Социально-психологические аспекты активности. А. Активность и мотивация достижения (И. Г. Дубов, 2012)

1. Содержание категории «активность» в отечественной психологии

В настоящее время в обществе ведется продолжительная дискуссия о причинах отставания России от уровня развития мировых держав, невысоких темпах роста ее экономики, отсутствии необходимых инновационных изменений в общественной жизни. Очевидно, что необходимым условием указанных преобразований является индивидуальная активность миллионов граждан Российской Федерации, желающих улучшения положения дел в стране и готовых много и интенсивно трудиться, энергично изменяя своей деятельностью окружающий мир к лучшему.

Подобная постановка вопроса обусловливает необходимость проведения масштабных научных исследований, посвященных энергетическому и инновационному потенциалу населения, тому национальному ресурсу, на который может опереться руководство страны для решения стоящих перед страной задач. И одним из основных направлений таких исследований должны были бы стать исследования человеческой активности, причем не только механизмов порождения индивидуальной активности, но и уровня активности, характеризующего различные социально-демографические группы населения и общество в целом.

Большая роль в развитии подобных исследований принадлежит психологии, для которой изучение активности личности является не просто одним из приоритетных направлений, а, по существу, важнейшим смыслообразующим фактором, обеспечивающим ее существование и развитие. Указанные исследования ведутся психологами уже давно – с самого зарождения психологии как науки. В ходе этих исследований был накоплен огромный материал, являющийся серьезной базой для решения как фундаментальных, так и прикладных задач. Однако до сих пор проводимые в этой сфере исследования не приняли должного масштаба, особенно необходимого на нынешнем этапе развития страны. И одной из причин такого положения дел является несовершенство существующего для исследований активности инструментария, а также применяемого понятийного аппарата.

Давно получившее права гражданства в психологической науке понятие «активность» имеет не то чтобы нелегкую, а прямо сказать незавидную судьбу. Вкладываемые в данное понятие смыслы настолько разнообразны, что зачастую вступают в очевидное противоречие между собой. Чтобы лучше оценить масштабы явления, следует обратиться к монографии В. Л. Хайкина, целиком посвященной теоретическим проблемам активности [161]. Мучительное стремление определиться с тем, что такое активность – то ли свойство деятельности, то ли ее условие, то ли сама деятельность, – и невозможность выбрать одну из указанных парадигм как единственно возможную привели автора к необходимости эклектичного, а не аналитического изложения обзора чужих работ и, соответственно, к утрате смыслового стержня, на который могло бы нанизываться содержание теоретического раздела монографии. Указанный общий недостаток характеризует и многие другие, посвященные данной проблематике, работы.

Для более точного понимания и системного изложения коллизий, сложившихся вокруг этой важнейшей для психологии категории, необходимо рассмотреть этимологию данного понятия.

Слово «активность» пришло к нам в XIX веке из английского или немецкого языков (activity или aktivitat), а туда, в свою очередь, – из латыни (actio). Во всех языках романо-германской группы это слово означало «деятельность». Во всяком случае уже первые ученые, вводившие его в русскую научную лексику, такие, например, как И. М. Сеченов, использовали это слово как синоним «деятельности» [145, с. 8].

Англоязычная семантика данного термина и близких ему понятий достаточно полно раскрывается в словаре Вебстера [182]. Так, например, согласно словарю:

Act (сущ. действие или глаг. действовать) – 1. нечто сделанное, делаемое, дело, исполнение; 2. процесс делания; 3. формальное приказание, закон, правило и пр.; 4. документы, подтверждающие какое-либо действие или операцию

Action (сущ. действие, деятельность, поступок, деяние) – 1. действие, процесс или существование делания, делательное существование; 2. нечто сделанное или исполненное, дело, исполнение; 3. сознательное или волевое действие, которое может быть охарактеризовано как физическая или ментальная деятельность; 4. обычное действие, поведение, образ действий

Active (прилаг. действующий, деятельный, активный) – 1. участвующий в действии, которое может быть охарактеризовано энергичной работой, участием и т. п., занятость; 2. находящийся в состоянии существования, развития, движения; 3. включивший физические усилия и действия; 4. обладающий силой быстрого движения

Activity (сущ. деятельность) – 1. состояние или качество пребывания в действии; 2. конкретный поступок, действие или сфера деятельности; 3. работа; 4. энергичная деятельность, воодушевление, оживление

Приводимые словарные статьи ограничены четырьмя первыми (т. е. главными) дефинициями. Их вполне достаточно для того, чтобы увидеть, что основное значение данного понятия сводится к самому моменту действия. Энергичность же как обязательная характеристика данного действия существует на периферии семантической сферы ведущих значений, составляющих данное понятие в английском языке. Она наличествует в его содержании, но лишь как своеобразная антитеза понятию «пассивность» (passivity), которое словарь Вебстера определяет как состояние или условие пассивного бытия. Ключевым для понимания данного понятия является прилагательное «пассивный» (passive), которое определяется в словаре следующим образом: 1. не реагирующий заметным образом на то, что ожидаемо должно продуцировать какие-либо проявления эмоций; 2. не участвующий с готовностью, бездейственный (напр., «пассивный член комитета»); 3. не проявляющий видимой реакции или деятельного участия (напр., «играющий пассивную роль); 4. инертный или спокойный, неподвижный.

Таким образом, из всех приведенных выше определений становится понятным, что слово "activity" в английском языке, являясь антонимом слова "passivity", характеризует нечто, противоположное бездействию, т. е. любое действие, выводящее организм из состояния покоя. Это действие не имеет содержательного значения (для этого есть слово "behavior"), оно имеет прежде всего энергетическую окраску, но сама энергетика, заложенная в данное понятие, не обязательно должна быть высокой – достаточно, чтобы производимое действие энергетически отличалось от абсолютного нуля.

Вместе с тем, за то время, которое данное понятие осваивалось русским языком, оно прошло столь значительный путь, что стало существенным образом отличаться от своего романо-германского прародителя. Теперь даже хорошо взвешенное русскоязычное определение активности, принадлежащее В. А. Петровскому, который писал, что «в соотнесении с деятельностью, активность субъекта определяется как динамическое условие ее становления, реализации и видоизменения, как свойство ее собственного движения» [65, с. 12], не может быть строго дословно переведено на английский язык. Ведь если еще учесть, что «динамика» ("dynamic"), согласно словарю Вебстера, – это «характеризующееся энергией или эффективностью действие; энергично действующий или силовой», то определение в переводе должно прозвучать следующим образом: «деятельность определяется как характеризующееся энергией условие становления деятельности». Если же, наоборот, придать термину «активность» его сложившийся в русском языке смысл, то получится, что «энергичная деятельность является энергетическим условием становления деятельности». Подобная тавтология очевидно является неоправданной и требует тщательного уточнения содержания понятия «активность» как в русской научной (как минимум, психологической) лексике, так и в обыденном языке.

Как известно, в русский язык слово «активность» вошло достаточно давно. Оно упоминается уже в словаре Даля, где «активный» определяется как «деятельный, действующий, жизненный, живой, не мертвый». Однако только в середине прошлого века понятие «активность» стало приобретать вид научной дефиниции. И главная заслуга в введении слова «активность» в широкий психологический обиход принадлежит Н. А. Бернштейну, создателю нового направления в науке – физиологии активности.

Отстаивая точку зрения, что поведение человека и – шире – любого живого организма детерминируется не столько внешними стимулами, сколько внутренним интенциями, связанными со стремлением достичь образа потребного будущего, Н. А. Бернштейн использовал понятие «активность» как антоним «реактивности», означавший реакцию организма на раздражители внешней среды. В целом, научная парадигма, заявленная Бернштейном, являясь антитезой павловского детерминизма, заменяла причинное объяснение жизнедеятельности целевым.

Следует специально подчеркнуть, что активность в понимании Н. А. Бернштейна по сути лишена энергетической составляющей. Речь идет прежде всего о постулировании и доказательстве определяющей роли внутренней программы в актах жизнедеятельности организма. В этой парадигме на первый план выходит информационный, содержательный аспект. В зависимости от уровня организации различных актов жизнедеятельности организма лежащая в основе указанной программы информация имеет различную степень сложности и различную степень осознанности. Именно наличие этой информации, задающей образ результата действия или образ потребного будущего, и является основой построения деятельности в том виде, в котором данная категория разрабатывалась Н. А. Бернштейном.

Безусловно любая деятельность осуществляется посредством энергетических затрат, являющихся следствием выхода организма из состояния покоя. Однако энергетические затраты не отражают сущность описываемых процессов, и их величина не является ключевым индикатором для понимания активности в том значении, которое придавал ей Н. А. Бернштейн.

«Уточняя для дальнейшего нашу терминологию, скажем, что цель, понимаемая как закодированная в мозгу модель потребного организму будущего, обусловливает процессы, которые следует объединить в понятии целеустремленности. Последняя включает в себя всю мотивацию борьбы организма за достижение такой цели и ведет к развитию и закреплению целесообразных механизмов ее реализации. А вся динамика целеустремленной борьбы посредством целесообразных механизмов есть комплекс, который правильнее всего объединить под термином "активность".

Активность – важнейшая черта всех живых систем, функционирующих на основе трех вышеназванных кардинальных вопросов – стала уясняться позже других несмотря на то, что, по-видимому, эта черта является самой главной и определяющей. Последнее утверждение подкрепляется и тем, что активность является наиболее общей, характерной чертой живых организмов и систем, и еще больше тем, что постановка понятия биологической активности в качестве отправной точки ведет к наиболее далеко ведущему и глубокому переосмыслению тех понятий, которые отживают и уходят в прошлое вместе со всей платформой старого, механистического материализма.

Что в наибольшей мере характеризует собой активную целеустремленность организма? Организм все время находится в соприкосновении и взаимодействии с внешней и внутренней средой. Если его движение (в самом обобщенном смысле слова) имеет одинаковое направление с движением среды, то оно осуществляется гладко и бесконфликтно. Но если запрограммированное организмом движение к определившейся цели требует преодоления среды, он со всей доступной ему щедростью отпускает на это преодоление энергию в негэнтропийной форме, пока либо не восторжествует над средой, либо не погибнет в борьбе с ней.

Среда, как и все неживые совокупности, развивается, согласно второму принципу термодинамики, всегда в направлении возрастания энтропии. Организм в своем онтогенетическом развитии и во всех проявлениях активности осуществляет негэнтропийные процессы, добиваясь и достигая понижения уровня энтропии в самом себе и в объекте своего воздействия и оплачивая этот эффект ценой возрастания энтропии в своем окружении за счет окисления и разрушения веществ – участников энергетического метаболизма. Преобладающее большинство акций живого организма негэнтропийно как по содержанию запрограммированной им активности, так и по реализации этого содержания» [14, с. 288–289].

Эта достаточно обширная цитата свидетельствует, что Н. А. Бернштейн не упускал из виду тот факт, что целенаправленная деятельность организма практически всегда подразумевает преодоление сопротивления среды, связанное с энергозатратами. Однако содержание всех его работ ясно показывает, что указанные энергозатраты, являясь необходимой составляющей «активности», не были для него смысловой сердцевиной данного понятия. Активность, по Бернштейну, это прежде всего реализация модели потребного будущего, что означает выход на первое место информационного аспекта понятия. В определении активности как динамики целеустремленной борьбы, ключевым для Н. А. Бернштейна словом является слово «целеустремленной», а слово «борьбы» носит вспомогательный характер.

Между тем, предложенный подход оказался не свободен от недостатков. В узком смысле (несмотря на то, что понятие характеризовало самый широкий круг явлений) термин «активность» как противопоставление «реактивности» выполнял свою задачу. Однако как только его гносеологическое употребление сменилось онтологическим использованием, стали видны «врожденные» семантические пороки применения понятия с упором на информационный аспект его содержания.

Дело в том, что в к тому времени, когда работы Бернштейна стали приобретать широкую известность, в советской науке уже существовало понятие «деятельность», во многом перекрывающее семантику англоязычного "activity". Если бы такого понятия не было, то слово «активность», имея семантическим ядром бернштейновские интенции, окрашенные необходимыми для их реализации энергозатратами, вполне могло бы укрепиться в том же значении, какое оно имеет в английском языке. Однако история развития науки распорядилась иначе.

Справедливости ради следует отметить, что в 1940-е годы, еще до того, как понятие «активность» было маркировано Бернштейном по-своему, в отечественной психологии имела место еще одна попытка вытеснить «деятельность» «активностью». Она основывалась на том, что содержание категории «деятельность» в том виде, в котором эта категория использовалась в 1930-х годах, сводилось к простому действованию, т. е. характеризовало только часть деятельностного процесса – исходившую из индивида вовне. Именно тогда С. Л. Рубинштейн и попытался, сохранив за «деятельностью» низший уровень содержания, ввести в научный обиход понятие «активность» в качестве характеристики более высоких, внутренних уровней человеческой психики, таких, например, как процесс мышления [127, с. 98–99][1]

Однако эта попытка, способная привести к серьезной редукции понятия «деятельность» и закреплению за ним исключительно операторного воздействия человека на среду, не оказалась удачной, тогда как понятие «деятельность» было успешно освоено и глубоко проработано А. Н. Леонтьевым, придавшим ему тот богатый смысл, в котором оно используется до сих пор [79].

Вместе с тем, несмотря на глубокую и всестороннюю проработку А. Н. Леонтьевым понятия «деятельность», которое включало как внешнюю деятельность, так и имеющую идентичную структуру деятельность внутреннюю и позволяло описывать с помощью данных видов деятельности все способы сознательного и целенаправленного взаимодействия человека с окружающим миром, понятие «активность» также сохранилось в научном обиходе. Однако при этом проблема определения соотношения деятельности и активности осталась нерешенной – изменилось лишь наполнение этих понятий значениями.

Одним из способов решения задачи непротиворечивого соотнесения «деятельности» и «активности» явилась попытка В. А. Петровского представить активность как ключевой момент саморазвития деятельности. Данное предложение, сводившееся к тому, что явления активности образуют те моменты деятельности, которые возвышают ее над функцией прямой или косвенной адаптации к наличным или предполагаемым требованиям ситуации, было поддержано А. Н. Леонтьевым, стремившимся изыскать место «активности» в рамках развиваемого им деятельностного подхода. В своей последней статье, вышедшей в 1979 году, А. Н. Леонтьев отметил, что «моменты эти составляют как бы внутреннюю предпосылку самодвижения деятельности и ее самовыражение» [80, с. 13].

Впоследствии указанная идея была глубоко проработана В. А. Петровским в его монографии «Психология неадаптивной активности» [111]. В. А Петровский с помощью термина «активность» описал практически не изученный до этого механизм саморазвития деятельности, заключающийся в постоянной смене целей деятельности в соответствии с постоянно изменяющимися внешними и внутренними условиями самой деятельности. В данной концептуальной схеме следующие друг за другом моменты указанных изменений, обеспечивающих движение деятельности, описаны как моменты активности индивида. Именно активность, с точки зрения В. А. Петровского, каждый раз обеспечивает скачкообразный выход человека за рамки актуальной ситуации реализации деятельности, переход на новый уровень ее осуществления. «Субъект как бы порывает с предшествующей ситуацией, находя себя измененным в новой ситуации деятельности» [Там же, с. 78].

Следует отметить, что тщательно исследованный В. А. Петровским механизм самодвижения деятельности мог бы быть, вероятно, раскрыт не только с помощью понятия «активность». Такие термины, как «адаптивная и неадаптивная деятельность», «момент преобразования», «момент развития», «деятельностный скачок», «смена целей деятельности» и пр., способны описать моменты прогрессивного движения деятельности не хуже, чем термин «момент активности». Иными словами, использование термина «активность» в данном контексте является возможным, но не обязательным. Без него вполне можно было обойтись, не испытывая никакого дискомфорта в связи с тем, что понятие «активность» осталось неинтегрированным в понятийную систему, складывающуюся в рамках деятельностного подхода.

Кроме того, нельзя не заметить, что использование данного понятия в качестве дескриптора момента выхода за пределы ситуации осуществления деятельности несколько деформирует и само понятие «активность» – в том виде, в котором оно употребляется в повседневной лексике. В предложенной схеме не только деятельность, рассматривающаяся ранее как линейная, непрерывная и детерминированная отдаленной в бесконечность верховной целью, что никак не могло объяснить ее развитие [Там же, с. 53], становится дискретной и изменяющейся в местах разрывов, но и активность тоже становится дискретной. Причем если деятельность в данной парадигме прерывается лишь в неуловимый момент скачка, то понятая подобным образом активность вообще не существует между скачками, а с этим уже трудно согласиться.

В обыденном сознании существует достаточно устойчивое представление о том, что, именно действуя, человек проявляет активность, а не в промежутках между действиями. Таким образом, для того, чтобы описанные проявления активности соотнести с указанными представлениями, т. е. для того, чтобы активность представлялась проявляющейся на всем протяжении деятельности индивида, необходимо придумать и описать механизм реализации деятельности, каждую микросекунду обусловливающий видоизменение микроэлементов деятельности путем микропроявлений активности. В этой связи возникает вопрос: насколько подобная гипотеза могла бы соответствовать реальности?

Может быть, именно по этой причине разведение «деятельности» и «активности» в рамках представленного подхода не выглядело абсолютным, а справедливая максима «Нет деятельности вне активности и активности вне деятельности» [Там же, с. 45] воспринималась как свидетельство слишком «тонких», «диалектических» различий, имеющих значение лишь при описании взаимного перетекания понятий друг в друга. В результате, несмотря на высокую цитируемость монографии В. А. Петровского, высказанное им предложение не получило широкого распространения и не повлияло принципиальным образом на научную лексику занимающихся данной проблематикой специалистов.

Некоторая часть авторов продолжала употреблять в своих работах слова «активность» и «деятельность» как синонимы, продолжая исходить из того, что «деятельность» – это прямой перевод «активности» и наоборот.

В частности, такой подход характеризует работы многих педагогов и педагогических психологов, писавших в конце советского периода, в которых активность прямо отождествлялась с деятельностью; причем деятельность эту можно и нужно было формировать, развивать, направлять и улучшать с тем, чтобы она носила общественно-полезный характер. Подобный подход достаточно часто проявляется и в настоящее время.

Например: «Выявление психологических предпосылок активности личности – одна из наиболее важных проблем в психологической науке.<…> Эту активность необходимо либо поддерживать и развивать, либо возрождать и содействовать ее изменению к лучшему» [96, с. 3].

И еще более прямо:

«Под активностью понимают:

1. Внешнюю и внутреннюю деятельность субъекта, определяемую по ее конечному результату или фиксируемым физическим проявлениям.

2. Деятельность, имеющую положительную направленность по отношению к определенной цели.<…>

3. Деятельность, обусловленную внешними факторами социальной среды, но определяемую, в конечном счете, внутренним состоянием субъекта. Деятельность, зависящую от его отношения к цели, от уровня стремления в ее достижении» [66, с. 39].

Однако нельзя не заметить, что желание различных исследователей остаться при использовании слова «активность» в англоязычной парадигме и рассматривать активность как альтер эго, декалькомани или некую ипостась деятельности, в конечном счете, реализовывалось как стремление описать «себя через себя», что, безусловно, не могло считаться успешным решением проблемы. Так, например, в уже цитировавшемся «Кратком психологическом словаре» «деятельность» определяется как «целеустремленная активность, реализующая потребности субъекта» [65, с. 90][2], а в упомянутой выше работе В. Н. Кругликова «под активностью подразумевается любая обусловленная, мотивированная, направленная к достижению определенной цели и определяемая внутренним отношением к ней деятельность субъекта» [66, с. 39].

Иными словами, тогда как одни авторы полагали деятельность целенаправленной активностью, другие считали, что активность – это целенаправленная деятельность. Выявленное противоречие носит очевидно конвенциональный характер и сводится к проблеме, какое понятие считать видовым, а какое – родовым. Однако подобный спор следует признать схоластическим, поскольку любое принятое на этот счет решение не устраняет проблему синонимии двух терминов, при которой один из них оказывается лишним.

И это если оставить в качестве фигуры умолчания риторический вопрос о том, может ли деятельность (деятельность, а не поведение) быть не целенаправленной (а ведь именно этот вопрос возникает в том случае, когда активность определяется как целенаправленная деятельность).

Будучи вынужденными насильно разводить два идентичных понятия, многие авторы занялись поисками тех смысловых оттенков, которые, не устраняя синонимии понятий, все-таки могли бы хоть как-то обозначить их различие. Эти попытки привели к тому, что понятие «активность» было предложено употреблять, характеризуя субъекта, акцентируя внимание на источниках самодвижения, а понятие «деятельность» – для описания направленности на объект с акцентированием внимания на операциональной стороне действия [7; 27, с. 60; 35]. Понятно, что такое, достаточно искусственное с точки зрения эмпирической психологии, разведение указанных понятий отнюдь не способствовало ясному и четкому использованию термина «активность» в экспериментальных исследованиях и нисколько не приближало психологов к созданию простых и понятных способов измерения активности людей.

Подобная нечеткая синонимия, при которой активность и деятельность понимались как равнозначные, но при этом несовпадающие в чем-то неуловимом аспекты некой сущности («две стороны одной медали»), не могла устроить достаточно многочисленную часть исследователей. Некоторые из них в своем стремлении четко и однозначно развести «деятельность» и «активность» доводили субъект-объектный дифференцирующий признак до логического завершения, уже не «акцентируя внимание», а просто отдавая активности внутренний психический план реализации человеческих интенций и оставляя за деятельностью внешнюю операциональную сторону: «Будем понимать активность, как внутреннюю деятельность, произвольно детерминирующую, регулирующую деятельность внешнюю, происходящую не рефлекторно, не реактивно на стимуляцию внешней среды» [32, с. 87].

В конечном счете, не будучи способным заменить собой «деятельность», понятие «активность», смещаясь в сторону от исходного английского значения, стало либо использоваться в сугубо информационном, т. е. содержательном, описывающем различные виды деятельности, плане, либо характеризовать энергетический аспект понятия. Так, например, Л. Я Дорфман, демонстрируя в рамках содержательного подхода наиболее радикальную точку зрения на данный вопрос, рассматривал в качестве базовых форм активности – как основного способа существования интегральной индивидуальности, ее взаимодействия с миром – экодеятельность и экоповедение, самодеятельность и ментальное поведение, которые в смысловом отношении полностью репрезентируют единую жизнедеятельность человека [38, с. 196–323].

Близка к такому подходу и точка зрения Г. В. Суходольского, полагавшего, что активность – это жизнедеятельность или жизнь в целом, а деятельность – это целесообразная жизнедеятельность [145, с. 15].

Аналогичным образом представляет себе активность и В. А. Татенко: «Категории активности и деятельности могут соотноситься по критерию "абстрактное – конкретное". В этом смысле активность представляется более абстрактной и более широкой категорией, включающей в себя все возможные проявления живого и, таким образом, "снимающей" в себе категорию деятельности, как одну из своих форм» [146, с. 223].

Собственно говоря, подобный подход к пониманию активности восходит к философской трактовке активности как всеобщего свойства живой природы и – шире – как свойства движущейся материи в целом быть причиной или действием, обусловливающего появление жизни (см. напр., [19]). Однако следует заметить, что механически точный перенос семантики какого-либо термина из одной науки в другую вступает, как правило, в противоречие с определением предмета второй науки, поскольку иной предмет науки с необходимостью требует раскрытия иных сторон явления, отражающихся в иных, отличных от заложенных в предмете первой науки, смыслах.

В этой связи справедливо отмечалось, что указанный подход, при котором активность как жизнедеятельность заведомо шире любой формы деятельности, превращает «активность» в предельно общую философскую категорию, тем самым лишая смысла экспериментальные психологические исследования в этом направлении [52, с. 240].

Глобализированное использование «активности» в «содержательной» парадигме весьма широко распространилось и в отечественной социальной психологии. Понимание активности как деятельности по реализации установки на достижение образа потребного будущего, а установки – как «состояния готовности к определенной активности» (Д. Н. Узнадзе) привело к тому, что в отечественной социальной психологии активностью стал называться исключительно широкий круг содержательных феноменов, связанных с самыми разными психическими аспектами существования индивида.

Именно так, например, считала К. А. Абульханова, которая писала, что «большинство существующих в социальной психологии типологий представляют собой классификацию отдельных форм активности: установок, поведения, сознания и т. д.» [6, с. 10]. В этой же парадигме одной из форм активности является, по ее мнению, и направленность личности [4, с. 18–19].

Подобное, ничем не оправданное, расширение понятия, когда активность понимается как «наше все», «накрывая» собой и направленность, и установки, и поведение, и даже сознание в целом, приводит, помимо прочего, и к редуцированию деятельности, приданию деятельности вспомогательных по отношению к активности функций.

«Активность личности – это единство отражения, выражения и реализации внешних и внутренних тенденций в жизни личности. Активность – ценностный способ моделирования, структурирования и осуществления личностью деятельности, общения и поведения, при котором она приобретает качество более-менее автономно, более-менее целостно и более-менее успешно функционирующей системы в межличностном пространстве. Активность выступает как способ оформления потребности в мотивационной сфере личности, как способ репрезентации этой потребности в мире, как своеобразная "заявка" на ее удовлетворение; активность, в свою очередь, выявляет условия удовлетворения потребностей, т. е. осуществляет ориентацию в мире под ее углом зрения и только затем осуществляет ее удовлетворение, т. е. оформляет соответствующую деятельность» [6, с. 11].

В этом определении именно активность «руководит» деятельностью, оформляет ее, придает деятельности смысл. Представителям данного подхода, возможно, казалось, что им удалось удачно развести «активность» и «деятельность», оставив за «деятельностью» поле классической общей психологии и сделав «активность» ключевым понятием новой, субъектно-социальной, психологии. Однако понимаемая подобным образом деятельность выступает как бессодержательное начало, наполняемое содержанием исключительно благодаря активности, что совершенно не соответствует тем представлениям о деятельности, которые вкладывали в это понятие разработчики данной категории. На самом деле деятельность изначально активна по определению, не бывает пассивной или «неактивной» деятельности, при этом мотивы и цели деятельности неразрывно связаны с деятельностью, которой без них просто не существует (иначе это не деятельность), и вовсе не нуждаются в специальном их оформлении с помощью активности.

Между прочим, при указанной постановке вопроса лишается смысла и само понятие «активности». По сути, идея о том, что активность – это установки, направленность, сознание, поведение и даже ценности, формально не противоречит представлениям Н. А. Бернштейна об активности как о «динамике целеустремленной борьбы» за достижение образа желательного будущего. Все перечисленные категории безусловно имеют и содержательный, информационный аспект, описывающий вышеназванный образ желаемого будущего, и вместе с тем в них заложена интенциональная составляющая, позволяющая говорить о стремлении к цели и о ее достижении. Однако раскрытие понятия «активность» как собирательного по отношению к установкам, направленности, поведению, сознанию и т. д., начисто выхолащивает собственный, самостоятельный смысл «активности», делает это понятие всеобъемлющим, а следовательно, слишком размытым и практически неоперационализируемым.

Расширение понятия «активность» привело к тому, что в структуру активности были включены притязания, саморегуляция и удовлетворенность [Там же, с. 12]. В целом, указанный набор психологических феноменов отражает представления об организации действия (и шире – деятельности), сформулированные еще П. К. Анохиным в ходе разработки им теории функциональных систем и предусматривающие наличие обратной связи в ходе реализации любого человеческого акта. Действительно, саморегуляция может при необходимости описываться как совокупность процессов реализации притязаний (а процесс реализации притязаний – как широко понимаемая саморегуляция). Так же неоспоримо и то, что уровень удовлетворенности индивида так или иначе влияет на уровень его притязаний. Однако и то и другое было понятно и без называния описанных взаимосвязей между явлениями «активностью» – в рамках существующих представлений о кольцевой природе любого психического акта.

Стремление описать явление во всей его целокупности может быть оправдано во всех случаях, кроме тех, когда оно приводит к диспропорциям в его описании, искажая онтологический смысл явления. И Н. А. Бернштейн, и П. К. Анохин использовали понятие «активность» лишь как термин, подчеркивающий, что поведение человека (и, соответственно, регулирующие это поведение психические процессы) не реактивно, а детерминировано субъективным образом потребного будущего. В этом виде понятие охватывало все психические явления, фиксируя интраиндивидный и одновременно вынесенный в будущее источник их порождения, но не претендуя на большее. Предлагаемая трансформация понятия заметно меняет его значение. Теперь речь идет о содержательном общем, характеризующем все составляющие данную категорию психологические явления, часть из которых была названа выше.

Подобное расширение понятия должно быть обязательно оправдано гносеологическими целями. Было бы просто чудесно, если бы обобщающее понятие выделяло в группе обобщаемых терминов некое общее содержание, противопоставляющее их всем другим и позволяющее за счет этого глубже познать специфику этих явлений. Однако в данном случае демонстрируется иной подход. Активность называется «высшей жизненной способностью субъекта» [1, с. 26; 3, с. 151], и в этом качестве не очень ясно, чему ее можно было бы противопоставить, кроме разве что низших жизненных способностей субъекта, которые в этой связи следует, вероятно, понимать как пассивность.

Здесь перед исследователями возникает закономерный вопрос: что для понимания существа перечисленных выше явлений дает обобщение их понятием «активность»? Что нового, неизвестного до сих пор, открывается исследователям, назвавшим поведение, сознание, установки, удовлетворенность, направленность и пр. активностью? Только то, что все эти процессы и явления суть внутренние интенции и подчиняются общему принципу, предусматривающему их детерминацию образом желаемого будущего? Но с этой точки зрения, предполагающей рассмотрение человека как субъекта, вся человеческая деятельность и вся сознательная психическая жизнь человека активны. Использования понятия «субъект» вполне достаточно, чтобы подчеркнуть внутреннюю интенциональную сущность рассматриваемых психологических феноменов. Зачем называть их обобщенным понятием «активность»? Дает ли указанное словоупотребление что-нибудь научному поиску? Какие гипотезы могут быть выдвинуты на этой основе? Какая новая психическая реальность может быть открыта? Какие эксперименты и какой новый инструментарий может породить подобное использование слова «активность»?

Аналогичные вопросы возникают и в случае применения понятия «активность» к описанию процессов, происходящих в группах. Здесь так же имели место попытки обосновать необходимость использования данного понятия тем, что оно описывает некую психологическую реальность, не перекрываемую до того никакими другими понятиями. Так, например, по мнению А. Л. Журавлева, «к различным формам совместной активности можно отнести следующие: общение и взаимодействие в группе (включая диаду), групповые действия, совместную деятельность, групповое отношение, групповое поведение, межгрупповые отношения и взаимодействия и т. п. Для обозначения данного качества группы в последнее время все чаще используется понятие «активность», имея в виду широкий спектр ее проявления, а не только в форме совместной деятельности. Использование понятия «совместная активность» позволяет объединить целую совокупность групповых феноменов и, соответственно, сложившихся понятий: «совместная деятельность», «коммуникация», «общение», «групповое действие», «групповое поведение», «внутригрупповые и межгрупповые отношения» и т. п. [48, с. 73].

Соответственно, за рамками предлагаемого набора остаются лишь те формы жизнедеятельности, которые характеризуют деятельность групп не-субъектов, т. е. стихийных групп, ситуативно и формально организованных групп, групп, находящихся на самых ранних стадиях их формирования, и т. п., т. е. любых социальных групп, объединенных лишь пространственными и временными связями. Очевидно, что к таким проявлениям относится исключительно узкий круг феноменов, включающий прежде всего массовидные явления, такие как паника в толпе, ненаправленная групповая агрессия и т. п. Во всех же остальных случаях речь идет о групповой активности.

Однако весь перечисленный выше набор различных проявлений активности мало чем отличается от различных форм деятельности – если, конечно, не считать групповой деятельностью только созидательную деятельность на благо общества или, наоборот, не сводить ее к набору телеологически связанных между собой элементов поведения, а понимать ее так, как понимали разработчики данного понятия в отечественной психологии, и в первую очередь А. Н. Леонтьев и В. В. Давыдов. С точки зрения деятельностного подхода, деятельность рефлексирующего субъекта[3] является таким взаимодействием с окружающей действительностью, в ходе которого живое существо, удовлетворяя свои потребности, целенаправленно воздействует на объект [123, с. 95]. Аналогичным образом может быть охарактеризована и деятельность группы. В этой связи представляется очевидным, что все перечисленные выше понятия могут быть названы «деятельностью» без малейшего ущерба для когнитивных операций с ними.

Вопросы здесь могут вызывать только названные А. Л. Журавлевым внутригрупповые и межгрупповые отношения, поскольку поведенческий компонент этих отношений как способ взаимодействия личностей и групп очевидно подчинен в семантическом плане перцептивному и когнитивному компонентам и может быть в гносеологических целях вообще вынесен за пределы данного понятия, как, например, это имеет место в концепции деятельностного опосредования межличностных отношений А. В. Петровского [120, с. 128–225]. Очевидно, что указанные отношения являются прежде всего системой установок, ориентаций, ожиданий, диспозиций, стереотипов и пр., характеризующей субъективное отражение (восприятие) существующих социальных связей [141, с. 136, 137]. И если не затрагивать имеющую другую природу внутригрупповую деятельность, связанную с построением характеризующих групповое сознание перцептивных (напр., общегрупповые образы) и когнитивных (напр., общегрупповые оценки) компонентов, то в этом случае внутригрупповые и межгрупповые отношения не могут считаться групповой деятельностью в чистом виде, а могут, будучи перцептивно-когнитивными образованиями, обусловливать эту деятельность и этой деятельностью опосредоваться. Впрочем, при таком понимании указанные отношения вряд ли можно рассматривать и как совместную активность индивидов.

Однако категория «отношения» может рассматриваться и в общепсихологическом плане, являясь активностью (в бернштейновском понимании) в той же степени, в какой активен любой психический процесс. В этой связи при решении данного вопроса представляется вполне возможным опираться на точку зрения С. Л. Рубинштейна, считавшего, что «действия человека и его деятельность в целом – это не только воздействие, но и общественный акт или отношение в специфическом смысле этого слова» [127, с. 437]. При таком понимании отношения могут рассматриваться как деятельность. Но тогда все перечисленные А. Л. Журавлевым составные части понятия «групповая активность» тем более могут быть полностью подведены под понятие «групповая деятельность», легко интегрирующее любые формы межличностной коммуникации, в том числе и групповое общение. И в этой связи не наблюдается никаких различий в содержании двух понятий, позволяющих настаивать на маркировании понятия «групповая активность» как уникального, отражающего свой собственный, ни с чем не пересекающийся сегмент психологической реальности.

Вообще, у каждого созданного людьми инструмента имеется, как правило, свое собственное предназначение. Скальпель не годится для резки стального листа, а бензопила не подходит для операций на сердце. То же самое касается инструментов научного познания. Именно поэтому использование имеющих строго заданные границы своего применения философских понятий в конкретных психологических исследованиях может приводить к достаточно неожиданным результатам. Так, например, отталкиваясь от вполне понятного философского тезиса о том, что активность является важнейшим атрибутом и характеристикой субъекта, А. Л. Журавлев приходит к выводу, что активность является способом существования групп-субъектов [48, с. 74]. Но тогда в этой логике и в этой терминологии группы-«несубъекты» являются неактивными, хотя вряд ли кто-то согласится, например, с тем, что толпа паникует пассивно[4].

Если рассматривать язык как инструмент познания окружающего мира, то представляется очевидным, что главным критерием введения и использования какого-либо понятия является наличие возможности с помощью этого понятия добиться решения таких познавательных задач, которые без этого понятия разрешить невозможно. Соответственно, если применение в психологии термина «групповая активность» позволяет выдвигать такие гипотезы и предлагать такие эксперименты, которые невозможно спланировать и осуществить, пользуясь термином «групповая деятельность», то тем самым доказательно обосновывается необходимость всегда использовать данное понятие в научном лексиконе именно в том смысле, который обеспечивает осуществляемый научный прорыв. Отсюда возникает вопрос: отличается ли изучение «групповой активности» принципиальным, требующим создания новых исследовательских инструментов, образом от изучения «групповой деятельности», и в чем заключается данное отличие?

По сути, применение понятия «групповая активность» обусловлено лишь сложившейся традиционной практикой использования словосочетания «активность субъекта» (в данном случае – «группового субъекта»), а иных оснований для использования этого термина нет. Между тем, язык легко принимает словосочетание «групповая деятельность» (или «деятельность группы»), а в случае необходимости перехода к философским аспектам психологии и подчеркивания того обстоятельства, что группа рассматривается как субъект, – так же и словосочетание «субъект групповой деятельности», обозначая этими терминами всю описанную выше реальность.

То же самое относится и к попытке непротиворечиво соединить энергетическую сторону деятельности и ее содержание в рамках интегративной модели, в которой энергетика и смысл совершаемого представляются как разные уровни активности [27, с. 84–85]. Понятно, что слово «активность» здесь не является единственно возможным для употребления. С тем же успехом можно было бы трактовать энергетику и содержание совершаемого как два разных уровня деятельности, если, конечно, не ставить себе специальной задачей редукцию понятия «деятельность» с целью высвобождения занимаемой им смысловой ниши для понятия «активность»[5].

Несомненно, слово «активность» можно, как это делается сейчас, использовать в философском плане для описания человека как субъекта. Вопрос заключается в другом: а нужно ли использовать слово «активность» для этого же в психологии, создавая тем самым серьезные препятствия к рациональному использованию данного термина в эмпирических психологических исследованиях? Очевидно, что это вовсе не обязательно. По существу, слово «активность» сейчас применяется для описания деятельности человека как субъекта. Но деятельность уже по самому определению субъектна. И для описания субъектности человеческой деятельности ни к чему вводить специальный термин, «масля булку маслом», тем более что термин этот можно гораздо более результативно использовать в науке в другом его значении, а именно в качестве энергетической характеристики деятельности.

Предложенное словоупотребление не отменяет идею о том, что предметом психологии должна стать не столько психика, сколько человек как субъект психики и психической активности [146, с. 329–330]. Понятно, что бессодержательная активность (оставаясь при этом одной из важнейших категорий психологии) не может претендовать на статус предмета данной науки, изучающей прежде всего именно содержание человеческих мыслей, переживаний, мотивов, установок и т. п. Однако предметом психологии и не должна являться активность как таковая. Предмет психологии – это человек, рассматриваемый как субъект и являющийся в этой связи содержательным источником активности.

Следует отметить, что приписывание «активности» не свойственных ей значений может приводить к тому, что с понятием связываются и вовсе неожиданные психологические явления. Так, например, развитие идей о включении в структуру «активности» удовлетворенности привело к выводу о том, что двумя основными формами активности являются инициатива и ответственность [2, с. 20–21; 5, с. 109–125]. Даже если вынести за рамки дискуссии вопрос о возможности считать генерализованную личностную характеристику формой проявления активности, то все равно остается непонятным, почему именно ответственность, а не энергичность, настойчивость, напористость, бойкость, возбудимость и т. п. предложено расценивать в качестве синонима активности человека. Безусловно, приписывание активности людей еще и обязательной, неразрывно связанной с нею ответственности было очень удобно для использования в рамках коммунистического воспитания. Но соответствует ли хоть сколько-нибудь данная идея общепринятой семантике понятия «активность»?

Вообще, идеологическое влияние на психологию в советский период проявлялось в изучении личностной активности особенно сильно. Параллельно с разработкой понятия «активность» социальными психологами, происходило быстрое освоение его общественными науками и, соответственно, идеологическими работниками. Главный свой смысл «активность» обрела в рамках коммунистической пропаганды в словосочетании «активная жизненная позиция». Этот термин использовался и ранее, но максимально широко он был растиражирован после появления в отчете ЦК КПСС XXV съезду партии [90, с. 77].

Само по себе понятие «активная жизненная позиция» было производным от достаточно хорошо проработанного в марксистской философии понятия «социальная активность». Однако если «социальная активность» предполагала определенную историчность, т. е. изменение своего содержания «в зависимости от степени развития общества», что означало возможность самых разных ее проявлений[6], то «активная жизненная позиция», формирование которой объявлялось важнейшей задачей нравственного воспитания, уже не мыслилась иначе, нежели борьба личности за коммунистические идеалы.

В посвященной этому вопросу литературе часто можно было встретить такие высказывания как: «Активная жизненная позиция характеризуется как одна из форм жизненной позиции, отличающаяся новыми чертами, специфическими характеристиками, проявляющимися в активной деятельности личности. Ее сущностной характеристикой является бескомпромиссная и последовательная борьба за успешное претворение в жизнь идеалов коммунизма. Основу активной жизненной позиции составляет коммунистическое мировоззрение, сознательное отношение к общественному долгу, нравственная ответственность, единство слова и дела» [62, с. 12] или «Центральным элементом в структуре активной жизненной позиции личности является коммунистическая идейная убежденность, классовая партийная позиция, выражающая социально-классовую направленность взглядов и деятельности человека» [156, с. 10].

Одновременно с появлением идеологически нагруженного непременным коммунистическим содержанием термина «активная жизненная позиция» произошло и определенное смещение семантики используемого в идеологических документах слова «активность». Причем это смещение, обусловленное практикой применения данного понятия в реальной жизни, имело совершенно другой вектор, нежели то, которое пытались придать понятию «активность» авторы, близкие к философской науке и рассматривающие активность прежде всего как критериальное качество субъекта.

Так, если, с одной стороны, в 1974 году заведующий сектором Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС Ю. Е. Волков писал, что любая деятельность, не направленная на удовлетворение исключительно личных потребностей человека, должна считаться общественной активностью, «независимо от ее интенсивности» [26, с. 4], то, с другой стороны, в эти же годы использование слова «активность» как в идеологической лексике, так и в повседневной речи характеризовалось прежде всего выходом человека за пределы среднего уровня, стандарта, нормы, обязанности.

В качестве показателей трудовой активности, например, назывались участие в рационализаторстве и изобретательстве, участие в общественной работе, участие в художественном творчестве, учеба без отрыва от производства, результативность труда, повышение квалификации, участие в мероприятиях по внедрению НОТ, участие в социалистическом соревновании, участие в повышении качества продукции, участие в управлении производством, инициативность, борьба за режим экономии и пр. [151, с. 47]. Эти же показатели, однозначно свидетельствующие о приложении человеком усилий для личностного роста и повышения эффективности труда, с некоторыми вариациями и дополнениями (участие в движении за коммунистический труд, участие в трудовых починах, профессиональное совершенствование, степень развития ценностного отношения к труду) использовались и в других работах [55, с. 53; 97, с. 56–57]. Измеряемая указанными показателями человеческая активность теоретически, конечно же, могла быть низкой. Однако такая активность практически приравнивалась к пассивности и означала негативную характеристику индивида.

В 1970 – 1980-е годы все чаще стало встречаться словосочетание «активная деятельность личности», а выражение «проявить активность», означающее «совершить энергичный, выходящий за рамки обычного поступок», начало восприниматься как идентичное словосочетанию «проявить инициативу». В результате, слово «активность» стало все больше дифференцироваться в разговорном языке с понятием «деятельность», используясь теперь уже исключительно в своем энергетическом значении: «Жизненная позиция реализуется в деятельности и требует от личности активности» [47, с. 15]. С точки зрения охвата психологических феноменов понятие «активность» так и оставалось всеобъемлющим, но в обыденном сознании смысл понятия сильно редуцировался до энергичной и социально значимой самореализации субъекта.

Акцентирование при повседневном употреблении понятия «активность» средствами массовой информации (а значит, и при использовании обыденным массовым сознанием) такой его семантической составляющей, как «энергичность», вполне соответствовало применению данного термина в других областях психологической науки. Надо сказать, что традиция подобного понимания слова «активность» возникла далеко не в советское время. Еще в начале XX века А. Ф. Лазурский, разрабатывая свою типологию личности и ставя знак равенства между «активностью» и «энергией», писал: «При нормальных внешних условиях и соответствующем воспитании и образовании уровень этот определяется, как уже сказано, природной одаренностью человека, сводящейся, в конце концов, к общему (потенциальному) запасу его нервно-психической энергии или, употребляя другой термин, к присущему ему большему или меньшему количеству психической активности. Само собой разумеется, что под словами "активность" и "энергия" следует понимать отнюдь не волевое усилие в узком смысле этого слова (как это делают нередко психологи волюнтаристского толка), а нечто гораздо более широкое, лежащее в основе всех наших душевных процессов и проявлений» [74, с. 12]. Следует отметить, что в своих размышлениях Лазурский опирался на европейскую научную традицию, в частности на работы З. Фрейда, широко использовавшего термин «психическая активность», и Ч. Спирмена, применявшего для описания данного феномена термин «общий фонд психической энергии».

Очевидно, что энергичность, с которой действует человек, зависит от самых различных факторов, в число которых входят и общее состояние его здоровья, и обусловленное актуальной ситуацией физиологическое состояние организма, и переживаемые им эмоции. Степень активности, понимаемой как энергетическая характеристика деятельности, во многом предопределяется индивидуальной мотивацией, включающей как ситуативные мотивы, так и характерный для данного индивида уровень общей мотивации достижения. На человеческую активность сильно влияют окружающие условия, включая условия труда, а также характеристики самой деятельности и значимость переживаемой ситуации. Не следует забывать и о степени сформированности необходимых навыков, отсутствие которых может заметно гасить активность индивида. Однако при этом перечисленные факторы являются лишь обстоятельствами, способствующими или препятствующими проявлению некоторой сущности. Тогда как сама сущность, постоянно и неизменно проявляющаяся приблизительно на одном и том же уровне во всех аспектах внутренней психической жизни и внешних проявлений индивида, является природной энергетикой человека, той нервной или психической энергией, которая заложена в нем с самого рождения и которая существует независимо от наличия как внешней, так и внутренней мотивации[7]. Именно природная человеческая активность исследуется как свойство индивида, тогда как многочисленные влияющие на ситуативные проявления данного свойства факторы обусловливают описание активности как состояния.

В этой связи, обращаясь к истокам формирования понятия «активность», нельзя забывать о той роли в привлечении внимания к энергетической стороне психической деятельности, которую сыграл З. Фрейд.

Фрейд как исследователь формировался в рамках физико-химического, энергетического направления школы Гельмгольца, что и предопределило разработку им понятия «психическая энергия» как ключевого для объяснения активности организма. Его учение о психодинамике базировалось на прогрессивном понимании организма как энергетической системы, хотя нельзя не отметить, что энергия, обеспечивающая функционирование этой системы, была у Фрейда исключительно энергией полового инстинкта. Заслуга Фрейда в том, что он привлек внимание психологов к энергетическому аспекту поведения, сделав его одним из ключевых контрапунктов психологической науки, и начал переводить физиологические термины в психологические, заменив, например, понятие «возбуждение» «психической энергией». Однако до конца решить эту задачу и разобраться в сущности энергии психического он не успел.

В Советском Союзе, отвергавшем подход Фрейда, природная энергия человека рассматривалась в рамках исследовательской парадигмы И. П. Павлова, который связывал ее с запасом в нервных клетках «раздражимого вещества» [109, с. 62, 102]. Современная наука далеко продвинулась с тех пор в физиологии и биохимии природной энергетики людей, однако нельзя сказать, что данный вопрос в настоящее время изучен исчерпывающим образом. В этой связи Я. Стреляу осторожно писал: «Я предпочитаю использовать понятие нейро-эндокринной индивидуальности, когда речь идет о физиологической базе энергетических компонентов темперамента» [142, с. 44].

В любом случае, какова бы ни была биохимическая основа изучаемых процессов, и для физиологов, и для психологов речь идет о динамических (энергетических) проявлениях человеческой индивидуальности в поведении, мышлении, эмоциях и пр., т. е. о темпераменте[8], свойства которого являются, по Мерлину, «энергетической характеристикой психических свойств» [95, с. 398].

Очевидно, что, изучая внешние, поведенческие проявления природной энергичности людей, различные ученые по-разному понимали природу темперамента. В частности, помимо гуморальной теории, связывающей темперамент с химией наполняющих человека веществ, большое распространение получил подход, обусловливающий различия в темпераменте различиями в конституции людей. Однако наиболее масштабным направлением стало то, где в качестве референта устойчивых психодинамических особенностей поведения индивида рассматривались его психофизиологические или нейрофизиологические характеристики.

Основу рассматриваемого подхода, как известно, заложил И. П. Павлов, ставивший знак равенства между характеристиками темперамента и свойствами нервной системы. Павлов считал, что в основе высшей нервной деятельности лежат три компонента: сила, уравновешенность и подвижность нервной системы (далее – н. с). При этом сила нервной системы понималась Павловым как способность нервных клеток сохранять нормальную работоспособность при интенсивных возбудительных и тормозных процессах, коррелирующая с высокой работоспособностью индивида, уравновешенность нервной системы – как одинаковая выраженность нервных процессов торможения и возбуждения, обеспечивающая спокойствие индивида в критических ситуациях, и подвижность нервной системы – как способность быстрого перехода от одного процесса к другому, связанная с быстротой реагирования индивида, легкостью переключения его внимания, скоростью приобретения им навыков и т. п. [109, с. 103, 267–293]. Сочетание этих компонентов, по Павлову, давало объяснение классических темпераментов Гиппократа, согласно которому сангвиник имел сильный, уравновешенный, подвижный тип нервной системы; холерик – сильный, неуравновешенный; флегматик – сильный, уравновешенный, инертный; меланхолик – слабый, подвижный тип нервной системы [Там же, с. 77–88].

Наряду с этим еще в 1909 году Г. Хейманс и Е. Вирсма предложили подтвержденную позднее с помощью факторного анализа трехмерную теорию темперамента, состоящего из активности (т. е. энергичной деятельности), эмоциональности и первичной или вторичной функции (персеверативности), означающих, соответственно, быстрое угасание или, наоборот, стойкость реакции на раздражитель.

Факторный анализ был применен и С. Бертом, который в 1937 году выделил так же три фактора, составляющих структуру темперамента. Этими факторами были общая эмоциональность – vs – эмоциональная неустойчивость; стенические (экспрессивные) – vs – астенические (заторможенные) эмоции; положительные – vs – отрицательные эмоции.

Практически в то же время (1934 г.) Дж. Гилфорд предложил структуру темперамента, включающую тринадцать биполярных факторов (активность, доминантность, мужество, уверенность в себе, спокойствие, общительность, рефлексивность, депрессию, эмоциональность, сдержанность, беспристрастность, доброжелательность, терпимость), которые позднее были объединены К. Лоуэлл в 4 вторичных фактора (вспыльчивость, реализм, эмоциональность, социальная адаптируемость).

Другой факторный анализ, проведенный Л. Терстоном, позволил построить на основе тринадцати факторов Гилфорда семь вторичных биполярных факторов (активность, энергичность, импульсивность, доминантность, стабильность, социабельность, рефлексивность).

Большую известность получила концепция Г. Ю. Айзенка, чьи представления о темпераменте укладываются в рамки типов, обеспечивающихся различным сочетанием двух факторов: нейротизма-эмоциональной стабильности и интроверсии-экстраверсии, куда в качестве первичной черты входила и активность.

Разное сочетание различных аспектов активности и эмоциональности лежит и в основе типологии К. Леонгарда, выделившего шесть основных типов темперамента (гипертимический, дистимический, эмотивный, аффективно-лабильный, аффективно-экзальтированный, тревожный).

Нельзя обойти вниманием и теорию Дж. Грея, объяснявшего динамические особенности человеческого поведения взаимодействием двух нейропсихологических систем: системы активации поведения (САП) и системы торможения поведения (СТП).

Следует также отметить, что и в более поздние времена, когда стало понятно, что все генерализованные поведенческие реакции детерминируются не только наследственными факторами, но и системным влиянием среды, авторы создаваемых концепций о структуре личности все равно подчеркивали, что создаваемые ими классификации во многом отражают структуру темперамента. В качестве примера можно привести пяти факторную структуру личности П. Косты-мл. и Р. Мак-Крея, включающую нейротизм, экстраверсию (куда входят и напористость как сила выражения, и активность как ритм жизни), открытость, приятность в общении и добросовестность, авторы которой считают, что их модель в определенном смысле является также и моделью темперамента.

Одновременно в СССР развитие представлений о темпераменте происходило в рамках «тепловской» научной школы, названной впоследствии дифференциальной психофизиологией, к которой, помимо самого Б. М. Теплова, принадлежали такие видные ученые, как В. Д. Небылицын, В. М. Русалов, Э. А. Голубева, Н. С. Лейтес и др. Отталкиваясь от взглядов И. П. Павлова, Б. М. Теплов постулировал необходимость переноса акцента с изучения условных рефлексов как детерминант человеческого поведения на изучение свойств нервной системы, т. е. с типов ВНД на типологию свойств нервной системы [150, с. 260–285]. Именно основные свойства нервной системы, а не типы темперамента имели, по мнению Теплова, значение для изучения индивидуальных различий. Тем не менее, поскольку понятие «темперамент» занимало прочное место в психологии, Б. М. Теплов вынужден был его использовать и в своем учебнике для средней школы охарактеризовал темперамент как индивидуальные особенности человека, выражающиеся в эмоциональной возбудимости, степени выраженности чувств и общей подвижности[9].

Развивая взгляды Б. М. Теплова, В. Д. Небылицын в статье, написанной им в 1962 году для «Педагогической энциклопедии», писал, что существует три главных компонента темперамента: активность, моторика и эмоциональность [101, с. 178]. В дальнейшем точка зрения В. Д. Небылицына на структуру темперамента претерпела некоторые изменения, и в статье, написанной им через девять лет, он говорил уже о двух компонентах («параметрах») темперамента: активности и эмоциональности, тогда как моторика в этой работе стала фигурировать в качестве одного из планов, в которых проявляется активность (двигательный план, существующий наряду с интеллектуальным и социальным) [Там же, с. 251].

Менялись взгляды В. Д. Небылицына и относительно типологических характеристик нервной системы. Изначально он выделял следующие три основные характеристики нервной системы – силу, подвижность и динамичность, сочетание которых и обеспечивало все многообразие различий в динамике человеческого поведения [Там же, с. 118–121]. В дальнейшем эти воззрения подвергались Небылицыным различным коррекциям. В частности, было предложено ограничить значение подвижности нервной системы, поскольку это понятие не могло описывать, как изначально предлагал Павлов, все скоростные процессы, происходящие в нервной системе. За термином «подвижность» по предложению Б. М. Теплова сохранялась способность н. с. осуществлять переделку знаков условных раздражителей, а скорость возникновения и прекращения нервного процесса было предложено рассматривать как самостоятельное свойство нервной системы – «лабильность» [Там же, с. 142]. Утратила в концепции Небылицына то значение, которое она имела для Павлова, и уравновешенность.

В конечном итоге В. Д. Небылицыным было выдвинуто положение о том, что перечисленные свойства нервной системы должны рассматриваться отдельно по отношению к возбуждению и по отношению к торможению. Такие свойства, как сила, лабильность, динамичность и подвижность, были названы им первичными, а уравновешенность по каждому из них – вторичным. В результате, структура основных свойств нервной системы человека стала, по Небылицыну, двенадцатимерной. В ней было восемь первичных свойств (сила, лабильность, динамичность и подвижность отдельно по возбуждению и по торможению) и четыре вторичных (уравновешенность по каждому из этих свойств) [100, с. 32].

Своеобразная концепция была предложена В. М. Русаловым. Русалов считал, что психодинамика, под которой он понимал особенности поведения индивида, не тождественна темпераменту. Он выделял в ней еще два важнейших, с его точки зрения, компонента: общие способности (т. е. психодинамические характеристики, определяющие готовность к деятельности вообще) и сенситивность (т. е. чувствительность) [129, с. 163–167]. В представлениях же о структуре темперамента В. М. Русалов изначально разделял позиции Небылицына, согласно которым эта структура состояла из эмоциональности и активности. Однако дальнейшие исследования привели Русалова к необходимости разделения активности на три независимых компонента: эргичность (выносливость), пластичность и скорость. Таким образом, у темперамента стало четыре компонента (эргичность, пластичность, скорость и эмоциональная чувствительность), которые, по мнению Русалова, по-разному проявляются в разных типах взаимодействия человека со средой: психомоторике, интеллектуальной деятельности и коммуникативной сфере. В результате, В. М. Русалов предложил рассматривать темперамент как двенадцатимерную структуру, в которой связь между «активностными» параметрами (эргичностью, пластичностью и скоростью) внутри одного и того же типа взаимодействия человека со средой может быть даже выше, чем между проявлениями одного и того же параметра в разных видах взаимодействия [130, с. 7 – 10].

Несколько иначе, чем В. Д. Небылицын, видела характеристики свойств нервной системы и Э. А. Голубева. Она полагала, что три основных павловских свойства нервной системы – сила, уравновешенность, подвижность – вовсе не изжили себя, а просто проявляются в двух различных вариантах: применительно к условным возбуждению и торможению и применительно к безусловным возбуждению и торможению. Рассматривая проблему выделения новых свойств, Э. А. Голубева считала, что некоторые полученные в исследованиях данные могут расцениваться как артефакты, а сделанные выводы – являться следствием неправильной интерпретации результатов, поскольку зависимости, установленные с помощью условнорефлекторных методик, далеко не всегда совпадают с зависимостями, выявленными на безусловнорефлекторных реакциях. Выход из этой коллизии заключался, по ее мнению, в применении электрофизиологических методов исследования [30, с. 185–186].

Анализируя с указанных позиций свойства нервной системы, Э. А. Голубева считала силу, активированность и лабильность, которые имели безусловно-рефлекторную природу, основными, типологическими свойствами нервной системы, а подвижность и динамичность, характеризующиеся скоростью выработки условных рефлексов, к таковым не относила. При этом силу она определяла как способность нервной системы выдерживать длительное или концентрированное возбуждение, не приходя в состояние запредельного торможения, лабильность-инертность как скорость возникновения, протекания и прекращения нервных процессов и активированность-инактивированность (уравновешенность) как индивидуально устойчивый уровень активации или безусловнорефлекторный баланс процессов возбуждения и торможения [Там же, с. 198–199].

В результате проведенных Э. А. Голубевой и ее коллегами исследований для каждого из трех основных свойств нервной системы – силы, подвижности (лабильности) и уравновешенности (активированности) – были найдены специфические ЭЭГ-индикаторы, показавшие со временем свою надежность [Там же, с. 197]. Их применение позволило, например, установить обратную зависимость силы нервной системы индивида и реакции навязывания ритма, при которой реакция навязывания отчетливее выражена у людей со слабой нервной системой, имеющих лучшую реакцию навязывания в диапазонах тета–, альфа– и бета-частот [29, с. 14–15].

Одновременно и независимо от представителей школы Теплова изучением темперамента занимался и B. C. Мерлин, который, противопоставляя темперамент как энергетическую характеристику индивида тем психическим свойствам, которые опосредовали информационные процессы, выделил такие свойства темперамента, как сенситивность, реактивность, пластичность установок, тревожность, экспрессивность, экстравертированность, эмоциональную возбудимость, активность произвольной целенаправленной деятельности [94; 108].

Близкая к школе Павлова концепция темперамента была разработана Я. Стреляу, который в своем понимании темперамента изначально отталкивался от павловских представлений о типологии нервной системы. Общее понимание темперамента Я. Стреляу было вполне классическим и заключалось в представлении о том, что темперамент – это совокупность формальных и относительно устойчивых характеристик индивида, проявляющихся в энергетических характеристиках поведения и во временных параметрах реакций [143, с. 62]. Изначально исходя из того, что темперамент определяется свойствами нервной системы, Я. Стреляу в ходе многолетней разработки основных положений регулятивной теории темперамента (РТТ) остался верен себе, продолжая считать, что «особенности ЦНС нужно принимать как объясняющее темперамент понятие, не прибегая к каким-либо специальным нейрофизиологическим механизмам» [142, с. 40].

Именно павловскую типологию репрезентировала первая созданная им диагностическая методика, направленная на определение с помощью опросника уровня силы процессов возбуждения, уровня силы процессов торможения и уровня подвижности нервных процессов. Сама же структура темперамента состояла, по его мнению, из реактивности, активности и подвижности, причем под реактивностью Стреляу понимал интенсивность реагирования организма на стимул, под активностью – объем и охват предпринимаемых действий при одной и той же величине стимуляции и под подвижностью, которая считалась вторичным качеством – способность к переключению поведения в ответ на изменения в окружающем мире. Фактически активность и реактивность представляли энергетические характеристики темперамента, а подвижность, являющаяся собирательным термином для скорости реакции, подвижности, повторяемости реакции, а также темпа и настойчивости реакций – временную характеристику темперамента [Там же, с. 41–42].

Однако в дальнейшем, в ходе проведения Я. Стреляу широкого спектра исследований и расширения знаний о динамической стороне поведения людей его взгляды заметно усложнились. Сначала он, взяв за основу отобранные экспертным путем двенадцать глобальных характеристик динамического поведения (пять временных и семь энергетических), сократил с помощью факторного анализа, проведенного по результатам специального исследования, этот первоначальный набор до семи основных свойств темперамента: живости, упорства (временные характеристики), подвижности, сенсорной чувствительности, выносливости, активности и эмоциональной реактивности (энергетические характеристики) [Там же, с. 43]. В последующем же Стреляу отказался от отдельного рассмотрения подвижности, и таким образом предложенная им структура темперамента была редуцирована до шести черт, характеристик или факторов [44, с. 47–48].

Многочисленные экспериментальные исследования, посвященные изучению темперамента, продолжаются и в настоящее время, постоянно обогащая науку новыми подходами и новыми типологиями. Их описание не является задачей настоящей работы, однако в связи с рассмотрением данного направления представляется важным привлечь внимание к значению термина «активность» для изучения динамических характеристик индивида, указав, вслед за А. Е. Ольшанниковой, что «два компонента темперамента – активность и эмоциональность присутствуют в большинстве классификаций и теорий темперамента» [65, с. 381].

В этой связи основания выделения термина «активность» в качестве ведущего свойства темперамента, а также путей и способов его содержательного наполнения требуют серьезного рассмотрения. Так, в результате проведенного анализа становится отчетливо видно, что расхождения между разными авторами по вопросу о том, какие компоненты (индивидуальные характеристики, качества, черты, свойства людей) составляют темперамент, сводятся к решению очень простой и в то же время невероятно сложной проблемы. Очевидно, что природная энергия человека проявляется в разных видах и формах, которые можно обобщенно (не различая интеллектуальные, моторные, эмоциональные, коммуникативные и прочие проявления) назвать человеческим поведением. Важнейшей задачей науки является типологизация этой гигантской сферы, выделение в ней главных составляющих, понимание ее структуры. Вопрос заключается лишь в том, как, на основании каких критериев следует выделять эти виды и формы, где должны пройти разграничительные линии внутри обширнейшего набора поведенческих актов, связанных с динамической стороной жизнедеятельности людей.

Несомненно, вопрос деления всего континуума поведенческих проявлений энергетики человека на различные, но при этом внутренне единые, объединенные общим смыслом группы является в большой степени конвенциональным актом. Однако такое деление очевидно не может быть простым соглашением между занимающимися данной проблемой исследователями, поскольку в основе его все-таки лежат разные по своей сути психологические и физиологические процессы. И если эти процессы не будут адекватно учтены, то предложенные типологии разойдутся с реальностью, став вместо инструмента познания источником ошибок, чреватых негативными последствиями.

Именно эту задачу и решали авторы работ, посвященных изучению темперамента. В выделившихся в результате проведенного ими разбиения наборах паттернов поведения исследователи находили обобщающий входящие в набор паттерны смысл, который, в свою очередь, представлялся ими как относительно независимая генерализованная характеристика индивидов. При этом каждый из авторов предлагал свои критерии разбиения, обосновывая их самым различным образом. Однако, как правило, полученные наборы не являлись идеальными, в них обнаруживались противоречия, побуждающие других исследователей продолжать поиск более совершенных вариантов.

Очевидно, что часть ученых, размышлявших над указанной проблемой, опиралась в этом процессе на свою интуицию, деля поведенческий континуум в соответствии с их личным пониманием природы человека. Такие попытки, в основном, имели место на ранних стадиях развития науки и были характерны для тех философов и психологов, которые творили до начала эпохи развернутых эмпирических исследований и создания соответствующего математического аппарата. Указанному делению были посвящены размышления Гиппократа и Галена, Платона и Аристотеля, Гегеля и Канта, Декарта и Руссо и многих других великих мыслителей, пытавшихся с той или иной степенью гениальности расчленять в ходе анализа наблюдаемую ими действительность.

В новой истории науки, когда абсолютное большинство исследований утратили умозрительный характер, а для обработки полученных эмпирических данных был создан современный математический аппарат, исследователи темперамента стали прибегать для решения стоящей задачи к использованию факторного анализа полученных в экспериментах данных. Применение факторного анализа позволяло выявить те глубинные смыслы, которыми руководствуются люди при оценке ими поведения и которые одновременно являются главными критериями дифференциации поведения на смысловые группы.

Другая часть авторов выбрала иной путь, решив опираться в решении данной проблемы не на субъективные критерии разбиения, а на объективно существующие явления, способные выступить в роли таких критериев. В этом качестве были выбраны физиологические и биохимические процессы, ответственные за осуществление человеческой жизнедеятельности, и в первую очередь физиологические свойства нервной системы, число которых было конечно и невелико и которые с очевидностью играли большую роль в детерминации динамической стороны поведения человека.

Из опубликованных работ видно, что и представители первого направления стремились соотнести свои наработки с психофизиологическими исследованиями, и представители второго часто использовали факторный анализ как математическую процедуру обработки данных. Но сути коренного различия между подходами это не меняет. Первые в своем движении к пониманию структуры темперамента опирались прежде всего на оценки поведения, сделанные испытуемыми, вторые – на физиологические процессы, происходящие в организме человека.

Следует отметить, что хотя способ дифференциации безграничного набора поведенческих паттернов с помощью факторного анализа оценок людьми либо своего поведения, либо поведения окружающих представляется более корректным с точки зрения обращения непосредственно к изучаемым формам поведения, в основе его все-таки лежит субъективная, а значит, далеко не всегда адекватная картина окружающего мира. В подобных исследованиях выявляемое смысловое разбиение определенной стороны реальности (в данном случае – динамического поведения людей) воспроизводит специфику объединенного сознания либо пула экспертов, либо большого количества рядовых респондентов, иначе говоря, простых людей. В первом случае исследователи имеют дело с небольшим количеством экспертов, разбирающихся в проблеме, но не представляющих при этом общество в целом, а значит, не способных репрезентировать все многообразие существующих в обществе взглядов на мир. Во втором, они имеют дело хоть и с объединенным, массовым, т. е. охватывающим самые различные точки зрения сознанием, но при этом с сознанием обыденным, склонным гораздо сильнее, чем сознание экспертов, искажать окружающую реальность.

В то же время обращение к свойствам нервной системы, а также к физиологии головного мозга представляется более надежным, поскольку апеллирует к хорошо фиксируемой и легко измеряемой объективной реальности. Однако и в этом случае существует ряд проблем, не позволяющих без критического анализа принять полученные в подобных исследованиях результаты.

Так, например, высказывалось немало соображений, обосновывающих невозможность адекватного сопоставления пространственно локализуемых физиологических явлений с явлениями психическими, которые пространственно не локализованы. Одно из них носит философский характер и сводится к тому, что в случае такого сравнения психические и физиологические процессы оказываются или параллельно протекающими, т. е. тождественными (и тогда психика должна расцениваться как эпифеномен), или взаимодействующими (и тогда получается, что нематериальная психика воздействует на материю мозга) [124, с. 276].

Кроме того, определенные препятствия к сопоставлению психологических и физиологических процессов отмечаются и на эмпирическом уровне. Как следует из посвященных этой теме работ, многие ученые глубоко убеждены в наличии отчетливой взаимосвязи между наблюдаемыми ими физиологическими особенностями организма, такими, например, как сила нервной системы, и системными психологическими характеристиками индивидов, такими, например, как упорство (см. напр., об этом [129, с. 270–271]). Вполне можно допустить, что такая связь действительно имеется. Однако поскольку на формирование генерализованных индивидных характеристик оказывают влияние многие факторы и обстоятельства, не менее очевидным является и то, что связь эта не является однозначной. Возможно, что индивиды с сильным типом нервной системы и имеют определенную склонность к проявлению упорства, но жизненные обстоятельства, условия воспитания, ценности и убеждения, склонность к ориентации на мнение группы, вера в Бога и многое другое могут серьезно препятствовать проявлению человеком изначально свойственного ему упорства в достижении поставленных им целей. Именно поэтому поведение индивида, являющееся, по идее, тем контрапунктом, где сходятся психологический и физиологический уровни рассмотрения происходящих внутри индивида процессов, не может считаться безупречной платформой для их четкого и очевидного сопоставления.

По сути, наличие психофизиологической проблемы обусловлено очень простым обстоятельством. За десятилетия исследований ни нейрофизиологи, ни психофизиологи, ни биохимики не смогли с помощью имеющихся у них методов исследования научиться различать в происходящих физиологических процессах человеческое содержание происходящего (см. напр., [99, с. 111; 164, с. 101–102]). Фигурально выражаясь, они так и не сумели добиться, чтобы фиксируемые ими электрические импульсы и химические реакции говорили на языке тех смыслов, которые человеческая жизнедеятельность имеет для людей, точно раскрывали экспериментаторам происходящее в сознании испытуемых. К сожалению, при нынешнем уровне развития науки указанное препятствие является непреодолимым, за счет чего любые деления наблюдаемого поведения на смысловые сегменты с опорой на физиологические свойства организма будут являться достаточно условными.

С учетом указанных обстоятельств и следует рассматривать применение термина «активность» в рассмотренных концептуальных схемах различных авторов.

Так, например, очевидно, что энергетическая составляющая термина «активность» вышла на первый план в работах психофизиологов «тепловской школы», изучавших вслед за Павловым динамические характеристики нервных процессов в связи с тем, что основные усилия ученых, принадлежащих к школе Теплова, концентрировались не на развитии объясняющей поведенческие механизмы и потому более чувствительной к информационной детерминации поведения теории ВНД, а на анализе природы свойств нервной системы, ориентированном более на фиксацию силы и длительности действия различных стимулов, нежели на учет их содержания.

Справедливости ради следует отметить, что, хотя в рамках этой школы термин «активность» употреблялся во множестве порой трудно сопоставимых значений, общим для всех этих употреблений было одно: активность рассматривалась как динамическая характеристика индивида[10]. Однако, соглашаясь с указанной общей смысловой парадигмой, большинство специалистов данного научного направления не отличались особым единством в других аспектах содержательного наполнения термина. Разногласия начинались с определения понятия «темперамент» и, естественно, продолжались в разных смыслах, вкладываемых авторами в слово «активность». Даже при рассмотрении только тех теорий, которые базируются на изучении психофизиологических или нейрофизиологических референтов черт темперамента, понимаемого, в свою очередь, как различия в скорости и интенсивности поведенческих реакций людей, видно, что разброс мнений здесь является весьма значительным.

Так, например, В. Д. Небылицын, подразумевавший под активностью «общую психическую активность», характеризовал ее как «тенденцию личности к самовыражению, эффективному освоению и преобразованию внешней действительности» [101, с. 178].

Из приведенной цитаты следует, что активность, в понимании Небылицына, не описывала самовыражение индивида и тем более не была ему идентичной, а заключалась лишь в тенденции к указанному самовыражению. Называя активность тенденцией к самовыражению, Небылицын подчеркивал ее латентный характер, предполагающий включение в данное понятие внешне не проявляющихся процессов, таких, например, как умственная активность или формирование установок.

Как бы предвидя возможное искажение смысла используемого им понятия, Небылицын специально подчеркнул, что тенденция эта бессодержательна, а содержательными являются качество и уровень ее реализации, за что ответственны интеллект и характер человека, обусловливающие содержательные отношения личности к миру и ее – естественно, тоже содержательные – мотивы [Там же]. И окончательно закрепляя преимущественно энергетический смысл данного понятия, Небылицын совершенно однозначно заявил: «Степени активности распределяются от вялости, инертности и пассивного созерцательства на одном полюсе до высших степеней энергии, мощной стремительности действий и постоянного подъема на другом» [Там же].

При этом следует отметить, что Небылицын исходил из того, что среди основных компонентов темперамента (активности, моторики и эмоциональности) активность имеет «наиболее широкое значение», а эмоциональность и моторика являются вспомогательными компонентами [Там же, с. 178].

И наконец в статье, опубликованной в 1973 году, уже после его трагической кончины, Небылицын писал: «Организуя экспериментальные исследования в области дифференциальной психофизиологии активности, мы исходили из понимания этой личностной характеристики как черты темперамента, определяющей картину динамических особенностей поведения индивида в сферах моторики, общения и умственной деятельности», добавляя далее, что в основе активности лежат внемодальные, «сверханализаторные» особенности мозговой деятельности, которые «составляют основу наиболее общих проявлений поведения, не связанных непосредственно с функцией сенсорных структур» [Там же, с. 259].

Таким образом, с одной стороны, строго соответствуя бернштейновской научной парадигме, которая отвергала механистическое понимание активности индивида как ответа на стимулы, действующие через анализаторы, а с другой стороны, игнорируя ее в той части, которая касалась образа потребного будущего, Небылицын подчеркивает общий, внемодальный, а значит, и не привязанный жестко к информационным аспектам поведения смысл активности, которая как энергетическое – «динамическое» – начало проявляется во всех возможных сферах жизнедеятельности человека: в моторике, в общении и в умственной деятельности.

В результате, Небылицын ясно дал понять, что общая активность выражается вовне рассеянно, т. е. проявляется во всех аспектах человеческого бытия, во всех проявлениях жизнедеятельности индивида. Каналирование же активности – это самостоятельный процесс, имеющий иную природу, нежели природа самой активности.

В своих работах В. Д. Небылицын нигде специально не рассматривал семантику понятия «активность». Тот, подчеркиваемый различными авторами, факт, что он отождествлял активность нервной системы с ее динамичностью, главной характеристикой которой является скорость генерации нервного процесса, в этом плане недостаточно информативен: активность как свойство личности не идентична активности нервной системы. Однако смысл, вкладываемый В. Д. Небылицыным в понятие «активность», может быть понят из трех показателей, которые он предложил для измерения уровня двигательной активности индивида, которую он понимал как один из видов психической активности: 1) индивидуального темпа моторных актов (удобного для человека темпа постукивания по телеграфному ключу и скорости реакции индивида), 2) склонности индивида к разнообразию действий, предпринимаемых по инструкции (человек мог менять объекты, с которыми работал, а мог не менять), и 3) потребности в движениях (человек мог сидеть спокойно, а мог менять позы и совершать разные движения). Аналогичные характеристики были выделены и для анализа другого вида психической активности – активности умственной [Там же, с. 261, 264]. В обобщенном виде указанные характеристики сводятся к определению того, как много делает человек за определенное время[11]. При этом очевидно, что и темп, т. е. быстрота совершаемого действия, и разнообразие действий, и количество действий в единицу времени как характеристики поведения индивида, меняющиеся при одном и том же содержании деятельности, являются исключительно энергетическими характеристиками и вряд ли могут быть отнесены к числу характеристик содержательных.

В. Д. Небылицын не раскрывал также и структуру общей активности. Однако известны два данных им определения, позволяющие высказать некоторые предположения на этот счет. Одно из них, относящееся к 1962 году, было приведено раньше и сводилось к тому что сущность общей психической активности «заключается главным образом в тенденции личности к самовыражению, эффективному освоению и преобразованию внешней действительности» [Там же, с. 178]. Другое, опубликованное в 1971 году, гласит, что «понятием общей активности объединяется группа личностных качеств, обусловливающих внутреннюю потребность, тенденцию индивида к эффективному освоению внешней действительности, к самовыражению относительно внешнего мира» [Там же, с. 251].

В этих определениях В. Д. Небылицын несколько вольно обошелся с употреблением понятия «личность», поскольку существуют такие проявления психической активности, которые не являются личностными проявлениями, однако в целом общий смысл, вытекающий из приведенных дефиниций, достаточно ясен: активность человека характеризует не просто его выход из состояния покоя, а энергичное взаимодействие с окружающим миром.

Сами личностные качества В. Д. Небылицын при этом не назвал, но можно предположить, что под указанными личностными трейтами он понимал генерализованные поведенческие реакции индивида, обусловленные реализацией психодинамических свойств нервной системы и характеризующиеся темпом, разнообразием и количеством действий, т. е. теми параметрами, которые он считал показателями активности [Там же, с. 261]. Таких личностных качеств может быть немало, язык по-разному группирует различные формы человеческого поведения, часто создавая как полностью синонимические, так и частично пересекающиеся понятия. Очевидно в число указанных личностных характеристик могли бы войти и энергичность, и тревожность, и торопливость, и непоседливость, и инициативность (а также, соответственно, вялость, расслабленность, заторможенность, безынициативность и т. п. как полярные полюса указанных качеств) и многие-многие другие. Однако, поскольку прямых высказываний Небылицына на этот счет не существует, данный вывод приходится считать всего лишь предположением.

Очевидно так же, что В. Д. Небылицын в зависимости от решаемой исследовательской задачи рассматривал активность и как постоянную характеристику (т. е. свойство) индивида, и как актуальное состояние организма[12].

К слову сказать, встречающиеся иногда в литературе упоминания о том, что Небылицын выделял три уровня активности: моторный, интеллектуальный и социальный (напр., [124, с. 348]), не совсем точно отражают позицию Небылицына, называвшего их не «уровнями», а «планами», что исключает возможность такой трактовки, при которой один из планов является более высоким, чем другой.

«Такая потребность, – писал Небылицын, – может реализовываться либо в умственном, либо в двигательном (в том числе речедвигательном), либо в социальном (общение) плане, и в соответствии с этим может быть выделено несколько видов общей активности» [101, с. 251]. Тем самым В. Д. Небылицын еще раз подчеркивал, что активность, являясь наиболее общей и изначально бессодержательной характеристикой индивида, проявляется вовне по всем возможным направлениям, различаясь лишь формой, которую она принимает в том или ином канале ее реализации.

Вместе с тем, при тщательном рассмотрении работ В. Д. Небылицына обнаруживаются некоторые неточности в использовании понятий, которые мешают четко очертить их семантические границы, а значит, делают размытым вкладываемое в данные понятия содержание.

Так, например, назвав в своей статье для «Педагогической энциклопедии» моторику (наряду с активностью и эмоциональностью) компонентом темперамента [Там же, с. 178], Небылицын через девять лет пишет о моторном (двигательном), интеллектуальном (умственном) и коммуникативном (социальном) планах, в которых в различных видах проявляется активность [Там же, с. 251]. Безусловно, взгляды любого исследователя на определенные процессы или явления могут эволюционировать в процессе его профессионального развития. Однако в том случае, если применяемый термин меняет свое родо-видовое соподчинение и становится видовым по отношению к другому термину, бывшему когда-то рядоположенным и равноуровневым, а теперь вдруг ставшему для него родовым – как это произошло с моторикой и активностью, – подобную трансформацию стоило бы зафиксировать и объяснить.

Кроме того, В. Д. Небылицын, понимая активность как мобильность, отождествлял активность нервной системы не с силой, а с динамичностью нервной системы [Там же, с. 141]. Учитывая, что основным содержанием динамичности являются «легкость, быстрота, с которой нервная система генерирует нервный процесс в ходе выработки условных функциональных структур» [Там же, с. 120], становится ясно, что речь идет о том, как быстро человек, условно выражаясь, «встает на крыло» или «набирает обороты». Подобная трактовка понятия «активность» представляется ограниченной, причем особенно наглядным это становится при переходе от использования термина «активность» применительно к нервному процессу к пониманию «активности» как свойства темперамента. Представляется очевидным, что в существующее в настоящее время понятие «человеческой активности» непременно включаются сведения о том, как долго индивид на этом «крыле» стоит, упорно продвигаясь к достижению стоящей перед ним цели[13]. Отсюда следует, что, помимо скорости генерации нервного процесса, указанная трактовка данного понятия должна включать в себя еще и длительность поддержки указанного процесса, т. е. силу (выносливость) нервной системы.

И наконец, Небылицын называет активность то компонентом темперамента [Там же, с. 178], то личностной характеристикой, являющейся чертой темперамента [Там же, с. 259]. Однако компонент и черта – разные понятия. И если компонент – это такая составная часть целого, при котором целое состоит из компонентов, как дом из кирпичей, то черта – это всего лишь характерная особенность, совокупность которых, фигурально выражаясь, дает всего лишь набросок целого, оставляя некоторые детали не прорисованными. Применительно к активности это означает, что либо активность и названные с нею вместе аналогичные характеристики (в данном случае – эмоциональность) полностью перекрывают описываемое ими понятие (темперамент), либо, помимо них, могут существовать еще и другие, не названные автором, но при этом не менее значительные характеристики данного понятия – а это, между прочим, принципиальный вопрос.

Следует отметить, что в своих экспериментах Небылицын изучал только моторный и интеллектуальный планы проявления активности и не касался общения. Эта лакуна была закрыта А. И. Крупновым, который изучал индивидуальные проявления активности человека в психомоторной, интеллектуальной, волевой сферах и в сфере общения. А. И. Крупнов понимал активность «как особое состояние или относительно устойчивое свойство, проявляющееся в высоком уровне интенсивности реализации поведения, деятельности или любого взаимодействия, исходящего из внутренней инициативы самого человека» [68, с. 11–12]. Несмотря на приведенное определение, основанное на динамической стороне «поведения, деятельности или любого взаимодействия», А. И. Крупнов включал в понятие «активность» не только энергетический, но и содержательный аспект, исследуя, по его собственному определению, «взаимоотношения между мотивационно-смысловыми, результативными и динамическими характеристиками активности в различных сферах жизнедеятельности» [69, с. 3–4] и призывая характеризовать активность в трех аспектах: содержательном, результативном и динамическом [67, с. 3].

Однако, несмотря на подобный микшированный подход, в исследованиях А. И. Крупнова фиксировались четкие и понятные динамические проявления активности, такие как динамические признаки учебной деятельности, динамические признаки проявления эмоций, динамические признаки, характеризующие волевую сферу, динамические характеристики моторных действий и т. п. Проведенное А. И. Крупновым с опорой на указанные индикаторы комплексное исследование выявило некоторую внутреннюю зависимость между разными характеристиками активности, но при этом показало, что скоростно-темповые характеристики активности все же достаточно самостоятельны и не зависимы от других. Главным же результатом выполненных работ стало положение об отсутствии выраженных взаимосвязей между проявлениями активности в психомоторной, интеллектуальной, волевой сферах и в сфере общения [69, с. 6–7]. Это означало, что энергетический потенциал индивида каналируется по разным каналам достаточно независимо, обеспечивая разную интенсивность психодинамики в разных сферах жизнедеятельности людей.

Большое внимание активности как свойству темперамента было уделено В. М. Русаловым. Опираясь на определение активности, данное В. Д. Небылицыным, В. М. Русалов посвятил свои усилия дифференцированному изучению различных ее сторон. Как уже отмечалось, проведенное им в 1970-х годах исследование позволило с помощью факторного анализа выделить шесть факторов, вобравших в себя различные проявления как интеллектуальной, так и психомоторной активности, которые Русалов строго разделял. Этими аспектами активности являлись скорость и эргичность (т. е. работоспособность, выносливость) в умственной деятельности, скорость и эргичность в психомоторике, стремление к разнообразию в умственной деятельности, которое Русалов назвал «пластичностью», и сокращение времени решения задач в ходе работы над ними (последний аспект Русалов назвал «обучаемостью»). Выявленные им виды активности были достаточно независимы друг от друга, что позволяло расценивать их как структурные компоненты общей активности [129, с. 197–200].

В дальнейшем, стремясь к большей гармоничности предложенной им модели, В. М. Русалов унифицировал структуру активности и стал писать об одних и тех же трех компонентах (выносливости или же, иначе, эргичности, а также пластичности и скорости), реализующихся в социальной и предметной сферах деятельности индивида, а еще позже – о тех же компонентах, по-разному проявляющихся в психомоторике, в интеллектуальной сфере и в коммуникации. Стремясь соотнести предложенную им структуру активности с теорией П. К. Анохина, В. М. Русалов пришел к выводу, что «эргичность» может быть осмыслена как «широта афферентного синтеза»; «пластичность», по-видимому, есть не что иное как обобщенная характеристика легкости (трудности) переключения с одних программ на другие, а «скорость» может быть связана с быстротой исполнения поведенческих программ [130, с. 6–7].

Вместе с тем, акцентирование активности как базовой характеристики темперамента, фактически приближающееся к отождествлению темперамента и активности, обусловило появление определенных семантических неточностей при использовании В. М. Русаловым некоторых терминов, являющихся ключевыми для его концепции. Так, например, В. М. Русалов писал о скорости и как о черте темперамента, и как о компоненте активности [Там же, с. 7]. Думается, что в понятийном аппарате, используемом в науке, так же, как и в организации средневекового европейского общества, должен действовать принцип «вассал моего вассала не мой вассал», в результате чего определение скорости, охарактеризованной как компонент активности, одновременно еще и как черты темперамента является не совсем корректным, если, конечно, автор полагает, что активность является стороной темперамента [129, с. 168], а не его синонимом.

Кроме того, за счет семантически недостаточно точного использования терминов не всегда понятно, к чему или к кому относятся перечисленные выше черты активности – скорость, пластичность и эргичность. Скорость вполне может характеризовать деятельность (скорость решения задач, скорость теппинга и т. п.), но назвать скорость или даже темп (просто «темп») личностной чертой или чертой индивидуальности крайне затруднительно. Очевидно, что речь идет о постоянном внутреннем строе человека, о том, подгоняет ли он себя постоянно в процессе своей жизнедеятельности или движется по жизни не спеша. Однако данная черта индивидуальности требует других слов, нежели «скорость» или «темп», для своего обозначения. В то же время термин «эргичность», характеризуя индивида в целом, вряд ли может использоваться для характеристики его деятельности.

Указанные семантические погрешности были устранены в работах В. М. Бодунова, изучавшего вместе с Русаловым темп, напряженность, пластичность, вариативность и другие характеристики поведения. Он исходил из того, что все перечисленные выше формально-динамические характеристики поведения могут рассматриваться в обобщенном виде как формально-динамические характеристики индивидуальности. Безусловно, содержание опубликованных В. М. Бодуновым работ имело гораздо более широкое, чем употребляемая терминология, значение. Однако в рамках проводимого анализа представляется целесообразным отметить, что применение Бодуновым в качестве обобщенных характеристик индивидуальности словосочетаний «индивидуальный темп», «стремление к напряженной деятельности» и «тенденция к разнообразию действий», являющихся, по его мнению, тремя главными компонентами активности и базирующихся на скорости выполнения различных действий, напряженности и вариативности поведения, является тем ориентиром, которому можно следовать, изучая и другие характеристики поведения [17].

Одновременно большое внимание изучению активности уделялось в работах Э. А. Голубевой и Н. С. Лейтеса, продолжавших исследования, начатые Б. М. Тепловым и В. Д. Небылицыным. Высокая активность означала для Э. А. Голубевой быстрое формирование условных рефлексов, а значит быструю мыслительную деятельность, хорошую обучаемость, прекрасную ориентацию в происходящем и т. п. [78].

Однако, своего определения активности Э. А. Голубева не дала, солидаризовавшись с тем пониманием активности, которое использовал ее аспирант Б. Р. Кадыров. Б. Р. Кадыров посвятил свою диссертацию «изучению динамической стороны психической активности», называя вслед за Б. М. Тепловым весь комплекс проявлений феномена активности «формально-динамическими проявлениями психики». Безусловно, такое обозначение активности представляется вполне оправданным, поскольку оставляет за пределами понятия разнообразные спонтанные движения, например, невротические подергивания. Однако Б. Р. Кадыров предусматривал еще и наличие содержательной стороны феномена, подчеркивая при этом, что психофизиологические методы призваны исследовать лишь динамический аспект активности [54, с. 133].

Подобное понимание активности естественным образом вытекает из трактовки термина «активность» как «деятельности», ведущей исследователей, в первую очередь психофизиологов, к необходимости сначала обозначать наличие содержательной стороны активности, а потом старательно обходить эту сторону в своих исследованиях. В данном же случае это привело еще и к тому, что в работах Кадырова анализ умственной активности часто подменялся анализом эффективности умственной деятельности – параметра, связанного с активностью, во многом производного от нее, но производного далеко не полностью и уж, конечно, совершенно не идентичного ей. Это, в свою очередь, обусловило своеобразное объяснение полученных им результатов, которые при ином понимании термина могли бы быть проинтерпетированы совершенно иначе. В частности, это относится к выводу о положительной связи слабой нервной системы и умственной активности [78].

Указанный подход к активности разделял и Н. С. Лейтес. И хотя сами его исследования касалось прежде всего энергетических аспектов активности, дуализм в понимании активности, предполагавший наличие в данном понятии как динамических, так и содержательных аспектов, выражался в его работах особенно отчетливо. Н. С. Лейтес энергично выступал против биологизаторских тенденций, в частности против энергетического истолкования мотивации поведения. Ссылаясь на работу Р. Хайнда, он писал: «Одностороннее энергетическое толкование природы активности заключает в себе глубокие внутренние противоречия». И далее: «Прежде всего энергетический подход, единообразно объясняя поведение, ведет к упрощенному представлению о механизмах, регулирующих поведение, и отвлекает от сложности самого поведения» [77, с. 366].

С одной стороны, Н. С. Лейтес разделял точку зрения Небылицына, который писал, что активность – это группа личностных качеств, обусловливающих внутреннюю потребность индивида к освоению действительности и к самовыражению [Там же, с. 372–373]. С другой, соглашался с тем, что источником активности человека являются общественно-личные потребности [Там же, с. 371]. Даже оставляя за рамками обсуждения применение во втором положении формулировки, по сути исключающей возможность порождения человеческой активности сугубо личными потребностями, совместное использование двух указанных положений представляется весьма противоречивым. Безусловно, потребность индивида к освоению действительности и к самовыражению является его личной потребностью, удовлетворяющейся, как правило, в рамках общественного разделения труда и в этой связи вполне соответствующей статусу общественно-личностной потребности. Но тогда возникает вопрос о первичности-вторичности обсуждаемых категорий: то ли активность является энергетической основой формирования и реализации потребности в чем-то посредством осуществления какой-либо деятельности, то ли потребность, наоборот, является основой формирования и реализации активности-деятельности.

Вместе с тем, нельзя не отметить, что, декларируя амбивалентность понятия «активность», Н. С. Лейтес посвятил большие усилия решению проблемы разведения информационной и энергетической сторон деятельности и доказательству необходимости приоритетного рассмотрения динамической стороны деятельности и определяющих эту сторону нервно-психических процессов [Там же, с. 388–389].

Достаточно специфический подход к наполнению содержанием понятия «активность» предложил Я. Стреляу. Он определял активность как тенденцию совершать действия высокой стимулирующей силы или действия, вызывающие сильную стимуляцию извне [144, с. 48, 100], что в целом роднит данное определение с определением Небылицына, который понимал активность как тенденцию личности к самовыражению. Однако сходство определений ограничивается словом «тенденция» (что, впрочем, тоже немаловажно). Активность как тенденция у Я. Стреляу существенно отличается от активности как тенденции у Небылицына.

В основе трактовки данного понятия Я. Стреляу лежит важное для его регуляторной теории темперамента (РТТ) представление о том, что у каждого индивида существует потребность в достижении или поддержании оптимального уровня возбуждения. Эта потребность задает необходимые для поддержания такого уровня параметры регуляции стимуляции. Искомая же стимуляция достигается с помощью активности, которая при этом может как изменять стимулятивное значение среды, так и сама являться источником стимуляции (например, когда человек рискует). Если активность сильно повышает стимуляцию организма, это – высокая активность, если нет – низкая. К этому Я. Стреляу добавляет, что активность «обнаруживается в объеме и охвате предпринимаемых действий (целенаправленных поведенческих актов) при данной величине стимуляции» [142, с. 41]. Иными словами, люди, чья активность выше, производят при определенном уровне стимуляции больше таких действий, чем те, у кого активность ниже.

Специфика данного определения, отличающая его от определения активности как готовности к целенаправленной деятельности, заключается в том, что Я. Стреляу более четко, хотя и достаточно своеобразно, описывает круг действий, которые следует считать порождением внутренней активности индивида. Впрочем, касательно «порождения» надо иметь в виду, что Я. Стреляу – сильно усложнив простое английское слово "activity" – все же употребляет слово «активность» в англоязычной парадигме, подразумевая под активностью скорее некий набор предпринимаемых интеллектуальных, моторных и прочих действий, нежели тенденцию совершать эти действия[14]. Если это не учитывать, трудно понять некоторые высказывания Я. Стреляу, такие, например, как: «Стимулирующее значение активности состоит в том, что активность есть сама по себе источник стимуляции. Чем сложнее и труднее активность, тем выше генерируемая стимуляция». Вряд ли «сложнее и труднее» может относиться к некой «тенденции», очевидно, что эти сравнительные наречия характеризуют непосредственно сами действия.

Нельзя не заметить, что в подобной трактовке термина «активность» наблюдается определенный элемент условности, сопровождающий попытку автора с некоторым напряжением уложить термин «активность» в прокрустово ложе постулируемой им теории, приспособить данное понятие к положению об оптимальной стимуляции. Однако если не ставить содержание используемого термина во главу угла, следует признать, что представления Стреляу о структуре темперамента легко операционализируются и в этом качестве служат хорошим основанием для создания разного рода диагностических инструментов.

Естественно, описывая различия в наполнении термина «активность» смысловым содержанием, нельзя не коснуться тех физиологических референтов понятия «активность», которые указанные авторы рассматривали как основу этого содержания. Здесь безусловно следует иметь в виду методологические ограничения, накладываемые на выводы, к которым пришли авторы, наличием описанной выше психофизиологической проблемы. Однако одновременно следует отметить, что указанные выводы не столь значительно подвержены влиянию данной проблемы, как это может показаться при строго формальном анализе.

Как уже отмечалось, основу рассматриваемого подхода заложил И. П. Павлов, отождествлявший характеристики темперамента и свойства нервной системы. Он, правда, не употреблял в своих работах слово «активность», однако не исключено, что, используй он это слово, ключевым понятием для характеристики человеческой активности у Павлова стала бы сила нервной системы.

В свою очередь Б. М. Теплов выдвинул положение о том, что сила нервной системы отрицательно коррелирует с чувствительностью как свойством темперамента [147, с. 9].

Так же точно думал и являвшийся убежденным сторонником дифференциально-психофизиологического подхода В. Д. Небылицын, отождествлявший слабость нервной системы и высокую чувствительность [101, с. 277–278]. Аналогичным образом сила н. с. означала для Небылицына выносливость и работоспособность [Там же, с. 138], понимаемые им, согласно выражению Э. А. Голубевой [30, с. 140], в высоких значениях, т. е. как выносливость и работоспособность индивида в целом, а не как выносливость и работоспособность нейронов. Что же касается общей активности (именно общей активности индивида, а не активности нервной системы), то В. Д. Небылицын не ассоциировал ее в своих работах с каким-то свойством н. с., но зато он описывал ее мозговой субстрат. Активность В. Д. Небылицын связывал с лобно-ретикулярной зоной головного мозга, а второе основное свойство темперамента – эмоциональность – с лобно-лимбической структурой [101, с. 251–252, 260–261].

В то же время один из ближайших коллег Небылицына В. М. Русалов считал, в отличие от Теплова и Небылицына, что чувствительность (сенситивность) является такой же важной составляющей (компонентом) психодинамики, как и темперамент, но существующей наряду с ним и в структуру темперамента не входящей [129, с. 164].

Рассматривая взаимосвязь физиологического и психического, В. М. Русалов исходил из того, что психические (по крайней мере, психодинамические) качества человека являются свойствами физиологических (в частности, нейрофизиологических) процессов, и в этой связи последние следует рассматривать в качестве природных задатков психодинамики [Там же, с. 70]. Правда, что касается активности, в исследовании В. М. Русалова выделить устойчивые связи между активностью и традиционными свойствами н. с. не удалось. Однако это не поколебало убежденности автора в наличии этих связей, а привело к выводу о несовершенстве измерительного инструмента [Там же, с. 283–284].

Одновременно В. М. Русалову удалось внести существенный вклад в изучение взаимосвязи поведенческой активности и биоэлектрической активности мозга. В результате факторного анализа ЭЭГ-показателей 40 испытуемых В. М. Русалов совместно с М. В. Бодуновым выявил четыре общемозговых фактора, характеризующих различные аспекты активации нервной системы в целом. Эти факторы он рассматривали как детерминанты целостных характеристик индивидуальности, включающих особенности темперамента и общие способности. Проведенные исследования позволили выявить положительные корреляции между конкретными ЭЭГ-параметрами и тремя основными составляющими активности, какими их видели Русалов с Бодуновым: скоростью, эргичностью и разнообразием действий [Там же, с. 140–154, 272–283; 131].

Много писал о связи динамических характеристик активности в разных сферах с разными характеристиками нервной системы (силой, лабильностью и активированностью) в своих работах и А. И. Крупнов. А. И. Крупнов определил, что активность психомоторных, интеллектуальных, волевых действий и общительности связана со свойствами нервной системы самыми разнообразными связями, однако все эти связи достаточно логичны: сила н. с. определяет интенсивность деятельности, активированность – разнообразие, круг «ответственности» лабильности несколько шире, но и он соответствует характеру данного свойства нервной системы. При этом в разных сферах жизнедеятельности указанные взаимосвязи имеют свой собственный, специфический характер. Так, например, сила нервной системы может создавать предпосылки для проявления большей интенсивности психомоторных действий; меньшего стремления к продолжению интеллектуальных действий и их вариативности; большей способности к волевому усилию в психомоторной сфере и повышенной потребности в общении [69, с. 17].

В свою очередь, Э. А. Голубева связывала активность прежде всего именно с активированностью, которую считала «естественным "кандидатом" для сопоставления с параметрами психической активности» [30, с. 219]. Как уже говорилось, Э. А. Голубева не занималась специальным изучением психической активности как таковой и не давала собственного определения активности, ссылаясь на работы В. Д. Небылицына, В. М. Русалова, А. И. Крупнова, Н. С. Лейтеса, Б. Р. Кадырова и др. [Там же, с. 217]. Однако, рассматривая активированность как энергетическую базу психической активности [78, с. 119], Э. А. Голубева, опиравшаяся в своих экспериментах на исследования В. Д. Небылицына, выделила различные ЭЭГ-показатели, с помощью которых можно было объективно регистрировать баланс торможения и возбуждения и в случае изучения активированности как актуального состояния н. с, и при анализе активированности как типологического свойства нервной системы [30, с. 161–162]. Взяв за основу двухфакторные модели активации, Э. А. Голубева обнаружила, что составляющая одну из типологических предпосылок психической активности более высокочастотная система выявляется в показателях альфа-ритма, тогда как более низкочастотная система, обеспечивающая саморегуляцию, – в характеристиках тета-ритма [Там же, с. 223].

Вместе с тем, Н. С. Лейтес несмотря на большое число работ, посвященных изучению типологических свойств нервной системы, полагал, что «вопрос о связи типологических свойств именно с активностью еще не был до сих пор предметом теоретического анализа и остается далеко неясным» [77, с. 387]. Отмечая, что В. Д. Небылицын выполнил такую работу в отношении динамичности, Н. С. Лейтес считал, что активность субъекта может зависеть не только от динамичности, но и от лабильности, и от уравновешенности [Там же, с. 388]. Однако гораздо более важным представляется тот факт, что Лейтес первым в отечественной психологии привлек внимание к ключевому для правильного понимания содержания понятия «активность» значению выносливости[15]. Так, в частности, он писал: «По-видимому, основное значение для психической активности имеет сила нервной системы (по отношению к возбуждению). По самому определению этого свойства оно обусловливает, в частности, возможную степень напряжения деятельности и длительность сохранения напряжения. От силы нервной системы зависит не только мера выносливости, но при прочих равных условиях и качественная сторона работоспособности, например, отсутствие тенденции к шаблону в занятиях, напористое преодоление трудностей. Как показано в ряде исследований, сила нервной системы сказывается на особенностях включения в деятельность, на широте охвата разнообразных условий, на динамике завершения деятельности» [Там же, с. 388].

По существу, Н. С. Лейтес первым обратил внимание на то, что сила н. с. точнее описывает активность в том понимании, которое характерно для обычной повседневной человеческой жизни, чем подвижность н. с, характеризующая скорость перехода из тормозного состояния в возбужденное (и наоборот), или чем динамичность нервной системы, характеризующая скорость, с которой нервная система генерирует нервный процесс в ходе выработки условных функциональных структур.

Убежденность в наличии физиологической основы психологических характеристик темперамента была характерна не только для психофизиологов, которые естественным образом продвигались к психологии от основного предмета своих исследований – физиологического «субстрата» или «референта». Идущие в противоположном направлении психологи также ориентировались на то, что за психодинамическими свойствами индивида отчетливо выступают особенности его нервной системы в целом и головного мозга в частности.

В частности, Я Стреляу, постоянно подчеркивающий свою изначальную принадлежность к психологии, был убежден, что те или иные черты темперамента могут характеризоваться определенными психофизиологическими или нейрофизиологическими коррелятами. Ключевыми понятиями в этой связи для него являлась «сила процессов возбуждения», которую Стреляу называл просто «силой возбуждения» и «активированность» (возбудимость), которую он, как и Голубева, понимал вслед за Дж. Грэем как индивидуально устойчивый уровень активации [142, с. 40]. При этом возбудимость предлагалось не путать с силой возбуждения [144, с. 55].

Естественно, что, понимая активность как основу обеспечения оптимальной стимуляции организма, Я. Стреляу не рассматривал эту характеристику темперамента как референт каких-либо свойств нервной системы, связанных со способностью последней к возбуждению. Для этого у него с самого начала было предназначено второе основное свойство энергетического уровня темперамента – реактивность.

Как уже отмечалось, еще в трехкомпонентной структуре темперамента реактивность для Стреляу характеризовала силу реакции индивида на стимулы, т. е. интенсивность реагирования. И в этой связи реактивность была тем выше, чем выше была возбудимость индивида [143, с. 68]. Поскольку реактивность была напрямую связана с силой возбуждения, один из ее полюсов представлялся Стреляу как выносливость, тогда как противоположным полюсом реактивности была для него чувствительность. Впоследствии в шести-факторной модели темперамента два полюса реактивности разделились и стали трактоваться как независимые факторы [142, с 40–43]. Разделяя точку зрения о том, что возбудимые мгновенно «выгорают» и не могут долго удерживать свое высокое возбуждение, Стреляу писал, что у выносливых всегда низкий уровень возбуждения [143, с. 68].

Таким образом, в результате анализа работ, посвященных динамическим особенностям индивида, становится понятно, что в них не наблюдается единства относительно содержания термина «активность». Не существует также и общих представлений о том, какие типологические свойства нервной системы могли бы считаться референтом общей активности людей.

В целом же, подводя общий итог рассмотрению использования понятия «активность» в отечественной психологии, следует отметить несколько моментов, затрудняющих применение данного понятия в конкретных психологических исследованиях.

Понятие «активность» является содержательно амбивалентным. С одной стороны, оно описывает информационный аспект деятельности, позволяющий противопоставить деятельность, направленную на реализацию индивидом образа потребного будущего, простому реагированию на стимулы внешней среды. С другой, понятие «активность» характеризует энергетический аспект деятельности, заключающийся в ее темпе, напряженности, скорости и иных динамических характеристиках.

Употребление «активности» в информационно-содержательном аспекте привело к неоправданному расширению понятия, включению в него столь разнообразных категорий как установки, поведение, сознание, мышление, направленность, удовлетворенность, отношения и т. д.

В энергетическом плане понятие «активность» характеризует, как быстро действует индивид и как много им делается в определенный промежуток времени. При этом за пределами трактуемого подобным образом понятия остается такой важный аспект понимания человеческой активности обыденным сознанием как длительность демонстрируемой человеком энергичности, время проявления им высокой работоспособности.

Очевидно, что сложившееся в данной сфере положение дел, не позволяя точно операционализировать данное понятие, препятствует эмпирическому изучению человеческой активности как самостоятельного психологического феномена.

В этой связи представляется целесообразным рассматривать активность исключительно как энергетическую характеристику деятельности, в то время как другой важнейшей характеристикой деятельности является ее содержание. Помимо устранения многочисленных двусмысленностей, возникающих в связи с амбивалентным значением слова и препятствующих его операционализации в эмпирических исследованиях, подобный подход сближает научное использование термина с общепринятым повседневным употреблением данного слова в русском языке.

Если исходить из словарного определения модальности, гласящего, что модальность (от лат. modus – размер, способ, образ) – категория, характеризующая способ действия или отношение к действию, то очевидно, что понимаемая подобным образом активность – внемодальна. Отсюда все мотивационно-целевые и иные смысловые аспекты являются атрибутом деятельности, но не активности, равно как и разные виды деятельности не характеризуются разными видами активности. Именно в этой связи активность нельзя признать формой психических явлений, как это иногда делают те, кто пишет о формально-динамических аспектах поведения человека (см., напр., об этом [70, с. 32–34]).

Следует исходить из того, что активность должна измеряться не какими-либо параметрами результатов деятельности, а прежде всего тем количеством психической энергии, которое индивид затрачивает для осуществления конкретного акта. Характеристиками активности в рамках данного подхода предлагается считать динамические характеристики поведения, а точнее «деятельности любого рода» [143, с. 74], такие как интенсивность, скорость, темп, ритм и пр., меняющиеся в соответствии с той энергией, которая расходуется на выполнение любых деятельностных проявлений, будь то моторная, интеллектуальная или коммуникативная деятельность. Соответственно, активность как свойство должна характеризовать естественный для конкретного организма средний уровень энергичности индивида, а активность как состояние – актуальный уровень энергии, проявляющейся в осуществляемой деятельности[16].

При таком подходе к пониманию активности представляется совершенно не важным, какова результативность указанных энергозатрат, равно как не важно и то, как воспринимается данная деятельность окружающими. Настоящее значение имеет лишь количество энергии, затраченной индивидом на выполнение какой-либо деятельности. Может показаться, что здесь возникает некоторая коллизия, связанная с тем, что для выполнения одной и той же деятельности людям с разными способностями может требоваться разное количество энергии, в результате чего более энергозатратная, но менее результативная деятельность одного индивида может оцениваться людьми как менее активная по сравнению с менее энергозатратной, но более результативной деятельностью другого индивида. В этой связи следует отметить, что указанная коллизия носит вполне иллюзорный характер, поскольку социальное восприятие достаточно точно отслеживает и легко разводит указанные параметры, характеризуя первого субъекта как активного, но не очень эффективного, а второго как весьма эффективного, хотя и менее активного.

Еще одна коллизия обнаруживается в связи с употреблением терминов «общая активность», «активность личности», «активность индивида», «социальная активность» и т. п. Из массы существующих на этот счет дефиниций можно выделить в качестве ядерной части представления о том, что активность индивида, характеризуя человека с физиологической стороны, включает в себя все аспекты его жизнедеятельности, включая, например, произвольные акты дефикации, тогда как активность личности – явление социальное, предполагающее рассмотрение только тех действий человека, которые так или иначе связаны с существованием других людей. Рассуждая формально, первое понятие шире второго. Однако это было бы слишком простым решением для описания тех сложных семантических взаимосвязей, в которых находятся «индивид» и «личность». В результате, сложившаяся практика употребления терминов «активность индивида» и «активность личности» сводится к тому, что везде, где речь идет о человеке как о социальном существе, употребляется словосочетание «активность личности», а словосочетание «активность индивида» используется в тех случаях, когда человек описывается как организм.

Это вполне устраивает большинство исследователей, поскольку указанное разделение проходит точно по границе, установившейся между разными науками. Понятийное своеобразие здесь только приветствуется, поскольку, как солдатская форма, четко позволяет отличить чужих от своих. Однако специалисты, интересы которых сосредоточены в прикладных областях, часто затрудняются при описании вполне реальных человеческих проявлений. Как, например, следует охарактеризовать труд так называемых «пахарей», т. е. людей, которые в силу своей природы умеют и любят упорно трудиться? Является ли их интенсивная, обусловленная прежде всего их внутренней энергетикой, трудовая деятельность активностью индивида или же здесь речь идет об активности личности? И является ли их столь эффективное участие в общественном разделении труда, связанное не столько с желанием «подзаработать», сколько с внутренней невозможностью трудиться иначе, истинной социальной активностью?

Использование понятия «активность» в качестве энергетической характеристики деятельности[17] позволяет снять указанную коллизию и, избегая редуцирования одной науки к другой, сделать человеческую энергетику как таковую предметом не только физиологии или психофизиологии, но и социальной психологии. Рассмотрение общепринятых определений:

• «человеческой деятельности» как целенаправленного и осознанного процесса, реализующего потребности личности,

• «личности» как субъекта социальных отношений и сознательной деятельности,

• «социальной активности» как сознательной и целенаправленной деятельности индивидов и социальных групп в обществе,

• раскрывающих положение о том, что человек – существо социальное и почти все, что он делает, является социально окрашенным, позволяет вообще употреблять термин «активность», понимаемый как энергетическая характеристика деятельности, в качестве сокращенного аналога терминов «активность личности» и «социальная активность».

За пределами рассмотрения в предложенной схеме остаются внесубъектные (в том числе неосознаваемые и нецеленаправленные) проявления человеческой энергии в двигательных актах, такие как отправления различных физиологических функций, а также спонтанные и безусловно-рефлекторные реакции индивидов или массовидные явления, такие как паника в толпе, ненаправленная групповая агрессия и т. п., являющиеся предметом специальных наук или особых пограничных разделов социологии, психологии личности и социальной психологии. При их описании можно вполне обойтись без употребления термина «активность», воспользовавшись другими словами, которые характеризуют энергетическую сторону человеческого поведения.

В целом, предложенный подход к определению активности исходит из простого соображения о нецелесообразности обозначения одним понятием двух таких разных значений, как содержание деятельности и энергетика деятельности. Такие примеры встречаются в науке, но на долгую жизнь они могут рассчитывать лишь в том случае, если такая амбивалентность удобна. Так, например, можно допустить, что физикам удобно воспринимать свет одновременно и как частицу, и как волну. Но трактовать активность и как энергетическую, и как информационно-содержательную характеристику деятельности неудобно, от чего-то надо отказываться.

Впрочем, предлагаемое решение не является единственно возможным, есть и альтернативные варианты. В частности, можно закрепить за «активностью» содержательную сторону деятельности и ввести для обозначения энергетического аспекта деятельности понятие «энергичность» (energy). Можно пойти другим путем и вообще исключить из научного языка понятие «деятельность», заменить его понятием «активность» и различать в нем как энергетическую, так и содержательную стороны, не изводя себя вопросом, чем «активность» отличается от «деятельности». И тогда, в соответствии с англоязычной лексикой, надо будет говорить не об энергетической характеристике деятельности, а о динамическом аспекте активности, как, собственно, это и делается в англоязычной психологии. Подобное решение проблемы безусловно могло бы сблизить бы отечественную психологию с западной, однако, к сожалению, по вполне понятным причинам данная трансформация представляется в настоящее время неосуществимой.

Предлагая понятийное разделение содержательной и энергетической стороны деятельности, следует подчеркнуть, что указанное разграничение, предусматривающее придание термину «активность» однозначности, ни в коем случае не является провозглашением биологизаторского подхода к деятельности, одностороннего объяснения деятельности и уж тем более энергетического объяснения мотивации деятельности. Общая направленность личности и конкретная мотивация ее деятельности зависят прежде всего от содержательных аспектов внутреннего мира людей, т. е. от базовых ценностей, жизненных целей, доминирующих установок и т. п., а энергетика играет в данном случае второстепенную роль.

Данный подход представляется в максимальной степени устраняющим заложенные в существующем содержании термина внутренние смысловые противоречия и за счет этого элиминирующим вынужденные двусмысленности, которые возникают при обращении к понятию «активность» в его нынешнем виде. Очевидно, что предложенное понимание «активности» носит – как, впрочем, и все смысловые парадигмы, задающие высокоабстрактные понятия, – исключительно конвенциональный характер. Его можно принимать, можно не принимать, но в любом случае оно является ключом к правильному пониманию изложенного в данной монографии. Именно в указанном значении понятие «активность» будет использоваться в качестве авторского во всех тех случаях, когда употребление данного понятия не будет являться цитированием других работ.

Еще одним обстоятельством, требующим обозначения авторской позиции, является вопрос о физиологическом субстрате или референте активности. Отчетливое осознание связанной с таким подходом психофизиологической проблемы не может избавить от необходимости определения своего отношения к данному вопросу, а лишь задает границы допустимых в этой связи утверждений. Здесь, так же, как и в предыдущем случае, речь идет о чисто конвенциональной стороне вопроса, о том, как изменить границы употребляемых понятий, не касаясь содержания механизмов, обеспечивающих возникновение и функционирование того или иного феномена, которые являются предметом соответствующих специальных наук.

Упоминаемое рядом авторов закрепление за активностью в качестве референта таких свойств нервной системы, как динамичность или лабильность, характеризующих быстроту возникновения нервных процессов, представляется заметно сужающим границы понятия в том виде, в котором оно существует в обыденном массовом сознании, а значит, лишающим исследователей возможности эффективно изучать реальные социальные процессы, связанные с трудовой и общественной активностью людей. В данной трактовке из него выпадает временной аспект активности, способность (или, наоборот, неспособность) людей проявлять свою активность длительное время. В этой связи представляется целесообразным, говоря о человеческой активности, рассматривать наряду с динамичностью нервной системы еще и ее выносливость[18], или, иначе, силу нервной системы по отношению к возбуждению. Поскольку сила н. с., согласно И. П. Павлову, характеризуется выносливостью нервных клеток, определяемой нагрузкой, которую они могут выдержать, не впадая в запредельное торможение, то, соответственно, выносливость представляется способностью нервной системы в условиях продолжительной или интенсивной стимуляции – или, другими словами, нагрузки – не переходить в состояние запредельного торможения, более или менее адекватно реагируя на указанную стимуляцию.

Таким образом, подводя итог сказанному, можно отметить следующие положения, характеризующие авторский подход к пониманию активности.

1. Активность в данной работе предлагается рассматривать как энергетическую характеристику деятельности.

2. В этой связи активность является бессодержательной; содержание деятельности задается общей направленностью личности в целом и конкретными мотивами в частности.

3. Речь идет об общей психической активности, т. е. об активности психических процессов, детерминирующих и регулирующих человеческую деятельность в целом.

4. Общая психическая активность является внемодальной и проявляется в любых видах деятельности.

5. В этой связи понятие «общая психическая активность» является родовым по отношению к частным видам активности, характеризующим различные виды деятельности, такие как коммуникативная, интеллектуальная и моторная активность.

6. Общая психическая активность рассматривается как свойство индивида (или, иными словами, природное свойство человека, наделенного психикой), что отличает ее от рассмотрения активности как ситуативно детерминированного состояния.

7. Поскольку активность определяется как энергетическая характеристика деятельности и одновременно как свойство, а не как состояние человека, понятие «общей психической активности» можно рассматривать – в связи с тем, что человек существо социальное и почти все, что он делает, социально окрашено – как эквивалентное понятию «активность личности».

8. За пределами рассмотрения в данной схеме остаются внесубъектные (в том числе неосознаваемые и нецеленаправленные) проявления человеческой энергии, такие как отправления различных физиологических функций, а также спонтанные и безусловнорефлекторные реакции индивидов, или массовидные явления, такие как такие как паника в толпе, ненаправленная групповая агрессия и т. п. Данные проявления регулируются психикой и реализуются в поведении, но не являются проявлениями личности. И хотя общая энергетика этих проявлений в целом не будет отличаться от общей энергетики осознанной, целенаправленной, социально окрашенной деятельности индивида, предложенный подход накладывает ограничения на использование термина «активность» применительно к внедеятельностным аспектам поведения человека. Для описания энергетической стороны указанных выше проявлений вполне можно использовать термины «энергичность», «динамичность» и т. п.

9. Понимаемый подобным образом термин «общая психическая активность» может также считаться энергетическим аналогом «социальной активности» – отличаясь при этом от «общественно полезной», а также «социально значимой активности» – и в этом качестве выступать как родовой по отношению к терминам «трудовая активность», «миграционная активность», «учебная активность», «политическая активность», «деловая активность» и пр.

10. В качестве физиологического референта общей психической активности могут рассматриваться свойства нервной системы, и в первую очередь сила нервной системы.

11. Аналогичным образом референтом психической энергии, которая, согласно определению, представляется как мера психической активности, является физиологическая энергия, вырабатывающаяся в результате физико-химических процессов нейронного метаболизма.

Именно такое понимание активности характерно для данной монографии и будет использоваться в дальнейшем для описания полученных в ходе проведенного исследования результатов.

2. Мотивация достижения успеха

Не менее многозначным, чем понятие «активность», является другое важнейшее психологическое понятие – «мотив», представляющее собой, подобно «активности», одну из несущих конструкций здания психологической науки. В прямом переводе данное слово, происходящее от латинского moveo («побуждать», «приводить в движение») и связанное в современном английском с move («двигаться»), означает «побуждение к действию». Однако наполнение данного термина содержанием столь разнообразно, что практически не поддается обобщению в дефиниции, устраивающей большинство занимающихся данной проблематикой ученых.

В достаточно лаконичном виде это хорошо сформулировал А. Л. Свенцицкий: «Различные психологи понимают под мотивом разные феномены, называя один какой-либо из них. Так, мотив рассматривается и как потребность, и как цель (предмет удовлетворения потребности), и как побуждение, и как намерение, и как устойчивая характеристика личности (личностная диспозиция), и как состояние, и как формулировка цели и средств, и даже как удовлетворенность» [134, с. 245].

Предполагалось, что выход из положения может быть найден в рамках комплексного подхода, заменяющего изучение мотивов изучением мотивации и позволяющего включить в понятие «мотивация» всю феноменологию реализации побуждения, начиная с возникновения потребности и заканчивая достижением цели. В этой связи в структуре мотивации выделялся и ценностно-целевой блок, и когнитивный блок, и поведенческий блок, а в ряде случаев и эмоциональный блок. Такой подход очевидно является вполне рациональным. Рассмотрение явления во всех его взаимосвязях с другими явлениями способствует лучшему пониманию функционирования феномена, позволяет открыть новое знание, ускользавшее до того от внимания исследователей.

Однако одновременно нельзя не заметить, что при этом размывается смысл изучаемого явления, в данном случае самого «мотива» как побуждения к деятельности. «Комплексно» понимаемое явление становится чрезмерно разбухшим и расплывшимся, затрудняется его операционализация в эмпирических исследованиях. Побуждение к действию начинает, например, восприниматься в неразрывной связи с его удовлетворением, результат действия оценивается как порождение определенных интенций, ценности человека рассматриваются как зависящие от представлений об их доступности, а цели – как результат сложения предыдущих успехов и неудач. Несомненно, так оно и есть, и в каких-то случаях подобный подход является вполне эвристичным. Однако у любого положительного явления всегда есть своя обратная сторона, и порой комплексный подход ведет к расфокусировке научного зрения и смещению предмета исследования. В результате возникают сомнения в том, что у людей существуют устойчивые структуры базовых ценностей и жизненных целей, некоторые исследователи предлагают отказаться от изучения содержательных различий в мотивации, а сама доминирующая мотивация начинает порой изучаться через описание типичной деятельности индивида.

Настоящая монография не призвана решать перечисленные вопросы. Однако для того, чтобы были понятны рамки, в которых в данной работе рассматриваются человеческие мотивы, представляется целесообразным указать, что под мотивом здесь, вслед за С. Л. Рубинштейном, понимается более или менее адекватно осознанное побуждение, соотнесенное с конкретным объектом, который с момента возникновения мотива является целью индивида [127, с. 443–444]. При этом за пределами рассмотрения остаются все непроизвольные, т. е. безусловнорефлекторные, спонтанные и т. п. реакции на различные раздражители. Несомненно, что эти раздражители также являются побуждениями к действию, но в данной монографии они не будут называться мотивами. Таким образом, соотнесение понимаемых подобным образом мотивов с активностью, рассматриваемой как энергетическая характеристика деятельности, представляется вполне корректным, поскольку и в том и в другом случае – даже если речь идет о неосознаваемых мотивах, которые стоят позади осознаваемых – в фокусе исследования оказывается осознанная и произвольная деятельность человека.

Опираясь на данное положение, следует внимательно рассмотреть вопрос соотношения и связи мотива и действия. Общепризнанным здесь является лишь представление о том, что мотив служит основанием действия, запуская его. Далее различные авторы видят процессы, происходящие после запуска, по-разному. В частности, существует точка зрения, характерная, например, для бихевиористов, что порожденная мотивом деятельность является своего рода операциональным оформлением мотива. «Мотивы запускают поведение или наделяют его энергией, направляют и отбирают его формы» [83, с. 249]. В этой парадигме сила мотива однозначно соответствует энергии действия. Однако происходит ли это всегда? Или же могут существовать ситуации, когда сформировавшийся сильный мотив не реализуется в действии? И – применительно к постоянной и устойчивой мотивации (например, мотивации достижения) – могут ли существовать люди, постоянно побуждаемые подобными мотивами к действию или, по крайней мере, декларирующие наличие у себя таких ярко выраженных мотивов, но при этом в целом не действующие энергично в направлении реализации данных мотивов? Ясный ответ на поставленные вопросы требует дальнейших исследований.

Описывая мотивационную сферу индивида, нельзя обойтись без определения понятий «мотив» и «мотивация». Существующая в отношении понятия «мотивация» многозначность представляется ничуть не меньшей, чем многозначность понимания термина «мотив». Видимо, именно поэтому ряд отечественных психологических словарей старательно обходит данное понятие стороной (напр., [122; 123]), а те, что не обходят, дают противоречивые, ничуть не проясняющие существо вопроса определения. И здесь представляется возможным снова согласиться с А. Л. Свенцицким, обобщенно описавшим два основные парадигмы понимания «мотивации», в которых мотивация рассматривается либо как совокупность мотивов, либо как процесс регуляции деятельности с помощью мотива [134, с. 246].

Такое двойственное положение дел, как и многое другое в современной российской психологии, обусловливается вполне естественным желанием отечественных исследователей вписаться в рамки общемировой (а значит, прежде всего, англоязычной) психологии, сопряженным с некоторым игнорированием традиционного употребления психологических понятий обычным русским языком, как это, например, случилось с понятием «активность». Нечто подобное произошло, как можно предположить, и в отношении понятия мотивация, которое на Западе традиционно понималось как функциональная переменная, характеризующая актуальный процесс реализации мотива как диспозициональной переменной (см. напр., [162, с. 33–43]), тогда как в России обычное повседневное, а следом за ним и научное употребление слова «мотивация» чаще применялось, наоборот, для обозначения устойчивого, объединяющего содержательно определенный класс мотивов, внутреннего мотивационного состояния, а не для актуального процесса мотивирования индивида, производящегося, как правило, извне.

Именно этот смысл до сих пор отражается в различных высказываниях, весьма часто встречающихся в различных литературных, публицистических и научных статьях, а также в Интернете – таких, например, как:

• «Одной из самых весомых мотиваций в обучении является любовь к языку»;

• «Мотивация стратегического руководителя – это ответственность за процветание и стабильность компании, профессиональное самопожертвование и отказ от индивидуальных целей, если они идут вразрез с корпоративными»;

• «Внутренняя мотивация – это то, почему Вы вкладываете свои усилия, почему Вы действуете изо дня в день, создавая свою команду и свою организацию. Вы это делаете ради изменения своей жизни и жизни других людей к лучшему»;

• «В нашей культуре весьма сильно развита мотивация избегания»;

• «Создать и поддерживать правильную мотивацию у сотрудников – одна из основных задач хорошего лидера».

Представляется также очевидным, что в данных примерах речь идет не только о внутреннем побуждении, но и о достаточно устойчивом личностном свойстве, существующем в течение относительно длительного периода времени и постоянно направляющем деятельность людей на достижение одного конкретного класса целей – а не о мотивации, понимаемой по аналогии со словом «активация». Очевидно, что данная устойчивая мотивация возникает вследствие постоянной актуализации стремления достичь чего-либо в определенных жизненных ситуациях, приводящей, в результате, к закреплению ситуативных проявлений в виде личностных свойств [189, р. 21].

В этой связи следует указать, что предметом изучения в настоящей работе являлась именно устойчивая мотивация, определяющая поведение респондентов в большинстве ситуаций, т. е., иными словами, мотивация достижения изучалась как свойство индивида, а не как состояние (в понятийной системе Д. Макклелланда это называется «мотивационной диспозицией» – в отличие от ситуативного «актуализированного мотива» [83, с. 237]). В этой связи конкретная мотивация реальных действий, которую приходилось оценивать индивиду, отвечая на вопросы теста, рассматривалась им в обобщенном виде, что позволяло в известной степени элиминировать отношение данного индивида к реальным обстоятельствам конкретной жизненной ситуации.

В данной работе исследовалась одна конкретная мотивационная диспозиция – мотивационная диспозиция достижения. В современной психологической науке существует бессчетное количество классификаций мотивов с точки зрения их содержания. Мало какая из них обходит мотивацию достижения стороной. Однако далеко не каждая выделяет данную мотивацию в специальный класс мотивов, имеющий право на самостоятельное существование. Для примера достаточно привести классическую классификацию потребностей А. Маслоу, которую тот полагал основанием классификации мотивов. Желание добиться успеха с очевидностью имеет место и при удовлетворении физиологических потребностей, и при обеспечении своей безопасности, и в стремлении добиться любви, и при реализации аффилиативной потребности, и уж тем более при удовлетворении познавательной потребности или потребности в самореализации. Однако как самостоятельную потребность, а значит, и как самостоятельный класс мотивов потребность в достижении успеха А. Маслоу не выделял [89].

Вместе с тем, существуют и такие классификации, в которых мотивация достижения занимает самостоятельное, достаточно важное место. К числу указанных классификаций относится например, классификация Д. Макклелланда, который считал основными мотивами человека мотивы достижения, власти, аффилиации и избегания [83, с. 19]. Подобный подход представляется безусловно заслуживающим внимания.

Следует отметить, что предметом настоящего исследования было вполне определенное смысловое содержание указанной мотивационной диспозиции. Реализуемые благодаря описываемому индивидами поведению локальные цели индивидов в обобщенном виде должны были укладываться в общую смысловую парадигму – достижение успеха, которая подразумевала максимально эффективное овладение труднодостижимыми целями и, соответственно, включала преодоление различных препятствий на пути к достижению превосходства как над другими людьми, так и над своим собственными прошлыми результатами. В этой связи, в полном соответствии с общепринятым пониманием мотивации достижения, целью исследования являлось изучение стремления людей к достижению успеха не из желания побыстрее отделаться от задания, не ради того, чтобы доставить удовольствие приятному человеку, и не как стремление избежать порицания или наказания, а прежде всего как стремление получить удовольствие от результатов собственной деятельности (покорение вершины ради покорения вершины), и только уже потом, в качестве следствия – как желание получить награду, в том числе и признание, за сделанное[19] [31, с. 48–50; 83, с. 262; 163, с. 367]. При этом цели достижения вовсе не обязательно характеризовались объективным улучшением существующего положения дел, а именно это имеется в виду, когда говорится о повышении эффективности деятельности. Главное, что они всегда были связаны с совершением чего-то такого, чего индивид до сих пор не совершал. И в этом качестве в абсолютном большинстве случаев указанные цели были связаны с необходимостью преодоления внешних и/или внутренних препятствий на пути к ним[20].

В исследовании изучалась также сила мотивации достижения успеха как свойства индивида, понимаемая как усредненная сила побуждения индивида к реализации целей определенного класса. В конкретных ситуациях эта побудительная сила, в соответствии с моделью Аткинсона, реализовывалась в зависимости от степени привлекательности цели и субъективно оцениваемой вероятности успеха/неудачи. Но в данном случае указанные величины не могли расцениваться – по крайней мере, для актуального этапа жизни индивида – как переменные, поэтому сила мотивационной диспозиции каждого индивида рассматривалась как относительно постоянная величина, являющаяся производной от степени привлекательности в оцениваемый период для индивида целей данного класса и субъективной оценки его способностей и ресурсов, обеспечивающих достижение им определенного уровня жизненного успеха.

Важно подчеркнуть, что мотив при этом понимается как информационный феномен, характеризуемый определенным содержанием и в данном качестве оформляющий и каналирующий реализующуюся в деятельности энергетику индивида, а не как энергетическое явление, позволяющее поставить знак равенства между мотивом достижения и психической энергией [83, с. 468][21]. С указанным подходом корреспондирует рассмотрение привлекательности целей через призму их ценности для индивида. В этой связи сила мотива измеряется субъективно оцениваемой силой информационного воздействия, связанного с соответствующим усилением потребности, и описывается в содержательно-информационных терминах, не подменяя энергетического описания активности индивида, проявляемой им при достижении цели. Отсюда количественная характеристика природной энергичности индивида и количественная характеристика мотива достижения являются двумя разными величинами, одна из которых (величина мотивационной диспозиции, или уровень мотивации как свойства) детерминирует средние размеры второй (уровень, или степень энергичности) при реализации целей определенного класса (в данном случае – целей достижения успеха в самых разных сферах)[22].

В предлагаемой исследовательской парадигме термин «сильная устойчивая мотивация» означает преобладание мотивов определенного класса над другими мотивами и фиксирует тот факт, что, характеризуя человека в целом, данные мотивы являются доминирующими среди прочих мотивов деятельности индивидов. Безусловно, в конкретных случаях изучаемый мотив может отступать на задний план, уступая неблагоприятным обстоятельствам или более сильным в данной ситуации мотивам. Однако если рассматриваемый мотив проявляется часто и мощно, можно говорить о сильном мотиве и, соответственно, сильной устойчивой мотивации данной направленности (в данном случае – мотивации достижения), если же, наоборот, верх постоянно берут другие мотивы, а изучаемый мотив занимает подчиненное положение и проявляется далеко не всегда, указанный мотив считается слабым.

Заявленные теоретические положения позволяют упорядоченно оценить сделанное в сфере изучения мотивации достижения за долгие годы исследований и понять перспективы развития указанной проблематики применительно к описанию мотивационной специфики больших групп населения.

История эмпирического изучения мотивации достижения насчитывает более 70 лет. Началом его можно считать конец 1930-х годов, когда Г. А. Мюррей сначала (1935) разработал совместно с К. Морган ставший впоследствии знаменитым Тематический апперцептивный тест (ТАТ), а потом в своей книге «Исследования личности» (1938) выделил и описал 36 основных потребностей человека, в числе которых была и потребность в достижении.

Широкое использование и совершенствование техники интерпретации рассказов сделанных испытуемыми на базе предложенных им картинок, демонстрирующих различные жизненные ситуации, позволило психологам провести множество интересных экспериментов, последовательно раскрывающих механизм действия мотивации достижения. Наиболее известными исследователями, работавшими в данном направлении, являются Дж. Аткинсон, Д. Макклелланд и X. Хекхаузен.

Параллельно совершенствованию проективных методов исследования мотивации достижения, разрабатывались и опросные методики. Толчок к их созданию был дан тем же Г. Мюрреем, создавшим в числе прочих методик опросник, который был ориентирован на оценивание силы различных потребностей. Опросник Мюррея был неоднократно модифицирован, но эти варианты не полностью удовлетворяли исследователей. За прошедшее с тех пор время был предпринят ряд попыток создания оригинальных опросных методик. В числе наиболее популярных среди них следует упомянуть Шкалу личностных предпочтений А. Эдвардса, измеряющую 15 потребностей, в числе которых имеется и потребность в достижениях, Форму исследования личности Д. Джексона, где стремление к достижению является одной из 22 измеряемых личностных диспозиций, Опросник регистрации мотивации достижения Т. Элерса и Шкалу ориентации на достижение и на аффилиацию А. Мехрабиана. В отечественной психологии определенную известность имеет тест-вопросник для измерения потребности в достижениях Ю. М. Орлова.

Обе группы методов имеют свои недостатки, а потому действуют в строго отведенной каждой пределах. Невысокая прогностичность (т. е. вполне вероятное расхождение результатов тестирования с реальным поведением) и невозможность учета индивидуальных смыслов делают опросные методики далеко не самым надежным инструментом изучения мотивации, ограничивая тем самым их применение в одиночном тестировании, проводимом в диагностических целях. Причем помимо указанных недостатков следует отметить еще и неистребимую тенденцию респондентов отвечать на вопросы анкеты в соответствии с ожиданиями общества, а также трудно устранимую семантическую неточность формулировок, рассчитанных на усредненные для всех опрашиваемых значения.

В свою очередь, высокий субъективизм интерпретации и громоздкость делают практически невозможным применение проективных методик в массовых, предусматривающих высокие темпы проведения, опросах. Причем неизвестно, что хуже: изначально заложенное в процедуру анкетирования стремление респондентов давать социально желательные ответы или субъективная трактовка рассказов испытуемых, которую в принципе нельзя устранить, как ни старайся повысить степень согласия между экспертами. Тем не менее проективные методики занимают в научных исследованиях мотивации достижения намного более заметное место, чем опросники, которые, как правило, чаще используются в диагностических целях.

С помощью проективных методов, и в первую очередь с помощью ТАТ, были совершены основные открытия в сфере мотивации достижения. В частности, были изучены факторы, обусловливающие формирование мотива достижения в конкретных ситуациях (такие как привлекательность целей, степень трудности задач, оценка рисков, вера в себя), и факторы, влияющие на реализацию данного мотива (такие как поддержка извне или личные слабости). Была создана математическая модель Аткинсона, позволяющая рассчитать силу тенденции к достижению и описать степень упорства. Были описаны результаты формирования мотива достижения, в том числе и взаимосвязь величины мотивации достижения и степени успешности индивида, включая негативное влияние на результативность деятельности сверхсильной мотивации. Была выявлена связь мотивации достижения и ряда личностных характеристик, таких, например, как инновационность, локус контроля, уровень притязаний или тенденция к риску. Так же была выявлена связь мотивации достижения и когнитивной сферы, в том числе с имеющимися у человека каузальными атрибуциями или с его имплицитными представлениями о своих способностях и своей удачливости. Кроме того, была тщательно изучена обратная сторона мотивации достижения – мотивация избегания неудачи.

Все эти результаты раскрывали разные стороны механизма реализации индивидуального мотива достижения при стремлении к конкретным целям. Гораздо хуже была изучена природа устойчивой мотивации достижения (мотивационной диспозиции), и в частности вопросы формирования данной мотивации в онтогенезе, а также социально-психологические аспекты этой мотивации, включая изучение уровня мотивации достижения, характерного для различных больших групп. Безусловно, указанные аспекты привлекали внимание исследователей, но поскольку их изучение сопровождалось большими техническими сложностями, сделано в этом направлении было заметно меньше.

В посвященной онтогенезу потребности в достижениях психологической литературе приводятся данные, показывающие, что мотив достижения свойственен любому человеческому существу и фиксируется на самых ранних этапах человеческой жизни. Вполне вероятно, что этот мотив вырастает из характерного для людей и проявляющегося уже в младенческом возрасте стремления к новизне. Д. Макклелланд приводит очень показательный пример с годовалым мальчиком, который раз за разом старательно перелезал через порожек не столько ради получения новых ощущений, сколько ради переживания успеха от преодоления препятствия [83, с. 151, 178–179]. Этот пример показывает, что мотив достижения начинает формироваться задолго до того, как взрослые начинают прилагать усилия, стараясь развить его в своих детях.

Когда же с ребенком устанавливается сознательная коммуникация, родители с разной степенью интенсивности начинают транслировать ему ценность успеха и тренировать его в умении ставить перед собой постоянно усложняющиеся цели, а также в совершенствовании своей деятельности по достижению этих целей и в преодолении препятствий, возникающих на пути к этим целям. Очевидно, что интенсивность подобных тренировок и настойчивость родителей в формировании ценности успеха носят в очень большой степени культурный характер и зависят не только от индивидуального жизненного пути родителей, но и от тех нормативных представлений, которые существуют на этот счет в обществе.

Поэтому, описывая формирование устойчивой мотивации достижения в онтогенезе, нельзя обойти стороной и культурно-исторические аспекты формирования того общества, к которому принадлежит индивид. Отчетливое видение специфики разных общественных систем, а главное – принципов, регулирующих их деятельность, помогает понять и те сущностные отличия, которые лежат между индивидами, у которых в онтогенезе сформировалась сильная устойчивая мотивации достижения, и индивидами, для которых достижение успеха не является важной жизненной мотивацией.

Для того чтобы лучше разобраться в этом вопросе, исследователи традиционно обращаются к рассмотрению особенностей протестантской культуры, носители которой явили миру примеры максимально выраженной мотивации достижения. Первый исследователь, системно описавший специфику данной культуры, М. Вебер дал и вполне подробную характеристику психологических особенностей людей, принадлежавших к данной культуре, описав то, что он называл «капиталистическим духом»: «Если спросить этих людей [людей, преисполненных "капиталистического духа" ИД] о "смысле" их безудержной погони за наживой, плодами которой они никогда не пользуются и которая именно при посюсторонней жизненной ориентации должна казаться совершенно бессмысленной, они просто сказали бы, <…> что само дело с его неустанными требованиями стало для них "необходимым условием существования". Надо сказать, что это действительно единственно правильная мотивировка, выявляющая к тому же всю иррациональность подобного образа жизни с точки зрения личного счастья, образа жизни, при котором человек существует для дела, а не дело для человека» [22, с. 50].

Очевидно, что как отличительная черта людей, проникнутых «капиталистическим духом», а точнее получивших протестантское воспитание и разделяющих протестантские ценности, М. Вебером описывается именно мотив достижения в чистом, беспримесном виде. Обратной стороной этой медали являлась выкристаллизовавшаяся в рамках пуританской аскезы и принципиально видоизменяющая само понятие «успеха» идея о том, что добросовестная работа, даже при низкой ее оплате, выполняемая теми, кому жизнь не предоставила иных возможностей, является делом, чрезвычайно угодным Богу [Там же, с. 172].

И здесь же, характеризуя особенности протестантской психологии, М. Вебер пишет о связи капиталистического духа с высокой предприимчивостью, т. е. с активностью, ибо одним из ключевых положений протестантской морали было: «Не бездействие и наслаждение, а лишь деятельность служит приумножению славы Господней» [Там же, с. 155]. То же самое относилось и к простому труду [Там же, с. 173].

М. Вебер не раскрывал психологического механизма трансляции этих ценностей от поколения к поколению. Эту лакуну попытался закрыть в своих работах Д. Макклелланд. Он исходил из того, что протестанты, отказавшись от Папы и поправ авторитет церкви, стали независимы от власти церкви, приобретя тем самым большую самостоятельность и ответственность за свои действия. Указанные независимость и ответственность обусловливали, по мнению Д. Макклелланда, высокую потребность в достижении, а воспитание этих качеств (т. е. самостоятельности и умения контролировать поведение) в детях должно было способствовать формированию у последних устойчивой постоянной мотивации достижения. При этом Д. Макклелланд считал, что протестантская реформа, провозгласившая ценность самостоятельности и ориентации на собственные силы, как бы автоматически привела к формированию у людей «духа капитализма» и, соответственно, к более быстрому экономическому росту, а в последующих поколениях надо было воспитывать в детях независимость и целеустремленность, на базе чего у них формировалась устойчивая потребность в достижениях, обусловливающая в свою очередь высокую предпринимательскую активность [83, с. 290–291].

Предложенную Д. Макклелландом схему трансляции и формирования мотивации достижения, порожденную протестантским мировоззрением, вряд ли можно назвать безукоризненной, тем более что эксперименты, призванные ее подтвердить, не имеют к ней прямого отношения, хотя сами по себе достаточно интересны [Там же, с. 291–294].

Во-первых, Макс Вебер, как было указано выше, дал короткую, но исчерпывающую характеристику психологии носителей протестантской морали, характеризующуюся и высокой мотивацией достижения и, соответственно, высокой активностью, что не предполагает необходимости противопоставления формирования «духа капитализма» у первых – взрослых – апологетов протестантизма и формирования устойчивой мотивации достижения у детей в последующих поколениях. Проповедники идей Лютера и Кальвина опосредовали те же психологические процессы у взрослых людей, что и родители-протестанты у своих детей. Со временем, когда пуританское мироощущение пионеров стало сменяться более гедонистическим отношением к жизни, процессы формирования мотивации достижения наполнились другим содержанием, но это было потом.

Во-вторых, формирование высокой мотивации достижения вовсе не обязательно связано с большей независимостью и ответственностью протестантов. Эту связь еще предстоит доказать, поскольку может быть выдвинута альтернативная гипотеза, заключающаяся в том, что стремление двигаться вперед и вверх, брать новые высоты и достигать новых горизонтов в гораздо большей степени побуждается не ощущением своей независимости, а ощущением потерянной защиты, которая была напрямую связана с утраченной зависимостью. И такая гипотеза представляется ничуть не менее, а даже более вероятной. Независимые люди мыслят широко и свободно, не склонны следовать чужим указаниям и сами выбирают свой путь. Но при этом их независимость вовсе не побуждает их бодро и быстро шагать по выбранному пути. Активно двигаться вперед их побуждает стремление приобрести ресурсы, способные защитить их в тех ситуациях, где других защищает патронат. Протестанты отказались от Папы и существующего института церкви, которая могла принять исповедь и выдать индульгенцию от грехов, и оказались один на один с Богом, в ситуации, когда никто не мог оправдать или простить их пороки и ошибки. Именно это обстоятельство было главным в их повышенном стремлении самим защитить себя и от внешних угроз, и от гнева Божия, которому, согласно протестантской доктрине, их труд был угоден.

В-третьих, дух реформаторства, о котором пишет Д. Макклелланд [Там же, с. 294], это не некая разновидность «духа капитализма», достаточно быстро отмершая, как первая отработанная ступень взлетающей ракеты. «Дух капитализма», как следует из работ М. Вебера, введшего данное понятие в научный обиход, это принятие людьми определенного набора ценностей, и прежде всего ценности непрестанного труда как средства принесения пользы самому себе, своему делу и обществу в целом. Внедряясь в сознание человека – неважно, родителями, проповедниками или вообще из книг – данная ценность постоянно порождает в человеке ситуативную мотивацию достижения, которая в скором времени благодаря постоянному подкреплению успехом становится мотивационной диспозицией.

Дух реформаторства – это совсем другая составляющая мотивации достижения, т. е. это совсем другое достижение, нежели то, которое обеспечивает «дух капитализма». Суть реформаторства в отбрасывании старого и достижении нового, что характерно не только для протестантов, но и для многих других людей из разных эпох, проходивших через революционные преобразования устоев. Если достигнутое новое является более эффективным, чем старое; а у протестантов это несомненно было именно так, поскольку они оказались экономически гораздо более эффективными, чем остальные люди, то данное достижение воспринимается как достижение успеха. В случае с протестантами дух реформаторства действительно способствовал усилению у них мотивации достижения, но со временем, когда борьба с косным наследием прошлого закончилась в протестантских странах победой нового, дух реформаторства исчез, перестав добавлять потенциал в мотивацию достижения протестантов.

Изменилось со временем и значение влияния «духа капитализма» на формирование мотива достижения у наследников западной протестантской революции. Саму мотивационную диспозицию достижения и родители, и общество продолжают формировать у своих детей в процессе воспитания, поскольку эта мотивация является исключительно важной с точки зрения конкурентоспособности как отдельных индивидов, так и общества в целом. Однако содержание ценностей, формирующих и поддерживающих мотив достижения, за последнее время заметно изменилось. Мотив достижения продолжает строиться на успехе ради успеха, но само понятие успеха заметно трансформировалось с тех пор. Пуританская аскеза, обусловливающая стремление трудиться ради самого труда и приумножать капитал не из жадности и не из желания унизить соперников, играет в данном процессе все меньшую и меньшую роль. Родители и телевидение неустанно поощряют детей побеждать в соревнованиях, быть чемпионами, завоевывать призы, т. е. везде, где можно, быть лучше других ради того, чтобы быть лучше других. Думается, что для протестантов времен начала Реформации подобный сдвиг мотива на цель был бы абсолютно неприемлем.

Результаты проведенных исследований рисуют, в целом, следующую картину развития мотивации достижения в онтогенезе. Мотив достижения начинает проявляться достаточно рано, чуть ли не одновременно с формированием первых моторных навыков. Являясь по своей сути не биологическим, а социокультурно опосредованным мотивом, мотив достижения вырастает из естественного, т. е. фактически идентичного витальным потребностям, мотива новизны и связан с подкреплением достижений переживанием положительных эмоций от полученного результата преодоления внутренних или внешних препятствий. Наиболее выгодные стартовые позиции в формировании мотивации достижения имеются у детей с более выраженной мускулатурой, поскольку на этой стадии развития главные успехи ребенка, связанные с достижением поставленных им самим целей, связаны с моторными действиями.

По данным X. Хеккхаузена, уже в возрасте 1,5 лет ребенок начинает проявлять мимические реакции, свидетельствующие, что он переживает радость после успеха. Эти эмоции являются естественным подкреплением, утверждающим и усиливающим формирующуюся мотивацию достижения. Через несколько месяцев мимическое выражение радости дополняется выражением гордости. X. Хекхаузен полагает, что к трем годам наступивший успех воспринимается ребенком как следствие реализации его «Я». При этом он не исключает, что в этом возрасте представление ребенка об умелости (или неумелости) как присущем ему лично свойстве отсутствуют. Со временем формируются и они, и тогда структура мотива достижения становится полной, поскольку в нее добавляется звено «соотнесения с критерием качества деятельности» [162, с. 368–369].

Другие авторы полагают, что о мотиве достижения можно говорить уже тогда, когда ребенок «обнаруживает собственную способность делать то, на что он раньше не был способен», а это происходит в возрасте 1,5–2,5 лет. Сравнение же своих личных достижений с достижениями других детей формируется несколько позже. При таком подходе мотивом достижения предлагается считать интегральную характеристику, включающую и чувство удовольствия от успешной деятельности и чувство превосходства над другими. Понимаемый подобным образом мотив достижения постепенно возрастает по мере взросления – от детского сада до 6 класса [83, с. 296–297].

Вместе с тем, некоторые ученые считают, что мотив достижения как устойчивая диспозиция или как постоянная потребность в достижении продолжает и дальше возрастать по мере созревания, достигая высших показателей на высоком уровне зрелости. В этот период происходит усложнение механизмов, опосредующих действие данного мотива, включая, например, появление рефлексии собственных личностных качеств как препятствий на пути достижения успеха [Там же, с. 297][23].

Для того чтобы максимально точно понять причины индивидуальных различий в степени сформированности мотивации достижения, необходимо последовательно рассмотреть все факторы, влияющие на ее развитие. На первый взгляд, ведущая роль в формировании мотива достижения должна принадлежать родителям. Именно они больше всего контактируют с ребенком и, будучи заинтересованы в обеспеченном будущем своих детей, являются главными проводниками общественного императива стремиться к достижениям. Однако далеко не всегда им удается добиться желаемых целей.

В этом смысле весьма показателен эксперимент, опубликованный Д. Макклелландом и Д. Пилоном в 1983 году. За четверть века до этого Р. Сирс, Э. Макоби и Г. Левин взяли интервью у 78 матерей, рассказывавших о применяемых ими методах воспитания. 26 лет спустя Д. Макклелланд и Д. Пилон обследовали выросших детей, протестировав с помощью ТАТ их уровень сформированности мотивации достижения. В результате сопоставления интервью с итогами тестирования выяснилось, что с уровнем мотивации достижения у выросших детей коррелировали только строгость приучения маленьких детей к туалету, строгость соблюдения режима кормления и в какой-то степени требование соблюдения стандартов опрятности и чистоты. В то же время ни простое подчеркивание важности хорошей успеваемости в школе, ни логические рассуждения о том, что постоянное улучшение своей деятельности ведет к жизненному успеху и процветанию, ни словесное побуждение детей к самостоятельности, ни денежное поощрение успехов не обеспечили формирования высокой мотивации достижения у детей. Эксперимент не выявил хоть сколько-нибудь заметной положительной корреляции между применением матерями названных методов воспитания и наличием высокой потребности в достижениях у ставших взрослыми детей [Там же, с. 298–299].

Возникает вопрос: почему?

Во-первых, очевидно, что формирование мотивации достижения зависит не только от правильных идей, которые транслирует индивиду общество в целом и его родители в частности, но и от того, на какую почву падают эти идеи. И если важные и хорошие призывы падают на каменистую землю, или у дороги, или в тернии, то понятно, что они не дадут больших всходов. Так, например, было показано, что потребность в достижении возникает из удовольствия, которое испытывают люди, достигающие успеха. Из чего следует, что одними призывами к успеху мотив достижения не сформировать. Необходимо постоянно подкрепление в виде реального успеха, а организация такого последовательного успеха является настолько сложным делом, что мало кто из занимающихся воспитанием детей пытается его реализовать. Именно потому и была обнаружена высокая корреляция мотивации достижения выросших детей с усилиями их родителей заставить их есть строго по часам, ходить на горшок, а позднее – чистить зубы перед сном, что овладение ребенком этими не самыми легкими, а значит, не самыми приятными для него действиями воспринимается им как своего рода достижение, сопровождающееся переживанием успеха и подкрепляющей это переживание похвалой. В дальнейшем же круг видов деятельности, которые гарантируют постепенное овладение, сопровождающееся постоянным успехом, становится весьма ограниченным. Школьные предметы не гарантируют подобной динамики, а на организацию специальной деятельности детей, предусматривающей динамичное нарастание успеха, у их родителей, как правило, не хватает ни времени, ни знаний.

Во-вторых, нельзя не учитывать, что успех приходит к тем людям, которые решают задачи, соответствующие их способностям. Исследования показали, что оптимальной основой формирования мотивации достижения является успешное решение задач средней сложности. Т. е. предполагается, что при правильном воспитании ребенок получает адекватный его умениям набор задач средней сложности, с которыми при определенных усилиях успешно справляется. Ключевым словом здесь является слово «адекватный». Поскольку если люди пытаются реализовать себя в несвойственной им сфере, то неудачи посещают их гораздо чаще, чем успех, и мотивация достижения, не будучи постоянно подкрепляемой, остается на низком уровне. По сути, выбор правильной сферы самореализации ребенка является обратной стороной необходимости обеспечить ребенку постоянное положительное подкрепление его усилий, связанных с достижением. В то же время вопрос выбора сферы самореализации является совсем не простым для родителей. Достаточно вспомнить, какие мучения ожидают их, когда они вынуждены перед окончанием школы помогать своим детям в профориентации, и как часто сделанный детьми на основе их советов неверный выбор является причиной многих жизненных трагедий. Тем более трудно ожидать от родителей точного выбора сферы реализации детей задолго до окончания школы и ориентации детей именно на ту деятельность, где их ждет вероятный успех. В результате родители ограничиваются общими призывами и декларациями, которые сами по себе мало способствуют формированию сильной мотивации достижения.

В-третьих, одной из причин, препятствующих формированию высокой потребности в достижениях, очень часто является и сам метод воспитания. Даже самые правильные идеи можно транслировать по-разному. Существует целый ряд исследований, показывающих тесную связь между родительским авторитаризмом и низкой потребностью в достижениях (см., напр., [Там же, с. 293]). Причем если авторитарные тенденции и высокая требовательность матерей могут не так уж и сильно препятствовать формированию мотивации достижения, а иногда даже способствовать этому процессу, то авторитаризм отцов сказывается на потребности в достижениях детей самым губительным образом.

Влияние авторитаризма на внутреннюю мотивацию детей в какой-то мере объясняется теорией интринсивной мотивации Деси-Райана. Э. Деси постулировал наличие трех базовых потребностей: в самодетерминации, в компетентности и в отношениях с другими людьми. Первая включает в себя стремление самостоятельно контролировать свои действия и быть их инициатором. По существу, это – потребность в свободе. Она является самой важной из трех, составляя основу внутренней мотивации. В этой связи для формирования внутренней мотивации, и в частности – мотивации достижения, необходимо, чтобы потребность в самодетерминации реализовывалась достаточно полно. Отсюда можно предположить, что если ребенок действует, руководствуясь жесткими указаниями, то и мотивация достижения у него не формируется.

Правда, высказанные соображения приходят в определенное противоречие с данными о высокой эффективности при формирования мотивации достижения жестких требований поддерживать свою гигиену, т. е. ходить на горшок и чистить зубы. Однако не исключено, что поскольку речь идет о разных возрастных периодах, то существуют возрасты, когда для формирования у ребенка умения прикладывать последовательные целенаправленные усилия, являющиеся основой достижения успеха, жесткие требования абсолютно необходимы, а есть периоды, когда жесткие требования становятся для развивающейся мотивации достижения губительными, поскольку ограничивают свободную самореализацию детей.

Таким образом, подводя итог наблюдениям относительно роли родителей в воспитании у детей устойчивой мотивации достижения, нельзя не признать, что, несмотря на некоторые свидетельства положительной связи между уровнем мотивации достижения родителей и детей [Там же, с. 291–292], в целом ситуация здесь выглядит достаточно противоречивой. И происходит это прежде всего из-за неспособности родителей, ограничивающихся в основном призывами и требованиями правильно организовать воспитание, которое уверенно вело бы к формированию высокой мотивации достижения у их детей.

Рассматривая вопросы воспитания и, шире – социально-культурного влияния на формирование мотивации достижения, нельзя обойти вниманием и вопросы природных предпосылок к формированию у человека высокой мотивации достижения. Судя по всему, роль их в этом процессе вторична и проявляется, как правило, лишь при игнорировании данных особенностей в процессе воспитания (как, например, при упомянутом выше предъявлении задач без оглядки на способности ребенка). Однако указанная вторичность не является основанием для отказа от учета роли наследственных особенностей индивида, и в первую очередь темперамента и интеллекта, на формирование мотивационной диспозиции достижения [179]. Влияние это очевидно является не прямым (так, например, высокая активность людей или их высокий интеллект чаще обеспечивает им достижение успеха, а это, в свою очередь, влияет на дальнейший рост мотивации достижения), но оно несомненно имеет место.

Не менее важным, чем вопрос формирования сильной устойчивой мотивации достижения у индивидов, является вопрос о формировании подобной мотивации, характеризующей большие группы людей и даже целых сообщества, такие, например, как этнос или население целой страны. Количество проведенных в этой сфере исследований весьма незначительно и связано это как с высокой трудоемкостью, а значит и стоимостью подобных исследований, так и с отсутствием отработанной техники исследования уровня мотивации достижения у большого количества людей (подробнее об этом см. раздел 8). Тем не менее подобные исследования проводились в разных странах, и прежде всего в США.

Известно, что вопросам коллективной мотивации уделял большое внимание еще 3. Фрейд, который полагал, что в основе социальной мотивации лежат трансформированные биологические мотивы, подавленные и нашедшие социально приемлемые способы реализации еще в раннем детстве. Однако очень быстро стало понятно, что попытки объяснить специфику общественного развития разных стран на базе фрейдистской теории, и в частности с помощью объяснения формирования доминирующих в данной культуре мотивационных диспозиций путем обращения к особенностям детской сексуальности, не могут считаться успешными.

Поэтому исследователи мотивации достижения обратились к более прозаическим причинам стремления к успеху, и в частности к идее о том, что само по себе преодоление препятствий может быть для человеческих особей весьма привлекательной целью.

Поскольку наиболее отработанным методом фиксации уровня мотивации достижения индивидов в середине прошлого века считался ТАТ, первые исследования уровня мотивации достижения, характерного для больших социально-демографических групп и этносов в целом, строились на базе использования проективных методов. Так, например, в 1957 году Дж. Верофф и его коллеги из Мичиганского университета в Энн Арборе провели в США исследование уровня мотивации достижения на общенациональной выборке, состоящей из 1619 взрослых (старше 21 года), проживающих в своих домах американцев, которые были отобраны по методу Киша. Методом исследования явилось предъявление респондентам шести картинок (разных для мужчин и женщин) с просьбой написать в соответствии с предложенным набором вопросов рассказы по каждой из картинок [189].

Сопоставление результатов тестирования представителей различных больших групп, дифференцированных по возрасту, образованию, социальному статусу, месту жительства, расовой принадлежности и т. д., позволило авторам получить очень важные данные, выявившие зависимость уровня сформированности мотивации достижения от социально-демографических характеристик индивидов (или применительно к социальным характеристикам, как справедливо замечают авторы, зависимость этих характеристик от уровня мотивации достижения).

Следует отметить, что авторы прекрасно понимали всю сложность использования столь уязвимого в методическом отношении инструментария, каким характеризующиеся высокой степенью субъективизма проективные методики. Недаром большая часть опубликованных ими статей посвящена всевозможным способам минимизации указанного субъективизма при интерпретации полученных результатов. Однако несмотря на это проведенное ими исследование, равно как и ряд более локальных аналогичных исследований, выполненных в США в те же годы (см., напр., [180]), заслуживает самой высокой оценки, поскольку эти работы ознаменовали открытие нового раздела социальной психологии, а именно эмпирического и статистически достоверного изучения мотивации представителей больших групп.

Впоследствии, в 1976 году, Дж. Верофф повторил проведенный в 1957 году опрос на такой же общенациональной репрезентативной выборке, состоящей на этот раз из 1498 человек, с тем чтобы зафиксировать степень устойчивости полученных 20 лет назад данных и понять зависимость уровня мотивации достижения от происходящих социально-культурных процессов. Респондентам предлагались те же, что и в 1957 году, картинки, и задавался аналогичный (хотя и не идентичный) набор вопросов. Данные 1957 года были перекодированы заново новыми кодировщиками – с тем, чтобы их можно было уверенно соотносить с данными 1976 года. Обобщенным выводом из сравнения результатов 1957 и 1976 годов стал вывод о том, что средний уровень мотивации достижения американских мужчин за 20 лет практически не изменился, а уровень мотивации достижения женщин заметно вырос в связи с деятельностью различных женских движений, усилением борьбы женщин за свои права и усилившимся в этой связи вниманием общества к большему самоопределению женщин во всех сферах жизни, включая карьерный рост [190, р. 1258–1259].

Приблизительно в то же время, в которое Дж. Верофф и его коллеги планировали и организовывали свой первый опрос, Д. Макклелланд применил для исследования коллективной мотивации, характеризующей население разных стран и культур, достаточно эвристичный метод контент-анализа литературных и нарративных источников, в первую очередь сказок, поскольку они рассказывались всем детям, выполняя тем самым воспитательную функцию в рамках целого этноса [83, с. 464–473]. Естественно, указанный метод, основанный на кодировке образов достижений, так же, как и любые проективные методики, характеризовался высокой степенью субъективности выбора единиц анализа. Однако с учетом того, что представители прошедших эпох уже никому не могут сами рассказать о своих желаниях, он представляется чуть ли не единственно возможным для определения уровня коллективной мотивации достижения в те далекие времена.

Прямым результатом применения данного метода является возможность сравнительного анализа показателей уровня коллективной мотивации достижения, характеризующего различные страны, который Д. Макклелланд удачно назвал «национальным уровнем потребности в достижениях» [Там же, с. 476]. Однако многие исследователи использовали полученные данные не только для измерения самого уровня, но и для выдвижения гипотез относительно причин, обусловивших фиксируемое состояние дел. Сделанные в этой связи предположения касались изменений в психологии людей, обусловливающих или сопровождающих периоды экономического роста и периоды экономического спада в разных странах.

В обобщенном виде психологические процессы, опосредующие динамику экономической активности, скорее всего выглядят следующим образом. У нормально функционирующих сообществ всегда существует потребность в прогрессе. При этом люди, размышляя о происходящем в экономике и в политике, пусть не всегда адекватно, но рефлектируют, в какой степени данная потребность удовлетворяется. И в этой связи в обществе иногда начинает нарастать ощущение, что указанная потребность удовлетворяется плохо и что темпы прогресса не соответствуют существующим нуждам общества. Разрешение указанного противоречия может происходить самыми разными способами, одним из которых является повышение свободной, т. е. вызванной внутренними причинами экономической активности большого числа рядовых жителей страны.

Исследования показывают, что подобному увеличению трудовой активности граждан всегда предшествуют периоды роста коллективной мотивации достижения[24]. Судя по всему, действие механизма данного процесса запускается носителями новых базовых ценностей и соответствующей морали. Можно предположить, что ценностные системы, побуждающие людей к достижению могут быть различны и что мотив достижения не связан жестко с конкретной системой ценностей. Протестанты обеспечили формирование устойчивой мотивационной диспозиции достижения и связанный с нею экономический рост на основе пуританских ценностей, викинги – на основе ценностей вайкинга, т. е. грабежа, где-то может сработать любовь к ближнему – все это зависит от разных обстоятельств. В любом случае ощущение неудовлетворенной потребности в поступательном развитии заставляет людей прислушиваться и присматриваться к выразителям разных идеологий, предлагающих свои способы удовлетворить данную потребность.

Безусловно, для того, чтобы массовое сознание поверило носителям каких-либо ценностей или идеологий, последним должен сопутствовать хорошо заметный постоянный успех. Однако, следует подчеркнуть, что общество может принять, а может, руководствуясь различными обстоятельствами, и не принять предлагаемую мораль, несмотря на высокую экономическую успешность носителей этой морали – как это произошло, например, в 1990-е годы прошлого века в нашей стране с моралью и ценностями «новых русских». В этом случае коллективная мотивация достижения вряд ли способна продемонстрировать устойчивую динамику роста, а если она все же и начинает расти – поскольку общественная потребность продолжает требовать своего удовлетворения, – то уже на основе другой морали и других ценностей. В результате, если указанный рост мотивации достижения носит массовый характер, можно говорить, что определенные идеи оказали влияние на образ жизни народа. И если, как писал М. Вебер, подобный образ жизни впоследствии входит в привычку, он становится национальным характером [22, с. 153–177].

Описанный процесс, к сожалению, не может длиться вечно. Любое общество переживает кризисы, периоды взлета сменяются периодами упадка, а иногда и гибелью государства, сменяют друг друга системы доминирующих ценностей, и даже национальный характер может трансформироваться, причем за достаточно короткий период времени. Существует множество социально-экономических факторов, обусловливающих ослабление и даже разрушение экономики не завоеванной врагом страны. Однако следует иметь в виду, что предпосылкой, обеспечивающей эффективное действие большинства этих факторов, является снижение деловой активности экономических субъектов, обусловленное, в свою очередь, снижением у них уровня мотивации достижения.

В этой связи следует хорошо представлять, какие факторы снижают коллективную мотивацию достижения, обеспечивая тем самым предпосылки деградации экономики. Д. Макклелланд пишет, что известны два основных объяснения данного явления: либо снижение уровня требовательности относительно необходимых достижений, предъявляемых воспитателями к подрастающему поколению, либо значительное повышение благосостояния и гарантированность коммерческого успеха [83, с. 468–469]. Примечательно, что им вообще не упоминаются в качестве важнейших причин утраты экономическими субъектами желания улучшать свою работу (видимо, в силу абсолютной непредставимости подобного развития событий в западной экономике) длительное проведение по отношению к предпринимателям авторитарной государственной политики, при которой приложенные усилия постоянно нивелируются высоким уровнем коррупции, неадекватными налогами, государственным протекционизмом и иными формами прямого вмешательства государства в экономику, разрушающими однозначную связь между приложенными усилиями и достижением успеха, равно как не упоминаются в этой связи так же наблюдаемые всем населением системные и масштабные проявления бандитского беспредела.

Особняком в рассматриваемом процессе стоят действия советской власти, которая, с одной стороны, поддерживала стремление людей улучшать свои достижения ради самих достижений и предлагала им дифференцированную систему морального поощрения за разные виды успеха, что не могло не способствовать формированию у многих советских людей устойчивой мотивационной диспозиции достижения, а с другой, лишала их материальных стимулов достижения успеха, подвергая моральному осуждению за карьеризм и уголовному преследованию за частную экономическую инициативу. Подобная общественная практика, осуждающая личные или семейные мотивы стремления к успеху и возвеличивающая мотивацию служения обществу, отечеству или, в крайнем случае, своему коллективу [112, с. 160], является очень плохо изученной с точки зрения ее влияния на коллективную мотивацию достижения. К сожалению, вне поля зрения эмпирической психологии остались и процессы, протекавшие в России в 1990-е годы, о которых речь шла выше. Однако экспертные оценки происходившего в нашей стране в недавнем прошлом позволяют заметить, что проблема динамики коллективной мотивации достижения является более глубокой, а опосредующие ее социально-политические, экономические и собственно психологические механизмы более сложными, чем это пока что описано в соответствующей литературе.

В этом отношении, в связи с отсутствием необходимых широкомасштабных социально-психологических исследований, определенную пользу могли бы принести теории, объясняющие функционирование мотивации достижения на уровне индивида.

Так, например, из классического закона Аткинсона, постулирующего, что мотивация достижения определяется привлекательностью цели и трудностью достижения этой цели, вытекает, что государство, не будучи в состоянии повысить привлекательность цели, может манипулировать формированием коллективной мотивации, формируя впечатление о невысокой трудности достижения цели («И нам любое дело по плечу!»).

В то же время знание того, что лица с выраженной потребностью в достижении предпочитают умеренный риск, при котором вероятность успеха колеблется в пределах от 0,3 до 0,5, требует отделить информацию, нацеленную на привлечение наиболее активных людей от широко ориентированных призывов. Для энергичной, уже мотивированной на достижение части общества должны изобретаться специальные цели и специальные дела, имеющие повышенную сложность реализации, т. е. своего рода задачи для «избранных», характеризующиеся хотя бы умеренным риском. Указанными закономерностями, кстати, широко пользовались работники советского агитпропа, может быть, и не знающие указанных теорий, но имеющие хорошую интуицию в том, что касалось влияния на массовое сознание. Обычные предложения поехать в колхоз (хоть на летнюю практику, хоть по распределению) ни у кого никогда не вызывали энтузиазма. Зато призыв, преодолевая трудности, поднимать целину собрал под свои знамена значительную и весьма активную часть молодого населения страны. В дальнейшем, аналогичный подход, направленный на героизацию и романтизацию вполне обыденных дел, пытались применить на строительстве БАМа и других комсомольских стройках, подчеркивая «первопроходческий» и «покорительский» характер ожидаемых свершений.

Или взять, например, выдвинутое в рамках атрибутивной теории Б. Вайнера положение о том, что приписывание неудачи недостатку усилий способствует увеличению мотивации достижения индивида, а приписывание неудачи недостатку способностей ее уменьшает. Отсюда, применительно к практике реализации информационной политики, вытекает, что пропаганда, утверждавшая, что любая кухарка может управлять государством (а если у нее не получается, то это не от отсутствия способностей, а от того, что она недостаточно старалась), должна способствовать повышению коллективной мотивации достижения, а значит, и увеличению активности масс, в то время как государственная политика и пропаганда, ориентированная прежде всего на способных людей, будут снижать рост общей активности населения в целом. И если, например, анализируя уровень мотивации достижения с помощью нарративных источников, сравнить средневековый Китай, в котором многие простые люди стремились выдержать госэкзамены и войти таким образом в привилегированный класс чиновников, но осуществляли это далеко не все из желавших, и постреволюционную Россию рубежа 1920 – 1930-х годов, то такое сравнение скорее всего покажет, что средневековые китайцы вряд ли имели такой же высокий уровень коллективной мотивации достижения, как те, кто хором пел: «Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем тот станет всем!».

Весьма эффективной в приложении к общественно-политическим процессам представляется и теория выученной беспомощности М. Селигмана. В обычной ситуации, когда человек постоянно сталкивается с неудачами, его уровень притязаний и стремление к достижениям, естественно, несколько снижаются. Однако если человек адекватно взаимодействует с миром и контролирует ситуацию, понимая, какие обстоятельства явились причиной его неудач, то он либо прилагает усилия необходимые чтобы преодолеть данные обстоятельства, либо – если сил не хватает – дожидается смены обстоятельств и после этого начинает действовать. Однако если человек не понимает ситуации, но видит, что его неудачи никак не зависят от предпринимаемых им усилий, у него развивается выученная беспомощность, которая приводит к тому, что человек не может активно действовать и после исчезновения неблагоприятных обстоятельств.

Эта теория помогает объяснять социально-экономический феномен, когда миллионы людей оказываются не способны действовать активно в благоприятной обстановке, сменяющей периоды пережитого страной упадка, – причем именно в тех случаях, когда у них, в принципе, существуют необходимые навыки и умения для действия в данной ситуации. Такое психологическое состояние возникает, в частности, как следствие череды искусственно сформированных финансовых кризисов, лишающих людей их сбережений и иных достижений. Предугадать подобный кризис невозможно, и если указанные кризисы возникают постоянно, у людей, раз за разом лишающихся результатов своего труда, в конце концов формируется выученная беспомощность, которая не исчезает с окончанием очередного кризиса.