Попросился журналы по математике посмотреть. Он ею интересуется.
– Кхе… – Давид Вартанович шагнул вперед, к раскрытому журналу, и наклонился, пытаясь вчитаться в густо испещренный символами текст. Хватило его ненадолго, от силы на абзац. – Вроде и английским свободно владею, – чуть смущенно признался он, – а ни одной фразы не понимаю.
Директор БАНа выпрямился и устремил на меня оценивающий взгляд, что-то про себя решая. Я замер не дыша. Если меня исторгнут из этого рая, будет очень нездорово. Альтернативы нет.
– Хорошо, Андрей. Пойдемте.
Он развернулся и решительно зашагал по залу. Я пристроился рядом.
– Странно, – заговорил Давид Вартанович, чуть придя в себя, – я ничего такого не слышал. Нет, я, конечно, не математик. Я всю жизнь с хлопчатником работал, – доверительно сообщил он, – но у меня был учитель, да. Вавилов, слышали о таком?
– Э-э-э… Раз хлопчатник, значит, Николай Иванович?
Давид Вартанович с одобрением посмотрел на меня:
– Молодец. Да, он. Быть его учеником – это, знаете ли, накладывает, да. Я стараюсь быть в курсе науки вообще, смотреть широко. Но такого не слышал, нет.
– Понимаете, это как в доме повешенного не принято говорить о веревке, так же и в храме современной науки не любят вспоминать о Гёделе. Его теорема о неполноте ничуть не сложнее для популяризации, чем теория относительности Эйнштейна, но популярности не наступило. Может быть, потому, что люди все еще хотят надеяться, что кто-то наконец скажет им всю настоящую правду – сиречь истину? А нет ее больше. Светлая ей память, она была так красива и так страшна, но поиск ее был так велик.
– Может, какая-нибудь ошибка? – с надеждой спросил мой спутник.
Мы остановились на широкой лестничной площадке у огромного, метров пять в высоту, окна. Директор БАНа тяжело переводил дух, пытаясь справиться с одышкой.
– Да вряд ли. Уже почти пятьдесят лет минуло. Два поколения математиков перепроверяло. Это ж не синхрофазотрон, тут только лист бумаги да карандаш надо. Кстати, ситуация с этим кризисом очень на физику похожа. Ну помните, все эти настроения конца прошлого века, что все уже открыто и известно, осталось по углам немного разгрести? А из тех углов как повалили то квантовая физика с ее принципом неопределенности, то теория относительности Эйнштейна? Вот и в математике так же было тогда. Уже все, финишная прямая, почти полная ясность в основах. Вот-вот, и будет создана самоочевидная аксиоматика, из которой на основе однозначной логики станет расти весь куст человеческого познания. Рассел как раз написал фундаментальный трактат «Принципы математики», чтобы, значит, навести полный и окончательный порядок в этой науке. Так, чуть-чуть небольшие неясности остались, кое-где подрихтовать – и все. Первым из великих, кстати, Гилберт заподозрил недоброе. Ну право, это ж не зер гут, когда из парадоксов, обнаруженных в теории множеств, без всякой логической ошибки можно вывести, что один равняется двум! Риманы еще всякие хулиганят, попрекают недоказанностью пятого постулата Евклида. Непорядок. И Гилберт в ответ составил целую программу исследований для будущих поколений. Если бы ее выполнили, то, в частности, доказали бы, что полнота мира принципиально познаваема. А Гёдель взял и доказал обратное! И этим закрыл век Просвещения. Все. Мы никогда не познаем весь мир.
– Это… Это сильное утверждение. – Давид Вартанович со значением поднял толстый палец. – Как бы это вам, Андрей, сказать… Не надо его говорить здесь громко, да.
Я улыбнулся:
– Понимаю. Эта непознаваемая область – бальзам для теологии и мистицизма. А уж если вспомнить другие подвиги Гёделя… Он же работал бок о бок с Эйнштейном, на одной кафедре в Принстоне, был одним из немногих, кто почти сразу полностью разобрался в теории относительности. Так вот он, разобравшись, доказал, что в рамках этих уравнений можно построить космологическую модель с замкнутым течением времени, где удаленное прошлое и удаленное будущее совпадают… Фактически он показал принципиальную возможность путешествия во времени, и пока это никто не опроверг. Просто отодвинули в сторону и забыли. А как вам его слова о том, что время является величайшей иллюзией? Что когда-то оно перестанет существовать и наступит иная форма бытия, которую можно назвать вечностью?
– Да… Хорошо сказано. О! – Давид Вартанович звучно хлопнул себя по лбу. – Хех… Молодой человек! Ну вы меня и запугали своим Гёделем. Сразу и не сообразил! Ленин ведь говорил о непознаваемости материи. Как там… «Процесс человеческого познания бесконечен, как бесконечна вечно развивающаяся материя, поэтому человек не может выразить объективную истину сразу, целиком, абсолютно». Вот! Уф… – Он победно взглянул на меня, а потом измерил взглядом оставшийся нам высокий пролет и решительно двинулся на приступ. – Ладно, пойдем, Андрей.
Наш путь закончился в огромном длинном зале. Высоченный, на два этажа, потолок. Вдоль стен, упираясь в идущую по кругу резную ограду внутреннего балкона, пристроились ярусы старинных книжных шкафов. Ряды столь же много повидавших столов поперек зала взывали к солидности своими обтянутыми черной кожей столешницами. Неяркий свет приплюснутых светильников пробивался сквозь матированное зеленоватое стекло на раскрытые книги недетских форматов. Читальный зал, сердце библиотеки, был заполнен примерно наполовину.
– Алина! – Директор БАНа подошел к женщине-регистратору. – Оформите молодому человеку читательский билет. Бессрочный.
Он повернулся ко мне:
– Давайте, Андрей, дерзайте. Мой учитель часто повторял: «Батенька, жизнь слишком коротка, нужно спешить». Так что вы все делаете правильно. Удачи вам, терпения и характера. – Давид Вартанович посмотрел куда-то сквозь меня и со вкусом сказал: – Вечность… Эх, что вы, молодежь, можете в этом понимать…
Конец ознакомительного фрагмента.