Со мной и без меня. Часть вторая. Время «Комсомольской правды» (В. Н. Игнатенко, 2016)

Возможно, ошибочно, а возможно, единственно правильно (опыта не было), но в МГУ имени Ломоносова нас обучали газетному делу по добротной академической методике. Мы должны были постигать основы разных гуманитарных наук, знать историю журналистики, владеть великим и могучим. Я учился не слишком усердно. Вероятно, потому что невозможно было усидеть на студенческой скамье, когда в каждой факультетской многотиражке сообщалось о публикациях в большой прессе старших по возрасту однокурсников. Рвался попробовать себя в профессии и я.

Приближалась производственная практика. Вдруг счастливо открылась перспектива пройти ее в «Комсомольской правде». Это был предел мечтаний! Очень хотелось напечататься в лучшем для меня издании, ощутить подлинную журналистскую удачу.

Целая толпа 19-летних второкурсников взметнулась по мраморной лестнице на 6-й этаж газетного здания по улице Правда, 24. Прибежали в просторный холл, уставленный по гостеприимному чину креслами. Осмотрелись. Холл заливало солнечным светом, ибо вся наружная стена состояла из стекла. Диковинный конструктивизм 30-х годов. Длинный коридор с выбоинами паркета периодически наполнялся быстрым перестуком дамских каблучков. Да и мужской народ сновал мимо нас без устали.

Свет и движение.

Нас двинули в Голубой зал. Один грозный член редколлегии, это потом было, потом, любил повторять непослушным новичкам: «Будете гореть синим пламенем в Голубом зале». А тогда в главном редакционном помещении звучал ласкавший наш слух голос энергичного молодого бородача по имени Борис Грушин: «Приглашаем поработать в Институте общественного мнения «Комсомольской правды», первом в истории страны исследовательском центре массовых опросов населения».

Позже я выяснил, что Борис Андреевич Грушин недавно окончил аспирантуру философского факультета нашего МГУ, директором Института общественного мнения числился по совместительству, сам Институт имел в штатном составе всего две единицы, но провел уже пять всесоюзных опросов, получил широкую известность и признание в научных кругах.

Теперь Институту вместе с нами, практикантами, и другими добровольцами, питавшими ученую склонность к социологии, предстояло окунуться в очередное исследование. Называлось оно необычно, даже изящно: «Мир ценностей советской молодежи (на Марс – с чем?)» После триумфальных космических полетов с Байконура, на фоне пророчески звучавших песен типа «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…» вопрос в скобках звучал как практическое задание.

Молодой читатель охотно пошел на такой опрос.

Почта ежедневно доставляла в «Комсомолку» письма в тяжелых мешках. Мы, студенты, читали, кодировали, редактировали эти корреспонденции. Иногда они отражали лишь острые запросы молодежного быта (купить бы магнитофон, достать бы джинсы Levi Strauss), а иногда напоминали послания землян братьям по разуму во внеземных цивилизациях. Пожалуй, вперемежку из первых и вторых подготовили тематическую полосу с запомнившейся мне «шапкой»: «И на Марсе будут яблони цвести!» Только так!

В полосу вошла часть материалов, подготовленных мною – студентом, мечтавшим об авторской публицистике, на худой конец – об очерковых зарисовках. Пусть не было таких заданий, но я завершал практику без разочарования, даже с каким-то предчувствием чуда.

И чудо свершилось.

Когда комната, где мы работали, почти опустела, к моему столу подсел всегда довольно суровый на вид, в очках с большими диоптриями Владимир Чивилихин, вошедший в известность очеркист «Комсомолки».

– Не хочешь у нас остаться на стажировку? – и, не дожидаясь моего несомненного согласия, добавил, пародируя милицейское принуждение: – Пройдемте, товарищ!

Прошли в кабинет редактора отдела спорта Павла Михалева.

– Паша, видишь парня? – было сказано про меня.

– Немного знаком. И что?

– Тогда бери к себе, не торгуясь. Был вчера на журфаке, там мне этого молодца рекомендовали. Он, кроме всего прочего, чемпион МГУ по прыжкам в высоту. Взял 190 сантиметров.

– И что?

– Вот заладил свое «и что». А то, что характер.

Надо же так случиться, что почти накануне этого разговора именно Михалев уговорил меня сыграть за команду «Комсомолки» против «Правды» на первенство среди журналистов Москвы по баскетболу. Сыграл. Мы прилично накидали правдистам, у которых, по-моему, не было подставных.

– И что? – теперь уже с некоторым отчаянием повторил Михалев. – Я бы взял, так у меня вакансии стажера нет и не предвидится.

Чивилихин перед тем, как удалиться, опять сослался на факультет, на хорошее мое досье из фактов биографии и газетных вырезок. Неожиданно Павел Филиппович погасил свою сигарету, не спеша надел франтоватый пиджак, висевший в шкафу на вешалке, и повел меня куда-то по коридору. Он ходил по разным кабинетам с начальственными табличками на дверях, меня иногда туда приглашали, чаще – нет. Наконец я оказался в отделе рабочей молодежи.

В просторной, уставленной четырьмя столами комнате сидел и явно грустил всего один сотрудник, как оказалось – заведующий отделом Виктор Дюнин.

– Ты чего, Витюш? – вкрадчиво поинтересовался Михалев.

– Третий день подряд дежурю. Глаза слипаются. Мои застряли в командировках, – последовало объяснение.

– Мне известно, что у тебя скоро появится стажерская вакансия.

– Кадры ищут…

– Понимаю, над кадрами не каплет, – подхватил, помню, тему Михалев и бросил несколько заключительных реплик из сцены моего сватовства. – Так вот смотри. Твой бывший сокурсник Чивилихин из двухсот нынешних студентов журфака отобрал… Знакомься. Я бы сам взял, да ставки нет и не предвидится.

– А в рабочем отделе, ты меня не дослушал, ставка стажера уже есть. Так что можем взять.

Услышав это, я, должно быть, сразу расслабился. Потому что дальнейшее помню и не помню.

Но про хлопоты Владимира Алексеевича Чивилихина добавлю здесь несколько слов. Он, должно быть, глаз положил на меня еще и потому, что узнал из моего досье: «окончил железнодорожную школу». Сам Чивилихин поступал в университет из паровозного депо.

И сейчас уверен, что я попал по тому времени в самую благоприятную для профессионального роста и приобретения достойных ориентиров человеческую среду. В ней молодое поколение становилось на плечи уже познавшего жизнь.

Я потом много видел разных журналистских коллективов и сам их возглавлял, но такого, что встретил в «Комсомольской правде», таких редакторов, таких корреспондентов, таких друзей… Все редкостное не повторяется.

А что такое отдел рабочей молодежи? Это – комсомол на заводах и фабриках, ударные комсомольские стройки, комсомольские путевки. Мне поручили раздел, который именовался «Большая химия»: молодежь на сооружении заводов синтетического каучука, шинных заводов, комбинатов новых полимеров, в научно-исследовательских профильных институтах. Эта материя, признаться, сразу, с ходу мне оказалась не по зубам. «Вгрызайся!» – был совет.

И меня учили. Не только правкой, опытом, отношением к делу. Учили прежде всего нестандартному мышлению, литературной выделке материалов, экономии слов, приобретению собственного стиля. Но главная дисциплина в школе рабочего отдела – трудолюбие. По этому предмету экзамен сдавал беспрерывно. И не только тем, что мой рабочий день подчас длился по 18 часов, что заметки переписывал по 3–4 раза, заголовки придумывал до посинения. Все это можно было вынести. Суть испытания состояла в практическом проявлении этой самой любви. В качестве газетных строк.

«Лучший материал – материал напечатанный» – это был девиз отдела. Любовь с отдачей. А любить не заставишь. Чувство пробуждалось, я бы сказал теперь, на этической основе показывать правду, защищать обиженных, разгребать человеческие беды. Труд подогревался святой (прошу прощения за патетику) ревностью к истине, добру и справедливости. Я видел, что корифеи отдела творили, а не «пахали», не надрывались над строчками. Материалы делали азартно, получалось талантливо. И постепенно я сам начинал ощущать, что муки творчества – не томительный недуг, а почти блаженство.

Но тогда я еще не знал истины, что в жизни все неожиданно переменчиво. Здорово, конечно, если на тебя удача свалилась с неба, но еще важнее ее удержать. Посадить на самый удобный стул, на самое мягкое кресло, лишь бы фортуна не упорхнула.

А что у меня случилось с первой публикацией! Спешил отличиться. И преуспел. Напечатали мою заметку в 40 строк. С фамильной подписью. Наутро в ней обнаружили 10 ошибок. Я на одном дыхании написал что-то про Херсон, где ни разу не был, про черноморские теплоходы, названия которых приводил по памяти, безбожно перевирая. Про то, что «море плескалось», а Херсон был и есть речной город. Меня хотели тут же уволить, но кто-то заступился. Вспомнили при разборе моих херсонских ляпов: он придумал лучший заголовок месяца – «О тех, кто легок на подъемные». Пожалели. Да и самому начальству был повод «почесать репу»: информацию поставили без бюро проверки, в недопустимой спешке, просто для затыкания «дыры» на полосе.

Было мне тогда 19 лет. Посчитал, что оставили в «Комсомолке» работать над ошибками, оправдывать первый жизненный аванс.

Отликовали выпускники факультета журналистики МГУ по случаю вручения дипломов. Отпировали в Доме журналистов, обласканы были самим Ясенем Николаевичем Засурским, выдающимся человеком, нашим деканом. Нашим другом не только в студенчестве, но и потом (десятки лет!), кем бы ни стали в журналистике или в других ипостасях. Я и сегодня почитаю за честь побывать у Ясеня Николаевича на факультете (он там президент), если он в порядке (к сожалению, часто недужит), но светлая голова нашего Учителя, его мобилизующе острые мысли возвращают любого из нас в ту пору «когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли…».

Помню, несколько лет назад возникла необходимость обратиться к ректору МГУ с просьбой продлить контракт Ясеню Николаевичу. (По возрасту он должен был перейти на другую работу.) Мы, выпускники факультета, кто был под рукой, дело срочное, соорудили челобитную ректору, академику В.А. Садовничему. Потом глянули на подписи – матушки-святы! – вся страна, все ближнее зарубежье, далекие страны – главные редакторы, директоры, министры, руководители пресс-службы, писатели, режиссеры, народные артисты, поэты, лауреаты, государственные чиновники… Имена, имена, имена… Цвет страны. Честные, порядочные.

Так Ясен Николаевич нас учил.

Сначала честь, потом профессия.

Виктор Антонович Садовничий позвонил сразу, как получил наше письмо. Это делает честь Виктору Антоновичу – он и до письма нашего все решил как надо:

«Письмо оставлю на память. Сами имена людей, их нынешние позиции в обществе говорят о том, как замечательно вас всех учил Ясен Николаевич…»

Мы, выпускники журфака, были востребованы буквально «от Москвы до самых до окраин». Женя Сытников – Камчатка, Вова Гуигин – Сахалин, Толя Шлиенков – «Неделя» («Известия»)…

Меня распределять не надо было. Я уже работал в «Комсомольской правде» в отделе рабочей молодежи. Стажером. 35 рублей жалованье. Зарплата хорошая, но маленькая. Стипендия была всего на пять рублей меньше.

Из общежития на Ленгорах пришлось съехать. Прописки московской нет. Словом, ни кола ни двора… Зато «Комсомолка»! Вершина мечты любого журналиста той поры.

Кстати, в газете таким неприкаянным я был не один. Более того, в первый же день бездомья я понял, что в редакции это норма. Нам не просто позволяли оставаться на ночь на кабинетных диванах, но еще и постельным бельем одаривали. Так и коротали ночи Юра Рост – талант из Питера, Илья Хуцишвили – выдвиженец из Тбилиси, Слава Голованов – гений из Москвы (его ночевки были связаны с запутанными семейными обстоятельствами).

Все мы ждали милости от ЦК ВЛКСМ в виде общаги (В. Игнатенко, Ю. Рост – холостые) или чего получше (И. Хуцишвили – семейный), или доли в кооперативе (Я. Голованов, перманентный жених).

Но мне повезло несказанно.

Мой старший брат, Семен Никитич, был аспирантом у академика А.Н. Бакулева. Светило медицины, Александр Николаевич Бакулев стал основоположником советской сердечно-сосудистой хирургии, был президентом Академии медицинских наук… Словом, ученый с мировым именем. И в ученики себе он брал с большим выбором, на перспективу.

Случайных людей в его команде не было и быть не могло. Моего брата он взял из больнички города Тутаева, Ярославской области, где Семен работал по госраспределению, как выпускник 2-го медицинского института Москвы. Там, в Тутаеве, он три года не отходил от хирургического стола. Стал классным специалистом, приехал в Москву поступать в аспирантуру. Приглянулся А.Н. Бакулеву и получил от него добро на хирургическую и научную работу у себя в клинике.

Уже потом Семен станет профессором в зарубежных университетах, выучится у самого Майкла Дебейки в Хьюстоне, вернется в Москву в Склиф – Институт скорой помощи – замом директора по хирургии… Да и сегодня, в свои восемьдесят с гаком может сделать любую операцию. Приходите. Больница № 13, город Москва.

Однако и Семену негде было приткнуться. Выручил академик Бакулев. Он понял: в его клинике оказались перспективные молодые люди, но дико неустроенные. Академик попросился на прием к Николаю Александровичу Дыгаю – мэру Москвы тех лет. Попросил для будущих ученых-хирургов хоть что-то. Общежитие, но в центре. Шел 62-й год… Дыгай, светлая ему память, не отмахнулся, не передоверил, не замотал, а разрешил сразу же вселиться в дом, где был легендарный кинотеатр «Стереокино», напротив Дома Союзов. «Стереокино» показывало единственный фильм «Машина 22–12» каждый божий день почти круглосуточно.

«Центрее не бывает, – пояснил глава города Москвы и добавил: – Правда, через три месяца мы этот дом снесем, будем искать вашим аспирантам что-то другое. А пока пусть перекантуются».

Так мой брат и его друзья аспиранты получили комнату на пятерых в выселенном под снос доме. Правда, не обошлось без гримас нашей советской жизни: в доме (кстати, бывшем общежитии) уже почти никто не жил. Лишь 2–3 комнаты были еще в ходу. Но дежурные на входе и выходе остались, белье постельное меняли в срок, и газ был, и свет, отопление и прочее в порядке. Живи не хочу.

Естественно, брат с согласия друзей пригласил и меня на постой: где пятеро, там и шестая раскладушка втиснется. Как же замечательно мы жили! Дружно, весело, без вредных привычек. Наш дом, поскольку был в таком шикарном месте Москвы, разумеется, стал центром притяжения всех наших друзей. Просто «Клуб знаменитых капитанов». Артисты, журналисты, ученые, даже один виолончелист с инструментом – все торопились на наш огонек.

Жизнь, как говорится, налаживалась. Я мотался по ударным стройкам, старшие товарищи продвигали сердечно-сосудистую хирургию, биохимию, дежурили в Первой Градской больнице и не только. (Аспирант Семен Герасимович подрабатывал по ночам сторожем на мясокомбинате. Платили ему, на общую радость, колбасой.) Еще один наш сосед создавал в своем НИИ искусственную икру. Черную.

С этого места, думается, надо поподробнее.

Итак, на столе у нас всегда стоял трехлитровый баллон с икрой. Как нам объяснили, делалась она из нефти. Это знание аппетита не прибавляло. Но икра, как настоящая, уже намазывалась. Оставалось пройти испытания. Испытателям, то есть нам, даже приплачивали. Это как-то стимулировало наш добровольный вклад в науку.

Вся наша гоп-компания, и постояльцы, и гости вынуждены были принимать участие в научном эксперименте: дегустировать икру и записывать в специальных бюллетенях кое-какие данные о последствиях. Например, какова желтизна глаз, белесость языка, каков, пардон, цвет мочи и т. д. Сначала мы всерьез вели научные дневники. Потом начали списывать друг у друга, потом просто подгоняли цвет языка, глазного яблока и прочие данные к научным прогнозам.

Словом, был дом наш полная чаша.

Одна беда: ни у кого не имелось прописки, жили практически нелегально. А тут еще дело «Мосгаза», да местопребывание наше напрягало правоохранительные органы, особенно в дни парадов и дни скорби: ведь мы всегда находились внутри оцепления. На нас косо смотрели: ни похоронить спокойно, ни колонны подровнять. Все время крутятся посторонние и без пропусков.

Потом к нам зачастил участковый из ближайшего к Кремлю отделения милиции. Лейтенант, как помню, не лейтенантского возраста приходил вечером, когда мы, нарушители паспортного режима, были на месте. Суровый милиционер знал нас хорошо, мы не раз сдавали ему разные прошения и справки от организаций, где служили, письменные подтверждения, что скоро покинем вверенный командиру район. Или принесем паспорт с пропиской.

Начиналось всегда одинаково: лейтенант раскрывал полевой планшет.

Как фамилия? – и так далее, все снова-здорово.

Савчук.

Семен Герасимович.

Даренков.

Арчаков.

Игнатенко Семен.

Игнатенко Виталий.

В этом месте опроса выдвигался в центр стола баллон черной икры. По легенде, Боре Савчуку эту роскошь прислала тетя из Астрахани. Я, как самый молодой, должен был спроворить чай. Старшие товарищи клялись, что документы на прописке. Через неделю, в крайнем случае две все будет в порядке.

Потом мы гурьбой провожали участкового.

Естественно, с баллоном икры для дома, для семьи.

Через пару недель история повторялась.

Как фамилия? Чай с икрой… Астрахань… Тетя… Обещания… Проводы… Баллон…

Правда, каждый раз лейтенанта удивляли и раздражали вопросы о цвете роговицы, языка, и мочи у него и членов семьи.

Уверен, он считал нас идиотами. «Заучились».

Так продолжалось полтора года.

Дом после того, как мы съехали, простоял еще почти восемь лет…

Сменилось три мэра…

Все, кроме меня, стали докторами наук, профессорами… Александр Арчаков – академиком…

На жильцов комнаты пришлось: одно звание лауреата Государственной премии СССР, два звания лауреата Государственной премии России, одно – Ленинской премии, два – премии Правительства Российской Федерации…

Вот такое стереокино!

Когда я начал работать в «Комсомолке», там царила особая атмосфера под названием «дух шестого этажа». Там квартировала газета. Чем наполнялось для меня это вроде бы мистическое понятие?

Тогда шло становление нового поколения людей, которых потом назвали шестидесятниками, – тех, кто поверил в возможность раскрепощения страны после XX съезда партии. Появились и журналисты-шестидесятники, со своей гражданской позицией, романтичной идейной программой, отважные до жертвенности. В «Комсомолке» был особенно заметен их авторитет.

Особую стать редакции придавали те, кто пришел с войны. Вот сейчас я подумал, а ведь им, когда я начинал в газете, было около 30… Вернулись с войны битые-перебитые, ни кола ни двора… Пехота, артиллерия, саперные части… Доучивались в университетах, в институтах и сюда, в «Комсомольскую правду». Опять воевать за добро, за справедливость, за честь других. Ким Костенко, Толя Иващенко, Илья Хуцишвили, Юра Додолев, Илья Шатуновский, Илья Гричер… А Коля Зайцев? Наш молчаливый оборотистый завхоз. А Юрий Петрович Воронов? Блокадник, боевую награду получил раньше паспорта. Мой первый главный редактор.

Дух шестого этажа – это метафора высокой нравственности. Когда одна душа у сотни душ. Но никакой мистики. Наоборот, сплошная конкретность, даже предметность. В музее газеты была выставлена запаянная колба с воздухом, как уверяют старожилы, далеких лет. Для меня в этой колбе значимы такие «атомы», как строгость к самовлюбленности, завышенным самооценкам, взаимная критика, невзирая на лица, должности, прошлые заслуги, сопереживание не только неудачам твоего сослуживца, но и его удачам, что творческому люду обычно чуждо. Все мы исповедовали неписаный кодекс чести, который требовал человеческой надежности, порядочности, искренности и чистоты отношений. Все только по правде, только по-честному.

Из школы «Комсомольской правды» вышли очень многие недавние и нынешние руководители российских медиа, вышли прекрасные писатели, драматурги, поэты, дипломаты, министры, а уж просто первоклассных и порядочных журналистов не сосчитать.

С некоторых пор стал заглядывать на замечательный сайт Клуба ветеранов всех поколений «Комсомольской правды», который ведет Люда Семина, бывший славный литсотрудник рабочего отдела «Комсомолки». На нем недавно она поместила своего рода историческую справку. Материал вышел под заголовком «Триста спартанцев»:

«На войне берут не числом, а уменьем. Хотя, конечно, какое-то минимальное количество штыков все же необходимо. Если бы у царя Леонида не имелось даже трех сотен спартанцев, фиг бы он защитил Фермопилы.

В старой «Комсомолке» как раз и работало около трехсот человек. У каждого из них было свое представление о том, какие проходы и от кого защищать, но на круг выходило что-то явно из области светлого…Так бывает. Когда в Антарктиде бьется градусник, полярники садятся кружком, и каждый называет свой предположительный градус воздушной температуры. Никто не бывает абсолютно прав, но среднее арифметическое выходит поразительно точным. Правда, угадывать должна команда единомышленников. Такой и была – в этом с годами убеждаешься все больше – команда «шестого этажа».

Далее сайт приводит пофамильный перечень «спартанцев», (читай, ветеранов). За фамилиями многих сразу на волшебном облаке приплывают их лица. Но поскольку за начало обозрения взяты послехрущевские времена, в список не попали некоторые из тех, кто пришел в газету раньше – через какое-то время после фронта, защитившие свое Отечество – называй его, хотя бы символически, Фермопилами.

Вот Владимир Чачин, высок, красив, энергия через край. Мне, юнцу, он, помню, стоя на остановке в ожидании автобуса, сказал по какому-то важному поводу: «Миром правит любовь. Жди своей любви, от нее не уйдешь». У него она была.

Участник войны. Ушел на фронт 17-летним добровольцем со своей родной московской Плющихи, где тогда три тополя еще не успели вырасти. Получил под Ельней при наступлении на врага ударного комсомольского батальона осколок мины в грудь – тяжелейшее ранение. Хотели комиссовать. Володя написал письмо Сталину, умолял оставить его в армии. Оставили. Письмо до сих пор хранится в Музее Николая Островского. А сам юноша дошел с боями до Прибалтики. Потом, без профильного образования, только с вечерней школой и фронтовым опытом за плечами, был зачислен по первому же присланному в редакцию материалу в «Комсомолку». И блистательно работал. Талант, уникальный дар слова. Его трилогию «Король» с Арбата» читала детвора нескольких поколений.

Но начать нужно было бы с Юрия Петровича Воронова, моего первого главного редактора «Комсомольской правды» (буду ее по-свойски называть сокращенно «КП»). Он тоже по-своему фронтовик, потому что мальчишкой перенес и пережил все испытания, трагедии и подвиги Ленинградской блокады. Сбрасывал зажигалки с крыш домов по всей своей Петроградской стороне. Но находил время обожженными пальцами перелистывать книги и учебники, учился. Вырос мягким интеллигентным человеком с твердыми гуманистическими убеждениями и профессиональной хваткой борца. Ему постоянно растолковывали место прессы того времени: наша главная задача – молотьба и хлебосдача. Но он старался сделать газету как письмо к другу. Когда руководил редакцией «Смены», эта молодежка была лучшей газетой города на Неве. Стал поэтом. Его поэтическая муза еще ждет широкого признания. Воронов вписал в визитную карточку своего поколения незабываемые строки: «Нам выдали в 14 медали и лишь в 16 дали паспорта».

Мы знали, это он написал о себе.

Мои воспоминания и дальше без Юрия Петровича не обойдутся, а сейчас еще из его поэзии:

Нужна, к примеру, память о солдате, пришедшем с войны в журналистику, Юрии Додолеве. «Я был пехотой в поле чистом». Юра в мои первые годы в «КП» тихо, скромно сидел в своем кабинете, размечал письма, иногда находил пригодные для печати и делал к ним прочувствованные комментарии. Если выходил в коридор покурить, то обычно оставался молчаливым. Лишь поближе к 9 Мая надевал старую гимнастерку и представлялся: «Рядовой 975-го стрелкового полка 270-й Демидовской Краснознаменной дивизии». На гимнастерке были нашивки (красные!) о двух ранениях. О них помалкивал. Он вообще о войне старался не вспоминать вслух. Очевидно, потому что вспоминал на бумаге, писал несколько лет повесть о ней. Вышла книга с названием «Что было, то было». Критика сразу очень благожелательно заметила ее. Стал Юрий Алексеевич Додолев известным писателем.

А вот еще выдающийся человек.

…К началу войны Толе Иващенко исполнилось всего 15 лет. В 1942 году он окончил 8 классов средней школы в городе Сальске Ростовской области. Вскоре город захватили немцы. Вместе с уличными ребятами Анатолий создал подпольную организацию сопротивления, но повзрывать ничего не успел. Красная армия отбивает Сальск, Иващенко добровольцем записывается в ее ряды. И сразу на фронт. Участвует в освобождении Ростовской области, Донбасса, Крыма, заднепровской Украины, балканских государств. В первое время воевал бронебойщиком, затем переквалифицировался в разведчики. Был трижды ранен. Осенью 1944 года уехал учиться на курсы младших лейтенантов 3-го Украинского фронта. Учебу закончить не удалось. Во время наступления немцев у озера Балатон курсантов бросили на ликвидацию прорыва. В этом бою, в январе 1945-го, Анатолий Захарович получил четвертое тяжелое ранение. День Победы встретил в госпитале …

Написал вот большой абзац, но не уместил в нем неповторимость этого человека – обаятельного, открытого, всегда идущего к тебе. Он был известен миллионам по телепередачам «Сельский час», которые вел, не бросая газетную работу. А я стрелял у него закурить, бывал приглашен в кабинет отметить очередную публикацию. Весельчак, красавец, песенник, он, как ростовчанин, употреблял преимущественно игристое «Цимлянское». Вообще от родной земли не отрывался. Проводил на совхозных делянках какие-то опыты, опыты, опыты… Знал некоторые разделы растениеводства на уровне преподавателя Тимирязевки. И был «золотым пером» «Комсомолки».

Прямо напротив комнаты рабочего отдела через коридор размещался еще один ветеран Великой Отечественной фельетонист Илья Шатуновский. Если было желание сыграть с ним «на интерес» в спичечный коробок, то в кабинет можно было заходить без стука. Но за пустяковой игрой выпадал повод поговорить о серьезном.

Илья Миронович прославился накануне моего прихода в «КП» буквально на всю страну своими фельетонами «Плесень» и «За голубым забором», после которых заговорили о «стилягах», а по сути, о социальном расслоении советского общества. Этот проницательный, рационально мыслящий человек писал фельетоны не для любителей хохотнуть, а для серьезно мыслящей аудитории. Но все-таки веселая должность фельетониста была ему к лицу. Правда, для контраста он напускал на себя мрачность, но в общении всегда находил повод затронуть в тебе какие-то задорные струнки. А за дружеским столом он больше всех балагурил и философствовал.

На моих глазах обновлялись руководящие кадры. Мы интересовались, как поведет себя новый заместитель главного редактора Камиль Закиевич Деветьяров. Прилетел он из ГДР, где был корреспондентом, и заглядывал преимущественно в иностранный отдел. А к нам? Ведь в самом начале войны Деветьяров руководил как раз нашим рабочим отделом. С этой должности его призвали в армию, Камиль стал фронтовым корреспондентом «Комсомольской правды». В штабах не отсиживался, писал с места боев. Потом кто-то в Москве загорелся идеей выпускать в освобожденных районах страны спецномера «КП». В начале 1943-го Деветьярову предложили возглавить выездную редакцию «Комсомольской правды» в Сталинграде.

Это была, рассказывал Деветьяров, та еще командировка.

Где же он, город-красавец? Война страшным катком прошлась по его улицам и проспектам. Кругом остовы и пустые окна разрушенных зданий, обгорелые развалины, мостовые под кусками камня и бетонного крошева. Но город все-таки поднимался из руин. Камиль Деветьяров писал о воодушевлении горожан. Он приводил в одной из своих корреспонденций такой примечательный факт. Очевидно, в самый разгар наступления немцев кто-то на стене одного из домов вывел краской: «Отстоим родной Сталинград!»

Прошло жесточайшее сражение. Дом разбомбили, но стена осталась в целости вместе с призывом, только в него теперь внесли правку: в середине первого слова появилась еще одна буква, и призыв читался по-иному: «Отстроим родной Сталинград!». Люди расчищали развалины, с воинскими почестями хоронили останки бойцов и погибших мирных жителей. В одном из экстренных выпусков выездная редакция «Комсомольской правды» напечатала письма оставшихся в живых горожан – не забудем павших победителей. Были опубликованы и запомнившиеся Деветьярову стихи Семена Гудзенко:

Не исчерпает время горечь потерь. «Комсомолка» к моему появлению в ней насчитывала 18 сотрудников, погибших на поле боя. И первым называли Аркадия Гайдара.

Почти все известные советские писатели с началом боев стали военнослужащими, получили командирские звания, многие носили полковничьи шпалы, потом звездочки. Но Аркадия Гайдара по состоянию здоровья медкомиссия одного из московских военкоматов начисто забраковала, признала негодным даже для нестроевой службы.

Однако бывший комполка по своему характеру не мог оставаться вдали от боевых действий. После настойчивых просьб и решительных рапортов он добился разрешения писать из армии, если его командирует на фронт какая-либо газета. Командировала своего любимого автора, конечно, «Комсомольская правда».

Он был счастлив, по свидетельству военкоров ТАСС, работавших рядом с ним, печатать в такой газете фронтовые репортажи, очерки о героях-красноармейцах и любых проблесках надежды. Нам, молодым сотрудникам «Комсомолки», говорили, что очерк Аркадия Гайдара «Мост» не уступает по глубине и живости стиля военной прозе Э. Хемингуэя.

Судя по сохранившимся докладным политруков Юго-Западного фронта, Аркадия Петровича берегли, его жизнь всячески опекали. Когда он где-то под Киевом с одной из частей попал в окружение, ему предложили улететь в Москву на специально выделенном самолете. Гайдар решительно отказался. Он ушел к партизанам и в одной из жестоких схваток с превосходящими силами противника погиб, сраженный огнем пулемета.

Военкора «Комсомольской правды» Аркадия Гайдара похоронили на высоком холме в городе Каневе. Где днепровские пароходы дали на подходе длинный гудок.

Гудят пароходы: «Салют храбрецам!»

Да, из «Комсомольской правды» 18 человек полегли на полях войны. Я впервые задумался, кто они, как жили, что стало с их вдовами и детьми, когда в редакции стали проводить «Фронтовые землянки».

Наш Голубой зал, место планерок, летучек и прочих «топтушек», преображался декорациями окопного быта. Потолок затягивался маскировочной сеткой, которую одалживали на гарнизонном складе, у одной глухой стены ставили настоящую военную палатку, к ней притаскивали лесной пень, прикрытый солдатской каской, чуть дальше была видна гильза от артиллерийского снаряда с горящей свечой внутри – символом нашей памяти… Из всех кабинетов в зал перетаскивали столы, на которые рядом с букетиками первых полевых цветов водружали картошку в мундире, черный хлеб с кусочками сала, зеленый лук с горками соли… И, конечно, армейские фляжки со спиртным… Звучала музыка военной поры…

Первыми за столы садились ветераны, с весенней гвоздичкой в руках, которую им вручали наши смущенные своей ролью девушки-секретарши, одетые в новенькие гимнастерки и пилотки со звездочками… Молчали.

Замысел такой реминисценции боевого прошлого оказался очень человечным. Воссоздавалась вроде бы театрализованная обстановка, но разве театр не трогает душу! На «землянки» приглашали больших артистов и военачальников, вдов и уже взрослых детей тех, кто погиб за их и наше будущее, за Родину. После «ста наркомовских грамм» чинность и полушепот застолья нарушались, начинал звучать подлинный, искренний голос «землянки», этой неповторимой встречи победителей и их потомков. Двух-трех часов не хватало, чтобы высказаться, повспоминать, попеть песни, давно заученные или недавно сочиненные Окуджавой …

Мы, стажеры и молодые литсотрудники, именно на таком интимном, журналистском празднике впервые услышали в исполнении Марка Бернеса на музыку Яна Френкеля и слова Расула Гамзатова великую песню «Журавли».

Такие эпизоды не падали камнем в память, а оставляли в сознании долгие круги.

Родилась идея памятника, чтобы увековечить в родных стенах память погибших. Я, вспоминая розоватые волны от крови раненых солдат, лечившихся в сочинских госпиталях, тоже громко поддерживал замысел. Набрался смелости и пошел к Борису Панкину, ставшему уже главным редактором «КП», и предложил, чтобы этот памятник сделал Эрнст Неизвестный. Я видел его на недавней «землянке», он чуть ли ни смахивал слезу и обнимался с маршалом Коневым…

Уже несколько лет Эрнст Иосифович был в опале. Неизвестный, гласил грустный каламбур, пребывал в неизвестности после пресловутой выставки 1962 года, на которой Никита Хрущев назвал выставленные в Манеже скульптурные произведения Неизвестного «дегенеративными». Большого художника при партийной критике легко было превратить в пугало. Но Борис Дмитриевич Панкин не только не испугался гонимого имени, но даже обрадовался, когда оно прозвучало в связке с газетой.

Отлично помню свое первое посещение мастерской скульптора. Это был какой-то сарайчик. Но обстановка – рабочая, настрой мастера рабочий. Он тепло меня встретил, как только узнал, что гость из «Комсомолки». И сразу же согласился на сделанное мной от имени Бориса Дмитриевича Панкина предложение. Сказал: «Охотно возьмусь за такую работу». И Неизвестный соорудил в кратчайший срок замечательный памятник погибшим журналистам «КП»: пишущее перо, и с пера будто огонь бьет.

Жил Эрнст Иосифович, по-моему, ниже черты бедности, просто бедствовал… Я завел разговор о гонораре за выполненный заказ. Удивительной вышла дальнейшая сцена.

– Гонорар? – воскликнул Неизвестный. – Хорошо. Дайте бумагу, я напишу.

Бумага нашлась. Я подумал о сумме с нулями, потянет ли бухгалтерия. Про А. Васильева, главбуха издательства «Правда», где мы финансировались, поэт Михаил Светлов написал бессмертные вирши:

В оригинале про вложение немного резче. Так вот, Эрнст Неизвестный, протягивая мне назад листок, проговорил:

– Вот мой гонорар!

Разворачиваю бумажку, а на ней: «Памятник сооружен скульптором Эрнстом Неизвестным – гвардии капитаном воздушно-десантных войск 2-го Украинского фронта».

– Вы не могли бы эту запись прикрепить где-нибудь на памятнике. Мне больше ничего не надо. Передайте Панкину, что я сам в Великую Отечественную числился погибшим солдатом.

На открытие памятника Эрнст Иосифович пришел в военном парадном одеянии, весь в орденах. Говорили, что, может быть, впервые после войны надел все свои награды.

Тогда он и рассказал об уникальной истории. 22 апреля 1945 года, то есть в самом конце войны, в кровопролитном бою за какой-то клок австрийской земли капитан Эрнст Неизвестный был тяжело ранен, потерял сознание. В горячке боя отважного десантника посчитали погибшим. Отослали куда надо об этом донесение. Хоронить решили с почестями. Пока собирались, офицер начал подавать признаки жизни. Все так обрадовались, что бумагу о смерти забыли возвратить и аннулировать. Через несколько месяцев уже в госпитале Эрнста Иосифовича нашел указ Президиума Верховного Совета СССР: за проявленные мужество и героизм Э.И. Неизвестный посмертно награждается орденом Красной Звезды.

Когда эта книга готовилась к печати, выдающегося скульптора не стало

Создавший немало скульптурных шедевров, Эрнст Неизвестный свой памятник Аркадию Гайдару, Лилии Кара-Стояновой и другим выделяет особо, называет «панно». Автору виднее. Панно на пожаре, охватившем несколько лет назад весь этаж «Комсомольской правды», не сгорело, лишь закоптилось. Отчистили, вновь поставили для поклонения. Оно же из бронзы. И от чистого сердца фронтовика. Тоже спартанца.

Не отпускают первые газетные годы.

Лица, фамилии. Лица, фамилии.

Главные редакторы были, конечно, лидерами, вождями. Но вождизмом «Комсомолка» никогда не страдала. Всем и всеми заправляла редакционная коллегия, состоявшая в основном из руководителей отделов.

При мне первым (потом еще были) руководителем отдела рабочей молодежи был Виталий Ганюшкин. Портрет? Высокий, сухощавый, тонкошеий блондин с волевым мужским подбородком и женскими ямочками на щеках. Блондин – это слабо сказано. Белокурая бестия. Девчата про него сложили триаду: умен, силен, недурен.

Он окончил тот же факультет журналистики, что оканчивал и я. Привел в «Комсомолку», как он шутил, сам себя добровольно. На защите своего диплома прознал, что главный «КП» требовал во что бы то ни стало взять интервью у главного архитектора Москвы Каро Алабяна о развитии в столице жилищного строительства. Всем репортерам главный архитектор отказал. Ганюшкин ринулся в адресное бюро, выяснил, где живет академик. Девять часов простоял у его подъезда на мартовском ветру и холоде. Окоченел, но на два вопроса получил ответы, которые на другой день Алабян и завизировал. «КП» напечатала «подвал» «Застройка Москвы кварталами». И Виталий получил госраспределение в любимую газету.

До того, как ему через несколько лет передали руль рабочего отдела, вел моральную тематику. Я запомнил заголовок очерка Ганюшкина «Скрестили шпаги мечта и приказ», по которому развернулась широкая читательская дискуссия: где предел исполнительности? Долго шумел в обсуждениях его очерк «Три пятьдесят медяками» о пагубе корысти, стяжательства, рублепоклонства. Как видим, все эти проблемы благополучно перекочевали и в наш день.

Виталий Александрович склонил меня на публицистику, в которой поднимаются старые, как мир, нравственные проблемы, показывается, как и кто разрешает их по-новому.

Вот тоска по дому, по родным людям. Ситуация, рассуждал Ганюшкин, избитая, о ней писано переписано. А надо взять ее, проклятущую, когда человек в экстремальных условиях, взглянуть. Поставить себя в его положение.

И я нанялся палубным матросом на танкер «Джордано Бруно». В счет отпуска плюс редакция прибавила пару недель отгулов.

Рейс был дальний, непростой. Шесхарис – Новороссийск – Рио-де-Жанейро.

Мне нужны были собственные неоспоримые ощущения.

И вот колючим от норд-оста ноябрем танкер «Джордано Бруно» вышел в море и, как бы вздохнув, коротко отсигналил начало своего перехода. Потом остались ночь, ветер, крупная зябь, качка и неоглядно широкая земля за кормой, наша земля.

Еще звучали слова прощаний, легкие, трогательные и всякий раз торопливые, ведь танкер стоит в порту считаные дни. Можно, конечно, зайти в каюту, где вдруг тебе покажется, как щедро ты одарен близкими знаками внимания на этой короткой стоянке: какой-то неморской уют, листочки с детскими каракулями, домашние гостинцы. Но лучше просто стоять на ветру и смотреть, как тает позади белый туман.

За ним мама, жена, дети.

А громада танкера деловито резала тяжелое море, целясь в горловину Босфора. Моряки исправно несли вахты. Может быть, только без привычного веселого шика, столь обычного для людей, крепко знающих свое морское дело, но так бывает всякий первый час долгого рейса. Вспорхнула и унеслась с танкера первая радиограмма: «Идем Рио-де-Жанейро очень буду скучать по тебе». Потом радисты послали в эфир еще десяток «жди».

По-разному люди тоскуют по дому. Но редко отыщется моряк, который сказал бы сейчас, что вполне свыкся с разлуками. Даже тот, кто «перепахал» все моря-океаны и знает, что такое многомесячные рейсы, при мысли о доме замолкает и как бы вслушивается в себя. Стармеху Толе Тихомирову чудится, будто его Ленька где-то рядом кричит: «Смотрите, папа приехал! Ко мне папа приехал!..»

Любое несчастье, коли оно случилось, облекает человека дюжиной неизбежностей, и они вяжут его, цепляясь друг за друга. Одна из таких неизбежностей кинула матроса Петю Хмиза с танкера «Братислава» в итальянский госпиталь.

Мы были в этом госпитале, когда «Джордано Бруно» стоял в порту Аугуста. Петя первый раз был в загранке, этот невысокий, большерукий парень с глазами, подернутыми стальной пленкой боли и потому трудно отличимого цвета. Петя обварился на танкере – нелепая случайность. За его жизнь переживало все судно. «Братислава» изменила курс и полным ходом пошла к острову Сицилия, в порт Аугуста. Матроса осторожно доставили на берег и в тяжелом состоянии передали итальянским врачам. Потом танкер ушел дальше, на Кубу, а Петя остался один. Единственный советский человек на всю Сицилию.

Четверо суток ломала и жгла моряка жестокая боль. И четверо суток итальянский госпиталь горевал. Никто не верил, что русский выживет. А Петя упрямо жил, словно не замечая вздохов сестер милосердия. Ночью иногда он бредил, и потому в госпитале считали, что у Пети в России есть синьорина Акация, и жалели ее.

А Петя боролся ради того, чтобы вновь увидеть белую акацию у дома. Днем про себя он серьезно придумывал неторопливую дорогу, какой будет гулять с какой-нибудь девушкой, и решал, что надо ему посмотреть из еще не виданного и услышать из еще не слыханного. Это забивало горячую боль, впереди виделась большая сильная жизнь. Он рассказал нам, что все время думал о своем и чувствовал, как накапливается в нем сила выдюжить чудовищную беду.

– О, синьор Хмиз, человек семи футов, – сказал дежурный врач, когда провожал нас с капитаном Виктором Петровичем Рябковым из госпиталя. И добавил: – К его пяти футам роста я прибавил два фута характера.

– Ты держись тут, Петя, не скисай.

– Ладно, чего там. Домой скоро…

Петя улыбнулся. В его словах была такая мудрость и простота, что не оставалось сомнений: от этого «Домой скоро» и шла к нему сила жизни.

…Когда стармех Тихомиров как-то между прочим ронял в кают-компании за завтраком, что ему приснилась жена, у капитана пропадал аппетит: Лида однажды уже являлась стармеху в канун беды.

Несколько лет назад в Бискайском заливе Толя Тихомиров тонул на «Фалештах». Четыре дня и четыре ночи ломали волны теплоход, и удивительно долго падал в хаос эфира его SOS.

И, странно, все те жестокие дни в ушах Толи стоял не шабаш бури, а тихий шепот жены, плеск светлой воды прихерсонских лиманов и еще какие-то очень далекие и дорогие звуки.

И когда экипаж «Фалешт» боролся с бурей, наверное, в сердце каждого моряка были свои звуки и голоса, которые не давали места отчаянию и панике. Непобедим духом человек, когда дом для него плоть, мысль и надежда.

Все закончилось благополучно, но с тех пор за стармехом тянулась легенда, что видение жены плохое предзнаменование, и потому Толиных снов побаивались.

Правда, Тихомиров всегда находил свое машинное хозяйство в порядке, даже когда все знали, что Лида целую неделю ему снилась. Но распекать своих механиков Толя никогда не уставал. Были его разносы не обидными, не поучающими, но правильными. Толя главным жизненным устоем считал трудолюбие и морскую дисциплину, потому и требователен был нещадно.

На двадцать первые сутки плавания Лида снова приснилась стармеху. Лифт, как положено, опустил Тихомирова в машинное отделение. Внизу все было в порядке. Сегодня тоже без происшествий. Но Толиным друзьям теперь нравилась легенда о снах стармеха: строгость его объяснилась красиво, необычно, небуднично… А сам Толя любит такие сны и ждет их.

И они приходят. Обязательно. Потому что дома любят.

Как-то капитан Виктор Петрович Рябков заметил перемену в одном своем моряке. Тот по-прежнему ладно нес службу, но делал это словно по принуждению, не вкладывая в работу живого сердца. И еще капитану что-то обреченное почудилось в коротком взгляде, скользнувшем однажды по его лицу. Попробовал вызвать парня на разговор – не получилось, все та же неуклюжесть, раненые глаза.

Конечно, капитан понимал: рейс не из коротких, можно так истосковаться по дому, что собственная душа станет ношей. Но все-таки, когда пришлют пять слов родные, не чувствуешь себя кинутым в океане. Один штемпель чего стоит: «из Новороссийска, такого-то», «из Туапсе, такого-то», и сразу своя земля становится ближе. «А вдруг этому парню ничего не присылают?» – мелькнула тогда мысль у Виктора Петровича.

– Матросу Н. давно была радиограмма? – спросил он у радистов.

Да, давно, ответили капитану.

Тогда пошлите к нему домой несколько слов от моего имени.

Радиограмму срочно послали, а на следующий день в эфире эхом вздрогнуло имя жены матроса Н.: «Очень по тебе скучаю, очень люблю, извини молчание…»

Конечно, не из одних радиограмм складывается настроение моряка. Володя Герман, например, возит с собой катушку магнитофонной пленки, где записаны голоса жены и сына, где записан одесский прибой на Лузановке, и пестрый шум Привоза, и дыхание Манежной улицы, где он живет. Он давно знает, в каком месте стихотворения Игорек споткнется и в какую паузу его поцелует мама, и когда в магнитофоне прошелестит автобус, но все слушает пленку по вечерам и слушает.

И весь в это время там, где Мила и Игорек. На своей земле. Подчас Володя и не замечает, что вместе с ним пленку слушают еще несколько моряков, а те, наверное, не замечают Володю, потому что каждый сейчас слушает своего Игорька и свою Милу, свой город и свою землю.

…Уже после того, как на обратном пути прошли Италию, весь танкер подсчитал, что наша земля покажется через четверо суток в 14:30. Через четверо суток в 14:30 вокруг было море. Стали склонять штурманов. Потом пошли еще раз гладить сорочки, так как по трансляции землю пообещали в 20:00.

В 19:00 все свободные от вахты были на палубе и угадывали в темноте берег. Свою землю. Ждали, как могли: смеялись взрывом, прямо от серьезности в хохот, сыпали словами, гадали, привезут ли жены ребятишек, не холодно ли им сейчас там, на берегу, скоро ли подадут катер на рейд.

И никто не думал о том, что пролетят, блеснув, эти два-три денечка Родины, и опять в рейс, опять тысячи часов без своей земли. Без тебя, вот этот берег, вдруг вынырнувший из моря, без тебя, любимая, уже привыкшая к тому, что встретив, надо снова проводить, без тебя, непоседа, с твоим радостным криком: «Смотрите, ко мне папа приехал! Мой папа приехал!».

Таким представляется дом издалека, когда затушевывается в сознании все плохое. Мои старшие коллеги, слушая морские рассказы молодого корреспондента, не тонули в лирике, как я. Им рисовался советский дом без прикрас. С хлебными очередями. С назревавшими бунтами на местах. С роскошью верхов за государственный счет.

Но откровенно говорить о базовых пороках системы, обо всем наболевшем в газете было бы непростительным донкихотством. Вылетел бы с шестого этажа в два счета. Да и кто бы напечатал!

И это при том, что в 60-х печать вместе с обществом преобразилась. Неожиданно пришло время масштабных тем, острой открытой критики. Пока в массе своей она касалась боковых социальных и экономических проблем, второстепенных персон. Но ряд изданий замахивался на большее. К их числу относилась и «Комсомолка».

Юрий Воронов в тандеме со своим заместителем Борисом Панкиным, а потом и сам Борис Панкин, ставший главным редактором, сделали «Комсомолку» собирательницей передовых идей, трибуной публицистов, готовых положить голову на плаху за свои убеждения. Не забыть волнений среди интеллигенции, официального гонения на газету после публикации статьи Лена Карпинского и Федора Бурлацкого против всесильной цензуры. «КП» выстояла.

Но потеряла замечательного члена коллегии Константина Щербакова. Потом расправились и с Л. Карпинским, и с Ф. Бурлацким…

Газета с помощью Бориса Панкина и Константина Щербакова распознала талант, защитила, предоставила страницы Булату Окуджаве, которого сразу и горячо полюбила молодежь. Газета показывала, как оттепельная страна рвалась из-под железного занавеса. Она с восторгом, помню, писала о концертах приезжавшего в Советский Союз Игоря Стравинского, новых звезд зарубежного кино, театра, балета.

Еженедельно шли редакционные «четверги». На них открывались таланты молодых актеров, певцов, музыкантов – Михаила Козакова, Тамары Синявской, Муслима Магомаева, Николая Петрова, ансамбля «Ореро».

Поразительное было время. Прогнав с должности члена редколлегии Константина Щербакова, через какое-то время большое начальство позвало его обратно. «Комсомольская правда» была газета дерзкая, умная, далеко видела, и кто выходил за рамки даже этих критериев, грубо говоря, задирался, уже никогда не мог рассчитывать на снисхождение. А Константина вернули! И это после той самой статьи, где под сомнение поставили необходимость цензуры в театральном процессе. Такого никогда не бывало.

В чем секрет? Никто до тех пор не мог столь талантливо и честно говорить обществу о театре. Никто, кроме Щербакова, не говорил честно и талантливо театру от имени общества. Не без его усилий случилось становление Эфроса, Ефремова, Радзинского, Захарова, Фоменко. Имя Товстоногова благодаря во многом перу Константина стало символом целой театральной эпохи.

Менялись художественные предпочтения, уходила одна стилистика, возникал новый театральный и литературный язык, а К. Щербаков оставался проводником передовых идей и экспериментов. Он поддерживал такие сочетания реальных нравственных поступков художников и их спектаклей, что брала оторопь: это ведь один целостный ряд. Именно поэтому их работы становились культурными событиями мирового звучания.

Волей судеб Щербаков оказался в Польше при действии норм военного положения в этой стране. Поляки протестовали. Костя представлял здесь Всесоюзное агентство авторских прав. И он, и Ира – его жена, соратник – сделали свой варшавский дом прибежищем всех тех, кто не мыслил себя не свободным.

Конечно, это была элита польской интеллигенции. Как сказал об этом времени один наш общий друг: «Костя не терял присутствия духа и несокрушимого нравственного здоровья даже в присутствии танков».

Вернулся К. Щербаков в Москву в самое тяжелое для театров, музеев, библиотек время – в начале 90-х.

Получил новое назначение, испытание.

Считаю, что лучшего первого заместителя министра культуры России, чем К. Щербаков, трудно было подобрать.

Культура культурой, но эпицентром деятельности «Комсомолки» оставалась экономика, прежде всего промышленное производство и строительство. А экономику вел, по существу, тащил на себе отдел рабочей молодежи. Тащил Виталий Ганюшкин.

Считается, что именно рабочий отдел 60–70-х годов был в «Комсомолке» ее локомотивом, звездой первой величины, уникальным по набору талантов, непревзойденным по публицистической отдаче. В нем и после нас работали, с моей точки зрения, отменные журналисты Владислав Фронин, Анатолий Юрков, Анатолий Золин, Юрий Совцов, Александр Афанасьев, Владимир Сунгоркин, Георгий Пряхин, Павел Вощанов, всех в этом ряду просто не перечислить. Команда под руководством Ганюшкина достигла в журналистике невероятных результатов. Об этом говорит и дальнейший профессиональный и карьерный рост выходцев из отдела. Анатолий Юрков был назначен главным редактором газет последовательно «Рабочая трибуна» и «Российская газета», Владислав Фронин главным редактором «Комсомольской правды», а сегодня ведет «Российскую газету». Александр Сабов проявил себя как политический обозреватель «Литературной газеты», Юрий Макарцев – как первый заместитель главного редактора «Рабочей трибуны» и «Российской газеты». Николай Андреев был экономическим обозревателем Центрального телевидения, а ныне успешный блогер и автор книг «Жизнь Сахарова» и «Жизнь Высоцкого». Уже в постсоветский период «Комсомолкой» много лет руководит Владимир Николаевич Сунгоркин.

Мне, конечно, всегда не хватало Ганюшкина. Не хватает и сейчас.

В 1998 году его не стало. Еще раньше ушел 24-летний сын Алексей Ганюшкин, вскоре жена Юлия Васильевна, а старых родителей давно уже нет. Ни братьев, ни сестер, никого. Какие-то дальние родственники еще откликаются по старому домашнему телефону Ганюшкиных, скороговоркой объясняют, чья это теперь квартира. Вроде бы ничего не остается от потуг земных, дорогой Виталий? Нет, остается – память! Она в сердцах людей, с которыми ты шагал по жизни и которые пока живы, из «Комсомолки», «Правды», «Советской культуры», «Нового времени». Они помнят твою улыбку, ямочки на щеках, влюбленность в аккордеон и русское слово. И от настоящего журналиста остается неуловимое эхо: добрые дела, выпрямленные судьбы, благодарность людей, которым он помог газетной строкой.

А в рабочий отдел приходили разными путями…

Ким Костенко тоже был редактором отдела позже, а до этого много лет был собкором газеты по Донбассу. По давней традиции «Комсомольской правды» лучших собственных корреспондентов приглашали в центральный аппарат на руководство, делали членами редколлегии. И Ким вошел в нашу московскую жизнь, что называется, как нож в масло.

Он был удивительно интересен во всем.

Над собкорами и своим многолетним собкоровским прошлым, казалось, только подшучивал. Все знали, как трудна эта работа – представлять острую газету на местах.

Но в дружеских трактовках Кима собкоровское дело – сплошная синекура, удел сибаритов. Главное, утром не забыть вставить ноги в тапочки. И ты уже при исполнении. Для этого тапочки надо выбирать желательно без каблуков, чтобы задник не тер.

Между тем по-настоящему отборный собкоровский корпус действовал в «КП». В нем значились многие бывшие офицеры-фронтовики. Собкоры считали себя каким-то рассредоточенным воинским подразделением казацкого типа. Выбирали «сотских» и «десятских», а атаманом выкликали Кима Прокофьевича Костенко.

Да, предельно честным был Ким Костенко – редактор отдела.

Вроде бы кто я для него? Практикант, стажер, младший литсотрудник? Но раз уж стал членом коллектива «Комсомолки», то даже для Кима Прокофьевича Костенко, фронтовика, бывшего собкора в Донецке, члена коллегии газеты, я был свой, не ровня, но свой.

Какой-то день в 65-м. Редко я видел Кима в состоянии такой сосредоточенности. Он читал, сдвинув к переносице черные брови, переданный ему Юрием Петровичем Вороновым материал. Ушел с ним даже в свой кабинет. Потом в моей комнате появился Аркадий Яковлевич Сахнин. Известный писатель, публицист, кинодраматург.

Знаменитый автор после публикации в «Комсомольской правде» очерка «Эхо войны», судя по всему, подготовил новую «бомбу». Я догадывался, какую. Пришло письмо из объединенной китобойной флотилии «Советская Украина» и «Слава». Краткое содержание: капитан-директор Соляник прохлаждается с молодой женой в судовом бассейне, а в трюмах задыхаются от жары китобои.

Из своего кабинета появляется Костенко.

– Капитан-директора ты здорово пригвоздил, – обращается он к Сахнину.

– Я на Соляника зол. Чувствует себя неприкасаемым, мне даже во встрече отказал. А что творит?! Я работал кочегаром на паровозе, имею представление о высокой температуре. Но ведь там адская жара, там тропики – 50 градусов по Цельсию.

– Знаешь, и у материала высокий градус, – сказал Ким. – Статья острейшая. Добавь еще аргументации. Соляник в любимчиках у сильных мира сего.

– Так уж и мира!

– Украины – точно. Поэтому давай немного поправим стиль, уберем задиристость. И заголовок придумаем поспокойнее. Лишь бы цензура пропустила.

Нас было в комнате трое.

И в номере одесской гостиницы «Красная» примерно через месяц они оказались втроем. Только вместо меня был Виктор Дюнин. Мне он рассказывал, что Ким Костенко прилетел позже их с Сахниным, но как только появился в Одессе, сразу взял такси и уехал в Приморский райком партии к его секретарю Фомину. Вокруг статьи А. Сахнина «В рейсе и после» разыгрались политические страсти. Газета с ней резко не понравилась в Киеве. Председатель Президиума Верховного Совета Украины Д.С. Коротченко советовал руководству Одесского обкома партии: «Статья лживая. В обиду Соляника не дадим. Из этого и исходите».

В Москве за Соляника вступился член Президиума ЦК КПСС Н.В. Подгорный. Начались какие-то подковерные игры. Говорили, что капитан-директор открывал двери в некоторые кремлевские кабинеты ногой, потому что руки были заняты подарками.

Плюс ему готовили вторую Звезду Героя Социалистического Труда…

И тут статья А. Сахнина. Она стала в советской печати одной из первых, где били по коррумпированности власти. Судя по ряду сигналов, статью пытались дезавуировать.

Но за автора статьи горой встали коммунисты-китобои: «Все верно. Факты неопровержимы». «Комсомольскую правду» поддерживал и представитель Комитета партийного контроля, разбиравший ситуацию, в союзниках неожиданно оказалось и одесское областное КГБ.

Журналисты «КП» прилетели к Черному морю, чтобы присутствовать на заседании бюро Одесского обкома, который встретил публикацию в штыки. Ведь флотилия была приписана к Одесскому порту. У Фомина Ким Костенко узнал, что записано в проекте решения бюро: «Целый ряд фактов, указанных в статье, изложен не объективно, а в отдельных случаях рассчитан на сентиментальную слезливость обывателей. Героический труд коллектива коммунистического труда освещен, как рабский труд подневольных людей. Тов. Соляник заслуживает суровой критики, но делать это такой ценой не нужно и вредно».

Открылось заседание бюро. Дюнин мне о нем рассказывал подробно. Первый секретарь обкома Синица начал сразу же метать громы и молнии в адрес «Комсомольской правды».

– Мы знаем, что вы, Костенко, обратился он к сидевшему в задних рядах зала Киму Прокофьевичу, – приехали вчера и пропьянствовали всю ночь со сторонниками вашей пресловутой статьи.

Ким сразу поднялся со своего места:

– Вы неважно информированы. Вот мой авиабилет. Я только утром прилетел рейсом Москва – Одесса. Что у вас на меня еще в компромате?

– А то, что таких, как вы, надо гнать сраной метлой из партии, – заявил Синица, багровея.

– Да, метла бы пригодилась, у вас здесь много нагажено, – не полез Костенко в карман за словом.

Синица, уняв дыхание, взял в руки блокнот:

– Только в поддержку наших идейных врагов рассчитаны такие строки статьи Сахнина. Зачитаю: «За время плавания случалось немало трагедий, много заболевших, утративших работоспособность моряков отправляли на попутных судах домой, а тела погибших замораживали и по завершении промыслового рейса отправляли в Одесский порт. Потом из трюмов-холодильников выносили гробы…». Понимаете – гробы! Ужас на нас, товарищи, напускают.

Члены бюро обкома выглядели побитыми мальчиками, но дружно проголосовали за воинственный проект решения: статью в «Комсомольской правде» признали порочной, потребовали опровержения.

Никакого опровержения, конечно, не последовало. Довольно оперативно последовала реакция в высших эшелонах власти. Дело, если можно его обозначить, как «Комсомольская правда» против Соляника», было вынесено на секретариат ЦК КПСС. Обычно заседание этого руководящего органа партии вел второй человек в ЦК, которым, по сути, являлся М.А. Суслов. Но неожиданно для всех и для вызванного в числе других Ю.П. Воронова на заседании, к обсуждению статьи, появился Генеральный секретарь Л.И. Брежнев. Леонид Ильич лишь входил в эту роль. Обретал партийную мощь. Он придал заседанию обвинительный уклон.

19 октября 1965 года секретариат ЦК КПСС освободил А.Н. Соляника от должности капитан-директора объединенной китобойной флотилии «Советская Украина» и «Слава». После оглашения партийного вердикта Л.И. Брежнев принял его у себя в рабочем кабинете, все-таки поблагодарил за многолетнюю плодотворную работу. Но сказал, что нынешнее дело получило нежелательный резонанс в стране и за рубежом, поэтому-де и принято такое решение секретариата ЦК.

Но этим же решением секретариат ЦК одернул и «Комсомольскую правду» за пресловутую сенсационность выступления. А через какое-то время и Юрий Петрович Воронов получил новое назначение в «Правду»: вначале ответственным секретарем, а затем корреспондентом газеты в ГДР. По существу, это была ссылка. Одареннейшего интеллектуала отодвинули подальше от большой политики, от рычагов гласности, сделав лишь поставщиком информации из Берлина (само имя этого города вызывало у бывшего блокадника стойкую неприязнь).

Больше десяти лет Ю.П. Воронов собкорил в ГДР. Лишь М.С. Горбачев, став генсеком ЦК партии, вернул его в Москву и, оценив потенциал этого человека, поручил возглавить отдел культуры в аппарате ЦК КПСС.

А что Костенко? В «Комсомолке» обозначилась вертикаль его новых назначений: ответственный секретарь, замглавного редактора, первый замглавного. Потом ушел в «Правду», «Советскую культуру». За следующие годы я узнал много такого, что еще больше подняло Кима Прокофьевича в моих глазах.

Я назвал свои воспоминания «Со мной и без меня». Предлагаю отрывочный рассказ о том, что было с Кимом без меня.

Из статьи коренного известинца Марка Поляновского: «Ким заканчивал войну в Чехословакии младшим лейтенантом. Было ему, артиллеристу, около двадцати. В последнем бою за важный окоп на высотке он заменил убитого командира. Его товарищу снесло голову, и какой-то крестьянин помог похоронить обезглавленное тело у себя во дворе. Сам Ким Костенко был тяжело ранен в бедро, в руку, в шею. Окопчик и высотку они не сдали.

За тот бой младший лейтенант был награжден полководческим орденом Александра Невского. За всю войну его, этот орден, получили всего одиннадцать или двенадцать лейтенантов. Еще у него был орден Боевого Красного Знамени, три ордена Отечественной войны, немыслимое количество медалей. Он не надевал их после войны – стеснялся. Инна Руденко, жена, рассказывает, что случилось это лишь раз в какой-то юбилей.

Ким мечтал после войны отыскать в Чехословакии свой окопчик и могилу товарища в крестьянском дворе. Тут как раз весна 1968-го, зрел август, и его отправили в командировку разузнать, что это за антисоветские настроения бродят в родной для него Чехословакии. Он ходил и ничего не узнавал вокруг: лесок, поле похожи, но какие-то новые дома и дороги вокруг. Скрипнула калитка: «Лейтенант!» У забора стоял старик-крестьянин, во дворе которого они похоронили товарища. И могилу, и окопчик – все нашел. А о настроениях в Праге писать отказался. Его вызвали в ЦК партии. Отказался. Он как бы второй раз хотел спасти Прагу, но моторы советских танков уже были заведены».

Виктор Дюнин своим появлением в «Комсомолке» был обязан поэту М.Ю.Лермонтову. «Дюнин…Дюнин…» – видимо, вспоминал что-то главный редактор тех лет, Алексей Иванович Аджубей. И неожиданно добавил: «Надо брать собкором – культурный человек». Сказал и вскоре уехал в командировку по странам Латинской Америки.

Вскоре выяснилось, что характеристика Виктора Дюнина как культурного человека основывалась на воспоминании Алексея Ивановича о совместном выступлении перед избирателями на Стромынке. Тогда из всей студенческой агитбригады на концерт явилось только два «артиста». Аджубей, за плечами которого были не только два курса школы-студии при МХАТе, но и работа в армейском ансамбле песни и пляски. Он двадцать минут отбивал перед избирателями чечетку. А вослед этому номеру В. Дюнин декламировал на разные голоса всю лермонтовскую «Тамбовскую казначейшу». Это последнее обстоятельство и произвело, очевидно, на Алексея Ивановича серьезное эстетическое впечатление.

Запомнилось и то, что Аджубей и Дюнин оказались очень похожи. «Опасное сходство», – определили в редакции. Сходство это начинало доставлять неприятности. Дюнин стал замечать, что утром газетный народ, лениво шедший навстречу, старался у него перед носом шмыгануть на другую сторону улицы Правды, как это бывает, когда не хочешь попасть на глаза начальству.

«Опасное сходство» набирало повседневные, а потому все более опасные обороты. На 1 Мая Дюнину выделили билет на гостевую трибуну Красной площади для освещения парада и демонстрации трудящихся. Он решил показать праздник и своей 4-летней дочери. Там подвернулся со своими камерами известный фотограф известной газеты.

Виктор Михайлович вспоминал: «Через день меня вызывает к себе в кабинет главный редактор Аджубей, швыряет по полировке стола конверт метр на метр, откуда вываливаются мои фотоснимки с дочерью и без. Я принимаюсь их расхваливать и вдруг с ужасом замечаю надпись на конверте: «А.И. Аджубею в честь нашей встречи на Красной площади 1 мая 1959 года».

«Мне чужого не надо», – ухмыльнулся Аджубей.

Несколько лет я работал под непосредственным руководством Виктора Дюнина, да и потом наши биографии несколько раз пересекались. Мне есть что сказать об этом человеке. Сейчас ему идет 85-й. На юбилей в ТАССе была выпущена поздравительная стенгазета с юмористической заметкой: «Как же было на самом деле? Опыт закрытой гласности». Отрывок из нее приведу вместо собственных характеристик.

«Ходят слухи, что юбиляр – лауреат премии Ленинского комсомола. Действительно, есть у него такой значок со слегка померкшей позолотой. Но ведь здесь главное: за что? Иные говорят, придумал для ЦК ВЛКСМ новый вариант «легкой кавалерии», а потом по указанию сверху началось целое общественное движение под названием «Комсомольский прожектор».

Другие считают: премию получил за то, что восстановил через газету коммунистические субботники. Полвека после «великого почина» их не было, а с 1968 года по сигналу из рабочего отдела «Комсомольской правды» они вновь появились на общественном небосклоне.

Не знаем, не знаем. В опубликованном печатью документе сказано: за участие в создании первого в стране отряда научно-технического творчества молодежи на автозаводе имени Лихачева… Год 1970-й. А недавно в восемьдесят пять лет получил за книгу: «ТАСС: фронтовое поколение» премию Союза журналистов России. В таком возрасте вряд ли кому-то еще такое удалось. Плюс – до этого семь книг. Сейчас очередную закончил. Про вред алкоголя. Удивил всех, кто его знает. Конечно, тема ему близкая. Там яркие, трезвые воспоминания о тех, с кем довелось пригубить, не скрываясь: Алексей Стаханов, Никита Хрущев (чокался), Алексей Аджубей, Константин Симонов, Мариэтта Шагинян (закусывала булочкой), Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Юлиан Семенов, Александр Твардовский, Расул Гамзатов, Олег Ефремов, Василий Лановой, Зинаида Кириенко, Марк Бернес, Тимур Гайдар, маршал Чуйков, Андрей Туполев (отматерил, но пол-литру подарил), Герман Титов (супруга бранила), Борис Ельцин (сам налил рюмку). Как учил Мао Цзэдун, у каждого поколения должна быть своя война. Наш юбиляр воевал по заветам другого вождя: учиться, учиться, учиться; трудиться, трудиться, трудиться. А недавно и третий завет освоил – лечиться, лечиться, лечиться».

«Комсомольская правда» подарила мне возможность подружиться с замечательными людьми в то время, когда они были лишь на старте больших дел, у истоков славных биографий. Петр Лучинский – будущий президент Молдавии, Евгений Тяжельников – лидер молодежи, дипломат, прекрасный товарищ, Виктор Мишин – он мне представляется самым надежным человеком своего поколения, руководил комсомолом мужественно, отбрасывая догмы. Для меня честь, что, бывая у них в гостях, я всегда чувствовал себя как дома. Конечно, это заслуга и Тони, и Инны Васильевны, и Гали – прекрасных жен моих друзей.

С комсомольских лет я оказался рядом с блестящим человеком – Поладом Бюль-Бюль Оглы. Все этапы его жизни проходили у меня на глазах. Мы познакомились давным-давно на съезде комсомола Азербайджана. Полад уже тогда, студентом консерватории, был звездой. Даже его юношеские сочинения являли композиторскую силу. По многим театрам идут его балеты, симфонические произведения исполняют лучшие музыкальные коллективы… Его песни знали все в СССР, поют их и сегодня. Конечно, ныне он крупный политик – посол Азербайджана в России. Много лет был министром культуры республики. Общая фраза, но стопроцентная для Полада: талантливый человек – талантлив во всем.

Отвлекаясь от всех реалий сегодняшнего, скажу, что в воспоминаниях мне хочется подольше побыть в «Комсомолке».

Вот открыл еще страничку моих воспоминаний. Это Капитолина Кожевникова – прекрасная журналистка «Комсомолки». Вот ее голос:

«Те шестидесятые (в них я включаю для себя и конец пятидесятых и начало семидесятых – годы работы в «КП») впечатались в мозг и сердце так, что, выходит, они-то и были главными в моей жизни. И не только в моей. Все сверстники говорят то же самое. Трудные, порой мучительные поездки, невозможность высказать на газетной странице все, что думаешь, что наблюдаешь вокруг. Почему же именно то время стоит перед глазами, будто случилось это вчера?

А люди, которые встретились на твоем пути? Сколько среди них было порядочных, честных, сильных. Ведь верно, не стоит село без праведника. Рассказывали без утайки обо всех бедах, происходящих вокруг, рискуя и карьерой, и благополучием, а порой и жизнью. Мученики и герои в одном лице. Строители социализма-коммунизма, который пришел в никуда.

Несмотря на лишения и невзгоды, люди честно выполняли свое дело. На их плечах-то и держалась страна.

Может быть, эта обстановка, когда все на краю, и сплачивала многих, и сообщала то чувство тепла, которое нас согревало. Говоря «нас», имею в виду и «Комсомолку». Так мы и жили, плечом к плечу, не сгибались, старались быть честными».

Да, это и мой голос. И еще не один десяток моих современников могут нам вторить. Газета, можно сказать, имела свой отдельный генетический код, который не давал никому фальшивить, бронзоветь, обрастать толстой кожей. Мы друг у друга учились слушать мир и видеть в своих героях людей на все времена.

Мы родом из «Комсомолки».

Много замечательных людей как пароль произносят эти слова. И не только потому, что они ведут отсчет своему творческому и карьерному росту от времени работы в этой газете. Для людей талантливых, пытливых, порядочных не обязательно было связывать свою судьбу на десятилетия с одним изданием. Лучшим хватало и двух-трех лет, чтобы состояться на всю жизнь. Сюда можно было попроситься на работу и с улицы, и из научного центра, и если в тебе была искра Божья, пожалуйста, ты одинаково нужен газете, и газетчикам. Валентин Юмашев, к примеру, определился поначалу в «КП» курьером. Потом «Алый парус» (был такой отдел в газете, где работал незабвенный Юрий Щекочихин) принял его в свою команду. Я крепко верю, что ветер в паруса своего будущего Валя Юмашев нашел именно здесь, в газете. И, став классным журналистом, политиком, уже Валентином Борисовичем, он не порывал с «КП» духовной связи. Парус ее идей, знаю, часто выручал его в жизненных бурях, политических штормах.

Со временем В.Б. Юмашев встал за штурвал администрации президента России, чтобы проложить правильный курс в неспокойной управленческой стихии.

Умный, добрый, светлый человек. Валентин и его прекрасная Татьяна… Видимся редко, к сожалению. Но всегда знаю: они рядом, к счастью.

Еще об одном журналисте пишу через звездочки, ибо он стоит особняком в общей блистательной нашей шеренге.

Юрий Михайлович Рост обрушился на «Комсомольскую правду» через несколько лет после того, как я стал корреспондентом. С первого взгляда на юное дарование было понятно, что в отделе писем, к примеру, никогда не приживется. В отдел комсомольской жизни натурально не пройдет, отдел пропаганды не для него. Отдел науки просил не беспокоить. Поскольку он писал, как никто, его определили в отдел информации, где таких «некалиброванных» перьев хватало. Таня Агафонова, Аля Левина, Гена Бочаров, Коля Черкашин, Андрей Иллеш…

Но Юрий Михайлович по ряду параметров превосходил всех. И творческим потенциалом, и ярким своеобразием пребывания на рабочем месте. Крики и вопли ведущих номер редакторов «Где Рост?!», «Найдите Роста!» сотрясали длиннющий коридор «Комсомольской правды» с регулярностью телепрограммы «Время». Ведущим редакторам всегда предлагали взглянуть на дымок над трубкой, которая демонстративно украшала чей-нибудь рабочий стол. «Юра только что был здесь. Слышите чудный вирджинский табак… Вышел куда-то…» Трубку периодически раскуривала верный секретарь отдела новостей Рита. А Юра в это время был в Киеве… Ленинграде… на Галапагосских островах… Да мало ли где мог быть очень специальный корреспондент отдела первой полосы Юрий Рост. Кстати, поскольку я имел честь руководить этим отделом, мне сейчас припоминается, что у Юрия и постоянного рабочего места как такового не было. Чтобы ему не заморачиваться, а то глядишь, принесут письма, распишись за скрепки, кто залил чернилами телефонный справочник. Юра Рост и до, и после всенародного признания сохранил стойкое неприятие к любой форме формализации творческого труда.

А журналист он и в ту пору был уже штучный. Действовал не по боевому уставу пехоты отдела информации. Считал нашу профессию вольным промыслом, свободным поиском интересного, неповторимого. И потому достигал блестящих результатов…

Нет, пожалуй, ни одной журналистской регалии или премии, которой он не был бы к сегодняшнему дню удостоен. Есть и серьезное государственное признание – Госпремия России, есть премия для интеллектуалов – «Триумф». И книги, одна лучше другой… Кинороли. Не у кого попало, а у самого Георгия Николаевича Данелия… И стихи – настоящие, дерзкие, нежные.

А тогда, в молодые газетные годы, мы могли только про себя мечтать о книжице в «Молодой гвардии», о «Библиотечке «Огонька» или «Библиотечке «Комсомольской правды». В нашем кругу было зазорно назвать свою публикацию статьей, очерком, репортажем. Заметка! Вот и весь жанр. Для газетчика истинной веры другого определения плода недельной командировки и полной корзины черновиков не существовало. Заметка! Пишите романы, за ними придут!

Но об этом даже не перешептывались. Тем не менее, гуляючи однажды по Дерибасовской в Одессе с коллегой и другом Ярославом Головановым, тоже тайным мечтателем о своей книге, Юра Рост неожиданно поинтересовался у книжного киоскера:

– У вас двухтомник Ярослава Голованова есть?

– Эка хватились! – не задумываясь ответил одесский продавец.

Но ведь известно, что шутники – хорошие пророки.

Через десять лет у Ярослава Голованова, у незабвенного Кирилловича, ракетчика по базовому образованию и яркого журналиста по призванию, вышли в свет и однотомник, и двухтомник, и лучшая книга о Главном конструкторе Сергее Королеве. И десяток фильмов по его сценариям, и сотни статей о космической эре. Он первый из всех гражданских лиц прошел весь комплекс подготовки космонавтов, должен был полететь в космос по приглашению Королева как журналист «Комсомольской правды» …

Что-то не срослось.

Снова о моем друге Юрии Росте. Он и потом, после «Комсомолки», никогда не имел рабочего места в понимании кадровиков и другого начальства. Никто до сих пор не ведает, как он вычерчивает слова на бумаге: сидя, стоя, на бегу? У него теперь есть мастерская. И что с того? Утро он может начать с народным артистом Гией Данелия, а день продолжить за сценой МХТ им. Чехова и после всего заглянуть, это святое, к народному художнику Борису Мессереру. Юру в то же время видели у знаменитого хирурга, гидролога, капитана дальнего плавания… Просто у кого-то из друзей за чашкой кофе. Все эти мимолетности и есть Юрина жизнь. С одной только особенностью: с этими своими друзьями Юрий всегда определял вектор движения к правде и достоинству.

Но это был бы не Рост, если бы иные свои стихи не приспособил для автоответчика. Пол-Москвы звонило Росту домой, естественно, безо всякой надежды застать хозяина, но с одной целью: услышать голоса на автоответчике:

И всякий новый день нетерпеливым абонентам предлагалось новое произведение.

Его творческие методы достойны изучения в МГУ (факультет журналистики) или Академии МВД РФ (секция «транспорт в мегаполисе»).

Вот пример.

Кто это скачет на белом коне по Тверскому бульвару к Новому Арбату? Пеший московский люд уступает дорогу странному наезднику в модных очках, но в деревенском ватнике. В правой руке у всадника поводья уздечки, в левой цветы. Через каждые сто метров выбрасываются ему наперерез встречные и поперечные милиционеры с резонным вопросом: «Куда тебя несет?»

Я направляюсь к поэту Белле Ахмадулиной, – ответствует конник. – Намерен взять интервью.

А на каком транспорте приличествует ехать к Белле Ахатовне?

Ну, действительно!

И следовал всадник на коне по имени Синтаксис вперед без остановки, далее к Арбату.

Поразительно, но рейд этот остался без последствий со стороны правоохранительных органов.

Надо ли здесь объяснять, что всадником был Юрий Рост!

А телеинтервью получилось классным…

С пером и фотокамерой Юрий Рост лучший журналист не только у нас в стране.

Время от времени я беру для неспешного возвращения в нашу юность книги Юрия Роста. Останавливаюсь на фотографиях. Да, он всегда видел дальше, чем смотрел. Почти во всех его снимках можно угадать то, чего в них визуально и нет.

Я листаю страницу за страницей и будто взаправду располагаюсь в мастерской гениального мастера-трубочника Федорова, слушаю его дивные рассказы, даже подчас подпеваю ему старинные романсы. Или вот гляжу на хирурга Францева и понимаю: ну и день у доктора задался, сколько часов за хирургическим столом, но человека точно спас. Актриса Неелова… Кулисы… Театр… Спектакль… И я слышу аплодисменты.

Черно-белая история людей, испытаний, судеб.

История страны.

…Стоит у околицы где-то в российской деревеньке солдат Отечественной. Не вышел ростом, застенчив, отвоевал от и до, чинов не искал, парады гремят далеко от его села. Но Юра так его увидел, что ты понимаешь: вот богатырь! Именно он и вывел нас на победный большак. С такими любой враг будет обречен.

Но сколько раз пугливые редакторы вырезали, замазывали церквушку, что стоит позади солдата. Юра не сдавался, снова и снова возвращал снимок в газетную полосу как видел – околица, солдат и маковки храма позади. Так он понимал эту жизнь: иначе духовная связь солдата и родины будет нарушена.

Я и моя жена тоже имели честь попадать в объектив Юрия Роста. Это было и пятьдесят лет назад, и сорок, и тридцать, и вчера… Шли годы. Ни одной работы Юрия Роста дома у нас нет. Просьбы, увещевания, обиды, интриги – не действует ничего.

Ни одного снимка.

Но поразительно, Юра помнит все кадры, в которые мы попали. Даже какая прическа была у Светланы, что за наряд был на ней, где велась сама съемка… Вот такая художническая память. Недавно он клятвенно пообещал подарить нам какой-нибудь свой шедевр из архива.

Мы ждем.

Так случилось, что мне посчастливилось работать со знаменитыми, видными и просто великими людьми. Конечно, они оставили огромный след в моей памяти. В судьбе. Речь не только о журналистах.

Никогда мне не приходило в голову и героев моих публикаций, с кем меня сталкивала жизнь, оставить в своей памяти обочь, до востребования, на потом… Они до сих пор – всегда рядом, кем горжусь, у кого я наследовал что-то важное, нерасторжимое с настоящим. Помнит их, поверьте, не только газетная строка.

С Еляном мы договорились встретиться по пути на аэродром в шесть тридцать. Занималось редкое в это лето утро голубонебое, тихое. Рабочий люд, еще немногочисленный в столь ранний час, стекался к автобусам, разворачивая на ходу свежие газеты. Ожидая Еляна, я невольно искал его среди этих первых непраздных прохожих, хотя знал, что он ровно в шесть тридцать прихватит меня в свою кремовую «Волгу».

Наверное, всегда остается в силе древнее поверье, что самая нужная для людей работа начинается на взлете солнца: заступают на вахту металлурги и пахари, чистый лист ложится на стол поэта, включают станки токари, выводят новую формулу ученые… И с давних пор только в утреннем небе учат летать самолеты.

Уже потом, оперившись и набравшись силенок, стальная птица станет летать и ночью, и днем, и в стужу, и в туман, и в дождь, и в ветер. Но первые полеты она начинает с земли, умытой утренней росой.

…За рулем «Волги» летчик-испытатель молчал, машиной управлял очень ловко, казалось, даже чуть рассеянно, и потому она шла как бы на своем дыхании: с полным газом проходя прямые отрезки и крутые повороты.

Может быть, он думал о предстоящем полете, не знаю. Вопроса не задавал. Собственно, неловко спрашивать у человека о том, чем он поглощен всецело, что занимает всякую минуту. Словом, я предполагаю, что думал Эдуард Елян, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР, об очередном полете «Ту-144», сверхзвукового пассажирского лайнера. Вот уже несколько лет он живет этим уникальным самолетом, знает его досконально. Его мнением дорожат конструкторы и инженеры, и каждый новый его рабочий день начинается и кончается «сто сорок четвертым», и только им. Вот почему можно предположить, что о нем думал летчик в это обычное утро перед полетом.

Мы въехали на территорию аэродрома. И, как не бывало, исчезла рассеянность на лице Еляна, он оживился, быстрым шагом взлетел на второй этаж летного корпуса и через минуту – долой сшитый с иголочки серый костюм, появился в летной форме, шлем под рукой, и заторопился в ангар, пожимая на ходу десятки рук. Потом заскочил в кабинет доктора Степана Федоровича Михайлова, обнял его, видно, между ними давнее знакомство. Обменялись явно по давно заведенному обычаю вопросами-ответами, пока доктор ладил ленту на руке испытателя, чтобы измерить давление.

– Как настроение?

– Отличное.

– Дочка как?

– Все нормально. Учится.

– Ну-ну… Сто десять на семьдесят. Порядок. Беги.

В каком-то документе Степан Федорович записывает напротив фамилии Еляна показания прибора. Ниже еще три фамилии испытателей «Ту-144»: Владимир Николаевич Бендеров 110/80, Михаил Васильевич Козлов 110/70, Юрий Трофимович Селиверстов 110/70.

Доктор еще раз говорит: «Порядок» – и идет вниз к ангару полюбоваться новой машиной.

А у машины четкая, без суетни и громкого голоса работа. Десятки людей готовят «Ту-144» к очередному вылету. Не скоро начинаешь выделять среди туполевцев, где рабочий, где ученый, где конструктор. Это детище тысяч людей, и на старте только самые нужные специалисты. Но все-таки из этих тысяч кое-кому удалось придумать причину, чтобы оказаться вблизи своего самолета. Они сгруппировались поодаль, рассыпались по крыше ангаров, вышли к взлетной полосе.

Пока самолет взвешивают, Бендеров, Селиверстов, Козлов и Елян разговаривают у двухэтажного трапа с инженерами-конструкторами, уточняют программу сегодняшней своей работы.

Полет на сверхзвуке пассажирского лайнера стал возможен после решения тысяч проблем. Во время создания этого самолета объем исследований был в десять (!) раз больше, чем при испытании других машин. Теперь понятно особое положение на старте инженеров и конструкторов.

Но вот негромкий радиоголос распорядился вырулить «Ту-144» на полосу. Испытатели заняли свои места. Самолет покатился к старту. В иллюминаторе по левому борту улыбается Елян. Настал первый час его рабочего дня.

Наверное, об этом договорился Елян, а может быть, летчик-испытатель: командир самолета сопровождения Анатолий Бессонов своей властью разрешил мне занять место второго пилота. Здесь чувствуешь себя максимально близко от «сто сорок четвертого», слышишь земные и воздушные переговоры и видишь далеко, что немаловажно при сегодняшнем задании, подчас нам придется догонять стального журавля в небе.

Голос «Ту-144». Узнаю хрипотцу Михаила Козлова: «Разрешите взлет».

Голос руководителя полетов: «Взлет разрешаю».

Мы вылетаем следом за «Ту-144», и в наши иллюминаторы видно, как тихая судорога прошила могучий корабль, и вот он побежал, побежал… Голова, словно стесняясь могучести тела, чуть опущена долу, но вот лайнер привстал, вонзил свой клюв в синее небо и растаял в вышине.

Потом взлетел и наш самолет.

Где-то на большой высоте мы наткнулись на белые нитки следов. Значит, здесь недавно промчался «Ту-144».

На развороте договорились, что «Ту-144» нас «подождет».

Время от времени с самолета сопровождения просят Еляна:

– Притормози, не удержимся.

В ответ короткое:

– Понятно.

Полет идет в точности по программе. Разные режимы, разные скорости. Вот видим, как Елян начал «делать дачу». Говоря по-земному, это сродни езде с горки вниз и снова на горку. Стрекочет кинокамера на борту нашего самолета – снимаем полет близкого от нас «Ту-144». Этот кинообъектив один из многих сотен приборов, которые сейчас следят за каждым мускулом новой машины. Большинство их размещено в самолете Еляна. Они делают тысячи замеров, самописцы фиксируют каждую долю секунды полета, и часть этих данных с помощью радиотелеметрии несется на землю, оставаясь там на километрах пленки.

«Тебе, наверное, не повезло, – сказал мне Бессонов. – Вот когда Ту-144 взлетел впервые, был настоящий праздник. А сегодня обычный день. Обычная работа».

Да, сегодня обычный день из жизни летчиков-испытателей. Может быть, он необычный только для одного человека, Эдуарда Еляна.

Он родился в такой же августовский день. Сколько помнит себя, мечтал о небе. Комсомольцем впервые сам поднял самолет за облака в такой же августовский день. С тех пор небо его работа. Небо сделало его классным испытателем, инженером. Несколько раз оно бросало его наземь. Но Елян оказался сильнее. Остался жив, живут по сей день самолеты, которые он научил летать. Он и его товарищи заставили машины перейти из сказок в жизнь. И вот в обычный августовский день одна из этих сказочных машин кружит в воздухе.

Голос «Ту-144»: «Задание выполнено. Разрешите посадку». Голос руководителя полетов: «Посадку разрешаю. Спасибо».

В огромном кабинете генерального конструктора сразу же после посадки разбор полета. Два десятка инженеров, конструкторов, представители заводов. Стремительный, горячий отчет о полете Еляна. Как бы меланхолические добавления Козлова, негромкий голос Селиверстова, логичные обобщения Бендерова. Два-три встречных вопроса испытателям. Быстрый график на доске. Все. «Обедать!»

За столом, уже переодевшись, при галстуке, продолжают испытатели разговор о полете. Но Елян уже не так горяч. Устал? Нет, через десять минут на часок слетает на другом самолете, что-то надо ему прояснить. Рассеянно ковыряет вилкой мясо. Лицо как утром, в машине. Долго пьет компот. Потом вскочил, улыбнулся официантке: «Римма, спасибо!» И снова в летный корпус за летной амуницией. Через десять минут по взлетной полосе прогрохотал истребитель: Елян улетел «на часок».

Теперь тамошний народ потянулся к Бендерову. Можно только удивляться, что после такого трудного полета испытатели «Ту-144» продолжают как ни в чем ни бывало работать. Но, наверное, это удивление может выразить человек сторонний. Для туполевцев в этом ничего такого нет. Валом валят со свежими расшифровками к ведущему инженеру Бендерову.

Через час вернулся Елян. Нашел меня, извинился:

– Рабочий день не кончился. Придется подождать. Я буду в лаборатории.

Бендеров потом пояснил:

– Он улетел с Бессоновым в самолете-лаборатории. Часа через три сядет.

На аэродроме приземлился последний самолет. Это была машина Еляна и Бессонова. Я вышел за проходную с рабочими, служащими, инженерами. Попрощался с доктором Михайловым. Через полчаса уехал Бессонов. А Бендеров, Козлов, Селиверстов остались еще что-то додумывать… Но вот появились и они с группой туполевцев. Потом показалась «Волга» Еляна.

Конец ознакомительного фрагмента.