Глава первая. А на войне не ровен час… (20 января 1921 года)
Трапезунд
– Удачно пришли, как по заказу…
Капитан второго ранга Петр Игнатьевич Тирбах, уцепившись правой рукою за леера ограждения рубки, крепко стоял на покачивающейся под ногами палубе «Тюленя».
Несмотря на середину зимы, Черное море было относительно спокойным, но пологая волна являлась достаточно сильной. Подводная лодка почти беззвучно подрабатывала электромоторами, дабы ее железную тушу не вынесло на каменистый берег, до которого оставалось меньше двух кабельтовых, каких-то три сотни метров.
«Продержится еще пару часов, не меньше, пока батарею не разрядит, а то запущенный дизель уже бы всю округу на уши поднял. А этого времени нам вполне хватит, турки любят поспать, да и не ждут такой атаки с моря!» – Мысли проносились в голове быстро, но так же спешно трудились на железной палубе матросы команды, спускающие на воду собранные в ночной темноте лодки и плотики.
В своем чреве до турецкого Трапезунда «Утка», а также пришедшие вместе с ней две подлодки типа «АГ» доставили больше полусотни морских диверсантов Тирбаха, которые были должны захватить стоявшие в гавани турецкие корабли. Кстати, единственные, что остались у мятежного генерала Кемаля-паши, продолжавшего вести отчаянную войну за независимость с наседающими со всех сторон врагами.
Но теперь дела векового противника России пошли совсем худо, ибо сейчас русские решили помочь военной силою своим единоверцам – грекам и армянам в их справедливой борьбе…
– Погода благоприятствует, Петр Игнатьевич, луна скрылась, высаживайтесь смело. Вряд ли османы нас видят!
Рядом с Тирбахом находился помощник командира «Утки» капитан-лейтенант Кюхельбекер, остзейский немец, ставший русским морским офицером по примеру своих предков, что уже полтора века ходили по морям под Андреевским флагом. И служили честно – летом 1919 года отважный моряк вывел свою подлодку из Севастополя и дошел до Новороссийска, имея на борту меньше половины штатного экипажа, причем в большинстве своем состоящего из офицеров армии, казаков, вчерашних гимназистов и прочих штатских. Ушли из-под самого носа англичан и французов, которые с рьяным ожесточением принялись уничтожать русские корабли, не желая передавать их ни белым, ни подступавшим к городу красным.
Линкор и новые турбинные эсминцы союзники, что оказались хуже злейших врагов, увели в Константинополь, не скрывая желания их присвоить, на старых броненосцах были взорваны крышки паровых котлов, а дюжину русских подводных лодок вывели на внешний рейд и там затопили, открыв кингстоны.
Из всего Черноморского флота в руках белых остались лишь жалкие остатки в виде старого крейсера «Генерал Корнилов», именовавшегося на стапеле «Очаковым» и на котором в давние времена поднял красный флаг мятежный лейтенант Петр Шмидт, нескольких угольных эсминцев и четырех подлодок. Имелась еще пара ветхих канонерских лодок с таким же древним минным заградителем, место которым на брандвахте, и то в лучшем случае, а не в открытом море…
– Рисковый вы человек, Петр Игнатьевич, если что не так пойдет, то дайте красную ракету! Я не выпущу турок из гавани, да и «агэшки» нам помогут. А там и «генералы» прибудут, ровно час остался! – Кюхельбекер демонстративно посмотрел на тускло освещенный фосфором циферблат швейцарских часов. – Думаю, сами управимся, времени с избытком!
Тирбах задорно тряхнул головою и тут же ухватил крепкими пальцами козырек, поправив фуражку, искоса, но с уважением посмотрел на застывшие у 75-мм пушек расчеты – временно исполняющий обязанности командира «Утки» отнюдь не бахвалился, экипаж его подводной лодки действительно рвался вступить в бой с двумя турецкими канонерками.
Вот только ничего хорошего в таком столкновении для нее не было, слишком неравны силы!
С «Американских Голландов» в такой стычке, пусть даже ночной, вообще мало пользы – на подлодках стоит только одно орудие, причем в жалкие 47 мм. Слабое и маломощное, его и с обычной полевой трехдюймовкой не сравнишь, не говоря о тех английских морских пушках, что стояли на турецких кораблях.
Правда, можно было пустить в ход торпеды с самой убойной, чуть ли не пистолетной дистанции – темнота такой атаке только благоприятствовала, но именно этого русские моряки не желали делать категорически, весь расчет строился на иной вариант развития событий…
Нижнеудинск
– Большевики очень сильны, Мики! Я раньше даже не представлял, насколько чудовищна их мощь…
Арчегов отхлебнул горячего рубинового чая, едва прикоснувшись губами к стеклу. Константин Иванович крепко держал за вычурную ручку массивный серебряный подстаканник, прилагая определенные усилия, чтобы не облиться кипятком. А такое несчастье могло произойти в любую секунду, так как вагон ощутимо потряхивало.
Разболтанная за время гражданской войны железная дорога словно покрылась небольшими ухабами прогнивших шпал. Хотя труд путейцев совершил почти невозможное, да что там – совсем невероятное дело, – еще год назад железнодорожные пути по всей Сибири находились в совершенной разрухе, и маршевая скорость паровоза в десять-пятнадцать верст в час казалась запредельной.
Но опять же, все относительно. Если сравнить с положением в РСФСР, то нынешнюю ситуацию в Сибири можно назвать почти идеальным порядком, а министерство путей сообщения отлаженным, как надежные швейцарские часы, механизмом, базирующимся на знаменитом немецком «орднунге».
Впрочем, данное ведомство оставалось одним-единственным наследием российских самодержцев, что ухитрилось пережить саму рухнувшую империю, причем и сейчас пребывало в относительно работоспособном состоянии, когда все вокруг находилось в крайне печальном виде.
– Как мы их…
Константин Иванович не договорил, чуть ли не прикусив язык – вагон ощутимо тряхнуло. Генерал усмехнулся и посмотрел в окно, мимо которого медленно проплывал чистенький перрон станции, за которой виднелся дымящий сотнями печных труб уездный сибирский городок, освещенный красными бликами выползающего на горизонт солнца.
Это был тот самый Нижнеудинск, где чуть больше года тому назад стоял поезд Верховного правителя адмирала Колчака и «золотые эшелоны», которые тогда плотно оцепили чешские солдаты. Больно жаждали мимолетные «союзники» несчастной России запустить блудливые ручонки в таящие неслыханные богатства утробы вагонов, обычных теплушек, набитых тяжеленными ящиками с вожделенным «презренным» металлом, вовремя вывезенным из Омска.
«Не срослось дельце у наших «братушек» новоявленных, так что «Легия-банк» они в Праге теперь вряд ли откроют! Хватит с них того, что и так здесь нахапали!»
Арчегов пожал широкими плечами, вспомнив горячие декабрьские дни уже далекого 1919 года, и сморщился от боли – задетая пулей ключица ныла до сих пор, и неудачное движение вызвало неприятный спазм. Константин Иванович погладил плечо ладонью и еще раз посмотрел на станцию. Нахмурив брови, генерал задумался на секунду, что-то подсчитывая, и улыбнулся самыми краешками губ.
– Что с тобою, друг мой?
– Не узнать… Ровно год тому назад, день в день, почти в тот же час, я был здесь, на этой самой станции – от Иркутска на Красноярск пошли, армию Каппеля спасать…
– И меня вместе с ней! – усмехнулся Михаил Александрович, но генерал пропустил слова мимо ушей и лишь внимательно смотрел на станцию, мысленно представив те тягучие дни да забитые теплушками воинских эшелонов пути, рядом с которыми высились мрачные бронированные коробки, ощетинившиеся орудийными стволами башен.
Сейчас не было ни бронепоездов, ни снующих кругом солдат, ни копоти с мусором на белом снегу, что тогда высился горками. Снег аккуратно перекидали в большие кучи, здание за лето тщательно отремонтировали, подкрасили, вставив в окна блестящие на солнце стекла. А из военных маячил одетый в новенькую черную шинель станционный смотритель, державший в руках жезл с круглым навершием.
Чуть в стороне, куда уж тут денешься – верная примета мирного времени, – монументами высились несколько подтянутых жандармов, словно вернулось то прошлое, которое Россия потеряла в смутное лихолетье, затянувшееся на четыре года.
– Да, Константин Иванович, не думал, что после всех завоеваний революции, – Михаил Александрович усмехнулся при последних двух словах, которые выговорил с непередаваемым сарказмом, – я снова увижу самых настоящих жандармов на улицах! Словно и не было этой кровавой вакханалии минувших лет, прошла она, как кошмарный сон, и наступило прежнее спокойствие и порядок!
– Ага! Как там у поэта написано – и вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ!
Арчегов удивился созвучию мыслей. Наверное, чересчур тесно общались они, чтобы не перенять друг от друга многое. Тут народная мудрость права: с кем поведешься, от того и наберешься.
– Слишком долго вы, я имею в виду имперские власти, верили в незыблемость устоев самодержавия, в прочность ее двух основных столпов – солдата с винтовкой в руках и вот, жандарма. А ведь служивые – всего лишь мужики, обряженные в шинели, и стоило царю окончательно потерять их доверие, как монархия на эти самые штыки и была поддета. Жандармы… Хм… Все знающие, все умеющие, недремлющее око… Много ли к ним прислушивались? А каково отношение было? Господа офицеры даже рук не протягивали – брезговали-с!
– Но сейчас-то, Костя, ситуация изменилась…
– Конечно! После того как страну напрочь сожгли, стали взывать о пожарных! Хорошо погуляли!!! Весело, с огоньком… Вечно русских из края в край бросает!
– Это точно… – нехотя согласился Михаил Александрович, моментально помрачнев лицом.
– С души тошнит! – слишком грубо отрезал Арчегов. Чай был отставлен им в сторону, и генерал забрался крепкими пальцами в серебряный портсигар, выудив оттуда папиросу.
– Ну и железная выдержка у тебя, Константин Иванович, я все думал, когда же задымишь?! Ты совсем как немец стал – куришь после завтрака, обеда и ужина.
– Ты забыл еще про полдник и вечерний кофе. Ровно полдесятка. Как видишь – слово дал и его держу!
– Так бросал бы ты это дело! Сам же мне говоришь, что курение вредно для здоровья.
– Если бы в рейды ходил… То да, дыхалка очень нужна, не курил бы, понятное дело. А так спокойная генеральская должность, весомый харч, что ж не подымить-то?
Арчегов усмехнулся, но его глаза, полыхнувшие болью, сощурились, под кожей на щеках заходили тугие желваки. Да и голос стал уже не шутливый, а тоскливый:
– Не могу бросить, Мики. Пятнадцать лет один и тот же запах всю душу выворачивает… Горелое мясо, жареная человечина! У меня в Афганистане парни в БТРе сгорели, от пламени тела скукожились, в головешки превратились. Как вспомню ту копоть, так всю душу наружу выворачивает, только табак и спасает!
Генерал в три затяжки добил папиросу и решительно смял окурок в пепельнице. После короткой паузы снова заговорил, но уже привычным для себя сухим и резким голосом, насквозь прежним, в котором полностью исчез человек и остался военный:
– Так вот, Мики, я тебе сказал, что большевики чудовищно сильны. Победить белые не могли ни в каком случае! Один шанс из тысячи! Нам невероятно повезло, что красные завязли в Европе, погнались за миражом мировой революции… Как тот осел за морковкой!
– Какой мираж, Константин Иванович?! Еще пара недель, и эта новая Батыева орда Францию захлестнет! Им там с Рейна до Парижа и Брюсселя идти всего ничего!
– Во-во, а я что тебе говорю?! Чудовищно сильны большевики… Особенно если в расчет тех кукловодов взять, что за ними стоят! Все правильно сделали, к своей вящей выгоде, режиссеры гребаные – и нашим, и вашим! И не возьмешь их за глотку, самим опасаться нужно, чтоб пальцы на нашей шее крепко не сжали!
Арчегов нахмурился, сведя густые брови к переносице, пальцы простучали по столику затейливую барабанную дробь. Поезд дернулся, стал замедлять ход, но генерал не обратил на это внимания, продолжал говорить тем же голосом, словно размышляя вслух:
– Белому движению откровенно подфартило, просто жутко счастливое стечение обстоятельств. Тебя в июне восемнадцатого из-под расстрела спасли, я в декабре следующего года в шкуре одного спившегося ротмистра очутился… Вроде маленькие, совсем незначительные нюансы, это я к роли личности в истории, но весьма значимые. Помнишь, Мики, восточную мудрость про лишнюю соломинку, что сможет сломать хребет здоровенному, но хорошо нагруженному верблюду?
Арчегов криво улыбнулся – новостям из Европы следовало радоваться, только последние дни он не находил себе места. В голове погребальным колоколом билась одна мысль…
Трапезунд
«Никак выгорело дело?»
Тирбах пристально смотрел на вырастающий в темноте борт турецкого корабля. Тот словно вымер, на борту не было видно ни одного огонька, даже на полубаке, обычной «матроской курилке» на всех флотах мира, не мерцали огоньки папирос. И как офицер ни вглядывался в ночную, хоть глаза выколи, густую темноту, но признаков жизни на канонерской лодке «Айгин-Рейс» обнаружить так и не смог.
Это означало только одно из двух – либо штурмовая группа мичмана Осипова уже взобралась без шума на борт «османа» и принялась вершить там «зачистку», как любил выражаться его высокопревосходительство генерал-адъютант Арчегов в первый месяц обучения будущих «боевых пловцов» на учебной базе, что была основана на берегу Байкала у Лиственничного. Либо, что тоже весьма вероятно, экипаж там откровенно манкировал воинской службой и дрыхнул самым бессовестным образом.
Такой вариант имел весьма высокую вероятность – на турецком флоте вот уже полвека царили весьма странные для любого европейского моряка порядки начиная с дисциплины, и даже строгие и педантичные германские офицеры, всю войну проведшие на палубах османских кораблей, не смогли выбить из голов восточных союзников накопившийся за столетия груз дурных обычаев.
«Может быть, на борту нет никого, а команда канонерки сошла на берег еще вчера? Да что это за порядки у них такие – идет война, а тут спят все кругом, и флот, и гарнизон?!»
Тирбах задал себе еще один вопрос, на который пока не мог дать ответа. И усмехнулся, стараясь подавить предательскую нервную дрожь – слишком рискованную задачу предстояло решить.
…Месяц тому назад в Севастополе, на борту флагманского «Императора Петра Великого» с ним беседовал адмирал Колчак – да-да, именно беседовал, со всей искренностью, с которой маститый флотоводец может говорить с заслуженным офицером.
Александра Васильевича заинтересовали некоторые моменты, связанные с августовским инцидентом на Сунгари, что являлось строжайшим секретом, ибо тот мог привести к серьезным внешнеполитическим осложнениям между Сибирью и Китаем. Памятуя прямой на то приказ генерала Арчегова, Тирбах не стал хранить тайну.
Дело в том, что южный сосед воспользовался революционными событиями и нагло захватил добрый десяток плававших по Амуру русских пароходов. Большинство из них удалось возвратить уже в конце лета, благо вступившие в строй мониторы и другие корабли Амурской флотилии вернули китайцам должное уважение к Андреевскому флагу. Но с двумя, которые были вооружены мелкокалиберными пушками и названы для вящего страха «северных варваров», а именно так именовали русских ханьцы, «речными крейсерами», пришлось повозиться.
Один был сразу перехвачен «Вьюгой» – демонстративно направленные на китайцев орудийные башни тысячетонного бронированного монитора, из которых торчали весьма устрашающие стволы, привели моряков Поднебесной в состояние жуткой паники – они сразу же выбросились на берег, оставив прежним хозяевам судно, и шустро, как ошпаренные кипятком тараканы, разбежались по тайге.
Второй крейсер укрылся в левом притоке Амура – Сунгари, в Маньчжурии, к тому же китайцы, опасаясь ответного «визита вежливости» северного соседа, перегородили русло реки минным заграждением. Перед морским министром контр-адмиралом Смирновым встала трудноразрешимая задача – как без открытия стрельбы лишить южных соседей неправедно нажитого российского имущества и если не отобрать его обратно, то полностью уничтожить.
Вот тут-то начальство и вспомнило о секретной байкальской базе, и Тирбах получил приказ уничтожить китайский корабль, причем в самые сжатые сроки.
Операцию разработали и провели за неделю – группу моряков с миною провели вверх по Сунгари тайными тропами китайские разбойники-хунхузы, поставленные перед немудреным выбором – либо веревка на ближайшем суку, либо деньги, а потому, понятное дело, сразу же прельстившиеся навязчивым блеском презренного металла.
Петр Игнатьевич решил лично произвести дерзкую и внезапную атаку на «крейсер», считая, что будет не вправе отправлять в будущем своих моряков на смерть, не пройдя самому это первое испытание. Плавающий трехпудовый «сюрприз» спустили на воду, и, крепко держась за него, офицер с заслуженным минным квартирмейстером Волковым спустились вниз по Сунгари по течению добрые три версты, кое-как опознав в ночной темноте вожделенную цель.
Самым трудным делом оказалось прикрепить мину под днище, слушая, как сверху доносится непривычный для европейцев крикливый китайский говор. Ведь достаточно было бдительным вахтенным заподозрить неладное и бросить в воду гранату, так пришлось бы морякам уже утопленниками плыть вниз по течению вместе с тушками глушеной рыбы.
Но, как говорится, пронесло – и через два часа несчастный «крейсер» оказался переломлен чудовищным взрывом. Тирбах благополучно вернулся в Благовещенск, честно отработав, таким образом, полученные авансом долгожданные погоны капитана второго ранга. А потом было громыхание вагонов по бесконечным рельсам, от Амура до Урала, стремительный бросок через Каспий и Черное море на Сулин и Констанцу…
И вот сейчас он пошел на еще более дерзкую операцию, которую со своими «боевыми пловцами» при строжайшей секретности тщательно отрабатывали три недели в Казачьей бухте на мысу Херсонес. Адмирал Колчак не отказался от его дерзкого предложения, изложенного в рапорте, тем более что свое «добро» на подготовку успел дать и генерал Арчегов, торопившийся вылететь в далекую Сибирь.
Страсбург
– Не балуй, Контра, не балуй!
Жеребец нагло проигнорировал просьбу своего хозяина и боевого товарища, презрительно фыркнув и покосившись на него лиловым глазом, продолжая бить копытом по песчаному дну, разбрызгивая во все стороны холодную, в льдинках, воду.
Странно, но зима до сих пор не вступила в свои права – серо и уныло кругом, река не замерзла, лишь у самых берегов можно было видеть тонкие наплывы льда, да кое-где виднелись грязные, в черной копоти снеговые разводы.
Мерзость, а не погода, одна слякоть – постылая бесконечная осень, и нет радующего душу белого снежка, искрящегося искрами, да морозца, что слегка прихватывает раскрасневшиеся щеки. Отсутствует тут русская широта, все уныло и мерзко, смотреть тошно…
– Не балуй, всего замочил! Ну, ты и контра, сукин сын! Да не бей ты, а то выхолостить прикажу!
Рокоссовский с усмешкой посмотрел на своего верного копытного товарища, с которым они проделали за последние месяцы долгий путь от самой Москвы. Сколько было этих рек и речушек, больших и малых, на боевых дорогах, в которых он поил своего коня?
Названия сами о себе говорят – Днепр, Березина, Неман, Буг, Висла, Одер, Эльба. И вот, наконец, он поит коня в Рейне. А ведь были еще до этого в его жизни Кама, Тобол, Иртыш и Обь, и чуть-чуть не хватило, чтобы увидеть Енисей!
Страшно подумать, что прошло чуть больше года, как от далекой сибирской реки судьба закинула его в самое сердце буржуйской Европы, заодно предоставив возможность в полной мере насладиться победой. Побывать в Варшаве и Берлине и питать надежду в скором времени увидеть и Париж, загадочный и манящий…
Раскаленным ножом в кусок масла вошла Красная армия в Германию, полностью разорвав взбаламученную страну на две половины за каких-то четыре месяца. Немецкий пролетариат повсеместно бастовал и брался за оружие, оказывая тем большевикам неоценимую помощь. Вот и сейчас, хоть и в полном враждебном окружении, провозгласили очередную советскую республику – Бременскую. Да и в Мюнхене вновь, как два года назад, тоже объявили народную власть, и по всей Баварии начались ожесточенные бои восставших коммунистов с внутренней контрреволюцией.
Рокоссовский, пройдя весь этот путь от Одера до Рейна, прекрасно сознавал, что продвигаться вперед Красной армии скоро станет намного труднее. Французская буржуазия, до смерти напуганная стремительным продвижением большевиков, пошла на сговор с германскими капиталистами, презрев, ради собственного спасения, даже ряд статей «похабного» Версальского мира. Более того, Париж не просто разрешил немцам увеличить армию и начать производить оружие, с запада принялись поставлять пулеметы, винтовки, пушки, снаряжение и даже танки.
На западной окраине города громыхнули пушечные выстрелы, в перебранку снова вступили пулеметы – далеко над домами поднимался черный столб дыма, уходящий в серое хмурое небо. Там продолжали сражаться с конармейцами отступившие до самой границы разрозненные подразделения и группы немецких белогвардейцев. Они дрались вяло, не как прежде, видя, что сдержать яростный напор красноармейцев уже не удастся. И помощи, на которую германские офицеры и несознательные солдаты так рассчитывали, им не будет.
– Ничего у вас не выйдет, буржуи недорезанные! – пробормотал Рокоссовский и посмотрел вправо, где чуть в стороне от красноармейцев оживленно разговаривали между собою солдаты в германской серой и во французской голубоватой униформе.
Константин Константинович ожидал, что, войдя в Рейнскую демилитаризованную зону, его полк, шедший в авангарде армии, встретит ожесточенное сопротивление. Французы действительно начали стрелять, вот только чаще не в наступающих красных бойцов, а в своих собственных офицеров. Вчера целый батальон, выстроившись под красным знаменем, с громогласным пением «Интернационала», перешел на сторону революции – началось братание братьев по классу.
Добрый почин, что и говорить!
Фронт по Рейну мгновенно рухнул – колеблющиеся французские части были спешно уведены за реку генералами, которые испугались своих же солдат, что за малым восстание не устроили. Вот только напрасно «их превосходительства» надеются стравить между собою народы – немцы и русские уже поняли, что простые французы, рабочие и крестьяне, обряженные в солдатские шинели, воевать с ними не станут, а повернут штыки против вековых классовых врагов…
Нижнеудинск
– Костя, если мы просчитались и большевизм поглотит Францию, как и Германию, то нам вскоре придется туго! А там пожар и на Англию легко перекинуться может!
– Хана будет им, полная хана! Что уж тут слова выбирать… Вот только такой расклад так же невероятен, как предыдущий случай. По теории вероятности – дважды зеро выпасть не может. Один раз хватит, пусть их результаты обнулятся. Англичане слишком любят спокойствие и порядок, чтобы начать весело поджигать свой собственный дом. Хоть люмпенов у них немало, но времена Кромвеля давно позади. Отвыкли наши джентльмены от революций, давно отвыкли!
– Так и у нас, Костя, революций никогда не было! А тут всю страну накрыло, как волной…
– Ага, сейчас! Плохо ты историю своей страны знаешь! Внезапно она началась, как же?! Пятый год тебе что, не урок? И декабристы на Сенатской площади пивом с корюшкой торговали? Отвыкли? Держи карман шире! В любом русском бунтовщик спит, а поскреби чуток, так и Стенька Разин с Емельяном Пугачевым наружу живо проявятся, а то вообще Кудеяр какой-нибудь вылезет! Империю выручало, что наш мужик не образован! Зато, когда всякие интеллигенты, что по Женевам и Парижам обучались, бунт возглавили и Ленина своим атаманом сделали, вот тут мы все шкуркой полярной лисицы и накрылись!
Арчегов хмыкнул, глядя, как чуть наморщился Михаил Александрович от такого замаскированного ругательства – не любил монарх, когда вот так аргументы подбирали. А ведь сам мог душу облегчить крепким словцом, особенно когда любимым фотографированием занимался у громоздкого аппарата, и, позабыв обо всем на свете, не скупился на эпитеты. Впрочем, генерал за таким занятием своего венценосного друга видел только раз…
– Англичане по такому пути вряд ли пойдут! У них народишко позажиточней да образованный, так что чуму эту как-нибудь переживет, переболеет… Хм… Недаром наш пока «вечно живой Ильич» свое учение с бациллами сравнивает! Моровое поветрие!
– Зато французы могут сломаться, Константин Иванович!
– Ну и хрен с ними, нам же лучше! Ты вспомни, Мики, когда это лягушатники нам были не то что друзьями, но даже союзниками?! – Арчегов криво ухмыльнулся, губы сжались, глаза гневно сверкнули. – Только в прошлую войну, кстати, в первый и единственный раз за всю историю, мы сражались вместе с Англией и Францией. Последняя, кстати, завсегда была враждебна России, вечный наш недруг, Мики! Тут исключений нет! Хотя… Вроде как с Наполеоном мы при их поддержке воевали, но не припомню чтобы наши солдаты дрались рядом с британцами…
– И я не припомню… – после некоторых раздумий произнес Михаил. – Во время зарубежных походов пруссаки, австрияки, шведы и прочие германцы сражались, а вот англичан не было… Ни при Лейпциге, в «Битве народов», ни при взятии Парижа!
– Вот видишь, Мики, какие они нам союзники?! Мы всю войну захлебывались кровью, а они потом воспользовались плодами победы и развалили Россию, а заодно и Германию с Австрией! Как позже приложили руку и к распаду Союза – и там постарались на совесть, гниды! Это нам не союзники, Михаил Александрович, а вечные и постоянные враги, которые изредка надевают маску дружбы, но за ласковой улыбкой прячут нож. Исподтишка напакостить норовят – это даже не волки, а именно шакалы, терпеливо ждущие своего часа! Да еще чужими руками норовят жар все время заграбастать. Я не помню точно кто, но один из их премьер-министров так и сказал: «Плохо, когда с Россией никто не воюет!»
– Лорд Пальмерстон, если мне память не изменяет! – направив взор в окно, глухо произнес Михаил Александрович, на скулах которого заходили тугие желваки. Хотя в бытность великим князем он несколько лет прожил в Англии, изгнанный из России братом за морганатический брак, и вполне искренне наслаждался размеренной жизнью на «туманном Альбионе», но только последние месяцы император стал отчетливо понимать, насколько враждебна политика Англии по отношению к России: с неприкрытой корыстью и своим вековым постоянством.
– Ты, Мики, не обольщайся! Британцы, когда нужно до зарезу, сквозь задницу вывернутся, без мыла в любую щель пролезут, да так, что никто не заметит! Даже не почувствует… Хм, о чем это я?! Вспомни, как они нас уговаривали с Наполеоном воевать, с тем же кайзером, а в моей истории и с Гитлером. В коврик половой готовы были превратиться, лишь бы ноги вытерли. Всего год назад они рассуждали, что неплохо было бы Россию поделить между всеми заинтересованными союзными державами, пока наша страна ослабела, в раздорах и междоусобице погрязла! С нами как с дикими туземцами обращались, с презрением нескрываемым – я на собственной шкуре ощутил, когда с союзными послами переговоры в Иркутске вел! А теперь их хорошо поприжало, и маски сменились – заискивают перед нами, падлы!!!
– Куда им сейчас деваться? – Михаил Александрович невесело рассмеялся. – Только челом нам и бить – большевики уже вышли к Рейну: впереди Эльзас и Лотарингия, а там и Париж близко. И в Англии не все ладно. Мне из Лондона доклады подробные шлют – там по стране идут забастовки и бурные манифестации, для разгона которых применяют даже танки!
– Ты, Мики, Ирландию еще вспомни – как британцы тамошним фениям «Кровавую Пасху» устроили. «Демократы», мать их за ногу, огнеметами людей жгли! Даже наши большевики, на что изуверы изрядные, до такого варварства не додумались. Смех и грех – но нам сейчас надо хорошо за Ленина помолиться, за успех его почти безнадежного предприятия! Ибо чем сильнее большевики ослабят Запад, пустят кровь «союзникам», тем для нас лучше. Я бы даже помог им в этом благом деле! Но раз уж ты не желаешь, Мики, избавиться от комплексов…
– Это не комплексы, а старые привязанности, Костя! Просто я не хочу, чтобы большевики превратили эти страны в пепелища. Ты не знаешь, как хорошо прохаживаться по вечернему парижскому бульвару под старыми каштанами, молча смотреть на Сену, подниматься на Эйфелеву башню? Или просто дышать лондонским туманом ранним утром…
– Разве я сухарь, понимаю – ностальгия! Да и людей жалко, они-то в чем виноваты?! Солдаты кровь проливают, а политиканы вершат их судьбы и набивают карманы золотом… Нет, нет, Мики, – Арчегов в искреннем порыве даже поднял ладони, – хоть я и ненавижу эту западную «либерастию», но помогать большевикам не буду, ибо это вернется рикошетом!
– Что у тебя за слова, Константин Иванович?! Странно слушать столь неподобающие выражения от тебя, ты же генерал-адъютант!
– Мы в гимназиях-с не обучались…
– Я тоже, но учителя во дворце строгие были! Я тебе скажу одно – пусть все идет своим чередом, ваше высокопревосходительство! Не стоит оказывать услуги врагу, с которым нам предстоит вскоре воевать. Сам же говорил мне про ту лишнюю соломинку, что может запросто сломать хребет любому верблюду.
– Говорил, ваше величество! Однако позволь задать тебе всего один вопрос. – Глаза Арчегова чуточку сверкнули, и Михаил поневоле напрягся. Император по своему опыту знал, что сейчас его хитроумный друг уже задумал какую-то гадость своему противнику, причем совершенно непредсказуемую. – Ответь мне – какой верблюд в караване везет на своем горбу самый тяжелый груз?
– Самый сильный, не иначе… – после короткой паузы, потраченной на поиск потаенной каверзы, без которых Арчегов никогда не обходился, тихо произнес Михаил Александрович. И тут же в ответ прозвучал злорадный генеральский смех, дребезжащий нехорошими нотками.
– Нет, Мики! Самый тяжелый груз несет самый тупой верблюд! И для наших «союзников» мы были прошлую войну именно таким двугорбым. Даже сейчас, находясь на краю пропасти, они привычно пытаются скинуть на нас бремя войны, мы же заранее подставляем плечи, как тот верблюд спину. Ну и как нас именовать прикажете?!
– Что ты предлагаешь?
Император прикусил губу, но обиды не держал – Константин Иванович назвал вещи своими именами. Такая грубая и нарочитая прямота друга иной раз его язвила, как человека, но зато шла во благо императору, а потому прислушаться к нему было необходимо. Еще не было случая, чтобы, задав вопрос, Арчегов не имел на него своего ответа.
– Пока ничего не предлагаю, Мики, только спрошу тебя еще раз. Ты хочешь увидеть Петербург, походить по Дворцовой площади, прогуляться по набережной? Полюбоваться золоченым Адмиралтейским шпилем, посмотреть на разведенные над Невой мосты? Вдохнуть полной грудью свежего соленого воздуха Балтики?
– Ты, Костя, кружева не плети, говори прямо!
– Дорога в Петербург для нас идет только через пепелище Парижа, взятого красными через пару месяцев. А посему мы должны скинуть весь груз на спины наших заклятых «друзей», все лишние соломинки. Если сломаются, то и хрен с ними! Но с большевиков они огромную плату поперед возьмут, причем кровью!
– Но мы же взяли на себя определенные обязательства, Костя?! Или ты уже о них подзабыл?
– Взяли – выполним! Но чуточку позже… Так и поясним – не получилось вовремя, господа хорошие, задержка-с! Нам нужно, как тому пакостливому коту, сначала нагадить им в ботинки!
Арчегов громко засмеялся, только смех генерала был нехорошим, наигранным, злым.
– Видишь ли, Михаил Александрович, мы должны сделать все, чтобы красные перебросили на Западный фронт как можно больше сил! Тогда дорога на Петербург и Москву для нас будет открыта. Слишком мне не нравится, что Фрунзе развертывает свежие дивизии у нас под самым боком, а посему хорошо будет, если красные перебросят на Западный фронт хотя бы половину своих резервов.
– Да?!
– Только этот вариант принесет нам полный успех, и мы сможем до осени освободить Россию. В противном случае ход войны становится для нас совершенно непредсказуемым. А тут нужна только беспроигрышная ситуация!
– Что ты предлагаешь?
Михаил Александрович демонстративно пожал плечами с самым безмятежным видом, хотя с натянутыми в звонкую струну нервами прислушивался к другу. Только спросил с улыбкой:
– Совершенно не представляю, как можно заставить красных перебросить дополнительные подкрепления на Рейн, задействовав последние резервы. Они что, Костя, должны полностью ослепнуть и не видеть угрозу, идущую с юга и Сибири?!
– Ослепнуть? Хм… А в этом что-то есть… В свое время Полифем на один трюк попался…
Трапезунд
Огромный корпус транспорта «Шахин», высившийся черной глыбой, служил неплохим прикрытием для небольших канонерских лодок «Айгин-Рейс» и «Перевеза» от атаки стремительных русских «новиков» с внешнего рейда, вот только турецкие моряки явно не рассчитывали на подобный ночной визит из самой гавани.
– Наши сигналят!
Молодой старшина, стуча зубами от охватившей нервной дрожи и забыв про субординацию, чуть тронул сидящего рядом с ним Тирбаха за локоть. Тот понимающе улыбнулся – парня колотило отнюдь не от страха, нет – просто в первый раз идет в бой, ведь темнота в любую секунду может быть взорвана яркими вспышками выстрелов, а по их утлой лодочке пройдется свинцовым гребнем длинная пулеметная очередь.
Тут даже повидавшего виды боевого офицера мандраж одолеть может, не то что необстрелянного унтера, пусть и хорошо обученного за долгие месяцы и даже подравшегося с партизанами на далеком Амуре. Все же первый выход на такое дело!
– Вижу! – коротко бросил в ответ Тирбах. Прищурив глаза, он хорошо видел короткие вспышки фонарика, сигнализирующие, что захват канонерки «Айгин-Рейс» прошел как по маслу.
Сглотнув противную сладость сиропа – пришлось-таки морякам схрумкать по большому куску рафинада, испытанного средства, дабы глаза в темноте лучше видели – Петр Игнатьевич чуть привстал и, улучив момент, уцепился за скобы шторм-трапа. Быстро перебирая руками и ногами, офицер поднялся на борт турецкого корабля и тут же наткнулся на ухмыляющегося мичмана Осипова.
Даже в темноте была видна улыбка на чумазом, в маскирующих лицо черных полосах и разводах сажи, лице старого служаки, сжимавшего в руке «наган», на ствол которого был приспособлен толстый цилиндр глушителя, что были изготовлены еще в Лиственничном.
– Тут полный бардак творится, командир! – Шепот широкоплечего, с могучей грудью мичмана походил на грохот камней в оцинкованной бочке. – Тихо взяли, никто пикнуть не успел!
– Всех порешили?
– Обижаешь, Петр Игнатьевич! – Осипов фыркнул. – Тепленькими слепили, обидно, даже пострелять не пришлось. Здесь только два десятка с офицером, и спали все как сурки, даже вахтенные. Экипаж на берег давно списали, да и этих нужно следом за ними отправить. Это ведь не флот, а полнейший бардак, право слово!
Тирбах мельком мазнул взглядом вокруг и пришел к точно такому же выводу – лучше не иметь флота, чем служить на таком. Ладно, война, она многое спишет, но ведь какой-то порядок держать нужно. А тут палуба бог знает сколько не драилась, загромождена какими-то железками, вместо облупившейся краски ржавчина, везде в глаза бросаются следы нерадивости – действительно бардак, если не хуже.
– В пушках чуть ли не мокриц разводят, боюсь, опасно с них стрелять! – Мичман, демонстрируя искреннее презрение, сплюнул на палубу. – Пошуметь придется, командир, пока их почистишь. Снарядов три десятка имеется, так что поддержим наших, если что не так пойдет. Только пробанить хорошо нужно, иначе нельзя!
Тирбах внимательно посмотрел на спящий берег, лишь кое-где освещенный тусклыми огоньками коптилок и ламп. Казалось, что южный город спал беспробудным сном, но это было не так, далеко не так, как знал офицер. Где-то в глубине ночи уже рыскали по его узким улицам небольшие группы русских солдат из тех, кто заранее под разными личинами прибыли в Трапезунд или высадились на берег час назад, доставленные сюда подводными лодками, рыболовецкими шаландами или контрабандистскими шхунами. На последние турки всегда смотрели сквозь пальцы.
Доброхотов среди местного греческого населения хватало с избытком – долгие годы лелеемая ими месть к вековым угнетателям вырвалась на волю, и можно было не сомневаться, что сейчас потомков древних эллинов на улице намного больше, чем русских.
Да и уцелевшие от резни пять лет тому назад армяне принимали в подготовке восстания самое активное участие, рассчитывая на защиту русских штыков – ненависть к туркам наследники царя Тиграна впитывали с молоком матери.
– «Перевеза» взята, Петр Игнатьевич, как и «Шахин». Сигналят о семи убитых османах, у нас потерь нет. На канонерке имеются снаряды, баковое орудие уже может стрелять.
– Хорошо… Баньте пушку, мичман, шумите, но тихо. И без приказа не стрелять – передайте на другие корабли. На «Тюлень» тоже! – вполголоса, сквозь зубы пробормотал Тирбах, продолжая смотреть на спящий город.
Ставки сейчас были предельно высоки – в Трапезунде находились огромные склады Кавказской армии, оставленные три года тому назад солдатами, бросившими фронт.
Кое-что турецкие аскеры использовали, часть растащили местные жители, но большая масса оружия, боеприпасов, снаряжения и амуниции была еще относительно пригодной для использования – кому из крестьян нужны в хозяйстве пушки без лафетов, бомбометы или самое разнообразное инженерное имущество?!
Русское командование потому решило брать Трапезунд во второй раз, но уже внезапной атакой с моря и высадкой десанта. Свою задачу он уже выполнил, но в городе стрельбу следует ожидать каждую минуту – не у всех же пойдет как по маслу!
Так что времени терять было нельзя – пара четырехдюймовых английских пушек, установленных на каждой из канонерок, способны были хорошо устрашить турецких аскеров и не дать им уничтожить вдругорядь приобретенное достояние…
Страсбург
– Что, товарищ комполка, призадумался?
За спиной раздался знакомый голос, и Рокоссовский, отбросив воспоминания о проделанном пути от заснеженной Сибири до промозглой Франции, обернулся.
Начальник дивизии Тимошенко ему нравился – хваткий и решительный украинец, он недаром слыл одним из лучших командиров прославленной уже в боях и походах 1-й Конной армии.
– Да вот, Семен Константинович, стоял и думал, каким меня ветром от Енисея до Рейна занесло?!
– Эка невидаль, Рейн?! – пренебрежительно взмахнул рукой Тимошенко. – Наш Днепро намного шире! А уж с Волгой и сравнивать нечего – срамота одна, канава канавой, тьфу! А еще ждут нас, товарищ Рокоссовский, ихние, – начдив даже наморщил широкий лоб, припоминая название, – Сена и Луара! Мы еще из Темзы своих лошадей поить будем! Мировая революция, брат, идет, не хухры-мухры!
– У меня в полку всего двести бойцов осталось, из них треть в пулеметном эскадроне! – угрюмо бросил в ответ Рокоссовский, недовольно покосившись на жеребца. Тот продолжал баловать, расплескивая кругом воду. Радовался жизни, мерзавец эдакий!
– Эка он у тебя игривый! Давай мену устроим, комполка? Твоего на мою кобылу аглицких кровей?!
– Не согласный я, Семен Константинович, не обижайся! Мы с Контрой до самого Парижа дойдем!
– Жаль… – с вздохом истового ценителя лошадей недовольно буркнул Тимошенко, завистливо покосившись на притихшего жеребца. Тот, словно поняв, что разговор зашел о нем, свирепо косил глазом в сторону начдива да показывал крепкие зубы – кусался, стервец, как та собака злая. – Хорош конь, цены ему нет! А насчет потерь скажу честно – так они у всех большие! Но есть у меня хорошие новости, Константин Константинович, – пополнение подошло.
– Большое? – сразу же поинтересовался Рокоссовский, с души которого словно упал тяжелый камень. Но Тимошенко мотнул головою в сторону, и командир полка тяжело вздохнул.
– Выскребли в тылах все, выздоравливающих даже. Отдельный маршевый дивизион в твой полк вливаю, всего две сотни сабель. И еще десяток пулеметов-ружей даю, что французские товарищи передали. Это все, комполка! Но есть и добрые вести! Обещают на усиление вскоре отправить весь корпус «червонного казачества» товарища Примакова, мне о том в РВС армии сам Ворошилов говорил. Мыслю, через месяц подойдет, мы как раз в себя придем да тылы подтянем. Так что цени мою доброту – тебе одному пополнение только досталось!
– Спасибо, Семен Константинович!
У Рокоссовского немного отлегло от сердца. Все же три с половиной сотен сабель великая сила, которая становится грозной при двух десятках пулеметов. Теперь дорога до Парижа показалась ему не столь трудным предприятием, как раньше.
– Ничего, вот отдохнем чуток, лошадей выходим, порядок должный наведем. Бойцов наших приоденем, поистрепались они, да и дальше пойдем, пока не скинем местную французскую контру в Атлантический океан. А там вернемся домой и белым накостыляем по самую шею, перетопим их в Черном море как паршивых кутят! Ведь так, тезка?!
– Так, Семен Константинович, только бы назад вернуться!
Охотно согласился с молодым начдивом Рокоссовский, хотя отчество он взял себе русифицированное, несколько затушевав польское происхождение отца, которого нарекли при рождении Ксаверием.
Тимошенко усмехнулся, словно прочитал мысли, и посмотрел тяжелым взором на командира 27-го кавалерийского полка.
– У моего соседа Апанасенко бой с немцами идет, подмогнуть ему бы надо, как думаешь?! Дюже зло германцы там дерутся. И пополнение свое заодно опробуешь, посмотришь, каковы люди.
Приказ был отдан Тимошенко в такой форме, что Константин Константинович подтянулся, ответил четко, как по уставу надлежит командиру Рабоче-крестьянской Красной армии:
– Так точно, товарищ начдив!
Москва
«Одни глаза остались, и те злые, бешеные, как у волка. Зрачки огромные, крылья носа дергаются – никак опять за свой кокаин принялся? А то и верно, с этими поляками никакого здоровья не хватит, будь оно хоть трижды лошадиным!»
Троцкий буквально впился взглядом в зеленоватое от усталости лицо Дзержинского. С впавшими глазами, с дергающимися от нервного тика щеками, председатель ВЧК и по совместительству глава новоявленной Польской Советской Социалистической Республики выглядел совсем худо. Было видно, что он держится на одной только воле, до донышка исчерпав физические и духовные силы.
«Укатали Сивку крутые горки!» – мысленно посочувствовал «железному Феликсу» Лев Давыдович, хотя был всегда чужд к подобным слабостям. Правда, к другим людям, но не к самому себе.
Несмотря на нетерпимость друг к другу, сейчас Дзержинский открыто встал на сторону председателя РВС Республики. Как никто из находившихся сейчас в кабинете руководителей Советского государства, Феликс Эдмундович отчетливо понимал, что бросок за Вислу и Эльбу потребовал от Красной армии чрезмерных усилий и огромных потерь, и беспрерывное наступление может остановиться в любой момент.
– Я считаю, что выделить дополнительные силы мы в состоянии, ведь у нас под ружьем до трех миллионов красноармейцев, а на Западном фронте едва триста тысяч, в частях большой некомплект…
– Вы не правы, Феликс Эдмундович! Германский и французский пролетариат на нашей стороне, а потому крах контрреволюции неизбежен! А это одно опрокидывает все домыслы Льва Давыдовича!
Ленин вскочил с кресла, возбужденно потирая руки, его лицо пылало багровым румянцем, бородка задралась. Он быстро прошелся вдоль стола, чуть подволакивая ногу, – глаза собравшихся товарищей пристально смотрели за вождем мировой революции.
Все не скрывали удивления – к доводам Дзержинского Владимир Ильич всегда прислушивался, а тут наотрез отказался их даже выслушать, не дал ничего сказать, перебив, буквально смяв, доводы председателя ВЧК неистовой горячностью.
– Конница товарища Буденного вышла к Рейну, остался бросок на Париж! Это дело нескольких недель – буржуазия уже трепещет перед стальным натиском вооруженного пролетариата! Нужно незамедлительно наброситься и уничтожить белые полчища на юге, скинув их в Черное море! Вот что архиважно в настоящий момент! Собрать все наши силы в единый мощный кулак и ударить наотмашь! А товарищ Троцкий предлагает перебросить все резервы на запад, туда, где уже все решено! Да-да, решено! Такое не следует оставлять без внимания…
– Владимир Ильич, позвольте и мне сказать! Вас совершенно неправильно информировали… А то ложно и предвзято, если не сказать иначе! Такое чревато последствиями для нашей революции!
Троцкий сразу понял, что в возводимых на него обвинениях вождь может зайти слишком далеко, а потому тоже не стал стесняться, громко перебив его страстную речь, и даже приподнялся со стула.
– Я прошу тебя объясниться перед товарищами, Лев Давыдович! Категорически настаиваю!
Ленин остановился на полушаге, словно застыв на мягком ковре. Он никак не ожидал от Льва Давыдовича столь яростного выкрика, больше похожего на рев смертельно раненного зверя, и несколько потерял горячность. Было видно, что вождь растерялся – последнее время никто из товарищей не смел вот так нагло обрывать его речь. Потому в голосе явственно просквозили нотки истеричности, когда он снова окрепшим голосом потребовал у своего оппонента сатисфакции:
– Я требую объясниться перед нами! Что вы можете нам сказать в свое оправдание, Лев Давыдович?!
Гаага
– Пусть новый год будет намного лучше старого…
Моложавый мужчина, подступивший к сорокалетнему порогу, с тоскою посмотрел на свинцовую воду канала, по которой плавали пестрые утки.
Зимы в здешних местах, пропитанных соленой влажностью от подступившего моря, всегда отличались непривычной для Германии мягкостью, и ледяной панцирь редко когда сковывал Нидерланды – «Низменную землю», как называли ее местные жители, или Голландию, по названию самой большой из семи «Объединенных провинций».
– Нет, все кончено!
В который раз мужчина удивился превратностям судьбы – ведь раньше он жил совсем иначе, не замечая обыденных вещей, а сейчас не имел в кармане даже маленького кусочка хлеба, чтобы накрошить его оставшимся зимовать птицам.
Еще бы – три года назад он, Фридрих-Вильгельм, кронпринц Германской империи и наследник престола, старший сын кайзера Вильгельма II, командовал целой группой армий на Западном фронте, имел под рукою свыше миллиона солдат и в одночасье, всего за несколько дней, стал нищим бродягою. Он едва сумел сбежать из охваченной революционным безумием страны, которое и невозможно было представить раньше.
– Проклятая война!
Кронпринц вытер серым полотняным платком лицо, чувствуя, как промокло и отяжелело его пальто от дождя с липким снегом, что шел уже добрый час, и негромко выругался.
За долгие четыре года «окопной» бойни «старый и добрый фатерланд» изменился, став совсем иным. И во всем виноваты подлые изменники, что не позволили закончить войну блестящей победой, подведя могущественную прежде страну к самой чудовищной катастрофе за всю ее историю, перед которой меркнут страдания той вековой давности, когда Пруссию оккупировали войска «маленького корсиканца».
Он вспомнил, как искренне радовался, когда Россия была поставлена на колени, а в ноябре 1917 года там утвердились у власти большевики. И если бы он знал, какая зараза охватит солдат на Восточном фронте, то уговорил бы отца раздавить этих мерзавцев, еще не укрепившихся в Московском кремле. А когда понял, то было уже поздно – революция нанесла удар в спину, и фронт на западе рухнул.
Оставаться в стране было безумием, и он вслед за отцом бежал в Голландию, пожалуй, единственную страну в Европе, что могла предоставить убежище.
Ну не в Данию же бежать на самом деле, где люто ненавидели всех немцев, или в Испанское королевство, до которого было слишком далеко! А больше в Старом Свете не имелось тихих уголков, которых мировая война не затронула бы и где можно было бы получить временное убежище от венценосных «кузенов».
Но и здесь он испытывал чрезвычайную нужду – пусть голландцы не воевали, но морская блокада, что установили британцы, сказалась на благосостоянии местных жителей, родственных немцам по крови, потому и помогавших, пусть и тайно, вести длительную войну.
Ведь не секрет, что на каждого голландца или шведа, от старика до ребенка, пришлось за эти долгие четыре года по целой тонне шоколада (транспорты с продовольствием англичане время от времени пропускали в нейтральные порты), съесть который было просто не под силу даже невероятному обжоре. Понятно, что большая часть поставок сразу же уходила через подставных лиц в рейх, за неплохие, кстати, денежки…
Москва
Трое сидевших за столом дружно посмотрели на Троцкого, их взгляды были разными, он это почувствовал в одно мгновение – сочувствующим, откровенно враждебным и заинтересованным.
В Дзержинском Лев Давыдович видел надежную поддержку, которую они последние три месяца оказывали друг другу, прекрасно понимая, что без взаимной помощи удержать советизируемые территории Германии и Польши просто невозможно.
Ленинская креатура, наркомнац и секретарь ЦК Иосиф Сталин машинально потирал правой ладонью левое плечо, с заправленным под поясной ремень пустым рукавом гимнастерки. Оправившийся от полученного в Берлине ранения, в результате которого ему отрезали руку, молодой грузин стал пользоваться еще большим доверием Ленина и быстро пошел в гору, сосредотачивая в своих руках партийные дела.
Троцкому сильно не нравилось, что в последние месяцы, пользуясь его отсутствием в Москве, Сталин стал выдавливать из аппарата ЦК его ставленников и союзников, но поделать ничего не мог. Единственное, что смог его заместитель по РВС Склянский, так это то, что удержал под своим контролем все перемещения по наркомвоенмору.
Назначенный командующим вооруженными силами, на место застреленного в Берлине Каменева, Михаил Фрунзе не скрывал в глазах застарелой ненависти к председателю РВС – еще со времен победоносного наступления на Восточном фронте против Колчака в 1919 году между ними возникла обоюдная неприязнь, едва не перешедшая в открытую свару. Тогда Троцкий сумел сместить его с поста командующего фронтом, благо авторитетом пользовался немалым.
«Ох, как смотрит на меня, одна злость в глазах!»
И вот теперь аукнулась та давняя ссора, и Лев Давыдович сразу же понял, откуда ветер дует и кто стоит за столь неуступчивой и откровенно враждебной позицией «Старика».
– Наше наступление на Францию сейчас невозможно – части полностью обескровлены, а помощь со стороны немцев недостаточна! Внутренняя контрреволюция в Германии оказалась намного сильнее наших белых, советская власть пока утвердилась только в Берлине, Лейпциге и Мюнхене. За дальнейшее продвижение приходится платить большой кровью, а в тылу до сих пор не усмиренная Польша. И если мы сейчас не бросим на Западный фронт все резервы, то буржуазия понемногу соберет силы и сама перейдет в наступление. Уже сейчас Париж снял все ограничения по Версальскому миру и начал вооружать до зубов немцев, передавая им пушки, пулеметы и ружья в неимоверных количествах. Даже танки и те дают!
Несмотря на полночный час, возбужденная обстановка сделала свое дело – Троцкий говорил на одном дыхании, но воздуха все же не хватило, и он остановился, переводя дух.
Этой паузой сразу же воспользовался Дзержинский – с ним Лев Давыдович ехал из Варшавы в одном вагоне, и они смогли обсудить многое. Времени у них хватило с избытком, ведь дорога от Берлина до Москвы заняла целых пять дней, несмотря на то что поезд являлся литерным и шел вне всякой очереди.
– Нам не до сантиментов, революцию в перчатках не делают! Но чтобы утвердить в Польше советскую власть, нужно истребить панство до последнего человека. Пся крев! Страна буквально засорена враждебными элементами, и так по всей Европе! Если мы потеряем хотя бы день и не усилим натиск, дадим буржуазии передышку, то собственными руками погубим начатое дело мировой революции!
Дзержинский говорил горячо, перемешивая русские и польские слова – его лицо раскраснелось и покрылось капельками пота, глаза горели неистовым огнем фанатика.
Льву Давыдовичу на одно мгновение даже стало жутко, ибо только сейчас он осознал в полной мере, насколько опасен для всех «карающий меч революции». Незаметно, с нескрываемым облегчением выдохнул – пока «железный Феликс» на его стороне, все свершится, как должно, ибо под его неистовым напором никто из присутствующих не устоит.
«Что, проняло?!» – злорадно подумал Троцкий, он почти не слушал председателя ВЧК, но видел, как смешался «Старик», как Сталин задумчиво поглаживает усы и как неожиданно побледнел Фрунзе. И только сейчас Лев Давыдович почувствовал, как по его лицу течет горячий пот.
Председатель РВС достал из кармана белоснежный платок, аккуратно отер лицо и сунул его обратно. Пальцы тут же наткнулись на сложенный листок бумаги. Троцкий вспомнил, что, перед тем как на вокзале сесть в автомобиль рядом с Дзержинским, прибежавший посыльный из штабного вагона принес ему экстренную радиограмму.
Прочитать ее в сгустившихся сумерках Лев Давыдович тогда не смог, да сильно торопились они в Кремль, не желая терять ни минуты и не ожидая, что их вот так враждебно примет Ленин.
Бумага словно обожгла пальцы, Троцкий торопливо развернул листок, впившись глазами в напечатанные строчки. Перечитал еще раз, медленно, не в силах поверить. И задохнулся от чувства пронзительной радости, теплой волной разлившейся по всему телу…
Гаага
– Вы оружейнику Хуго Шмайсеру не родственник, гауптман?
Кронпринц с интересом посмотрел на молодого мужчину в отлично пошитом костюме, что не только не скрывал, но даже подчеркивал военную выправку. Ночной визитер совершенно не пугал – кому нужна жизнь бывшего кронпринца рухнувшей империи.
– Нет, ваше высочество, я ему не родственник, – улыбнулся офицер и добавил со значением: – и даже не однофамилец!
– Вот как…
Фридрих-Вильгельм с интересом посмотрел на нежданного гостя. Сразу промелькнула мысль, что он может быть одним из подчиненных бывшего начальника военной разведки полковника Николаи, где смена фамилии агента являлясь обыденным делом.
– Тогда, я надеюсь, вы позволите мне узнать вашу настоящую фамилию и чин?
– Я капитан, ваше высочество, это верно. А вот фамилий за свою суматошную жизнь менял много. Были и немецкие – Кемпке, фон Путт и другие, да и русских хватало, даже еврейская была, поскольку характер у меня живой и непоседливый. Отвечу на ваш невысказанный вопрос – под началом полковника Николаи я никогда не служил, хотя к германской разведке имею самое непосредственное отношение. Моим начальником был адмирал… но это пока тайна, ваше высочество…
Визитер опять странно улыбнулся, кронпринц прикусил губу, понимая, что оговорка была отнюдь не случайной. Офицер скрывал какую-то загадку, тайну, и это еще более раззадорило любопытство.
– Вы служили у русских?
– Да, ваше высочество! И еще в Сибири… Скажу прямо, не хвастаясь – император Михаил Александрович обязан мне жизнью!
– Хм…
Фридрих-Вильгельм медленно прошелся по небольшой, уютной комнате, что была его кабинетом, задумчиво посмотрел на играющие алым пламенем угли в зеве старого камина. Надежда вспыхнула в душе – ведь не случаен этот визит, отнюдь не случаен.
– Вы приближенный русского императора?
– Я был его флигель-адъютантом, ваше высочество!
Шмайсер медленно извлек из кармана пиджака раскрытый конверт и протянул его кронпринцу. Тот извлек из него жесткую фотографическую карточку и буквально впился в нее глазами – терзавшие душу сомнения рассеялись в единый миг.
Императора Михаила, с которым встречался двадцать лет тому назад, Фридрих-Вильгельм опознал сразу, пусть немного постаревшего. В стоящем рядом с ним офицере в хорошо пошитом мундире, с аксельбантами и белой гвардейской амуницией имелось удивительное сходство с визитером, что не могло быть случайным совпадением.
Он перевернул карточку, увидел надпись на кириллице, прочитать которую не смог ввиду незнания языка. Зато дата была годичной давности – 20 января 1920 года.
– Карточка из Красноярска, ваше высочество, там имеется адрес фотографа! – улыбнулся офицер. – Надпись сделана императором собственноручно и гласит: «Моему другу и спасителю, благодарный Михаил».
– Вы сказали, что были его флигель-адъютантом, капитан? Но почему были?! Насколько я разбираюсь в русских мундирах, на вас здесь полковничьи погоны с вензелем?!
– Я гауптман германской армии, но полковник российской, в которой служил с лета 1918 года. И сейчас не являюсь царским флигель-адъютантом, потому что считаюсь погибшим с лета прошлого года. «Воскресать» не имею ни малейшего желания, так как не желаю стать самым натуральным покойником.
– Вы чего-то опасаетесь, Андреас?
Фридрих-Вильгельм сознательно произнес настоящее имя, а отнюдь не вымышленную фамилию своего ночного гостя, пусть и незваного, но желанного – разговор был чрезвычайно интригующим.
– Моей смерти желают император Михаил и его генерал-адъютант Арчегов, весьма влиятельный военный министр Сибири. И не буду скрывать от вас, ваше высочество, их желание весьма обоснованно. Все дело в том, что в мае прошлого года я организовал расстрел сибирской делегации в Москве и попытался совершить переворот в Иркутске.
– Почему вы это сделали?
Кронпринц нахмурился – об упомянутых Шмайсером событиях в Голландии ходили лишь смутные слухи, противоречивые, таинственные и непонятные. Но чтобы вот так откровенно заявить о том, нужно быть либо безумцем, либо…
– Я предпринял такой шаг только потому, что понял главное – спасение в России империи принесет гибель Германии. Жаль, что не получилось, а генерал-адъютант Фомин заплатил за участие в моем предприятии жизнью. Он не стал жертвой эсеровских боевиков, как о том писалось в газетах, его вынудил совершить самоубийство Арчегов. Так что я имею основание скрывать от всех свое «воскрешение»!
Офицер говорил все с той же странной улыбкой, от которой на душе становилось тревожно. Нет, тут не было угрозы, но кронпринц чувствовал себя неуютно.
– Я хотел посягнуть и на жизнь императора, ваше высочество, ибо считаю, что этот оживший покойник поставит будущее рейха под большую угрозу. Красные уже захватили почти всю Германию, они прорвались к Рейну – у нас остались только северо-западные земли, удержать которые будет чрезвычайно трудным делом.
– Оживший покойник? Что вы имеете в виду?!
Кронпринц пристально посмотрел на офицера – но нет, тот не походил на безумца, оставаясь спокойным, а взгляд даже стал холодным, чуточку безжалостным – мурашки пробежали широкой волною по спине, и Фридрих-Вильгельм машинально пожал плечами.
– Я искренне отвечу на любой ваш вопрос, ваше высочество. Но прошу взглянуть на эти деньги!
Шмайсер протянул две небольшие серебряные монеты, кронпринц положил их на ладонь и посмотрел. И не смог поверить собственным глазам – такого просто быть не могло, ни в каком случае! После долгой паузы он лишь тихо спросил:
– Ответьте, капитан, – это мистификация или нечто иное?!