Социология права. Глава 1. Легитимность и законность: политико-правовые идеологии современности (А. Н. Медушевский)

1.Понятие идеологии и классификация идеологий по отношению к праву. 2. Консерватизм: сохранение действующего права во имя верности традиционным ценностям. 3. Либерализм: преобразование права во имя свободы. 4. Социализм, коммунизм, анархизм: разрушение права во имя равенства. 5. Национализм, фундаментализм и модернизация: отождествление народного и национального суверенитета. 6. Глобализация, модернизация и новые идеологические течения: насколько универсальна европейская модель гражданского общества и правового государства.

Переходы от одной идеологии к другой, мутации известных идеологий, появление причудливых гибридных форм наблюдались в разное время и в истории разных стран. Но этот феномен остался непроясненным до настоящего времени или даже запутанным. Причиной этого является то, что споры об идеологиях – их возникновении, соотношении между собой и воздействии на общество – практически никогда не свободны от идеологических преувеличений. Они ведутся идеологами и преследуют политическую цель – сохранить тот или иной миф, придать ему новые жизненные силы, отстоять его в полемике с оппонентами. Вопрос об идеологиях современного общества – тема, изучение которой менее всего соответствует научному идеалу свободы от оценки. В феномене идеологии, возможно, более чем в каком-либо другом явлении духовной жизни современного общества, оказывается невозможным позитивистское разделение факта и оценки, поскольку сама оценка становится фактом интеллектуальной и политической действительности, оказывая мощное влияние на массовое сознание и интерпретацию им значительного числа других, более нейтральных фактов. В результате ожесточенность идеологических споров соответствует неопределенности (часто сознательной) самого понятия идеологии и составляющих ее элементов.

В данном разделе дается обоснование понятия идеологии; проводится классификация основных классических идеологий, сложившихся в XIX в., и раскрываются представленные ими модели социального устройства; затем рассмотрены комбинации различных идеологий в XX в., связанные как с быстрым изменением социальных отношений, так и особенно с тенденциями к модернизации и глобализации в XXI в.; в заключение предложена динамическая концепция смены идеологий.

1. Понятие идеологии и классификация идеологий по отношению к праву

Понятие идеологии. Основная трудность научного исследования идеологии связана с различным объемом и многозначностью этого понятия в истории (1). Поэтому диаметрально противоположными оказываются выводы об историческом содержании этого явления и перспективах его развития (2). Для одних исследователей наша эпоха – это «время идеологий», для других – «конец идеологий», «прощание с иллюзиями»; одни полагают, что мы присутствуем при «конце истории», другие говорят о наступлении эпохи «мирового беспорядка», имея в виду утрату содержания предшествующими идеологиями; наконец, одни предсказывают потерю идеологиями своего социального потенциала, другие, напротив, усиление социальной роли идеологий в условиях глобализации (3).

Понятие «идеология» было введено Дестю де Трас- си в период Французской революции (1789–1801) для обозначения науки, изучающей законы функционирования идей в качестве психических факторов и их отношения к языку (4). Что касается самого феномена идеологии, то его понимание было близко идее светской религии, сформировавшейся в революционную эпоху (5). Понятие «идеологи» было также применено для обозначения определенной политической группы, которая развивала традиции энциклопедистов (Дестю де Траси, Кабанис, Вольней). Наполеон использовал это слово в негативном смысле, понимая под «идеологами» политических мечтателей. Гегельянцы применяли это понятие для обозначения субъективной стороны процесса познания (6). Затем процесс определения понятия прошел несколько этапов.

Во-первых, выявление идеологии как самостоятельного объекта исследования. Понятие идеологии в узком смысле, позднее получившее широкое распространение, было сформулировано К. Марксом и Ф. Энгельсом – первоначально в «Немецкой идеологии» (1846) (7), где еще не было четкого определения, а более определенно в других работах: «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» (8) и письмо к Мерингу от 14 июня 1893 г. (9). В этой интерпретации идеология идентична ложному сознанию (falschen Bewusstsein) или процессу мистификации сознания, который ведет к созданию искаженной картины мира. С одной стороны, мышление отражает социальные конфликты, коренящиеся в материальной сфере и в этом смысле детерминируется ими, с другой – оно, будучи маскарадом реальности, имеет существенную автономность и способно оказывать самостоятельное воздействие на социальное бытие. В результате индивид перестает понимать реальные силы, которые руководят его мыслями. Наиболее важный вклад марксизма в изучение идеологий – установление зависимости между мышлением и интересами, а также выявление интересов особого типа, оказывающих наиболее мощное воздействие в идеологическом производстве, именно – интересов, связанных с социальным (классовым) разделением общества. Однако, если принять вывод о всякой идеологии как ложном сознании, то становится бессмысленным разделение идеологий на «ненаучные» и «научные», поскольку идеологическое восприятие действительности объективно имеет другую природу, нежели научное, оно основано на вере, а не на знании. Поэтому вся марксистская критика предшествующих типов идеологий, например, религиозного сознания, может быть обращена против него. В этом смысле марксистская идеология по аналогии с религией получила определение «опиума интеллектуалов» (Р. Арон) (10).

Во-вторых, анализ структуры идеологии. Проблема разделения собственно идеологического компонента и познавательной ценности социально-политических доктрин, оказавшаяся особенно актуальной в новейшее время, стала предметом разработки в социологии знания – специальной дисциплине, дифференцировавшей функционально-генетическую обусловленность идей, с одной стороны, и определение их научной легитимности, с другой. Идеологии стали изучаться как феномен социального сознания независимо от того, являются они истинными или ложными в познавательном смысле; они предстали как выражение определенных социальных интересов – инструментов, с помощью которых социальные группы стремятся достичь своих целей. Данный процесс социальной самоидентификации, особенно в новейшее время, был связан с осознанным конструированием различных идеологических моделей. Ключевое значение в связи с этим приобретал анализ специфического немецкого понятия «Weltanschauung» (мировоззрение), которое, отнюдь не будучи тождественным науке в ее позитивистском понимании, служит в то же время основанием всякой политической позиции. Значение данного понятия состоит прежде всего в том, что оно претендует на целостное философское объяснение мира, охватывающее фундаментальные проблемы бытия, истории, места личности в обществе; во-вторых, в восстановлении утраченного современным обществом единства социального факта и его оценки и, наконец, в-третьих, в четком определении алгоритма достижения определенной социальной цели. В результате принятия частью общества определенного мировоззрения вполне логичным становится появление на его основе особого идеологизированного образования – «политической педагогики», «политического образования», направленных на создание в обществе особой социально- политической ориентации. Социальные и политические разделения проявляются и выражаются в конфликте и соперничестве мировоззрений, а его логическим завершением становится создание партийных школ разной направленности (11).

Другой стороной проблемы становилось разграничение понятий идеологии и утопии. Последняя также представляет собой «идею». Однако это не статичная платоновская идея, характерная для греческой традиции, где она была конкретным архетипом, первой моделью вещей. Утопия – это идея, постигаемая скорее как «формальная цель, проецируемая в бесконечное будущее, функция которой состоит в том, чтобы действовать исключительно как регулятивный план в земных делах» (12). Идеологии – интерпретируют мир, утопии – скорее побуждают к его изменению. В данном контексте возникает вопрос о том, возможна ли вообще идеология, лишенная утопии? Не является ли утопия составной частью всякой идеологии? Вопросы – правомерные для любой идеологии и не связанные с ее конкретным содержанием.

В-третьих, вопрос о функционировании идеологии в обществе. Современная социология наметила два возможных пути принятия идеологии социальной группой. С одной стороны, «идеология принимается группой, поскольку специфические теоретические элементы идеологии соответствуют ее интересам», с другой – «выбор конкретной идеологии не обязательно основывается на внутренне присущих ей теоретических элементах, он может быть случайным». Например, принятие христианства в поздней Римской империи определялось не только содержанием учения, но и социально-политическими условиями эпохи, – тем, что оно хорошо отвечало новым умонастроениям (13). В свою очередь, будучи принята определенным слоем, идеология изменяется в соответствии с интересами, которые она должна обосновывать. В идеологии могут быть и такие элементы, которые не связаны с ее легитимационными функциями. Но они поддерживаются и защищаются как ее интегральная часть. В традиционном обществе социальная роль идеологии может быть (и часто является) разрушительной, поскольку способствует расколу общества на непримиримые и воинственно настроенные группы (идеологии революционных войн). В плюралистическом обществе конфликт идеологий если не исчезает полностью, то снимается за счет признания идеологического многообразия (и его конституционного закрепления), а также смешения идеологий в поисках более широкой социальной базы.

Если в традиционном или тоталитарном обществе единственная государственная идеология является цементирующей силой, а выражения сомнения в ней рассматриваются как преступление и жестко подавляются, то в либеральной демократии конкуренция идеологий и их взаимное обогащение – есть отражение свободы политического выбора индивида.

Цели принятия идеологии и ее функции в обществе могут быть различны – обеспечение солидарности и самоидентичности группы в условиях социального конфликта, поддержание легитимности данного слоя или государства, проведение социальной мобилизации во имя определенных социальных целей (война, революция, реформа). Кибернетическая теория общества, интерпретирующая политику как управление, дает свою интерпретацию идеологии. Идеология – упрощенная картина мира. Она может быть составлена рациональным путем или, напротив, опираться на эмоциональное восприятие мира. Однако в любом случае идеология служит в качестве «карты, с помощью который мы направляем наше поведение. Идеологии, таким образом, имеют прямое значение для политики, которая стремится управлять поведением» (14). Политика, опирающаяся на идеологию, есть преследование интересов, удовлетворение определенных нужд, ценностей, например, таких как власть, просвещение, богатство, благополучие, искусство, справедливость и проч.

Такая социальная функция идеологии, как легитимация общественного устройства и политической системы сближает ее с религией. В этом ряду теократия, идеократия и идеология выступают как явления одной исторической природы. Данный феномен особенно четко проявляется в теократических (например, исламском фундаментализме) и идеократических (нацистском, коммунистическом) режимах, где единая государственная идеология выполняет мощную консолидирующую функцию в обществе. С точки зрения современной антропологии, идеология есть разновидность тотемизма и истерии, а ее ценность зависит от определенной (чисто мифологической) интерпретации реальности (15). Ключевое отличие идеологий от религии – использование современных понятий (материя, общество, эффективность), но в сущности речь идет о такой же идеализации, мистификации и даже сакрализации некоторых явлений в массовом сознании. Характер подобного воздействия идеологии на общество ведет к вытеснению рациональных представлений фальшивым сознанием и даже квази-религиозным фанатизмом. Религиозные черты идеологии – тотальность (решение всех проблем), телеологизм (устремленность к достижению цели), существование установленных ритуалов, культа (причем в самом конкретном этнологическом смысле) и его проявлений (собирание реликвий, мощей и т. д.). Это объясняет, каким образом «научная» идеология ставит утопические цели, отсылает к священным текстам, официальным канонам, освящает культ личности, оправдывает мумификацию вождей и строительство мавзолеев в египетском стиле. Внутреннее противоречие подобных идеологий состоит одновременно в стремлении к сохранению и продолжению. Подобное совпадение социальных функций идеологии и религии, партии и церкви есть высшее проявление идеологического фетишизма – веры в самостоятельное и абсолютное значение идей в жизни общества. Однако история иллюзий не есть иллюзия истории: подобный тип тоталитарных идеологий действительно определял судьбы миллионов в XX в. (16).

Общепризнанными можно считать, таким образом, следующие наблюдения: 1) идеология есть организация мнений, позиций и ценностей, способ размышлений о человеке и обществе. Данное понятие охватывает всю совокупность идей: взглядов, мнений, лозунгов, особенно относящихся к общественной жизни. Она включает философские, религиозные, экономические, исторические, юридические воззрения, но также утопии, политические и экономические программы; 2) идеологии приобретают в сознании разделяющих их людей автономное существование, причем независимо от степени их познавательной истинности; 3) принятие той или иной идеологии индивидом или социальной группой, необходимое для общей ориентации в социальном пространстве, становится в свою очередь самостоятельным фактором, определяющим их социальное поведение. Воздействие идеологии на общество может быть столь значительным, что приведет к отождествлению социальных функций идеологии и религии в рамках новой идеократии.

Этот анализ основных вех развития теории идеологии показывает, что она далека от единой формулы данного явления. Для целей настоящего исследования мы считаем необходимым предложить новое определение понятия. Под идеологией мы будем понимать особое состояние общественного сознания, при котором устанавливается взаимосвязь трех компонентов, составляющих целостную систему. Это, во-первых, некоторое учение – специальная система идей, особенно по социальным и политическим вопросам, объясняющая состояние мира, общества, существующие конфликты и содержащая в свою очередь историю вопроса, ее объяснение и прогностические рекомендации. Иногда этим пониманием идеологии дело ограничивается, и данное понятие фактически оказывается тождественно религиозной или философской системе, абстрактным спекуляциям, которые могут выводить идеи из чувственного опыта, логических умозаключений или откровения. Во-вторых, это «учение» становится частью идеологии лишь в том случае, если оно не остается уделом одинокого философа, но приобретает в силу определенных причин признание и быстро набирает себе приверженцев – группу сторонников. Отношение между самим учением и его адептами является достаточно тесным, может приобретать характер убеждения и готовности превращения прогностических указаний в некоторые массовые действия. И, наконец, в-третьих, система включает элемент информационных связей между представителями (они же руководители, олицетворяющие учение) и массой сторонников. Эта информационная связь предполагается как постоянно возобновляющаяся и в этом своем качестве она требует определенных организационных усилий.

Отдельные элементы подобных состояний общественного сознания имеют определенные сходства или различия с другими и потому следует разграничить наше определение идеологии от них. С одной стороны, это может быть научное учение, объясняющее те или иные общественные или естественные явления с определенной, прежде всего исторической мерой, их соответствие реальности конфликта. Элементы научных учений могут использоваться в идеологической системе, но различие состоит в том, что наука остается уделом узкого сообщества и по своей природе не требует массовой поддержки, поскольку не предполагает немедленного действия. Наука может существовать вне веры, а идеологии необходимо принятие на веру определенных принципов – например, категорического императива, а утвержденные постулаты разделяются массовым сознанием и стоят вне критики.

Появление тех или иных учений – концепций, претендующих на объяснение конфликтных ситуаций, с одной стороны, и отклик на них массового сознания, с другой существует в историческом процессе издавна, и сама реализация этой связи между ними является важным феноменом. Это явление интересует нас прежде всего потому, что появление идеологий само по себе является внешним признаком глубокого социального конфликта. Данные идеологии мы рассмотрим в период нового и новейшего времени.

Существует давний и нерешенный спор о том, была ли идеология у крестьянских движений и войн эпохи средневековья и нового времени. Откуда возникают эти споры? За основу берется только один из перечисленных трех элементов, например, массовость или наличие вождя и даже, возможно, некоторой программы. Те же проблемы возникают при изучении религиозных движений: можно ли считать их идеологиями (в частности, в них хорошо представлено теоретическое учение). Есть и определенные каналы коммуникаций между вождями и рядовыми участниками (например, прелестные письма, послания). В отдельных случаях возникает некоторый целостный механизм, направленный на достижение цели (например, восстания, имеющего конкретную цель). Они превращаются на короткое время в определенную систему. Очевидно, что, содержа в себе эти важные элементы идеологии в нашем понимании, эти элементы в примитивных социальных движениях спонтанного характера – нестабильны, не существуют длительное время, не получают теоретического осмысления в социально-политических учениях. Они не представляют завершенной идеологической системы. Большей частью они эволюционируют как некое политическое действие вполне конкретного характера. Однако все крупные социальные движения традиционных обществ нового и новейшего времени являлись выражением конфликтов аграрных обществ эпохи их кризиса. Они выражали стремление к самодостаточному развитию государств (в случае конфликтов с папством) или восстановлению утраченной социальной гармонии (в случае обезземеливания крестьян). Примерами могут служить аграрные движения в Западной Европе или стихийные протестные движения против усиления религиозного диктата государства и закрепощения крестьян (церковный раскол в России). В религиозных идеологиях очень сильно разделение на своих и чужих, правоверных и неверных, друзей и врагов, т. е. наблюдается элемент борьбы за преимущества своей группы.

В условиях глобализации эти стремления сохранить преимущества для своей группы путем противопоставления ее другой видны особенно четко. Элементы прогностические и одновременно конструктивные элементы будущих идеологий можно проследить в различных утопических учениях (преимущественно обращенных в прошлое – в золотой век). Уже Английская революция и последующее развитие представляют определенные элементы идеологий массового сознания (левеллеры, луддиты).

Возможны идеологии открытые и закрытые. Открытые идеологии как открытые системы включают в себя элемент дискуссии, критики, возможность совершенствования самого учения – отсутствие догматизма. Напротив, закрытые идеологии склонны к догматизации. Идеология не тождественна партийной программе, но выражается в ней наиболее четко в условиях политической борьбы. Использование идеологии для конкретных политических целей модифицирует их в направлении упрощения, возникает непререкаемость догматических (священных) положений. Отсутствие обмена информации, которое заменяется управлением из кокуса (М.Я. Острогорский), влечет к превращению идеологии в программу политической организации (17). Главный ее признак состоит в том, что обоснованные положения объявляются немедленной целью и выступают как программа, доступная для массового сознания (заговор, приказ, террор внутри организации, полное отсутствие критики и как следствие – перерождение идеологии в догму, как, например, это видно у народников). Идеологическая доктрина не обязательно является научной с современной точки зрения, однако она должна верно схватывать определенные стороны конфликта, давать им внешне логическое объяснение, быть «понятной» массовому сознанию и быть логичной. Стремясь к расширению круга сторонников, идеологическое учение может эволюционировать в сторону упрощения.

Одни идеологии требуют большой работы от массового сознания (как учение Толстого и Ганди), но эта трудность препятствует их массовости. Если эта идеология уже пошла по пути превращения в политическую программу, то не исключено, что ее положения будут последовательно огрубляться, превращаясь в примитивные лозунги или обещания. Например, одна идеология провозглашает: «в борьбе обретешь ты право свое», а другая прямо обещает каждому: «кто был ничем, тот станет всем». Массовость не однозначна для разных идеологий в силу особенности самих этих идеологий и их послания обществу – одни апеллируют к нравственным ценностям и работе над собой, другие – к примитивному перераспределению ресурсов.

Понятно, что мы говорим о тенденциях, а не о реальных процессах, которые более подвижны. Поэтому существует достаточно много переходных состояний – и в завершенности самих учений, и в том, как они приобретают массовую поддержку, и в том, как функционирует эта связь между сознанием и руководством.

Все три фактора, определяющие становление идеологии в современном смысле, сошлись воедино в новое время, в условиях Французской революции, которая в отличие от предшествующих была не только политической и конституционной, но и социальной.

Социальный конфликт и становление идеологий нового времени: классификация идеологий по отношению к праву. Многие элементы идеологических учений, как было отмечено, прослеживаются в общественной мысли и социальных движениях ранних эпох. Однако свой завершенный вид, позволяющий говорить о явлении в целом, идеологии приобретают в эпоху нового времени. Переход от Средних веков к Новому времени – социальный конфликт, который выходит за пределы регионов и отдельных стран и становится если не мировым, то общеевропейским явлением. Для понимания генезиса основных, «классических», идеологий современности необходимо проанализировать параметры данного социального конфликта.

Существо кризиса – распад традиционных социальных связей, разрушение традиционной социальной иерархии в ходе становления гражданского общества, а также процессов рационализации и бюрократизации. Важнейшей социальной тенденцией в странах Западной Европы становится переход общества от сословного корпоративизма к буржуазному индивидуализму (объединения индивидов в общества, организации и ассоциации). Процесс декорпорирования общества остро ставит проблему социальной идентичности и поиска массами и элитами новых социальных ориентиров. Фактически данный процесс представляет собой формирование современной демократии и массового общества. Этот процесс характеризовался, с одной стороны, разрушением ранее незыблемых сословных перегородок и соответствовавших им идеологических стереотипов сознания; с другой – феноменом выхода на политическую арену широких слоев населения, ранее стоявшего вне политики, занятие которой являлось привилегией аристократии.

Разрушение устойчивых корпоративных объединений, свойственных феодальному обществу, сопровождалось выходом масс на историческую арену, развитием социальных движений, формированием политических партий. Именно в ходе Французской революции и последующего осмысления социального вопроса (возникающего в связи с кризисом аграрного общества и индустриальной революцией) идет формирование основных идеологий современности – либерализма, консерватизма и социализма). Их вклад в социальную теорию может быть показан в перспективе отношения к основным лозунгам Французской революции, прежде всего – свободы и равенства, лежащих в основе главных концепций демократии. Если идеологи являются продуктом формирующегося гражданского общества, то несомненна и обратная связь: проявление идеологий (в религиозной форме, в форме естественного права или исторического материализма) и острота идеологических споров, раскалывающих общество, являются одними из признаков надвигающихся социальных революций (18).

Процесс появления основных идеологий, следовательно, неотъемлем от процесса становления гражданского общества, основными характерными чертами которого становились: формальное равенство всех перед законом, всеобщее избирательное право, возможность объединения по идеологическим параметрам и участия в проведении своих политических идеалов (через парламенты и партии). Конкурирующие социальные группы начинают противопоставлять друг другу свои идеологии, но идет и обратный процесс – появление особого слоя теоретиков и идеологов, которые сознательно разрабатывают целостные концепции социального развития, претендующие на научность и в то же время понятность широким массам. Данный процесс связан также с возникновением современных партий, разрабатывающих свои политические программы с целью захвата власти, которые вынуждены бороться за привлечение широкой массовой поддержки.

Разрешение этого конфликта великими мыслителями прошлого полагалось в двух основных формах. Один из них исходил из более наивного представления, что общественный порядок так же естественен, как само существование человека. Согласно этому представлению (самым лучшим его представителем является Руссо), он функционирует в человеческом обществе примерно так же, как в мире высших животных функционирует свой «естественный» порядок. Отсюда и возникают представления о так называемом естественном праве («человек рождается свободным», живет в гармонии с природой) и лишь последующее развитие (форм собственности, торговли и проч.) нарушает эту гармонию. Отсюда можно было сделать достаточно простой и внешне логичный вывод о том, что высвобождение от оков цивилизации (с которой в новое время ассоциировались прежде всего капиталистические отношения) поможет вернуть человеческое общество к естественному порядку социальной гармонии. Не все философы эпохи начала Великих перемен разделяли этот взгляд. Наиболее ярко мы видим это в учении Монтескье, который отстаивал другую позицию, что общество, с его правовыми ограничениями и определенными формами государственного устройства, есть не только и не столько продукт естественного развития человеческих групп, но прежде всего определенный качественно-новый опыт, сконцентрированный и зафиксированный в рамках некоторого общественного договора: права отдельного индивида делегируются единому общественному институту – государству, обеспечивающему гарантию определенной стабильности, защиту, даже распределительные функции в условиях ограниченности ресурсов. Мы видим два великих учения в Англии (Гоббс и Локк), Франции (Руссо и Монтескье), Германии (Гегель и Маркс), которые выявили две эти возможности и фактически создали теоретические основы для формирования мощных идеологических движений нового времени – революционных и реформационных.

Предпосылками формирования идеологий в переходную эпоху становятся разрыв общества и государства; новая инфраструктура самого гражданского общества, способствующая формированию общественного мнения; появление особого слоя, берущего на себя функции осмысления социальных противоречий и предлагающего способы их разрешения. Первая тенденция выражается прежде всего в противопоставлении гражданского общества государству, частного права – публичному, политики – морали, общественных союзов и объединений – бюрократии (19). Вторая тенденция ведет к появлению такой инфраструктуры гражданского общества, для которой характерны разрушение традиционной структуры семьи, сословных отношений, поляризация частной (интимной) и общественной (социальной) сфер жизни, новая система коммуникаций, способствующая формированию «общественного мнения» (сюда следует отнести прессу, клубы, даже кофейни). Важнейшим центром коммуникации между обществом и властью становится парламент, где идет постоянный диалог между представителями общества (политическими партиями) и государственной властью (правительство, администрация) (20). Общественное мнение выступает при переходе к демократии (в условиях классической модели парламентаризма британского типа) как влиятельная сила, а возможность его формирования – как источник реальной власти. Наконец, третья тенденция, особенно важная в контексте данного исследования, выражается в появлении особого общественного слоя, формирующего общественное мнение и занимающегося созданием важнейших компонентов всякой идеологии – разработкой теоретических учений, а иногда также организацией их социальной поддержки. Речь идет об «общественности» (der Ôffentlichkeit) – социальном слое Европы XIX в., который выступает от имени всего общества, претендует на выражение самых широких интересов и оказывается посредником между обществом и властью. Социальный статус «общественности» (понятие, близкое к французскому пониманию интеллектуалов) определяется новым светским образованием, рациональными нормами поведения и морали, новыми коммуникациями и информационной средой (газеты, публицистика, парламентские дебаты), наконец, появлением политических партий и усилением их роли в парламенте (21). Создание основных моделей идеологического переустройства общества – результат интеллектуальной деятельности данного социального слоя, имевшего средства, досуг и прекрасное образование для осуществления этой задачи. По мере развития демократических институтов, однако, роль «общественности» имеет тенденцию к ослаблению в связи с расширением интеграции общества и государства через непосредственное взаимодействие политических партий и государственной администрации. Другой, противоположной, тенденцией, существенно влияющей на этот процесс и хорошо показанной М.Я. Острогорским, М. Вебером и Р. Михельсом, становится бюрократизация самих общественных союзов и партий и падение роли парламентских дебатов (22). В дальнейшем, на рубеже XIX–XX вв. остро встает дилемма соотношения демократии и эффективности, каналов коммуникаций и политического контроля над ними. В условиях социального конфликта общественность (или интеллигенция) принимает одну из двух концепций развития – революции или реформы.

Как мы уже говорили, идеология наряду с учением должна иметь широкую общественную поддержку: по существу идеология отличается от научного учения тем, что в ней ставится задача реализовать теоретически выведенный идеал на практике и обязательно привлечь для этого широкую группу идеологической поддержки. И здесь становится понятной неравноценность различных теорий для их распространения в массовом сознании. Понятно, что наиболее привлекательными являются те учения, которые волюнтаристски заявляют о торжестве народной воли, ее могуществе для воссоздания нового общества и, соответственно, предполагают одномоментный, быстрый и результативный выход из конфликта. Идея разрушения государства привлекает своей простотой и полной реальностью; идея уравнительности и борьбы со всякого рода привилегиями также весьма привлекательна. На этой почве легко вырастает идея революционного ниспровержения существующего порядка (и права), недостатки которого (в отличие от достоинств) вполне очевидны и могут быть продемонстрированы наглядно. Так возникают предпосылки для создания мощных идеологических движений новейшего времени. Потеря широкими массами необходимого уровня социальной защищенности, утрата единой картины мира и социальная дезориентация имеют следствием кризис социальной идентичности, который Маркс определял как «отчуждение», Дюркгейм – как «аномию» (23). Возникает феномен, удачно названный Э. Фроммом бегством от свободы – стремление восстановить привычную и простую картину мира в рамках новой мобилизационной идеологии (24). Идет поиск новых психологических эквивалентов утраченных культурных, политических религиозных связей, на которых основывался старый социальный порядок. Протестный потенциал массового сознания при любой конфликтной ситуации вновь возвращает все те же элементы общественных учений, которые были основаны на отрицании собственности, разрушении государства, на идеалах деревенской идиллии естественного существования и т. д. По мере того, как те или иные конфликтные ситуации оказываются осознанными новыми группами населения планеты, становится возможным наблюдать воспроизведение все тех же антиправовых, антигосударственных, антикультурных тенденций, давно превратившихся в лозунги. Характерным признаком таких мобилизационных идеологий и используемых ими технологий является противопоставление адептов своей группы (для которых предполагается достижение идеального будущего) всем остальным (по национальному, религиозному, культурному, гендерному, профессиональному и любому другому критериям).

Формирование жестких мобилизационных идеологий возможно отнюдь не во всякую эпоху и требует известных социальных предпосылок. Современная социология революции объясняет причины появления таких идеологий на пике революционных изменений. Между традиционным и рациональным обществом всегда существует переходная стадия утраты доминирующих систем социальной иерархии, контроля и самоконтроля (феномен «потери хозяина»). Новые правила и нормы социального поведения уже перестали быть исключением, но еще не стали укорененными (рутинизированными). Так возникает объективная тенденция к формированию авторитарных доктрин, выражающих потребность широких социальных слоев в интеграции, жесткой самодисциплине и поиске своего рода идеологической «смирительной рубашки». Особенность этих идеологических доктрин – подавление индивидуальной свободы во имя некоего высшего идеала. Для всех конкретных исторических проявлений подобных идеологий в разных странах характерны три содержательных компонента: жесткое неприятие традиционного мира и доминирующих в нем образцов социальных отношений; глубокое недоверие к человеческой природе и опасение грядущего социального хаоса; и, наконец, стремление набросить на шею человечества ярмо новой абстрактной политической дисциплины. Она должна иметь добровольный характер, который вытекает из сознательного принятия индивидом данной идеологии, однако в случае его отказа от этого должна быть внедрена в общество путем репрессий. Очевидно, что либеральная идеология плохо подходила для осуществления этой насильственной перестройки общества, поскольку изначально не содержала представления о греховности и порочности человека и необходимости, в силу этого, его перевоспитания государством, основанного прежде всего на абстрактных идеологических постулатах и жестких религиозных (или квази-религиозных) моральных нормах и дисциплине. Напротив, именно эти признаки характерны для основных революционных доктрин – кальвинистов и английских пуритан XVI–XVII вв., с их верой в божественное предопределение; французских якобинцев XVIII в. с их представлениями об абстрактных и вечных законах разума, русских большевиков XX в. с их верой в постулаты исторического материализма и неизбежной победы коммунизма, наконец, современных исламских фундаменталистов, воззрения которых имеют много общего со всеми предшествующими попытками религиозного обоснования революции. Появление подобных экстремистских течений, идеологию которых один автор определил как «революционную святость», – само по себе является выражением кризиса старого общества. Оно отражает стремление наиболее оппозиционной его части (религиозных и политических диссидентов) объединиться вне пределов традиционной социальной иерархии; разработать новые системы контроля и ценностных ориентаций (например, известная протестантская аскеза, которую Вебер считал выражением стремления к капиталистической рационализации, гражданская религия якобинцев или моральный кодекс строителей коммунизма у большевиков); разделить мир на приверженцев и противников своей идеологии и, наконец, фанатически строить грядущее царство добродетели. Именно для этих идеологий социальная утопия является неотъемлемым компонентом, а их реализация на практике неизбежно приводила к резкому усилению бюрократического контроля в обществе (25). Формирование идеологий, таким образом, идет параллельно становлению новой революционной легитимности. Создание идеологических моделей (или «мифов») есть результат творческой фантазии идеологов – теологов, философов или литераторов. Однако их принятие социальными движениями и тем более осуществление на их основе определенной программы социальных преобразований есть дело «профессиональных революционеров», осуществляющих стратегическое планирование, а также текущий «учет и контроль» социальной реальности. Это означает, что в создании всякой мобилизационной идеологии существенное значение отводится двум социальным категориям – философам, задачей которых является производство идеологических мифов (которые могут быть многообразны и конкурировать между собой на рынке идеологической продукции), и политическим практикам – революционным демагогам, агитаторам, а позднее новым администраторам. Очень редко в истории эти два подхода к идеологии совмещаются в одной социальной группе или даже одном лице – революционном «философе на троне», поскольку объективно их задачи различны и на определенном этапе вступают в конфликт. Данный феномен четко прослеживается в ходе крупнейших революций, являющихся если не «локомотивами истории», то, во всяком случае, безусловно, «локомотивами идеологий». Все они начинаются с острой критики действительности во имя некоторого абстрактного идеала. Направления этой критики, значение философов и литераторов хорошо показано энциклопедистами (26). Существо этого идеала (или социальной утопии) определяется не его содержательной стороной, но тем обстоятельством, что он принимается общественным сознанием как аксиома. Данный процесс отражен в литературе о Французской революции, но прослеживается во всех крупных революциях вплоть до настоящего времени. О самостоятельной роли идеологии и идеологов (литераторов) в подготовке революционного кризиса писал еще А. Токвиль в книге «Старый порядок и революция» (27). В дальнейшем, консервативные критики революции обратили внимание на такое необычное явление, как «философизм» общественной мысли – резкий рост интереса к абстрактным философским принципам, которые усваивались в крайне упрощенной форме.

Идеологические модели общественного устройства. Разные идеологии предлагают свои модели решения проблемы отчуждения: социализм – революционный миф классовой солидарности; национализм – миф возврата к истокам (язык, почва, реальные или вымышленные исторические воспоминания). Обе идеологии обладают, как показала история XX в., очень большой убедительностью для примитивного массового сознания, особенно будучи слиты в одно целое (национальный социализм). В поисках массовой социальной базы наибольшим успехом пользуются именно те идеологии, которые предлагают простые, понятные и быстрые решения сложных социальных проблем. Эти социальные тенденции объясняют, во-первых, общий рост значения социальной теории и идеологий начиная с XIX в.; во-вторых, плюрализм идеологий и социальных прогнозов (либеральные, социалистические, технократические, консервативные), которые отражают интересы определенной части социального спектра; наконец, в-третьих, утопический характер большинства социальных идеалов. Некоторые из них – отброшены и забыты, другие дошли до современности в модифицированной форме. Они нашли себя в стремящихся представлять все общество политических и социальных движениях и программах с их идеями и идеологиями (либерализма, консерватизма и социализма, национализма).

Мощным фактором для развития идеологий в современном смысле слова явилась не только Французская революция, но и реакция на нее различных сил, в том числе в ходе социальных кризисов последующего времени. Поскольку, во-первых, исторический опыт позволил мыслителям создавать учения, осмысливающие конфликтные ситуации (например, либерализм), показав опасность реализации примитивного участия масс в социальных конфликтах. Политические мыслители ряда стран (Германии) работают затем активно над поиском мирной реформационной альтернативы, что ведет к появлению политической теории классической немецкой философии. Во-вторых, независимо создавался потенциал массового недовольства, и появились идеи использовать массы как политическую силу. Использование этого потенциала привело к появлению первых партий и программ. Их идеологический компонент был направлен на политические цели. В связи с этим к концу XIX в. появляется особая тема внесения идеологий в массы особыми партийными инструкторами для достижения непосредственных быстрых и радикальных изменений (движение народников в крестьянство, кружки и создание рабочих организаций).

Об устойчивости основных идеологических стереотипов говорит факт их повторяемости. В качестве аргумента против известного тезиса о конце идеологий можно привести следующий: современные споры о Французской революции, имевшие место в ходе ее 200-летнего юбилея.

Целесообразно сконструировать идеальные типы основных идеологий. Согласно моделям предлагаемого ими общественного устройства можно выделить несколько типов. Учение в составе модели идеологии представляется нам системообразующей компонентой (наряду с массовой базой и связью ее с вождями). В свою очередь учения мы различаем по признаку, имеющему прямое отношение к реальности, какой ее видит и объясняет данное учение, к способам, какие вожди и теоретики предлагают для достижения цели и что немаловажно – к системе отношений между приверженцами данной идеологии. Таким определяющим признаком мы будем считать отношение к праву. По отношению к праву все идеологии четко выражают свою позицию и потому само это отношение к праву служит индикатором для их анализа. Данный критерий представляется важным и в то же время недостаточно разработанным. Разумеется, внутри анализа каждой из идеологий (а каждая значительная идеология имеет, как известно, громадную литературу) обязательно возникает вопрос об отношении к праву в той или иной степени. Это объясняется тем, что отношение к позитивному праву как раз и выражает идеологическую позицию в отношении существующих структур и институтов общества. Это отношение может быть даже сведено к лозунгу (новое «пролетарское право»; «не имеете права», «борьба за право», «в борьбе обретешь ты право свое», «правое дело» и проч.). Внутри учения вопрос о праве анализируется вождями, воспринимается приверженцами и реализуется в практике движения (даже когда речь идет об отрицании права вообще или конкретного права, нравственных нормах). Но мы говорим не об анализе правовой позиции конкретной идеологии. В данном случае достаточно выдвинуть такой критерий, как классификационный признак.

При таком подходе мы можем сгруппировать весьма разнообразные по ряду параметров идеологии по этому решающему признаку в три группы. К первой категории относятся идеологии, высшей ценностью которых является отстаивание прав личности; ко второй – идеологии, считающие возможным теоретический отказ от права или нарушение прав личности во имя достижения каких-либо иных общественных ценностей. Соответственно провозглашается некоторая высшая цель, для достижения которой права личности или отдельных групп полностью игнорируются (или приобретают несущественный характер). Наконец, существует третья модификация данной ситуации – она характеризуется теоретическим признанием и даже декларированием ценности права, однако отказом от него в повседневной практике путем перенесения этого правового идеала в будущее, манипулирование административными рычагами в условиях переходных периодов (идеал верховенства права заменяется идеалом диктатуры закона). Данная ситуация определена нами на материале конституционализма – как реальный, номинальный и мнимый конституционализм.

Особый вариант представляет собой явление переходных обществ. Это связано с тем, что правовое государство, гражданское общество уже выступают в качестве общепризнанной ценности, с ними связывается представление о стабильных демократиях с их высоким уровнем развития. Этот высокий уровень делает их привлекательными для массового сознания стран догоняющего развития. И поскольку в имеющихся представлениях этот высокий уровень как раз и связан с демократическими достижениями, то правовая направленность охотно декларируется многими режимами. В то же время в реальном развитии, требующем жестких административных мер (для ускорения желательных изменений), происходит некоторая подмена понятия права (в широком смысле, включающем естественное право и основанное на нем правосознание общества) понятием закона (т. е. фактически позитивного, существующего реально комплекса правовых норм, фиксированных в законодательстве, которые не обязательно соответствуют демократическому идеалу), возникают «подзаконные акты», расширяется сфера «усмотрения» администрации или возникает такое противоречивое, но чрезвычайно распространенное понятие, как «телефонное право». Это отражает элемент неустойчивости, мнимости, который возникает при переходе от номинального права к реальному, но включает противоречия и внутреннюю конфликтность, ведущую к появлению некоторых переходных, гибридных и смешанных форм (28). Все эти трактовки права и правовых систем, которые мы определили как реальные, номинальные и мнимые, связаны с функционированием в обществе различных политико-правовых идеологий – демократических, тоталитарных и авторитарных. Такие понятия, как «правовой нигилизм», возрождение естественного права в теории, конфликт естественного и позитивного права, вопрос о «метаправе», соотношение правовых представлений обычного права и писаного права находят свое выражение и в идеологиях, иногда в очень причудливых формах.

Общество нового и новейшего времени представляет картину расколотого зеркала, отдельные фрагменты которого отражают только одну сторону социальной реальности. Этот раскол, начало которого связано, как известно, с Французской революцией и становлением демократии, а затем и другими крупнейшими революциями XX в., нашел выражение в классических идеологиях, предлагавших свой способ решения конфликта (29). Основные идеологии в их классической форме представляют целостные модели общественного переустройства. Далее мы последовательно рассмотрим их по таким параметрам, как отношение к революционным социальным изменениям; концепция выхода из кризиса; идеальная модель общественного и политико-правового устройства, тенденции воздействия на общество. Наряду с классическими идеологиями, сформировавшимися в XIX в. (консерватизм, либерализм, социализм, анархизм и национализм), мы рассмотрим также идеологии (и идеологические мутации) новейшего времени, связанные с процессами глобализации, информатизации и модернизации, с одной стороны, и ретрадиционализации, с другой.

2. Консерватизм: сохранение действующего права во имя верности традиционным ценностям

Классический консерватизм может быть понят как реакция на рационализм Просвещения и связанную с ним практику радикального переустройства общества, в результате которой была разрушена традиционная система Старого порядка (абсолютизма, привилегий аристократии и духовенства). Характерными чертами данной идеологии в целом признаются полное неприятие революционных социальных изменений, ломки социального строя; историзм, отрицание рационалистической философии Просвещения, критика Французской революции и революционного сознания вообще, пессимизм. Во всяком случае, эти идеи оказались общими для всех крупнейших теоретиков консерватизма (30). Само понятие консерватизма было введено Шатобрианом, издававшим журнал – «Le Conservateur» (1818– 1820), что определило название всего течения. Его главная формула была предложена Э. Берком – «сохранение и улучшение». Поэтому консерватизм полностью отрицает лозунг Французской революции – «свобода, равенство, братство».

Идеология консерватизма несколько раз появлялась в Европе в разных обличиях как реакция на революционные потрясения и обосновывавшие их идеологии. Впервые и наиболее четко – как реакция на якобинскую диктатуру и террор в период реставрации начала XIX в., затем – как попытка преодолеть радикальное социалистическое решение социального вопроса к концу этого века, далее – как реакция на русскую революцию в межвоенной Европе, наконец, после Второй мировой войны – как обоснование отказа от марксистской советской модели переустройства мира. Сейчас консерватизм вновь актуализировался в условиях глобализации, причем сочетается с национализмом и другими неоконсервативными доктринами (христианской демократии и проч.). Эта филиация идей позволяет говорить о консерватизме как особой модели общественного устройства, которая, при всем различии конкретных проявлений имеет постоянно одну цель – «сохранение и изменение» общества.

Первая фаза его датируется 1789–1848 гг. Консерватизм опирался на феодальную аристократию, церковь и связанные с государством социальные слои. Старомодный консерватизм отстаивал привилегии сословий, цехов и местные свободы. Исходя из романтической идеализации дореволюционных порядков, представления о допустимости социальных изменений лишь эволюционным путем, классические консерваторы (Э. Берк, Ф. Шатобриан, Ж.де Местр, Л. Бональд, Донозо Кортес, Ф.К. Савиньи и другие мыслители исторической школы права в Германии) выступали с критикой идей просветителей о разумности человеческой природы, возможности преобразования общества по плану, преодоления социального неравенства, установления общественного договора и Основные параметры классического консервативною мировоззрения могут быть четко представлены как антитеза основным принципам идеологии просветителей: консервативная мысль исторична (отрицание чисто рационального подхода к обществу в стиле Просвещения), конкретна (отрицание абстрактных логических формул рационалистической трактовки естественного права), иерархична (тезису о всевластии народа – народному суверенитету противопоставляется тезис о сословиях и монархическом принципе – монархическом суверенитете); религиозна (критика отступления от религии и разрушения церкви как важнейшего консолидирующего социального института); скептична в отношении модернизации и европеизации (как попытки перенести в неподготовленную социальную среду рациональные конструкции, выработанные чуждой социальной средой).

Какая модель общественного и правового устройства вытекает из этих идеологических постулатов? Как классический, так и современный консерватизм характеризуется, прежде всего, отрицанием возможности рационального объяснения и переустройства мира – идеи, центральной для всего Просвещения и деятелей Французской революции, а также всего последующего социализма. Консерваторами отвергается сама возможность научной социологической теории, способной открыть вечные и неизменные законы развития общества, которые могут быть познаны людьми и использованы для планомерных преобразований общества. Тем самым ставились под сомнение возможности науки об обществе – в виде рациональных формул просветителей, позитивизма, исторического материализма или современной социологии. Консервативная мысль действительно выявила слабое место построений Просвещения: представление о возможности отыскать в развитии общества законы, аналогичные законам, открытым естественными науками. Открытие таких законов представлялось достаточно простым делом и приводило к мысли о возможности целенаправленного изменения общества в соответствии с ними. Эта идея, сводившая общество к органическому феномену, оказывалась чрезвычайно опасной именно в силу своей упрощенности и механистичности. Ошибка просветителей и их последователей – радикальных идеологов различной направленности заключалась, как стало сейчас ясно, в простом перенесении научных методов, взятых из естественных наук (которые с их помощью добились в короткое время революционных достижений), в социальные отношения, где они не могли действовать адекватным образом. Просветители в социальных науках повторили путь средневековых алхимиков, которые верили, что с помощью знания алхимии они могут открыть философский камень, формулу золота или эликсир вечной жизни. Просветители подобным же образом полагали, что с помощью рациональных методов социального познания общество может достичь социальной гармонии – золотого века. Консерваторы показали, что открытие таких законов невозможно как в силу чрезвычайной сложности общества, так и в силу самой мыслительной свободы человека, способного творчески развивать общество и делать выводы из ошибок прошлого (именно эта идея положена в основу критики исторического материализма К. Поппером в его «Нищете историцизма») (31). Тот факт, что в обществе действуют некоторые тенденции и что они проявили себя достаточно четко в прошлом, вовсе не означает, что они будут столь же непреклонно действовать в настоящем и тем более в будущем. Если они открыты и даже сформулированы в виде научных обобщений, то это значит, что их можно если не отменить, то во всяком случае изменить, направив в другое русло. Таким образом, был нанесен удар по фатализму рационалистической философии и модификациям ее положений в социологических концепциях последующего времени. Общество вообще – не намеренно сконструированное, искусственное образование, основанное на заключении общественного договора, предусматривающего интересы и обязанности сторон, но исторически естественно сформировавшееся образование со всеми присущими ему противоречиями.

Идеальная модель общественного устройства – та, которая сложилась исторически и необходимые изменения в которой происходят эволюционным и стихийным путем. Из этого вытекает другой важнейший вывод: социальные отношения должны строиться не на основании абстрактных логических формул, но на основании конкретного исторического анализа ситуации. Под логическими конструкциями консерваторы понимают прежде всего выводы революционных идеологов – радикальную трактовку естественного права, общественного договора, народного суверенитета, но прежде всего – саму концепцию личности. В рамках консервативной мысли были фактически сформулированы начала новой антропологической концепции, в основу которой положена не рациональная модель человеческого поведения, а анализ человеческой природы в реальной исторической ситуации. Особенно важно то, что консерватизм оставляет открытым вопрос об изначальной природе человека, более того, смотрит на нее весьма скептически (что, в сущности, вытекает из религиозного представления о слабости и греховности человеческой природы). Если Руссо и другие Просветители (а за ними многочисленные адепты социализма и анархизма) противопоставляли совершенного человека и несовершенное общественное устройство, то консерваторы, прежде всего де Местр, напротив, подчеркивают изначальную зависимость человека (от природы, родителей, культурно-исторической среды), его агрессивность (присущую прежде всего дикарям, находящимся вне цивилизации), наконец, умеряющую и цивилизующую роль общества, таких его институтов, как государство, церковь, семья (что позднее было определено как «дрессирующая роль права» социологами школы Э. Дюркгейма).

В этом отношении наиболее характерна полемика с главным тезисом Ж.Ж. Руссо, заимствованным затем социалистическими и коммунистическими доктринами – «человек рожден быть свободным, но повсюду он в цепях» (32). Идеалу доброго дикаря и абстрактным философским формулам о свободе, равенстве и братстве, консерватизм противопоставил трезвый исторический и антропологический анализ. Этот анализ показывал, вопреки Руссо, что там, где человек живет и развивается вне общества, он оказывается несвободен, слаб и агрессивен. Необходимы поэтому сдерживающие оковы цивилизации – прежде всего религиозное чувство, вера, но также традиция, иерархия, власть.

Отсюда совершенно другая проекция решения вопроса о свободе: нельзя освободить человека извне более, чем он свободен внутри. Если предоставить внешнюю свободу бывшим рабам, это приведет не к социальной гармонии и справедливости, а к социальному хаосу, проявлению худших инстинктов толпы и, как следствие, установлению жестокой диктатуры. Опыт такой диктатуры, появившейся в результате стремления к свободе и разрушения общества, давала Французская революция, циклически приведшая к наполеоновской диктатуре, затем русская революция, закончившаяся установлением большевистской диктатуры, наконец, появление фашистских и иных авторитарных режимов, явившихся следствием растущего социального хаоса и попыткой преодолеть его. Во всех случаях консерватизм противопоставлял социальной катастрофе: власти толпы, фанатизму вождей и массовому террору – возврат к традиционным религиозным ценностям, умеренность и скептицизм в отношении модернизации. Все это заставило консерваторов выступить с системной критикой философии просветителей, а также политических выводов из нее – универсальных (абстрактных, философских) принципов рационализма, индивидуализма, либерализма, а также их конституционного выражения (33).

Важной особенностью консерватизма является исторический пессимизм, отсутствие веры в прогресс, скептическое отношение к модернизации. Эта идеология имеет, таким образом, ретроспективную ориентацию, ее идеал принадлежит прошлому, а не будущему.

В своей критике Французской революции англичанин Эдмунд Берк разработал некоторые основные положения консервативной мысли. Книга Берка «Размышления о революции во Франции» – не академический труд отстраненного наблюдателя, но страстный памфлет, написанный современником и убежденным противником революции. Книга вызвала острую ненависть во Франции (как явствует из газетных откликов на нее) и огромную популярность в Англии. Сторонники считали книгу замечательной, противники – объявляли автора сумасшедшим и сравнивали его с Дон-Кихотом. В прессе недоумевали, почему Берк, являвшийся ранее сторонником независимости Америки, стал противником революции во Франции. Сочинение Берка, утверждают современные комментаторы и исследователи его творчества, должно интерпретироваться скорее в контексте английской, чем французской политической традиции: оно имело определенный смысл для английского общества в период подготовки там юбилея Славной революции 1688 г. «Размышления» Берка были ответом тем радикальным деятелям партии Вигов, которые склонялись к поддержке революционной Франции (34). В то же время Берк не стал бы одним из основателей и виднейших представителей идеологии консерватизма, если бы его сочинение не выходило за рамки текущих политических споров в Великобритании. По существу он, внимательно наблюдая за развитием событий, поддерживая тесные контакты с французским духовенством, чиновниками и эмигрантами, изучая прессу, создал ту концепцию революции, элементы которой можно найти позднее у консервативных и либеральных мыслителей разных стран – от М. Унамуно и Н. Бердяева до А. Солженицына (35).

Прежде всего, революция выступает как цивилизационная катастрофа, разрушившая естественное или органическое развитие общества во имя абстрактной идеи. Даже безотносительно к содержанию этой идеи, коренной порок всякой революции заключается в том, что она жертвует вечными ценностями общества во имя простых решений, кажущихся привлекательными примитивному массовому сознанию. Однако простые модели – это ловушки, поскольку они отражают только одну сторону проблемы. Мечтательность Руссо плохо обернулась на практике. Если бы этот философ был жив, полагает Берк, он оказался бы шокирован практикой своих учеников. Простых конституций не может быть, а организованные на их основе правительства – фундаментально неэффективны. Лучше сохранять известную неопределенность ситуации, чем менять ее с помощью простых решений, которые игнорируют целые пласты социальной реальности.

В центре консервативной критики революционного сознания – механистическая концепция общества и вера в возможность его изменения с помощью рационального применения насилия. Фундаментальные институты общества, сложившиеся исторически, не должны быть разрушены ни при каких обстоятельствах: права собственности, положение и привилегии знати, роль духовенства, а главное – сложившаяся система нравственных устоев и ценностей. К числу негативных проявлений революции относятся – разрушение монастырей как культурных центров человечества (где культивировались традиции, хранились книги и т. д.), отмена существующего административного деления (отражающего традиционные исторические границы регионов) в пользу геометрического деления, которое, давая формальное равенство территориальным единицам и индивидам, закрепляет их фактическое неравенство (ибо неравны исходные условия формирования); дестабилизация экономической системы в результате непродуманных мер революционного правительства, ведущих к разорению землевладельцев, спекуляциям ценными бумагами и землей, появлению новой финансовой олигархии; неэффективность таких институтов, как система представительства, цензовые выборы и разделение властей, ведущее к росту произвола в каждой из них (законодательной, исполнительной и особенно судебной) по сравнению с монархией.

Проблема законодательной власти оказалась в центре внимания в связи с анализом революционного законодательства. Вопрос о том, в какой мере законы должны соответствовать принципам разума или естественного права, подробно обсуждавшийся просветителями, поставлен Берком в совершенно иной плоскости: какая социальная группа является законодателем и в какой степени она выражает национальные интересы. Если для теоретиков революции ответ на этот вопрос вытекал из принципов общей воли и народного суверенитета, т. е. решался на уровне идеологических абстракций, то Берк подходит к нему гораздо более прагматически, он анализирует состав конституирующей власти вполне в стиле современного социолога. Он констатировал, что в составе Конституционной ассамблеи преобладают не известные юристы, судьи и университетские профессора, а провинциальные адвокаты и клерки, которым революция открыла уникальную возможность достичь карьеры и богатства. Данный состав Конституанты не только не выражает народной воли, но, напротив, имеет вполне определенный корыстный интерес: он отнюдь не заинтересован в сохранении стабильности существующего строя, но, напротив, в его революционной дестабилизации. «Это было неизбежно; это было необходимо; это коренилось в природе вещей. Они должны примкнуть (если их способности не позволят им руководить) к любому проекту, который мог бы обеспечить им сомнительную конституцию (litigious constitution), способную открыть для них те бессчетные доходные предприятия, которые сопутствуют всем великим потрясениям и революциям в государстве и особенно всем великим и насильственным переменам собственности» (36).

Из этого анализа следовал вывод об обреченности революции, не способной достичь провозглашенных целей и пасть под бременем неразрешимых проблем. На руинах страны, писал он, процветает кучка людей, не способных (в силу своего происхождения, способностей и образования) представлять ее и управлять ею. Нелепая идея демократизации армии (слияния ее с народом) может привести к тому, что армия станет вершителем судеб народа, к военной диктатуре. Революция сменится своей противоположностью – тиранией. Данный процесс неизбежно завершится появлением человека типа Кромвеля, «недостатки которого искупались его достоинствами».

Во Франции консервативное мировоззрение выступило наиболее последовательно в эпоху Реставрации и было представлено прежде всего идеями Жозефа де Местра, Луи де Бональда и Шатобриана, по существу создавшими консерватизм как европейскую идеологию. Они дали философскую критику радикализма, показали неизбежность циклического характера революции, дали теоретическое и политическое обоснование контрреволюции и восстановления монархии.

Центральное место принадлежит здесь книге де Местра «Размышления о Франции» (1797), где он показывает, с одной стороны, спонтанность и непредсказуемость революционного процесса, с другой, констатирует его внутреннюю логику, не подвластную априорным рациональным схемам. Те, кто устанавливал республику во Франции, делали это отнюдь не путем реализации заранее составленного проекта. Напротив, они подчинялись мощному велению событий, превращавших их в игрушку революционной стихии. Более того, они не знали и не желали тех следствий революции, к которым были подведены роковым стечением обстоятельств и жертвами которых стали сами. Именно так возник режим террора, показавший внутреннюю несостоятельность основных принципов революции. Нельзя дать свободу нации, – полемизирует он с просветителями, – если она еще не выработала ее самостоятельно. Влияние людей не простирается за пределы существующих прав. Если разрушить эти правовые рамки, пусть несовершенные или поколебленные, нация теряет то, что имеет, не приобретая ничего взамен. Поэтому конституция не может быть создана абстрактным и сугубо рациональным путем. Ошибка философов-просветителей в том, что они полагали, будто ассамблея может конституировать нацию, а конституция, как собрание фундаментальных законов нации, может быть сконструирована и переделана механическим способом, подобно ремесленным изделиям. Он высмеивает мнение, будто можно просто выучиться ремеслу изготовления конституций (métier de constituant) и делать правительства на заказ. Восстановление монархии выступает как объективный процесс тех изменений, которые характеризовали различные фазы революционного цикла.

Сила де Местра – в способности предвидеть и даже предсказать события Реставрации. Революция привела к разрушению человеческого рода, доказав неизбежность войн и кровопролитий («la destruction violente de l’espèce humaine»). Столь же спонтанным процессом как революция оказывается контрреволюция, поскольку реакция должна соответствовать силе и продолжительности акции. В целом Франция и революция стали инструментами Провидения: преследуя католических священников и обеспечив их массовую эмиграцию в протестантские страны, революция способствовала распространению католицизма (37).

Ядром политической теории консерваторов является обоснование традиционной социальной иерархии, власти и веры. Для того чтобы обосновать этот тезис в постреволюционную эпоху, недостаточно было просто отвергнуть аргументы противников. Необходимо было найти такое оригинальное теоретическое обоснование консервативных ценностей, которое стало бы оружием как против якобинцев, так и против последующих революционных идеологий – социализма и коммунизма, даже – радикального либерализма. Эта теоретическая проблема была успешно решена с помощью имманентной критики теории общественного договора: существовал ли где-либо в истории такой договор; возможно ли провести разделение между обществом и государством в период их возникновения; каким образом доктрина народного суверенитета может быть реализована на практике? Эти вопросы де Местр поставил в 1794–1795 гг. в труде с характерным названием – «De la Souveraineté du people. Un anti-contrat social». Именно консерваторы убедительно раскрыли противоречие между теорией непосредственной демократии (как единственно возможной концепции реализации народного суверенитета) и концепцией представительной демократии – делегирования воли нации ее представителям. Эта концепция делегированного выражения воли нации ее представителями фактически исключает народный суверенитет и ведет к обособлению и правовому закреплению особой касты народных избранников. Так, по существу, воспроизводится сам иерархический принцип. Однако если народ (вопреки Руссо) может быть представлен кем-либо кроме самого себя, то почему этим представителем не должен быть монарх? Наиболее естественным сувереном, как показывает история, является не народ, а монарх. Монархия – это «централизованная аристократия» (38).

Другой представитель консервативного направления – Луи де Бональд – пошел еще дальше в критике народного представительства, считая, что именно оно узурпировало подлинную народную волю. Анатомия этого процесса определяется как фактический государственный переворот, в результате которого третье сословие, противопоставив себя двум другим (духовенству и дворянству) в Конституционной ассамблее, фактически узурпировало волю нации. Он дает интересную интерпретацию соотношения общей и частной воли. Общая воля представлена публичной властью – до революции властью монарха, имевшей публичный характер. С уничтожением этой публичной власти исчезла единая сила, цементирующая общество. В результате этого переворота национальная воля оказалась подмененной интересами сословий, два из которых отстаивали возврат к общей воле, в то время как одно (третье сословие) – стремилось захватить власть себе и использовать ее в своих частных интересах. Политический переворот открыл путь к переделу власти и собственности, большая часть которой находилась в руках государства или отстраненных привилегированных сословий. Необходимо повернуть ситуацию вспять. Бог (а не народ) является первоисточником власти. Социальный порядок основан на иерархии таких институтов, как семья, государство и церковь. В конституированном обществе общая воля представлена сувереном. Монархия выступает единственным легитимным правлением (39).

Важным выводом учения консерваторов, имевшим практическое значение, стала концепция легитимности и легитимного правления. Она вытекает из всей традиции католической политической мысли, восходящей к римскому праву, и имеет большое значение для анализа политических и конституционных кризисов в современной политологии. Политические законы должны являться следствием фундаментальных законов, отношений, вытекающих из природы общества. В конституированном обществе подобные отношения являются необходимыми: они предполагают иерархию и распределение власти, ее легитимацию. Задача законодателя в том, чтобы найти их адекватное выражение, но не создавать их заново или переделывать. Однако именно это произошло в ходе революции. Контрреволюция, следовательно, объективно призвана к восстановлению попранных фундаментальных законов и основанного на них легитимного правления.

Если де Местр и Бональд выступают последовательными противниками либеральной философии, то Шатобриан очень близко подходит к ней. Ему принадлежит заслуга теоретического обоснования той политической и конституционной системы, которая реализовалась во Франции в период Реставрации. Как и для Берка, революция для него – объективный процесс, а не результат исторической случайности, например, масонского заговора (как считали многие в эмигрантских кругах). На страницах «Консерватора», а затем в исторических этюдах Шатобриан, как позднее Токвиль, утверждал: революция в значительной степени стала порождением монархии и поэтому на ней лежит отпечаток авторитаризма и централизма. Главная общественная ценность – не древность институтов, но свобода, которой в истории угрожают два вида абсолютизма – абсолютизм старого порядка и абсолютизм национального суверенитета. Отрицая первый (священное право монархов), Шатобриан (подобно Гизо и Руайе-Коллару) выступал против полного возвращения к дореволюционным порядкам, отрицая второй – против утопических принципов революции. Между двумя традиционными видами суверенитета – монарха и народа – он усматривает третий – суверенитет мнения – силу общественности (пресса, брошюры, дискуссии). Общественное мнение – «социальное электричество» – признается реальной силой: через сформированное на выборах парламентское большинство оно влияет на назначение правительства. Данный новый фактор социального развития позволяет реализовать консервативную модель политического устройства, которая является оптимальной с точки зрения эволюции и просвещения. Шатобриан неоднократно пытался обосновать эту модель, видя в ней компромисс между революционным разрывом и преемственностью, деспотизмом и свободой, монархией и республикой. В своих мемуарах он подробно останавливается на всех попытках такого рода в течение многих революций, свидетелем и участником которых он был – от штурма Бастилии до июльской революции 1830 г.

Некоторые выводы Шатобриана выглядят очень современно и заслуживают быть приведенными. Прежде всего, революции для него – это феномен социальной психологии эпохи, который должен поэтому получить психологическое осмысление. У времени – две власти: одной рукой оно рушит, другой созидает. Это выражается в резких колебаниях общественных настроений, быстрой смене исторических эпох. Революция во Франции предстает в трех частях, между которыми нет ничего общего – Республика, Империя, Реставрация. Каждый из этих режимов радикально отрицал предыдущий и имел свое особое основание: первый основывался на равенстве, второй – на силе, третий – на свободе. Смена этих принципов в общественном мнении выражает цикличность революционного процесса.

Шатобриана интересует феномен возникновения «плебейской тирании» из революции, который, как он считал, едва ли может повториться в истории. Вольности и свободы, провозглашенные революцией в 1789 г., «эти немыслимые и безнравственные свободы, воцаряющиеся, когда порядок уже начал рушиться, но анархия еще не наступила», были затем постепенно упразднены «по воле народа». Республиканский режим представлял собой парадоксальный «физический порядок, рожденный нравственным беспорядком, единство, созданное правлением толпы, эшафот, заменивший закон и действующий во имя человечества». Кульминация революции, «плебейская тирания» – это «тирания плодовитая и полная надежд, но гораздо более страшная, чем дряхлый деспотизм древней королевской власти: ибо народ, ставший государем, вездесущ, и если он превращается в тирана, то вездесущ и этот тиран – всемирный Тиберий со всемирной властью».

Периоды революционных выступлений против власти оказываются кратковременными и быстро уступают место социальной усталости и покою, когда успехи новой власти примиряют с ней. Эта смена настроений едва ли управляется какими-либо рациональными или логическими доводами, но скорее – темными разрушительными инстинктами масс, мифами и ловкостью демагогов. Так, народ никогда бы не ворвался в Бастилию, если бы ее ворота не отперли, сопротивления восстанию никто не оказывал, а возникшие позднее картины штурма – не более чем миф. Успех у народа может иметь лишь тот, кто потакает его страстям. Например, Мирабо: «Казалось, природа вылепила его голову для трона или для виселицы, выточила его руки, чтобы душить народы или похищать женщин. Когда он встряхивал гривой, глядя на толпу, он останавливал ее, когда он поднимал лапу и показывал когти, чернь бежала в ярости. Я видел его на трибуне во время одного из заседаний, среди ужасающего разброда: мрачный, безобразный, недвижный, он был похож на бесстрастный, бесформенно клубящийся хаос Мильтона». Или Дантон – «помесь жандарма с прокурором». Революция, таким образом, скорее медицинская проблема, а революционеры – несостоявшиеся пациенты психиатрических лечебниц: «Душевные и телесные недуги сыграли в наших смутах большую роль: болезненное самолюбие породило пылких революционеров».

Смена республиканского режима имперским («военной деспотией») вполне закономерна, поскольку представляет собой переход одного вида деспотии (коллективистского) в другой (индивидуальную). Этим объясняется и быстрая идеологическая мимикрия бывших Брутов и Сцевол в полицейский режим империи. Он говорит о «метаморфозах», происходивших с людьми, которые «были бы отвратительны, не объясняйся они в большей мере гибкостью французского ума». Существует лишь «горстка возвышенных душ, чье постоянство смущает тех, кто не устоял» (он был среди них). Он мог наблюдать как «день ото дня совершалось превращение сторонников республики в сторонников империи, поклонников тирании всех в поборников деспотизма одного человека». То, что объединяет два этапа французской революции (в отличие от американской), – это отсутствие свободы, без которой нельзя создать прочный гражданский порядок. «Республика Вашингтона живет; империя Наполеона рухнула. Вашингтон и Бонапарт вышли из лона демократии: оба дети свободы, но первый остался ей верен, второй же ее предал» (40).

С этих позиций он комментировал, в частности, эволюцию бонапартистского режима, сложная природа которого (дезориентировавшая многих идеологов), определялась именно тем, что он был первой попыткой примирить разные идеологические начала на прагматической основе. Завершением этого процесса представал возврат к легитимной монархии, выступавшей как единственный способ обеспечения политической стабильности в расколотом обществе постреволюционного периода (41).

Шатобриан стал идеологом Реставрации во имя свободы личности. Его главный труд «Монархия согласно Хартии» – «катехизис конституционного правления», где обосновывался тезис о короле, «который царствует, но не управляет». Данная формула представляется ему оптимальной как сочетание сохранения и изменения, свободы и ответственности, народной и монархической легитимности. Но именно в этом и состоит суть политической доктрины консерватизма. Нестабильность Реставрации во Франции объясняется не слабостью теоретических принципов консерватизма, но отступлениями от них, приведшими к крушению легитимной монархии. Смысл новой июльской монархии очень важен: «принцип королевского суверенитета уступил место принципу суверенитета народного, наследственная монархия – монархии выборной». Это был переворот с точки зрения принципов легитимизма, поскольку новая (орлеанская) династия, являясь нелегитимной, была вынуждена опираться не на право, а на силу. Однако возможна последующая легитимация: «каждый свершившийся факт порождает новое право, которое побеждает право старое; с каждым часом новая монархия делается все законнее».

Важнейший вклад Шатобриана в политическую теорию консерватизма – обоснование концепции легитимной монархии. Данная система, полагал он, позволяет найти середину между анархией и деспотизмом и обеспечивает свободу личности от различных посягательств на нее. Это достигается сочетанием в рамках единой системы трех принципов – республиканского, монархического и аристократического. Их гармоническое взаимодействие возможно лишь в случае восстановления династии и ее божественной легитимности. В результате возникает формула так называемой смешанной монархии, которая выражает политический компромисс периода Реставрации. Этот компромисс фиксируется в документе принципиальной важности – Хартии 1814 г. Данный конституционный акт, по определению Шатобриана, – «не экзотическое растение, случайное порождение момента: это результат наших настоящих нравов, это договор о мире, подписанный между двумя партиями, которые разделяли Францию» (42). Хартию Бурбонов – октроированную конституцию Реставрации – можно признать фундаментальной основой всего последующего монархического конституционализма в Европе. Однако сознательная неопределенность этого документа в вопросах разделения властей и определения прерогатив монархической власти открывала возможность противоположных трактовок – как в пользу парламентаризма, так и монархического принципа. В большинстве государств Центральной и Восточной Европы, а также ряде государств Азии положения французской Хартии трактовались в пользу монархического принципа и служили правовой легитимации режима мнимого конституционализма (43). В самой Франции интерпретация положений Хартии была далека от единства. Так, либерал Ф. Гизо отвергал идею ответственного министерства и отстаивал монархический принцип, обосновывая прерогативы монарха на определение политического курса и назначение правительства (44). Консерватор Шатобриан, напротив, дает вполне либеральную трактовку Хартии. В «Политических размышлениях» ее положения интерпретируются в пользу смешанной формы правления (как единства короля, аристократии и народа). Эта интерпретация близка позиции Аристотеля и Монтескье.

Однако в главном политическом труде – «Монархия согласно Хартии» (1816) Шатобриан кладет в основу интерпретации французской политической системы концепцию английской парламентской монархии. Данный «конституционный катехизис» был направлен против курса консервативной реставрации, проводившегося всесильным фаворитом Людовика XVIII – Деказом (45). Значение данного труда заключается в том, что в нем впервые с необычной ясностью и четкостью сформулированы принципы парламентского правления, которые не получили тогда адекватного теоретического освещения в самой Англии. Более того, некоторые исследователи полагают, что в данный период не существовало самого «парламентского правления», а формулировка его принципов стала новым словом для всех конституционных монархий.

Эта «англомания» Шатобриана, в которой его обвиняли оппоненты, отнюдь не была случайной, но вытекала из всей логики консервативного (или либерально- консервативного) образа мышления (и именно поэтому была свойственна многим последующим его представителям). Подобно Монтескье и Токвилю, Шатобриан видел в английской модели пример эволюционного и бесконфликтного разрешения социальных и политических противоречий. Если национальный суверенитет теоретически не может быть представлен, то он может получить символическое выражение в институте легитимной монархии, где король «царствует, но не управляет». Так рецепция классической английской формулы позволяла разрешить доктринальное противоречие принципа народного суверенитета и представительства. Для создания подобной сложной, тонкой и динамичной саморегулирующейся системы необходимо достичь единства трех сил – общественного мнения, элит и королевской прерогативы. Они представлены институционально парламентом, правительством и монархом. Две палаты парламента (палата депутатов и палата пэров) выражают баланс демократического и аристократического начал. Верхняя палата необходима не для защиты сословных прав аристократии, а для защиты свободы в широком смысле. Отношения парламента и правительства определяются формулой об ответственном министерстве. Трактовка данной ответственности была достаточно широкой: она включала концепцию единства кабинета министров (во главе с премьер- министром, отставка которого означает смену правительства); новый механизм назначения и отставки правительства (путем парламентского голосования о доверии); принятие палатой бюджета (который формируется и вносится правительством); право палаты обращаться к министрам с запросами и необходимость для последних отвечать на них; наконец, необходимость (вопреки ортодоксальной трактовке разделения властей) для министров быть членами палат с тем, чтобы иметь возможность отстаивать свое мнение. Наконец, монархический компонент в этой системе получает исключительно символическое или идеологическое содержание. Фактическая безответственность монарха (за действия которого отвечают министры) компенсируется абсолютностью его символической власти. В данном типе монархии король «более абсолютен, чем его предки, более могуществен, чем султан в Константинополе или Людовик XIV в Версале» (46). Эта мысль (о формальном всесилии королевской власти в Англии) традиционно рассматривалась как способ гарантии свободы и обосновывалась еще де Лольмом (47). Движущей силой всей системы является общественное мнение, которое обеспечивается свободой прессы – этим «социальным электричеством», не дающим системе перестать функционировать. «В представительном правлении существует два суда – палаты, где рассматриваются особые интересы нации и сама нация, которая судит за пределами палат». Это была фактически концепция парламентской монархии, хотя Шатобриан не использует этого термина, заменяя его «представительным правлением». Данная модель политической системы, согласно Шатобриану, более эффективна и менее сложна, чем монархия Старого порядка, но у нее есть один недостаток: она является более тонкой и заслуживает бережного обращения – «насилие разобьет ее». Именно это последнее обстоятельство, однако, мешало реализации политического компромисса. Ситуация, в которой были написаны эти слова, определяется в современной политологии как режим переходного периода, для которого (как и для Веймарской республики) был характерен непримиримый конфликт крайних течений – по терминологии Шатобриана «белых якобинцев» (роялистов) и «черных якобинцев» (республиканцев) (48).

Концепция легитимного правления подразумевала, следовательно, и его антитезу – правления нелегитимного, узурпации власти, тирании. Нарушая фундаментальные естественные законы, революционные режимы (как якобинский или бонапартистский) – становились нелегитимными, а следовательно, их свержение – вполне оправданным с моральной и правовой точки зрения. Лейтмотивом консервативной идеологической модели в условиях переходных периодов постреволюционной стабилизации становилась теория антиреволюционной реакции и обоснование необходимости контрреволюционной диктатуры. Этот вывод имеет универсальное значение для всей консервативной мысли от таких ее ранних представителей, как де Местр и Донозо Кортес до теоретиков итальянского фашизма (Дж. Джентиле) и, особенно, Карла Шмитта в Веймарской Германии.

Для достижения своей цели контрреволюция может опираться на насилие и противостоять деструктивным тенденциям извне. Вот какие рекомендации сделал де Местр российскому правительству в своих «Петербургских вечерах», рассматривая самодержавие как последний оплот против европейской революции: отказаться от идеи радикальных социальных реформ (отмены крепостного права); поддерживать правящий слой и ограничить социальную мобильность, способную изменить его качественную природу; установить контроль над наукой и торговлей; предотвратить проникновение в страну деструктивных западных доктрин и иностранцев; способствовать распространению веры (имелись в виду католическая вера и представительство иезуитов). Это идеал закрытого общества, лишенного обмена информацией с внешней средой, жестко иерархизированного и скрепленного самодержавной властью. Он включает в себя те основные элементы, которые присутствовали как в европейской, так и в русской консервативной мысли (например, Н.М. Карамзина). Речь идет, однако, не об идеальной модели общественного устройства, а скорее о чрезвычайных мерах для предотвращения всемирного социального хаоса. Главная опасность при этом прозорливо усматривается в соединении спонтанного и массового народного движения с деятельностью идеологов экстремистской революционной направленности. Де Местр выражает эту тенденцию образом «Пугачева с университетским дипломом», в котором некоторые исследователи усматривают предсказание Ленина. Эти принципы, являвшиеся идеологической основой Священного Союза и европейской реакции от Петербурга до Лиссабона, важны как определенная программа выхода из социального кризиса путем усиления консервативных и авторитарных методов управления (49).

Сопоставление стран, где революции уже произошли (как Великобритания, США и особенно Франция), и тех, где они еще не имели места, но сохранялась угроза их возникновения (Испания, Восточная Европа и Россия), оказалось важным конструктивным элементом, разработанным консервативной мыслью последующего периода. Она включает в себя три компонента, намеченные де Местром, – иррационализм (отрицание веры в науку как созидательную силу); сознательное обращение к стихийным проявлениям человеческой природы (интуитивному, бессознательному, тайному); наконец, апология воли и сверхчеловеческого во имя преодоления рациональной критики. Суммировав эти наблюдения, можно констатировать определенную преемственность консерватизма и идеологии фашизма. Как отметил И. Берлин в эссе о де Местре, «что-то сближает его с параноидальным миром современного фашизма», а некоторые выводы этого мыслителя заставляют признать его «замечательным и ужасным пророком нашего времени» (50).

Теория антиреволюционной реакции была доведена до предела испанцем Хуаном Донозо Кортесом (1809–1853). Эволюция его взглядов представляет особый интерес, поскольку они служат связующим звеном между классическим консерватизмом и авторитарными доктринами XX в. (в частности, нацистской Германии и франкистской Испании). Начавший как либерал, он утратил затем веру в человеческий разум и выдвинул, под влиянием революции 1848 г., религиозно- моральную теорию чрезвычайного положения и диктатуры, стремясь найти рациональную легитимацию монархической власти.

Уже в лекциях 1836–1837 гг. Х. Донозо Кортес стремится преодолеть разрыв разума (Inteligencia) и свободы (Libertad), дуализм которых – неотъемлемая основа нормального общества. Установление гармонических отношений общества и государства предполагает необходимость определения границ вмешательства последнего в права индивида. Государство не может разрушать неотъемлемые права и свободы индивида, но лишь охранять их. С позиций умеренного либерализма (близкого философии Гегеля, Фихте и Шеллинга) предложена оригинальная классификация политических режимов в соответствии с тенденциями развития отношений общества и личности в них: когда общество поглощает личность (как это имеет место на Востоке, где основу правления составляет пассивное послушание и вера); когда личность поглощает общество (греческий и римский мир до установления империи, где в основу положено развитие человеческой индивидуальности и свободы); или, наконец, когда общество и личность сосуществуют в постоянной гармонии (основой служит единство закона индивида и закона объединения). В теории нового времени первая модель выражена Руссо с его доктриной народного суверенитета; вторая – Гоббсом с доктриной монархического суверенитета. Обе они представляют две неприемлемые крайности. Значение XIX в. усматривается в синтезе этих двух теорий во имя прогресса. Теория Руссо, который назван «страшным воплощением народа», определяется как «военная машина, послужившая человечеству для того, чтобы разрушить создание двенадцати веков». Теория общественного договора Руссо – «исторически фальшива и логически несостоятельна» (una teoria historicamente falsa y logicamente insostenible). В сущности, указывает он одним из первых, «Народный суверенитет и священное право королей, деспотизм и демократия – это одно и то же» (51). Народ, как и короли, стремится к провозглашению безраздельной власти – суверенитета в его подлинном смысле. Поэтому эти две формы власти (демократия и тирания) легко переходят одна в другую. Они, в сущности, не противоречат друг другу, поскольку сердцевину обоих составляет неограниченная власть.

Направления этой критики характерны для умеренного испанского либерализма и консерватизма: теория народного суверенитета атеистична (ибо передает безраздельную власть обществу, а не Богу), она ведет поэтому к разрушению общества; подразумевает принудительное равенство обязанностей между неравными по природе людьми, а потому ее результатом могут быть лишь рабство и тирания. Между лозунгами народного суверенитета и священного права пролегают моря крови. Оба они принадлежат истории и должны быть заменены третьим лозунгом – суверенитетом разума и справедливости (soberania de la intelihencia y de la justicia). Первые два лозунга ведут не к свободе, а к рабству, не к прогрессу, а к реакции, выражают не человечество, а партии. Сходные аргументы приводили представители умеренного либерализма Восточной Европы, в том числе – России. Для философии истории ключевыми являются понятия человека, общества и правительства. Выдвигается идеал представительного правления, обеспечивающего такое взаимодействие этих параметров, которое ведет к защите прав личности и реализации ее гармоничных отношений с обществом (т. е. реализации третьей конструкции). На этой (либеральной) фазе Кортес довольно последовательно критиковал консерваторов, в частности Бональда, за идеал теократического государства, предрекая, что в случае его реализации религиозная власть подчинит себе светскую и возникнет одна из форм восточного государства – пантеистическая теократия (наподобие Индии) или теистическая (которую в истории представляли евреи, персы, китайцы, татары и арабы). Он говорит об идеальном государстве Платона примерно то же, что могли бы сказать мы, имея опыт советской идеократии. Однако уже в это время идеи гуманизма, свободы и равенства выводятся из долга – отношения человека к Богу. Революция 1848 г. и личная жизненная драма окончательно сделали Кортеса полным легитимистом, монархистом и клерикалом. В новейшее время Кортес стал популярен благодаря К. Шмитту, которого интересовали именно эти его идеи. Этим объясняется и его популярность в Испании времен Франко. Для Шмитта важнейшим достижением берлинского пребывания Кортеса (1849) было то, что он изменил свое мнение о способности России быть бастионом европейского консерватизма. После этого оставалось одно спасение – диктатура. Обращение к диктатуре, вытекавшее из римских традиций и децизионизма, было, однако, внешним элементом в его системе консервативных идей. Но оно стало отправной точкой для концепции диктатуры и чрезвычайного положения самого Шмитта (52).

В Германии критика рационалистических теорий естественного права и общественного договора начинается с работ Карла Людвига Хеллера. Важными направлениями консервативной мысли становятся затем романтика и конституционный консерватизм. Консервативная политическая романтика (Новалис, А. Мюллер) стремилась вывести государство и религию из некоего органического единства. В сходном направлении выступала историческая школа права Фридриха Карла фон Савиньи, выводившая право из народного духа (53). В дальнейшем конституционные идеи Ф.Ю. Шталя способствовали четкой формулировке монархического принципа (54). Идеи Лоренца фон Штейна в области социальной проблематики обогатили консерватизм в этом направлении. Признавая существование классового конфликта в обществе, последний считал возможным разрешить его путем государственного регулирования и административных реформ (55). Консервативные германские юристы обосновывали теорию государства как юридического лица, наделяя его волей и целью в праве (56). Метафизическая и авторитарная трактовка государственной воли являлась квази-официальным обоснованием имперской государственности, централизма власти, роли монархического принципа (57). В Веймарской Германии, по мере разворачивания острого политического кризиса, консервативная идеология получила выражение в новой интерпретации политической романтики.

Карл Шмитт противопоставлял дискуссии без решения (романтика) решение без дискуссии (диктатура) как две крайности. Вторая крайность была для него предпочтительнее первой в условиях Веймарской республики. Критика романтики как бесплодной вечной дискуссии и апология решительности стали фоном для его концепции диктатуры. Он дал полное описание истории данного феномена, охватывающего период от римского консулата до современной «диктатуры пролетариата» и до диктаторских элементов Веймарской конституции (58). Принципиальное значение имело различение двух типов диктатуры. Один из них – «комиссариатская» диктатура – назывался так потому, что диктаторская власть (комиссары) наделялась своими полномочиями со стороны конституированной власти. Данный вид диктатуры имел место с римских времен, был характерен для абсолютистских монархий (получив теоретическое обоснование у Ж. Бодена) и представлен народными комиссарами Французской революции. Смысл диктатуры данного вида состоял в сохранении существующей конституции путем временного приостановления ее статей. Это был, следовательно, чрезвычайный режим, направленный на защиту status quo. Совершенно иные цели преследовал второй тип диктатуры, получивший название «суверенной» диктатуры. Она получила такое название потому, что диктаторские полномочия предоставлялись конституирующей властью. В задачу данного типа диктатуры (примерами которой служили революционное Национальное собрание Франции и «диктатура пролетариата» в России) входило установление новой конституции на место старой. Сохраняя формальную зависимость от воли доверителей (французской нации или пролетариата), данный тип диктатуры фактически не мог быть ограничен правовым путем в силу факта самообретения власти. Второй тип диктатуры, следовательно, был направлен на революционное разрушение общества.

В контексте Веймарской конституции Шмитт мог определять Учредительное собрание как «суверена», а диктатуру рейхспрезидента (по ст. 48) как комиссариатскую диктатуру. Проблема заключалась в вопросе, возможно ли сохранение консенсуса в случае разрушения конституции; не станет ли в условиях конституционного кризиса «комиссарматский» гарант конституции неограниченным «сувереном». И кто, собственно, является носителем суверенитета в «суверенной» диктатуре, которая колеблется между комиссией (посредничеством) и самодостаточностью – доверитель, диктатор или оба? «Сувереном является тот, кто принимает решение о введении чрезвычайного положения», – гласит ответ К. Шмитта на этот вопрос. Эта известная формула «Политической теологии» (1922) связывает суверенитет и ситуацию чрезвычайного положения, а сувереном объявляет того, кто в экстремальном случае решает вопрос об общественной безопасности и благополучии (59). Суверенная компетенция недвусмысленно неделима и неограниченна; суверенитет – монополия на принятие решения, а суверен – принимает решение в правовом небытии, независимо от права и нормы, получает силу чистого решения. Тезис о том, что всякое решение лучше, чем его отсутствие, – приобретает характер непререкаемой истины в кризисном положении. Однако это ведет к острому противоречию между нормативизмом и децизионизмом. Государство, которое для Шмитта первоначально не должно было являться «создателем права», тем не менее, становилось своего рода демиургом нового правового порядка, что делало необходимым обсуждение ценности этого права. Данный децизионизм возвращал политико-правовую мысль назад к первым теориям абсолютистского суверенитета – Гоббсу и Бодену. Для Шмитта, который хотел быть современным Гоббсом, суверенитет государства становился темой политической теологии.

В этом контексте важные идеологические следствия имела замена концепции государства концепцией политического. Суть ее в том, что государство утратило свою монополию на политику. Поэтому концепция государства должна уступить место концепции друга – врага. Такая постановка вопроса открывала путь чисто идеологической концепции тоталитарного типа (60).

Вклад консервативной идеологической модели в создание современного общества прослеживается по следующим направлениям: предельно трезвый и реалистичный взгляд на человека и общество, отказ от метафизики просветителей и веры в идеальное общественное устройство будущего; критика с этих позиций различных (прежде всего – революционных) утопий; циклическая теория революций, которые неизбежно уничтожают их инициаторов и возвращают ситуацию вспять к естественному состоянию; активная установка на противодействие революции и теоретическое обоснование диктатуры для выхода из конституционных кризисов и восстановления легитимного режима.

3. Либерализм: преобразование права во имя свободы

Системообразующим для либерализма является понятие прав личности. Либерализм для нас – это всегда жизненно необходимый минимум прав личности. Именно в этом состоит фундаментальное единство либерализма и причина его постоянного возрождения во все новых условиях и обличиях. В соответствии с тем, дефицит каких прав (экономических, социальных, политических, религиозных, демографических и т. д.) особенно ощутим для данного общества, меняется и конкретная программа либералов, а отчасти и его социальная база. В лице либерализма мы имеем, следовательно, чувствительный индикатор состояния общества и прежде всего основной его массы, средних слоев, для которых характерно, с одной стороны, стремление к изменениям в лучшую сторону, а с другой – неприятие крайних методов, грозящих потерей и тех прав личности, которыми она уже обладает. Данный подход позволяет объяснить давно отмеченное противоречие: постоянное изменение форм либеральной идеологии и даже некоторых ее содержательных параметров, с одной стороны, и постоянное возрождение либерализма в его содержании, с другой (61). В отличие от большинства других идеологий настоящего времени, либерализм сегодня – это идеология и практика демократических государств; теория прав человека и, одновременно, их конституционное закрепление; это доктрина плюралистической демократии и в то же время гарантии ее институциональной и судебной защиты. В силу этого либерализм предстает как история и современность, идеологическое течение и социальное движение, система политических институтов и даже как проведение определенной государственной политики (62).

В противоположность консерватизму либерализм представлял доминирующую силу в антифеодальной борьбе, противопоставляя сословным порядкам принцип свободы. Но уже во время революции наметилось противоречие принципов либерализма и демократии (в социально-эгалитарном смысле). Либеральные принципы гарантий собственности, права, политической свободы, конституционных норм вступали в противоречие с идеями уравнительного распределения или фактической демократии. Отсюда выступление либерализма против концепции демократии формирующегося социализма и его обращение к бонапартизму в условиях революционных кризисов. Таким образом, из внутренне противоречивой формулы революции – «свободы и равенства» либерализм принял только первый компонент. Равенство понимается им исключительно как формальное условие свободы (равенство всех перед законом). Классический либерализм, представленный такими мыслителями, как Гизо, Токвиль, Милль, германский домартовский либерализм, оказал влияние на формирование соответствующих политических систем стран Запада, выступая за различные варианты конституционной монархии и защиту прав личности как от государства, так и от массового общества. Сущность классического либерализма выражается в требовании неограниченных возможностей развития рынка, свободной конкуренции, невмешательства (или ограниченного вмешательства в случае необходимости) государства в экономику, всемерном отстаивании права частной собственности как необходимого условия экономического роста и политической свободы. С этим связана другая важнейшая особенность либеральной доктрины – ее правовой характер. Либерализм вообще может быть определен как требование правового порядка, при котором использование государством своих функций принуждения сведено до минимума, определяемого правилами общественной справедливости (63).

Важнейшие политические принципы либерализма – основные права, правовое государство, разделение властей – ныне закреплены конституционно в демократических государствах. Понятие «либерализм» выводится от liberales – последователей испанской конституции 1812 г. Нов целом это понятие означает начавшуюся ранее борьбу среднего сословия (буржуазии) против ограничений духовных, религиозных, экономических, социальных и политических прав со стороны старого порядка и абсолютизма. Данное течение отвергало прежде всего ограничения, связанные с системой сословных привилегий, налогами, общим политическим и административным климатом. Речь шла о том, чтобы установить новый, свободный, социальный порядок на основе либеральных принципов. В этом состояла объективная цель Славной революции 1688 г., Американской гражданской войны, Французской революции 1789 г., конституционных революций и переворотов в Испании, Португалии, Греции и других государств Южной Европы, реформ в Пруссии и других германских землях XIX в., либеральных реформ 1860-х гг. в России, а также разработки конституций, направленных на ограничение монархической власти. Центральная идея заключалась в том, чтобы дать конституционно-правовое закрепление индивидуальной свободы во всех областях, прежде всего экономической и политической деятельности. Дело в том, что экономические и социальные принципы либерализма уже в силу самой своей природы не могут быть реализованы вне гражданского общества и правового государства, без четко разработанных правовых норм, регулирующих отношения собственности, производства и распределения, взаимоотношения индивидов между собой и с государством. Классическим примером такого права является Кодекс Наполеона, интерпретировавший многие идеи естественного права применительно к эпохе нового времени. Новое правосознание или даже шире – правовая культура и этика – служили делу создания гражданского общества и правового государства.

Либеральная модель общественного устройства предстает в истории достаточно четко. Основными идеологическими параметрами классического либерализма принято считать следующие: в экономике – это сторонник промышленного капитализма и экономической свободы, невмешательства государства в рыночные отношения и организацию хозяйства; в социальных отношениях – выразитель интересов среднего класса (буржуазии); в политике – парламентарной демократии, кабинетской системы и свободы политических партий, а также всестороннего развития права, в культурной жизни – свободы мысли и слова; в религии – антиклерикализма и в то же время терпимости к инакомыслию, в нравственности – торжества утилитарных принципов и индивидуализма; в национальном вопросе – национализма (в смысле приоритетов национальной государственности). Однако наиболее типична для данного общественно-политического течения – борьба за демократию и право, создание соответствующих инструментов их претворения в жизнь. Важнейшим достижением либерализма явилось новое гражданское и политическое мышление, основу которого составило представление о правах человека как естественных, гарантия соблюдения которых состоит в демократической организации политической системы – конституционализме, свободе совести, индивидуализме. Данный взгляд на либерализм как продукт социального развития нового времени получил признание у представителей неолиберализма, для которых, однако, свойственно более четкое подразделение двух основных типов либерального движения – классического, являющегося предшественником современной западной демократии, и производного от него либерализма, подвергшегося ревизии с позиций рационализма и представляющего собой предшественника современного социализма. Экономические и политические принципы либерализма проявились в его образовательной стратегии, направленной на утверждение радикальной независимости мысли, духовной автономности индивида от церкви, общественных структур или государства. Либерализм выступает одновременно как антифеодальное и антисоциалистическое течение, поскольку отстаивает свободу личности и собственности (64).

Программа либерализма включает создание новой системы отношений общества и государства путем независимых общественных объединений, установления социального контроля над властью путем выборов; предоставления центральной роли парламенту, реализации принципа разделения властей и возможности их критики со стороны общественного мнения. Данная программа выражала интересы наиболее динамичной и просвещенной части общества, выступавшей за его модернизацию – так называемых «образованных классов» или «общественности».

Доминирующие тенденции в интерпретации либерализма в странах Европы XVIII–XIX вв. имели существенные особенности, связанные с различием объективных задач, стоящих перед ним. Так, либерализм эпохи Французской революции характеризовался ярко выраженным рационализмом и радикализмом, а главной проблемой для него стала несовместимость демократии (как равенства и правления большинства) и свободы (прав индивида). Напротив, либеральная мысль Английской и Американской революций, представленная сочинениями Дж. Локка и федералистов, отличалась особым вниманием к правовым гарантиям прав личности и собственности (65), а главной проблемой английского либерализма стал поиск конструктивного разрешения социальных конфликтов, представленный лучше всего концепцией утилитаризма (И. Бентам) (66) и программой постепенных правовых реформ, осуществляемых с прагматическими целями (Дж.С. Милль) (67). Германская традиция либерализма сформировалась позднее, характеризовалась большим консерватизмом (в отношении революционных принципов французского либерализма) и была в большей степени окрашена национальными и социальными тенденциями (в условиях образования единой империи и проведения социальных реформ сверху в стиле Ф. Науманна) (68). Страны Южной Европы в своих либеральных традициях также давали синтез либеральных и религиозных ценностей (Испания) или либерализма и романтических идей национального возрождения (Италия, Греция) (69). Существенную специфику имела крепостная Россия, где либеральные ценности вообще могли быть реализованы только при активном участии просвещенной бюрократии. Таким образом, констатировав единство принципов либеральной идеологии, мы должны иметь в виду возможности их различного и чрезвычайно гибкого применения в различных регионах и периоды времени.

Уже в ходе революции возникают различные трактовки такого фундаментального для либерализма понятия, как «свобода» и способов ее достижения в обществе. Речь идет, с одной стороны, о ее интерпретации в коллективистском смысле (как общественного блага, равенства и, прежде всего, обязанностей индивида перед обществом), а с другой, в индивидуалистическом смысле (как свободы индивидуальной деятельности, собственности и прав личности, которые необходимо гарантировать от вмешательства как со стороны государства, так и общества). В период революции эти две трактовки свободы, восходящие к Руссо и Монтескье, только начинают разграничиваться. В дальнейшем первая вела к социализму, вторая – к либерализму в его классическом понимании (70). Первая трактовка делала акцент на неизменные обязательства личности в отношении общества, установленные раз и навсегда: «Общественный договор, – писал Л. Карно, – есть молчаливое соглашение, которое составляет в сущности основу всякого общества, какова бы ни была конституция и особая организация. Этот договор, как и всякий конвенциональный акт, дает договаривающимся сторонам преимущества и накладывает на них обязательства: преимуществами является то, что носит название прав гражданина; обязательства составляет то, что именуется всеобщей моралью». В естественном состоянии права человека неопределенны; но в обществе человек определяет их, становясь гражданином (71).

Вторая подчеркивала необходимость предоставления каждому гражданину возможности постоянной критической оценки преимуществ и недостатков принятой конституции. С этой целью Кондорсэ разрабатывал такой механизм организации конституционных ассамблей, который бы позволял систематически учитывать изменения позиции граждан в пространствах каждого поколения. Этот мониторинг конституционных настроений через определенные промежутки времени необходим для того, чтобы одно поколение не могло навязать свою волю последующим, а также для того, чтобы соотносить конституционные формы и меняющуюся политическую реальность. Необходимыми условиями демократической процедуры изменения конституции признавались свобода публичных рекламаций (ходатайства) и их немногочисленность. В случае соединения этих двух условий (в одно время) очень вероятно, что данная конституция получит санкцию большинства граждан; в случае отсутствия одного из них ясно, что никакой возможности такого одобрения не существует (72). Перед нами две концепции свободы и две модели конституционного устройства – закрытая и открытая, основанная на абстрактных принципах общего блага или необходимости постоянной верификации с общественным мнением, коллективистская или индивидуалистическая. Эти две концепции постоянно приходили в столкновение в ходе революции. Кондорсэ, являвшийся создателем либерального конституционного проекта, был казнен якобинцами прежде всего как сильный идеологический противник (73).

Революционная интерпретация принципов либерализма во Франции была сформулирована наиболее четко Эммануэлем Жозефом Сийесом, но претерпела существенные модификации уже в ходе революции и особенно в период ее ретроспективного анализа мадам де Сталь, Б. Констаном и А. де Токвилем. Значение Сийеса как крупнейшего либерального мыслителя определяется формулами знаменитого памфлета 1789 г. – «Что такое третье сословие?». План брошюры Сийеса предельно прост и выражается в ответах на три вопроса: «1. Что такое Третье сословие? – Все. 2. Чем оно было в политическом устройстве до настоящего времени? – Ничем. 3. Чего оно добивается? – Стать чем-нибудь» (74). Следует отметить, что Французская революция, как, впрочем, и всякая другая радикальная социальная революция, пошла значительно дальше этих начальных требований, предоставив третьему сословию не что-нибудь, а все, чего оно могло добиваться, – новый правовой статус, укрепление прав собственности, культурные и символические ценности, которых оно было лишено в предшествующее время. Брошюра Сийеса уже своей риторикой выражает эти либеральные принципы – «империя разума», «общественный договор», «равенство прав». В свете прогресса разума, – полагает он, – необходимо восстановить узурпированные права. Раньше или позже необходимо, чтобы все классы сосредоточились в рамках общественного договора, который выстраивает отношения на новой основе после долгой ночи феодального варварства («la longue nuit de la barbarie féodale», «les absurditiés gothiques»). Универсальность этих идей для современного гражданского общества подчеркивается тем обстоятельством, что они были актуальны не только во Франции 1789 г., но и в России 1989 г. Фактически речь шла о выходе на историческую арену новых социальных слоев, которые тяготились традиционалистскими сословными перегородками Старого порядка и деспотизмом власти, – власти, которая ранее была источником стабильности в море хаоса, но затем стала восприниматься как основное препятствие реализации прав личности и собственности.

В труде Сийеса чрезвычайно четко формулировались либеральные принципы, ознаменовавшие разрыв между старым и новым обществом и заложившие основу нового публичного права: единство и суверенитет нации; представительство всей нации через ее избранных представителей; различение власти конституирующей и конституционной. Важность этих принципов, которые до сих пор служат современной демократии и закреплены конституционно, требует их специального рассмотрения. Первый из них – принцип национального суверенитета. Нация, согласно Сийесу, существует прежде всего, она – источник всего. Ее воля всегда законна, она сама есть закон. До ее возникновения и за ее пределами существует только естественное право. Истинные позитивные законы могут быть только эманацией воли нации. К позитивным законам относятся, прежде всего, конституционные законы, которые подразделяются на два вида: одни регламентируют организацию и функции законодательного корпуса; другие – определяют организацию и функции различных действующих властей (corps actifs). Определение этих конституционных законов как фундаментальных отнюдь не означает, что они могут стать независимыми от национальной воли, но только то, что неприкосновенными являются созданные ими установления. Конституция во всех своих частях является созданием власти конституирующей (pouvoir constituant), а не конституированной власти (pouvoir constitué). Понятие фундаментальности конституционных законов означает лишь то, что никакой вид делегированной власти не может ничего изменить в условиях делегирования. Первая категория законов, которые устанавливают законодательную власть, основана на национальной воле, существующей до всякой конституции. Вторая категория законов – те, которые должны быть приняты специальной представительной волей. Таким образом, все части правительства, непосредственно или опосредованно, в конечном счете, зависимы от нации и ответственны перед ней. Хотя Сийес писал, что эти формулировки имеют предварительный характер, именно они заложили основу важного конституционного принципа: нация формируется естественным правом, а правительству, напротив, принадлежит только позитивное право.

Другой важнейший элемент конструкции публичного права – концепция конституирующей власти. Известно, что доктрина народного суверенитета Руссо отрицала возможность представительной демократии (народная воля не может быть представлена никем, кроме самого народа). Сийес нашел решение проблемы своей концепцией Конституанты. Собрание чрезвычайных представителей, согласно его учению, способно заменить собрание нации. Данное собрание не должно, безусловно, узурпировать народную волю и поэтому не наделяется всей полнотой национальной воли. Ему предоставляется лишь специальная власть, причем в редких случаях, но в этой исключительной ситуации оно уподобляется нации с точки зрения своей независимости от всех конституционных форм. Сийес, в отличие от Локка и Монтескье, не думал, что следует принимать предосторожности против возможной узурпации власти со стороны законодательного собрания, поскольку народные представители являются депутатами, посланными только для одного дела, а срок их полномочий ограничен во времени. Эти рассуждения Сийеса представляют несомненную важность для конституционной теории, поскольку лежат в основе концепции представительного правления. Однако они были опровергнуты практикой революции, поскольку народное представительство (Конвент) оказалось вполне самостоятельным институтом власти и узурпировало ее.

Третий важнейший элемент теоретической конструкции Сийеса – концепция представительства. Конфликт между двумя важнейшими постулатами – принципом народного суверенитета и принципом представительства, который определял всю конституционную динамику Франции, Сийес разрешил чисто прагматическим способом: нация – это ее представители; общая воля – коренится в избранном корпусе, а его мнение есть мнение нации. Это было решение проблемы в стиле Колумбова яйца, поскольку теоретические аргументы, в силу невозможности их согласования на доктринальном уровне, уступали место ряду прагматических утверждений, фиксировавших новую идеологию. Развивая эти идеи, Сийес пытался представить волю третьего сословия как волю нации и разработал теорию «свободного мандата» (парламентарии представляют не сословие, а нацию в целом). Она представляла собой антитезу концепции императивного мандата, лежавшую в основе традиционного сословного представительства в Генеральных Штатах предшествующего времени. Конституция 1791 г. основана на этой модели либеральной представительной демократии. Отождествление третьего сословия с нацией – практический вывод данной концепции, легитимировавший революционный процесс. Привилегированные сословия не могут представлять народ в Генеральных Штатах. Необходима отмена системы привилегий, в том числе внутри самого третьего сословия, которое оказывается расколотым. Выдвигается идея общего права и необходимости его восстановления.

Франция, согласно парадоксальному утверждению мыслителя, не знала собственно монархического режима. Страной управляла узкая группа придворной аристократии, которая определяла политику, назначение министров и распределение должностей. Идея состоит в том, чтобы вернуть народу (третьему сословию) политические права, которые были отняты у него аристократией. Для их восстановления необходимо его полноценное представительство в Генеральных Штатах. Последние должны интерпретироваться как выражение общей воли – законодательная власть, а не как господство аристократии трех типов – церкви, шпаги и мантии. Политические требования третьего сословия, формулированные Сийесом, характерны для радикального либерализма многих стран в условиях конституционной революции. Они включали: 1) полноценное представительство третьего сословия в Генеральных Штатах; избранные из его состава депутаты должны иметь возможность представлять его желания и защищать его интересы, а их влияние должно быть как минимум равным тому, которым располагают привилегированные сословия; 2) число представителей Третьего сословия должно быть равным числу представителей двух других сословий вместе взятых. Однако даже это равенство представительства будет иллюзорным, если каждая палата будет голосовать по отдельности; 3) поэтому подсчет голосов должен вестись не по сословиям, а поголовно. Вот к чему, заключает Сийес, сводятся эти рекламации, вызвавшие, как кажется, тревогу среди привилегированных, полагающих, что эти требования делают реформу невозможной. Скромное пожелание третьего сословия о том, чтобы иметь в Генеральных Штатах влияние, равное привилегированным сословиям, уступило затем место требованиям всей полноты власти во избежание реставрации старого порядка. «Все погибнет, – заявил Сийес, – если мандатарии феодализма смогут узурпировать депутатские полномочия общего представительства» («Tout serait perdu si les mandataires de la féodalité venaient a usurper la députation de l’ordre commun») (75).

Важнейший вывод этой теории – принцип равенства гражданских и политических прав, который раскрывается как наличие прав на обладание реальной собственностью (состоянием) и юридической собственностью (например, избирательные права). Другой – отказ от сословной структуры общества и ее политического выражения в виде двухпалатной системы по образцу Англии. Сийес в принципе не противник разделения палат (он говорит даже о трехпалатной системе), однако категорически не приемлет их разделение по сословному принципу. Он однозначно выступает против верхней палаты английского типа как исторического пережитка, называя ее «королевской палатой» или «феодальной палатой». Наконец, третий принцип разделения властей, интерпретация которого претерпела существенную эволюцию в воззрениях этого мыслителя. Своим памфлетом он открыл чреду кровавых революционных потрясений, вольным или невольным участником которых стал сам. Сийес, голосовавший за смерть короля и писавший конституции для всех режимов, стал карикатурой и символом приспособленчества. Однако эволюция его конституционных принципов вполне соответствовала логике быстрых революционных изменений. Под влиянием опыта революционных потрясений, он добавил ограничение конституирующей власти с помощью особого «конституционного суда» или «коллегии консерваторов» («college de conservateurs»), наблюдающей за конституцией и фундаментальными принципами права.

Социологическую концепцию французской революции предложил лидер большинства Конституционной ассамблеи, либеральный мыслитель – Антуан Барнав (1761–1793). В неоконченном труде «О революции и конституции» он наметил движущие силы революции, предложил интерпретацию внутренней логики основных фаз и выдвинул стратегию выхода из кризиса. Данная концепция предваряет последующий либеральный анализ и в своих структурных компонентах является чрезвычайно информативной (76).

Социальное развитие, полагал Барнав вслед за Монтескье, определяется географической средой, а вызываемые ею хозяйственные изменения ведут к перераспределению богатств и власти. Социальная эволюция определяется объективными факторами исторического развития человечества – «природой вещей», по терминологии просветителей. Проявлениями этих исторических процессов становились Крестовые походы, религиозные реформы, великие географические открытия. Социальный прогресс в новое время был связан с развитием централизации, промышленности, просвещения и формированием общественных классов, вел к социальным диспропорциям. Социальный конфликт мог быть разрешен как путем революции, так и реформы. Альтернатива этих двух стратегий выхода из кризиса формулируется предельно четко. Второй, реформационный, путь выступает как несомненно более приемлемый для общества. Но в то же время – более трудный для практической реализации. Спонтанный революционный взрыв являлся объективным следствием «природы вещей», а принятие его общественным сознанием ускорила Американская революция. Напротив, для реализации реформ требовались сознательные усилия монархии и аристократии. Способ предотвращения социального взрыва состоял в постепенной отмене сословных ограничений, расширении социальной мобильности, открытии всех видов службы для третьего сословия. На практике, однако, монархия и аристократия оказались в плену своекорыстия и непоследовательности, отстраняя третье сословие от военной службы и государственного управления, культивируя в нем враждебные настроения. Таким образом, монархия провоцировала революцию, жертвой которой стала сама.

Основной социальный результат революции – отстранение привилегированных и богатых социальных слоев (крупные собственники, эмигранты), преобладание средних и низших слоев (мелких собственников) в Конституционной ассамблее. Масса, составляющая во Франции электоральный корпус, вышла из деморализованных слоев, а не ответственных собственников. Революция (и особенно клубы) подняла на поверхность новых людей – ораторов-интриганов и авантюристов, лишенных собственности и ответственности. Поэтому власть в ассамблее захватили не опытные практики старого режима, а чистые теоретики, быстро уступившие власть кучке негодяев, преследующих свои низкие цели. Данный состав Конституанты исключал эволюционный путь трансформации системы Старого порядка в парламентскую монархию английского типа.

Идеал смешанного правления стал для Барнава и его единомышленников моделью выхода из революционного кризиса. Приверженный идеалам разума и свободы, Барнав стремился утвердить их в формах, способных дать им прочный характер, сделать не больше, а лучше. Свобода может существовать только при монархическом правлении, руины свободы проистекают от чрезмерных требований и ребяческой экзальтации, которая является признаком слабости. Он опирался на идеи либерального государства Монтескье и различал (как Сийес) непосредственную и представительную демократию. Если непосредственная демократия была возможна в малых государствах древности, то для большой современной монархии необходимо представительное правление. Представительство целесообразно осуществлять на основе ценза, отсекающего полярные категории (слишком богатых и слишком бедных) с целью сохранения независимости депутатов. Вводятся разделение властей, гарантии гражданских прав.

В условиях конституционного кризиса важно было предложить теоретические аргументы в пользу либеральной модели конституционализма (смешанной формы правления) и против концентрации власти в одних руках. «Недостаток конституции 1789 г., – подчеркивал Барнав, – был не в том, что публичные власти были разделены, но в том, что это разделение не было сделано хорошо, и что эти власти внутри себя были плохо конституированы» (77). Он выдвигает ряд других упреков конституции: она не произвела разделение на три ветви и дала место аристократии; уделила слишком мало внимания собственности в национальном представительстве; слишком слабо организовала королевскую власть и силы исполнительной власти.

Возможность узурпации власти законодательным корпусом не выпала из сферы его рассмотрения. Как известно, необходимость двухпалатной организации парламента в Англии и США отстаивалась как важнейший элемент разделения властей. Барнав (как и Сийес) высказывается, однако, против двухпалатной системы парламентаризма для Франции как по английскому образцу (где она сложилась исторически), так и по американскому (где к моменту ее введения уже существовало равенство). Основной аргумент против двухпалатной системы в том, что палаты могут стать средоточием различных социальных сил. Конституционный кризис и узурпация власти законодательным корпусом не являются следствием принципа единства палаты, но возникли, во-первых, из-за отсутствия переизбрания депутатов (что рассматривается как самая большая ошибка Конституционной ассамблеи) и, во-вторых, из- за отрицания права роспуска. Единство палаты вполне реализуемо в том случае, если она будет вписана в общую систему смешанного правления, где король будет иметь право противостоять декретам законодательного корпуса (располагая не абсолютным, а суспензивным правом вето). Сторонники республиканской модели, предлагающие объявить решения единой ассамблеи высшими законами без санкции короля (деятели Якобинского клуба), ведут дело к установлению диктатуры. Поход на Версаль 5 октября 1789 г. и арест короля признаются катастрофой.

Недостатки конкретной конституции не должны служить аргументом против принципа разделения властей. Это важнейший конструктивный элемент всех систем смешанного правления, которые являются единственными свободными правлениями на земле. Примерами выступали Рим, Великобритания и США, где разделение и борьба властей есть важнейшее условие свободы. Барнав принадлежит к тому широкому кругу французских либералов, которые, если не усматривали в политической системе Англии модель политического устройства, то во всяком случае апеллировали к ее опыту как центральному аргументу. В этом смысле его подход обеспечивает преемственность таких англофилов, как Монтескье в XVIII в. и Гизо в XIX в. Существенное значение имели анализ федерализма (по образцу США) и в то же время обращение к опыту Славной революции в Англии 1688 г., когда в результате переворота окончательно утвердилась парламентская монархия: наследственный монарх был заменен выдвинутым и ограничен в прерогативах во имя защиты публичных свобод.

Взгляды АБарнава сходны с идеями Мирабо и отражают принципы 1789 г.: сильная монархия, ограниченная в то же время ассамблеей, король, порвавший с аристократическим обществом, цензовое избирательное право, способное охватить весь средний класс. Главная идея Барнава и его единомышленников – спасти короля, чтобы спасти конституцию и общественный порядок, – сделала его лидером большинства в Конституционной ассамблее. В дальнейшем, это была линия умеренных (Сийеса), противостоявшая линии Робеспьера. Либеральная позиция устами Барнава выступала, таким образом, за превращение «революционного государства» в «конституционное государство».

Либеральная концепция правового (конституционного) государства, представленная трудами Сийеса, Кондорсэ, Бриссо и Барнава в период революции, в постреволюционный период оказалась в центре размышлений Бенджамена Констана, Шатобриана, Гизо, Токвиля, Ламартина, мадам де Сталь и других основателей умеренного либерализма. Эта идеология включает критику теории народного суверенитета Руссо, с одной стороны, и деспотии во всех ее видах (отрицание якобинской и монархической диктатур) – с другой; отрицание революционного фанатизма и апология локковского либерализма; поддержку принципа разделения властей и концепцию особой «нейтральной власти». Суть проблемы, как ее выразил Б. Констан, состояла в том, чтобы найти средний путь между народной тиранией и монархической тиранией, отыскание которого предполагало новый политологический синтез. Его содержание определялось установлением парламентской ответственности министров и соответственно разделением министерской и королевской власти. Исполнительная власть принадлежит в этой конструкции министерству, но монарх сохраняет возможность влиять на его назначение и отставку. Это была конструкция дуалистической конституционной монархии. Именно эта идея нейтральной власти (le pouvoir neutre) позволила Констану перейти от республики (в республиканской модели конституции) к монархии (в модели конституционной монархии). Он стремился теоретически и практически обосновать роль института монарха как независимой инстанции, которая существует наряду с тремя другими властями, координирует их деятельность и умеряет противоречия между ними (78). Эта концепция является развитием того, что предлагал Сийес для выхода из конституционного кризиса в период Директории, но идет далее в направлении монархии, оказав, в свою очередь, существенное влияние на умеренный испанский, германский и российский либерализм (79).

Противоречие революционных идеологий с позиций либерализма – несоответствие новых институтов степени подготовленности общественного сознания. Эта мысль была очень четко сформулирована мадам де Сталь в рукописи теоретического труда о революции, которая не была опубликована при жизни, но подводит итог размышлений о конституционных циклах. Здесь выдвинута также определенная объясняющая схема процесса. Опережающее принятие демократической конституции получает поддержку передовой части общества, однако более значительная его часть стремится активно или пассивно повернуть ситуацию вспять. Это создает резервуар для восстановления деспотизма. Франция в 1789 г., согласно данной интерпретации, хотела умеренной монархии, а не республики. Республика была введена за пятьдесят лет до того, как умы были подготовлены к ее восприятию. Для этого пришлось прибегнуть к террору, который, не достигнув поставленной цели, вызвал обратное стремление в сторону от философского просвещения. С этим связана общая нестабильность конституционного процесса во Франции. Попытка найти выход в разделении властей не могла быть успешна в условиях кризиса. Таким образом, в ходе революции максимализм – провозглашение абсолютной свободы (к которому общество не готово) оказывается более опасным врагом демократии, чем роялистская оппозиция в силу неподготовленности народа к принятию республики. Поэтому демократы, завоевав власть, должны учиться ее сохранению у аристократии. Сохранение народных институтов требует принятия аристократических идей. Четко выступает идея цикла. Отсюда следовал вывод, важный для всей последующей либеральной традиции: в обществе имеют смысл лишь те изменения, которые подготовлены общественным сознанием, и лишь в той мере, в какой они соответствуют поступательному развитию прав и свобод личности. Поэтому неправомерно принесение в жертву некоему будущему идеалу уже достигнутых прав личности. Задача мыслящих людей – в просвещении, а не разрушении (80).

Либеральная трактовка демократии стала основным вкладом данного течения в гуманитарную мысль нового времени. Главная проблема – создать такие отношения между демократией и либерализмом, которые не привели бы общество, с одной стороны, к революционному хаосу, с другой, к подавлению личных прав. Завершить революцию, создать стабильное представительное правление, установить гарантии свобод, основанных на разуме. Это была триединая задача французских либералов до 1948 г., позже она получила другое определение – как спасти свободу от социализма с помощью бонапартизма (81). Как ранее Монтескье, А. Токвиль, анализируя опыт ряда французских революций, стремится путем сопоставления разных типов обществ решить одну проблему – возникновения демократии как нового социально-политического строя. Он ищет ее решения в интерпретации перехода от традиционного, феодального и аристократического общества к обществу равных возможностей. Центральным при такой постановке проблемы оказывается соотношение принципов равенства и свободы: концепция демократии как внутренне противоречивого образования основана на взаимной противоположности образующих ее принципов. Токвиль, изучив феномен демократии, установил, что она содержит (при неконтролируемом развитии равенства) новую угрозу правам индивида – «тирании большинства», нивелировки общества и подавления индивида (82). Тот феномен, который в XX в. получил название тоталитаризма или тоталитарной демократии, был не только предсказан, но и описан Токвилем в существенных его чертах. В этом состоит, по выражению И. Берлина, «убийственная точность неудобных мыслей Токвиля». В России именно эти мысли Токвиля получили поддержку А.С. Пушкина в его полемике с политическим радикализмом Радищева и консерватизмом Чаадаева (83). Отсюда поиск нового политического идеала – сочетания демократии (как всеобщего равенства) с институтами либеральной направленности. Политической формой его реализации становится конституционная монархия. Актуальность теории демократии Токвиля в наше время объясняется появлением сходных проблем в условиях быстрого перехода от авторитаризма к демократии.

Та же проблема – сочетания демократии со свободой индивида – оказалась центральной для английского либерализма, но получила несколько отличное разрешение. Во Франции, как было показано, трудность ее практического решения привела к резкому размежеванию социализма и либерализма, причем последний в условиях социального кризиса все более склонялся к авторитарному решению в форме бонапартизма. В Англии синтез демократии с индивидуальной свободой оказался лучше реализуем на практике и стал возможен благодаря последовательным реформам избирательной системы, расширявшим социальную базу и легитимность парламентских институтов. Поэтому классики английского либерализма подходили к этой проблеме с более прагматических позиций. Социальная философия утилитаризма И. Бентама, наложившая отпечаток на всю английскую либеральную традицию, своей критикой подготовила избирательные реформы (84). Дж.С. Милль разрабатывал идею расширения избирательных прав, предоставления их женщинам, но при этом считал необходимым отстаивать приоритет образованной части общества в управлении. В. Бегот в своем труде об английской конституции (1867) дал классическое изображение английского парламентаризма и кабинетской системы (85).

Наибольшее значение для идеологии либерализма имел Дж.С. Милль, влияние идей которого было велико не только в Великобритании, но и в мире в целом. Он сформулировал целостную либеральную философию свободы и прав личности как главной общественной ценности и критерия оценки политических систем. Его вклад в политическую теорию либерализма состоял в создании концепции демократии как представительного правления (86). Представительное правление является высшей ступенью развития политической системы (противостоящей предшествующим более примитивным системам непосредственной демократии и абсолютизма) именно потому, что обеспечивает народу возможность контроля над правительством посредством периодически избираемого парламента. Милль, как и Токвиль, выступает, однако, противником интерпретации демократии и представительного правления как простого численного большинства населения. Реализация этого принципа в виде господствующей в Англии и США системы избрания в парламент механическим большинством ставит, по его мнению, под вопрос судьбу самого демократического принципа, ведя к господству коллективной посредственности и изолируя от политического процесса критически мыслящие меньшинства и выдающихся людей. В этом состоит смысл той части труда Милля, где он говорит «об истинной и ложной демократии». «В понятии «демократия»,– подчеркивает он, – смешиваются две совершенно различные идеи. Истинное представление о чистой демократии предполагает всегда управление всего народа всем же народом, равноправно представленным в управлении. Демократия же, как она понимается обыкновенно на практике, это правление всего народа при посредстве простого его большинства, исключительно представленного в управлении». Исходя из этого отвергается трактовка демократии как реализации воли большинства (своеобразный аналог народной воли Руссо) и выдвигается ее концепция в виде пропорционального представительства различных общественных групп и интересов. Милль показывает, что принцип численного большинства – это статическая концепция, не учитывающая быстрой динамики общественных интересов, когда вчерашнее большинство оказывается меньшинством, продолжая, тем не менее, осуществлять власть от имени всего общества. Особенно опасна эта ситуация в условиях острой имущественной, классовой или национальной поляризации общества, когда установление политического господства одной силы над другими или ее преобладание в управлении может привести к развитию конфликта, а не к его разрешению демократическим путем. Предоставление политических гарантий меньшинствам, прежде всего наиболее культурным и образованным слоям населения, становится в рамках либеральной политической философии Милля подлинным критерием демократизма и совершенства системы. Оно способствует также разрешению социальных противоречий, в частности преодолению классового эгоизма, который может быть растворен в различных других эгоизмах. Эта логика приводит мыслителя к выводу о необходимости строго реалистичного отношения к организации избирательной системы, которая в различных социальных условиях не может быть тождественной. Являясь теоретически сторонником принципов всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Милль допускал возможность известных отступлений от этого идеала в социальных условиях, недостаточно подготовленных к их восприятию в полном объеме. Даже для Англии он являлся сторонником постепенного расширения избирательного права, сохранения Палаты лордов, целесообразности (при отмене имущественного, национального и полового цензов) введения образовательного ценза, отмечал преимущество пропорциональной избирательной системы перед мажоритарной (голосование списков в целом), которая дает приоритет крупным политическим партиям в ущерб политическим интересам социальных групп, национальных меньшинств или регионов страны.

Теоретически обосновывая модель английской парламентарной монархии, Милль внес существенный вклад в интерпретацию механизма разделения властей, в частности отношений законодательной власти и бюрократии. Смысл представительного правления определяется ролью парламента, состоящей (вопреки критикам) не в управлении (которое, разумеется, не может быть эффективным в руках большого собрания депутатов), а в выполнении функции социального контроля над его осуществлением. Он обосновал, фактически, ту модель организации административной службы, которая получила затем у М. Вебера наименование «рациональной бюрократии». Ее принципиальным отличием от чиновничества абсолютистских государств является полное подчинение законодательной власти парламента и, как следствие, неучастие в политике. При такой интерпретации бюрократия оказывается теоретически не более как техническим инструментом реализации воли избирателей, делегирующих ей функции исполнительной власти.

Рассматривая либеральную демократию как политический идеал, Милль, однако, не абсолютизировал представительное правление. Он указывал, что социальный прогресс в предшествующие эпохи и в иных социальных условиях может быть осуществлен авторитарными политическими системами. В этой связи он выделял позитивную роль абсолютизма в процессе образования национальных государств или осуществления ускоренной модернизации (например, в ходе реформ Петра Великого или отмены крепостного права в России). Однако в более длительной исторической перспективе деспотизм ведет к стагнации общества, в то время как либеральная демократия создает условия для его динамики.

Тот факт, что именно английская (а не французская) модель парламентской монархии и ее теоретическое обоснование философами и юристами стали популярны в странах Восточной Европы и России, объясняется следующими причинами – большей гибкостью (англосаксонское прецедентное право); эволюционизмом (в противоположность рационализму французской модели); сохранением легитимной монархии (в противоположность республиканизму и бонапартизму). Даже британский парламентаризм (особенно его двухпалатный характер) казался привлекательным в более традиционных режимах, поскольку создавал представление о синтезе демократического и аристократического принципов.

По сравнению с классическим либерализмом Западной Европы, либерализм Восточной Европы представлял существенную специфику, на которой следует остановиться специально в виду ее частого игнорирования. В либерализме и конституционализме стран Восточной Европы необходимо подчеркнуть общие черты, характерные для данного течения в принципе, прежде всего его идеалы гражданского общества и правового государства, вообще стремление к политической борьбе в рамках права. В то же время необходимо отметить тот факт, что восточноевропейский либерализм в сравнении с западным имеет существенные различия. Они имеют не случайный, но глубокий сущностный характер и коренятся в самой природе политической системы государств Восточной Европы, социальной базе и потому – в политической стратегии. Данная модель отличается от классической по крайней мере в трех отношениях: во-первых, к началу преобразований здесь отсутствуют необходимые элементы гражданского общества; во-вторых, средний класс, даже если он существует, недостаточно силен для того, чтобы стать социальной базой демократических преобразований; в- третьих, эти преобразования оказывается необходимым провести в кратчайший (по сравнению с западными странами) исторический промежуток времени. В результате здесь необходима совершенно другая стратегия развития вообще, другая комбинация политических сил и тактика реформ в частности. Основным носителем преобразовательной программы выступает не буржуазия, как на Западе, а скорее само государство, инструментом ее реализации в значительной мере становится бюрократия, а методы проведения неизбежно приобретают принудительный характер.

Германский либерализм домартовского периода, представленный Робертом Молем (87), Карлом Роттеком (88) и Фридрихом Дальманном (89), отстаивал концепцию правового государства с дуалистической конституционной монархией как формой правления. Раскрытие отношений общества и государства с либеральных позиций представлено в германской политической мысли трудами Карла Вильгельма фон Гумбольдта (1767–1835) – видного конституционалиста и деятеля либеральных реформ начала XIX в., основателя Берлинского университета. Осмысление философии эпохи Просвещения, а также начала Французской революции нашли выражение в идеале создания конституции и свободных учреждений для единой Германии. Поэтому в его взглядах наиболее полно представлен специфически германский синтез либерализма, национализма и умеренного конституционализма. Господствовавшей в Германии эпохи Просвещенного абсолютизма философско-правовой концепции полицейского государства Гумбольдт одним из первых противопоставил либеральную концепцию правового государства – обеспечения личных прав граждан. Данный принцип составляет доминирующую идею его основного произведения – «Опыт установления пределов государственной деятельности». Судьба этого произведения отражает особенности развития германского либерализма: написанный в 1792 г. под непосредственным влиянием эйфории первых лет Французской революции (и не опубликованный тогда по цензурным соображениям), данный труд не публиковался позднее по решению самого автора под впечатлением казни Людовика XVI, переосмысления событий революции и наполеоновских войн в Германии. Книга вышла лишь спустя 15 лет после смерти автора в 1851 г., а в русском переводе – в 1908 г. (90).

Проблема, поставленная Гумбольдтом, оказывается крайне актуальной и для современности: до какой степени должно простираться государственное вмешательство в социальное и экономическое регулирование и, в соответствии с этим, как должен решаться вопрос о соотношении целей и средств государственной политики. Эта проблема решается в традициях классического западного либерализма: автор отрицает тотальный контроль государства над обществом, свойственный эпохе абсолютизма и отстаивает принцип минимальности бюрократического контроля. Вопреки господствующей германской государственно-правовой традиции, Гумбольдт не считает целесообразным беспредельное государственное вмешательство в социальные отношения, простиравшееся традиционно не только на сферу правового регулирования, но и включавшее патерналистскую опеку над религиозными верованиями, нравственностью и даже образом мыслей граждан. Фактически выступает против того, что в настоящее время именуется социальным государством, экономическим регулированием и идеологическим контролем. Основные аргументы против такого типа государства также выглядят весьма современно: государственная регламентация уничтожает разнообразие социальных интересов и позиций, являющееся подлинным источником общественной динамики. Унификация общества путем поглощения различных интересов, его жесткое подразделение на подданных и правительство становятся результатом преобладания единой государственной цели. Следствием этого неизбежно является юридическая формализация отношений, экономическая неэффективность и неконтролируемый рост аппарата управления, становящегося единственным движущим механизмом. Гумбольдт одним из первых раскрыл негативные последствия бюрократизации социальных отношений: отчуждение экономической власти и управления от общества, рост коррупции, механистический характер государственного регулирования, наконец, подмена целей средствами и потеря государственной властью чувства реальности.

В основе позитивной концепции Гумбольдта лежит своеобразная интерпретация общественного договора: не принимая полярных теорий непосредственной демократии Руссо и представительства Монтескье, Гумбольдт предлагает третье компромиссное решение проблемы демократии. Самодеятельность общества должна быть достигнута путем заключения гражданами отдельных договоров и создания свободных союзов, аккумулирующих различные социальные элементы и интересы, не связанные непосредственно с государственной властью. Гумбольдт ставит под сомнение целесообразность единого общественного договора и представительства в силу возможности их формализации, бюрократизации и легкости манипулирования ими со стороны государства. Инфраструктура гражданского общества должна быть более развитой для обеспечения прав малых групп и частных лиц. Таким образом достигается разделение сфер гражданского и публичного права, появляется возможность более динамичного социального контроля над властью как раз по тем конкретным вопросам, которые становятся актуальными в данный момент. По мере расширения сферы деятельности гражданско-правовых союзов, сфера публично-правового регулирования должна объективно сократиться до определенного необходимого минимума.

Этим минимумом Гумбольдт считал обеспечение безопасности общества внутри и, главным образом, вовне государства. Если Милль в качестве важнейшей цели государства видел просвещение и воспитание общества, то Гумбольдт отнимает у него и эту сферу деятельности, передавая ее самому обществу. Государственный союз имеет для него смысл лишь постольку, поскольку обеспечивает реализацию имущественных и политических прав индивида. Эта была та концепция «государства – ночного сторожа», которая стала аксиомой для классического либерализма. Объективные предпосылки определили кризис классического западноевропейского либерализма в новых условиях конца XIX – начала XX в. в странах, вставших на путь ускоренной модернизации. Эти общие тенденции восточноевропейского либерализма проявились особенно четко в Германии и России.

В центре политической мысли стран, соотносивших свои социальные порядки с опытом Французской революции, оказались две основные проблемы: проблемы современной демократии для стран, где революция победила, и проблемы перехода от старых абсолютистских порядков к новым в странах с модернизирующимся типом развития. Французская революция отчетливо показала деструктивные последствия спонтанного социального взрыва. Она показала также, что новая легитимация властных структур отнюдь не исключает их фактического возвращения на путь авторитаризма. Данный опыт послужил мощным импульсом для интерпретации конституционных идей в тех странах, которые, в отличие от стран классического либерализма и конституционализма, вынуждены были развивать его институты в условиях модернизации – Германии и России. В качестве корректива классической западной модели демократии выступают германские либеральные теории гражданского общества и правового государства в условиях модернизации (91).

На рубеже XIX–XX вв. на первый план выходит проблема правовой рационализации и модернизации общества, осуществляемой государством в условиях быстрых социальных изменений. В этой перспективе отчетливо прослеживается значение политической философии германского и русского либерализма, давших обоснование возможности выхода из социального конфликта путем не революции, а радикальных социально-экономических и политических реформ, целенаправленно осуществляемых государством. В этой связи следует подчеркнуть значение немецкой философии права – от Гегеля до концепции рациональности М. Вебера (92). Интерпретируя весьма содержательные и дружеские контакты знаменитого германского социолога с представителями русского конституционного движения (например, Б.А. Кистяковским), мы получаем возможность интересных сопоставлений судеб конституционных реформ в странах, где модернизация происходит под сильным влиянием государства. Наблюдения, сделанные Вебером и русскими конституционалистами при анализе русской и германской революций начала XX в., обозначили проблему, оказавшуюся крайне актуальной для последующего мирового политического развития.

Имея в виду данный вариант общественного развития, германские мыслители с большей осторожностью, нежели русские конституционалисты, относились к механическому переносу западных демократических институтов в общество, сохраняющее традиционные нормы авторитарного социального регулирования. Проблема всеобщего избирательного права без введения цензов, соответствующих объективному уровню гражданского сознания, стала, как будет показано далее, предметом весьма острой полемики между германскими и российскими конституционалистами начала XX в. в связи с разработкой стратегии либеральных преобразований. Именно в этом видели они главную опасность превращения реальных конституционных норм в номинальные.

Переломным этапом в интерпретации феномена современной демократии стало появление концепции, впервые связавшей воедино такие вопросы, как переход от традиционного общества к демократии, значение всеобщих выборов для политической мобилизации населения, механизм взаимоотношения масс и политических партий, наконец, процесс бюрократизации самих этих партий, находящий выражение в создании особой политической машины – Кокуса (М.Я. Острогорский). Распад традиционного общества приводит к разрушению старых сословных перегородок, изменению положения групп и индивидов по отношению к власти. Разрушая прежние рамки, модернизационные процессы освобождают индивида, но, освобождая, они его изолируют, приводя к отчуждению, дегуманизации, деперсонификации общества. Демократизация последовательно охватывает духовную, социальную и экономическую жизнь, ее важнейшими проявлениями в политической сфере становится утверждение демократических институтов власти и политических свобод. Широкие массы населения, ранее являвшиеся объектом политики, становятся ее субъектом, получают возможность непосредственно (через систему выборов) влиять на политический процесс и даже принятие политических решений. Механизм манипулирования общественным мнением Острогорский показал на материале политической практики институтов классической демократии, однако особую актуальность эта проблема приобрела не в странах с развитыми демократическими традициями и институтами, а в тех регионах мира, которые не имели их вовсе или развили в недостаточной степени, оказавшись перед необходимостью быстрых социальных изменений. Не случайно большой вклад в рассмотрение проблем конституционализма данного типа внесли ученые тех стран – России, Германии, Италии, Испании, которые в новейшее время развивались по пути ускоренного догоняющего развития, модернизации (Г. Моска, В. Парето, Р. Михельс, М.Я. Острогорский, X. Ортега-и-Гассет, Х. Арендт) (93). Однако, рассмотрение теоретических дискуссий представляет только один аспект исследования проблем гражданского общества, борьбы демократии и авторитаризма в новое и новейшее время.

Традиционный либерализм должен был пойти на следующие изменения: с одной стороны, он должен считаться с растущей экономической и политической мощью государства и необходимостью его вмешательства в социальную сферу; с другой – он все более становился (под влиянием конкуренции с другими партиями) социал-либерализмом. Его представители в Англии – Т. Грин, в Германии – Л. Брентано и Ф. Науманн, а отчасти М. Вебер и Г. Пройс. В условиях конституционного кризиса они усматривали выход из него в реализации национального соглашения, гарантом которого должны быть не парламент и политические партии, но плебисцитарный президент, фактически – эрзацкайзер, стоящий над парламентом и партиями. Эта концепция плебисцитарной демократии не реализовалась в Веймарской Германии. Однако позднее она стала основой действий де Голля в период создания Пятой республики во Франции (94).

Следует подчеркнуть вклад либерализма в создание плюралистической системы. В XX в. модель демократического устройства общества вступила в конфликт с моделью тоталитарного устройства. Тоталитарные идеологии отвергали либерализм как идеологическую доктрину, переставшую соответствовать новой социальной реальности. В то же время они отвергали практические достижения либеральной эпохи – гражданское общество, правовое государство, права личности. В этих условиях основная задача либеральной идеологии состояла в объяснении тоталитаризма как принципиально нового социального феномена, с одной стороны, и разработке такой теории демократии, которая способствовала бы ее сохранению и развитию в новых условиях, с другой. В данном контексте достаточно обозначить лишь основные вехи этой интеллектуальной работы. Прежде всего, следует указать на сознательную установку либерализма на выяснение реальной картины мира. В отличие от других, прежде всего тоталитарных, идеологических течений, либерализм имеет ту особенность, что он в наименьшей степени подвержен идеологической пристрастности. Это проявляется наиболее четко в социологической теории М. Вебера, для которой характерно стремление к разделению факта и оценки, конструированию научных гипотез и моделей, основанных на анализе эмпирического материала, наконец, поиску конструктивных выходов из социальных конфликтов. Исходя из этого он предложил решение проблем рационализации, бюрократии и харизматического лидерства. Другим проявлением той же тенденции может быть признано «чистое» учение о праве Г. Кельзена, ставившего своей задачей очистить юриспруденцию от идеологических оценок и метафизических теорий, ставших прибежищем упрощенных идеологических схем. Вклад этого учения в философию права, несмотря на всю его последующую критику, оказался очень значительным, поскольку Кельзен четко сформулировал проблему подмены права идеологией. Это было учение о демократии с позиций отказа от ценностного абсолюта. В конечном счете, он полагал, что стремление к достижению абсолютной истины и ценностей есть водораздел между демократией и авторитаризмом (95). Наконец, в данном контексте следует указать на научный анализ собственно проблемы идеологии и утопии, проведенный К. Маннгеймом (96). Уже эти направления мысли создали фундамент для критической оценки тоталитарных режимов и их идеологий. Решающий вклад в теорию тоталитаризма был сделан Х. Арендт. Предложенная ею концепция подвергалась в дальнейшем критике. Однако важнейшие ее элементы – характер движения, уничтожающего государственные структуры, партия нового типа, луковичная структура организации, роль тайных организаций – принадлежат и сейчас к важнейшим достижениям в изучении данного феномена (97). Критика концепции тоталитаризма в Германии имела целью избежать тотального отождествления нацистского и сталинского режимов. Но хотя их идеологии были различны, в концепции тоталитаризма речь идет не о них, а в принципе – о характере функционирования идеологии в обществе и здесь возможно отыскать сходство. Если признать способность тоталитаризма к изменениям, то можно придать этому понятию расширительный смысл (98). Подчеркнем, что данная концепция тоталитаризма вытекает, безусловно, из его критической оценки с позиций либерализма. Принципиальное значение для него имеет то обстоятельство, что все тоталитарные режимы и их идеологии ведут к поглощению личности обществом и государством, подавлению индивидуальной свободы.

Конфликт демократии и авторитаризма в XX в. привел к появлению новых интерпретаций самой демократии и причин ее кризиса. В этом контексте следует интерпретировать изменение идеологии классического либерализма, появление неолиберализма. Для либеральной идеологии в целом важное значение имел переход от традиционных концепций демократии как социальной гармонии (Дж. Брайс, А. Дайси) (99) к рассмотрению ее в конфликтной динамике – как взаимодействия социальных сил, политических институтов, партий, элитных групп. Отправной точкой этих размышлений следует признать концепцию массового общества – «восстания масс» по определению Х. Ортеги-и-Гассета (100). Дело в том, что сама констатация «заката Европы» (О. Шпенглер), перехода власти к массам, наступления «нового средневековья» (Н. Бердяев) ставила под вопрос возможность реализации либерализма как идеологии (напомним, что одним из ее признаков является для нас наличие широкой социальной поддержки). Выход из этого тупика был найден в рассмотрении либеральной демократии как процесса. Иначе говоря, либеральный идеал общественного устройства не отвергался как практически не реализуемый, но признавался таковым в будущем. Эта динамическая концепция демократии или демократии как процесса всегда приобретала значение в странах, где демократия не могла получить непосредственной реализации. Она присутствовала в русской либеральной мысли после 1917 г. (особенно в сочинениях эмигрантов). Но была характерна и для Германии. Например, в период конца Веймарской республики она была выдвинута Р. Смендом. Его основная формула – «единство через интеграцию». Государство не есть стабильное и неизменное образование, но процесс постоянного обновления. Оно возникает из плебисцита и поддерживается за счет его ежедневного воспроизводства. Конституция есть не что иное, как законодательная регламентация отдельных сторон этого процесса. Однако сам процесс перманентного плебисцита во имя демократии обретает единство за счет скрепления многочисленными частными проявлениями и достижениями. Эти скрепы Сменд называл типами интеграции (integrationstypen), выделяя три их разновидности: персональная, функциональная и предметная интеграция. Действительность государство обретает только тогда, когда последовательно находится в процессе интеграции (101). Наряду с динамической моделью демократии возникают ее структурные модели. Их смысл состоит в том, чтобы раскрыть сложный механизм современного общества путем выявления его наиболее значимых компонентов, определить порядок их взаимодействия в рамках единой демократической системы и понять, какие из этих компонентов могут давать сбои. В этом ряду выступает «реалистическая» теория демократии, стремящаяся обосновать ее с позиций конкуренции и модели рыночной экономики (Дж.А. Шумпетер) (102). В поисках выхода из экономических противоречий современного общества возникла теория, обосновавшая соединение таких параметров, которые традиционному либерализму казались несоединимыми – рынка с государственным регулированием (Дж.М. Кейнс) (103). На этой основе удалось найти конструктивный выход из таких серьезных кризисов, как «великая депрессия» в США, использовать государство для преодоления экономических трудностей (Л. Эрхард) (104). В дальнейшем либеральная парадигма проявила себя наиболее отчетливо в теории «рационального выбора», фактически возрождающей в новых терминах теорию общественного договора (Дж. Бьюкенен) (105). Кризис демократии и парламентаризма в XX в. заставил пристально присмотреться к таким явлениям, как политические партии и тенденция к олигархическому лидерству (Р. Михельс, М. Острогорский и М. Дюверже, Г. Лейбхольц) (106). В послевоенной Европе институты парламентской демократии претерпели существенное реформирование под воздействием либеральной критики недостатков режима ассамблеи и всевластия партий предшествующего времени. Проблематика «рационализированного парламентаризма», обоснование и конституционное закрепление «конструктивного вотума», введение независимого конституционного правосудия стали наиболее важными элементами этой системы. Теория демократии как демократического плюрализма и «полиархии» (Р.А. Даль) позволила дать такую ее модель, которая связывала традиционное представление о демократии как господстве народа с решением проблем представительного правления в сложном современном обществе с его технологическими возможностями и ролью элитных групп (107). Таким образом, именно либеральная мысль в наибольшей степени способствовала созданию современной теории и практики демократии, а также ее антитезы – авторитаризма. Фундаментальный конфликт между двумя системами, способный превратиться в мировую войну с применением ядерного оружия, либеральная мысль предполагала разрешить эволюционным путем. Так, Р. Арон, выступавший теоретиком и последовательным критиком тоталитарных режимов, который четко противопоставлял конституционно- плюралистические режимы Запада и однопартийные диктатуры Востока, полагал, тем не менее, что будущее Европы принадлежит конвергенции двух систем (108). Эту мысль разделял в то же время крупнейший представитель российского либерализма – А.Д. Сахаров (109). Таким образом, неолиберальная модель общества, как и предшествующие теории XIX в., выдвигает на первый план общественный договор (а не разрыв), поиск консенсуса (а не гражданскую войну), культуру компромиссов (а не грубое насилие).

Крушение тоталитарных и авторитарных режимов во второй половине XX в. сделали актуальной теорию демократии и плюралистических политических режимов. В этой перспективе следует отметить, прежде всего, возрождение философии естественного права, вновь ставшей основой конституционализма. Этот подход отвергает позитивистский взгляд, полагая, что он граничит с цинизмом в политике.

Необходимость возрождения естественного права в послевоенном мире была связана с поиском утраченной идейной основы современного общества, концепции прав человека и разграничения таких понятий, как легитимный режим и хороший режим. Естественное право, согласно этой позиции, обеспечивает государственному строю опору на вечные и общечеловеческие ценности (закрепленные в международно-правовых актах по правам человека), в то время как политическая легитимность зависит от обстоятельств и может быть утеряна. Необходимость возродить естественное публичное право связывалась с тем, что оно дает универсальное ценностное решение политической проблемы (ПО). Пример влияния этих идей в области международного права – создание международных организаций пацифистского характера, ставивших своей целью предотвратить новые войны, а после Второй мировой войны – процесс, охватывавший события от принятия Атлантической хартии (14 августа 1941 г.) до создания ООН. В дальнейшем это постепенный процесс укрепления европейского единства, приведший в настоящее время к объединению Европы. Параллельно с этим в XX в. шел процесс критики империализма и колониализма, либеральные противники которых (как Дж.А. Гобсон, Дж.А. Шумпетер) переосмыслили подход к этой проблеме ряда представителей классического либерализма, стоявших на имперских и националистических позициях (что было важно в ходе послевоенных дебатов о судьбах колоний и колониализма). В англосаксонской правовой литературе периода Холодной войны был сделан особый упор на права человека и их судебные гарантии (Дж. Роулз (111), Р. Дворкин (112)). Либеральная концепция прав получила не только правовой, но и идеологический статус и была противопоставлена марксистской классовой теории права. Эти идеи, высказывавшиеся в период послевоенного восстановления стран Западной Европы, пришли в Восточную Европу в период кризиса коммунистических режимов, получив название «нового мышления» и «общечеловеческих ценностей», признанных «всеми цивилизованными странами».

Современный либерализм (Арендт, Кельзен, Шумпетер, Дарендорф) сформулировал многие положения в ходе критики социалистических и неомарксистских доктрин (113). Там, где они усматривают неразрешимый социальный конфликт, либерализм видит возможность реформ. В мире действуют не слепые и непознаваемые силы, а вполне предсказуемые. Их познание позволяет сознательно изменять социальную ситуацию. Так появилась новая дисциплина – конфликтология, стремящаяся управлять конфликтами в государстве всеобщего благоденствия. Прогнозирование конфликтов и их снятие становится возможным в результате увеличения роли государства. Современное государство, вопреки его неомарксистским критикам, – не только бюрократия, но прежде всего единая система рациональных правил и правовых норм. В принципе, соответствуя постулатам либеральной идеологии, эта система может быть более или менее гибкой в зависимости от конкретной ситуации. Она должна включать в себя элементы социального регулирования, направленные на поддержание стабильности в обществе. Отсюда поиск новых схем в рамках социального либерализма и «третьего пути» (А. Гидденс) (114). Примерами реализации данного подхода служат стратегии перехода от авторитаризма к демократии в странах Южной Европы, Восточной Европы, Азии и Латинской Америке. Хотя этот переход идет с разной степенью успеха, он имеет один вектор и сходные ориентиры – построение плюралистической демократии западного типа.

Вклад либеральной идеологической модели в конструирование современного общества – очень велик и определяется не только теоретической, но и практической ее реализацией. В теории либерализм означал обоснование отказа от всех исторически имевших место типов закрытого общества, жесткой иерархии и подавления индивидуальных свобод. В этом сходен классический либерализм эпохи Французской революции и либерализм эпохи крушения тоталитарных государств в конце XX в. Позитивная модель либерализма – обоснование открытого общества с высокой степенью правовой защиты личности и собственности, социальной мобильностью, обменом информации и научными знаниями. В отличие от консерватизма, либеральная идеология опирается на вполне рациональную концепцию объяснения мира и выстраивает на ее основе прогностическую модель его развития. Идеал либерализма обращен не в прошлое, но в будущее. Либерализм в современном обществе – сторонник идей модернизации и европеизации (в традиционных обществах). Он, однако, останавливается там, где возникает угроза принесения права в жертву социальному прогрессу. Поэтому в условиях политических и конституционных кризисов либерализм (особенно умеренный либерализм позднего периода) объединяется с консерватизмом (феномен либерально-консервативного синтеза) для противостояния социализму и коммунизму (115). Либеральная концепция демократии – важнейший теоретический вклад в конструирование современного общества. Она противостоит тоталитарным и коллективистским трактовкам демократии как механической совокупности мнений большинства – метафизической воли народа, выдвигая идеал свободы личности. Именно эта идея лежит в основе современной плюралистической демократии, конституционализма и доктрины прав человека. В целом – это идеология, наиболее перспективная для всякой мыслящей и творческой личности.

4. Социализм, коммунизм и анархизм: разрушение права во имя равенства

Третьей крупнейшей идеологией, формировавшейся под влиянием революции, стал социализм (и коммунизм). Данная идеология является, несомненно, самой утопической из всех, поскольку выдвигаемый ею идеал общественного устройства никогда не получал адекватной реализации. Если другие основные идеологии (как либерализм, консерватизм, национализм) могут ссылаться на реальные политические системы, воплотившие их теоретические модели, то коммунистическая идеология вынуждена работать с чисто умозрительными конструкциями. Поэтому для ее интерпретации особенно важно определение ключевых понятий, разделение научных гипотез и идеологических постулатов движения, различных модификаций данной идеологии в истории, а также ее социальных функций, которые могут быть диаметрально противоположными. Она может служить для революционного ниспровержения государства или, напротив, для легитимации существующего политического режима. Прежде всего, всегда существовала значительная неопределенность в выяснении соотношения таких понятий, как коммунизм и социализм, которые не получили строгого научного определения, а потому рассматривались как тождественные, различные и даже противопоставлялись. Проблема заключается в том, что в момент их создания данные понятия выражали несуществующую социальную реальность, а потому последующие попытки их реализации на практике всегда приводили к теоретическим затруднениям. Основоположники «научного коммунизма» сознательно избегали четких определений коммунизма и не имели представления о стратегии его построения. Маркс ограничился чрезвычайно общими декларациями в «Критике Готской программы» и отвергал стремления адептов разработать конкретный проект коммунистического общества, считая это уделом утопистов (116). Ленин, начиная революцию, признавал в 1918 г.: «Дать характеристику социализма мы не можем; каков социализм будет, когда достигнет готовых форм, – мы этого не знаем, это сказать не можем» (117). Таким образом, идеологи коммунизма предусмотрительно избегали определений, предоставляя судить о коммунизме и социализме счастливым грядущим поколениям.

Коммунизм в принципе – это теория или система социальной организации, основанная на общем владении собственностью (от лат. communis – общий). Однако всегда оставалось неясным, кто и каким образом будет управлять этой собственностью в условиях проектируемого отмирания государства и бюрократии. Социализм – теория или метод социальной организации и управления, где граждане совместно владеют средствами производства и распределения, а власть административного контроля воплощена в государстве. К. Маркс и Ф. Энгельс предложили синтез этих двух понятий в виде учения о двух фазах построения коммунизма. В этой концепции коммунизм выступает как завершение социализма, а последний – как завершение переходного периода диктатуры. Оба понятия (коммунизм и социализм) используются в современной литературе для обозначения экономической теории или социальной системы, отличительной особенностью которой является контроль государства (и бюрократии) над средствами производства, распределением и потреблением продукции. Данной системой являлся так называемый «реальный социализм» – результат практической реализации марксистской идеологии, впервые имевший место в Советском Союзе. Ход и результаты этого эксперимента также не способствовали конкретизации идеологических символов веры коммунизма (118).

В современной литературе показано, что социализм (и коммунизм) как идеология нового времени получил свой начальный импульс из традиционалистски мотивированного социального протеста против революционизирования аграрных отношений. Решающую роль сыграли огораживания – приватизация земель, ранее находившихся в общинной собственности, сопровождавшаяся сгоном населения с земли и созданием огромной резервной армии труда для промышленности. В этом социальном процессе коренился источник социального конфликта и питательная среда различных коммунистических утопий. Большинство их едино в требовании отмены приватизации земли, создания латифундий и выражает идею естественного права всех людей на землю. Этим объясняется тот факт, что коммунистическая доктрина имплицитно вобрала в себя идеи естественного изобилия, веры в золотой век, якобы предшествовавший цивилизации, коллективной собственности и уравнительного распределения, присущие традиционалистскому крестьянскому сознанию всех стран. Коммунизм многое взял из утопии Т. Мора и из философии Руссо – веру в гармонию естественного состояния, негативное отношение к частной собственности и гражданскому обществу нового времени, представление о том, что спонтанное революционное разрушение этого общества будет вполне достаточным для восстановления в новых исторических условиях утраченной социальной гармонии. Поэтому в триаде лозунгов французской революции коммунизм подчеркивает именно равенство, во имя которого можно пожертвовать индивидуальной свободой. Причем это равенство интерпретируется коммунизмом как фактическое, а не формальное равенство перед законом, как его понимали либералы. Отсюда критика коммунизмом «формально-правового» понимания равенства в противоположность фактическому, реальному и материальному.

Три главных мотива марксизма – романтизм, с его критикой капитализма; прометеевско-фаустовский настрой; просветительский, детерминистский, рационалистический мотив (представление о законах развития общества) – делали его эмоциональное воздействие чрезвычайно убедительным, что важно для превращения всякой теории в идеологию. Основные понятия марксизма – коммунизм, классовая борьба, пролетариат – носят метафизический характер и доступны совершенно различным интерпретациям.

Марксизм соединял в себе научную теорию и идеологию: собственно говоря, это была первая идеология, претендовавшая на радикальное преобразование мира на основе научной теории. Марксизм подчеркивал свой «научный» характер и противопоставлял научную идеологию всем предшествующим, которые объявлялись ненаучными.

Как научная теория марксизм действительно выявил ряд важных тенденций и факторов современного ему общества – взаимосвязь между технологическими сдвигами и культурой, концентрация и централизация средств производства в руках частных собственников, объективный характер индустриализации, подъем крупного бизнеса, обострение социальных конфликтов. В этом смысле научная концепция Маркса может быть сопоставлена с рядом других крупных эволюционистских систем XIX в. – позитивизмом О. Конта и социологией Г. Спенсера (119). Однако параллели марксизма с позитивизмом выявляют и их принципиальные различия: позитивистская идеология не имела четкого социального адресата или имела ограниченный адресат (технократов). Это особенно определенно выявилось в ходе российских споров о природе новой науки – социологии, которая отвергалась именно потому, что стремилась быть ценностно нейтральной (конфликт В.И. Ленина и П.А. Сорокина) (120).

Тот факт, что марксистская концепция общественного переустройства оказывается между наукой и идеологией, обусловил как ее сильные, так и слабые черты. С одной стороны, марксизм оперирует вполне рациональной научной терминологией, с другой – пользуется метафизическими конструкциями и выводами, трудно поддающимися эмпирической проверке. Марксизм – не политическая философия в традиционном аристотелевском смысле. Это не размышления о принципах и институтах некоторого хорошего политического порядка, но критическая теория общества для осуществления революционных действий с целью упразднить саму политику. Суть марксизма – рассмотрение политики в рамках всеохватывающей теории общества, основанной на экономике. Политика рассматривается в перспективе социального конфликта, организации власти, борьбы за власть или в таких понятиях, как класс, государство и революция. Самостоятельная и сильная государственная власть – абсолютизм, бонапартизм и фашизм – рассматривается как результат межклассового лавирования (121). Либеральные критики марксизма, прежде всего Б. Кроче, М. Вебер, Й. Шумпетер, показали неадекватность его концепции социальных классов и классовых конфликтов современным социологическим представлениям. В то же время Шумпетер признавал Маркса «основателем политической науки нового времени» (122). Сходная критика марксизма дана Х. Лрендт, подчеркивавшей внутреннее противоречие в нем между наукой и утопией. Поэтому, полагала она, марксизм не может ответить на простые вопросы: что, например, будет с функцией индивидуального труда после достижения «царства свободы»; или с государственной функцией насилия после упразднения государства; наконец, если истинная философия марксизма будет в конце концов реализована, то как будет развиваться мысль? Эти вопросы становятся возможными именно потому, что для Маркса, как и других идеологов, было характерно стремление осмыслить новые феномены в понятиях старой мыслительной традиции (123). Наконец, современная социология, признавая Маркса (наряду с М. Вебером и Э. Дюркгеймом) одним из основоположников теории социальной стратификации, в то же время указывает на факторы, препятствующие реализации его прогнозов в современном обществе. Ее представители, обосновывая либеральный идеал государства всеобщего благоденствия (Р. Дарендорф) или особый третий путь (А. Гидденс) по существу развивают те направления ревизии марксизма, которые проявились в западной социал-демократии еще на рубеже XIX–XX вв. Марксизм, с точки зрения современной социологической теории, выступает как одна из теорий социальной стратификации и социального конфликта на макроуровне (С.М. Липсет) (124).

Как мобилизационная идеология революционного движения марксизм оказался, по признанию всех его исследователей, гораздо более эффективным. «Итак, Маркс, – писал И. Берлин, – фактически создал новую, экуменическую организацию, некую антицерковь, с полным концептуальным аппаратом, способным, по крайней мере – в теории, дать ответы на все возникающие вопросы – общие и частные, исторические и натуралистические, моральные и эстетические». Это была Библия нового движения. Данная идеология носит чисто рационалистический характер: она опирается на констатацию объективных законов истории, действие которых неизбежно ведет к революционному кризису современного общества и уничтожению привилегированных классов. В этом смысле она прекрасно соответствует идеальной модели идеологии: отвергается единство человечества, констатируется разделение общества на непримиримые классы, предрекается, что целые классы будут уничтожены во имя торжества справедливости, вводится неокальвинистское разделение людей на тех, которые могут спастись, и тех, которые неизбежно погибнут. «Идея научно обоснованного разделения людей на добрых, которые смогут спастись, и дурных, которые спастись заведомо не смогут, стала поворотным пунктом истории» (125). К числу важнейших характеристик марксизма как идеологии относятся тезис о тождестве мысли и действия; теория классовой борьбы, раскалывающей общество; специфическое соединение научного и романтического взглядов на мир; апокалиптическое видение будущего; идея страдания, борьбы и спасения избранных; четкая и простая теория социального действия.

Раскол в марксизме на правых и левых – социал- демократов и коммунистов – стал следствием социального кризиса рубежа XIX–XX вв. Как идеология социальных преобразований, ставшая доминирующим фактором в организованном рабочем движении уже в конце XIX в., марксизм (теория исторического материализма) получил собственную внутреннюю логику развития, связанную с выбором стратегии изменения общества. Процесс демократизации общества и рост влияния социалистического движения породили ожесточенную дискуссию сторонников постепенного и немедленного преобразования общества. В центре данной дискуссии была проблема соотношения реформы и революции. Окончательным завершением этих споров и их внешним выражением стал раскол социалистического движения на социал-демократов и коммунистов в условиях Первой мировой войны и русской революции. В дальнейшем одно из течений – социализма (или социал-реформизма) претерпевает различные идеологические модификации: сближается с либерализмом, пересматривая проблему соотношения решения социальных и политических вопросов (отказ от лозунга диктатуры пролетариата в некоторых ревизионистских течениях); с консерватизмом (например, в лассальянстве с его идеей сотрудничества рабочего движения и государства или христианском социализме, заявившем о себе как значительной силе в условиях послевоенной Европы и на современном этапе); с национализмом (когда социализм ограничен по линии пролетарского интернационализма). Этот последний феномен оказался особенно важен в период Первой мировой войны, когда встал вопрос о соотношении национальных и классовых ценностей.

Все эти дискуссии внутри социалистической части идеологического спектра современного общества имеют свои истоки в дебатах эпохи Второго Интернационала (1889–1914), которая определяется иногда как «золотой век марксизма». Можно говорить об общей специфике интерпретации марксизма эпохи Второго Интернационала, которая соединяла философию, критику политической экономии и политические концепции в единое учение. Важнейшими представителями данного этапа популяризации и распространения марксизма были К. Каутский, Ф. Меринг, Г.В. Плеханов и А. Лабриола. Однако уже в этот период, и особенно к его завершению, в марксизме появились различные течения: ортодоксальный марксистский центр представлен К. Каутским, ревизионизм – Э. Бернштейном, а левые радикалы – Р. Люксембург. В противоположность ортодоксальной и леворадикальной интерпретации марксизма как двум крайностям социал-реформизм выдвинул стратегию постепенных реформ существующего общества в целях избежания социальной революции. Данное направление, представленное прежде всего Э. Бернштейном и другими представителями «ревизионизма», создало теоретическую основу современной социал-демократии. Теоретическое обоснование этой концепции включало критику гегелевских оснований марксизма, его учения о прибавочной стоимости и социологических выводов. Особое направление критики (Давид и Фольмар) поставило под сомнение принципы политической экономии марксизма применительно к сфере аграрных реформ. Теоретики реформизма показали, что общество после Маркса развивалось в направлении не упрощения, а усложнения социальной структуры, появления широкого среднего класса, ставшего основой демократических институтов, перехода от абсолютизма к парламентским формам правления. Наряду с этим следует упомянуть так называемый австромарксизм – течение, выступавшее за пересмотр основных категорий марксизма с позиций неокантианской философии познания. На основе неокантианской теории познания австромарксизм (М. Адлер, О. Бауэр, Р. Гильфердинг, К. Реннер, Ф. Адлер) выступил за переосмысление социологических законов марксизма. Это течение внесло определенный вклад в разработку теории общественного познания (М. Адлер), национального вопроса (К. Реннер, О. Бауэр) и теории стоимости (Э. Бем-Баверк). Существенным элементом критики ортодоксального марксизма стали моральные представления о социализме, исключающие диктатуру и подавление личности, свойственные, например, Ж. Жоресу (126). В них можно увидеть прообраз последующих идей «социализма с человеческим лицом». Напротив, особое деструктивное практическое значение имели выводы по национальному вопросу О. Бауэра – определение нации как культурного единства, возникающего на основе общности судеб (способствовавшие распаду многонациональных империй) (127) и концепция финансового капитала Р. Гильфердинга, радикальная интерпретация которой была положена Лениным в основу теории империализма и вывода о создании предпосылок социалистической революции (128). Марксизм как идеология достиг наибольшего международного распространения в эпоху Первой мировой войны, русской революции и раскола внутри социалистического движения, приведшего к образованию Третьего интернационала (1918) (129). Центральной проблемой при этом оказался вопрос об отношении к большевистской стратегии революции и так называемой «диктатуре пролетариата».

Концепция революционной диктатуры – один из наиболее спорных вопросов марксистской политической мысли. В сочинениях Маркса и Энгельса теория государственной власти вообще и диктатуры в частности представлена крайне фрагментарно. Маркс, как полагают современные исследователи его взглядов (Л. Колаковский), разрабатывая этот вопрос после революции 1848 г., отнюдь не ставил под сомнение демократическое государственное устройство, но рассматривал его как необходимый компонент народного правления. Даже использовав дважды понятие «диктатуры пролетариата» (впрочем, без конкретных пояснений) в «Критике Готской программы», он понимал его в смысле утверждения классового характера власти, но отнюдь не в смысле реальной формы политического правления. Интерпретацию «диктатуры пролетариата» именно в последнем смысле (как формы правления, основанной на неограниченной, диктаторской, власти революционного государства и партийного авангарда) дал В.И. Ленин в ходе русской революции, причем вывел из нее целую теорию необходимости ликвидации демократических институтов в переходный период. Поэтому исторически реализовавшийся социализм или деспотический социализм должен рассматриваться не столько как воплощение пророчеств Маркса, сколько как результат их практической интерпретации ленинизмом и сталинизмом. Официальная советская идеология использовала неопределенность понятия диктатуры пролетариата, наполняя его различным политическим содержанием в периоды усиления репрессий или ограниченной либерализации режима. В первом случае акцент делался на функции подавления классового врага, во втором – на «отмирании» этой функции диктатуры и ее «перерастании» в «общенародное государство» по мере расширения так называемой «социалистической демократии» (130). До настоящего времени сторонники социалистических воззрений спорят о том, в какой степени ленинская интерпретация классовой борьбы и диктатуры вытекает из марксизма и в какой, напротив, выражает внутреннюю логику развития всякого радикального революционного кризиса. Сторонники либеральной интерпретации марксизма, стремящиеся спасти это учение в условиях кризиса реального социализма, подчеркивают, что учение не виновато в том практическом применении, которое ему было дано большевиками и что из него могут быть выведены другие модели социализма (обычно не уточняют какие именно).

Эти современные дискуссии заставляют вспомнить аргументацию противников ленинской интерпретации диктатуры в международном социалистическом движении – Г.В. Плеханова, К. Каутского и Р. Люксембург. Первый из них выступил с развернутой критикой реализации коммунистического эксперимента в России, подчеркнув объективную неготовность страны к этому и обвинив большевиков в стремлении к узурпации власти и установлению бонапартистского режима (131). Русские теоретики марксизма (Плеханов, Аксельрод и др.) ранее допускали решающую роль пролетариата в буржуазной революции, однако, подчеркивали, что она объективно может завершиться лишь созданием общества буржуазного типа. Попытки создания в неподготовленной стране социалистического общества с помощью террора и подавления могут привести лишь к установлению полицейского режима, т. е. не пролетарской, а вполне обычной диктатуры. Тем самым в центре их критики оказывались теории «перерастания» или «перманентной революции», но прежде всего ленинская концепция диктатуры.

В ходе русской революции марксистской концепции диктатуры была противопоставлена ленинская, понимавшая ее как буквальное осуществление диктатуры победившей партией. Это был путь к тоталитарному режиму (132). Данная тенденция вызвала раскол в социалистическом движении, критику ленинизма как правыми, так и левыми социалистами. Эта критика важна тем, что в ней пророчески указывались объективные результаты коммунистической революции, а также намечены некоторые направления последующей критики реального социализма. Социалистические критики Ленина упрекали его за стремление поставить партию над рабочим классом и бланкизм. Все они (Плеханов, Каутский, Люксембург и Мартов) исходили при этом из пригодности европейской модели революции для России. Поэтому все, что делали большевики, рассматривалось как отступление от этой модели. В результате в западной социал-демократии стал возможен спор о том, является ли ленинизм органичным продолжением марксизма или представляет особое явление (ревизионизм). Ретроспективная оценка ленинизма позволяет констатировать, что его сила заключалась не столько в новых теоретических обобщениях, сколько в создании особого механизма власти и лидерства – революционной элиты, имеющей инстинкт и волю к власти. Вопрос об отношении теории марксизма и ее последующей трактовки ленинизмом показывает как преемственность, так и ее разрыв, связанный с модификацией ряда ортодоксальных формул в новых условиях. Ленин, по мнению Колаковского, не только был марксистом, но и развивал марксизм практически и во многих отношениях даже последовательнее, чем другие, убедительно показав преемственность ленинизма по отношению к марксизму. Однако проблема имеет и другую сторону: мог ли общественный идеал бесклассового общества, созданный в рамках марксистской утопии, вообще реализоваться в какой-либо иной форме кроме ленинизма? Действительно, революции, вдохновленные социалистическими принципами, имели успех только в отсталых странах, в соединении с национализмом. Ленин отошел от классического марксизма. События 1917 г. в России произошли не столько в рамках, сколько вопреки классическому марксизму (о чем писали Г. Плеханов, К. Каутский и Р. Люксембург). Это была модель революционной теории 1848– 1850 гг., которая реализовалась не в развитых странах, а в отсталых, содержа в себе полубланкистскую революционную тактику, от которой сам Маркс позднее отказался в пользу более умеренного варианта перехода. Это учение очень близко логике перманентной революции: в экономически отсталых обществах, стоящих на доиндустриальной стадии развития, революционеры должны начать с сотрудничества с буржуазией, чтобы устранить экономическую отсталость и полуфеодализм; способствовать рождению буржуазной демократической республики, которая приведет к легализации политических партий, а затем – осуществить свержение буржуазного правительства. Эта доктрина была реализована в России, Китае и на Балканах, в развивающихся странах.

Решение проблемы ленинизма как особой теории революционной модернизации традиционных обществ делает возможным сопоставление данной модификации марксизма с другими авторитарными идеологическими течениями, в частности, с фашизмом. Их объединяют не столько идеологические постулаты, сколько технология переворотов и обеспечения массовой социальной поддержки. Деятель международной социал-демократии Анжелика Балабанова была лично знакома как с Лениным, так и с Муссолини. Она оставила чрезвычайно ценные мемуары, доминирующей идеей которых стало сопоставление двух тоталитарных вождей, их воззрений на стратегию и тактику завоевания государства. Этот анализ стал возможен благодаря уникальной социологической подготовке, которую Балабанова получила в Свободном университете в Брюсселе, где она слушала лекции Г. Плеханова, М. Ковалевского, Э. Вандервельде, Элизе Реклю, а затем – политической практике, позволившей ей усвоить точку зрения других радикальных оппонентов большевизма, как, например, Роза Люксембург. Это дало возможность анализа сходных тенденций в развитии таких двух внешне противоположных течений, как ранний итальянский фашизм и русский большевизм. Установление тоталитарных режимов в Италии и России рассматривалось ею как проявление кризиса социал- демократического движения, а потому наибольшее внимание она обращает именно на вопросы стратегии и тактики борьбы за власть, видя в них основную причину торжества правого и левого экстремизма. Не отождествляя эти два типа политической идеологии, она тем не менее вскрыла ряд существенных общих для них тенденций.

Проводя параллели между итальянским фашизмом и русским большевизмом, Балабанова анализирует последний по сходным параметрам, указывая прежде всею на качественную новизну ленинской концепции революционного переворота. Балабанова, внимательно наблюдавшая деятельность Ленина во время Циммервальдской конференции и затем в советской России, подчеркивает его внимание к проблемам тактики, которое казалось ей «чрезвычайно прямолинейным». Она размышляла о том, проистекает ли оно из свойственного ему одномерного понимания мира или сознательного стремления к концентрации на отдельных проблемах. При этом она признает, что именно эта способность к концентрации и настойчивость, поставленные на службу одной цели, составляли секрет его успеха. Это свидетельство подтверждается и другими, например, Троцким в его воспоминаниях о Ленине.

Оно выражает, несомненно, особое понимание тактики, воспитанное на чтении Клаузевица и выражающееся в стремлении к достижению максимального перевеса в критических ситуациях.

Ленинизм как идеология, несомненно, обладал принципиально новыми чертами по отношению к ортодоксальному марксизму эпохи Второго Интернационала. В.И. Ленин не выдвинул систематического переосмысления марксистской теоретической схемы, но вместо этого разрабатывал концепцию марксизма как теории пролетарской революции и занимался воплощением этой концепции в эффективной организации для осуществления политической стратегии. Ленинская концепция империализма исходит из идей Гобсона и Гильфердинга, но дает им более радикальную и революционную трактовку, а именно: капитализм вступил в стадию умирания; это создает лучшие условия для его свержения, но одновременно ведет к расколу рабочего движения между реформистской и революционными тенденциями, что требует институциональных усилий для укрепления революционных партий и борьбы с реформизмом. При обсуждении аграрного вопроса, сначала в России, а затем и в колониальных странах (Китае, Индии), Ленина интересовала не разработка теории крестьянства как социального класса в марксистском смысле, но анализ его революционного потенциала в отсталых странах и способы, которыми некоторые его части могут быть привлечены к политическому союзу с рабочим классом или, точнее, с революционной партией этого класса. Однако наиболее существенным вкладом Ленина в марксизм признается концепция партии (133). Она основана на различении рабочего класса, который, по его мнению, спонтанно никогда не достигнет большего, чем «трейд-юнионистское сознание» (т. е. занятие чисто экономическими требованиями), и революционного авангарда полностью классово-сознательных рабочих и интеллектуалов, которые привнесут социалистические идеи в движение рабочего класса извне и обеспечат лидерство всего движения угнетенных (как рабочих, так и крестьян) благодаря своей полной приверженности к революционному марксизму и его организации как централизованной и дисциплинированной политической партии. Следовательно, ленинизм внес существенный самостоятельный вклад и в интерпретацию феномена идеологии (особенно в работе «Что делать?») (134).

Таким образом, ленинизм может рассматриваться как осмысление практического применения теории Маркса для осуществления революции. Тот вклад, который внес Ленин в развитие марксизма, состоял прежде всего в концепции роли партии в осуществлении революции. Другая важная модификация ортодоксального марксизма – воззрение ленинизма на крестьянство как союзника пролетариата для осуществления революции, наконец, третья – выяснение особенностей политической борьбы в условиях новой стадии развития капитализма – империализма. Все это позволяет с вниманием отнестись к неоднократно высказывавшемуся в литературе тезису о ленинизме как синтезе марксизма и народничества.

Ленинизм как доктрина и политическое движение в свою очередь аккумулировал различные другие идеологические ингредиенты. Среди них наибольшее значение имели те идеологические конструкции, которые выражали опыт революционных переворотов и утверждения марксистских режимов у власти в XX в. Если либеральные и христианские доктрины сближались с социализмом, то существовало и крайне левое течение в нем. Оно представлено теориями В.И. Ленина и Л.Д. Троцкого – основателей большевизма и троцкизма, И.В. Сталина, а также такими специфическими версиями коммунизма, как маоизм и титоизм. Теорию перманентной революции, которая может быть признана оригинальным социологическим выводом в рамках марксистской теории, Троцкий разработал под влиянием Парвуса. Согласно этой концепции, буржуазная революция в России не могла стабилизироваться, но должна была развиваться по нарастающей и стать социалистической под неизбежным давлением пролетариата и крестьянства и дать импульс социалистической революции в Центральной и Западной Европе (135). Троцкизм, сталинизм, титоизм и маоизм – это те радикальные левые трактовки марксизма, которые опирались на ленинизм и развивали его. Вклад Троцкого определялся также критическим анализом сталинизма в работах о термидоре, бонапартизме и бюрократизме в советской системе (136). Попытка создания новой системы социологии на основе категорий исторического материализма, предпринятая Н.И. Бухариным, выражала стремление к формализации и повышению научного потенциала ленинизма (137). Наконец, сталинизм в рамках концепции «социализма в одной стране» фактически выдвинул идеологию ускоренной и насильственной модернизации. «Одним словом, – пишет Конаковский, – ленинско-сталинская версия социализма была возможной интерпретацией марксистской концепции, хотя очевидно, что не единственно возможной» (138). Этот исследователь полагает, что реальный социализм ленинско-сталинского образца сильно исказил учение Маркса тем, что дал ему одностороннюю и жесткую классовую интерпретацию.

Сталинизм представлял собой важную новую модификацию как марксизма, так и ленинизма. Современные споры о социализме как идеологии не могут обойти темы сталинизма. Сталинизм в целом представляет собой достаточно закрытую систему, которая охватывает экономику, методы управления и идеологию; систему, которая в принципе была созвучна со своими целями и с точки зрения этих целей имела не много ошибок. Вопрос о том, до какой степени сталинизм есть продолжение ленинизма и марксизма в целом, длительное время являлся центральным для всех идеологических дискуссий. Многие авторы, которые писали по этой теме (включая Колаковского), придерживались мнения, что советская система, установленная при Сталине, была продолжением ленинизма и государства, политический и идеологический фундамент которого заложил Ленин. Они считают, далее, что то, что именуется «сталинизмом» (в узком смысле – существовавшая до 1953 г. система власти), не было устранено ни в одном важном пункте реформами послесталинского периода. В качестве идеологического противника Сталин фактически «сконструировал» троцкизм. Однако дискуссии о возможности построения социализма в одной стране или перспективах перманентной революции фактически являлись вопросом о выборе стратегии модернизации. В теоретическом отношении сталинизм много позаимствовал у своих идейных оппонентов – Троцкого, Преображенского и Бухарина, осуществляя форсированную индустриализацию за счет крестьянства, но в то же время выступая против идеи перманентной революции. Споры о стратегии модернизации российского общества в 20-е гг. XX в. выявили масштаб возможных позиций. В период нэпа эти дискуссии корректировались по линии соотношения идеологии и реальности.

Хотя крестьянство в это время еще не было огосударствлено, единственной активной силой была государственная бюрократия. Именно она была заинтересована в дальнейшем развитии «реального» социализма в смысле дальнейшего огосударствления общества. Ликвидация нэпа и принудительная коллективизация не были вызваны исторической необходимостью, но отвечали природе системы и соответствовали интересам ее наиболее инициативного элемента. Огосударствление экономики, проведенное с огромными издержками, привело к созданию бюрократической касты, которая стояла не только над обществом, но и в известном смысле над партийной идеологией. Марксистская фразеология, после очистки ее от элементов европеизации, была использована этим слоем для восстановления и укрепления имперской государственности. Советская система вела постоянную войну против собственного общества, но не потому, что из него исходили важные силы сопротивления, а потому, что военное состояние и агрессия были необходимы господствующему слою для удержания своих позиций. Это объясняет постоянный террор, поиск врагов, соединение идеологии с византийской государственной традицией (139).

Природа сталинизма стала объектом споров начиная с его формирования и особенно в период после XX съезда КПСС. Существенный вклад в ее интерпретацию внесли западные левые интеллектуалы, разделявшие первоначально философию марксизма, но отказавшиеся принять ту ее интерпретацию, которая была дана тоталитарным социализмом. Среди них следует назвать Дж. Оруэлла, создавшего знаменитую антиутопию в романе «1984» (140) и А. Кестлера, разоблачившего сталинские политические процессы в романе «Слепящая мгла» (141). Кестлер, выступавший в начале своей литературной и журналистской деятельности как убежденный сторонник Коммунистического Интернационала (особенно в период гражданской войны в Испании), позднее резко критиковал СССР, называя его в интервью различным изданиям («Combat», «Littéraire») «самой реакционной великой державой нашего времени». В этом отношении его политическая эволюция напоминала А. Жида, Дж. Оруэлла и многих других западных радикалов. В серии статей, опубликованных в журнале «Сопротивление» («Resistance») под названием «Изнанка советского могущества», он осуждал «чудовищный прагматизм, определяющий политику Советской России», ведущий к подмене государственного разума принципами элементарной целесообразности. Он называл эту ситуацию «соединением Маркса с Макиавелли». Существо политической и философской мысли Кестлера представлено в его интервью в «Littéraire» (от 2 ноября 1946 г.). Он говорил о ненависти к сталинской системе, как ранее к гитлеровской и по тем же причинам: «я социалист и ненавижу тиранию». Если ранее, на протяжении двадцати лет, он верил в национализацию как необходимое и достаточное условие социализма, то впоследствии обнаружил, что «национализированная экономика может служить базой тиранической, автократической, тоталитарной, даже фашистской политической структуры». Он определял Советский строй как экономически прогрессивный, но во всех других отношениях крайне реакционный. В культурном и политическом отношении режим пребывает в состоянии регресса к «положению, предшествовавшему взятию Бастилии». Характеризуя тотальное подавление общественной инициативы и всевластие бюрократии в сталинском режиме, он заключал: «Мы находимся между капиталистической Сциллой, тоталитарной и псевдо-социалистической Харибдой» (142). Таким образом, различные мыслители, причем независимо от своей первоначальной политической ориентации – большевистской (Троцкий), социалистической (как Балабанова), коммунистической (Кестлер) – были едины в признании существенного сходства идеологии и, особенно, механизма власти в тоталитарных режимах XX в.

Сталинистский социализм предстает в современной литературе как имперская идеология, содержание и функции которой в обществе соответствуют поставленным задачам легитимации режима. Ее основные постулаты: новое государство соответствует первому этапу мировой революции, оно есть выражение интересов трудящихся и прежде всего рабочих. От этой идеологии система никак не могла отказаться и создала, наряду с силовыми и карательными структурами, специальный идеологический аппарат. Это не означает, что действительная политика советского государства определялась идеологическими основаниями. Идеология, однако, должна была обосновывать эту политику. Идеология была встроена в данную систему и играла в ней совершенно другую роль, нежели в системах, легитимирующие основания которых коренятся в выборах или монархической харизме. Советская система объективно тяготела к тоталитаризму, идеологические отклонения для нее были смертельно опасны, и она, как показал опыт, не поддавалась реформированию. Марксизм- ленинизм и сталинизм как его продолжение выступают как особый тип государственной идеологии. Характерной чертой этой идеологии, которая выражала интересы господствующих слоев тоталитарного государства, была совершенная неподвижность (окостенелость), соединенная с поразительной пластичностью. Эти две особенности, кажущиеся противоречащими друг другу, на практике прекрасно соотносились друг с другом. Идеология была неподвижна, катехизирована, сведена к собранию неизменных формул. Однако содержание этих формул было настолько туманным, что произвольная политика государства при всех своих изменениях оставалась в соответствии с ними. Парадоксальным результатом этого функционирования советского марксизма была его частичная самоликвидация во время Второй мировой войны, когда национально- патриотические мотивы возобладали над идеологией классового братства и интернационализма.

Коммунистический эксперимент (в странах так называемого реального социализма) предложил, как известно, своеобразную трактовку гражданского общества. Данная модель гражданского общества отказалась от его интерпретации как правового равенства и индивидуализма, связанного с частной собственностью и развитой системой политических прав (основанных на идеологии индивидуальных свобод, парламентской демократии и многопартийной системы). Эта модель признавала лишь некоторые аспекты гражданского общества – социальные права и политические обязанности, необходимые в процессе индустриального развития, всеобщей грамотности и принятия элементов мобилизационной идеологической культуры. Таким образом, коммунистическая модернизация предложила свою (чисто политическую) концепцию гражданства, интерпретировавшегося в категориях не столько частного права, сколько публичного права. Слияние частного и публичного права, власти и собственности было неотъемлемой чертой тоталитаризма, а позднее реального социализма. В странах с огосударствленной плановой экономикой, как показывает опыт реализации данной модели на всех континентах, бюрократия является единственной активной общественной силой. Это делало центральным вопрос о социальной природе правящей элиты советского общества и нового класса. Он был поставлен еще в ходе осуществления революции, когда объектом критики становилась преобладающая роль так называемой партийной интеллигенции. В дальнейшем ключевые этапы дискуссии представлены понятиями бюрократии (Троцкого), индустриальных менеджеров (Дж. Бернхейм) (143), нового класса (М. Джиласа) (144). Критики реального социализма советского образца (особенно в период сталинизма) говорили о возникновении новой общественной формации, которая рядом принципиальных черт напоминает восточные деспотии древности (К. Виттфогель) (145), порождая соответствующий правящий класс, который определялся как аналог азиатской бюрократии, феодальных лордов, капиталистических колонизаторов в отсталых странах. Положение этого класса определялось доселе невиданной в Европе концентрацией экономической, политической и военной власти, а также необходимостью идеологической легитимации его господства. Марксизм оказывался тем харизматическим ореолом, который окутывал этот класс, чтобы обосновать его власть.

В ходе идеологической борьбы XX в., который поэтому получил название «века идеологий», важным направлением дискуссий о марксизме и фашизме стало осмысление их вклада в создание тоталитарных политических режимов. Уже в период становления этих режимов мыслящие современники констатировали, что при всех отличиях эти две идеологии, а тем более созданные на их основе режимы, имеют много сходства, более того их нельзя представить изолированными друг от друга в истории. Большевизм и фашизм были вызваны к жизни войной, следовали друг за другом, стимулировали друг друга, имитировали и боролись друг с другом. Европа до войны уже имела опыт борьбы с социальным террором (например, Парижская Коммуна), но фашизм был беспрецедентным явлением. Взаимное влияние двух идеологий отмечалось наблюдателями: ленинизм (и вообще опыт Октябрьского переворота 1917 г.) стремился имитировать Муссолини. Гитлеризм выступал как синтез фашизма и сталинского коммунизма. Сходство этих режимов со сталинизмом и использование ими тактики большевиков подчеркивал Л.Д. Троцкий. Фашизм и коммунизм представали как две стратегии выхода из одного кризиса. Фашизм родился не только для того, чтобы остановить большевизм, но и для того, чтобы навсегда разбить буржуазный мир. Две идеологии имели разную социальную опору – нацию или класс, но преследовали объективно сходные цели и действовали сходными методами. На это указал К. Малапарте в своем известном исследовании о технике государственных переворотов в межвоенной Европе (146). Фашизм выступал не только как стихийный порыв, но и как доктрина, стратегия, более того – осознанная воля к власти. В этом желании переустроить мир и создать нового человека он сходится с ленинизмом и якобинством. В этом смысле все эти идеологии оказалось целесообразным интерпретировать с помощью идеального типа тоталитаризма (понятие, использовавшееся уже в литературе 20-х гг., в том числе в русской эмигрантской литературе). Собственно говоря, концепция тоталитаризма была четко сформулирована в послевоенный период (особенно в книге Х. Арендт) на основе сопоставления двух типов тоталитаризма – коммунизма и фашизма. Дискуссия об их историческом соотношении, взаимном влиянии, сходных чертах и различиях породила большую литературу в период Холодной войны, которую здесь не место рассматривать (147). Новое содержание эти споры приобрели на исходе XX в., когда выяснилась нежизнеспособность системы реального социализма. Коммунизм (во всяком случае его реальное воплощение) и фашизм – две важнейших утопических идеологии XX в. – были признаны в глобальной исторической перспективе не шагом вперед, а срывом социального развития. Идея исторической необходимости достигла, как казалось, своего наивысшего выражения в столкновении фашизма и коммунизма: Вторая мировая война оказалась арбитром в споре этих идеологий, претендовавших на то, чтобы наследовать буржуазной демократии – сил реакции и прогресса, прошлого и будущего. Однако это представление окончилось с прекращением существования обоих претендентов на всемирное господство. Они оказались лишь краткими эпизодами мировой истории. Будучи порождены демократией, они уступили ей дорогу. В них, как стало ясно в исторической ретроспективе, не было ничего неизбежного, и история XX в., как и предыдущего, могла пойти по-другому. Противники исторического детерминизма (например, К. Поппер) специально подчеркнули этот теоретический вывод: в истории, согласно их воззрению, нет ничего необходимого и достичь свободы можно, преодолев мифы (148). К их числу относятся революционные мифы, которые особенно опасны тем, что не доступны критическому опровержению. Так, миф Французской революции оказал влияние на происхождение русской революции, которая проходила в другое время и в совершенно иных социальных условиях. Напротив, русская революция на Западе стала восприниматься затем как продолжение Французской и стимулировать тот же миф в других странах мира. Из русской революции западная интеллигенция создала миф, который не соответствовал действительности, но являлся фактором идейной борьбы на Западе. С концом Холодной войны и распадом Советского Союза иллюзия рассеялась: была исключена возможность какого-то будущего совершенного общества и выяснилось, что есть только это, существующее, общество, со всеми его противоречиями. Идеалом является либеральная демократия, поскольку она позволяет понять и преодолеть эти противоречия, не прибегая к утопии (149). Популярный тезис о «конце идеологий» означал лишь то, что с крушением коммунизма как последней тоталитарной идеологии, не существует более препятствия для принятия обществом принципов либерализма как единых общечеловеческих ценностей. Несмотря на свой преувеличенный оптимизм, данный вывод, безусловно, выражал переломный этап в идеологическом развитии Европы и мира и в то же время констатировал ситуацию социальных ожиданий – создания своего рода всемирного гражданского общества, которое не будет в будущем расколото по линии непримиримых идеологий.

Историческая судьба марксизма при всей своей уникальности имеет, как было показано, сходство с другими крупными идеологиями. Став доминирующей идеологией социалистического направления, марксизм оказался не только объектом критики со стороны его противников, но и предметом совершенно различных (даже противоположных) трактовок. Тот факт, что вдохновленные марксизмом революции, вопреки его прогнозу, происходили не в развитых, а отсталых странах, привел к интенсивным поискам новых интерпретаций марксизма. Одно направление этих поисков было связано с так называемой гуманистической интерпретацией марксизма (путем развития концепции отчуждения и пр.), другое, напротив, видело в марксизме скорее технологию осуществления революции и давало ему более прагматическую интерпретацию. В связи с этим предметом острых дискуссий, как было отмечено выше, становились основные работы Маркса, прежде всего вновь найденные «Экономико- философские рукописи» молодого Маркса, такие произведения, как «Предисловие к критике политической экономии», «Немецкая идеология», «Капитал», схоластические споры о которых выражают не столько научный интерес, сколько идеологическую позицию их авторов. В современном мире до последнего времени насчитывались десятки видов марксизма, а самому Марксу приписывают афористичную фразу о том, что он не марксист. Здесь достаточно указать на некоторые основные модификации классического марксизма послевоенного периода (по трем параметрам – теория, массовое движение и система коммуникаций масс и лидеров).

Марксистская философия и концепция коммунистической революции означала качественный этап в создании социалистической и коммунистической идеологий нового и новейшего времени. Внимательное обращение к марксизму (как совокупности трудов и идей Маркса и Энгельса) делает необходимым различать в нем, собственно, две составляющих – теорию, призванную объяснить историю, с одной стороны, и политическую идеологию, с другой. Теория Маркса, которая не может быть признана верной с точки зрения современных научных представлений и современного исторического опыта, опиралась в то же время на вполне рациональный научный анализ и несомненно дала мощный импульс последующему развитию всех наук об обществе. Современная теоретическая социология признает вклад марксизма в создание теории глобального социального конфликта, факторов социального развития, социальной стратификации, рассматривает ее как одну из основополагающих для понимания социального развития. Данная научная теория не имеет прямого отношения к последующей социальной практике, связанной с марксизмом-ленинизмом, который представлял собой уже идеологию в чистом виде (в смысле «ложного сознания»). Эта тенденция была доведена до логического конца в период сталинизма, когда марксизм стал официальной государственной идеологией тоталитарного режима. В этом втором понимании марксизм выполнял уже, в сущности, религиозную функцию, и его воздействие имело религиозный характер. В то же время он представлял собой карикатуру на религию, стремясь представить свой символ веры (коммунизм) как научное достижение. Он выступал, следовательно, как фальшивая вера, пародия на подлинное религиозное сознание (150). Тот факт, что марксизм представлял в истории мысли феномен, соединявший науку и идеологию, обусловил специфику последующих споров о его содержании, которые напоминают средневековые схоластические дискуссии о символе веры, но при этом используют, подчас, вполне рациональные научные аргументы. Вклад марксизма-ленинизма как идеологии коммунистического движения определяется именно этим квазирелигиозным характером данного учения, которое объясняет все, дает ответы на все вопросы, вводит свою систему святых и мучеников, злодеев и ересиархов, священные тексты, культ и проч. Коммунизм при таком его понимании – самая утопическая из всех современных идеологий. Это открывает возможность самых разнообразных его интерпретаций, а также пониманий его смысла и путей его достижения. Мы видели, что ключевой фазой развития социализма стал раскол на рубеже XIX–XX вв., приведший к формированию противоположных тенденций социал-реформизма (основы современной социал-демократии) и революционной трактовки (коммунизма в его большевистской интерпретации). Коммунистическая революция в России, осуществившаяся вопреки прогнозу Маркса, создала новую парадигму общественного развития и, одновременно, новую трактовку основных положений марксизма. Марксизм-ленинизм – тоталитарная идеология, включавшая стратегию и тактику революции в аграрных странах. Подобно другим тоталитарным идеологиям XX в. марксизм-ленинизм (и особенно такие его модификации, как сталинизм, маоизм, троцкизм) стремился переделать общество во имя абстрактного и утопического социального идеала. Этим определяется, с одной стороны, широкая социальная база данной идеологии (поскольку она апеллирует не к разуму, но к темным инстинктам примитивных толп, обещая рай на земле) и, с другой, крайне деструктивный характер воздействия данной идеологии на общество (столетие конфронтации и миллионы жертв). Марксизм – идеология разрушения, которая прекрасно умеет делать это, но не созидания. Марксизм не выработал конструктивной стратегии достижения коммунизма, который остается утопическим идеалом для тех, кто верит в возможность его практического осуществления.

Анархизм. Анархизм – крайне аморфное идеологическое течение, включающее очень разных представителей. В отличие от сторонников целенаправленной социальной инженерии, осуществляемой по единому рациональному плану, они объединены верой в способность общества к спонтанной самоорганизации или саморегуляции, осуществляемой без какого-либо контроля извне. Идеология анархизма исходит из того, что именно таким путем может сложиться общественная система самоуправления (в виде общественных ассоциаций), которая окажется способной решать социальные проблемы. Анархисты приветствуют поэтому все, что направлено против принуждения, регулирования и иерархии, видя в них источник потенциального неравенства, эксплуатации и конфликтов. Они отстаивают, напротив, принципы автономии, федерализма и братства, критикуют институты государственного принуждения – бюрократию, армию, полицию. Родственной социализму и коммунизму является идеология такой разновидности анархизма, которая может быть определена общим понятием «неиндивидуалистического» (У. Годвин, П. Прудон, Э. Реклю, М. Бакунин, П. Кропоткин): она разделяет с коммунизмом представление о цели социальных преобразований – построении бесклассового общества, где будет реализован утопический идеал преодоления социального неравенства и эксплуатации (151). Анархия в переводе с греческого – отсутствие власти или вождя. В различных утопиях – состояние общества без государства, безвластие. С точки зрения либералов, анархия – антитеза гражданскому обществу. Анархизм действительно служит постоянной корректировке окостенению бюрократических структур и в этом качестве может являться одним из элементов плюралистического общества, идеологией той его части, которая стремится преодолеть сложившиеся структуры, монопольные центры власти и информации. С этим связана и определенная цикличность обращения общественного мнения к принципам анархизма, которая говорит по меньшей мере об определенной актуализации компонентов этой идеологии в условиях революций, реформ и вообще радикальных социальных изменений.

Сходство анархизма с коммунизмом прослеживается и в концепции разрешения социального конфликта: он преодолевается в ходе социальной революции, которая должна уничтожить гражданское общество (подразумевающее социальное неравенство), государство и право (как орудие классового господства). Рынок и государство должны быть заменены федерацией самоуправляющихся коммун – специальный термин анархической идеологической программы, означающий создание своеобразных ассоциаций индивидов, основанных на принципах самоуправления. Современная социально- историческая типология анархизма включает амбивалентность его по таким направлениям, как соотношение архаичного и индустриального общества, противоречия между городом и деревней, между революцией и реакцией (152).

В соответствии с тем, какой принцип положен в основу организации анархистов и на какие социальные слои они ориентированы, различают разновидности самого анархизма: два старых типа – аграрный и ремесленный и два более современных типа – синдикалистский и интеллигентский. Аграрный анархизм апеллирует к традициям сельской общины, нравственной и религиозной чистоте. Социальная неустроенность мелких крестьян и сельских рабочих, аграрный протест против полицейских и бюрократических мер местного и центрального правительства создает, по мнению исследователей данного феномена, основу принятия идей общинной собственности, артелей и децентрализован но-федеративных политических структур. Исторически аграрный анархизм получил распространение прежде всего в Испании, Италии, России и на Украине (движение Н. Махно). Ремесленный анархизм опирается на протест цеховых ремесленников против поддерживаемой государством крупной индустрии, которая лишает их работы. Наряду с этими традиционными типами выделяются более новые: синдикалистский анархизм – протест против усиления интенсивности работы и отчуждения в современном промышленном предприятии (его формы – бойкот, саботаж, демонстрации, всеобщая стачка). Анархосиндикализм как форма социальной мобилизации получил особенно значительное распространение в Испании, Франции, а также России в период революции 1917–1920 гг. Интеллигентский анархизм имеет своей базой деклассированных интеллектуалов в городах – богему и выражает себя в основном в произведениях литературы и искусства. Поэтому он носит скорее литературный характер. Если коллективистские трактовки анархизма делают акцент на массовое социальное действие (например, проведение генеральной стачки), то индивидуалистические формы анархизма отказываются от признания даже этих форм организации. Они подчеркивают исключительное значение индивидуального действия, основной формой которого часто являлся терроризм. Теоретическое обоснование анархизмом индивидуального террора стало настоящим бедствием для отсталых аграрных обществ, радикальная революционная интеллигенция которых видела в террористических актах основной способ дестабилизации режимов и стимулирования коммунистической революции (как форма пропаганды действием).

Различие социализма и анархизма усматривается скорее в средствах достижения этой цели: если социалисты считают необходимым переходный период диктатуры пролетариата, то анархисты допускают возможность непосредственной замены рыночных отношений и государства федерацией самоуправляющихся коммун или так называемых «свободных ассоциаций», выражающих в концентрированном виде руссоистский идеал народной воли и непосредственной демократии. Прудон первым определил свои взгляды как анархизм. Затем решающее значение приобрел спор Бакунина и Маркса, приведший к расколу Первого Интернационала. Кажется вполне очевидным, что Маркс понимал социализм не как деспотическое господство, при котором политический аппарат обеспечит свои привилегии путем установления монополии на управление средствами производства. Тем не менее, М. Бакунин поставил по этой проблеме вопросы, на которые Маркс не смог найти ответа. Можно сказать, что Бакунин стал первым, кто вывел дедуктивным путем ленинизм из марксизма. В знаменитой полемике Маркса и Бакунина эпохи Первого Интернационала Маркс оказался сильнее в экономических вопросах (в частности, тезис о том, что сохранение независимости всех производственных товариществ неизбежно приведет к восстановлению законов рыночной экономики с катастрофическими последствиями для революции), а Бакунин – в политических (особенно его критика этатизма). Бакунин критиковал марксистский централизм, планирование и бюрократию, вытекающую отсюда возможность создания новой системы привилегий. Эти теоретические разногласия провели четкую границу между коммунистической и анархистской идеологией, которая затем лишь углублялась в силу как идейной, так и психологической несовместимости основателей двух идеологий (153).

В полемике Бакунина и Маркса по вопросу о государстве была поставлена проблема, решение которой так и не было найдено в рамках этих идеологий. Выступая за рациональный и планомерный характер социальных изменений, марксизм и особенно различные последующие более радикальные его модификации, как было показано, чрезвычайно сдержанно относились к спонтанности в любых формах, решающее значение придавалось государственному регулированию, следствием чего явилась тотальная бюрократизация марксистских режимов. В свою очередь анархизм, отстаивая спонтанную саморегуляцию как основной метод социальных (в том числе и революционных) преобразований, видел в государстве и бюрократии главное препятствие для реализации коммунистического идеала (154). Если в первом случае следствием становилась гиперцентрализация и бюрократизация, то во втором – потеря рычагов управления ситуацией, а в конечном счете – полное политическое фиаско в ходе всех крупных социальных конфликтов, в которых принимали участие анархисты.

Критики анархизма еще на рубеже XIX–XX вв. вскрыли основное противоречие доктрины. Она унаследовала от французского просвещения представление об исключительно рациональной природе человека. Это альтруистическое представление о человечестве исходит из того, что люди всегда поступают рационально в том случае, если они понимают логику происходящего. Именно эта концепция рациональности человеческой природы позволяет обосновывать преимущества спонтанности социальных изменений, взаимной помощи перед конфронтацией. Теория анархизма, однако, не разработала проблемы соотношения рационального и иррационального в природе человека, а также не нашла ответа на вопрос о причинах деструктивности и агрессивности человеческого поведения. Дело в том, что социальные движения вообще и революционные движения периода перехода к массовому обществу начинались не столько в связи с рациональными научными постулатами или приверженностью определенной идеологии, сколько в результате эмоциональных и иррациональных действий масс. Уже в ходе анализа Французской революции такие мыслители, как И. Тэн и А. Токвиль показали опасность неконтролируемого движения к демократии в условиях распада старого сословного строя. Г. Лебонн и Г. Тард специально сформулировали проблему психологии толп. Э. Дюркгейм, 3.Фрейд и социологическая теория психоанализа продемонстрировали объективную природу человеческой агрессивности и видели в праве и государстве необходимые факторы цивилизации.

Наконец, Х. Ортега-и-Гассет, наблюдавший феномен «революции масс» в 30-е гг. XX в., указал на огромные цивилизационные издержки спонтанного и неконтролируемого вовлечения неподготовленных масс людей в политику. Это направление мысли, определяемое в настоящее время как теория «массового общества», говорит о непредсказуемости массовой психологии и поведения, особенно в условиях кризисов, выдвигает тезис об иррациональности политики. Иррациональность психологии и поведения масс, согласно данному подходу, – ключ к объяснению их роли в кризисных ситуациях социальных потрясений и по отношению к власти (как это продемонстрировал впервые бонапартизм, установивший свое господство на внеидеологической, чисто прагматической основе). Идея о женской природе толпы, выдвинутая Г. Лебоном, объясняет склонность масс к примитивным идеям и сильным лидерам (155). Толпа, масса – это «социальное животное, которое оборвало привязывавший его повод». В толпе растворяются социальные, культурные различия и перегородки: она становится единым социальным целым, аккумулирующим волю индивидов к действию, воплощающему их социальные мечты. Это слепая сила, способная снести любые препятствия для достижения собственных целей, жестоких или героических. В ходе революций (таких как французская, русская и китайская) толпа может в одно мгновение уничтожить достижения целых столетий. Ошибкой демократических режимов и причиной их кризисов в XX в. было то, что они сохраняли веру в возможность рационального политического планирования, но не обращали внимания на иррациональность масс как психическую реальность. Иррациональное поведение присуще как революциям, так и контрреволюциям (156). Все эти наблюдения, сделанные на основании эмпирических исследований поведения больших групп людей в ходе революций или в тоталитарных режимах, ставят под сомнения основной исходный тезис анархизма, демонстрируя его неадекватность социальной и психологической реальности общества.

Нельзя сказать, однако, что наивность этого представления и сила аргументов его критиков помешали его распространению в качестве постулатов различных революционных идеологий и партийных программ. Общим для них всех стала чрезвычайно опасная и разрушительная идея о возможности и даже желательности разрушения общества и государства без четкого представления о том, что будет после этого. Это «веселое разрушение культуры» опиралось прежде всего на анархистский идеал самоуправляющейся коммуны. Другой важный постулат данной идеологии, также получивший распространение в программах революционных партий, выражался в требовании отмены права и государства, что на практике привело к произволу и самосудам, фактически линчеванию толпой без суда «врагов народа». Отметим, что эти эксцессы были свойственны в равной мере парижским санкюлотам, революционным матросам Петрограда и китайским студентам в период Великой культурной революции. Разумеется, они опирались не столько на теоретические постулаты, сколько имели свой источник в социальной психологии революционных толп, о которой писали Г. Лебон и П.А. Сорокин (см. его «Социологию революции» и «Дальнюю дорогу») (157). Тем не менее, идеология анархизма не только не противоречит такой ее интерпретации, но как было показано, даже открывает для нее широкое пространство, в котором может быть реализована подобная «пропаганда действием» – от динамитной войны в Мексике до индивидуального террора народовольцев в России, который плавно перешел в массовый террор большевиков (158).

В XX в. анархизм проявил себя как чрезвычайно деструктивное идеологическое течение в ходе так называемых аграрных революций. Дело в том, что идеал коммунизма, выдвигавшийся анархистами, был очень близок крестьянству, выражая его стремление вернуться к традиционным общинным порядкам, утраченным с развитием коммерческих отношений, а концепция спонтанного бунта как способа достижения социальной гармонии отвечала практике крестьянских восстаний во многих странах. Наконец, идея черного передела – уравнительного распределения земли – находила отклик у масс люмпенизированных слоев, лишь недавно утративших связь с сельскохозяйственным производством. Идеи Бакунина и русских народников стали обоснованием аграрных движений, имевших, по крайней мере на начальной фазе, анархистский характер. В основе конфликта – разрушение традиционного крестьянского уклада (основанного на незыблемости принципа принадлежности земли крестьянам) капиталистическими отношениями и коммерциализацией земли. Коммерциализация сопровождалась быстрым ростом крестьянского населения, так что возникало противоречие между числом людей и ресурсами. Таким образом, распространение принципов рыночной экономики также принуждало людей искать защиты против них. Они могли противостоять этому, сохраняя приверженность своим традиционным институтам, сильно подорванным деструктивными силами, которые они хотели нейтрализовать; или могли обратиться к поиску новых социальных форм, которые оказались бы способны их защитить. Крупнейшие революции XX в. (Мексика, Россия, Китай, Вьетнам, Алжир, Куба) можно понять как проявление такой оборонительной реакции, сопровождающейся поиском нового и более гуманного социального порядка. Однако движение капитализма породило еще другую и равно серьезную отдачу – в вопросе о власти. Оно означало размывание традиционных установлений (легитимности) прежних носителей власти – племенных вождей, мандаринов, земельной знати, помещиков, изменение их функционирования и статуса в обществе. Следствием становился кризис всей вертикали власти: разрушение существующего механизма власти при сохранении ее традиционных форм. Для подобных ситуаций переходных периодов было характерно появление новых групп, претендующих на власть, неустойчивый баланс старых и новых страт. В этих условиях возникала возможность политического лавирования.

Определенный интерес представляет столкновение принципиально различных стратегий в ходе революций. Представление анархистов об идеальном социальном устройстве заставляет их как в теории, так и на практике противостоять всем попыткам централизации власти и управления, тем более – осуществляемых авторитарными методами. В ходе всех крупных революций поэтому возникает ситуация раскола революционного авангарда по линии отношения к авторитарным и бюрократическим методам правления. В России этот раскол нашел выражение в Кронштадтском восстании, а также критике бюрократизации режима со стороны «рабочей оппозиции» (159).

Обозрение распространения идей анархизма во Франции, Англии, Америке, России и Испании не позволяет, однако, говорить о выраженной специфике концепционных моделей в разных странах, на существование которой можно было рассчитывать. Носители идей анархизма в разное время и в разных странах – Годвин, Джефферсон, Прудон, Дюринг, Э. Реклю, Кропоткин, Бакунин и др., – придерживались очень разных взглядов, а то, что их объединяет, – это стремление к освобождению общества от оков государства – бюрократии, полиции и вообще всякой иерархии. Трудно увидеть в этом, однако, конструктивную социальную программу. Поэтому различные направления анархизма определяются скорее своим негативным, протестным содержанием. Например, один из основателей философии анархизма, Макс Штирнер, первоначально являвшийся социалистом и сторонником социальной революции, в конечном счете отказался от этих идей, поскольку не без основания увидел в социализме авторитарное начало и тенденцию к этатизму и бюрократизации. В результате его символом веры стала идивидуальная инициатива; его целью – создание свободных ассоциаций, которые могут достичь целей, не превращаясь при этом в организацию, в общество; наконец, его методом стало прежде всего – «неповиновение» – индивидуальный и коллективный протест против власти. Этот идеал свободной жизни противопоставлялся жизни, контролируемой и организуемой «узурпаторами собственности».

Существует, тем не менее, несомненная специфика анархизма в развитых странах и модернизирующихся государствах. В таких странах, как Франция, Англия, США, Германия анархизм представляет собой феномен, интегрированный в человеческую эволюцию как непосредственный результат либерализма конца XVIII в., и, одновременно, форму обновления либеральной мысли, хотя и в масштабах, ограниченных по сравнению с XIX в.

В странах, где общая эволюция была отличной, анархистская мысль развивалась иным образом, была быстро дополнена с помощью имитации и, в этом случае, имела другой порядок развития. Эта специфика в развитии анархизма особенно характерна для Испании: конфигурация Иберийского полуострова не способствовала централизации власти, результатом чего стала большая склонность к федерализму, здесь не было (до XX в.) социальной революции, и феодальные отношения сохраняли силу, борьба с монархией шла длительное время и с переменным успехом. Такие теоретики анархизма, как Пии-Маргалл, Мадзини, Карло Пизакане, Малатеста (160), не говоря о Бакунине и Кропоткине, выразили специфику анархизма в аграрных странах Юга Европы. Наибольшее значение для становления анархизма как самостоятельного идеологического течения имела полемика Бакунина с Марксом, приведшая, как известно, к расколу Первого Интернационала.

На современном этапе, когда в ходе революций XX в. стала очевидна бесперспективность идеологии анархизма для социального переустройства, она не может рассчитывать на широкую социальную поддержку. Однако ряд важных идей анархизма оказал влияние на аграрные революции XX в. и их идеологов во многих развивающихся странах. Известно, как это влияние сказалось в маоизме. Не менее сильным оно было в аграрных движениях, связанных с борьбой за национальное освобождение. Так, Ф. Фанон в своей известной книге «Les damnés de la terre» подчеркивал специфику Третьего мира (в частности Мартиники и Алжира, где он жил) по сравнению с Западом и настаивал на необходимости особой революционной стратегии, иной, чем та, которая представлена классическим марксизмом. При ближайшем рассмотрении его аргументы очень напоминают те, которые использовали русские теоретики народничества – Бакунин, Герцен и Чернышевский, обосновывая теорию крестьянской социалистической революции. Фанон вновь выдвинул сходные идеи – об отсутствии традиционных для Западной Европы классов в Африке, социальная структура которой определяется преобладанием крестьянского населения над городским, его (крестьянства) особом революционном потенциале (единственный революционный класс современного мира); большем обуржуазивании городского рабочего класса, утратившего в силу этого свои революционные возможности; важной и в то же время двойственной роли вождей и феодальных лидеров, которые, с одной стороны, связаны с колониализмом и поддерживаются им, а с другой – выступают за традиционное общество и пользуются моральным авторитетом у крестьянства; значении люмпенпролетариата как наиболее динамичного элемента революционного процесса и основного союзника крестьянства в городах; двойственном положении интеллектуалов, часть которых идет с массами, а другая с буржуазией; национальной буржуазии как посреднике интернационального капитализма и классе, объективно неспособном к исторической, а тем более революционной инициативе. Таким образом, выстраивалась концепция общества, где нет среднего класса и социальный конфликт носит наиболее острый характер, так как общество расколото фактически на крестьянство и привилегированное меньшинство, связанное с колониальными властями. Стабильность в нем поддерживается исключительно за счет насилия – вертикальных силовых структур государственной администрации, армии и полиции. Отсюда – основной тезис о характере будущей революции: она является антиколониальной, социалистической (коммунистической) и осуществляется крестьянством и люмпенпролетарскими слоями городов насильственным путем (апология насилия в любых формах). По существу концепция Фанона – новое издание доктрины Бакунина и практики Народной Воли. Ее смысл – в инициировании анархического крестьянского бунта, способного ниспровергнуть современную цивилизацию. Здесь присутствует тот же культ революционности и насилия как «созидательной страсти», но одновременно – недоверие ко всем проявлениям организации и иерархии внутри движения.

Современный анархизм существует скорее в латентном состоянии, проявляясь время от времени в различных других формах или в союзе с другими идейными течениями. В подобных комбинациях анархизм присущ различным протестным движениям – молодежным, феминистическим, экологическим, представляя собой, по мнению некоторых исследователей, реакцию социальных групп на технокультуру и бюрократизацию общества (161). В этом качестве анархистская идеология и инспирированные ею программы на короткое время проявились в посткоммунистической России, быстро исчезнув с политической арены без всяких видимых последствий. В странах Западной Европы сохраняет определенные позиции интеллигентский, индивидуалистический анархизм, мода на который приводит иногда к весьма оригинальным социологическим построениям.

5. Национализм, фундаментализм и модернизация: отождествление народного и национального суверенитета

Национализм – это идеология, рассматривающая в качестве высшей ценности достижение единства и самоопределения нации. При этом все иные ценности, выдвигаемые другими идеологиями – политического, социального, экономического или духовного преобразования общества, оказываются подчиненными этой главной цели, принимаются или отвергаются постольку, поскольку могут служить этой главной цели или затрудняют ее достижение. Поэтому элементы теории и идеологии национализма возникают в период становления национальных государств (162).

В Западной Европе – это эпоха абсолютизма (XVI– XVIII вв.), которая характеризуется рядом важных изменений. В основе абсолютистской доктрины исторически лежат две концепции – суверенитета и монархии, образующие понятие монархического суверенитета (в отличие от народного суверенитета демократических государств). В современной литературе абсолютизм рассматривается как эпоха формирования национальных централизованных государств западного общества и в этом смысле противопоставляется предшествующему этапу феодализма. При таком подходе абсолютизм предстает как целостная социальная система, которая, несмотря на специфику в отдельных странах, обладает рядом устойчивых признаков: наличием определенного уровня национального самосознания, экономической и социальной интеграции (система налогообложения), единой (хотя и не вполне унифицированной) системой правовых и политических институтов, характеризуется централизованным порядком управления, значительной ролью регулярной армии и рационализированной бюрократии в консолидации политической власти, наконец, господством определенной идеологии «общего блага», существенными компонентами которой становятся идеи социального и национального консенсуса и монархического суверенитета. В этой идеологической конструкции уже присутствуют элементы идеологии национального единства и самоопределения, которые особенно заметны в тех случаях, когда утверждение абсолютизма и создание империи связано с модернизацией традиционных обществ и их рационализацией, а также достижением преобладания в военной сфере. Этот феномен особенно четко проявляется в реформах Петра Великого и создании Российской империи в первой четверти XVIII в., в ходе создания Германской и Австро- Венгерской империй, объединения Италии в XIX в. Проявившись впервые в странах Европы, данные процессы оказались характерны для формирования новых национальных государств, в частности, в результате крушения колониальной системы после Второй мировой войны (163).

Национализм, как и другие крупнейшие идеологии современности, дает свою трактовку гражданского общества. Национализм происходит от сложившегося в средневековье понятия natio (nasci – родиться), которое означало в узком смысле происхождение человека. Национализм становится идеологией в XIX–XX вв., когда он оказался способен политически мобилизовать большие группы населения. Эта идеология ведет свое начало от Французской революции. Ее предпосылками служат идея народного суверенитета, появление централизованных государств и подъем третьего сословия вследствие становления гражданского общества (164).

К тому времени, когда собрались Генеральные Штаты, зародилась определенная степень политического консенсуса. Все партии согласились в необходимости конституции, призванной совместить представительные формы правления с гарантиями индивидуальной свободы и правления закона. Все согласились также, что фискальные привилегии не должны иметь места в новом порядке и пришло время для полного пересмотра финансов, администрации и юстиции. Эти проблемы были разрешимы, однако вскоре возникли другие. Главная из них состояла в интеграции буржуазии (или «третьего сословия») в политическую нацию. Этот процесс, наметившийся уже в ходе выборов в Генеральные Штаты и составления Cahiers, в дальнейшем проходил в условиях роста конфронтации третьего сословия и знати. В ходе политического конфликта и борьбы за власть шло формирование новой национальной элиты. Только когда была разрушена система привилегий и уничтожено право знати на особое положение в обществе и руководящая роль в решении государственных вопросов, был открыт путь новой политической элите, состоящей из собственников – нотаблей, которые выражали амальгаму бывшей знати и буржуа (165). Эта новая элита устами Сийеса начинает говорить от имени французской нации. Таким образом, формирование идеологии национализма оказывается тесно связанным с переходом от традиционного общества к современному массовому. При этом идеология национализма (как показывает опыт других подобных кризисов) имеет то преимущество, что позволяет аккумулировать социальные ожидания самых широких социальных слоев безотносительно к их статусу в прежней общественной иерархии, помогает им преодолеть чувство утраты социальной идентичности и осуществлять широкую социальную мобилизацию во имя национального возрождения.

Французская революция, наполеоновские войны, созданные ими идеологии и право, способствовали формированию национализма как идеологии и практике создания национальных государств в XIX–XX вв. и объединению Европы в единое сообщество наций. Классический пример – рецепция в разных странах Европы, а затем и мира французского частного и публичного права. Индивидуалистическое по своей сути оно, парадоксальным образом, получило во Франции национальный характер и в то же время произвело за пределами страны сходный результат. Его принципы стали одновременно основой нового права в рамках отдельных государств и генерализации национализма. В XIX в. оно способствовало происхождению нового великого национального единства и последовательному нарастанию антагонизмов в Европе (166). Национальная лояльность гражданина заменяет традиционный способ легитимации по отношению к государственной власти. Национализм редко проявляется в чистом виде и обычно выступает в соединении с другими идеологиями вплоть до социализма и анархизма. Своеобразна интерпретация им принципа народного суверенитета. Речь идет о восприятии народа (нации) как носителя национального суверенитета. На этой основе ведутся поиски этнического, социально-экономического и культурного единства. В результате происходит фактическое (если не теоретическое) отождествление понятий народа (демоса) и нации (этноса). Это имеет следствием подавление и искаженную ассимиляцию других этнических, культурных, религиозных или социально- экономических частей населения в рамках политического объединения. Она стремится совместить принцип народного суверенитета и его этническую трактовку, интерпретируя гражданское общество и демократию как защиту прав большинства народа в ущерб политическим правам национальных меньшинств. В крайней форме данный подход находит выражение в расовой теории, допускающей гражданские права лишь для одной господствующей расы.

Нация становится для национализма высшей секулярной ценностью, которая представляет собой сконструированное понятие, синтезирующее ряд различных параметров. Принцип нации получает всеобъемлющий характер в противовес всем другим параметрам социальных объединений как социальный класс, каста, семья, конфессиональные объединения, династия. Чувство национальной принадлежности социальной группы (народа) складывается из многих источников – языка, культуры, религии, традиции, нравов, исторического сознания или принятия объединяющих политических целей и задач. В этом процессе социальной интеграции по признаку национальной принадлежности существенную роль могут играть иррациональные или эмоциональные факторы в виде, например, осознания судьбы, воли и проч. Национализм как форма коллективной идентичности общества нового времени является ответом на такие процессы, как распад традиционных социальных связей аграрного общества (крестьянской общины, патриархальной семьи, религиозных объединений и ценностей); социальная дезинтеграция как последствие экономической модернизации; утрата общественной группой смысла и целей существования в быстро меняющемся мире. Распад традиционной легитимности, региональных и сословных связей открывает пространство для новой лояльности. Если абсолютизм вел к нивелированию старых социальных структур, а классы капиталистического общества также продолжали разрушение аграрных отношений, то нация – объединение еще более широкого уровня интеграции. В условиях глобализации, модернизации и информационного общества, поиск национальной идентичности и развитие национализма становятся важными политическими факторами во многих регионах мира. В этой связи следует подчеркнуть такие процессы, как развитие национализма и политической регионализации в Западной Европе, идущие параллельно с ее объединением. Данные тенденции проявились в ходе демократического переходного процесса в постфранкистской Испании и отражены в широких правах, предоставленных автономиям Конституцией 1978 г., процессе так называемой деволюции в Соединенном Королевстве, который уже сейчас привел к предоставлению значительных прерогатив Шотландии, Северной Ирландии и Уэльсу, развитии процессов административной децентрализации в Италии, Германии и других странах.

В Восточной Европе национализм оказался наиболее мощной идеологией, способной противостоять как коммунизму, так и его либеральным оппонентам. Поиск национальной идентичности приобрел здесь еще более драматический характер. Результатом стали политические изменения, легитимировавшиеся практически исключительно идеологией национализма (интеграция ГДР в ФРГ, распад Югославии и война на Балканах, мирное разделение Чехословакии на два государства, национальные беспорядки в Румынии и Венгрии, развитие национализма в Польше и государствах Прибалтики). Крупнейшим проявлением национализма стал распад СССР и образование конфедерации – СНГ, которое, однако, не остановило развитие дезинтеграционных процессов в новых независимых государствах.

Важнейшим следствием этих процессов в Европе стало то, что национализм вытеснил ряд традиционных идеологий предшествующего периода, прежде всего социализм и либерализм в Азии и Африке. В свою очередь рост национализма дал толчок другим деструктивным процессам – от исламского фундаментализма и черного расизма до антиглобализма.

Национализм как самостоятельная идеология прошел в своем историческом развитии три стадии, выражающих расширение его социальной базы. Начальная фаза современного национализма – концепция интеллектуалов, создававших и теоретически обосновывавших идеологические мифы. К числу таких интеллектуалов относят обычно Гердера, Фихте и немецких романтиков, отстаивавших существование особого исторического феномена – народной воли, которой в принципе должно соответствовать общественное и политическое устройство. Это представление о народной или национальной воле объединяло такие различные направления мысли, как классическая немецкая философия, историческая школа права, классическая немецкая литература. Национализм в его романтической интерпретации стал идеологией объединения Германии, которая в той или иной форме разделялась большинством ведущих мыслителей эпохи. Это была идеология, способная объединить различные социальные слои во имя создания новой идентичности, осуществления реформ традиционного общества государством. В контексте данной идеологии средоточием национальной воли выступало именно государство, интерпретировавшееся в гегелевской философии как «действительность нравственной идеи» (167). В германской политической философии и практике реформ был создан тот идеальный тип национального сознания, который оказалось возможным использовать в других странах.

Следующая фаза наступает, когда данная идея (или миф) получает более широкое распространение за счет новых коммуникаций (газет, журналов, издательств, университетов, академий), но также и за счет социально мобильных слоев (чиновников, ученых, студентов), а также развития систем воспитания и передвижения. На данном этапе распространение идеи национального единства происходит среди широких интеллектуальных кругов, которые оказываются более восприимчивы к идее национализма. Историческими формами идеологии национализма служат либеральный национализм эпохи итальянского Рисорджименто; интегральный национализм как попытка объединения идеологии с концепцией сильного национального государства (Германия) и, наконец, так называемый народный национализм конца XIX в. с социал-дарвинизмом, антисемитизмом и идеей сильного государства.

Наконец, третья фаза наступает, когда национализм оказывается идеологией массового народного движения и выполняет при этом мобилизационные функции. В этом качестве национализм предстает в германском шовинизме, французском интегризме, итальянском национализме, а также подъеме различных расовых теорий, которые позднее питали фашизм. Фашизм (итальянский) и национал-социализм (германский) выступают прежде всего как антимарксизм. В этом смысле фашизм представлял собой порождение марксизма или русского большевизма, а по мнению некоторых исследователей, вообще не был возможен без него (168). В то же время очевидно, что фашизм опирался на длительную предшествующую традицию правого радикализма, давая его новую интерпретацию.

Теоретические основы фашизма раскрываются в контексте различных и чрезвычайно противоречивых теорий, социальных настроений и практики рубежа веков: к ним относятся расовая теория, дарвинизм, разрыв техники и культуры, кризис религиозного сознания, релятивизм в физике и социальных науках. Идея возвращения к утраченной гармонии, отказа от достижений либеральной культуры образованных классов, свойственная таким мыслителям, как Толстой, Ганди и Ницше, также оказывала влияние на почвеннические теории, выражалась в критике капитализма и марксизма, идеале национального возрождения. В конечном счете правый радикализм во всех его проявлениях объединяло отрицание либеральной и декадентской культуры. Национал-социализм и его «мировоззрение» было примитивным идейным конгломератом: это была эклектическая похлебка – mixtum compositum из элементов национального и социального, геополитического и расового, иррационалистского и техницистского учений, мнений, лозунгов. Не содержание, но идеологическая ценность были, с одной стороны, масштабом, а с другой, сильной стороной подобного нового мировоззрения, которое стремилось противостоять модернизации и восстановить утраченное единство мышления и действия. Это была одновременно интегристская идеология и идеология поиска врага (169). В этом смысле праворадикальные и леворадикальные тоталитарные идеологии имели значительное сходство. Оно заключалось в том, что все эти идеологии выполняли функции политических «эрзац-религий»: фашизм и национал-социализм, как и ленинизм-сталинизм, а позднее маоизм, обещали Тысячелетний Рейх или всеобщий коммунизм, но при этом были прежде всего мобилизационными идеологиями для борьбы с тотальным врагом и характеризовались борьбой с политическими неверующими. Оба типа тоталитарных идеологий полностью воплотили руссоистский идеал общей воли, ликвидировав все возможные различия в обществе и достигнув тотальной идентичности правящих и управляемых. Как классический либерализм, так и умеренный социализм, стоявшие на позициях сохранения демократических свобод, столкнулись с левоабсолютистскими вариациями этих идеологий, которые в борьбе за власть и интеграцию общества обосновывали диктатуру, но в то же время обращались к тем идеям, которые выдвигались в предшествующее время для улучшения общества – политическое единство и социальная справедливость, народовластие и историческая миссия нации или класса. Это сопровождалось квазирелигиозным культом коммунистических вождей, особенно Ленина. Рациональный компонент коммунизма усматривался в научной социологии и фашизма – в культе техники и эффективности.

Правый радикализм – понятие более широкое, чем фашизм. Сюда входят такие направления, как итальянский фашизм (Б. Муссолини, Дж. Джентиле), немецкий национал-социализм (А. Гитлер), испанская Фаланга (Х.А. Примо де Ривера, Ф. Франко), некоторые современные праворадикальные течения (например, П. Пужад и Ж.М. Ле Пен и его Национальный Фронт) (170).

Сионизм – пример националистической идеологии, используемой для политической мобилизации в целях создания еврейского государства. Теоретики сионизма XIX в. Мозес Гесс, Леон Пинскер и особенно – основатель современного сионизма Теодор Херцль в борьбе с антисемитизмом видели выход в национальном возрождении и самоопределении евреев в особом государстве, заложили основы этой идеологии, которая, однако, позднее скрещивается с другими, в особенности с социализмом в период провозглашения государства Израиль в 1948 г. Различают в связи с этим политический, культурный, социалистический сионизм, ревизионистский сионизм (антисоциалистический и выступающий за сильное государство). Конфликт различных интерпретаций идеологии сионизма наиболее четко предстал в ходе дискуссий о конституции государства Израиль, которая так и не была принята. На Ближнем востоке еврейский национализм сталкивается с арабским национализмом, составляя основу нестабильности региона (171).

Таким образом, социальные и интеллектуальные предпосылки национализма, сложившиеся еще в эпоху абсолютизма и Французской революции, получили развитие не в сформировавшихся национальных государствах, а в тех, где проблемы национального объединения в новое и новейшее время не получили своего разрешения. Начавшись с протеста немецкой интеллигенции против наполеоновского вторжения, национализм распространился на более широкие слои студенчества и мещанства, а затем охватил нацию в целом, достигнув пика в фашизме. Вслед за Германией и отчасти под влиянием ее риторики, на тот же путь вступили Италия, Польша, Россия, затем – Балканы, страны Балтики и Ирландия, затем, после поражения, Третья республика во Франции и так вплоть до настоящего времени, особенно в развивающихся странах. В настоящее время этот процесс проявился очень четко в распаде Советского Союза, Югославии, объединении Германии, а также сепаратистских националистических движениях в Канаде, Испании, даже Великобритании. Романтический национализм исходил из допущения, что реализация национального самоопределения с распадом многонациональных империй приведет к социальной гармонии как внутри этих национальных государств, так и в отношениях между ними. Вышло, однако, как раз наоборот: реализация националистических установок не остановилась на провозглашении новых национальных государств, но привела к конфликтам внутри них – с различными национальными меньшинствами. С другой стороны, в международных отношениях национализм противопоставил отдельные государства, приведя к более острым столкновениям между ними. Эта тенденция в новой форме проявилась в последнее десятилетие, когда провозглашение борьбы с терроризмом со стороны ряда ведущих государств стало легитимацией их вмешательства в дела других государств, иногда ставящее под сомнение нормы международного права (172). В результате появился агрессивный национализм, проявления которого встречаются и в современной России. Национализм при всей неопределенности его содержания как идеологии (а может быть именно поэтому) оказывается едва ли не единственной идеологией, которая в чистом виде перешла в современность. Распад ряда государств (в том числе и СССР) показал, что в условиях кризиса коммунизма в Восточной Европе именно национализм часто берет на себя функции интегрирующей идеологии.

Сделанные наблюдения показали устойчивость идеологии национализма, ее гибкость, позволяющую национализму выступать в сочетании практически со всеми другими идеологиями от консерватизма до анархизма, наконец, многообразие модификаций национализма в современном мире. Общий вывод состоит в необходимости пересмотреть традиционные принципы европоцентризма: сейчас ни одно политическое движение, во всяком случае, вне западного мира не будет успешным, если не использует националистических аргументов. В XIX и XX вв. социалистические течения имели успех только в соединении с национализмом. Националистические течения в конечном счете оказались сильнее, чем социалистические и вытеснили их в Восточной Европе. Большинство государств современного мира оказывается в условиях трудной дилеммы: сочетания национальных приоритетов с необходимостью модернизации и определения своего места в условиях глобализации.

Особенно четко данный конфликт идеологий проявился в ходе радикальных социальных движений в отсталых аграрных и колониальных странах. Влияние Запада привело к фундаментальным изменениям в странах Азии, на Среднем Востоке, Африке и Латинской Америке по следующим направлениям: индустриализация; демократизация; колонизация и христианизация. Особенно деструктивным это влияние было для древних неподвижных культур, как Китайская империя. Разрыв между запросами общества и возможностями правительства вызвал кризис легитимности власти, достигший апогея в 1911–1912 гг. Под вопрос были поставлены стабильность, централизация и унификация системы, скреплявшиеся традиционными конфуцианскими религиозными и этическими принципами, культурным единством правящего класса и преданностью династии (173). Особенности идеологии китайской революции выявляются из сравнения с российской: быстрый переворот в России и «долгий путь» в Китае; пацифизм в одном случае и национализм в другом; движение революции из столиц (из Петербурга и Москвы) в провинцию и, наоборот, из отсталых зон (Шанхай) – в столичные города; преобладание рабочих в России и крестьян – в Китае (174). Главные составляющие китайской формулы – национализм, крестьянство, армия. Они присутствовали и в русской революции, но их соотношение было иным. В обоих случаях важную роль играл аграрный вопрос, ставший центральным. Существовало сходство революционных партий, имевших аналогичную структуру. И в том, и в другом случае импульсом революционного движения стала империалистическая война (вторжение Германии в Россию и Японии в Китай), существовал национальный кризис и, как следствие, слабость противника революции – правящего класса и государства в целом. Однако выражение этого кризиса было разным: революция во имя интернационализма в России и революция во имя национального освобождения – в Китае. Роль лидеров была не однозначна: Мао в Китае был единственным национальным лидером, воплощавшим в одном лице Ленина-Троцкого-Сталина. Китайская революция в связи с этим сформировала модель для революций в странах Третьего мира именно в силу своего национального, антиколониального и крестьянского характера.

Своеобразное соотношение национализма и модернизации представлено моделью социальных преобразований в Японии нового и новейшего времени. Дело в том, что этой стране в сравнительно короткий исторический промежуток времени удалось перейти от традиционного общества к индустриальному, причем осуществить этот переход без социальных потрясений. Фактически эта модель иллюстрирует возможность избежания революции путем радикальной реформы. Не случайно японская историография колеблется в определении такого принципиального исторического периода, как «эра Мейдзи», определяя его и как «революцию», и как «реставрацию». Нарастающая быстрота изменений была причиной смены фаз революции фазами реакции (175). В отличие от опыта европейских революций и их азиатских аналогов (как Китайская или Иранская революции) японская модель показывает, каким образом радикальные социальные изменения (новая система ценностей, социальная структура, политические и правовые институты) могут быть введены без революционного взрыва на верху, без массивных изменений обстоятельств жизни внизу. Прошлое (национальная традиция) продолжает влиять на новый порядок, но это не предотвращает демонтаж этого порядка, экспроприацию привилегий и доходов старой элиты, организационную революцию и глубокую реформу институтов и правил, которые ограничивали возможности обычных людей (176). Контакты с Западом, неравноправный договор 1858 г., дали импульс процессу модернизации, борьбе за власть внутри правящих групп, выявили различные позиции в отношении национального единства и укрепления государства, стимулировали институциональные реформы. Результатом стала смена режима Токугава в ходе серии кризисов 1867–1868 гг. абсолютизмом. Гражданская война 1867–1869 гг. укрепила позиции радикалов. Был осуществлен ряд социальных реформ – реформа земельного налогообложения 1871 г., введение новой образовательной системы и реформа армии. Завершением этого процесса модернизации и европеизации стало принятие конституции Мейдзи. Был произведен синтез модернизации и национальной традиции, позволивший избежать социальной революции в западном смысле. Этому способствовали, как показали исследования, особые культурные и социальные факторы – конфуцианская этика, патриархальные семейные связи в обществе, особенности культуры правящего класса. Таким образом, это была не революция, а реформа (или реставрация): власть не перешла к новому классу буржуазии, элита, определявшая политические решения, по-прежнему формировалась из бывших самураев. Изменения социальной природы власти носили не революционный, а эволюционный характер. Результатом был не феодальный и не буржуазный строй, но гибрид между ними, который японские марксисты называли бюрократическим абсолютизмом в духе Восемнадцатого брюмера. Это была промежуточная стадия модернизации, которая завершилась лишь в XX в. (177).

В Латинской Америке национализм как фактор революционных изменений проявился уже в ходе мексиканской революции начала XX в. В Мексике революция (в отличие от России) началась в провинциях, установилась в сельской местности и, наконец, овладела столицей; эта революция (в отличие от Китайского образца) не смогла создать авангардную партию или соответствующую идеологию. Крестьянское и провинциальное происхождение мексиканской революции делало ее схожей скорее с крестьянским восстанием, точнее многочисленными разрозненными восстаниями, ряд которых был проникнут национальными чаяниями, другие носили чисто провинциальный характер, но все вместе – отражали местные условия и требования. Силы, выдвинутые этими восстаниями, заключали местные соглашения, составляли эфемерные коалиции, но за этой широкой кроной стояли локальные корни, дававшие революции ее соки. И даже когда восстание сменилось периодом реконструкции после 1915 г., главной проблемой революционных победителей стало установить власть в непокорных провинциях. Это была та же задача, которую стремился решить режим патриархальной военно-полицейской диктатуры Порфирио Диаса, которая за длительное время существования обеспечила стабильность и создала условия для экономического роста (178). До революции Мексика представляла собой по преимуществу аграрную страну, несмотря на индустриальный прогресс последних лет порфириата. Крестьянство – главная движущая сила революции – было чрезвычайно отсталым: традиционалистским и религиозным, слабо связанным с городами. Случай Мексики не похож на случай России в ту же эпоху. В Мексике, в отличие от России, не было мощных революционных центров в городах (как Петроград). В России, кроме того, конфликтная фаза классовой борьбы охватила отсталые территории только под влиянием движения рабочих из городов. В Мексике ситуация отлична – пролетариат, слабый, гетерогенный, еще слабо индустриализированный, не мог быть движущей силой революции. В результате идеология революции была глубоко националистической, т. е. радикально удаленной от пролетарской модели, являющейся интернационалистской (179).

Развивающиеся страны дают интересное преломление всех идеологий через призму национализма: интеллигенция этих стран, традиционно европейски образованная, заимствовала многие европейские теории, но вынуждена была искать их оптимального соотношения с реальной местной обстановкой. Таким образом, получилось, что идеи национального возрождения и модернизации находили интерпретацию с различных идеологических позиций. Возникают комбинации, подчас весьма причудливые, национализма с другими идеологиями. Особенно характерно это для Латинской Америки (интеллигенция которой наиболее близка западноевропейской), где все европейские идеологии нашли своих адептов. Это либерализм в его классическом понимании (в стиле Хайека) в трудах перуанца Варгаса Льосы, но одновременно понимание того, что общество не готово к принятию правовой системы и экономики западного мира (работы Э. де Сото) (180). В исторической перспективе принятие европейских идеологий и попытки их реализации вели к сочетанию национализма, популизма и авторитаризма – специфический латиноамериканский вариант либеральных реформ в экономике и военных диктатур. Эти идеи вдохновляли аргентинского диктатора Хуана Перона (1895– 1974) (181) и бразильского диктатора Гетулио Варгаса (1883–1954) (182). Как перонизм, так и варгизм стремились сочетать популизм и авторитаризм с целью проведения модернизации и необходимых социальных реформ. Перон возвел свою социально-политическую программу (Justicialismo), которую он пытался реализовать в ходе троекратного пребывания у власти, в ранг государственной идеологии, законодательно закрепленной в 1952 г. Государство должно было преследовать две цели – обеспечить благосостояние и политическую независимость Аргентины. В обоих случаях (в Аргентине и Бразилии) эти реформы сопровождались изменениями конституции и попытками активного вовлечения низших слоев населения в социальную поддержку режима, который неизбежно приобретал демагогический характер. Исследователи усматривали здесь сходство программ двух лидеров с фашизмом, но отмечали и локальную специфику, связанную с социальной структурой общества и ролью армии в политике. Оба диктатора неоднократно приходили к власти и устранялись от нее, что говорит об известной цикличности идеологии и политики в Латинской Америке. При интерпретации политических режимов во многих странах Латинской Америки XX в. и их идеологии, исследователи обращались к аналогиям с французской традицией бонапартизма и голлизма (183).

В контексте становления независимых государств в период кризиса колониальной системы рассматриваются индуистский национализм и учения Мохандоса Карамчанда Ганди: его теории ненасильственного сопротивления, стремление совместить национальное движение с духовным и религиозным возрождением; идеи Джавахарлала Неру, дополнявшего идеал аграрного общества идеями индустриализации и планирования (что включало стремление найти синтез идей национализма, либерализма и социализма) в рамках антиколониальной борьбы. Национализм был характерен для учения Сунь ЯтСена в Китае, сделавшего упор на возрождение национального государства. Для Африки теоретическое обоснование культурных ценностей черной Африки в постколониальный период выразил наиболее полно Леопольд Седар Сенгор, выступавший за сближение цивилизаций Европы и Африканских народов (длительное время был президентом республики Сенегал) (184).

В данном контексте необходимо упомянуть о концепциях «социализма национального типа» 70–80-х гг. XX в. Эти идеологии становились основой антиколониальных революций и характеризовались обращением к традиции и религии ислама. Их специфической разновидностью стала идея «третьей мировой теории»: главной задачей провозглашалось построение «подлинного социалистического общества на основе принципов ислама», а эксперимент ливийской революции – джамахерия («государство масс») – «альтернативой капиталистическому материализму и коммунистическому атеизму». Эти идеи развиты в книге Каддафи, изданной в 1976–1979 гг. в Триполи. При ближайшем рассмотрении оказывается, что данная идеология многим обязана Руссо. Идеал современного общества, находящегося в состоянии глубокого кризиса, следует искать не в будущем, а в прошлом. Подвергается критике современная либеральная демократия, поскольку она носит искусственный и представительный характер, а также такие ее атрибуты, как конституция, выборы, референдум. В основе общества должен лежать не искусственно составленный и волюнтаристски навязанный текст конституции, но естественный закон, основанный на религии и обычае, присущих данной нации. Решение «проблемы демократии» чрезвычайно просто. Вслед за Руссо Каддафи подвергает резкой критике парламентские формы правления, видя в них фальсификацию демократии и прикрытие диктаторских режимов. В эпоху масс парламентская демократия, представленная горсткой депутатов, стала «абсурдом». Поскольку парламентские режимы стали средством узурпации и присвоения суверенитета народа (который они не представляют), последний вправе уничтожить их в ходе «народной революции». Не менее жесткой критике подвергаются все попытки провести разделения в обществе по признакам класса, племени, клана и особенно делению на партии, которые, представляя меньшинство общества, стремятся подчинить его своему авторитарному правлению. Они интерпретируются как «современное диктаторское орудие правления, поскольку партия – это власть части над целым». Плюрализм партий лишь подрывает единство общества и усиливает борьбу за власть. В стиле Руссо он говорит о маневрировании, трюкачестве и политиканстве партийных лидеров, объявляя всякую партийную систему «откровенной, неприкрытой формой диктатуры». Вместо представительной демократии (парламентаризма) и партийной системы (раскалывающей единый народный суверенитет) выдвигается концепция непосредственного народного управления – джамахирии, «когда каждый и управляет и правит» путем создания «народных комитетов», «народных конгрессов» во главе с «национальным конгрессом», структура и организация деятельности которых напоминают советы. Это сходство еще более усиливается тем, что в обоих случаях речь идет не о разделении, а о слиянии властей, действует принцип самоконтроля. Согласно этой теории «орудием правления является народ и, следовательно, народ контролирует сам себя». Следствием этой теории служит поглощение личности корпоративистскими структурами с соответствующим ограничением политических прав индивида. Ряд положений данной теории показывает апелляцию к таким традиционалистским ценностям, как семья, племя, нация и даже раса. Выдвигается нечто в роде стадий господства в мире различных рас: если для первой из них было характерно господство белой расы, а для последующего – желтой, то третья – принадлежит черной, которую отличает «психологическое стремление к самоутверждению и реабилитации». «Ныне, – заявляет Каддафи, – наступает период господства черной расы». «Править миром будут черные» (185).

Сделанные наблюдения показывают, что национализм, в отличие от других идеологий, обладает гораздо большей жизнеспособностью. Если другие классические идеологии во многом исчерпали свой потенциал к настоящему времени, то национализм, напротив, – единственная идеология, перешедшая в чистом виде в XXI в. Кризис коммунизма и распад государств в современном мире связаны с возрождением национализма. Чем объяснить такую устойчивость данной идеологии? Во-первых, тем, что в условиях глобализации она дает возможность сохранить национальную идентичность, которая является более устойчивой формой идентичности по сравнению со всеми остальными, представляя собой их синтез (историческое прошлое, язык, культура и проч.). Во-вторых, эта идеология всегда легко находит образ врага, необходимый для консолидации сообщества (в виде национальных меньшинств); в-третьих, идеология национализма оказывается чрезвычайно гибкой и легко вступает в сочетание со всеми другими идеологиями, которые не могут найти точек соприкосновения между собой. В европейской истории, как было показано, национализм сочетался с консерватизмом, либерализмом и даже коммунизмом (в виде сталинизма и маоизма). В настоящее время, в условиях кризиса национальной идентичности в объединенной Европе, национализм получает широкую социальную базу, а представляющие его партии заявили о себе как о серьезной силе, способной прийти к власти демократическим путем. Так возникают чрезвычайно мощные формы идеологического синтеза, опирающиеся на традиционные архетипы сознания аграрного общества – национальный социализм или социальный национализм, соединяющие в разных комбинациях архетип национальной (племенной, расовой) идентичности, с одной стороны, и социальной (классовой) – с другой. Именно поэтому данный синтез лежит в основе разных модификаций тоталитарных идеологий – фашизма, сталинизма, исламского фундаментализма, которые, при всех принципиальных содержательных различиях, имеют то общее, что подчеркивают единство национальной и социальной идентичности. С этим связано и постоянное воспроизводство данного синтеза в истории различных стран вплоть до новейших модификаций «социализма национального типа» и «черного расизма», представляющих собой своего рода «апартеид наоборот».

Исламский фундаментализм. Исламское возрождение, несмотря на свою активность и агрессивный характер, представляется по преимуществу защитным движением, направленным против модернизации. Оно является главным образом культурным и социальным феноменом, хотя включает и политическую составляющую. Сила воздействия ислама как идеологии определяется именно союзом политического и культурного протеста. Некоторые исследователи полагают, что ислам означает отрицание модерна. Очевидна связь ислама и национализма (поиска национальной идентификации) с критикой империализма и колониализма. Эта ситуация создает предпосылки для революционной трактовки ислама и создания на этой основе нового авторитарного режима. Возникает идея «чистого государства», освобожденного от коллаборационизма и воплощающего исламскую доктрину в полном объеме (т. е. доктрину исламского возрождения). Модернизация – столкновение традиционных обществ с западной цивилизацией (прежде всего с техникой) – порождает стремление элиты копировать западный образ жизни. Но это ведет к большему, чем ранее расслоению общества, противопоставлению культурной элиты и плебса, росту богатства на одном полюсе и бедности на другом. Отсюда реакция – стремление к возврату традиционных ценностей. В этом ключ к пониманию возрождения ислама в ходе революций и роста роли проповедников. В то время как либерализм становится идеологией новых привилегированных слоев, традиционализм – уделом нищих масс.

Возврат к традиционным ценностям в этих условиях выступает как следствие противоречий переходного периода. В своей нищете плебс остается верным этой исконной культуре, ее нормам, которые ориентируют на сохранение образа жизни в неизменном виде. Это население поворачивается к своим собственным идеологам – религиозным проповедникам, традиционно составляющим интеллектуальную сеть, близкую к народу. В странах, где на вершине иерархии существует мощная, независимая и богатая церковь (как в шиитском Иране), она располагает широкими кадровыми ресурсами (более близкими к народу, чем государственные чиновники), идеологической доктриной и ритуалом, который всегда оставался неизменным и не обновлялся. Это позволяет осуществлять сакрализацию культуры верующих масс в рамках традиционных норм. Традиционалистские слои общества остались враждебны к нравам европеизированных высших слоев и всему, что их символизирует. Сам ислам также трансформируется в ходе социальных изменений и борьбы: отсюда историческая возможность осуществления модернизации в традиционных формах. Если модернизация объективно выдвигает западнически ориентированных людей, то возрождение ислама – консервативные элементы, дает им возможность сохранить свои традиционные привилегии и статус в обществе. Эти силы объединяются в противодействии Западу. У Хомейни не было необходимых или даже иллюзорных рецептов, чтобы стать Робеспьером или Лениным, – говорит Родинсон. Они не были духовными иерархами. Скорее, здесь уместно сравнение с Савонароллой или, в случае некоторых практических идей, касающихся власти, – с Кальвиным или Кромвелем, но возможно также и с Торквемадой.

Для понимания вклада ислама как политической идеологии целесообразно отметить некоторые его особенности в качестве религии. В отличие от христианства ислам предстает не только как ассоциация верующих, признающих одну истину, но и как «тотальное общество» (186). Христианство возникло и существовало в государстве, осуществляло идеологическую власть параллельно с государством, стремилось доминировать над ним, но не подменять ею. В сравнительной перспективе, предложенной современными исследователями, политические идеологии двух религий (христианства и ислама) оказываются весьма различны. Идеальная цель христианства – конституция Церкви, т. е. структурированная организация общины верующих, обеспечивающая каждому верующему возможность осуществить свое спасение, воспользоваться божественной благодатью. Церковь требует от государства как минимум обеспечить защиту и помощь, которые помогут ей выполнить ее собственную миссию. Напротив, мусульманская община, родившаяся в племенном обществе, где не существовало государства, была (как видно из биографии Пророка) вынуждена обстоятельствами самоорганизоваться в государство практически со времени своего возникновения. Община верующих была в то же время политической структурой – государством. Стать мусульманином означало в одно время принадлежность к религии, движению и организации политического типа, т. е. стать одновременно верующим и подданным. Глава общины Пророк и его преемники – халифы были вождями, соединявшими в одних руках решение вопросов веры, внутреннего управления общиной-нацией и внешними отношениями любого рода. Отсюда – тенденция к реализации идеального государства в виде всемирной империи, где религиозная и светская власть неразделимы. В этом смысле ислам, по мнению некоторых исследователей, имеет сходство с коммунистической идеологией, подавляя личность и заставляя ее верить в то, что это лучшее общество из всех возможных, не замечая его недостатки. С тоталитарными идеологиями ислам сближает закрытость общества, теократический характер государства, недопущение сект и инакомыслия, соединение морали и религии (морально то, что угодно Богу). Достаточно, следовательно, жестко следовать Корану и традиции (однажды очищенной критической работой от неаутентичных элементов), чтобы установить, или лучше сказать, восстановить в мусульманском обществе гармонию и справедливость, существовавшие ранее. Высший глава общины – имам или халиф, на которого возложена обязанность следить за четким применением принципов, в то же время делегирует часть своих функций назначенным администраторам, но призван сохранять личный контроль и наблюдение за ними. В качестве легитимного наследника Пророка имам имеет огромную легитимность, а его власть приобретает харизматический характер. Все концентрируется, следовательно, в личных качествах имама, от которого зависит хорошее руководство общиной, назначение компетентных агентов, справедливых и почтенных, отстранение их в случае невыполнения ими своего долга. Таким образом, оказывается, что имам на практике является подлинным главой общины, располагает властью, что отнюдь не всегда было так. Согласно традиции имаму следует повиноваться, причем какой-либо механизм контроля над ним отсутствует. Теоретически возможно отрешение имама от власти, если он неправеден (прежде всего, с точки зрения религиозных догматов), но фактически это всегда происходит уже после переворота, чтобы легитимировать власть нового имама. На практике, отрешение от власти никогда не было ни чем иным, нежели теоретической легитимацией, сделанной a posteriori, уже после переворота, восстания претендента, свержения имама с помощью силы. Всегда находились религиозные теоретики, способные с помощью религиозных догматов освятить любую подобную политическую акцию. Если свергнутый имам оказывает сопротивление, то, очевидно, что восставшая сторона найдет способы обоснования и поддержки конкурирующего имама. Однако речь не идет об оправдании восстания в принципе, которое всегда осуждается. Речь идет о необходимости повиновения единственному легитимному имаму. Таким образом, как система религиозных догматов, ислам, в отличие от христианства, не включает в себя таких принципов, как конфликтность естественного и позитивною права, учение о легитимной власти и тирании, из которого в западной средневековой христианской философии выводились идеи договорной природы общества, прав личности в отношении государства, концепции легитимного сопротивления тирании. Ислам обосновывает такое теократическое государство, которое не знает правовых ограничений власти.

В литературе отмечается, однако, известная неопределенность понятия исламского государства, связанная, во-первых, с различными его историческими прецедентами и, во-вторых, с разным содержанием, которое вкладывалось в это понятие самими исламскими теоретиками. Можно теоретически сконструировать три идеальных типа: арабское государство; исламское государство; азиатское государство. Всякий раз, когда говорим об исламском государстве с III до XX в. мы, – отмечает французский исследователь, – имеем в виду, в сущности, комплексную реальность арабо-исламо-азиатского государства. Идеальную модель исламского государства создал Ибн Халдун. «Homo islamicus» – в определенных случаях идеальный тип мотивации. Исламская мысль не способна дать диагноз и терапию всего круга проблем, которые стоят перед их обществами. Можно говорить о кризисе традиционной исламской идеологии, представители которой вынуждены принять одну из существующих идеологий (исламский либерализм, исламский социализм, национализм и т. д.). Современный ислам, таким образом, есть нео-ислам, который является в большей степени политико-социальной идеологией, нежели теологией или социальной практикой (187).

В то время как в Европе революции следовали за довольно жестоким и продолжительным конфликтом между религиозной и светской властью, в мусульманских обществах этот конфликт не имел места. Светская власть в этих обществах столетиями поддерживалась, по крайней мере в теории, властью священных законов. В отличие от европейских революций, которые имели интеллигентский характер (всегда новая доктрина революции и стратегия использования масс для захвата власти), исламские революции делаются религиозными теоретиками и фанатиками. Это возможно в исламском обществе, благодаря специальным отношениям, которые традиция обеспечивает между лидером и массами (апокалиптичность исламского универсализма). Вот почему, в отличие от развития революций в Европе, революция в исламе не дает императива секуляризации человеческой истории. Установление исламского царства справедливости и власти есть уже политическая ценность, коренящаяся в вере адептов. Подобно католицизму и кальвинизму в европейской истории, исламский фундаментализм способствует возвращению мусульманского общества в рамки коллективистской религиозной традиции, делая это во имя очищения духовной жизни общества (188).

Конфликт идеи правового государства с принципами исламского государства, закрепленными рядом конституций под влиянием иранской революции (Египет, Сирия), является свидетельством неустойчивости ситуации. Ключ к пониманию конфликта – столкновение традиционного мусульманского права с задачами модернизации и рационализации (которая оборачивается европеизацией права, заимствованием западных конституционных норм). Однако эти нормы не действуют в традиционном обществе: возникает порочный круг, возвращающий ситуацию к исходной точке конфликта. Наступление улема против правового государства, возрождение исламского права под влиянием национализма стали характерными тенденциями последнего десятилетия (189). Во многих странах принятие ислама в качестве официальной (конституционной) религии и политической идеологии является вынужденной мерой, предпринимаемой военными режимами в условиях борьбы с силами фундаментализма. Именно армия, бизнес и бюрократия оказываются теми силами, которые сдерживают рывок исламского фундаментализма к власти. Данное отношение к исламу было характерно для многих крупных реформаторов исламских обществ, как Кемаль Ататюрк и Насер, выступавших за модернизацию и европеизацию своих стран вопреки исламским традициям.

Модернизация и европеизация в исламских странах, прежде всего Османской империи, вела, начиная уже с XVIII–XIX вв. к следующему выбору: оставаться на позициях реформ и углублять их при техническом содействии Запада вопреки сопротивлению духовенства (улама) или, напротив, вернуться к фундаментальным культурным ценностям (ислама), позволяющим сохранить идентичность, защитные механизмы культуры, реформировать также сам ислам в целях укрепления мусульманского общества. Обе тенденции подразумевают изменение, однако, первая – более радикальное (путем простого заимствования техники и достижений); другая – более консервативное, связанное с сохранением стереотипов восприятия или даже их укреплением. Первый путь представлен Мустафой Кемалем (1881– 1938) и получил название кемализма, второй – выражается в доктринах исламского фундаментализма.

В условиях глобализации мира исламский фундаментализм оказался идеологией, претендующей на интеграцию ряда деструктивных доктрин и практики в единую идеологию, имеющую признаки тоталитарной. В своей политической риторике он объединяет как собственно традиционные мотивы (борьба Запада и Востока, конфликт цивилизаций, культур и религий), так и различные формы деструктивного социального протеста (национализм, антиколониализм и т. д.). В своем отрицании принципов открытого либерального общества и западной индивидуалистической культуры, он оказался способен принимать крайне агрессивные формы. В этих условиях представляется важным разграничить ислам как религию и исламский фундаментализм (радикальный исламизм) как политическую идеологию. Последняя, подобно другим политическим идеологиям (например, коммунизм, национализм, фашизм), приобретает собственную логику развития, не зависимую от первоначальных содержательных ингредиентов.

6. Глобализация, модернизация и новые идеологические течения: насколько универсальна европейская модель гражданского общества и правового государства

Радикальные изменения связаны с процессом глобализации: среди них качественное изменение коммуникаций; новые конфликты (приобретающие глобальный характер); как следствие – новые идеологии (воспроизводящие на новом уровне обобщения старые идеи). Борьба за контроль над ресурсами, коммуникациями, информацией, образованием и проч. становится социальным основанием глобализма и антиглобализма. Появление антиглобализма как некоторого (пока весьма неопределенного) подобия идеологии, окрашенного левой направленностью, – интересный феномен в контексте данного исследования. В это течение мощным потоком влились все дискриминируемые социальные слои – по экономическому, экологическому, социальному, половому, возрастному параметрам. Функция этой протоидеологии – заменить или радикально модернизировать весь спектр старых элементов критической теории. Здесь много от утопического социализма, марксизма, анархизма и национализма. Антиглобализм (который некоторые рассматривают, впрочем, как разновидность глобализма) поставил ряд острых проблем (точнее воспроизвел стереотипы новых левых 60-х гг.): демографический взрыв (перенаселение) и нехватка ресурсов (в частности, энергетических); концентрация могущества и власти на одном полюсе, рост нищеты и агрессивности – на другом; новый передел мира транснациональными корпорациями (монополиями и олигополиями) и стремление к сохранению контроля со стороны национальных элит и правительств; растущая унификация культуры и образа жизни и увеличение ценности оригинальной национальной культуры; интенсивное движение к демократии и сохраняющаяся угроза тоталитаризма; конфликтность демократии (как правления большинства) и верховенства права (как приоритета прав меньшинств и индивида); новые информационные технологии и все большие трудности доступа к объективной информации; стандартизация и технологизация общества и увеличение значения отдельной личности; наконец, исчерпание ресурсов и грядущая экологическая катастрофа. При решении этих вопросов возрастает значение научной теории, которая противостоит идеологии именно в том, что касается способов объяснения общества и определения перспективных тенденций его развития.

Возможность глобального гражданского общества и правового государства. Центральной темой дискуссий стал вопрос о переходе к глобальному гражданскому обществу. Основными общими факторами развития гражданского общества в Европе стали: переход от традиционного (феодального) общества (основанного на иерархии сословий и системе привилегий) к обществу нового времени, которое можно определить как гражданское или демократическое (в смысле равенства прав индивидов и закрепления их политических свобод). Данный процесс опирался на расширяющуюся коммерциализацию, перестройку традиционной земельной собственности, создание новых социальных отношений собственности. В ходе этого процесса владение перестало связываться с позицией в социальной иерархии, получив (независимо от ее характера) расширительную индивидуалистическую трактовку. Другой фактор был связан с созданием мощных централизованных государств и бюрократии, выступающей инструментом унификации социальных отношений и разрешения конфликтов между социальными слоями. Объективно данный процесс (независимо от коммерциализации и политических кризисов) вел к формальной нивелировке общества. Становление индустриального общества предполагало расширение области формальных социальных прав на такие сферы, как борьба с бедностью и социальное страхование, введение всеобщего начального обучения, медицинского обслуживания населения, расширение коммуникаций и повышение уровня культуры населения в целом. Третий фактор – образование национальных государств и закрепление национальной идентичности (связь гражданских прав с национальной принадлежностью).

Интерпретации гражданского общества и правового государства в современной науке опираются на определение гражданства, вытекающее из классической либеральной модели, с ее эволюционизмом, верой в прогресс и телеологизмом. Гражданское общество есть реализация прав и соответствующих им обязанностей граждан перед государством, выступающим в качестве гаранта этих прав. Гражданское общество включает три измерения – правовое (равенство перед законом), политическое (избирательное право) и социально- экономическое (например, право на охрану здоровья) (190). Данный подход получил развитие и корректировку в новейших исследованиях проблемы. Во- первых, положив в основу европейскую модель движения к гражданскому обществу, классическая теория оставляет вне рассмотрения особенности движения к нему в других регионах, где развитие гражданских прав может иметь (и имеет) специфику, связанную с традиционализмом этих обществ; во-вторых, доминирующая модель западной демократии (с установившимся в ней соотношением прав и обязанностей) не охватывает чрезвычайно разнообразной и противоречивой динамики современною мира, где реализация одних (например, экономических) параметров гражданского общества часто сопровождается ослаблением или подавлением других параметров (правовых и политических); в-третьих, необходимо учитывать неоднозначное положение различных социальных категорий (например, женщин, иностранцев, национальных меньшинств) (191). Современный социологический подход к гражданскому обществу включает такие параметры, как этнический и национальный состав общества, его классовое, половое и возрастное деление, проблемы самоидентификации различных социальных меньшинств и реализации их прав, наконец, политизацию этих прав в рамках национальных государств и в глобальной перспективе.

Переход от национальных государств к созданию наднациональных властных центров ведет к отрыву отдельных компонентов гражданства от той его трактовки, которая была связана с существованием национальных государств. В частности, возникает феномен международного вмешательства в политику национальных государств в связи с защитой прав человека (так называемая гуманитарная интервенция), ставящая под вопрос ранее незыблемую теорию государственного суверенитета. Права человека впервые поставлены на наднациональный уровень, а их защита выражается в давлении международного сообщества на национальные государства с целью изменения их конституционных норм (примеры стран Восточной Европы, Южной Африки, Ирака, борьбы с терроризмом, появление стран-изгоев) (192). Следует подчеркнуть влияние Европейского суда по правам человека и его прецедентов для национальных систем конституционного правосудия. В странах Европейского союза наметилась тенденция по выведению определенных гражданских прав (особенно социальных прав, но отчасти и политических, в связи с европейским избирательным правом) за пределы исключительной компетенции национальных государств и их внутреннего права (193). Следовательно, конструкция гражданства в ее традиционном виде испытывает процесс эрозии и размывания, распадаясь на различные группы прав и обязанностей и не концентрируясь более в узких рамках национальных государств. Таким образом, эпоха национальных государств Нового времени уходит в прошлое, а вместе с ней и различные идеологические стереотипы, обусловленные формированием гражданского общества в отдельных странах. С этим связано перенесение идеологических дебатов с национального на транснациональный уровень (например, споры еврооптимистов и европессимистов, сторонников и противников европейского выбора России). В свою очередь, это делает актуальным переосмысление ключевых положений теории гражданского общества и правового государства.

Переход к демократии во всемирном масштабе оказался тем вызовом, ответом на который стала политическая философия либерализма, обосновавшего концепцию гражданского общества и правового государства. Мы реконструировали различные тенденции интерпретации демократии и показали, в чем состояла принципиальная новизна решения данной проблемы либеральной политической теорией и практикой конституционализма. Определяя либерализм как политическое движение, имеющее своей целью защиту прав личности, необходимо рассматривать тот или иной вариант либерализма в связи с тем, каков механизм достижения цели в данных конкретных условиях. Мы видели, что либерализм определяет направление своего движения в рамках стратегии правового государства, конституционализма. При таком подходе становится возможным интерпретировать политическую программу и политическую деятельность, которая, варьируясь в ходе изменения политической ситуации в истории и современности, остается в то же время сама себе равной по отношению к главным ценностям либерализма и конституционализма. В результате мы получаем определенную познавательную модель, которая может быть использована для объяснения политических режимов и политических конфликтов в широкой сравнительной перспективе как в прошлом и настоящем, так и в будущем.

Философское осмысление глобального социального конфликта, с которым столкнулось человечество в XX в., а также стратегии выхода из него, предложенные различными идеологиями современности, представляют область размышлений, связанную с созданием картины будущего общества, определением приоритетных параметров формирования личности. В XX в. не только происходит формирование кризисного сознания, но идет и его осмысление. В центре внимания в этой связи должны оказаться, во-первых, известные концепции философов и социологов культуры – Гуссерля, Шпенглера, Ортеги-и-Гассета, Ясперса, Манхейма, заложивших теоретические основания обсуждения проблем цивилизационного кризиса, во-вторых, русских социальных мыслителей, как Сорокин, наиболее остро почувствовавших глобальный характер перемен на рубеже веков и предложивших первые модели его объяснения в связи с русской революцией; в-третьих, воззрения представителей технократических теорий от Бернхейма до Гелбрейта и Белла, Маркузе и Тоффлера, сформулировавших принципиальные социологические выводы о влиянии техники и технологий на социальные структуры и культуру (194). Речь идет о переходе от метафизических и религиозно-этических концепций кризиса европейской культуры начала XX в. к рассмотрению его как глобального социокультурного феномена во второй половине XX в., связанного прежде всего с научно-технической революцией, и, наконец, к осмыслению данного явления как глобального кризиса общества в новейшее время. В этой перспективе важно становление доминирующего технократического подхода к развитию общества, вклад Римского клуба – международной неформальной общественной организации, созданной на рубеже 60–70-х гг., активно действовавшей в 90-е гг. специально с целью независимого изучения глобальных проблем, кризисных ситуаций и поиска выхода из них. Контуры теории «мировой солидарности» (фактически утопии, представленной этим направлением) таковы: значение философского анализа глобальных проблем, анализ соотношения науки и техники, новые требования к образованию, развитие всеобщей солидарности для решения глобальных проблем, сочетание общества со множественностью культур и унифицирующих тенденций информационного общества, рост значения теоретических знаний и фактора личности. Осмысление этих проблем на уровне макротеории представлено в трудах А. Турена (195), Ю. Хабермаса (196). В этот ряд должны быть включены различные концепции индустриального и постиндустриального общества, коммуникативной демократии, информационного общества, постмодернизма (197).

Центральным направлением современных дискуссий об обществах переходного типа становится выяснение роли технологии как самостоятельного фактора конфигурации социальных отношений. Если для традиционного подхода было характерно в принципе рассмотрение технологического прогресса вне его социального контекста, то в настоящее время за ним признается роль в конструировании социальных структур, моделировании трансформационных процессов. Диаметрально противоположными оказываются, однако, выводы о возможности социальной адаптации новейших телекоммуникационных технологий, механизмах их применения и воздействии на политическую власть в разных типах обществ. Это хорошо видно на примере дебатов об информационном обществе (М. Кастельс) (198).

Результатом исследований стало конструирование ряда моделей взаимодействия общества и информационных технологий: во-первых, модель гармонического синтеза социальных и информационных сетей, обеспечившего значительный экономический прогресс региона (например, ряда стран Азии); во-вторых, модель деструктивных последствий успешной информационной революции для социальной структуры (страны Запада); и, в-третьих, модель срыва технологического прогресса в неподготовленной для этого социальной среде (посткоммунистическая модернизация в Восточной Европе и России). Выяснение причин столь различных путей интеграции регионов мира в структуры современного глобального общества определяет предмет споров.

Конец ознакомительного фрагмента.