Взрыв[1]. История одного помешательства
Психиатра на Саргае не было.
И никто из присутствующих в жизни психиатра в глаза не видел. Да и не верили, что может понадобиться когда-либо такой специалист. А потому решили: «разобрать взрыв», и в результате «принять жёсткие административные меры». С этого и начали. Зачитано было краткое изложение случившегося: «под взрывом», то есть во время опасных для жизни взрывных работ, на таком-то горизонте рудного карьера оказался человек по имени Арсений, по фамилии Патюнин, молодой, ненужно перспективный. Его собирались уволить.
Было четыре часа пополудни. На улице, седой от пыли, припекало. А здесь, на первом этаже, было сыровато и темновато в кабинете марксизма-ленинизма, похожем на школьный класс: столы в два ряда, стулья возле них, на стене – мутно-коричневая школьная доска для писания мелом.
Над доской висели портреты Маркса-Ленина-Брежнева. Почему был пропущен Энгельс, никто не спрашивал. Труды означенных деятелей стояли тут же за стёклами шкафа.
После краткого изложения установилась тишина. И только муха, оказавшаяся здесь, хулигански жужжала на весь кабинет.
Арсений Патюнин стоял у окна, до верхнего наличника которого мог бы достать рукой. Не потому, что он был непомерно высок (он имел самый средний рост), а потому, что окна в Саргайской конторе понаделаны со взглядом в землю. Вид из такого окна соответственный: видно, как куры барахтаются в пыли вместе с воробьями, празднуя короткое тепло северного лета. Некоторые куры имели чёрные метки, другие почему-то ходили белёхоньки, и, глядя на них, краем уха слушая зачитываемый «состав своего преступления», Арсений Патюнин подумал о курах, о их праздной жизни, далёкой от жизни Саргая и его карьера, которым посёлок гордился: диаметр открытого котлована на верхнем горизонте самый большой в Европе, Азии и Африке. Нигде нет и не было столь большого нерентабельного карьера. И Патюнин этим тоже гордился до поры, до времени.
Арсений Патюнин походил осанкой, чистотой и скромностью одежды (и её серостью, конечно) на сельского учителя. Лицо его в этом смысле было классикой. Оно являло такую тонкость, бледность, кротость выражения, что, лишь взглянув в такое лицо, становилось жаль его обладателя. Лицо это почему-то сразу подавало мысль о подвижничестве, вызывавшем с первого взгляда ученическое доверие. Те, кто сидели за столами, похожими на парты, и перед кем нынче стоял Патюнин, смотрели на него иначе. Ни у одного, сидевшего здесь, не было к этому скромному пареньку никакого доверия, хотя раньше они все прошли это первое впечатление, и теперь уже начисто его забыли.
Присутствовало довольно много народа, но были и те, говоря юридически, кто «проходил по делу». Например, инженеры по технике безопасности. Их Арсений почти не знал. У одного была фамилия Кугель, у другого – Мейер. Он их путает. Один Карл Иванович, другой Иван Карлович. Оба седовласы, но в остальном также не похожи, как Добчинский и Бобчинский, и также везде ходят вместе. Немцев на Саргае много, это высланные из Поволжья во время войны. На заседание мог бы придти один Кугель или один Мейер, но ради той формальности, какой являлось их присутствие, притащились оба. Кугель весь в переживаниях. Недавно простился с сыном и всем рассказывает, до чего ж его, старика, наказала жизнь.
Ближайшие сотрудники Арсения тоже находились тут. Одна из них – Магдалина Разуева, полная цветущая юная незамужняя дама. Её коленки всегда на виду, точно они не умещаются под юбками, под столами и под прочими прикрытиями. И сейчас они дружно блестят нейлоном, как два мячика, призывая ими поиграть. Арсений лишь взглянул без интереса и отвернулся с усталым иноческим выражением. Магдалина – симпатия (как сказала бы мама Патюнина) – главного человека на Саргае, простоватого внешне мужичка по имени Борис Кузьмич. Некоторым он даже позволяет называть себя в глаза Кузьмичом, но и остальные, хотя и заглазно, зовут его так. Он говорит быстро, но и убаюкивающе, такая манера. Дружески успокаивает неспокойненьких. Он оптимист, любит жизнь такой, какова она есть. «Ну, чё-ты, чё-ты, чё-ты…», – повторяет он эти звуки на разные лады, пока огорчённый человек не обретёт покой. Патюнина он тоже уговаривал. Он всегда добр с подчинёнными, и разбирательства их дел поручает другим, верным своим людям, а потому в кабинете этом он об эту пору отсутствовал. А из присутствующих ещё был тут Ярик Сомов, Ярослав Лукич. Он – молодой специалист, как и Арсений Патюнин. Он не собирается всю жизнь прозябать на Саргае в отличие от Патюнина, а потому поступил в заочную аспирантуру. Во время рабочего дня пишет диссертацию. Он купил себе вишнёвого цвета пиджак и выглядит упругим весельчаком. Улыбки просверкивают на его довольном лице с частотою вдохов и выдохов. К тому же, он играет за футбольную команду Саргая, которая недавно выдвинулась вперёд, обыграв футболистов Зарайска. Ярослав пока не женат, гоняет на мотоцикле в райцентр на танцы. К Патюнину он относится снисходительно, ведь они живут в одной комнате общежития. Тот его удивляет и не радует, но Ярику видится в Патюнине нечто, из-за чего бы он с ним никогда не стал связываться. К тому, что должно разбираться ныне, Ярик, пожалуй, больше всех психологически готов, но и ему придётся удивиться.
Если по степени удивления Патюниным…
Из «свидетелей» двое рабочих: Николай Степанович Воротков, маленький, с неожиданно напористым голосом седенький человечек в новой необмявшейся робе защитного цвета, торчавшей на нём колоколом, и экскаваторщик Лёшка Горшуков, разгильдяй сам и отец парочки малолетних преступников, недавно стащивших из столовой блок сигарет «Родопи». Вот эти двое: крошечный, но обременённый важнейшей на Саргае функцией главного взрывника, Степаныч, и длиннотелый, с головой, как бы усечённой, Лёшка, человек по паспорту – молодой, но на вид – без возраста, они-то и ожидали от Патюнина многого, но, всё-таки, не чего угодно.
Далее – Чиплакова Валентина Петровна. Это – явно немолодая, вечно суетящаяся мощная и всегда прущая воз общественных обязанностей, точно выносливая лошадь, но и – ко всему – начальник планового отдела, правая рука управляющего Бориса Кузьмича. Она его зовёт «Кузьмичом» в глаза. Чиплакова собрала о Патюнине массу сведений, часть из которых ей кажется достоверной, а потому она в затруднении: правильно ли это заседание подготовлено? В сбившейся на ухо, точно падающая башня, наклонённой причёске из соломенных волос, в костюме, напоминающем фасоном и цветом серый френч, Чиплакова имеет свойство вспыхивать, как говорили в старину, чахоточными пятнами, но туберкулёзом Валентина Петровна не больна, просто она – человек обязательный. У неё всегда возмущённо поджаты губы от сознания полной своей власти и правоты. Ей всегда поручаются каверзы, она уж ни одного голубчика-патюнина разобрала в родном ей, как собственная кухня, кабинете марксизма-ленинизма.
Ещё более неподготовленным в деле Патюнина, чем Валентина Петровна, оказался непосредственный начальник Патюнина Василий Прокофьевич Кадников. Привыкший свысока смотреть на суетливую Чиплакову, он будто и не верил ничему. Даже вполне реальные факты в нём вызывали такое изумление, будто они были выдуманы Чиплаковой, не иначе. На Патюнина он взирал с большой степенью досады, как на явление, которое есть, а ведь должно его не быть! К тому же, Кадников просто ёрзал, торопясь вернуться к делу, считая всякие такие заседания не лучшей тратой жизни. Кадников сидел на втором ряду один. Немцы – на последнем рядке в углу шептались между собой.
Горшуков тоже находился подальше, как от немцев, так и от Кадникова, но, тем более – от Степаныча, своего заклятого врага. Магдалина расположилась у окошка, глядя на простор улицы, из которой торчал прямо посредине между двумя пыльными дорогами кусок островерхой скалы, никому не интересный, кроме псов, то и дело подбегавших к этому валуну, как к столбу. Двухэтажные унылые дома гляделись скособочено-грустными, но кое-где среди них попадались весёленькие и чистенькие с венецианскими окнами, почему-то частыми здесь, несмотря на большую отдалённость Италии. В этих чистеньких, одноэтажных, на одну семью домиках, как правило, жили немцы. Ярик Сомов сидел чуть впереди Магдалины, и, всё-таки, они оба оказались ближе к бедному Арсению, которому сочувствовали больше других, хотя и не одобряли, конечно. Чиплакова устроилась за учительским столом, но поодаль от преступника, стоявшего возле окна. Вот так все заинтересованные, а вернее, замешанные, изготовились для разбирательства; официально разбирался «взрыв», а неофициально – Патюнин. Другие, сидевшие тут, заполнили между ними свободные места. Они, в сущности, приглашённые для количества, выполняли роль статистов, и по закону толпы более или менее разделяли описанные здесь настроения участников заседания, от решения которого, как все искренне и не без оснований считали, зависела Патюнинская судьба.
После зачитки состава преступления дали слово очевидцам. Главный взрывник Саргайского рудника Николай Степаныч Воротков показал, как говорят в суде:
– Заложили мы с ребятами взрывчатку и поехали наверх. И вижу я из окна микроавтобуса, что вы, Арсений Витальевич (он вежливо повернулся к молодому начальнику) стоите возле экскаватора, а Лёшки Горшукова нету-ка! Как обычно нету-ка! А ещё квартиру дали! Кому квартиры даём!?
Это был пока единственный на Саргае полностью благоустроенный дом, в других не было: то воды, то тепла, то канализации.
– Я вас прошу – по теме, Николай Степаныч! – Чиплакова не терпела ни малейшего отклонения от темы, не осознав ещё того, что само это действо в кабинете марксизма-ленинизма – уже отклонение, которое вполне мог бы в определённом аспекте подтвердить тот самый узкоспециальный врач, если бы он, конечно, на Саргае имелся.
Степаныч продолжил:
– Сразу – «не по теме»! Горшуков всегда бросает машину, я отгонял не раз экскаватор-то…
– Вы говорили о том, что заметили возле экскаватора Патюнина, – напомнила Чиплакова, желая и дальше строго держаться написанного ею плана.
– Ну, да, – вздохнул Степаныч. Ему явно не хватало его бедного запаса слов для выражения той сложности ситуации, каковую он сам себе, кажется, представлял: – Патюнин стоял и о чём-то думал. Я ещё хотел вас окликнуть, Арсений Витальевич, но вы выглядели так, будто задумались о чём-то шибко…
– Совершенно верно, я именно «шибко» задумался, – подтвердил Патюнин, поглядев с тихой улыбкой на главного взрывника.
– Дальше, дальше! – точно щёлкала затвором автомата над головой Степаныча Чиплакова.
– А что – дальше? Вы, Арсений Витальевич, гляделись так (честно вам скажу), будто оглохли. Извините, но засомневался я: раскумекали вы чё, либо нет?
Сеня Патюнин иронически усмехнулся.
– Как вы можете улыбаться? – не выдержал Кадников.
Глаза его маленькие возмущённо прострелили Патюнина, а лицо подраздулось от гнева, осев на жёсткий воротничок сорочки.
– Взобрался я по лестнице на борт, – повествовал Степаныч, – глянул вниз: вы… то есть, Арсений Витальевич, – там же. Удивился я, но подумал, поди, сам человек знает… А чё вышло: зря, выходит, не окликнул-то!
– Тебя никто не обвиняет.
– Знаю, Валентина Петровна, но мне самому совестно.
– Что он, маленький, – отпустила она грех Вороткову.
– Маленький – не маленький… И ещё. Василий Прокофьевич, я не сказал главного. Экскаватор стоял близко…
– Опять не по теме! – возмутилась Чиплакова, доказывая этим, что разбирается вовсе не взрыв, а Патюнин.
– Всё по теме, – упорствовал Степаныч. О, если б он был чуть грамотней, то выиграл бы как защитник этот процесс. – Хочу заявить: Патюнин прав.
Настороженность общая. Муха просолировала отчётливо:
– Жжи-жжи-жжи…
Кадников расстегнул воротничок сорочки, рукой шлёпнул по столу, но муха, только что укусившая его, победно увернулась и снова села неподалёку.
– Нет! С такими людьми невозможно, – Чиплакова взялась за причёску, да так и замерла с воздетыми руками…
Голос взрывника упорствовал:
– Его бы снесло! Его и так-то об-стре-ля-ло! На кабине вмятины, сами видели. А Патюнин машину спас.
– Да, безобразие! Мы за тебя перед руководством ходатайствовали, – Кадников напустился на Лёшку, ломая сценарий.
– Всегда так оставлял, ничего не было, – Лёшка Горшуков заоглядывался на Чиплакову, она же его в качестве «свидетеля» пригласила, а тут, похоже, в обвиняемые попал!
Всем захотелось вон.
Патюнин стоял пряменько, от других в сторонке. Сквозь свободный от налёта серости краешек стекла он видел землю под окном, сплошь прочерченную и прокарябанную куричьими лапами. Ветерок взвихривал лёгкую пыль, гнал её по дороге, где время от времени прокатывались гигантские колёса, самих самосвалов видно не было. Патюнин подосадовал на то, что жители Саргая развели кругом этих куриц, что в посёлке так нечисто, всё загажено, такая грязь. Его раздражало это, само по себе не относящееся к делу обстоятельство. Кругом сор, безразличие и тоска. И муха, эта муха, она всё жужжит.
Чиплакова, ещё думая, что запущенная ею машина идёт, как надо, не зная о том, что это вовсе не та машина и не та дорога, спросила:
– Арсений Витальевич, вы согласны с выводами нашей комиссии о том, что вы вопреки инструкции находились в карьере во время взрыва? – сама поняла тут же, что говорит какую-то чушь.
Надо было кончать, закругляться. Муха уже голосила, она становилась просто главным лицом этого разбирательства. Конечно, вопрос был формальным, и Чиплакова изготовилась подбить-подытожить заготовленной фразой, да и – по домам, но Патюнин заговорил… Он улыбнулся ласково своему маленькому адвокату в торчавшей колом робе. Других людей, кажется, не замечал. Безбровые и беззащитные глаза Патюнина оглядели кабинет марксизма-ленинизма, классиков за стеклом.
Самое неожиданное, что произошло дальше в этом кабинете не то, что Патюнин незапланированно вдруг заговорил (для некоторых это не явилось большой неожиданностью), а то, что слушатели не разбежались. Поначалу, согласно со своими понятиями о нормальности и ненормальности, им хотелось остановить оратора. Но не каждый был так скор, как Лёшка Горшуков, радый тому, что разговор, хоть и ничем ему особенно не грозивший, всё же отодвинулся от недавно полученной квартиры и от брошенного экскаватора. Лёшка высунулся со своей «мерой», ибо сами по себе слова, а также и некий особый магнетизм поведения Патюнина, Горшукова, человека неандертального, обворожили куда меньше, чем остальных. Обозначив из-под длинных рукавов спецовки ухватистые ручки, он сделал попытку вывести Патюнина. Его порыв, правда, не имел успеха. Во-первых, Патюнин оказал сопротивление. Он отстранил руки Горшукова своими, как выяснилось, хоть и интеллигентными, но почему-то довольно крепкими руками, и у них, чуть было, не вышла борьба, и Чиплакова закричала, чтоб Горшуков немедленно сел на место, а то его самого выведут.
– Ну, давайте, слушайте этот бред, – пригрозил Горшуков, будто он наподобие младенца, уже знал истину Патюнинских слов, но сам тоже не ушёл, а вернулся на своё место.
Магдалина Разуева поступила по-своему. Она тут «домашний врач», у неё репутация доброго человека, она знает про травы и как ими лечиться, может посоветовать лучше местного фельдшера, на лице которого печать полной безответственности. Магдалина сбегала в отдел за валерьянкой. Но Патюнин не принял успокоительное. Между тем, положение присутствовавших было аховское: встать-уйти не могли и окоротить Патюнина тоже не могли. И стали уповать лишь на то, что должна же эта речуга когда-нибудь вымотать его самого. Ведь устанет же он, наконец, сам, может быть, упадёт замертво.
Тут уборщица, невесть кем приглашённая, но отзывчиво реагирующая, будто разбирательство этого, практически незнакомого ей человека, итээровца (инженерно-технического работника), оказалось в её компетенции, эта очень малограмотная тётя Эльза или тётя Фрося (Патюнин, убей его, путал конторских уборщиц, хотя они были внешне абсолютно разными двумя пожилыми женщинами, и даже одна из них была немкой), попыталась действовать методом Лёшки Горшукова, только основательней. Она зашептала Кадникову (и, если это была Фрося), следующий текст:
– Давайте, вы, мужики, все вместе приступите к нему, обхватите в полный обхват, в кольцо, да в медпункт под замок!..
Если это была Эльза, то она бы сказала иначе (по форме): «Мужики, окружайт цузаммен, геен нах медпункт…» Что-то в этом духе, но по смыслу, как видите, одно и то же.
Патюнин не только услышал эти слова, но тотчас схватил со стола за горлышко графин, но не как обычно берут все люди, а с выворотом кисти, будто гранату, и точно так, как это смертоносное оружие, взметнул над головой. Пробка выбилась струёй воды, стукнулась об пол, в один миг весь рукав Патюнинского пиджака наполнился водой. Брызги окропили два ближних стола, за которыми по счастью никого не было. Женщины разом взвизгнули. Такой поразительный поступок наверняка бы всех вышвырнул отсюда, но сопроводился он не криком, не психозом, хотя сам по себе, наверное, всё же психозом был, а спокойной такой просьбой:
– Выслушайте меня, я же душу вам выкладываю!
Душа Арсения никому из собравшихся тут была не нужна, но после этих слов никто в дверь не выбежал и никто в окно не сиганул. Люди покорно застыли, глядя на его бледное лицо и на зажатый крепко графин в руке. Чиплакова опустила голову низко, будто спасаясь от возможного удара. На самом деле никаких ударов она не боялась, так как все её мысли сосредоточились на другом. Она поняла, что стареет, что уже состарилась совсем. Вот он – результат. Нюх потеряла в разбирательствах. Она же, как приехала после учёбы на Саргай, так и помнит череду разбирательств. Она же считала их главным делом жизни, а плановый отдел – это так, второстепенное занятие. Разве работа в плановом способна дать человеку столько живой, кровавенькой радости, как эти великолепные разбирательства! Сколько народу прошло через этот кабинет, сколько их стояло вот здесь же у окна, и свет им падал в растревоженные, несчастные лица! Они стояли здесь, все подсудимые прошлого! Их глаза молили о пощаде, иногда (особенно женщины) рыдали тут открыто, рассказывали о себе такие откровенности невозможные, каковых уж и не требовалось от них! Но всё их поведение было другим. Не таким вовсе, как у Патюнина. Так срезаться! Перед самой пенсией, – кляла себя Чиплакова.
Патюнин и не думал ставить графин на стол. Он говорил, слегка размахивая им, крепко зажатым. Да, это была исповедь души. Но исповедь совсем другого рода… Не такой исповеди ждали здесь, не такие исповеди слышали здешние стены и классики-теоретики за стеклом. Светловолосая голова Патюнина слегка пригнулась к груди, и виднелись волосы на макушке. Они торчали остро, наподобие жесткой травы, о которую можно порезаться не хуже, чем о бритву, и явно демонстрировали несгибаемость характера.
– Кукольный театр я не люблю с детства! – воскликнул Арсений. – Особенно неприятно, когда тётки пищат за зверей. До чего противно, стыдно, особенно за зверей, так сказать, «мужского пола». Мамочка говорила: «Посмотрим в хорошем исполнении». Не удалось.
– Когда… когда «мамочка» говорила? – поинтересовался Кадников потрясённо.
– В детстве. После первого спектакля в клубе, – просто ответил Патюнин.
– Арсений Витальевич, у вас как голова, не болит? – спросила Чиплакова, абсолютно уверенная, что после этого заседания ей придётся помочь «бедному мальчику» в оформлении бумаг, необходимых в данной щекотливой ситуации.
Патюнин говорил хладнокровно, не замечая неловкости слушателей. А неловко было всем. Лёшка Горшуков оглядел других с такой улыбкой, с какой смотрит на взрослых ребёнок, в присутствии которого совершается тайное и не предназначенное для его детского слуха признание, ведь Сеня Патюнин был всё-таки начальником, «грамотным», как говорят работяги, и до сих пор ни один рабочий в карьере не мог предположить, что он будет вот так говорить, на такой какой-то подозрительной струне.
Конец ознакомительного фрагмента.