Альпийский городок, собранный по лесистым склонам вокруг лебединого озера, точно макет на выставке, ошеломил ее: она ехала в прифронтовую полосу, в дым, грязь и развалины, державшие в заложниках сына, а попала в какой-то детский сон. Было начало осени, леса только подергивались кровяно-золотой пыльцой, по утрам с гор сходили туманы, тут и там на фасадах попадались чеканные известия о постое то Гофмана, то самого Гете, и Марье Александровне потребовались целые день и ночь, чтобы совместить, стянуть это сказочное место с мыслью о пропаже Вовки. На деревянном коттедже – опрятном, как ларец, смотревшем на озеро верандой в диком винограде, – не было никакой таблички, которая говорила бы, что Вовка с семьей арендовал его три недели назад, но Марья Александровна даже не сверяла адрес с каракулями в записке «бедового», каким-то шестым чувством она поняла, что сын останавливался именно тут. И тотчас, стоило ей поставить себя на место Вовки, будто невидимая завеса пала между ней и сказочным миром вокруг нее. И отчего-то это было страшно. Она смотрела на дом, на лебедей, скользивших знаками вопроса у берега, и как бы перестала узнавать их. Потом охнула, пошла прежней дорогой к гостиничке и на ходу все заполошно оглаживала голову, удивляясь, как та оставалась цела после чудовищной мысли о том, что такая сказочная красота могла соблазнить кого угодно, не то что Вовку. Затем, часа через полтора, когда собирался дождик, вернулась к коттеджу, думая, что под тучами будет легче совладать и с красотой, и с непрошеной мыслью ее власти над человеком, и притом втайне, в какой-то животной, бесстыдной глубине сердца страстно благословляла и эти горы, и озеро, и лебедей за то, что хоть так, ужасной ценой предательства, сын получал возможность вернуться к жизни. Однако тут откуда-то взялся домовладелец, и все только больше запуталось, сбилось. Сивоусый хозяин коттеджа был до помрачения похож на Максима Горького лицом – в чем, судя по куцей цитатке из «Буревестника», отдавал себе полный отчет, – но сходство это было отталкивающим, карикатурным из-за малого роста немца. На январской фотографии в Пушкинских Горах тот узнал и Вовку, и Ромку, и Наташу, сказал, что они останавливались у него дважды, последний раз в августе, были веселые и хотели приехать снова.
– Хотели снова? – повторила Мария Александровна не столько за немцем, сколько за собой, договаривавшей, ставившей на ноги его полуживые русские слова, и почувствовала, как у нее начинает колотиться в груди, как кровь приливает к лицу, буквально бьет по щекам.
– Хо-тели… – Немец не глядя, жестом опытного гида указал раскрытой пятерней в коттедж позади себя. – Sie wollten… hierher… Хо-тели. Ja.
Скоро, впрочем, выяснилось, что главного, того, как съезжал Вовка, он не видел, да и вообще редко видел, как съезжают постояльцы, а просто забирал в условленный день ключ из прихожей, обходил – für alle Fälle – комнаты и вызывал горничную. Марья Александровна тихо спросила его, нельзя ли посмотреть дом. Немец, как если бы она в эту самую секунду возникла перед ним, отступил на шаг, смерил удивленным взглядом ее осунувшееся лицо, дрожавший глянцевый снимок в пальцах, строго сказал: «Плакать, скандаль тут – запрет», – и кустистые горьковские усы его надулись, как кроны. Оббив тростью подошвы своих охотничьих ботинок, он ушел.
Конец ознакомительного фрагмента.