Сочинения русского периода. Стихотворения и переводы. Роман в стихах. Из переписки. Том II. Совидец (Л. Н. Гомолицкий, 2011)

с Екатеринина канала{12}¹

взрыв прогремел – на мостовой

след крови царской часовой

стерег и кровь не просыхала

дымок прошол проткал туман

в нем бродят мрачно часовые

Россия ж спит: в веков дурман

опущены ресницы вия

спит гоголевским страшным сном

спит осужденново веселым

витают карты над сукном

чернеют вдоль дороги села

неверна эта глуш шипят

бубнят с перстом подъятым слухи

идет недоброе шалят

пугают в полноч люди – духи

и вот опасною ночной

той столбовою озорной

закончив сделку взявши плату

гостиниц опасаясь в ноч

спешит в именье орендатор

и с ним в пути меньшая доч

любимица – отец бровастый

жмет девочку: что Пузик! спиш?

а ей забавен путь опасный

коварная ночная тиш:

гуляет в лицах отсвет медный —

эскортом скачут факела

глушится брички дребезг бедный

мелькают призраки села

в большой семье отцовской тенью

она живет: все можно ей

из всех лиш в день ее рожденья

ребенка! полон дом гостей

по русской старине радушной

стол ломится и казачок

в косоворотке непослушной

вихрастый потный сбился с ног:

таскает взад вперед посуду

и успевает между дел

в саду как диск подбросить блюдо

подкинуть жучке в хлебе мел

как совладать хозяйке с домом

все взять под глаз и на учот

без рома пудинг но несет

от повара пьянчужки ромом —

а гости уж сидят в столовой

вниз к взрослым доч сойти готова

оправив первый кринолин

от страха в губках нету крови

на смуглой бледности одни

ресницы детские да брови

да взоры дикие черны

и уж конечно предводитель

холеным погрозив перстом

не может щечки – жон ценитель

не потрепать рукой с перстнем

да что ж и батюшка продушен

моленной свежестью кадил

вперед качнувшись грозно тушей

ей в бок козою угодил

тут и акцизник грузный туго

в корсет затянут и мешком

засевший Сабакевич в угол;

на глыбе галстук голубком

и ксендз из Пензы – прибауток

любитель в карточных боях —

простак мишень армейских шуток

он в реч мешает бо и як

по воздуху взметнув сутаной

читает к случаю стишок

слезу скрывает перед панной

сморкаясь в клетчатый платок

лиш выросши не без смущенья

узнает доч зачем отец

так праздновал ее рожденье

ей станет ясно наконец

и многие ево уроки

ксендза наезды ну и так

все недомолвки и намеки:

отец католик был – поляк

с Литвы мицкевичевской родом

а день тот просто совпадал

с неправославным новым годом

отец по родине скучал

был прадед или дед причастен

к восстанью – внук же ренегат

посмев предаться жизни частной

на русской по любви женат

в шкатулке с купчими до смерти

он будет сохранять в конверте

накрест завязано тесьмой

с проклятьями семьи письмо

в нем отрекалась мать от сына

в гроб унося свой приговор

но возвратимся к именинам

на половину где простор

для молодежи за гитарой

в дыму от первых папирос

где юн задор а речи стары

где разрешается вопрос

в неразрешимую проблему

и где вплетается стишок

в вольномыслительную тему

в нигилистический смешок

вот новым Писаревым Саша

студент в высоких сапогах

взлохмачен он нарошно страшен

дам чопорных губернских страх

о! дамы пензенские эти

все примут навсегда всерьез

а в сущности ведь это дети

до Боклей Саша не дорос

тут те же детские романы

да то же Горе от Ума

и Саша в робости картавит:

– то Софья Паллна болна —

и Лиза так же не по роли

пусть сквозь лукавство а робка

фраз грибоедовских пароли

не сходят после с языка

что ждет их: жизнь полна тумана

как знать! меньшая доч одна

гадает ночью как Светлана

храбрей Татьяны хоть бледна

вот колоннадой светлой свечи

построилися в зеркалах

в ушах запечной вьюги речи

глаза слезятся дрож в руках

и уж туманным коридором

приближен суженый в упор

он в красной феске с чорным взором —

скорее зеркало о пол

ещо дрожа моя Светлана

как мертвенно в стекле лицо!

перед свечой на дно стакана

кидает легкое кольцо

возникнул пузырек в колечке

тончайшем огненном – слеза

застлала (стонут духи в печке)

прозрачным золотом глаза

провеялась и вот в тумане

двоящемся предстала ей

картина: в белых одеяньях

евангельских толпа людей

глядят: из чрева гробовово

мертвец выходит в пеленах

исчезло и в тумане снова

картина: вьется снежный прах

косится крест забытый нищий

в сугроб безвидный водружон

вкруг деревенское кладбище —

мой Бог! что значит этот сон

сулит недоброе или свадьбу

реши сновидец суевер!

меж тем ее летучей прядью

восхищен щоголь офицер

звенящий шпорой адъютантик

о ком с презреньем нигилист

уж буркнул убежденно: глист

отец же выразился: франтик

да! франтик – только он сличон

со всеми всех умней танцует

и во вращенье вовлечон

мир жуткое волненье чует

пускай с презреньем штатским брат

над ним смеется за плечами

и дразнит щолкнув каблуками

и изгибаясь: плац парад!

пусть и отец – всево страшнее! —

загадочно заговорит:

что ж Пузик! Бог тебя простит

но сердце девичье вольнее

и ветра – так поют – полей

вот послано уже о ней

письмо влюбленным офицером

но мать ево – не хочет знать

не хочет слышать: всем химерам

шлет грозно запрещенье мать!

что кажется ему любовью

то перед кровью – ветер чуш

нельзя играть своею кровью

их прадед министерский муж!

был Константина адъютантом

в Варшаве дед – поляков страх

чей брат за барские таланты

прославлен Пушкиным в стихах

их род со знатью лиш роднится —

и впрямь сказать сих двух кровей

мешать бы не годится

но как остановить детей

они истории не знают

и не желают вовсе знать

препятствия лиш разжигают

мечту – велят сильней желать

тут романтической эпохи

пристал герою смерти хмель

иль на дела сменивши вздохи

похитить милую в метель

и обрученной обречонным

венчаться в тайной облечонном

полночном храме где пурга

под куполом призраки носит

и матери признаться после

к суровым бросившись ногам

но мой герой жил в век иной

привык он с матерью тягаться

упрямства подступом – тоской:

он обещает помешаться

иль пулю в лоб себе пустить

и мать сердито пишет: быть

по твоему но сделай милость

невестки мне не представляй

и вот заветное свершилось —

открыт сердцам домашний рай

но из семьи большой свободной

в безлюдье перенесена

казармы мужниной жена

болеет скукою бесплодной

муж ревностью ее томил

боясь слепых ево припадков

она скрывалась всех: не мил

ей стал и дом отца – украдкой

сначала плакала – потом

привыкла: деньщика бранила

бренчала на рояли шила

скучая обходила дом

томяся ожидала мужа

он поздно приходил со службы

ругал начальство и опять

день новый начинал сначала

все то же в круг: рояль бренчала

шитье деньщик обедать спать

однажды мужа сослуживец

у них обедал – он привез

из Крыма феску им в гостинец

морской янтарь для папирос

вот муж шутя встает с дивана

пришла примерить феску блаж

идет смеясь к жене – она ж

вскочила вскрикнула Светлана

ты вспомнила засветный страх

и суженово в зеркалах

исполнилось! прошол по коже

нездешний холодок

а он

к ней – в феске все ещо – и тоже

ее испугом поражон —

небытия тут покрывало

упало на ее лицо —

она сознанье потеряла

а что пророчило кольцо

зловещим и нездешним вея!

но жизни сон ещо страшнее:

коптит тоскливая свеча

вдруг от свекрови телеграмма

муж пробежал и промолчав:

в Яблонну приглашает мама

нельзя ослушаться она

не спит не дышит замирает

как пред экзаменом бледна

молитву тупо повторяет

чем ближе встреча тем трудней

тем длительнее дни и миги

кипит Варшава перед ней

театр – музей в тумане – книги

в гостиннице чужая ноч

и снова толкотня вокзала

и голос сквозь туман из зала

отрывист резок: эта? доч!

в чепце старушка – точно по льду

она идет к ее руке

в руке клюка и на клюке

висит платок – глаза кобольда

холодный неподвижный взор

в упор и изрекает строго

невестке страшный приговор:

ну поживи со мной немного

уехал муж она одна

живет с свекровью: под допросы

ее подходит но вопросы

не все понятны ей – вредна

глуш пензенская так решает

старуха и ее клюка

в столицу сына направляет

летают письма а пока

невестка учится вязанью

сопровождает на гулянье

в набитый детворою парк

еврея встретив с бородою

старуха наровит клюкою

ево задеть – бормочет: парх

еврей в халате вид ужасный

вид неизбежный этих стран

он к вере приобщон опасной

питаясь кровью христиан

и с непривычки их боится

невестка – вчуже жутко ей

она придумала молиться

чтоб не украл ее еврей

из дома ни ногой – до ночи

сидит и вяжет у окна

иль чтицею – газету точит

печать же русская полна

рассказами о папе римском

о Льве тринадцатом – почил

и вдруг ей дурно – низко низко

склоняется – летят ключи

старуха с хладною заботой

виски ей хладным камнем трет

и сыну пишет: Ада ждет

лампадка тлится у киота

часов старинных отражон

стеною стук – на них с косою

фигуркой бронзовой косою

Сатурн как смерть изображон

как тишина зловеща эта!

в ней жизнь готовится для света

а свет каков он свет а мир

все тщетно в нем – крушится прахом

и призван он – совидец страхов

уж к небожителям на пир

в передвечерний час когда

уже склонялись в ноч светила

а в Водолее восходила

Сатурна грозная звезда

да незаметно стал в зените

жизнь разоряющий Уран —

хотите ль вы иль не хотите

рожденные под ним – из стран

кидающий из жизней в жизни

лишающий друзей – отчизны

взлетающий перстом меча

от постоянства отуча —

в час тот с совидцами такими

пришол на землю человек

в морщинках с баками густыми

со сросшеюся пленкой век

мать на подушках приподнялась

взглянуть на сына в первый раз

и приглядевшись испугалась:

слепой – совсем не видно глаз

тут доктор ножницы кривые

с комода помрачнев берет

и делая шаги большие

к младенцу сгорбившись идет

мать вскрикнула а он смеется

и ножниц ужас отложив

на веки пальцы наложив

их раскрывает – не придется

прорезывать дитяти глаз

подайте грудь ему сейчас —

решает мать – забота снова

как научить сосать такова

но ткнувшись и поймав сосок

сын присосался и без спроса

грудь ручкой давит – наконец

краснеет пуговочка носа

отпал насыщенный – отец

меж тем под дверью отирает

глаза счастливые платком

и курит в форточку потом

на небо серое взирает:

ноч петербургская бела

под фонарем стоит прохожий

бредет другой из-за угла

на привидение похожий

переведен в столицу в полк

обзаведясь своей квартирой

он понял в жизни легкой толк

столичново пустово мира

толк в кутежах гонящих сон

в приемах шумных но отныне

в сем вихре будет помнить он

о кротко спящем в детской сыне:

в предутренний вернувшись дом

походкой непослушно тяжкой

взглянуть придет он перед сном

как дышет спинка под рубашкой

рукой неметкой крест чертить

и николаевской бородкой

поцеловав ощекотить

затылка вздрогнувшево щотку

а жизнь свой движет круг и вот —

в столице смутно муж на службе

в кастрюльке геркулес растет

спиртовки огонечек в луже

молочной – пляшет голубой

сын рад ему вдруг грохот вой

под окнами копыта крики

погаснул свет – наперевес

опущены мелькнули пики —

и опрокинут геркулес

рукой хладеющей неловкой:

с ребенком в кухню и на двор

в швейцарскую а от спиртовки

огнь ящерицей на ковер —

слетел двоится разбегаясь

предупреждением дымок

провеял – спешно возвращаясь

звонит отец и на порог

едва ступив – тут стало глуше

откуда гарь – поняв все вмиг

он николаевкою тушит

огонь и ищет где же Мик —

где сын где мать и вот с кухаркой

вниз чорной лестницей бежит —

в коморке дворничихи жарко

на блюдечке свеча дрожит

в чаду завернут в плед поспешный

ребенок в жениных руках

их вид в трагическом потешный

в нем смехом заглушает страх

заботливо полунахмурясь

он с ношей спящею домой

идет с испуганной женой

так первая промчалась буря

и дальше чертит жизни круг

как в осемнадцатом писали —

коловращается: из рук

отцовских на небесной дали

меж дачных голубых осин

кометы косу видит сын

и бабушка в суровой муке

к ним приезжает умирать

благословляя молча внука

ещо умеет крест послать

с высокой точно стол постели

ее костлявая рука

(как ногти страшно посинели

и вена вздулась как река)

в квартире жутко и просторно

звонки и шопот а потом

ево в карете валкой чорной

отвозят в хладный страшный дом

где примут бабушки кузины

старухи строго: их пасьянс

стол мраморный с ногою львиной

запретный лед – паркетный глянц

лоб запрокинуть – над пуками

люстр бронзовых круги картин

ему готовят балдахин

постель холодную как камень

и он не дышит и не спит:

гуляет ветер пол скрипит —

с какою быстротою к маме

он бросится когда она

за ним приедет – за ушами

потрогает тиха бледна

нет дома бабушки и ново

пуст незапретен кабинет

где бабушка жила – в столовой

в часах старинных жизни нет

(потом узнает он: в час смерти

остановилися часы)

спокойно все но холод чертит

круг тайны взмахами косы

и чуя этот холод в паре

с тревогой безотчотной в сон

зловещий первый погружон

он видит бабушку в кошмаре:

клубок от кресла откатясь

чернеет – бабушка на кресле

все ближе неживей чудесней

вдруг ставши вдвое – раздвоясь

уж с двух сторон теснит – пылают

глаза – круглятся и растут —

проснувшись с криком подымает

он дом – родители бегут

лоб щупают – на свет спросонок

кривясь в себя приходит он

но свет погас и – тот же сон

так фантастический ребенок

растет – он вечно одинок

(у матери все на примете:

чтобы болезнь или порок

не занесли другие дети)

она товарищей ему

игр хочет заменить собою

следит что детскому уму

занятно – вот в ночи луною

ребенка поразился глаз

она спешит уже тотчас

к нему на помощь и рисует

на стенах лунные моря

небес таинственные земли

вот к клавишам подсел даря

импровизацией и внемля

ему уж приучает мать

слух детский к времени и звуку

вот научился он читать

и мать ему готовит муку:

в ядь жизни подсыпает яд —

отравленные им глядят

со стороны на все явленья

все приучась переживать

– всеотвержения печать! —

лиш силою воображенья

столица хладная зимой

прогулки с матерью в гостинный

в час летний – финский брег морской

парк павловский полупустынный:

там на холме в древах семья

стояла белых изваяний

меж них резвилися смеясь

не знавшие ещо страданий

лиш отрок хиленький следил

веков на ликах отраженье

перстов у лир орлиных крыл

полузастывшие движенья

и руны каменных страниц

и свиток циркулем пронзенный

и слепота высоких лиц

томили дух неискушонный

потом и петербургский дом

их тайной жизнью населился —

а в доме заняты винтом

бросая карту отклонился

отец – неглядя отложил

– пасс – папиросу – пасс – качаясь

всплывали дымные ужи

тиш – вдруг стакан простывший чая

подпрыгнул на столе звеня

смешалось в крике все и стуке

и снова тиш – пасс-пасс – скользят

по картам – мыслят мыслят руки

уже по новому речист

тут над сукном испачкан мелом

сошолся бывший нигилист

теперь чиновник – с офицером

сначала – у сестры приют

найдя – с брезгливостью с надрывом

он жил: спор возгоревшись тут

грозил окончиться разрывом

не мог не побледнев взирать

одним лиш видом разъярившись

как Новым Временем накрывшись

зять любит в кресле подремать

(тогда мечтал он: как синица

зажеч российский океан

и приезжал отец в столицу

спасать: попавши в ураган

меж казаками – простирая

свой зонтик пробивая бреш

стоял бровями помавая

шепча: са-баки его еш—)

недоучась рожденный поздно

таким шол в жизнь идеалист

а в жизни: неудачи – мглист

чиновный петербургский воздух

им надышавшийся устал

погряз в раздвоенности в частном

и незаметно сам он стал

таким акцизником бровастым

и вышло что он был из тех

на ком ненужности трагичной

печать – не вкусит кто утех

стыдясь удачи в жизни личной

кто целомудрием своим

понятием опасным долга

врагам наскучил и своим —

испортив жизнь себе надолго

надолго или до конца

племянник помнит взор склоненный —

в движеньях бледново лица

над карточным сукном зеленым

зловещий ломберный отсвет

и в лёте тех же помнит лет

взметенный как костром зарею

над миром красный облак-дым:

пылало небо и под ним

стояли дети не игрою

сим зрелищем поражена

была душа их – в этот вечер

истории провеял ветер

услышал мир: война —

жена

готовит мужа в путь походный

мать сына в вихрь свинцовый шлет

за годом чорным год голодный

землистоликий настает

в столице пасмурно и скупо

лиш речи дерзки и вольны

раз гость обедавший (за супом

за кофэ тот же дух войны

тень неотступная) как дети

рассказывал бегут на фронт

потом закрывшись в кабинете

отец шагает взад вперед

и курит в кресло погрузившись

а со стены на мир озлившись

поднявши правый эполет

насупясь клочит баки дед

портрет поблекнувший за синью

полудымка ещо бледней

вот сын вошол с отца очей

не сводит и привлекши сына

отец как с равным первый раз

совет житейский начинает —

он сгорблен – ус растрепан – глаз

над смятою щекой блуждает:

он мог бы – глухо говорит:

здесь совершенствуясь чинами

жить в безопасности и с вами

но что ж – он убедился —: вы

и без меня – а мне чины

не нужны —

мало понимая

слова ловя их звук глухой

сын хочет что-то отвращая

в судьбе – закрыть отца собой

но произвел уж разложенье

в нем книжный яд: отделено

от дела в нем ево волненье

как в грезе сковано движенье

косноязычно и темно

и безучастливый наружно

стоит а перед ним отец

твердит серея как мертвец:

я не могу – расстаться нужно —

осудиш сам меня потом

и в хлопотах о переводе

уже отец – уже в походе

и брошен прежний мир и дом

к кузине бабушки в именье

сын с матерью приглашены

вот Петроград зловещей тенью

как призрак отплывает в сны

ещо России лик мелькает

в окне вагонном перед ним

вот берег Волга раздвигает

клокочет пароходный дым

воззрившись ночью в темень в оба

в огнях течот дракон речной

на пристанях сухая вобла

гармоника и женщин вой

вой матерей что провожают

хмельных рекрутов на войну

а лодки с песней рассекают

взлетая чайками – волну

с икон огромных черноликих

сурово тьма времен глядит

и та же тьма во взорах диких

тех провожающих стоит

ещо увидит он усадьбу

в ней бабы Оли силует

в старинном траурном наряде

из белой колоннады в свет

одной ногой вперед ворчливо

ступает – жолтая рука

указывает палкой сливу

упавшую в траву с сука

столичному ребенку в диво

все: ветер парк и эта слива

ездой утешен верховой

забыл он чорный час военный

но в поле вот – австриец пленный

пасет коров – в тростник пустой

он дудку смастеривши свищет

свирель сверлит – все дальше тише —

постукивая в кость копыт

пыльцу взвивая конь бежит

деревнею опустошонной

и обездоленной войной

конь времени – из жизни сонной

несет – проносит в строй иной

ночами колыхался флаг

багровый неба – там циклопы

кидались громами – в окопы

ещо в которых не был враг

прожекторы сникали: в тучах

их обоюдоостра синь

и в терны проволок колючих

врастала пыльная полынь

земля дрожала – эшелоны

шли днями серые в пыли

колесный скрип обозов – стоны

из них как бы из под земли

и тут же в местечковой грязи

теленок жалобно мычит

на сучковатом перелазе

мальчишка пяткою сучит

большеголовый белобровый

жует свирепо хлеб воззрясь

с вниманьем неземным коровы

и в серый эшелон и в грязь

этапный комендант шагает

простукал палкой подскочил

лавируя среди пучин

текучих луж – сопровождает

ево забавно семеня

такс белый с видом адьютанта

и бледный мальчик – сын: семья

гостит сейчас у коменданта

этап обходит он с отцом

вот рапортует каптинармус —

бросок – ладонь под козырьком

тень на висок броском и на ус

котел где варится горох

усатый повар открывает

и ложкой длинной вынимает

на пробу порцию – не плох

куда душистей и сочистей

горох солдатский скучных блюд

когда на скатерти их чистой

в столовой чинно подают

хоть не всегда в столовой чинно:

все чаще тыловой народ

бросает в пар спиртной и винный

свой чорный непонятный рок

всю ноч доносится в покоик

где отрок спит – неладь попоек

гитарный плач недружный крик

нелепой ссоры вопль и грохот

рыданье выстрелы и хохот

и тиш повисшая на миг

та тиш что громы заглушает

в ней серце детское шагает

споткнулось падает – отец

во тьме нетвердою походкой

бредет наткнулся наконец

и николаевской бородкой

колючей мокрой ищет лоб

рукой дрожащей шаря крестит

– не забывай отца по гроб

и помни он не продал чести

и сын босой за ним во след:

– куда ты папа – «Бог с тобою»

и разрешается слезою

горючей пьяной пьяный бред

иною ветряною ночью

он пробуждается – воочью

пред ним виденье предстает:

у зеркала свеча сияет

и дама косы оправляет

со шпильками во рту поет

кос незнакомки тишина

и электрический их шорох

сквозит эолова волна

в соломенных наружных шторах

но незнакомка кос извив

последний вкруг чела обвив

встает склонилась у постели —

закрыв глаза не дышит он

вдруг на щеке ево сквозь сон

ее уста запечатлели

душистый поцелуй – потом

в прокуренной пустой столовой

сидит он днями бледный новый

послушает гитарный гром

струны коснувшись неумело

иль новое придумав дело

шлифует ногти на руках

а серая течот река

солдатской лавы – извергаясь

вулкан войны дрожит гремит

мир лавой залитый горит

и рушится с оси сдвигаясь

вот мать вернулась из столицы

(в назад ещо поездка) там

перед отъездом помолиться

в пустой зашла случайно храм:

сквозь сероту забот дорожных

припомнился враждебный ряд

последних лет и дней тревожных

(уже был смутен Петроград)

жизнь прожитая безответно —

и в жалости к себе слеза

промглила сладко незаметно

полузакрытые глаза

в сей влажной мгле она не сразу

увидела сквозь голубой

луч на стене перед собой —

как в саване воскресший Лазарь

из тьмы пещеры выходил

перед толпою поражонной —

откуда так знаком ей был

библейский вид толпы – в смущонной

вдруг всплыло памяти кольцо

гаданье девичье – кто знает —

и помертвевшее лицо

она в ладонях укрывает

язык гаданья темен: вид

простово образа сулит

зловещее нездешним вея

но жизни сон ещо страшнее

был труден путь ее на фронт

за поездом ее последним

шли вести странные и вот

в местечке служатся обедни

гуляет красным ветром флаг

над чорной улицей – толпою

гвоздит в толпу сулитель флаг

стуча в пустой помост пятою

и вопли марсельез кружат

все вкруг: посул топ пенье банты

а в тыловом мирке кутят

похмельный сон у коменданта

здесь ежика в саду открыв

и в чепчик детский нарядив

совет потешный держат вместе

как окрестить и спиртом крестят

один советует назвать

Рево тот – Люцией а крестник

от спирта и заздравной песни

пыхтя топочет под кровать

след оставляет мокрой лапой

волочит кружевной шелом

меж тем на станции этапной

бушует пьяный эшелон

с кого то сорваны погоны

кровь топот ног в пыли и стоны

а комендант – докончен спирт —

накрывшись полотенцем спит

вдруг в дверь приклад солдатский ухнул

и вваливаются на кухню

в руках винтовки мрачный вид

блуждает взгляд растерзан ворот

оглядываются – где ворог:

где кровопийца! – папа спит

сын дверь от кухни притворяет

идет будить: пап! пап! и груз

безжизненный плеча качает

а! что! – привстал: растрепан ус

ево расправивши гребенкой

покрыв охотничьей шубенкой

продолговатость плеч встает

и посреди солдат идет

с привычным видом коменданта

в окошке бледная семья:

за ним потешно семеня

такс белый с видом адьютанта

в окно вдали толпа видна

там рева грозново прибои

смолкают грозно перед боем

вот бурей – ротново жена

на ней плащ детский перелетный

в руке большой фонарь (свечи

в нем только нет) – бежать в ночи!

а ротный – невозможен ротный:

он пьян кричал в толпу ура

но слава Богу! писарь старший

ево ведет – давно пора!

бормочет ротный: бей – монарший —

вперед – в столовой под ключем

теперь он заперт – писарь водит

глубокомысленно плечом —

ни в чем он смысла не находит:

зачем полковник говорит

в толпу – там щолкают затворы

как раз на пулю налетит

на шалую за разговоры —

меж тем в столовой стук окном

все к двери – возятся с замком:

дрожащих рук не чтут запоры

но вот подался ключ и что ж

в столовой никово лиш шторы

воздушная проходит дрож

и руки ротная ломает

а под стеною пробегает

с оглядкой бледный деловод

за ним – они: их страх ведет

дверями кухонными садом

кладбищем полем в лазарет

где в темных окнах сестры рядом

стоят – лица на бедных нет

тут фельдшер к ним – толстяк: круглятся

глаза дрожит губастый рот

вбегает – ну спасайтесь братцы

смерть! началось – и сам вперед

мячом танцует под ногами

от пули воротник подняв

туманом вьется над полями

полусновидческая явь

сквозь терны проволок колючих

по тернам высохшей травы

как призраки над ними тучи

летят касаясь головы

одна сестра платок пуховый

поспешно с головы – в комок

дороже головы платок

прострелят жаль – платок то новый

за руку сына мать влечот

а сын так странно безучастен

считает серце: нечет-чот

разрознен разобщон на части

среди живых он одинок

их извне хладно наблюдает

и лиш безвесный холодок

ево – прозрачня – проникает

тот внешний холодок потом

в сновидческом глухом инертном

хоть зрячем оснует свой дом

и над одром провеет смертным

бегут навстречу им окоп

чертою ломанной змеится

они в окоп как в тесный гроб

сползают в черноту – укрыться

чу выстрелы или сучок

под чьей то тяжкою ногою

и присвист и знакомый чмок

и над окопною дырою

зашолся лаем такс – за ним

на лёте сизых туч – утесом

тень – уголечком папиросным

черты едва озарены

и голос —: вот вы где сидите

а этот дурачок – смотрите!

– отец смеется – вас нашол

от дома вам по следу шол

заметлешился вдруг у сада

зафыркал и пошол стрелой

что вы тут делаете! Ада

ну вылезай идем домой

да все спокойно: страж до утра

сам буйный эшелон несет —

все хладнокровия расчот

а ведь была одна минута

я шол в толпу толпа ревет

я ж с палочкой – передается

спокойствие в толпе волной

и увязался такс за мной

ему зачмокали он жмется

а вот передние дают

дорогу и круги идут

затишья – тут еврейку тащут:

как продают под властью вашей!

за спекуляцию карать!

я лезу медленно в карман

ключ вынимаю открываю

свой стол в нем ножик – разрезаю

неспешно хлеб и им с плеча

разрез с изюмом кулича:

не хлеб – кулич и кто то сзади

уж через головы: пошол!

мой мой кулич! и смех прошол

и все прошло в ево разряде —

ещо тревожна ноч хоть след

не чертит в ней свинец залетный

но бродит где то пьяный ротный —

погибнет натворит он бед

но у каково то солдата

в руке винтовка и расплата

за необорный грех веков

невытравимый след оков

та ноч откроет ряд опасный

дней – только отрок им причастный

на все глядит как сквозь туман

как Достоевсково роман

жизнь душу эту разъедает —

он Достоевсково читает

и все внедряется порок

сновидных дней ночей бессонных

призраков недовоплощонных

укрытых демонов меж строк

за окнами меж тем гранаты

и выстрелов шальных раскаты

там серый дезертир мелькнул

и воют в пламени погромы

горят усадьбы скачут громы

кругом круглится око дул

однажды пропылив задами

к калитке самоход и вот

в папахах – у папах цветет

верх огненными языками —

в углу винтовки прислонив

на стол револьвер положив

с отцом таинственные гости

таинственный совет ведут

невнятно голоса растут

и наконец отец с часами

к семье: оденьтесь пусть возьмет

Мик теплый плед и в самоход

а я на лошадях с вещами —

не объясняя больше им

их крестит и мешая дым

автомобильный с пыльной тучей

ощерясь дулами семью

проносит самоход летучий

с этапной кассою семью

деревни и мосты мелькают

под вечер пыльный городок

их мостовою сотрясает

и стихла тряска смолк гудок

у цели – от ограды тени

провеялись: фонарь потух

и за оградою виденье —

луною воплощонный дух

цветущей яблони: там облак

под лунной радугой и тут

тово же естества и оба

богорасленные цветут.

был дивен этот переезд

в кругу винтовок гайдамаков

был дивен в темном блеске звезд

вид снежных древ и чорных маков

из щели тротуарных плит

процвел веночек – мак багровый

но вот начальник участковый

полковник грузный семенит

калитка хлопнула радушно

радушный говорок на о

герой польщон что клонит уши

полковник к лепету ево

меж тем тарелки подставляя

рукою пухлою с кольцом

а доч полковника – босая

склонилась тут же над чулком

домашней милой суматохой

оказан путникам почот

и сон уж новою эпохой

на новом месте настает

вот улицею пропыленной

роится городок пред ним

чугунный островок балконный

над быстриною недвижим

толкуют группки ротозеев

подошвы шаркают гуляк

и огненным с папахи вея

мчит дыбя лошадь гайдамак

герой наш после горькой соли

выходит с пледом на балкон

от Байрона и жолчной боли

в себя впервые погружон

до недр невнятных человека

всему земному первый враг:

библиотека и аптека

на новой почве первый шаг

те дни уже не повторятся

когда тягучий перевод

умел заставить задыхаться

когда тяжолый переплет

хранил страничный вей мятущий

когда весна свой ствол цветущий

из снов тянула и стихов

к садам воздушным облаков

когда со стен старинной башни

предстал впервые кругозор

и ветер этих мест всегдашний

свой оперенный поднял спор

и встали над низиной нишей

на четырех холмах кладбища

и белым голубем собор

вон там в овраг сползает в паре

с кустом с могильново чела

с арабской надписью чалма:

тут жили пленные татаре

и до сих пор ещо монгол

в чертах широких лиц мелькает

тут конь стреноженный с могил

траву колючую срывает

за ветхой крепостной стеной

другое дикое кладбище

в дупло протлившееся нишей

врос камень от веков седой

с чертами ликов человечьих

львы на надгробьях стерегут

иероглиф библейской речи

символ благословенных рук

а по брегам оврага диким

стоят враждебные гроба

крестов грозят наклонно пики

и здесь с могильново горба

там ангел над стишком рыдает

и омертвевшево Христа

тысячекратно распинает

крестов спаленных высота

в овраге же слоится глина

в колючих травах козий сад

иософатова долина

среди кладбищенских оград

у мертвых области все шире

над крышами живых листвой

шумит о иномирном мире

прапращур выросший ветлой

на тленность вечность наступает

как исполинский мавзолей

с холма высоково взирает

бойницей замок – в нем музей

теперь пропыленный архивный

недавно же руиной дивной

стоял он – на камнях трава

росла и плакалась сова

тут кость с камнями участь делит

лом разбивая улиц грязь

пласт исторический шевелит

где грузный след печатал князь{13}

величьем прошуршав прозвякав

в толпе линялополых жаков{14}

канонов византийских страж

в друкарню{15} шествовал под липы

взирать – приняв на лоб витраж —

на гутенберговские типы{16}

отец ево рубил татар

тяжолым шаршуном отвесно

а он оружием словесным

бьет иноверное – друкарь

с ним беглый Федоров{17} в советах

бессонных но сникают леты

и деда дело слабый внук

предаст чтоб снова коловратный

истории поток превратный

вернул стенам заглохший звук

напев восточной литургии

князь в гробе каменном давно

ево дела вершат другие

куют возмездия звено

на католических руинах

граф Блудов воздвигает тут

оплот российский – институт

святово братства{18} – в пелеринах

питомиц блудовских взрастет

братчанок долуоких племя

но и сей дуб лихое время

военным вихрем просечот

вот посреди гуляк зевак

взлетая как по ветру листик

уже гарцует гайдамак

величественный гимназистик

что в класс приходит со штыком

гранату прячет в парту важно

и романтическим огнем

чей взор полутомится влажно

ему влюбленные персты

ласкают клавиш пасть – чисты

в вечернем таинстве квартиры

пускай ночуют дезертиры

в могильных склепах шевеля

средневековых мумий кости

пускай уже дрожат поля —

грядут неведомые гости

просвищет первый соловей

весной какой то в жизни каждой

и лепестков душистых вей

в предчувствии любовной жажды

кладбищенский покроет сад —

в сосне дремучей лунный взгляд

геометрическое око

и над раскидистой сосной

над одинокой головой

звезда провисшая высоко

открыт толпе заветный парк

парк в тихих парочках таится

под шелестом древесных арк

рябь лунная на лицах тлится

наш отрок хиленький – герой

тем временем с огромной книгой

библиотечною веригой

один справляется с весной

с посюсторонним в пререканьи

и входит в вечные слова

величественные деянья

в круженьи эта голова

ему уже не плоть – не пенный

плечей девических овал

но образ гетовской Елены

о любострастьи толковал

и в гимназической пустыне

на вечеринке где от ног

скрипит и гнется потолок

где в окнах парк дремучесиний

куда один лиш барабан

доходит – бухая – до слуха

братчанке в розовое ухо

он любомудрый вьет туман

потертый локоть укрывая

Платона бедной изъясняя

когда приходит новый век

все ветхое круша уносит

недальнозоркий человек

сей вещей тяжести не сносит

все кажется ещо ему:

вот он помыкавшись по миру

вернется в милую тюрьму

обжитую свою квартиру

и все по прежнему пойдет

мир непреложный служба гости

но день пройдет пройдет и год

чужбине обрекая кости

возможно ли! воскликнет он

в надежде беженской дорожной

судьбой скитальца награжден

не смея подтвердить: возможно

так наша малая семья

на берег выброшена чуждый

все ждет на чемоданах – нужды

лет полубеженских деля

[(расформированный этап

давно сдан в ящиках в казармы

и нет давно казарм пожары

и грабежи гуляли там)]

давно с весами ювелира

сдружилось золото колец

вторая сменена квартира

заметней горбится отец

и мать – скрывая что седеют

виски – все ниже все серей

дни тянутся ночей страшней

петлей затягивая шею

пока однажды пулемет

в ладоши плоские забьет

плеснет как из ведра водою

вдоль окон и зайдется лес

окрестный пушечной пальбою

такс за снарядом точно бес

срывается – к нему взывают

из погреба где ожидают

борьбы сомнительной конца

соседка с видом мертвеца

поспешно крестится на взрывы

– на грома летнево порывы

так бабы крестятся – но вот

утихли громы настает

молчанье – кончилось! – и к чаю

зовет сосед не замечая

молчанье чем населено

а кто то мучаясь задачей

безмолвья заслонил окно

и став за занавеской зрячей

прислушивается – висок

томит нездешний холодок

ево блуждать не долго взору:

вдали пролился плеск копыт

солдат с оглядкою бежит

приникнул сгорбившись к забору

тут всадник: взмах и блеск – и вмиг

шинель солдатская упала

и шашки отирая жало

глядит гарцуя всадник – лик

монгольский страшен и немирен

улыбкой торжества расширен

опасна буря но тревожней

ещо – затишье перемен

когда все глуше все возможней

непредставимый новый плен

несокрушимою стеною

жизнь окружает и растет

что может новою весною

внезапно рухнет через год

дождется ль этово крушенья

тот ротмистр что нашол приют

на кладбище под склепа сенью

иль пули дни ево сочтут

и выведен из гроба ночью

увидит звезды под стеной

и прах взаправду гробовой

покроет смеркнувшие очи

а наш герой лиш начал жить

порою этой необычной

впервые начал он учить

себя работой непривычной —

ходить на склады: чорный труд

потом покоя отупенье

и два осталось впечатленья

открытые случайно тут:

он ранним утром ждал других

рабочих – склад стоял высоко

с ево холма в полях далеко

был виден дождь: в столбах косых

он шол в холмах прозрачной тенью

и созерцая дымный ход

под облаков стоящих вод

герой познал самозабвенье

сознанья проблеск пронеся

в просекшем здешнее нездешним

до разделения на ся

до растворения во внешнем —

на складе в тот же день герой

клал на хомут хомут крутой

из них кривую стену строя

и вдруг строение такое

неопытным возведено

крушится на нево оно

и что же – он без перехода

в небытие перенесен

и пробуждаясь мыслит он:

жив но не смертной ли природы

испытанная тьма и вот

неощутимый переход

ее от жизни отделяет

движенья чувства дни места

все горстью праха отлетает

взять – дунуть и ладонь пуста

неведомово ожиданье

безбытья глуш и тишина

приглохшее существованье

знакомы тем чья жизнь полна

вот как у нашево героя

истории лихой игрою

в такие дни сновидец ждет

не дней загадок – ночи тайны

лиш в сонной чепухе встает

мир для сознанья не случайный:

в смещонных планах отражон

предавшись в опрометном мигу

весь день он предвкушает сон

как увлекательную книгу

от снов туманится и явь

в тумане он по жизни бродит

как нежить вековая навь

и правду дикую находит:

а что как все что вижу я

вокруг – премены и движенья

создание воображенья

игра двойная бытия

закрыть глаза и вновь открыть

и оборотней мир сметется

и человек в ничто очнется

как призрак оставаясь быть:

та правда кажется в природе

не только этих лет – окрест

разлита в сумрачном народе

в туманах этих диких мест

в дыханьи вечером полыни

Горыни плоских берегах

в оврагах где белеет в глине

людской ноги не знавший прах

в недвижной дикости разлита

в – движеньи быстрых перемен:

наездов некогда копыта

звучали возле этих стен

шли орды мчалися казаки

сменялись русские – поляки

и нынче наш совидец уж

следил как гимназистик – муж

здесь в виде гайдамака мчался

как шол немецкий здесь патруль

петлюровец скрывался пуль

как в самоходе здесь метался

в мундире синем генерал

как он под тем же кровом спал

где через час над картой сонный

сидел нахмуренный Буденный

и шли буденовцы – три дня

поток струился их багровый:

кто в красном сам а кто коня

покрыл попоной кумачовой

семь раз равнинный круг осок

был дымным зрелищем сражений —

как исторических движений

гулял здесь смертный ветерок

и укачалася волна

надолго ли – почти навеки:

на 20 лет усмирена

кровавой желтизной мутна

и исторические реки

вспять потекли в века в назад

отмстит истории возврат

опять здесь Польша – пролегает

до этих пастбищ и холмов

и космы вехам ветр качает

среди болотных тростников

с холма замковово крутово

за их чертою виден флаг

на зелени горит как мак

и слышен выстрел часовово

и мнится русским что они

– кто их превратностей достоин! —

не между двух великих воен —

двух революций стеснены

все прошлое – места и лица

граница змеем сторожит

лиш изредка письмо как птица

через границу прокрылит

в нем дедушка рукой слепою

любимой дочери ещо

каракульку привета шлет

но вот уж с траурной каймою

неотвратимая пришла:

от жизни – горсткочкой зола

в письме портрет – старик бровастый

да связка жолклая листков

вязь неразборчивая слов

строк польских дождик блеклый частый —

проклятье матери – письмо

что сын хранил до самой смерти

(так дождалось оно в конверте

накрест завязано тесьмой —

возмездья: в правнуке обиды

отмстятся рода) старый ксендз

в костеле служит – панихидой

чужой не облегчая слез

так – что недавно было близко

отходит поглощаясь тьмой

и мать встревожена другой

трагическою перепиской

оборванный вдруг писем ряд:

из ссылки пишет Саша-брат

ещо он в памяти речистым

в косоворотке нигилистом

потом студентом и потом

зеленой тенью за винтом

теперь в засветной переписке

обрел простую гореч ран

рассказ безхитростный о близких

преполовляется в роман:

кто памятью ещо хранится

младенцем – нынче уж успел

полутрагически жениться

он сам устал и постарел

заметив старость вдруг – поникнул

шол улицей ево окликнул

возница с козел: эй старик

и этот разбудивший крик

вдруг все сказал и в самом деле

старик – так просто: жизнь прошла

вчера рожден а у купели

уж плещут смертные крыла

был с юности несчастен дядя

любви неискупленной ради

черта трагической любви

наследуется нам в крови

в своей жестокости дороже

победной легкости чужой

и первой буре роковой

наш отрок предается тоже

и повторяется беда

в племяннике – горят сгорая

начальной страстию года

свой след на жизни оставляя

все началось обычно: дама

на слабость жалуясь в гостях

бледна – ей предлагает мама

минутку полежать впотьмах

и в комнату ведет героя

там на диване головою

склонясь в измятой куртки ком

она лежит – в ночи потом

он долго в немоте вдыхает

забытый ею аромат

волос – уста ево горят

он ими к куртке приникает

насыщен мир видений чувств

зарницы токи пробегают

по телу – тускло озаряют

в окне сирени чорный куст —

уж отрок пылкий жар влюбленья

жар безнадежный познавал

готов он снова на томленья

на яд жестокий тайных жал

но тут: нечаянным сближеньем

неуяснимым подарен

сердечным исполняясь пеньем

нежданным чудом потрясен —

все мало им теперь друг друга

из тесново двойново круга

не выходя они кружат

по пустырям среди оград

где липнет белена светами —

точа чуть слышный аромат

цветы татарника шипами

в крапиве ржавыми грозят

там в сорной огородной куче

желтеет дикий помидор

и плод они ево пахучий

съедают – близости символ

в развалинах стены как лозка

сгибается цветя березка

почти телесная бела

и это тайный знак влюбленных —

роднит он души а тела

томит в мечтах неизречонных

источник светлово тепла —

– она с собой в поля брала

растрепанную Раджа Йогу —

так с компасом идут в дорогу!

была та книга из таких

зачитанных до дыр до пятен

помадных оттисков руки

но был таинственно приятен

герою книжки этой вид

она впервые отворит

пред ним ево сознанья недра

однажды вечером гроза

застигла дома их лоза

в окне сновала лились ведра

струй по омолнийным кустам

по стеклам – поминутно там

то сада призрак появлялся

то призрак комнаты где он

рассказы дамы потрясен

все ниже перед ней склонялся:

превратный страшный человек

муж: лик с небесными глазами

в нем сочетался со страстями

жестокими – ее побег

с ребенком в армию сестрою

она прошла войну и тот

что смертью кажется второю

безумный ледяной поход

от кутежей кровавой корпии

меж трупов бредовых дежурств

разрозненность тупую чувств

спасал блаженный отрок морфий

в бреду столпотворился миф

в оставленной больнице тиф

– не отрасла ещо рунится

коса: руна пушистый зверь

над ликом где упрямо тлится

свет опрозрачнивший теперь

сквозь одиноческую стужу

– она не подчинится мужу —

пусть отнят сын чернит молва

и слабостью порою слезы

рождают горькие слова —

символ таинственный березы

в ней жив: как свет он вечно рос

тушили а он рос упрямо

от раджа йоги запах роз

молитва пост – смолкает дама

поникла – вот ее рассказ

не отводя горящих глаз

от лика бледново бледнея

весь напряжонный он встает

ладони на груди немея

крестом стесняются и вот

он опускается пред нею

лбом к половице тяжелея

чело как дар кладя свое

не ей страданию ее

гроза прошла душе не спится

во тьме он своево лица

блеск чует – в позе мертвеца

лежит не пробуя забыться

под утро он нагой встает

сквозь спальню темную крадется

родителей и в кухне льется

вода – студеную он льет

на плечи остужая тело

вдруг легкие шаги – слетела

на солнечный свободный плат

в окне открытом тень – назад

нет отступленья: он хватает

край зановески начинает

борьбу как Кадм стыдливо наг

сквозь полотно он видит дамы

взор удивленный – сжавши мак

в ладони пробует упрямо

она край плата ухватить

но полотно не поддается

и лиш на шве протлившись рвется

от времени гнилая нить

дыру руками расширяя

в мрак кухни глаз ее глядит

и поле битвы оставляя

он расплескав кувшин бежит

из смежной комнаты всем телом

горя – лицом же смертно белый

он наблюдает как она

смутясь отходит от окна

тут быстро быстро начинает

он одеваться: как догнать!

но слышит голос – это мать

ево из спальни окликает

мать недовольна уж давно

сим увлечением опасным

– к добру не приведет оно —

впервые с сыном не согласна

и не умеет он вместить

как может детских превращений

союзник – первых бурь влечений

ево волнений не делить

теперь в ево святой напасти

необоримейшей – она

враждебна первой взрослой страсти

и ей в жестокости равна

как объяснить: не верит мама

что сыну явлена та дама

с большово д и сын спешит

вот под окном прошол – бежит

весь день опять он пропадает

под вечер с дамой отдыхает

в тьме на диване – так молчат

часами – вдруг как взрыв – свеча

их всполошонных освещает:

мать на пороге и встает

скандал постыдный несуразный

он онемевший бледный ждет

конца сей бури безобразной

от вещей дремы пробужден

из планов внешних о земь кинут

еще видения в нем стынут

а дух нездешним сотрясен —

с высот пятами вверх полет

на землю: плачущая дама

слеза вдоль горьких губ течот

в капоте со свечою мама —

от вечностей как мелок шаг

в фарс огорчонных смертных благ!

и ночью темным огородом

в оградах он бежал за ней

в слезах – потом среди полей

шла с узелком – на жизнь? на годы?

скрывалась с шопотом: прощай

касалась с ропотом: за что же

а он твердил ты всех дороже

решился я – за что! прощай

решился я – прощай! иди же

решился я – ушла но ближе

ближайших – кровных – чем тогда

ушла из жизни навсегда

а он свой смертный лиш решает

в обличьи Бога и людей

невидимых: прелюбодей

спор первый с Богом начинает

в полях он эту ноч прожил

и день – вторые сутки третьи

колючих трав и бьющих крыл

стрибожьих – кто то гонит плетью

сквозь терны звездные шипы

сквозь воздух золотой и синий

жжет совесть горечью полыни

горят гортань глаза стопы

он весь в жару изнемогает

но вызов некий принимает:

ты давший душу отними

бичуй провиснувший над нами

палач с небесными глазами

наляг коленом умертви

в ней нет греха: она березка!

и воплощая снов игру

к березе он припал и слезка

летит на лунную кору

стоит размыканный бессонный

на искупленье обречон

греховности едва вкушонной:

он здесь готов на смертный сон

и в самом деле засыпает

не смертным правда – мертвым сном

измокшево в росе лучом

ево рассветным пробуждает

богозарея высота

но где ж решонная где та

кому моленья мысли жертвы

ее уж ни живой ни мертвой

пронизан горестью герой

в продленной яви не увидит

и только сонною мечтой

но в темном измененном виде

порою явлена она

– то демон опрометный сна

личиной милою пугает:

вот лик ее в толпе мелькает

вот тень сквозится на виске

в гробу в соборе под свечами

и он влечот ее в мешке

по острым будякам песками

споткнувшись падает под склон

груз мертвенный за ним катится

и стоном сотрясая сон

он не умеет пробудиться

над ним в сорочке со свечой

отец сутулится: плечо

он гладит спящему с опаской

непонимающею лаской

тень от пылающей свечи

рукой по белым стенам водит

отец растерянно молчит

будильник с музычкой заводит

чтобы утешилось дитя

: ну что ты успокойся мальчик!

и такт мучительно крутя

дрожит от бешенства органчик

так не минут эоны – лет

раскручивается пружина

отец стоит над горем сына

и видно как он жалко сед

как дряхл – от ставшей в нем повадкой

неловкости дрожащих рук

до наскоро надетых брюк

смешной топорщащихся складкой

в волчцах татарника свисает

колдуя рыжим клоком шерсть

где дух трагический блуждает

лаская плачущую персть

свершилось разделенье это

как двойники стоят два света

расщепленное страстью ся

на в и вне двоится я

пределы жития сдвигая

себя противополагая

коловращенью бытия

язык обычново сознанья

в том видит срок миропознанья

когда дотоле детский дух

мир принимающий как травы

испив познания отравы

во вне откроет зрак и слух

испив познанья каждый отрок

взволнованный взвихренный от ног

до вихря взвеянных волос

гуляет в пустоте адамом

меж сонц омолнийных и гроз

веков перепыленным хламом

мир наг зияет в дырах твердь

имен протлели одеянья

и ищет новые названья

адам встречая в поле жердь! —

не имя наименованье:

не жердь языческое жреть

и в жерди древний бог косится

так миф из имени творится

так мир из имени растет

так в имени дух новый дышит

и персть атомную сечот

и в ней иероглифы пишет

но чтобы с Богом в спор вступить

повелевать мирам царить

над изменяющейся перстью

достигнуть крайнево бессмертья

и с ангелами говорить —

миропознанья мига мало

миропознанье лиш начало:

биясь с молитвою о пол

дух силится растет томится

дрожа от хлада спать ложится

плоть в позе мертвеца на стол

в духовном деле не устанет

и тут – мертвя сознаньем персть{19} —

шипом язвящим грудь тиранит

из розы многожалый крест

но сон все так же неспокоен

и влажно воспален и жгуч

над спящим иномирный воин

меж тем в руке сжимает луч

зрак врубелевский полудикий

полусвятой из тьмы вперен

и просыпается дух с криком

сном любострастным искушон

он в облачном отвечном оном

ум очищая вновь и вновь

Добротолюбия законом

российской светлостью стихов

не очищается нимало

напрасно все! молчит Господь

ненасыщонной страсти жало

кусает бешеную плоть

и как помешаный он скоро

оставит книги искус дом

пойдет бродить – в углу собора

падет распластанный крестом

уже без мысли без надежды

без чуда без любви без слов

недавний бого-чтец и – слов

теперь темнее тьмы невежды

—

меж тем с трагедией в разладе

гимназии тоскливый плен

чьей зевоты не переладит

миротрясенье перемен

пускай с усердием не книжки

но отсыревшие дрова

зимою тащат в класс мальчишки

чтоб ими поиграв сперьва

– игра веселая: по классу

поленья с грохотом летят —

потом растапливать по часу

свой класс – дрова пенясь шипят

и заскорузевшие руки

засунув в рукова сидит

словесник – взгляд мутя молчит

томясь от холода и скуки

жестокой мрачною чертой

обведена ево наука:

родной словесности герой —

злой лишности российской мука

уничиженья вещий рок

и сатирической трубою

всеистязующий смешок

над незадачливой судьбою:

страшней он – формул – перемен

когда стеснившись групкой жадной

толпятся школьники у стен

смакуя анекдот площадный

от них украдкой отдалясь

герой наш уши зажимает

ища таинственную связь

меж тем чем дух ево сжигаем

и непристойностью – в тоске

что класс марает между делом

на перемаранной доске

исчерченной до глянца мелом

ничто тоски той не взорвет:

ни взрыв взаправдашный гранаты —

находку школьник в класс несет

блаженно пряча под заплаты

пока на переменке толк

он с другом между парт недрится

вдруг гром все в класс: там: дым клубится

и палец вбитый в потолок —

ни взрыв иной – извне: теснится

из года в год здесь русский быт

бедней ущербней и грозит

судьба гимназии – закрыться

вот в округ едет комитет

родительский – отец оратор

уж реч заводит но куратор

бледнея обрывает: нет

о ручку ручку потирая

– то месть истории – сечот

ладонью воздух повторяя:

то месть истории! и вот

нет русской школы мрачный школьник

он предан лени на потоп

в заборы упирает лоб

иль в дымный потолок – затворник

но и без школьных стен тоска

сугубо душит как доска

в покоик выцветший нисходит

в дым папиросной пустоты

взгляд выпуклый бесцветный бродит

на струнах жолтые персты

открыточки над головами

тоскливой лишности печать

гитара – топкая кровать

и: га ва рила мени мать

не-е ва дись сво ра ми

а ночью стадко сжавши рот

протопывая в темность с мыком

– тот за трамбон тот за фагот —

в круженьи семенит безликом

бессловным стадком в улиц круг:

сопенье топот и мычанье

но в этой ночи одичанья

герою послан странный друг:

ни с кем не схожий он мечтатель

от отрочества мудр и сед

теософический читатель

в юродстве мистик и поэт

йог – практикует пранаяму{20}

маг – неподвижный пялит взгляд

глаза вперенные упрямо

слюдою чорною блестят

он совершенств для плоти чает

и избавления от тьмы

язык санскритский изучает

древнееврейские псалмы

в углу ево светильник тлеет

и мирро умащон чернеет

беззубый череп и плита

с санскритской тайнописью темной:

любомудрящие места

в микрокосмическом огромный

космический надумный мир

словесный непрерывный пир —

с любомудрящими речами

тревога духа входит в слух

взволнованный томится дух

сидят сближаясь головами

друзья и нежась чорный кот

в знак таро{21} коготок вонзает

и с улицы где ноч течот

мык бессловесный долетает

да друга мать – шуршит старушка

страшит ее гробовый тлен:

обходит вещую игрушку

грозу житейских перемен

дела бесед всенощных – службы

духовной гордость головы

он необычностью той дружбы

доволен: аглицкое вы

теснее их соединяет

их все сближает: хлад зимы

они трудятся – дровосеки

от инея белеют веки

у печки ночью тайна тьмы —

на корточках среди фиалок

в лесу весной они сидят

и ноч своим пустым фиалом

в мир изливает звездный град

весь неба-свод законов звездных

гороскопических ключей{22}

что льет на перстность водолей

что замыкают книгу «э!»{23}

гремя у бедер молний грозно —

пред книгою небесной друг

седины юные склоняет

кощунственно перстом бодает

таинственных символов круг —

вот день и нагость процвела

где сонце мечет знойным градом

на пастбище где дышит стадо

алеют дальние тела

бьют над купаньем женским в небо

по ветру белые крыла

а их загар чернее хлеба

нагой как дикий эфиоп

в пределах ветреново рая

друг – юный седовласый – лоб

в жердь рулевую упирая

плывет омыт и обожжон

стих бормоча бхагавадгитый{24}

среди купающихся жон

пусть прячут гневные ланиты

плывут на остров голубой

в необитаемый покой

бежит река времен в извивах

под их рукой теченье вод

премудро и неутомимо

так род течот столетьям в рот

в пасть времени – и сбросив пояс

ветр бродит берегом нагой

плескаясь в тростнике ногой

в песке перегоревшем роясь

бежит река меж черепков

прибрежных дынных черепов

меж дымных огородных станов

древесных голубых фонтанов

бежит прохладная река

тела людские омывая

густея к вечеру пока

игра на небе заревая

в чугун поток не превратит

тяжелый бронзовокипящий

и он метафорою вящей

в полночный стикс не побежит

и потекут в том чугуне

в каемке заревой тростинки

и снова жердь шуршит на дне

туман ложится вдоль долинки

остужен тел горячих пыл

и после поля улиц пыль

мешаясь с пудрой в лица дышит

визг женский шарканье вдоль плит

тут руфь под дверью хатки спит

и ноч косой ее колышит

друзья молчащие идут

в молчаньи продолжая труд

их совершенново общенья —

обменново мыслетеченья

но трещинка уже сквозит

у коловратности на службе:

в их хладной в их надумной дружбе

залог вражды горячей скрыт

герою кажется все чаще:

последней тайною богат

друг укрывается молчащий —

и подозрительностью вящей

он уходя в себя – объят

их разделяют не манеры:

пусть друг играет в маловеры

кощунственник среди «друзей»

бестрепетный богохулитель —

он тайны так хранит обитель:

порочности ему мерзей

лик плоский пошлости ушастой

им соблазнительны контрасты:

герой что не нарушит слов

нечистой мысли не изринет

в кругу их диком пьяном принят

у богохулов богослов

но без нево в попойках мрачных

чреваты тайнами друзья

и их чудачества удачны

им в даре отказать нельзя

ево ж бездвижность неизменна

он бдит одной ноздрей дыша{25}

но отвлечонная душа

все так же неблагословенна

и «святость» чувствует свою

не в серце он – на плоском лбу

и зависть ликом побледневшим

в подвижнике уж процвела

они ж в грехе своем кромешном

творят веселые дела

меж них один: в ланитах мохом

покрытый рыжезолотым

приветствует библейским вздохом

и златоустый веет дым:

в скрепленных проволокой латах

штанов – очитый и крылатый

в хитрописаньях искушон

хранит (аскет хранитель жон)

обет суровово молчанья —

молчанья в юродстве мычанья

забором ляжку ободрав

нагой под мышкой смявши платье

рысит в лесок мыча проклятья

дивя базарных встречных баб

и псы катятся под ногами

с дымящимися языками

то говорящий в нос: Декарт

то отыскав колоду карт

(всех уверяющий – крапленых) —

то вновь гуляющий в эонах

слова скандируя на изм

(науки дряхлой утешенье)

открыл векам уединизм —

практическое становленье

богов и равных им ученье

и впрямь в сем юродстве заложен

смысл протлевающих времен:

в пучинах жизни непреложен

отъединения закон:

проявленный в живом и смерти

отъединенный грустный дух

все тлится в тленной бедной персти

глубинный напрягая слух:

скит или чолн уединенья{26}

тень Бодхи{27} или тень весла

все пустынки ево спасенья

где нет столетию числа

вот созванный уедсобор{28}

в набитой кухонке капустой

сидят – семьею златоустой

стоят – сосредоточен взор

из тьмы пропахшей чорной кашей

из бездн колеблющихся вер

вперяясь в голубиность сфер

над юродством крылящих нашим

три друга – между них герой

они – апостолами знанья

пред ними – лиц суровый строй

с печатью мрачново вниманья

вот отрок с гривой золотой

в руке евангелье? Толстой?

нашедший истину познанья —

когда решится говорить

для регулярности дыханья

попросит форточку открыть

вот – с выцветшево снимка лица —

за ним напружился борец:

вперяется в свечу «отец» —

с большим перстнем самоубийца —

глубокомысленный юнец —

и утомясь от умной гили

и задышав ноздрями вдруг

прикрыв ладонью чертит друг:

сказать? друзья! – мы пошутили

среди забавников зловещих

тяжелодум честолюбив

забаву в скуку обратив

трактатом о духовной вещи —

себя почувствовал герой

на сем чудачливом соборе

в дурачимых угрюмом хоре

отсюда путь ево ночной

в последнее отъединенье

себе он предоставлен вновь:

и дружба так же как любовь

относится жизнетеченьем

в проклятье памяти и в сны:

один – в тьме внутреннево слуха

(родители исключены

телесные из жизни духа)

он погружает в тьму томов

богочитающее око

в мечте хотя бы стать пророком

смесив писанья всех веков —:

Да Хио Манавадхармашастра

Коран Абот Таотекинг{29}

в вазончике очится астра

преломлены воскрылья книг —

от лествицы высот пылится

зодиакальных чудищ твердь

ведро тяжолое кренится

скрипит колодезная жердь

и в гул подземных струй стекает

– где любострастия огонь

авва Евагрий утишает{30} —

веревка жгущая ладонь

и вот в один осенний день

листвой процветший но туманный

он ощутил предотблеск странный

и в нем – рентгеновидно тень

своей полупрозрачной формы —

тот отблеск рос в сиянье в свет

и мира возгорелись формы

прозрачнясь и меняя цвет:

дымились полыхая травы

звенела медная листва

от этой непомерной славы

кружась звенела голова

все ослепительней жесточе:

с каемкой огненною очи

вжигались полевых цветов

как угольки треща горели

во сне же выстрелы гремели

и речи непонятных слов

так в муку обращаясь длилось

но свет погас мир отгорел

и время в нем остановилось:

ни чувств ни памяти ни дел

как будто все испепелилось

застыло в мировой золе —

над тьмою сонца светит точка

и нет души лиш оболочка

пустая ходит по земле

не лишность как бывало в прошлом

от скуки сером плоском тошном

не гоголевский страшный сон

в тоске перетомленной века

но нетости оксиморон

из конченново человека:

бес-словный – весный весь сквозной

тот на ково идет прохожий

не замечая – кто похожий

на всех: всем – левой стороной

зеркальным плоским хоть трехмерным

не существуя существом

и бродит в мире тень пустом

тень белая кровавя терны

сидит на камне – неживой

благословенней камень серой

без-движья – душья – жизья мерой

согретый сонцем под стеной:

не греет сонце окружонных

величьем книжных мудрецов

души лишившихся и слов

от близости с неизречонным

живет вне времени и мира

блуждает нетый человек

в посюстороннем дне – а век:

давно оставлена квартира

и как пещерники живут

они в старинной башне: своды

здесь точат слизкий пот и воды

по стенам вековым текут —

бездомных беженцев приют:

в полу с решоткою окошко

над бездной чорной гнется пол

а лица в мраке – точно плошка

дымит коптилка: пламень гол

гол человек в постели парной —

ветшает тлится нить белья

дымок под своды самоварный

течот от чадново угля

укрывшись в самый чорный угол

герой наш вздув коптилки уголь

там занят магией: урок —

пасьянс зловещий из тарок

высчитывает гороскопы

дух занимает вещий счот

видений сна дневник ведет

ткет безнадежней пенелопы

из строк священных книг узор

цветник – гномический ковер

персть духом слова заряжая

магнитным полем окружон

во сне он видит тайны рая

богов – прелюбодейных жон

как ни клади магнита тела

на север юг ли – тот же сон:

плоть раскаленная до бела —

в пяту язвящий скорпион

в ключе он страшном гороскопа

снов голубой цветет цветник:

пир горний – возлежат циклопы

тароки символы и дик

надумный пирный их язык

их пирной речью отуманен

от страстной грезы сам не свой

идет он бледен дик и странен

по знойно белой мостовой

чтоб у витрины фотографа

где выцветает лбов забор

случайно встретить географа

вперившего блестящий взор

во все что пыточно постыло

в мир выцветающий окрест —

и призрак-педагог уныло

на мир подъемлет грозный перст:

о месте сторожа мечтает

завидном – в городском саду

но непривычный перст к труду

все наставительно блуждает

над ним над городом глухим

– с крыш безантенных вьется дым —

волна в эфире пролетает

проносит голос мировой —

над сном космический прибой

поющий голос вопиющий

глаголющий о жизни сущей

а здесь насупилась глуха

чумная дич дрожит ольха

белеет камень пыль курится

и мертвый выглянув на свет

шлет шляпой мертвому привет

в душе желая провалиться:

не видься – сгинь! и вурдалак

призрак унылый педагога

творится в водухе – дорога

свободна мир постылый наг

но снова чья то тень мелькает

из прошлово мертвец встает

упав в нем серце узнает

тень милую – она! святая

лучится нимбом голова

виденье! – : улица пустая

рябится сонцами листва

и снова белой мостовою

бредет не сущий нетый страх

под ослепительной стеною

соборной на пустых камнях

нагретых сонцем утюгах

отец крапивную цигарку

жжот лупой но рука дрожит

он полувидит полуспит

рукав разорванный торчит

а рядом такса – зверю жарко

лик изможденный белый спит

клюет он мудрым старым носом

сфинксообразново лица

уставясь в пустоту с вопросом

но обоняя папиросу —

и в дреме – чадную отца

так с видом вещим мудреца

дух безглагольный и безвестный

клевал он днями у стены

потом стучал в свой ящик тесный

костями – воздыхая: сны

предсмертные ево томили

и в судорогах наконец

скончался на полу мудрец

ево под башнею зарыли

в текущий и зловонный гной

и после размышлял герой

гностические размышленья —

о переменах воплощенья

и в размышленьях в мира ширь

за 20 пыльных верст мечтатель

пустился в ближний монастырь

(бытописатель описатель

тут показал бы: синь горе

в березках холмиков отроги

как из струения дороги

столп водружон в монастыре —)

но там искал вольномыслитель

не умиленную обитель

не буколический постой

в семье священника (покой

щемящий – ранний росный хмельник

к пруду студеному босой

крапивной стежкой – гудкий пчельник

пустынножитья идеал

что был излечен карой жал)

нет – еретический писатель

жил там в деревне: богочтец

смутитель или врач сердец

писанья вольный толкователь:

народом полный сад и он

в расстегнутой косоворотке

в руке с евангельем: муж кроткий

о чуде слово и – закон

и на стихе от Иоанна

покоя палец – недвижим

(ввиду волынсково тумана

холмов отображонных им)

сей вдохновенный проповедник

беседу-исповедь ведет:

мягчайший братский исповедник

сейчас в евангельи найдет

текст нужный отповедь благую

и губы братские целуя

усов ласкание дает

так услаждаясь отдыхая

герой глядится в светлый лик

и на прощанье удружая

берется взять охапку книг

провидца городскому другу

(провидец дружбой окружон:

все братья все друзья друг другу)

и просветленный книги он

– тяжолые томищи были —

влечот в обратных планах пыли

как много отроческих лет

вершинных юных как вериги

таскал на теле хилом книги

философ богобор поэт

и тяжкодум и легкосерд!

запретных ведений красоты

начальный любострастья класс

каким порокам учат нас

те переплеты и полеты

их неразжованная жуть

проглоченная вмиг страница

прокрыливает память птица

метафору – житейский путь! —

но та пандорина шкатулка

книг неразвязанный тючок

привел ево в покой заулка

на огражденный цветничок

где не цветы екклезиаста

цвели не гномы – просто астры

да травки жидкое кольцо —

на одряхлевшее крыльцо:

старик сосед таким кащеем

два шкафа под ключом хранил

бывало вытянувши шею

зацепит книжку хмур и хил

и стоя мусля перст листает

так сутки мог стоять подряд

так говорят стоял Сократ

вдруг посреди толпы смятенной

восхищен виденьем вселенной

так что ево ученики

свои постельные тюки

у ног ево расположили

а он очнувшись мудр и тих

перешагнувши через них

продолжил путь в базарной пыли

ужель возможен чистый ток

ещо в стихах повествованья

свирельный этот голосок

онегинских времен преданья

в цевнице рифм сквозистый вей

предбытий жизней и любвей!

печален страшен и отвратен

разложенный на части вид

в осколках лиры – пиерид

и тот поэт нам непонятен

и неприятен и смешон

кто силится очарованья

вернуть стихам повествованья

ево осмеянный закон —

но как же быть когда событий

нам задан небольшой урок:

любить со смертью спорить быть и

сей властный презирать поток

несущий разные явленья

из мира нижнево вращенья!

у старика соседа доч

она присутствует с вязаньем

при разговорах их – с вниманьем

в метафизическую ноч

взирается или не слышит

на нитку нитку молча нижет

порой лиш – мыслью смущена

два слова проронит она

и вот старик уже ревнует

наклочась горбится и дует

на пальцы и оставив доч

и гостя убегает проч

в обиде бормоча вздыхая

пыль с книжки ручкой отряхая —

она молчит герой молчит

крючок в крючок блестя стучит

клубок под стол котенком скачет

собравшись с силами герой

ее забавит слов игрой

и разговор от шутки начат

он неожиданно растет

они уже к реке гуляют

их ветры вьюжные встречают

мир белым инеем цветет

она с открытой головою

горя румянцами – вреда

разгорячившимся собою

не причиняют холода

он в руковах ей руки греет

он бледен замкнут говорит:

что мертв весь выжжен и несыт

ни жить ни верить не умеет

и подойдя к речным брегам

холодным прахом заметенным

роняет ей: зачем я вам

нет в мире пристани рожденным

как я – под проклятой звездой!

неубедительно и книжно

звучит та правда – неподвижно

она глядит в нево: герой!

и вновь гуляют вспоминая

встречались где уже они:

в библиотеке сближены

бывали руки их не зная

друг друга – на балу большом

сидели рядом – так тароки

так числа вещи в мире сем

тасуются владеют сроки

таинственные той игрой —

мистический вселенной строй!

но в мистику не верит дева

ребро адамовое – ева

адаму в плоть возвращена

и тут кончается она

горят обветренные лица

она глотает порошок —

от ветра голова ломится

за печкой пропищит сверчок

и стон такой же долетает

сквозь дверь из спальни старика

и поцелуи разлучает

из Блока темная строка

потом с зимой сменяет Блока

луны кладбищенской в кустах

геометрическое око

вперенное без мысли в прах

поля их стерегут пустуя:

герой боится посвящать

теперь оплошно в тайны мать —

свой первый опыт помятуя:

кладбище поле лес овраг

места их бесприютной встречи

с оглядкой кутает он плечи

соразмеряя с девой шаг

не успевая соразмерить

лиш слов порою и она

уж замыкается бледна —

ему ж легко: не нужно мерить

себя величием времен

и в бурях сих целится он

любовь их тлится задыхаясь

уж не довольствуясь собой

среди чужих домов скитаясь

побег обдумывая свой

и больше нету сил томиться

от ложных планов ум кружится:

в широкий мир вниз головой

решает броситься герой

скачок опасный неизбежным

им кажется – она в слезах

в разлуки горе безнадежном

они прощаются в кустах

но свершено – в окне вагонном

несется в омуте бездонном

кругла зловеща и хладна

пустая белая луна

в ее призрачные туманы

(в них вещ уже не вещ а вей)

уходят жизней и полей

геометрические планы:

вещественное тот же прах

так спички обгоревшей взмах

восьмерку оставляет в зреньи

но все тусклей никлее след —

так жизнь была и жизни нет

в я новом тень воспоминанья

лиш протечот порой бледна

как сквозь дорожные мельканья

зловещеликая луна

вот он чертежник вот актером

с бродячей трупой ездит он

на полустанке мрачным взором

в горящий семафор вперен

на сквозняке за кассой сонной

с дырявым пледом на ногах

над зала пропастью бездонной

бессонный укрощая страх

он видит: ложной был мечтою

сей путь и вот уж перед ним

Варшава – тупо недвижим

он под чугунною пятою

повисшей с чорново седла

стоит на площади бездомный

пред ним холодный мир огромный

чужой и каменный встает

куда идти? но он идет

среди цветных реклам шипящих

средь улиц празднично кипящих

идет: кружится голова

от голода – бездомной ночи

но мысль надменная жива

горят безумной верой очи:

он здесь лишеньем и трудом

свой возведет на камнях дом

и впрямь возводит но далеко

ещо: в труде не видно прока

пока ж на почте пострестант:

отчаянные утешенья

и Вислы мелкое движенье

и сыпь песка и ток лопат

и снов туманный вертоград

вот он лопатою ломает

замерзлый каменный песок

сломав в пустую тьму бросает

и рядом тот же плеск и ток

сосед невидимый вздыхает

лопату чистит и затем

как он – безвидное бросает

в метафизическую темь

за Вислой первая сирена

стенает скорбная – у ног

белеет изморозь иль пена

иль белый брошеный чулок

и в облаке тумана сером

уж различим двухмерный брат

и слева та же тень за делом

и плеск и снова стук лопат

так в мраке утреннем лопатой

ссыпатель висленских песков —

под вечер в галстуке крылатый

речей слагатель легкослов

в собраньях тесных эмигрантских

он принят равным только реч

ево дика в диспутах братских:

им избран мир а ими меч

он к ним из планов иномирных

нисходит прямо: богослов

в гром политических немирных

в толк поэтических в брань лирных

страстей – смешение умов

за чаем прений и стихов

они решают: он толстовец

они прощают: он юнец

и он смолкает наконец

хлебает чай непрекословясь

под тенью меловых божков

немой протоколист собраний

хранитель их речей и брани

потерянных низатель слов

тут перед ним сквозь чьи-то строфы

садясь за шумный ликий стол

с улыбкой хладной Философов{31}

фигурой сгорбленной прошол:

сжав в пальцах острых папиросу

уж острой речью обнажил

все лицемерные вопросы —

он острый взгляд остановил

на новом госте: улыбаясь

преувеличенно склоняясь

с неясной лаской руку жмет

впрямь или в шутку – кто поймет

так мрится жизни навожденье

но в этих бедах в этих снах

в тяжолых ноющих плечах

идет благое становленье:

душа становится видна

и он с волненьем замечает

с какой свободою она

беседует за чашкой чаю

знакомясь – твердо помнит звук

своей фамилии незвучной

с какою зоркостью научной

своих не смешивает рук

с руками разными чужими

в пожатий встрясе и зажиме

заклятьем внешней пустоты

заклят призрак недавний нетый

и вот сбываются мечты

мирочком суетным газеты:

оплаты нищенской закал

петитом чья то кровь и беды

в столовке даровой обеды

где рядом бывший генерал

с чужой тарелки доедает

украдкой слизкую марковь —

в решимости герой наш бровь

чернильным палцем протирает

и шлет – зовя в неверный рай —

отчаянное: приезжай

уже вокзал колебля птице —

– центавро-змей парит-ползет

уж в ленте окон реют лица

бегут носильщики вперед

уж извергая пар из зева

вздохнуло обогнув перон

тогда посыпалось из чрева

помчалося со всех сторон

в коловращении дорожном

стоит затерян он но вот

– и невозможное возможным —

желанный образ узнает:

как эти белые морщинки

между бровей загладил зной

на складках кофты кружевной

ещо волынские пылинки —

стран невозвратных перепев

и он в слезах лицо воздев

влечот тугие чемоданы

в свои изученные планы

их извергает лязг вокзальный

в рев улиц шип рекламных жал

отброшенный билет трамвайный

дорогу им перебежал

ее смущает вихрь движенья

кругля глаза от изумленья

она глядит на домы: там

мираж сникающих реклам

вот из бутылки непомерной

огнями полнится бокал

и сник и вновь призрак неверный

огонь в пустоты расплескал

все здесь минутно смертно зыбко

мелькает бледный круг личин

и тень размыканной улыбки

секут блудящие лучи

окружены призраков кругом

они бегут она с испугом

не отпуская рукава

ево за ним спешит едва

ее беспомощность упреком

всех чемоданов тяжелей

на нем повисла – нежно к ней

склонясь глядит он ненароком

провидя свой великий грех —

вину за жизнь ее – за всех:

вот пред женою наречонной

не обручонной: так велит

их бегства тайна – обречонный

он открывает нищий быт

от глаз родителей укрытый

ветрами рока перевитый:

этаж возвышенный в нем дом

воздушный неправдоподобный —

ну растворится в вихре сем!

в нем – страх зачатия утробный

от слов зависимые дни —

газетных вымученных знаков

но сны исполнились: они

в сем фантастичнейшем из браков

вдвоем но как же дух несыт

как страшно тела насыщенье

над бездной тютчевской висит

их общей жизни навожденье

но все – спеша в домашний час

мнит серце —: вечно будет то же:

сквозь дверь – хозяйки бдящий глаз

за шкафом тесненькое ложе

шипящий примус сад обой

с метлой над горсточкою сора

жена смущонная судьбой

слезой развязанная ссора

и в горечи – словесный сот:

какой то фетик или кротик

живот без жал живети – вот

тож ума(и)лительное: вотик

язык ласкательный благой

что в поцелуях возникает

в какой-то час обрядовой

за мойкою волос за чаем

с пеною мыльной поцелуй

(все разрешая – долуокий)

мешается: текут потоки

вдоль губ солено-мыльных струй

от плеска их не слышны громы

не видно как во внешний понт

армада полунощи – домы

меж бездных ужасов плывет

но исполняется тревога —

все злей черней была она:

вторично дрогнул дух – война

уж мир от неба до порога

горит: дрожит шатаясь дом

крушатся исчезают страны

крылатых чудищ ураганы

карают громом и огнем

вокруг все хаосом объяты

бегут их кроет мрак ночной

пылают дымные закаты

пожарищ вещих над толпой

спасая жизнь свою от грома

с женой и наш герой спешат

успел он захватить из дома

фигуры чура – лар – пенат

кривой раскрашенный их корень

второю трапезою сыт

из меда творога и зерен{32}

теперь он их в пути хранит

чур – вещей тенью прародитель

и бледной смертной тенью внук

пред кем Сатурн путеводитель

и разрушенья дикий круг:

равнины бомбами изрыты

сожжонный поезда скелет

края дороги свеже взрыты:

могилы торопливой след

вот опрокинутые пушек

торчат призраки – вот поля:

как белым пухом из подушек

архивом устлана земля

вокруг рассыпаны патроны

и покатился под ногой

шлем пустотою жестяной

с ним – шляпа дамская вот стоны

где лошади раздутый труп

вот вырван с корнем мощным дуб

скрываясь днем от стай железных

в кустах – они в ночи точ в точ

в подземных закоцитных безднах

скитаются: безлунна ноч

лиш знаки гороскопов звездных

да вспышки дальних взрывов грозных

да зарева сквозь дич и жуть

опасный освещают путь

бегут безумные тароки

их страхи стерегут вокруг

кому судьбы известны сроки?

где путь где жизнь кто смерть кто друг?

бегут спасая жизни тленье

в своих заплечных узелках

в движеньи мнится им спасенье

но всюду неподвижный страх

их окружает: смерть гуляет

в дороге грабят умирают

за самоходом самоход

их обгоняет обдавая

бензином – в мраке исчезая

спеша как и они вперед

они завидуют их крыльям

но чаще все – к чему усилья!

им попадаются задрав

колеса в омуте канав

как Дух низвергнутый – машины

превращены – бензин сгорел —

в железный мертвый груз махины

и с них уж открутить успел

колеса ближний хуторянин

все диче вид ночных дорог

и топкий под ногой песок

но соглашается крестьянин

их подвезти – пора! жена

уж падает истомлена

уж мужа – за нево в тревоге

ее оставить на дороге

молила: слезы при звездах

стоят в расширенных глазах

теперь она на воз взмостившись

клюет на чьих-то узелках

а муж – на жерди в воз вцепившись

глотает сзади пыльный прах

так вот где счастье Цицерона

о коем Тютчев говорил:

он на пиру богов он пил

бессмертие из чаши оной

что ж смертный! ты бы предпочол

судьбу безвестную – крушеньям

сон – смерти грозной дуновеньям

и нектару – напиток пчол!

а жердь седлать совсем не дурно:

бдит мыслит нудит дух в беде

подставив бледный лоб звезде

он смотрит в тусклый глаз Сатурна

куда ведет ево звезда

зловещий жизни разрушитель?

где смысл в судьбе такой? когда

умилостивится гонитель

ево неведомый – но вот

пред ними быстрый Буг течот

за быстриною неизвестной

Волынь и там в избушке тесной

ево родители живут

живут ли что сулит свиданье

уж не исполнилось ли тут

девичье матери гаданье:

средь нищих чуждых диких мест

бугор и наклоненный крест

и как пред материнским домом

он явится беглец с такой

запретной тайною – женой!

так мыслит он перед паромом

снует меж берегов паром —

в местечке мертвом переправа

на бреге беглецов орава

с ксендзами воз – подвижный дом

катится на паром накренясь

за ним – они: плывут и пенясь

меж брегом и паромом вал

песок волынский облизал

поля в кустах лесок сосновый

песчаный путь кряжистый вяз

вопят колеса – груз пудовый:

ковчег с духовными увяз

сутаны подобравши скачут

ксендзы толкают свой ковчег

герой решает: вот удача —

попутчики и с ними бег

сквозь лес по корням продолжают

сутаны плещут помавают

картина дантова совсем

ксендзов он просит между тем

взять их с собой: не служат ноги

и страшен путь – жену на воз

а сам он может у колес

бежать за возом вдоль дороги

но совещаются ксендзы:

нет – труден путь а воз тяжолый

в нем много клади и казны

тут расступился лес и голый

открылся путь шоссейный им

ксендзы седлают воз хлестнувши

коней – молитву затянувши

во тьме скрываются лиш дым

провеял пыли – призрак ночи

да воз вдали дорогу точит

жена стоит: в ее глазах

уж не мольба не боль не страх —

какой то древнею личиной

лицо застыв искажено:

как в маске жуткою пучиной

глаза темнеют и пятно

от жажды чорных уст кривится

полубеззвучным пить и вот

ему сквозь маску эту мнится

довечный огненный исход

он лоб пылающий губами

ласкает – двое под звездами

на сотрясаемых камнях

под громом вьющим нижний прах!

подруга верная в скитаньи

в бездомьи мировом! вот в чом

нерукотворный смертных дом:

предвестий вещих оправданье

дом странствий в гороскопе – в нем

судеб неведомых игрою

полны – нездешним мраком кроя —

посюсторонние поля

дом странствий – ветхая земля

землетряслись миры иные

в прах обращался вавилон

но снова каменные выи

упрямо в небо вспучит он

и вновь быть может балагана

вход хором истин сотрясен

мигнет неоном из тумана

скользнет авто: спешит диана

в кафэ где спит эндимион

за чашкой нектара где мило

бессмертный затвердив стишок

следить в окно как брат мой иов

прохожим тянет черепок

и рядом в холодке кофейном

свой освежает тонкий ум

зоил страж муз перстом лилейным

стихов размеривая шум

– стихи! – смирённые витии

расщепленный атомный прах

на: словоер-тихи – (с)тихи-с

а тут они всё о стихиях!

истории! – : роман? в стихах?

стихи – черта воспоминанья

непрочный лунный материал

безумье – и в стихах? роман?

молньерезвяся и играя

над линолеумом стола

блестит злорадное стило

небрежность рифмы отмечая

тут – ритм стандартный там – вонзая

с нажимом восклицанья кол

се в архаический глагол

вотще: зоилов кол смывает

волна – роман в прибое строк

ево поверхность ветерок

метафорический взрывает

то – колесо имеет ось

он – льется влажный многобокий

несметноокий все слилось

в пучин разболтанном потоке

и только скобки берегов

кичатся равенством мудреным

меж любомудрием богов

и смертным им не умудренным

перескажи ж нам богослов

сих волн кощунственные кручи:

изволь: на трапезе богов

где взвеявши седины тучам

ямб возливал из кубка Тютчев

где смех Владимир Соловьев

– гром гомерический – бросая

набрасывал проекты рая

где мрамор вдохновенных лиц

сиял в потусторонней сини —

зерном кормила голубиц

розовоперстой длань богини

и покатилося зерно

на нижнего вращенья дно:

сквозь все потопные глубины

громопронзенные веков

пророс убогий колосок

у Бога из волынской глины

и вот в ладонях растерев

зерно внучатое бессмертью

вкусил его не умерев

подверженный любви и смерти? —

бог? – отрок русский —

на любомудрия отрог

кого влечот от нив от рек

где рог коровы воду пьющей

крушит плеща тростник цветущий

где холмики украсил град

барашками покрытый яблонь

где круглый розоватый облак

садился в гесперидов сад

и латинист с брюшком сократа

снимал курчавою рукой

солнцепронзенный плод ранета

под град копыт по мостовой:

там ливень конницы вздвоенной

в машине обгонял Буденный

а дщери сбор плодов златой

в подол ловили выступая

розовоперстою стопой

бакхической

на поле рая

средь огнеголубых цветов

плыла с улыбкой беатриче

и в юной философской диче

Пан возлежал среди холмов

и обращались гороскопы

тайн недовоплощенных тропы

созвездных чудищ и богов

небесных пламенных кругов

под хладным веяньем отзвездным

дубы сгибалися лозой

органом воздыхали бездны

блистая нижнею грозой

все шире все быстрей движенье

в круговращенье вовлечон

зря в волнах молний отраженья

и буре поверяя чолн

волненесется смертный слоги

молитвы направляя в

все соживущее: мир боги

места двухдневный цвет любви

бесплотная улыбка дружбы

века дом собственные я

все бездный вихрь сметая кружит

развоплощая бытия

круг жизни диче одиноче

посюсторонее вокруг

пустеет смертный рок пророча

и смертный поднимает рук

прозрачные от молний стебли:

в них остов в перстности сквозит

и оглушонный роком – внемля

гроз рокотанью – говорит:

кто ты свирепый мой гонитель

откройся назовись кто ты

и если ты за прошлых мститель

насыться – те отомщены

если божественный ты зритель

на гомерическом пиру —

пора: перемени игру

если же лик твой обречонность

та роковая предречонность

слепой стихии с прахом спор

будь справедлива – мутный взор

свирепый дикий необорный

усмешкою проясни чорной:

и ноч – сменяя вещий страх —

виденьем соблазняет прах

так смертный молит

но стихия —

все злее молнии лихие —

что ей до малости такой

что он зовет своей судьбой:

она веками сотрясает

а человек – едва ль он сам

природу счастья понимает:

о если б языком громам

подобным небо вопросило:

что нужно вам? быть! спать!

терпеть!

как он ответствовал бы силам?

ну вот вверху гремит – ответь

вариант главы восьмой

конец главы:

после строк:

«во тьме скрываются лиш дым

провеял пыли – призрак ночи

да воз вдали дорогу точит»

вместо 24 заключительных строк

следующие четыре:

одни под небом на камнях

одни они стоят над бездной

в ночи в которой вей отзвездный

мятет смятенный нижний прах

те дни уже не повторятся

когда тягучий перевод

умел заставить задыхаться

когда тяжолый переплет

хранил страничный вей мятущий

когда весна свой ствол цветущий

из снов тянула и стихов

к садам воздушным облаков

когда со стен старинной башни

предстал впервые кругозор

и ветер этих мест всегдашний

свой оперенный поднял спор

и встали над низиной нишей

на четырех холмах кладбища

и белым голубем собор

вон там в овраг сползает в паре

с кустом с могильново чела

и с рабской надписью чалма:

тут жили славные татаре

и до сих пор ещо монгол

в чертах широких лиц мелькает

тут конь стреноженный с могил

траву колючую срывает

за ветхой крепостной стеной

другое дикое кладбище

в дупло протлившееся нишей

врос камень от веков седой

с чертами ликов человечьих

львы на надгробьях стерегут

иероглиф библейской речи

символ благословенных рук

а по брегам оврага диким

стоят враждебные гроба

крестов грозят наклонно пики

и здесь с могильново горба

там ангел над стишком рыдает

и омертвевшево Христа

тысячекратно распинает

крестов спаленных высота

в овраге же слоится глина

в колючих травах козий сад

иософатова долина

среди кладбищенских оград

у мертвых области все шире

над крышами живых листвой

шумит о иномирном мире

прапращур выросший ветлой

на тленность вечность наступает

как исполинский мавзолей

с холма высокого взирает

бойницей замок – в нем музей

теперь пропыленный архивный

недавно же руиной дивной

стоял он – на камнях трава

росла и плакалась сова

тут кость с камнями участь делит

лом разбивая улиц грязь

пласт исторический шевелит

но и сей дуб лихое время

военным вихрем просечот

вот посреди гуляк зевак

взлетая как по ветру листик

уже гарцует гайдамак

величественный гимназистик

что в класс приходит со штыком

гранату прячет в парту важно

и романтическим огнем

чей взор полутомится влажно

ему влюбленные персты

ласкают клавиш пасть – чисты

в вечернем таинстве квартиры

пускай ночуют дезертиры

в могильных склепах щавеля

средневековых мумий кости

пускай уже дрожат поля —

грядут неведомые гости

просвищет первый соловей

весной какой-то в жизни каждой

и лепестков душистых ней

в предчувствии любовной жажды

кладбищенский покроет сад —

в сосне дремучей лунный взгляд

геометрическое око

и над раскидистой сосной

над одинокой головой

звезда провисшая высоко

открыт толпе заветный парк

парк в тихих парочках таится

под шелестом древесных арк

рябь лунная на лицах тлится

наш отрок хиленький – герой

тем временем с огромной книгой

библиотечною веригой

один справляется с весной

с посюсторонним в пререканьи

и входит в вечные слова

величественные деянья

в круженьи эта голова

ему уже не плоть – не пенный

плечей девических овал

но образ гетовской Елены

о любострастьи толковал

и в гимназической пустыне

на вечеринке где от ног

скрипит и гнется потолок

где в окнах парк дремучесиний

куда один лиш барабан

доходит – бухая – до слуха

братчанке в розовое ухо

он любомудрый вьет туман

потертый локоть укрывая

Платона бедной изъясняя

пока однажды пулемет

в ладоши плоские забьет

плеснет как из ведра струею{33}

вдоль окон и зайдется лес

окрестный пушечной пальбою

такс за снарядом точно бес

срывается – к нему взывают

из погреба где ожидают

борьбы сомнительной конца

соседка с видом мертвеца

поспешно крестится на взрывы

– на грома летнего порывы

так бабы крестятся – но вот

утихли громы настает

молчанье – кончилось! – и к чаю

зовет сосед не замечая

молчанье чем населено

а кто-то мучаясь задачей

безмолвья заслонил окно

и став за занавеской зрячей

прислушивается – висок

томит нездешний холодок

[его блуждать не долго взору:

вдали пролился плеск копыт

солдат с оглядкою бежит

приникнул сгорбившись к забору

тут всадник: взмах и блеск – и вмиг

шинель солдатская упала

и шашки отирая жало

глядит гарцуя всадник – ]{34}

семь раз равнинный круг осок

был дымным зрелищем сражений —

как исторических движений

гулял здесь смертный ветерок

и укачалася волна

надолго ли – почти навеки:

на 20 лет усмирена

кровавой желтизной мутна

и исторические реки

вспять потекли в века назад

отмстит истории возврат

опять здесь Польша – пролегает

до этих пастбищ и холмов

и космы вехам ветр качает

среди болотных тростников

с холма замковово крутово

за их чертою виден флаг

на зелени горит как мак

и слышен выстрел часового

[все прошлое – места и лица

граница змеем сторожит

лиш изредка письмо как птица

через границу прокрылит

в нем дедушка рукой слепою

любимой дочери ещо

каракульку привета шлет

но вот уж с траурной каймою

неотвратимая пришла:

от жизни – горсткочкой зола

в письме портрет – старик бровастый

да связка жолклая листков

вязь неразборчивая слов

строк польских дождик блеклый частый —

проклятье матери – письмо

что сын хранил до самой смерти

(так дождалось оно в конверте

накрест завязано тесьмой —

возмездья: в правнуке обиды

отмстятся рода) старый ксендз

в костеле служит – панихидой

[чужой]{35} не облегчая слез]{36}

в волчцах татарника свисает

колдуя рыжим клоком шерсть

где дух трагический блуждает

лаская плачущую персть

свершилось разделенье это

как двойники стоят два света

расщепленное страстью ся

на в и вне двоится я

пределы жития сдвигая

себя противополагая

коловращенью бытия

язык свободного{37} сознанья

в том видит срок миропознанья

когда дотоле детский дух

мир принимающий как травы

испив познания отравы

во вне откроет зрак и слух

испив познанья каждый отрок

взволнованный взвихренный от ног

до вихря взвеянных волос

гуляет в пустоте адамом

меж сонц омолнийных и гроз

веков перепыленным хламом

мир наг зияет в дырах твердь

имен протлели одеянья

и ищет новые названья

адам встречая в поле жердь! —

не имя наименованье:

не жердь языческое жреть

и в жерди древний бог косится

так миф из имени творится

так мир из имени растет

так в имени дух новый дышет

и персть атомную сечот

и в ней иероглифы пишет

но чтобы с Богом в спор вступить

повелевать мирам царить

над изменяющейся перстью

достигнуть крайнего бессмертья

и с ангелами говорить —

миропознанья мига мало

миропознанье лиш начало:

биясь с молитвою о пол

дух силится растет томится

дрожа от хлада спать ложится

плоть в позе мертвеца на стол

в духовном деле не устанет

и тут – мертвя сознаньем персть⁸ —{38}

шипом язвящим грудь тиранит

из розы многожалый крест

но сон все так же неспокоен

и влажно воспален и жгуч

над спящим иномирный воин

меж тем в руке сжимает луч

зрак врубелевский полудикий

полусвятой из тьмы вперен

и просыпается дух с криком

сном любострастным искушон

он в облачном отвечном оном

ум очищая вновь и вновь

Добротолюбия законом

российской светлостью стихов

не очищается нимало

напрасно все! молчит Господь

ненасыщонной страсти мало

кусает бешеную плоть

уже без мысли без надежды

без чуда без любви без слов

недавний бого – чтец и – слов

теперь темнее тьмы невежды

—

меж тем с трагедией в разладе

гимназии тоскливый плен

чьей зевоты не переладит

миротрясенье перемен

пускай с усердием не книжки

но отсыревшие дрова

зимою тащат в класс мальчишки

чтоб ими поиграв сперьва

– игра веселая: по классу

поленья с грохотом летят —

потом растапливать по часу

свой класс – дрова пенясь шипят

и заскорузившие руки

засунув в рукава сидит

словесник – взгляд мутя молчит

томясь от холода и скуки

но и вся школьных стен тоска{39}

сугубо душит как доска

в покоик выцветший нисходит

в дым папиросной пустоты

взгляд выпуклый бесцветный бродит

на струнах жолтые персты

открыточки над головами

тоскливой лишности печать

гитара – топкая кровать

и: га ва рила мени мать

не-е ва дись сво ра ми

а ночью стадко сжавши рот

протоптывая в темность с мыком

– тот за тромбон тот за фагот —

в круженьи семенит безликом

бессловным стадком в улиц круг:

сопенье топот и мычанье

но в этой ночи одичанья

герою послан странный друг:

ни с кем не схожий он мечтатель

от отрочества мудр и сед

теософический читатель

в юродстве мистик и поэт

йог – практикует пранаяму⁹

маг – неподвижный пялит взгляд

глаза вперенные упрямо

слюдою чорною блестят

он совершенств для плоти чает

и избавления от тьмы

язык санскритский изучает

древнееврейские псалмы

в углу ево светильник тлеет

и мирро умащон чернеет

беззубый череп и плита

с санскритской тайнописью темной:

любомудрящие места

в микрокосмическом огромный

космический надумный мир

словесный непрерывный пир —

с любомудрящими речами

тревога духа входит в слух

взволнованный томится дух

сидят сближаясь головами

друзья и нежась чорный кот

в злак таро¹⁰ коготок вонзает

а с улицы где ноч течот{40}

мык бессловесный долетает

да друга мать – шуршит старушка

страшит ее гробовый тлен:

обходит вещую игрушку

грозу житейских перемен

дела бесед всенощных – службы

духовной гордость головы

он необычностью той дружбы

доволен: аглицкое вы

теснее их соединяет

их все сближает: хлад зимы

они трудятся – дровосеки

от инея белеют веки

у печки ночью тайна тьмы —

на корточках среди фиалок

в лесу весной они сидят

и ноч своим пустым фиалом

в мир изливает звездный град

весь неба – свод законов звездных

гороскопических ключей¹¹

что льет на перстность водолей

что замыкает книгу «э!»¹²

гремя у бедер молний грозно —

пред книгою небесной друг

седины юные склоняет

кощунственно перстом бодает

таинственных символов круг —

вот день и нагость процвела

где сонце мечет знойным градом

на пастбище где дышит стадо

алеют дальние тела

бьют над купаньем женским в небо

по ветру белые крыла

а их загар чернее хлеба

нагой как дикий эфиоп

в пределах ветреново рая

друг – юный седовласый – лоб

в жердь рулевую упирая

плывет омыт и обожжон

стих бормоча бхагавадгитый¹³

среди купающихся жон

пусть прячут гневные ланиты

плывут на остров голубой

в необитаемый покой.

бежит река времен в извивах

под их рукой теченье вод

премудро и неутомимо

так род течот столетьям в рот

в пасть времени – и сбросив пояс

ветр бродит берегом нагой

плескаясь в тростнике ногой

в песке перегоревшем роясь

бежит река меж черепков

прибрежных дынных черепов

меж дымных огородных станов

древесных голубых фонтанов

бежит прохладная река

тела людские омывая

густея к вечеру пока

игра на небе заревая

в чугун поток не превратит

тяжелый бронзовокипящий

и он метафорою вящей

в полночный стикс не побежит

и потекут в том чугуне

в каемке заревой тростинки

и снова жердь шуршит на дне

туман ложится вдоль долинки

остужен тел горячих пыл

и после поля улиц пыль

мешаясь с пудрой в лица дышит

визг женский шарканье вдоль плит

тут руфь под дверью хатки спит

и ноч косой ее колышит

друзья молчащие идут

в молчаньи продолжая труд

их совершенново общенья —

обменново мыслетеченья

но трещинка уже сквозит

у коловратности на службе:

в их хладной в их надумной дружбе

залог вражды горячей скрыт

герою кажется все чаще:

последней тайною богат

друг укрывается молчащий —

и подозрительностью вящей

он уходя в себя – объят

их разделяют не манеры:

пусть друг играет в маловеры

кощунственник среди «друзей»

бестрепетный богохулитель —

он тайны так хранит обитель:

порочности ему мерзей

лик плоский пошлости ушастой

им соблазнительны контрасты:

герой что не нарушит слов

нечистой мысли не изринет

в кругу их диком пьяном принят

у богохулов богослов

но без нево в попойках мрачных

чреваты тайнами друзья

и их чудачества удачны

им в даре отказать нельзя

его ж бездвижность неизменна

он бдит одной ноздрей дыша¹⁴

но отвлечонная душа

все так же неблагословенна

и «святость» чувствует свою

не в серце он – на плоском лбу

и зависть ликом побледневшим

в подвижнике уж процвела

они ж в грехе своем кромешном

творят веселые дела

среди забавников зловещих

тяжелодум честолюбив

забаву в скуку обратив

трактатом о духовной вещи —

себя почувствовал герой

на сем чудачливом соборе

в дурачимых угрюмом хоре

отсюда путь его ночной

в последнее отъединенье

себе он предоставлен вновь:

и дружба так же как любовь

относится жизнетеченьем

в проклятье памяти и в сны:

один – в тьме внутреннего слуха

(родители исключены

телесные из жизни духа)

он погружает в тьму томов

богочитающее око

в мечте хотя бы стать пророком

смесив писанья всех веков —:

и вот в один весенний день

листвой процветший но туманный

он ощутил предотблеск странный

и в нем – рентгеновидно тень

своей полупрозрачной формы —

и отблеск рос в сиянье в свет{41}

и мира возгорелись формы

прозрачнясь и меняя цвет:

дымились полыхая травы

звенела медная листва

от этой непомерной славы

кружась звенела голова

все ослепительней жесточе:

с каемкой огненною очи

вжигались полевых цветов

как угольки треща горели

во сне же выстрелы гремели

и речи непонятных слов

так в муку обращаясь длилось

но свет погас мир отгорел

и время в нем остановилось:

ни чувств ни памяти ни дел

как будто все испепелилось

застыло в мировой золе —

над тьмою сонца светит точка

и нет души лиш оболочка

пустая ходит по земле

не лишность как бывало в прошлом

от скуки сером плоском тошном

не гоголевский страшный сон

в тоске перетомленной века

но нетости оксиморон

из конченного человека:

бес – словный – весный весь сквозной

тот на кого идет прохожий

не замечая – кто похожий

на всех: всем – левой стороной

зеркальным плоским хоть трехмерным

не существуя существом

и бродит в мире тень пустом

тень белая кровавя терны

сидит на камне – неживой

благословенней камень серый

без – движья – душья – жизья мерой

согретый сонцем под стеной:

не греет сонце окружонных

величьем книжных мудрецов

души лишившихся и слов

от близости с неизречонным

над ним над городом глухим

– с крыш безантенных вьется дым —

волна в эфире пролетает

проносит голос мировой —

над сном космический прибой

поющий голос вопиющий

глаголющий о жизни сущей

а здесь насупилась глуха

чумная дич дрожит ольха

белеет камень пыль курится

и мертвый выглянув на свет

шлет шляпой мертвому привет

в душе желая провалиться:

не видься – сгинь! и вурдалак

призрак унылый педагога

творится в водухе – дорога

свободна мир постылый наг

но снова чья-то тень мелькает

из прошлого мертвец встает

упав в нем серце узнает

тень милую – она! святая

лучится нимбом голова

виденье! – : улица пустая

рябится сонцами листва

и снова белой мостовою

бредет не-сущий нетый страх

под ослепительной стеною

соборной на пустых камнях

нагретых сонцем утюгах

отец крапивную цигарку

жжот лупой но рука дрожит

он полувидит полуспит

рукав разорванный торчит

а рядом такса – зверю жарко

лик изможденный белый спит

клюет он мудрым старым носом

сфинксообразного лица

уставясь в пустоту с вопросом

но обоняя папиросу —

и в дреме – чадную отца

так с видом вещим мудреца

дух безглагольный и безвестный

клевал он днями у стены

потом стучал в свой ящик тесный

костями – воздыхая: сны

предсмертные его томили

и в судорогах наконец

скончался на полу мудрец

его под башнею зарыли

в текущий и зловонный гной

и после размышлял герой

гностические размышленья —

о переменах воплощенья

и в размышленьях в мира ширь

за 20 пыльных верст мечтатель

пустился в ближний монастырь

(бытописатель описатель

тут показал бы: синь горе

в березках холмиков отроги

как из струения дороги

столп водружон в монастыре —)

но там искал вольномыслитель

не умиленную обитель

не буколический постой

в семье священника (покой

щемящий – ранний росный хмельник

к пруду студеному босой

крапивной стежкой – гудкий пчельник

пустынножитья идеал

что был излечен карой жал)

нет – еретический писатель

жил там в деревне: богочтец

смутитель или врач сердец

писанья вольный толкователь:

народом полный сад и он

в расстегнутой косоворотке

в руке с евангельем: муж кроткий

о чуде слово и – закон

и на стихе от Иоанна

покоя палец – недвижим

(ввиду волынского тумана

холмов отображонных им)

сей вдохновенный проповедник

беседу-исповедь ведет:

мягчайший братский исповедник

сейчас в евангельи найдет

текст нужный отповедь благую

и губы братские целуя

усов ласкание дает

так услаждаясь отдыхая

герой глядится в сладкий лик{42}

и на прощанье удружая

берется взять охапку книг

провидца городскому другу

(провидец дружбой окружон:

все братья все друзья друг другу)

и просветленный книги он

– тяжолые томища были —

влечот в обратных планах пыли

как много отроческих лет

вершинных юных как вериги

таскал на теле хилом книги

философ богобор поэт

и тяжкодум и легкосерд!

запретных ведений красоты

начальный любострастья класс

каким порокам учат нас

те переплеты и полеты

их неразжованная жуть

проглоченная вмиг страница

прокрыливает память птица

метафору – житейский путь! —

но та пандорина шкатулка

книг неразвязанный тючок

привел его в покой заулка

на огражденный цветничок

где не цветы екклезиаста

цвели не гномы – просто астры

да травки жалкое кольцо —

на одряхлевшее крыльцо:

старик сосед таким кащеем

два шкафа под ключом хранил

бывало вытянувши шею

зацепит книжку хмур и хил

и стоя мусля перст листает

так сутки мог стоять подряд

так говорят стоял Сократ

вдруг посреди толпы смятенной

восхищен виденьем вселенной

так что его ученики

свои постельные тюки

у ног его расположили

а он очнувшись мудр и тих

перешагнувши через них

продолжил путь в базарной пыли

ужель возможен чистый ток

ещо в стихах повествованья

свирельный этот голосок

онегинских времен преданья

в цевнице рифм сквозистый вей

предбытий жизней и любвей!

печален страшен и отвратен

разложенный на части вид —

в осколках лиры – пиерид

и тот поэт нам непонятен

и неприятен и смешон

кто силится очарованья

вернуть стихам повествованья

его осмеянный закон —

но как же быть когда событий

нам задан небольшой урок:

любить со смертью спорить быть и

сей властный презирать поток

несущий разные явленья

из мира нижнего вращенья!

у старика соседа доч

она присутствует с вязаньем

при разговорах их – с вниманьем

в метафизическую ноч

взирается или не слышит

на нитку нитку молча нижет

порой лиш – мыслью смущена

два слова проронит она

и вот старик уже ревнует

наклочась горбится и дует

на пальцы и оставив доч

и гостя убегает проч

в обиде бормоча вздыхая

пыль с книжки ручкой отряхая —

она молчит герой молчит

крючок в крючок блестя стучит

клубок под стол котенком скачет

собравшись с силами герой

ее забавит слов игрой

и разговор от шутки начат

он неожиданно растет

они уже к реке гуляют

их ветры вьюжные встречают

мир белым инеем цветет

она с открытой головою

горя румянцами – вреда

разгорячившимся собою

не причиняют холода

он в рукавах ей руки греет

он бледен замкнут говорит:

что мертв весь выжжен и несыт

ни жить ни верить не умеет

и подойдя к речным брегам

холодным прахом заметенным

роняет ей: зачем я вам

нет в мире пристани рожденным

как я – под проклятой звездой!

Конец ознакомительного фрагмента.