Социальная стабильность: от психологии до политики. Глава I. Общество и кризис: ситуационный срез стабильности (Е. Б. Перелыгина, 2011)

1.1. Ситуационность стабильности в социальном пространстве: координаты

Ускорение и глобализация социальных изменений, необходимость повышения эффективности предпринимаемых мер по обеспечению социального и экономического развития страны обусловливают актуальность темы стабильности в современном российском обществе. Сегодня, в XXI веке, в мире с меняющимися приоритетами и жизненными целями приходится значительно больше, чем раньше, уделять внимания стабильности социального пространства, которая становится залогом социально-экономического роста на основе взаимной ответственности и гармонизации государства и человека.

Известный исследователь цикличного развития И. Валлерстайн был приглашен на Международную конференцию в Ярославль (13–15 сентября 2009 г.), проводившуюся под эгидой Президента РФ Д. А. Медведева. В своем докладе о динамике глобального кризиса ученый сказал: «Чтобы общий баланс мироэкономики оставался положительным, необходима относительная стабильность… Кризис, в который погружается мир, продлится еще довольно долго и окажется весьма глубоким. Он разрушит последнюю жалкую опору относительной экономической стабильности – роль американского доллара как резервной валюты»[4].

Современная социально-экономическая ситуация, характеризуемая многими учеными как наступление неолиберальной глобализации, экономическое усиление и рост социального эгалитаризма ряда азиатских стран, осмысление задач демократизации мировой политики, вносит новые направления в основания и характеристики социальной стабильности. Перспективы достижения стабильности в социальном пространстве определяются в первую очередь совокупностью основных интересов личности, общества и государства, которые коррелируют с национальными интересами России в области экономики, внутриполитической, международной, оборонной и информационной сферах, в социально-культурной области и духовной жизни. Интересы личности как субъекта стабильности в социальном пространстве состоят в соблюдении конституционных прав и свобод, личной безопасности, в повышении качества и уровня жизни, в физическом, духовном и интеллектуальном развитии. Интересы общества как субъекта стабильности в социальном пространстве включают в себя упрочение демократии, достижение и поддержание общественного согласия, повышение творческой и созидательной активности населения, реализацию его духовного потенциала. Интересы государства как субъекта стабильности в социальном пространстве состоят в защите конституционного строя, суверенитета и территориальной целостности России, в установлении социальной, политической и экономической стабильности, в развитии международного сотрудничества на основе партнерства и мира, в стабильности мировых геополитических и финансовых проблем.

Как указывает В. Сурков, интересы основных субъектов стабильности в российском социальном пространстве определяются тремя основными особенностями формирования моноцентрической модели политического пространства России: централизацией, персонификацией и идеализацией. Централизация как одна из фундаментальных координат стабильности в российском социальном пространстве связана с тем, что в основе российской культуры – восприятие целого, а не манипулирование частностями; «собирание, а не разделение». Тем самым стабильность в России традиционно обеспечивается на основе стремления к политической целостности через централизацию властных функций. Наличие могущественного властного центра и сегодня понимается большинством как гарантия сохранения целостности России и территориальной, и духовной, поскольку сильная центральная власть – одна из базовых координат российского социального пространства.

Персонификация как координата стабильности российского социального пространства реализуется в персонификации политических институтов. В реальности самые массовые политические партии в России «едва различимы за персонами их лидеров». Так, крупнейшая общественная организация в стране «Единая Россия» свою программу называет «план Путина». Такую же роль играет фигура В. Жириновского для ЛДПР или Г. Зюганова для КПРФ.

Идеализация как одна из фундаментальных координат стабильности в российском социальном пространстве предполагает идеализацию целей политической борьбы. «Идеализм – главное, что до сих пор поднимало и, видимо, будет поднимать русский мир на новые орбиты развития. Если же идеальная цель теряется из виду, общественная деятельность замедляется и расстраивается»[5].

Проблема выявления базовых координат стабильности в российском социальном пространстве была поставлена еще в XII веке великим князем Владимиром Мономахом. Он считал, что значительное влияние на состояние общества оказывают прежде всего религиозно-нравственные факторы и потому судьба Руси зависит от того, насколько нравственными окажутся в своем поведении люди, наделенные властью. Властитель должен быть прежде всего высоконравственным человеком: помогать обездоленным, чтить старых, остерегаться пороков, не свирепствовать словом, быть милосердным судьей, соблюдать законы и всегда всему учиться. Так, в своем «Поучении» Владимир Мономах писал: «Всего же более убогих не забывайте, но, насколько можете, по силам кормите и подавайте сироте и вдовицу оправдывайте сами, а не давайте сильным губить человека. Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет повинен смерти, то не губите никакой христианской души»[6].

Наиболее остро вопрос о социальной стабильности встал перед Россией в конце XVIII – начале XIX века. Выдающийся государственный деятель этого периода М. М. Сперанский одной из базовых координат социальной стабильности считал обеспечение безопасности личности, защиты собственности и чести каждого. Для достижения этой цели, по его мнению, необходимо было обеспечить права и свободы россиян. Он различал гражданские и политические права, причем если политическими правами обладали только собственники, то гражданскими правами, по его мнению, следует наделить всех подданных Российской империи, а значит, крепостное право должно быть уничтожено. Кроме того, для достижения стабильности социального пространства должны быть усовершенствованы законы, исходящие из одного начала, постоянные и неизменные, а также должна действовать система разделения властей («законодательная, исполнительная и судная»), подчиненных державной власти императора.

Несколько иную концепцию, определившую новые координаты стабильности социального пространства в середине XIX века, предложил министр народного просвещения в правительстве Николая I С. С. Уваров, сформулировав знаменитую формулу: «Православие, самодержавие, народность». Россия, согласно этой концепции стабильности, – это самобытная страна, в основе которой лежат самодержавие – единственная форма правления, которую поддерживает русский народ; православие как исконное воплощение его духовности и надежная опора единовластия монарха, а также народность, неразрывно связующая самодержца и общество.

Проблема стабильности социального пространства была также затронута А. С. Хомяковым, Ю. Ф. Самариным, С.Т. и К. С. Аксаковыми, И.В. и П. В. Киреевскими. Они считали, что наиболее стабильной в политическом и социальном плане была допетровская Русь. В качестве одной из базовых координат стабильности в социальном пространстве они считали общину, которая, по их мнению, обеспечивала гармонию и согласие в обществе, провозглашая нормой жизни превосходство интересов целого над частными интересами отдельной личности. Также в ряду важнейших координат социальной стабильности они рассматривали православие, которое представлялось духовной основой социальной стабильности. Значимая роль в этой системе координат принадлежала государству, которое должно было служить интересам общества, не нарушая его независимости в решении важных для него вопросов.

В начале XX века проблему стабильности социального пространства в своих трудах поднимает известный философ И. А. Ильин. Одной из основных координат стабильности социального пространства он считал сильную государственную власть, полагая, что достижение стабильности возможно тогда, когда государственная власть принадлежит и применяется только на основе правового полномочия, является единой, осуществляется лучшими людьми, а осуществляемые политические программы включают в себя только такие меры, которые преследуют общий интерес.

Во второй половине XX века в отечественной науке большое внимание вопросам стабильности социального пространства уделяли Л. И. Абалкин, М. Г. Анохин, А. В. Барышева, К. С. Гаджиев, А. А. Галкин, Г. Г. Дилигенский, Ю. А. Красин, Н. И. Лапин, А. А. Леонтьев, Б. Ф. Ломов, которые основным условием ее достижения называли решение «проблем человека». Сегодня различные аспекты достижения стабильности социального пространства, системы социального партнерства, социального положения индивида, государственной социальной политики представлены в работах Л. И. Абалкина, А. Г. Асмолова, Н. А. Волгина, А. Л. Журавлева, Т. И. Заславской, Р. Инглхарта, П. Кууси, Д. С. Львова, Г. В. Осипова, А. С. Панарина, Е. М. Примакова, В. Д. Роика, А. В. Юревича, В. А. Ядова и др.

Исследование проблемы стабильности социального пространства в мировой научной мысли имеет долгую и богатую историю. Обращаясь к наследию древнегреческих мыслителей, можно установить, что категория стабильности традиционно осмыслялась в координатах хаоса и порядка. Так, Платон определял признаки общественной стабильности и «порядка» как принцип организации социального пространства: «…Небо и землю, богов и людей объединяет общение, дружба, порядочность, воздержанность, справедливость, по этой причине они и зовут нашу Вселенную «порядком» [ «космосом»], а не «беспорядком»…»[7].

Рассматривая понятие стабильности в координатах порядка и мирного сосуществования, Платон отмечал, что «самое лучшее – это ни война, ни междоусобия: ужасно, если в них возникнет нужда; мир же – это всеобщее дружелюбие»[8]. Также Платон указывал на важность таких ориентиров стабильности социума, как справедливость и воздержанность: «Такою мне представляется цель, которую надо видеть перед собой в течение всей жизни, и ради нее не щадить сил – ни своих, ни своего города, – чтобы справедливость и воздержанность стали спутницами каждого, кто ищет счастья; да, так надо поступать, а не давать волю необузданным желаниям, не торопиться их утолять, потому что это нескончаемое зло, это значит вести жизнь разбойника»[9].

Диоген к основным координатам стабильности в социальном пространстве присовокупил порядок и закон: «Порядок в государстве бывает троякого рода. Во-первых, если законы хороши, мы говорим, что царит порядок. Во-вторых, если граждане подчиняются тем законам, какие есть, мы тоже говорим, что царит порядок. В-третьих, если и без законов государственная жизнь идет хорошо, следуя нравам и обычаям, это мы тоже называем порядком. Таким образом, для порядка первое – это когда законы хороши; второе – когда существующим законам подчиняются; третье – когда государственная жизнь следует добрым нравам и обычаям». При этом хаос и непорядок в логике Диогена рассматривались как факторы дестабилизации социальной ситуации: «Непорядок в государстве бывает троякого рода. Во-первых, если законы и о гражданах, и о чужеземцах дурны. Во-вторых, если существующим законам не подчиняются. В-третьих, если законов вовсе нет. Таким образом, для непорядка первое – это когда законы дурны; второе – когда существующим законам не подчиняются; третье – когда законов вовсе нет»[10].

В эпоху Просвещения в представлениях о стабильности появляются координаты справедливости и несправедливости. Например, Гельвеций трактовал справедливость и закон как важные условия стабильности в социальном пространстве: «Справедливость предполагает установленные законы. Соблюдение справедливости предполагает наличие равных сил между гражданами. Взаимный и благотворный страх заставляет людей быть справедливыми друг к другу. Если страх этот перестает быть взаимным, то справедливость станет достойной наградой добродетели, но это значит, что законодательство народа содержит в себе известные недостатки. Совершенство законодательства предполагает, что человек вынужден быть справедливым»[11].

Для проведения в жизнь принципов и законов справедливости в качестве важнейшей координаты стабильности в социальном пространстве утверждается значение силы. Еще Платон считал силу наряду со справедливостью важнейшим фактором стабильности: «…из двух зол большее, по нашему суждению, чинить несправедливость, а меньшее – терпеть. Что же нужно человеку для надежной защиты против обоих, так чтобы и не чинить несправедливость, и не терпеть ее? Сила ему нужна или добрая воля? Я спрашиваю: если человек не желает подвергаться несправедливости, этого достаточно, или же нужна сила, чтобы избегнуть несправедливости? – Ясно, нужна сила»[12]. Философия Просвещения также, обращаясь к проблематике соотношения силы и справедливости, отдает приоритет такой категории, как «сила», что определенно сформулировано в трудах Гельвеция: «Нашествие гуннов, готов, вандалов, свевов, римлян, завоевания испанцев и португальцев в обеих Индиях, наконец, наши крестовые походы – все это доказывает, что в своих начинаниях народы считались только с силой, а не со справедливостью»[13]. У Гельвеция основными факторами стабильности выступают сила и закон: «На что мог бы жаловаться какой-нибудь дикарь, живущий на изобилующем дичью участке, с которого его хотел бы изгнать более сильный дикарь, до того, как общественный интерес объявил право первого захвата священным законом? – Какое ты имеешь право, – сказал бы первый дикарь, – изгнать меня с этого участка? – На каком основании, – ответил бы ему второй, – ты владеешь им? – Случай, – ответил бы слабый, – привел меня сюда; этот участок принадлежит мне потому, что я живу на нем, и потому, что земля принадлежит первому, занявшему ее. Что это за право первого захвата? – ответил бы более сильный. – Если бы случай привел тебя первым в это место, то тот же самый случай дал мне силу, необходимую для того, чтобы изгнать тебя отсюда… Все в природе говорит тебе, что слабый есть добыча сильного. Сила – это дар богов. Благодаря ей я владею всем тем, что я могу похитить. Небо, вооружив меня этими мускулистыми руками, возвестило тебе свою волю. Убирайся отсюда, уступи силе или сражайся…»[14].

Проблемы стабильности социального пространства нашли свое отражение не только в европейской философии, но также в философии Древнего Китая. Великий китайский мыслитель Лао Цзы в своем труде «Дао Дэ Цзин» рассматривал покой, постоянство, ясность и справедливость как основные координаты стабильности социального пространства: «Нужно сделать [свое сердце] предельно беспристрастным, твердо сохранять покой, и тогда все вещи будут изменяться сами собой, а нам останется лишь созерцать их возвращение. [В мире] – большое разнообразие вещей, но [все они] возвращаются к своему началу. Возвращение к началу называется покоем, а покой называется возвращением к сущности. Возвращение к сущности называется постоянством. Знание постоянства называется [достижением] ясности, а незнание постоянства приводит к беспорядку и [в результате] к злу. Знающий постоянство становится совершенным; тот, кто достиг совершенства, становится справедливым; тот, кто обрел справедливость, становится государем. Тот, кто становится государем, следует небу. Тот, кто следует небу, следует дао. Тот, кто следует дао, вечен, и до конца жизни такой государь не будет подвергаться опасности»[15].

В одном из крупнейших древнекитайских философских трактатов «Гуань-цзы» ритуал, порядок и спокойствие указываются как базовые координаты социальной стабильности: «Ритуал в обществе есть проявление дао. Долг есть то, благодаря чему все люди действуют в соответствии со своим положением. Ритуал есть правила этикета, выработанные в соответствии с отношением людей и их чувством долга. Поэтому ритуал означает определенный порядок, а определенный порядок выражает смысл долга. Таким образом, ритуал происходит от чувства долга, чувство долга от существующего порядка, а основой существующего порядка служит дао»[16].

В составленном в начале нашей эры классическом конфуцианском трактате «Ли Цзи» в качестве координат стабильности социального пространства, наряду с ритуалом, рассматриваются закон и забота о народе: «…Судьба человека зависит от [правильного отношения] к небу, судьба государства зависит от [правильного соблюдения] ритуала. Когда государь высоко чтит ритуал и ценит талантливых людей, он правит [Поднебесной], как совершенный ванн; когда государь высоко чтит законы и любит народ, он правит [Поднебесной], как гегемон; если же государь алчен и лжив, ему грозит опасность; если он коварен, плетет интриги и замышляет козни, он неизбежно погибнет. …Смута порождается неправильным следованием дао, мир и спокойствие возникают, когда это дао полностью [соблюдается]». Также в трактате указывается, что «…тот, кто управляет народом, должен ясно указать ему принципы поведения, а если это указание будет неясным, в Поднебесной воцарится хаос. Ритуал как раз является таким указателем [поведения]; когда нарушают ритуал, наступают мрачные времена…»[17].

В древнекитайском трактате «Книга Правителя области Шан» (Шан Цзюнь Шу) основой стабильности считается прежде всего порядок: «Если порядок в государстве строится на суждениях семьи, [оно] достигнет владычества [в Поднебесной]; если порядок в государстве покоится на суждениях чиновников, оно будет могущественным; если порядок в государстве покоится только на суждениях правителя, оно ослабеет. … Надлежит сократить количество наказаний и ввести [систему] взаимной ответственности»[18].

Стабильность в древнекитайской философии также показана в координатах умеренности и разумной сдержанности, которые предполагают «золотую середину» во всем. Мэн Цзы: «Когда в стране существует Дао, лошади унавоживают землю; когда в стране отсутствует Дао, боевые кони пасутся на полях. Нет большего несчастья, чем незнание границы своей страсти, и нет большей опасности, чем стремление к приобретению [богатств]. Поэтому, кто умеет удовлетворяться, всегда доволен [своей жизнью]»[19]. Следующий шаг делает Чжуан Цзы: «Такой принцип, как «золотая середина», представляет собой наивысший принцип. Люди [уже давно не обладают] им»[20]. Таким образом, исследование проблемы стабильности в социальном пространстве имеет весьма глубокие корни. Древнекитайская и античная философии рассмотрение указанной проблемы связывали с самосохранением общества, его устойчивостью, равновесием и упорядоченностью общественных отношений на основе умеренности, выступая против крайностей богатства и бедности, во главе с мудрым правителем, руководствующимся в своем правлении справедливыми законами. Помимо этого, в качестве координат стабильности социального пространства рассматривалась защита прав и свобод граждан, воспитание чувства ответственности за судьбу своей страны.

В Средние века представление о стабильности социального пространства обусловливалось подчинением общества религиозным законам. Поиску наиболее эффективных средств и методов достижения социального порядка и стабильности были посвящены труды Н. Макиавелли, который считал законодательство важным фактором поддержания единства и стабильности общества. С созданием эффективной законодательной базы, отвечающей интересам большинства населения, связывали проблему стабильности Ш. Монтескье, И. Кант и др. Важным этапом изучения проблемы стабильности социального пространства стал XIX век, когда бурное развитие капиталистических отношений привело к различного рода социальным потрясениям. Образ стабильного развивающегося общества пронизывает эволюционизм О. Конта, Г. Спенсера, Э. Дюркгейма, диалектическую теорию Г. Гегеля и К. Маркса. Сбалансированность и гармония содержания деятельности социальных институтов и интересов людей, высокий уровень интеллектуального развития отдельных индивидов и общества в целом, необходимость динамического равновесия между производительными силами и производственными отношениями рассматривались в качестве основных координат стабильности.

Над вопросом о социальном пространстве размышляли, Р. Декарт, Т. Гоббс, Г. Лейбниц, Ф. Ратцель, Г. Зиммель, Э. Дюркгейм, Р. Парк, Э. Богардус, Л. фон Визе, Е. Спекторский, П. Сорокин и др. По мысли П. Сорокина, «социальное пространство есть некая вселенная, состоящая из народонаселения Земли. Там, где нет человеческих особей или же живет всего лишь один человек, там нет социального пространства (или вселенной), поскольку одна особь не может иметь в мире никакого отношения к другим. Он может находиться только в геометрическом, но не социальном пространстве. Соответственно, определить положение человека или какого-либо социального явления в социальном пространстве означает определить его (их) отношение к другим людям и другим социальным явлениям, взятым за такие «точки отсчета»[21].

В XX и начале XXI века проблема стабильности в социальном пространстве нашла свое отражение в работах зарубежных исследователей: Т. Парсонса, П. А. Сорокина, К. Дойтча, Д. Сингера, Ф. Фукуямы, Д. Хелда, Э. Гидденса, Н. Лумана, Н. Смелзера, П. Штомпки и др. Стабильное состояние трактуется как сложное качество социальной системы, включающее в себя надежность, устойчивость, динамизм и сбалансированность интересов всех ее составных частей, их взаимозависимость, интеграцию, адаптацию и дифференциацию. В качестве критериев и факторов социальной стабильности указываются социальный порядок, превалирование социальной помощи над социальной мобилизацией, высокие темпы экономического развития, равномерное распределение доходов, наличие социального контроля. Однако понятие «социальная стабильность» еще не устоялось в современном обществознании. Так, академик Т. И. Заславская понимает стабильность в социальном пространстве как воспроизводство сложившихся отношений, определенного уровня жизни и т. д.[22]. Ю. Г. Волков, вслед за А. Туреном и Д. Хомансом, говорит о стабильности и предсказуемости (по А. Маслоу, «защищенности») как об одной из фундаментальных человеческих потребностей. Для установления координат стабильности в социальном пространстве он вводит понятие «безопасность», т. е. «состояние, при котором поддерживаются факторы, сохраняющие стабильность и позитивную направленность развития социально-экономической системы»[23]. Термин «стабильный» нередко определяется как «устойчивый, неизменяющийся, прочно утвердившийся»[24], а стабильность, тем самым, трактуется в координатах неизменности.

П. Бергер и Т. Лукман определяли стабильность как внутреннюю потребность человека. Перед лицом хаоса и ненадежности социальной реальности конструируются общества, в интеграции институциональных процессов рождаются «символические универсумы», осмысливающие и дающие определение реальности[25]. «Символический универсум» сам является воплощением стабильности. Л. А. Баев и Н. Н. Моисеев определяют стабильность как неизменность определенных макропараметров (управляющих параметров) системы в русле теории самоорганизации, выводя при этом понятие устойчивости как противоречивого взаимодействия стабильности и новационных тенденций (поиска новых энергий и их рационального использования).

В работах П. Бергера и Т. Лукмана, Т. И. Заславской, Ю. Г. Волкова, С. Г. Кирдиной социальное пространство представлено как нечто неизменное, обладающее неизменяющимся ядром (осью стабильности). Стабильное социальное пространство развивается эволюционно, последовательно именно потому, что некоторые параметры остаются неизменными. Эти неизменные параметры являются осью стабильности. Таким образом, стабильное социальное пространство обладает высокой степенью внешней и внутренней адаптации при неизменяющемся институциональном ядре. В этой связи исследователи выделяют универсальные свойства стабильного социального пространства – сохранение функциональных связей, локализация и мирное разрешение конфликтов между социальными группами, гомеостазис (равновесие), гашение антисистемных импульсов и т. п.[26].

Предлагаемые в политологии интерпретации термина «стабильность» (от лат. stabilis – устойчивый, постоянный) означают упрочение, приведение в постоянное устойчивое состояние или поддержание этого состояния, например обеспечение постоянства каких-либо процессов[27]. Таким образом, в научной литературе термин «стабильность» связывается с динамикой изменений и неизбежностью перемен при достаточно высокой степени их упорядоченности. «Динамическая устойчивость» социального процесса служит для различных государств некой эталонной моделью, дающей возможность эффективно преодолевать кризисы развития и решать актуальные социальные проблемы. В связи с этим большую популярность среди теорий социальной динамики получила в настоящее время концепция так называемого «устойчивого развития» (Sustainable development), успехи в реализации которой демонстрируют развитые страны Европы и Северной Америки[28]. Так, на всемирной встрече на высшем уровне по устойчивому развитию, состоявшейся в Йоханнесбурге (ЮАР) 26 августа – 4 сентября 2002 г., была согласована Йоханнесбургская декларация по устойчивому развитию. Эта встреча подтвердила, что устойчивое развитие является одним из центральных вопросов международной повестки и открывает путь для принятия практических, устойчивых мер, необходимых для решения ряда актуальных мировых проблем. В рамках этой встречи была расширена и усилена концепция устойчивого развития, особенно в отношении взаимосвязей между экономическим и социальным развитием и охраной природных ресурсов[29].

Первым шагом на пути устойчивого развития стала встреча на высшем уровне «Планета Земля» в 1992 году, на которой была выработана повестка дня на XXI век. В повестке дня на XXI век правительства наметили подробный план действий, способный унести мир от его современной модели экономического развития к мерам, обеспечивающим охрану и возобновление ресурсов окружающей среды, от которых зависят экономический рост и стабильное развитие. Эти направления включают защиту атмосферы; борьбу с обезлесением, деградацией почвы и опустыниванием; предотвращение загрязнения воздуха и воды; прекращение истощения рыбных запасов; содействие безопасной утилизации токсичных отходов. Повестка дня на XXI век также рассматривает аспекты развития, создающие напряжение для окружающей среды, в том числе бедность и внешняя задолженность в развивающихся странах; неустойчивая структура производства и потребления; демографический стресс; несимметричная структура международной экономики.

Условия стабильности в ряде исследований представляются спонтанно возникающими независимо от воли людей[30]. Среди социальных потребностей, обусловливающих социальную ценность стабильности, можно назвать потребность в «защите от ужаса» ненадежной социальной реальности, которая способствует формированию стереотипного поведения («хабитулизация» у П. Бергера и Т. Лукмана), а также потребность во всеобъемлющем смысловом мире, безопасном для субъекта. Эти потребности становятся главным условием формирования стабильного «символического универсума»[31]. Спонтанные защитные реакции социальных субъектов конструируют определенные общественные отношения и социальные практики, которые, будучи оформлены и поддержаны государством, становятся основой стабильности в социальном пространстве[32]. Традиционно одним из базовых условий стабильности и одновременно ее производной считается и социальная справедливость.

В современной научной литературе исследуют различные типы, особенности и характеристики социальной стабильности: политическую, социально-экономическую, социально-психологическую и др. В частности, политическая стабильность трактуется как снижение социальной напряженности в обществе и достижение на основе компромисса интересов разных социальных групп национального согласия по вопросам выбора пути развития страны. Социально-экономическую стабильность связывают прежде всего с устойчивым состоянием социальной системы общества, позволяющим ей функционировать и развиваться, своевременно заменяя устаревшие экономические и социальные формы новыми, отвечающими изменившимся общественным потребностям, переменам во внутреннем и внешнем положении страны. Векторы социально-психологической стабильности ориентированы на такое направление развития общества, которое характеризуется прогрессивными изменениями отдельных социальных сообществ, групп и индивидов, непротиворечивостью межгрупповых взаимодействий, переходом от менее совершенного состояния к более совершенному, причем источником этого прогресса выступают человеческие потребности, мотивы и интересы, их удовлетворение.

Научные исследования феномена стабильности в социальном пространстве во многом основываются на социальных представлениях о стабильности, которые предстают как особая форма социального знания, возникающая в результате соотнесения индивидуального и коллективного сознания с реальностью. В связи с этим, обращаясь к результатам ассоциативного эксперимента и транссимволического анализа стабильности, проведенных Л. А. Паутовой в рамках комплексного исследования социального представления о стабильности (2004 г.) с привлечением в качестве респондентов омских студентов и использованием данных ФОМ, можно увидеть, что наиболее частотными являются следующие ассоциации: во-первых, порядок (6,4 % ассоциаций, 10,6 % когнитивных символов), во-вторых, близкие понятия – равновесие, постоянство, покой, неизменность (все эти слова и их синонимы составили 14,9 % всех ассоциаций, 20 % когнитивных символов). Такой важный признак стабильности, как способность возвращаться в состояние равновесия в случае вынужденных отклонений, занимает меньшее место в ассоциациях (4,9 % ассоциаций). Еще меньшее внимание респондентов привлекают динамические, координирующие и управленческие свойства стабильности (2,8, 2, 4,16 % ассоциаций). Очевидно, что для респондентов стабильность – это прежде всего равновесный порядок, неизменность, покой[33].

Анализ ассоциаций позволяет предположить, что большое значение при формировании представления о стабильности имеет чувственный образ устойчивости (А. Н. Леонтьев) или так называемое базисное знание (А. Шюц). Так, мы ощущаем устойчивость/неустойчивость положения автомобиля, обуви на высоких каблуках, роликовых коньков, мебели и т. п., ясно отличая стабильное состояние от нестабильного.

Содержательное наполнение когнитивного уровня осуществляется через категоризацию и последующие символизацию и метафоризацию стабильности. Рассматривая символы стабильности, которые характеризуют ее координаты в социальном пространстве, Л. А. Паутова выделяет основные три группы:

1. Символы, характеризующие «стабильность» как социальное явление. В эту группу отнесены ассоциации, которые связывают стабильность с определенным социальным аспектом – социальным взаимодействием (3,2 % ассоциаций): общество, сплоченность, верность, люди, дружба и др.; семьей (3,6 %): семья, дом, муж, мужчина, родители, мама, дети; политикой (8,1 %): государство, страна, законность, политика и т. д. Эти показатели говорят о том, что представление о стабильности является социально актуализированным.

2. Символы, ассоциирующие стабильность с явлениями природы и предметами (4,5 %): камень, железо, море, вода, свет, солнце, чугун, сталь, дуб, стена, кирпич.

3. Научные символы (2,2 %): константность, инвариантность, континуум, минимум отклонений и др.[34].

Стабильность в общественно-политической мысли XX века на различных этапах рассматривалась в координатах статичности (британский историк А. Тэйлор) и перемен, т. е. статичности, понимаемой как антипод перемен, а также ревизионизма. Определение стабильности как типа движения позволяет рассмотреть ее в соотношении с безопасностью. Если безопасность подразумевает искомое состояние системы, то стабильность – это тип смены ее реальных состояний, которые могут характеризоваться большей или меньшей безопасностью. Согласно другой интерпретации безопасность воплощает отсутствие угроз для выживания, а стабильность – способность компенсировать такие угрозы в случае их возникновения за счет внутренних адаптационных возможностей системы. Третий вариант трактовки соотношения стабильности и безопасности исходит из того, что стабильность – это равномерно отклоняющийся тип движения, средней линией которого можно считать отсутствие угрозы выживанию системы, с которым и отождествляется безопасность. Если обратиться к различным интерпретациям стабильности (от К. Дойтча и Дж. Д. Сингера до К. Уольтца), необходимо отметить, что все они тяготеют к «прикладному» видению стабильности – к ее пониманию как условия безопасности.

В той мере, в какой цель безопасности – выживание системы, она сближается со стабильностью, воплощающей наиболее оптимальный для обеспечения этой выживаемости тип движения. Допустимо полагать, что смысл безопасности состоит в обеспечении стабильности. С оговорками можно сформулировать и обратное: стабильность представляет собой вид саморегулирующегося (самокомпенсирующегося) движения, оптимального с точки зрения выживания системы. Значит, безопасность системы может считаться если не целью, то полюсом тяготения стабильности[35].

Изучение стабильности в координатах безопасности развивалось в русле историко-дипломатического подхода к стабильности, в рамках которого основное внимание уделялось государству как субъекту стабильности социального пространства. В XIX веке и первой половине XX века со стабильностью связывалось представление об идеальной системе международных отношений, в которой основной целью считалось сохранение статус-кво, а главным условием ее реализации – сохранение силового равновесия.

Понятие стабильности в контексте историко-дипломатического подхода реализуется в терминах «баланса сил» и «силового равновесия». «Balance of power» (в переводе на русский язык «равновесие силы», или «силовое равновесие») было одним из ключевых понятий дипломатии Клемента Меттерниха, а в определенный период и Отто фон Бисмарка. Г. Киссинджер в своих поздних работах проводит грань между понятиями «balance of power» (силовое равновесие) и «balance of forces» (что буквально соответствует русскому «баланс сил», «соотношение сил»). Он применяет первое к истории до 1918 года, а второе – например, к нынешней ситуации неустоявшихся соотношений влияния между Германией и ее европейскими соседями[36]. В таком же смысле пользуется термином «balance of forces» Пол Кеннеди, один из наиболее ярких современных исследователей международных отношений. Аналогичная трактовка в работе о теории «циклов силы» и понятиях абсолютной и относительной мощи великих держав принадлежит политологу Чарльзу Дорану[37].

Современный американский специалист в области военно-исторических и политических исследований Марк Трахтенберг подчеркивает, что сращивание значений «стабильность» и «безопасность» было инициировано появлением военно-политической доктрины «стратегической стабильности»[38] (известная также под названием доктрины «взаимно гарантированного уничтожения»), которая была разработана во второй половине 1950-х годов в Лос-Анджелесе, а при президенте Дж. Кеннеди стала теоретической основой американской политики. Ее смысл состоял в признании достигнутого потенциала ядерных арсеналов США и СССР достаточным для уничтожения друг друга независимо от того, с чьей стороны будет исходить первый удар. В данном контексте слово «стабильность», понимаемое в военно-стратегическом ключе, стало восприниматься почти как синонимичное термину «безопасность». Начало этому в 1960-е годы прямо или косвенно положили ученые, причастные к формулированию и популяризации доктрины, – Альберт Уолстеттер, Бернард Броди, Фред Хофман, Томас Шеллинг и др.[39]. Однако динамика международной ситуации актуализировала новые грани стабильности. В связи с этим в рамках развития получило рассмотрение стабильности в координатах порядка, которое нашло свое отражение в концепции «международного порядка». В соответствии с идеями американского исследователя Линна Миллера, главным признаком порядка является присутствие в мировой системе некоего основополагающего принципа, которым руководствовались бы все государства, при этом он делал акцент на динамическом компоненте международных отношений, необходимости присутствия в них наряду с консервирующими, упорядочивающими устремлениями одновременно также и инициирующих импульсов, противоречий и конфликтов (А. Д. Богатуров).

Наряду с историко-дипломатическим подходом получил развитие системный подход к стабильности в социальном пространстве, в рамках которого стабильность рассматривается как состояние системы и как тип движения системы. Системный подход к исследованию стабильности в социальном пространстве исходит из того, что любая система представляет собой сложнейшее в структурном отношении образование, которое может быть по-разному структурировано. Так, Н. Луман формулирует свойства системы, которые оказывают влияние на стабильность социального пространства: 1) комплексность системы; 2) контингентность и относительная невероятность структур системы; 3) потребность в специфической дестабилизации (правительство, сменяемое на выборах); 4) чувствительность к информации; 5) частота или скорость структурных изменений[40]. Механизмы стабильности социального пространства целесообразно рассмотреть в аспекте аутопоэзиса – воспроизводства (самопорождения) системой своих компонентов с целью сохранения своей самотождественности), опираясь на концепцию Н. Лумана. Аутопоэзис является условием для того, чтобы структура могла либо изменяться, либо нет. Благодаря аутопоэзису создаются такие условия, что объект не может изменить свое положение во времени (а может изменить себя либо другой объект). В любом случае объект остается во власти времени и поэтому должен, начиная с определенной степени комплексности, поддерживать себя посредством «аутопоэзиса»[41]. Важным элементом стабильности в социальном пространстве является возможность самоизменения и самоприспособления системы к окружающему миру, устраняющая внутрисистемные трудности, возникающие из неравновесия в соотношениях элементов, т. е. из редукции внутрисистемной комплексности (которая может возникнуть в результате приспособления к окружающему миру). «Любое изменение структуры, приспосабливающее ее к окружающему миру или нет, есть самоизменение в социальных системах; оно возможно лишь через коммуникацию… Однако оно [изменение структуры] требует таких ситуаций в системе, в которых видно, понятно и убедительно, что ожидания меняются»[42].

Исследования показывают, что абсолютная стабильность социальной системы практически невозможна. Она предполагает не только полную неподвижность самой системы и составляющих ее элементов, но и их изоляцию от всяких внешних воздействий. Поэтому, обращаясь к реальным ситуациям, можно говорить лишь о системах с высокой степенью стабильности. Однако чрезмерно высокая степень стабильности предполагает жесткую сопротивляемость изменениям – как вне, так и внутри системы. Оборотная сторона этой качественной характеристики – ослабленная способность адаптироваться к меняющимся условиям существования, что в конечном итоге ведет к гибели.

Внушает оптимизм жизнеспособность динамических систем, в которых степень стабильности, обеспечивая самосохранение, не является непреодолимым препятствием для назревших изменений. Стабильность в динамических системах покоится на совокупности неустойчивых равновесий между системообразующими и системоизменяющими процессами. Неустойчивое равновесие существует также между элементами (подсистемами) самой системы, различающимися как по удельному весу, так и по выполняемой роли. При отсутствии сильных интегрирующих импульсов системы разрушаются, а при наличии – возникает новое равновесие, покоящееся на изменившемся соотношении элементов[43].

С точки зрения системного подхода к проблеме стабильности представляются весьма интересными идеи одного из основоположников структурного функционализма Т. Парсонса, который разработал формализованную модель системы действия, включающую культурную, социальную, личностную и органическую подсистемы. Подсистема культуры выполняет функцию поддержания образца; социальная подсистема – интеграции личности; подсистема личности – достижения цели; поведенческий организм – адаптации к органической среде. Размышления о стабильности общества при любом его структурировании приводят к исследованию динамических характеристик структур, их взаимодействия друг с другом, соответствия между собой для поддержания органической целостности общественного организма. В концепции Т. Парсонса важную роль играет исследование процесса адаптационных возможностей для лучшей реализации определенных функций, для приспособления к воздействию окружающей среды[44].

Во взаимосвязанном мире трудно выделить абсолютно замкнутые системы, или диаду «система – внешняя среда». В этом контексте можно рассуждать о системах – метасистемах, при этом, однако, вполне обоснованно выделяется система «общество – окружающая природная среда», или «человек – природа». Ее можно отнести к вышеперечисленным типам: система – внешняя среда, система – метасистема.

В структуре социального пространства как системы можно выделить экономическую, социальную, политическую и духовно-идеологическую подсистемы. Так, французский социолог П. Бурдье определяет аналогичные структуры экономическим, социальным, политическим, символическим пространствами. По его мнению, объективные структуры воздействуют на формирование символических представлений, а, в свою очередь, модели восприятия структурируют социальную реальность. Социальное пространство П. Бурдье состоит из подпространств или полей (экономическое, интеллектуальное и т. п.), детерминированных «неравномерным распределением отдельных видов капитала»[45]. Социальное пространство отражает условные границы, в пределах которых развертывается жизнедеятельность территориального сообщества. Каждый человек по-разному включается в это пространство, прилагает различные усилия по его упорядочению и использованию с целью достижения желаемого результата деятельности.

Изучение проблемы стабильности социального пространства порождает интерес к категории «социальное время» как координате стабильности социального пространства, которая фиксирует устойчивость социальных форм как их воспроизводимость. Социальное пространство, по мысли К. Леви-Строса, представляет движение человеческого бытия в виде определенной координации действий людей и предметных условий, средств и результатов их жизненного процесса. Оно объединяет социальные явления, социальные структуры, взаимодействия, коммуникации в различных временных и пространственных условиях: «Пространство и время являются теми двумя системами отсчета, которые позволяют рассматривать социальные отношения – в их совокупности или в отдельности. Эти измерения в пространстве и во времени не смешиваются с измерениями, используемыми другими науками. Они заключаются в «социальном» пространстве и «социальном» времени; это значит, что они обладают лишь свойствами заполняющих их социальных явлений»[46].

Определяя границы социального пространства, К. Леви-Строс также отмечал: «Общество состоит из общающихся друг с другом индивидов и групп. При этом коммуникация не ограничивается пределами общества, речь идет не о строгих пределах, а о порогах, отмеченных ослаблением или искажением коммуникации, где она, не исчезая полностью, достигает минимального уровня»[47]. Эффективность коммуникации в социальном пространстве во многом зависит от координации действий говорящего и слушающего. С точки зрения Ю. Хабермаса, коммуникативные роли участников коммуникации обретают эффективность в плане координации действий. «По-видимому, комплементарные социальные отношения, управляемые авторитетом – с одной стороны, и симметричные социальные отношения, с другой, определяют два различных типа интеракции, которые могут воплощать в себе ту самую перспективную структуру, а именно… взаимонаправленность перспектив действия…»[48].

Изучение проблем ситуационности стабильности в социальном пространстве во многом опирается на психологические трактовки социального пространства, которые выступают как развитие и обобщение идей отечественных психологов об особенностях межличностных взаимодействий и отношений (Б. Г. Ананьев, В. М. Бехтерев, А. Н. Леонтьев, Б. Ф. Ломов, В. Н. Мясищев и др.) и ряда психологических концепций о строении и напряженности персональных пространств (Адлер, Юнг, Шибутани и др.).

Определение координат стабильности психологи связывают с особенностями социального пространства, среди которых можно выделить следующие:

а) относительная независимость от физического пространства социального бытия и движения субъекта – как результат особого свойства межсубъектных взаимодействий: даже будучи неподвижными в физическом смысле, и субъекты, и объекты могут иметь потенциал движения или реально перемещаться в пространстве социально-экономическом (изменения экономического статуса, приобретение собственности и т. д.). Без изменения физических и пространственных координат социальный субъект продолжает формироваться как личность, участвует в процессах категоризации, идентификации и т. д.;

б) закономерности субъект-субъектных взаимодействий, действующие в социальном пространстве, исследование которых открывает собственно психологические основания социальной стабильности. В этом аспекте приобретает стратегическую важность идея о «необходимости принятия во внимание субъективной природы социального влияния». Иначе говоря, необходимо учитывать, что индивиды создают свою собственную интерпретацию ситуации стабильности (или стабильности ситуации) в обществе, свою трактовку параметров стабильности. Эти субъективные интерпретации играют роль контекстуального обусловливания их предметно-практической деятельности по конструированию стабильности. В таком направлении специфику социального пространства помогает прояснить исходное положение концепции К. Левина: «Поведение представляет собой функцию личности и ситуации (или, выражаясь его же языком, функцию «жизненного пространства», включающего в себя как самого индивида, так и существующее в его психике представление об окружающей среде»)[49]. Эффективным стимулом для достижения или изменения ситуации стабильности является социальное влияние информационной референтной группы. Важную роль играют «канальные факторы», которые раскрывают основания и механизмы влияния тех или иных ситуационных факторов. Результативность деятельности по укреплению социальной стабильности предусматривает учет детерминант социального поведения, «эффективных каналов в форме ситуационного давления «на входе» или в форме ясно выраженных намерений и планов «на выходе»[50];

в) социальное пространство, по определению, образуется как (реальное и виртуальное) множество составляющих его элементов: субъектов, их объединений (разного рода и уровня общностей – сообществ и групп, социальных институтов и организаций) и движений, которые существуют как допустимые (разрешенные) в данное социальное время (эпоху, период). В этом множестве вместе с системой межличностных взаимодействий и мер на этих элементах (определяющих области их существования, движения, развития, их структуру и состав) возникает та или иная метрика данного социального пространства[51].

Социальное пространство выступает одной из самых фундаментальных основ общества и в рамках ситуационного анализа может характеризоваться следующими параметрами: размеры (размещение в пределах некоторых границ); устойчивость (способность сохранять свою идентичность под воздействием различных факторов); плотность (наличие различных социальных форм на единице величины); цивилизованность (соответствие социальных форм пространства достижениям цивилизации); потенциал (возможности и ресурсы для реализации целей жизнедеятельности людей); структура (формы взаимосвязи жизненных форм); функции (воздействия социального пространства на людей, общество, природу)[52].

Современные подходы к изучению стабильности в социальном пространстве включают в себя потенциал ситуационного подхода, который позволяет раскрыть иные грани исследуемого явления. Его сущность заключается в определении понятия ситуации, под которой подразумевается конкретный набор обстоятельств, оказывающих влияние на организацию в определенное время.

Ситуации в социальной системе возникают благодаря усложнению человеческой деятельности. Это приводит к тому, что каждое отдельное действие не может существовать и проявлять себя как отдельная сущность и реализуется во взаимодействии и конфликте с другими действиями. Известно, что ситуации возникают в таких социальных системах, где нет жесткой детерминации поведения, действует совокупность противоречивых сил, идет конкуренция и борьба между ними[53]. В связи с этим важная роль в сохранении стабильности принадлежит характеру восприятия ситуации субъектами социального пространства.

Р. Мертон в своей книге «Социальная теория и социальная структура» привел пример ситуационного фактора и его влияния на стабильность социального пространства, рассматривая эпизод, связанный с крахом Нового национального банка в 1932 году. Стабильная финансовая структура банка зависит от ряда определений ситуации: люди живут благодаря уверенности в надежности взаимосвязанной системы экономических обязательств. Но когда вкладчики определяют ситуацию иначе, когда они сомневаются в возможности исполнения данных им обязательств, последствия этих воображаемых определений оказываются вполне реальными. Поднимая проблему самоосуществления пророчества, Р. Мертон указывает, что публичные определения социальной ситуации (пророчества и предсказания) становятся неотъемлемой частью ситуации и, таким образом, влияют на последующее развитие ситуации, влияющей на стабильность в социальном пространстве[54].

Основной единицей ситуационности стабильности социального пространства является действие: «В любой ситуации есть тройное различение, а именно: 1) присоединяющееся действие в рамках имеющихся структур ожиданий; 2) присоединяющееся действие на основе отклоняющихся структур ожиданий; 3) прекращение». Дифференциация этих различий определяет параметры изменчивости структур. «Различение, использованное при конституировании действий, есть различение, как и обозначение, осуществляется как операция самой системы (а не только внешнего наблюдателя), либо, по крайней мере, предполагается возможной у нее. Тем самым можно связать такие весьма разнородные по своему происхождению теории и исследования, как логику форм операций образования, теорию действия, системную теорию и исследования атрибуции»[55].

В аспекте значимости действий субъектов социального пространства существенный научно-теоретический потенциал содержит трактовка социального пространства, предложенная А. Щюцем, согласно которой социальное пространство – это некоторое смысловое пространство, которое формируется социальными действиями индивидов. Ученый напоминает, что в этом мире существует не только сам индивид, но и другие люди, с которыми соотносятся его социальные действия, поэтому социальное пространство централизованно, это его пространство, которое он конструирует, а не универсальное пространство, в которое он помещен.

Основной инструмент ситуационного подхода к исследованию – это практика ситуационного анализа, которая позволяет, исходя из более глубокого понимания ситуации и динамики ее развития, вырабатывать и принимать более обоснованные управленческие решения, а также предвидеть возможное возникновение кризисных ситуаций и принимать своевременные меры по их предотвращению. При этом подходе будем учитывать, что ситуация – это сочетание внутренних и внешних факторов, обстоятельств, условий, активных и пассивных действующих сил, требующее принятия соответствующих стратегических и важных тактических решений, определяющих функционирование социального пространства, а также обеспечивающих предупреждение кризисных явлений и сохранение стабильности социального пространства.

Сегодня ситуационный анализ можно рассматривать в качестве важнейшего инструмента управления стабильностью социального пространства. Современные технологии ситуационного анализа позволяют, основываясь на глубоком анализе ситуаций, установлении тенденций, закономерностей и факторов, определяющих их развитие, выявить новые возможности и угрозы стабильности в социальном пространстве.

Стабильность социального пространства в целом обусловлена сохранением стабильности существования на уровне индивида, а также на уровне общества и государства. В связи с этим необходимо сделать акцент на существовании тесной взаимосвязи между стабильностью индивидуальной и стабильностью на уровне общества, которая обусловливает эффективность социализации личности, что в формате вариативности убедительно показал Р. Мертон. Сочетание стабильности общественного развития с индивидуальным развитием и гармоничным совершенствованием личности дает в большинстве случаев, как показывают социально-психологические исследования (опросы, наблюдения и т. д.), следующие образцы социального поведения человека: социально-активная, взвешенная позиция; профессиональный рост; достижение высоких показателей; сохранение существующих социальных отношений и контактов; групповой уровень идентичности; взаимопонимания в общении, попытки решать проблемы путем обсуждения, анализа, изучения, диалога; рефлексивное поведение; активность личности в поиске нужной информации и др. Сочетание стабильности развития общества с индивидуальным кризисом может дать такие образцы социального поведения личности: «мягкое» прохождение кризисного периода развития человека за счет социальной защиты человека; социальная стабильность предотвращает роковые проявления индивидуальных неурядиц и др.[56].

Ситуационность стабильности в социальном пространстве на уровне индивида основывается на таких механизмах социального взаимодействия, как конформность, инновация, ритуализм, бегство, мятеж, причем конформность как тип приспособления наиболее типична для общества, отличающегося высокой степенью стабильности. Анализ того, каким образом социальная структура оказывает давление на индивидов, побуждающее их к принятию того или иного альтернативного способа адаптивного поведения, показал, что люди могут переходить от одной альтернативы к другой по мере вовлечения в разные сферы деятельности[57].

На примере закономерностей функционирования бюрократической системы Мертон показывает ряд принципов сверхконформизма, которые обеспечивают стабильность социального пространства. Например, у бюрократических функционеров есть представление об общности их судьбы: «Они разделяют одни и те же интересы, конкуренция относительно невелика, поскольку продвижение по службе зависит от старшинства. Таким образом, внутри группы агрессивность минимизирована, и, следовательно, эта согласованность является позитивно функциональной для бюрократии»[58]. Р. Мертон далее указывает, что «в отдельных родах деятельности и в особого типа организациях может происходить процесс сакрализации (рассматриваемый как противоположный процессу секуляризации). Это свидетельствует о том, что благодаря формированию чувств (эмоциональной зависимости от бюрократических символов и статусов, аффективного вовлечения в сферу компетенции и власти) складывается определенное отношение к моральной легитимности, которая становится абсолютной ценностью»[59]. Таким образом, сакрализация бюрократических символов и статусов является значимым фактором сохранения элементов стабильности социального пространства на уровне личности.

Согласно исследованиям Э. Тоффлера, механизмы стабильности в социальном пространстве на уровне общества в эпоху формирования индустриальной цивилизации включали необходимость четкой синхронизации пространственных и временных координат. На практике это выразилось в выработке точных единиц мер, весов и времени, привело к линеаризации времени и линейной организации пространства[60]. Развитие стандартизации, специализации, синхронизации и централизации как элементов организации социального пространства в процессе отделения производителя от потребителя на этапе перехода к цивилизации Второй волны способствовало развитию рынка. «Чем значительней оказывалось расхождение между производителем и потребителем во времени, пространстве, в социальной и психологической отдаленности, тем больше рынок во всей его удивительной сложности, при всем сочетании оценок, невысказанных метафор и не обнаруживающих себя представлений становился доминирующей социальной реальностью»[61]. Основной предпосылкой последующего перехода к цивилизации Третьей волны стал энергетический и экологический кризис. В этих условиях, по мнению Э. Тоффлера, получили развитие такие направления стабилизации социального пространства, как: 1) развитие техносферы за счет наукоемких технологий; 2) начало создания космической производственной базы; 3) освоение ресурсного потенциала Мирового океана; 4) развитие генной индустрии и биотехнологий; 5) переход к экономии ресурсов; 6) интеграционные тенденции в науке и интеллектуальной жизни, переход от узкой специализации и изучения одних вещей в отрыве от других к пониманию важности взаимосвязей и контекстов, приоритетности общего (развитие теории систем), выработка междисциплинарного мышления[62].

Одним из основных направлений стабилизации социального пространства на базе контроля и эффективного управления ситуационными факторами является достижение стабильного мира как стратегическая задача современного государства, которое выступает одним из ведущих субъектов стабильности в современном мире. По мнению современных зарубежных и российских исследователей, концепция стабильного мира тесно связана с концепцией сообщества безопасности. По словам американского ученого К. Дойча, сообщество безопасности – это группа государств, внутри которой существует реальная гарантия того, что члены этого сообщества не будут вступать друг с другом в физическое противоборство, а будут разрешать свои споры каким-либо другим образом. Фактически «сообщество безопасности» должно стать начальной формой «стабильного мира»[63]. Таким образом, достижение стабильности в социальном пространстве предполагает удержание социальных конфликтов на контролируемом и регулируемом уровне во избежание деструктивных процессов, представляющих угрозу как для социального, так и для экономического развития отдельных стран и мирового сообщества в целом.

Стабильность социального пространства обеспечивается проведением эффективной социальной политики государства как субъекта социальной стабильности. Ее эффективность исследователи связывают со следующими принципами: 1) признание необходимости динамичного развития социальной сферы как одного из важнейших условий устойчивого развития общества; 2) четкое определение приоритетов в области социальной политики, поддерживаемых на государственном уровне; 3) согласование стратегических и оперативных задач социальной политики; 4) обеспечение управляемости социальными процессами на основе сохранения единства социального пространства и обеспечения федеральных минимальных гарантий в области социальной защиты населения; 5) обеспечение единства социальной политики на различных уровнях управления; 6) распределение сфер ответственности между различными уровнями управления социальными процессами.

Социальная политика во многом основана на ситуационном подходе к социальной стабильности. «На протяжении последних трех десятилетий либеральные призывы к десегрегации среднего образования, а также требования введения талонов на питание для малоимущих, бесплатной медицинской помощи, системы пренатального здравоохранения, профессиональной переподготовки, пропаганды против наркотиков и компенсаторного образования были определенно ситуационистскими как по лежащим в их основе посылкам, так и по предлагаемым вариантам решения. Было бы, однако, упрощением ставить между этими двумя понятиями знак равенства. Консервативные предложения о более суровых наказаниях для преступников, усилении контроля со стороны полиции, повышении дисциплины в школах и даже о налоговом стимулировании найма на работу наиболее закоренелых безработных также являются ситуационистскими в своей основе (хотя большинство сторонников подобных мер скорее всего отвергло бы ситуационистские объяснения соответствующих проблем)»[64]. Ряд несовершенств в развитии социально-политических программ имеет в своей основе недооценку ситуационных факторов, недостаточный учет ситуационного анализа.

Для достижения приемлемого уровня социальной стабильности необходимо преодоление наиболее сильных угроз в социальной сфере: низкий уровень жизни значительной части населения, массовая безработица, отрицательный уровень естественного прироста населения страны. Таким образом, центральной на текущем этапе становится проблема предупреждения социальной напряженности в обществе и обеспечения баланса социальных и экономических интересов различных групп населения. Традиционно такой благотворной силой в российской культуре было образование как одна из ведущих общественных ценностей, связывающая воедино разные исторические эпохи и идеологические концепции. Так, например, «не марксизм и не этос революционного подполья, а идущая из дореволюционного времени «интеллигентская» традиция дала образованному человеку советской эпохи базовые культурные образцы, образ жизни»[65] и т. д., обеспечив культурную преемственность и благоприятные условия для последующей интеграции России в информационную цивилизацию, цивилизацию знаний.

Только на основе решения вышеперечисленных проблем возможно достичь стабильности социального пространства, сохранять и накапливать потенциал для дальнейшего прогресса. В связи с этим приобретает стратегическую важность значимая для поддержания стабильности социально-психологическая проблема согласованности и предсказуемости человеческого поведения. В реальном взаимодействии факторы диспозиционных и ситуационных влияний не существуют изолированно, а находятся во взаимной связи и переплетении, для поддержания ситуации стабильности необходима прежде всего согласованность действий всех социальных субъектов[66].

В 2009–2010 годах авторами было проведено исследование представлений жителей России, Италии и Китая о социальной стабильности. Респондентам, уравновешенным по возрасту и полу, из России (г. Москва (74 человека), г. Красноярск (50 человек), г. Екатеринбург (125 человек), а также из Италии (108 человек) и Китая (г. Далянь – 43 человека, г. Пекин – 21 человек) было предложено ответить на вопрос: «Что значит для Вас социальная стабильность?»[67] (респонденты не стали обращать внимание на открытый вопрос, а определяли свои предпочтения, исходя из первых 9 пунктов).

Ответы респондентов из г. Москвы (январь – февраль 2010 г.) показали, что для них наиболее важным обстоятельством социальной стабильности является экономическая устойчивость, а также отсутствие актов терроризма и вандализма. Достаточно высокую значимость имеют оптимизм в общественном настроении и устойчивость семейных традиций (несмотря на большое количество разводов и неполных семей, москвичи среднего возраста проявляют субъективно высокую оценку семейных традиций). Наименьшую значимость имеет преемственность культуры, что естественно для общества, в котором за последние сто лет несколько раз производились радикальные ломки культурных ценностей и традиций с обязательной дискредитацией предыдущего этапа (см. рис. 1).

Рисунок 1

Несомненный интерес представляет ранговая структура предпочтений в зависимости от возраста респондентов (см. табл. 1).

Таблица 1

Ранговая структура предпочтений в зависимости от возраста респондентов (г. Москва, 74 респондента)

Значимость факторов социальной стабильности в Екатеринбурге (опрос проведен в ноябре – декабре 2009 г.) дает несколько иную картину, в частности наиболее существенным для респондентов представляется, во-первых, отсутствие актов терроризма и вандализма, во-вторых, уважение государственных институтов к личности (см. рис. 2). Только третью позицию занимает значимость экономической устойчивости. Думается, определяющую роль сыграла история Урала как промышленного «опорного края державы», обусловившая формирование самоуважения и независимости личности, а также крайнюю неприязнь к терроризму и вандализму как к асоциальной деятельности.

Возрастная дифференциация факторных предпочтений респондентов из г. Екатеринбурга отражена в табл. 2.

Таблица 2

Ранговая структура предпочтений в зависимости от возраста респондентов (г. Екатеринбург, 125 респондентов)

Позиции красноярских респондентов (ноябрь 2009 г.) не очень существенно отличаются от их екатеринбургских коллег, но приоритетные позиции для обеспечения социальной стабильности, с их точки зрения, имеют уважение государственных институтов к личности (рис. 3), что неудивительно, если вспомнить, что покорителями Сибири в последние два века были сильные, не всегда конформистски ориентированные, но самостоятельные и деятельные люди, чей труд заслуживал общественного признания и уважения государственных институтов.

Рисунок 2

Рисунок 3

Проведенные в январе 2010 года опросы среди итальянских респондентов (108 человек, текст анкеты см. в Приложении 1), уравновешенных по возрасту и полу, показали, что оценки респондентов из Италии (провинция Падова) демонстрируют связь ценности экономической устойчивости, жизнелюбия и оптимизма итальянцев, негативное отношение к угрозам терроризма, но весьма высокий уровень уважения к устойчивости семейных традиций (рис. 4). Судя по данным опроса, итальянская семья остается одним из оплотов социальной стабильности. Обращает на себя внимание удовлетворенность респондентов нынешним состоянием итальянского общества и его институтов и нежелание придавать большое значение перспективам его динамического развития.

Рисунок 4

У респондентов из Китая (г. Далянь – 43 опрошенных в ноябре 2009 г., г. Пекин – 21 человек – в феврале 2010 г.), как и у жителей российского города Красноярска, самым важным фактором выступает отсутствие актов терроризма и вандализма. На последнем месте (с большим отрывом) – экологическая безопасность (см. рис. 5), что можно объяснить высокими темпами экономического развития Китая, но недостаточным вниманием к экологической культуре в ходе этого стремительного роста.

Распределение рангов значений факторов социальной стабильности в представлении китайских респондентов отражено в табл. 5.

Рисунок 5

Таблица 5

Ранговая структура предпочтений (г. Далянь – 43 респондента, г. Пекин – 21 респондент)

Не ставя задачу специального исследования причин проявления таких предпочтений в том или ином государстве, приведем общую сравнительную картину соотношения значимых факторов социальной стабильности (в % к общему числу от суммы баллов) (см. рис. 6).

Рисунок 6

Обеспечение стабильности в социальном пространстве, которое наполнено смыслами и предпочтениями акторов социального действия, опирается на ряд выработанных в науке и апробированных на практике методов, которые учитывают фактор ситуационности: социальное маневрирование, политическое маневрирование, политическое манипулирование, интеграция контрэлиты. Так, социальное маневрирование направлено на то, чтобы ослабить коллизию между меняющимися закономерностями функционирования системы и интересами ущемляемой переменами части общества.

Политическое маневрирование как метод обеспечения стабильности социального пространства включает широкий спектр мероприятий, призванных обеспечить преобразование разнообразных интересов (в том числе противоречащих потребностям модифицирующейся системы) в политические ориентации, фактически способствующие стабилизации системы. Серьезную значимость имеют и психологические методы предотвращения и разрешения индивидуальных и межгрупповых кризисных ситуаций, разрешение конфликтов и т. д.

Гибкое и эффективное применение описанных выше методов предотвращает угрозу обращения к силовым вариантам (утверждению авторитарных форм власти, установлению военной диктатуры, развязыванию гражданской войны и т. д.), которые могут повлечь за собой распад или ослабление системы. Поэтому в поле зрения современных ученых находятся проблемы оптимального перехода от одного состояния общества к другому, поиск условий институционализации конфликтов, укрепления общественных структур и стабилизации социального пространства.

Стабильность социального пространства предполагает высокий уровень надежности его существования, готовность воспринимать различные внутренние и внешние воздействия, сохраняя при этом равновесие и способность к последующим изменениям. Как бы то ни было, в последние десятилетия одной из главных черт стабильности социального пространства является социальное положение человека. Таким образом, в центре вопроса о координатах стабильности всегда стоит человек – субъект стабильности социального пространства. От того, как люди относятся к социальной действительности, как представляют себе стоящие перед ними и обществом задачи, какими способностями и возможностями обладают, во многом зависит состояние общества и государства. В связи с этим поддержание стабильности социального пространства определяется характером взаимодействия всех субъектов стабильности, обусловленным в значительной мере особенностями исторического сознания, носителями которого они являются.

1.2. Социальная стабильность и историческое сознание

Проблема социальной стабильности является одной из актуальных и базовых, интерес к которой появляется уже в эпоху Античности, когда встает вопрос о необходимости создания и сохранения стабильности в обществе и государстве. В работах античных мыслителей можно обнаружить постановку проблемы социальной стабильности и нестабильности, истоки которой коренились в осмыслениях социального и политического устройства античного общества. Уже Аристотель, рассматривая истоки социальной нестабильности, указывает на первопричины внутренних междоусобиц, порождающих государственные перевороты. Таких первопричин, по мнению античного философа, три. Во-первых, это настроение людей, поднимающих мятеж; во-вторых, причиной является цель, ради которой происходят различные восстания и распри; в-третьих, причиной выступает недовольство, с которого, собственно, начинаются политические смуты и междоусобные распри.

Что касается настроения людей, то одни, начиная распри, согласно Аристотелю, стремятся к равноправию, поскольку считают, что обделены правами, и хотят быть равны с теми, кто их имеет в изобилии; другие, напротив, стремятся к неравенству и превосходству, а в распри вступают, когда, по их убеждению, будучи неравны с остальными, не пользуются явными преимуществами, но имеют равное с ними или даже меньше. Указанные притязания, отмечает Аристотель, бывают в одних случаях справедливыми, в других – несправедливыми; ведь распри начинают и те, кто пользуется меньшими правами, для того чтобы уравняться с остальными, и те, кто пользуется равными правами с остальными, с тем чтобы добиться больших прав. То, из-за чего происходят распри, – прибыль и почести и то, что им противоположно. Причиной распрей, подрывающих основы стабильности, бывают также наглость, страх, превосходство, презрение, чрезмерное возвышение, с другой стороны – происки, пренебрежительное отношение, несходство характеров и т. д., поскольку главной причиной возмущений бывает «отсутствие равенства»[68].

Среди актуальных факторов, влияющих на формирование и поддержание социальной стабильности, выступает историческое сознание, которое является важным структурным элементом социальной системы. От состояния исторического сознания, уровня его устойчивости и воздействия на общественное сознание зависит степень социальной стабильности, способность общества к выживанию в критических обстоятельствах и ситуациях. В общем смысле историческое сознание понимается как совокупность взглядов, идей, представлений, чувств, настроений, отражающих восприятие прошлого и его оценку, присущая и характерная как для общества в целом, для различных социальных групп, так и для отдельных людей.

Выступая частью общественного сознания, включающего в себя политическое, правовое, художественное, нравственное, религиозное, философское сознание, историческое сознание обычно рассматривается как совокупность представлений, присущих обществу в целом и его социальным группам в отдельности о своем прошлом и прошлом всего человечества. «Историческое сознание, – отмечает один из первых исследователей этого явления М. А. Барг, – это такая форма общественного сознания, в которой совмещены все три модуса исторического времени – прошлое, настоящее и будущее»[69], поскольку «настоящее не может быть до конца познано без обращения к прошлому. Однако в равной мере его нельзя постичь и без обращения к будущему, то есть без знания элементов будущего в настоящем»[70].

На основе определения места исторического сознания в системе общественного сознания как одной из его форм исследователи пришли к выводу, что «каждая национальная и социальная общность обладает определенным кругом исторических представлений, включающим в себя в первую очередь представления о своем происхождении, важнейших событиях и деятелях собственного прошлого, о соотношении их с историей других общностей и всего человеческого общества»[71]. Но историческое сознание, по мнению исследователей, не ограничивается представлениями о прошлом, оно предполагает связь между прошлым, настоящим и будущим, поскольку подразумевает осмысление народом своего положения во времени, осознание связи настоящего с прошлым и будущим, осознание обществом, классом, социальной группой своей исторической идентичности, своего положения во времени, связи своего настоящего с прошлым и будущим[72].

Тем самым, рассматривая и оценивая прошлое через призму настоящего, а настоящее как результат предыдущего развития, историческое сознание воспринимает будущее как проекцию реальных, совершенно конкретных процессов и тенденций, действующих в современности, на перспективной ступени развития общества. Прошлое и будущее не существуют сами по себе как полностью автономные пространства; они слиты в едином потоке времени, стянуты берегами истории, будучи объединены одним субъектом исторического действия – человеком[73].

При этом важнейшим показателем социальной стабильности является устойчивость исторического сознания. Одним из критериев устойчивости исторического сознания выступает национальное самосознание, являющееся социально-конструкционной основой, на которой зиждется общественное сознание, структурным элементом социальной стабильности. В истории есть немало примеров того, что именно национальное самосознание русского народа, а также глубокая вера позволили ему выстоять в жестоких исторических событиях, одним из которых было татаро-монгольское нашествие, на борьбу с которым объединился весь русский народ, ранее раздираемый междоусобицами. Не случайно еще Аристотель отмечал, что «разноплеменность населения, пока она не сгладится, служит источником неурядиц»[74]. Но татаро-монгольское нашествие стало тем историческим событием, которое изменило русское самосознание. На Куликово поле вышли рязанцы, москвичи, владимирцы, псковитяне, а с Куликова поля все они вернулись русскими. В последний период монгольского владычества Орда ощущала постепенное превращение совокупного потенциала русских земель в равновеликую ей силу. В итоге дух и воля проявили себя в таком отпоре Мамаеву нашествию, который впервые можно охарактеризовать как общенациональный[75]. Тем самым внешняя опасность в виде продолжительного владычества монголо-татар способствовала развитию и созреванию народности, национального самосознания, консолидации русского народа, вышедшего на борьбу с врагом.

Одним из оснований устойчивости исторического сознания выступает ментальность, которая складывается исторически как одна из адаптивных форм социального поведения и функционирует автоматически, без ведома их носителей: это не столько оформленные, высказанные мысли, сколько общие места, в той или иной мере расхожее культурное наследие, картины мира, запечатлевшиеся в коллективном бессознательном[76]. Как правило, черты, характеризующие ментальность той или иной культуры, в отличие от идеологических, социально-политических, религиозно-конфессиональных и иных факторов, характеризуют большой стабильностью и не изменяются в течение длительного времени, обусловливая самобытность той или иной культуры. Причем национальные культурные различия связаны и с различием ментальности, что влияет на историческое сознание, обусловливающее представления о социальной стабильности. Например, западная цивилизация во многом ориентирована на индивидуализм, что заложено в ее истории: греческая философия в разных аспектах и смыслах подчеркивала ценность индивидуального. В период Реформации был сделан упор на личную связь с Богом, восточная цивилизация видела стабильность в гармонии и поведении в рамках связей с родственниками[77]. В России одним из важнейших ценностных ориентиров выступало православие, которое стало мощным фактором формирования ментальности и консолидации русского народа.

Тем самым еще одним важным компонентом процесса развития исторического сознания выступает вера, которая является духовным стержнем, обеспечивающим непрерывность сохранения исторической преемственности и непрерывности сохранения исторических и культурных основ, поскольку любая культура изначально базируется на религиозном и философском фундаменте. Отсутствие же веры и нравственного целеполагания в жизни, которое рождается из веры, уважения к достижению прошлого, исчезновение нравственного императива ведет к деградации культуры[78].

Кроме этого, стабильное развитие социума исторически связано с нормами, которые возникают уже на самых ранних этапах истории человечества. Нормы унифицируют поведение людей, обеспечивают единообразие и согласованность их коллективных действий, выступают нравственным императивом и элементом социальной стабильности. Известно, что существует два класса социальных норм, управляющих человеческим поведением, в основе которых – индивидуальные или коллективные представления. Коллективные представления пралогичны в том смысле, что дают толкования, только внешне похожие на классификации и выводы, а на самом деле их суть – закон сопричастия (партиципации, мистического единения сородичей)[79]. Нормы являются регулятивным инструментом, способствующим стабильному функционированию социальной системы, поскольку следование нормам обеспечивает социальный порядок. Нормы выступают одними из ключевых универсалий, без которых не существует ни одного общества. Социальную стабильность обеспечивают социальные нормы, которые являются одной из форм существования социальной системы, одним из механизмов ее упорядочивания, по указанию Ю. Хабермаса, «…для того, чтобы конструировать социальный мир, а также оценить те или иные действия с точки зрения соблюдения или нарушения норм, получивших общественное признание. Для того, кто принадлежит к социальному миру, последний составляется в точности из тех норм, которые определяют, какие интеракции в том или ином случае входят в совокупность оправданных межличностных отношений; все акторы, для которых имеет силу такой набор норм, которые принадлежат одному и тому же социальному миру»[80]. Для поддержания социальной стабильности тем самым важна выработка способов поведения, которые принимались бы членами данной социальной структуры, система матриц, единства действий и отношений. Для сохранения социальной стабильности нормы должны быть общезначимы, эталонны, императивны. Вследствие утраты этих признаков, нормативной «недостаточности» или, наоборот, «избыточности» возникает риск напряженных и кризисных явлений в обществе – роста преступности, падения нравственности, дезорганизации социальных отношений.

Потеря данных оснований ведет к деформации, структурному разрушению социальной системы, так же как и разорванное состояние исторического сознания, которое вызывает коренные изменения в общественном и индивидуальном сознании, в мировоззрении людей, усугубляет раскол общества, ведет к потере исторической памяти, своего прошлого, потере духовных ориентиров. Такая разорванность, нарушение преемственности, причинно-следственных связей ведет к деформации общеисторических представлений, существенно превышающей допустимый, или обычный, для всякого массового исторического сознания уровень подобной деформации. Разрушение исторической памяти, изъятие какой-то части прошлого, провозглашение его как несуществующего или объявленного ошибкой, заблуждением, стремление переписать историческое прошлое ведут к фрагментаризации исторического сознания, размыванию культурно-цивилизационной матрицы, самоидентификации наций, исторической идентичности[81], подрыву социальной стабильности.

Изменчивость социального и исторического сознания характеризует его динамический характер. Такая смена характерна для переходных исторических периодов, которые характеризуются особым мифологизмом и идеологизацией, инверсией ценностей, преобладанием психологических моментов над теоретическими моментами. Причины развития и трансформации исторического сознания трактуются К. Мангеймом в соответствии с моделью взаимодействия рациональной структуры (общества, упорядоченного мировоззрения) и иррациональной среды, содержащей условие определения мышления бытием[82]. Одним из таких периодов выступает конец XIX – начало XX века, характеризующиеся обострением и углублением социальных антагонизмов капиталистического общества. Это привело к тому, что элементы достоверного социального знания, содержащегося в буржуазной идеологии, сменились апологетикой буржуазных отношений, продуманным искажением реальных социальных фактов, созданием социальных мифов, которые оправдывали фактическое неравенство людей в капиталистическом обществе.

Идеология как часть исторического сознания выступает одним из инструментов регулирования массового сознания. Идеология может носить классовый характер, а может осмысливаться как социальная мифология.

Классовый характер идеологии подчеркивал К. Маркс. С его точки зрения, идеология выражала специфические интересы определенного класса, выдававшиеся за интересы всего общества. Так, с перерастанием капитализма в монополистическую стадию буржуазное государство все больше присваивало себе идеологические функции. Оно стало целенаправленно руководить процессом производства и распространения идей, откровенно манипулируя сознанием масс, навязывая им свои интересы, идеи и ценности. Для Маркса идеология и есть историческое сознание, но сознание ложное: она рассматривает причину и сущность исторического движения в развитии сознания и идей[83]. С позиции данного подхода идеология представляет собой некую систему представлений правящей элиты, которая соответствует ожиданиям широких слоев общества в прошлом, поэтому задача сохранения власти трактуется как требование консервирования ценностных норм, легитимизирующих властные полномочия элиты, внедрение этих ценностей в общественное сознание.

Идеология с точки зрения иррационалистического направления осмысливалась как социальная мифология. Сторонники данного направления (А. Шопенгауэр, Ф. Ницше, Ж. Сорель, З. Фрейд, К. Юнг) обратили внимание на способность идеологии быть ориентиром для индивида, определять его поведение в соответствии с его страстями, стремлениями и ожиданиями, тем самым сплачивая людей. В рамках такого концептуального подхода идеология вечна, ибо коренится в психологических и ценностных предпосылках. Так, по мнению итальянского исследователя В. Парето, основу идеологии составляют верования, которые представляют собой соотношение идей и чувств. Французский социолог Ж. Сорель рассматривал идеологию как социальную мифологию, выполняющую функцию средства социальной интеграции, сплачивающего и воодушевляющего людей. В своих работах он указывал, что любые социальные движения инспирируются мифами, которые трактуются Сорелем как любые идеи и чувства, обеспечивающие единство социальной группы. Смысл социального мифа – скрывать знание, отвлекать от истины. Иллюзии выполняют общественно необходимую функцию: укрепляют, стабилизируют общественные отношения, поскольку помогают индивиду выражать его побуждения. Социальный миф действительно способен на какое-то время воодушевить массы, сплотить их, направить их действия, о чем красноречиво свидетельствуют примеры буржуазной и коммунистической идеологии. Подход, который пытался обосновать Сорель, представляет собой попытку повышения значимости социального мифа, преувеличение его роли в исторических событиях. Однако такая позиция не дает ключа к развернутому анализу массовых идеологических процессов, что сделали сторонники психоаналитических теорий идеологии (З. Фрейд, К. Юнг и др.), которые показали изнанку мифа, указали на те причины, которые приводят к постоянному, неизменному сотворению духовных фикций.

Отождествляя идеологию с социальной мифологией, сторонники психоаналитического подхода стремились выделить факторы, которые порождают и воспроизводят эту мифологию, доказать неустранимость социального мифа как ориентира общественного и индивидуального поведения. Так, по мнению З. Фрейда, идеология есть не что иное, как вторичное наслоение, возникающее в результате извращенного истолкования индивидом своих психических влечений. По Фрейду, духовные комплексы человека выражают сублимированную агрессивность и замаскированную сексуальность. Не только идеология, но и религия рассматривалась им как устойчивая форма общественного невроза. Постоянные конфликты между бессознательными стремлениями к наслаждению и «принципом реальности», к которому приспосабливается сознание, порождают в человеке потребность рационализировать подсознательные мотивы. Идеология, стало быть, «оправдывает» стихийные импульсы, тайные вожделения, порывы. В интерпретации Фрейда идеология является ложным сознанием, потому что в психике происходит искаженное «проигрывание» бессознательных мотивов и аффектов, присущих индивиду. Мучительные фантазии, страхи, галлюцинации вытесняются в глубины психики и затем закрепляются в различных идеях. Поэтому объяснить идеологию можно не путем теоретического анализа ее постулатов, а обращаясь к описанию первичных психологических импульсов, следствием чего выступает тезис о возможности раскрытия той или иной идеи через понимание скрытых психологических напряжений, получающих выход в сферу сознания.

Давая идеологии чисто психологическое истолкование, Фрейд таким образом снимал вопрос о ее историческом и социально-классовом содержании, да и о самих социальных факторах, влияющих на судьбы идеологии, он говорил мимоходом, как о чем-то маловажном. В этом ракурсе исторические и социальные истоки содержания идеологических представлений выступают только как неизменные внешние детерминанты психических процессов.

Другой психоаналитик, К.-Г. Юнг, анализ исторического развития идеологических процессов сводил к рассмотрению архетипов. Развивая тезис о коллективном бессознательном как отражение опыта психической жизни всего человечества, Юнг видел в духовных представлениях людей лишь некие изначальные символы, присущие не только сказкам, легендам, мифам, но и развернутым идейным построениям. Чтобы овладеть настроениями масс, идеолог, согласно Юнгу, должен постоянно осмысливать исторически сформированную вереницу архетипов, изучать их. Только тогда он сможет активно использовать разнообразную символику для определенной «настройки» коллективных переживаний, для дирижирования эмоциями и представлениями людей, что дает инструменты для регулирования социальной стабильности.

Интересную трактовку связи идеологии и исторического сознания на основе психоаналитической теории дает В. Рейх. Он рассматривал сексуальность как форму проявления бессознательных влечений, которые по-разному «обуздываются» в тех или иных конкретных культурно-исторических ситуациях. На основе анализа сексуального поведения, условий воспитания подростков в немецкой семье Рейх пришел к выводу, что подавляемые плотские страсти могут являться причиной стихийности и непредсказуемости поступков людей в общественной жизни. Методика психоанализа была применена Рейхом для анализа сложившихся перед Второй мировой войной шаблонов поведения и духовных представлений. Он выдвинул тезис о том, что истоки фашистской идеологии следует искать в особых формах сексуального поведения, которые породили якобы «новую психологическую структуру» немецкого народа. По мнению Рейха, именно психологический «синдром» агрессивности и фанатизма, свойственный немецкому обывателю, привел к господству фашистской идеологии[84], что обусловило принципиальные социально-экономические и политические сдвиги в системе социальной стабильности в Европе в середине XX века.

Тем самым идеология, выступая сущностным элементом общественного и исторического сознания, которая ставит задачу осознания, декларирования и обоснования важных взглядов и общественных ориентиров, способствует изменению содержания и характера социальной стабильности.

Историческое развитие показывает, что на социальную стабильность большое влияние оказывает стиль правления, от которого во многом зависит как социальное, политическое, так и экономическое равновесие. Так, например, римский император Андриан для поддержания социальной стабильности улучшил положение рабов, бесконечным захватническим войнам предпочел удержание границ, осуществлял финансирование строительства и программ социального обеспечения, не увеличивая при этом налоги. Интенсивный управленческий стиль герцога Веллингтона подразумевал взятие на себя ответственности за исход боя, постоянную смену позиции, для того чтобы справляться с кризисными ситуациями, возникающими в войсках, оставаться в самом опасном месте до устранения угрозы и сохранять бдительность, дабы предсказать возможность возникновения опасности в другой точке[85]. Потребность в руководителе, лидере вытекает из социальной потребности в соответствующем авторитете, способном обеспечивать и поддерживать социальный порядок.

Следует подчеркнуть, что импульс к формированию исторического сознания или его разрушению исходит из современной в каждый данный момент общественной среды, но средством достижения устойчивости исторического сознания является формирование отношения к прошлому.

В контексте рассмотрения российского исторического сознания необходимо отметить его специфику, выражающуюся в первую очередь в особом отношении к прошлому, повышенной детерминированности настоящего и будущего прошлым. Ряд исследователей пришли к заключению, что русские острее, чем другие народы, ощущают, что прошлое определяет настоящее и будущее. Стоит отметить, что в принципе подобное отношение к прошлому не уникально, черты его можно обнаружить и у других народов, например у французов. Однако в целом так называемой западной цивилизации и в особенности той ее составляющей, которую можно условно назвать американской, это несвойственно. Для среднего американца представление о том, что США – великая страна, в первую очередь связано с настоящим, что, впрочем, соответствует и историческим реалиям[86].

Важно отметить, что существует определенная сложность в определении уровня правдивости высказываний о прошлом. Во-первых, потому что существует определенное пространство между тем, что мы знаем о прошлом, и тем, каким оно было на самом деле. Во-вторых, потому что прошлое, как и настоящее, многогранно, многоаспектно, неоднозначно и с большим трудом поддается каким-либо оценкам, даже морального свойства, в то время как массовое сознание нуждается именно в оценках – и в оценках, достаточно однозначных. Строго говоря, историческая наука работает над созданием картины прошлого, своего рода многоцветного полотна, пытаясь максимально воссоздать его оттенки и нюансы, она стремится не судить прошлое, а скорее объяснить его, в то время как массовое сознание основывается не на многоцветном полотне, но на образе прошлого. И этот образ, как правило, либо преимущественно позитивен, либо преимущественно негативен, носит либо героический, либо трагический характер.

Так, в годы Великой Отечественной войны образ прошлого приобрел позитивный оттенок, страницы отечественного прошлого стали играть особую роль. В периоды тяжелых военных испытаний пропаганда все чаще обращалась к образам (именно к образам, а не собственно теоретическим концепциям) защитников Родины – Александра Невского, А. В. Суворова, М. И. Кутузова и др. Так, во время Великой Отечественной войны, в 1942 году, был создан кинофильм «Александр Невский», в 1943 году учреждены ордена Александра Невского, Суворова, Кутузова, Нахимова, Ушакова. Историческая преемственность в развитии страны в общественном сознании, в том числе преемственность Российской империи и Советского Союза, восстанавливалась, историческое сознание становилось более гомогенным, менее дискретным и выборочным.

Образ же прошлого, созданный в годы перестройки, был преимущественно негативным. Причем это касалось в первую очередь недавнего прошлого. Одновременно немало было сделано для реабилитации прошлого, более отдаленного, а проще говоря, дореволюционного. В этом была своя логика, поскольку очевидно, что без отказа, без перечеркивания советского прошлого поддержка общественным мнением радикальных реформ вообще была бы невозможна. Одновременно с этим создание мифа о «России, которую мы потеряли», было также необходимым условием движения вперед, как некоей духовной опоры и оправдания[87].

Большую угрозу социальной стабильности представляют периоды острых общественных кризисов, социальных потрясений, переворотов, революций, приносившие с собой изменения общественного строя, но вместе с тем порождающие самые глубокие кризисы исторического сознания, а также разрыв связи времен, кризис исторической преемственности культур.

Среди ярких кризисов социальной стабильности в России можно выделить переходный период от российского к советскому периоду в 1917 году, а также от советского к постсоветскому в 1991 году. В структуре современного исторического сознания в России одним из важных аспектов является проблема отношения к определенному периоду советской истории. Сам переход к этому периоду в октябре 1917 года означал радикальный разрыв с прошлым во всех сферах жизни, это был глубокий кризис исторического сознания. Переход к новому строю оценивался по-разному: одними – как крушение всех жизненных устоев, другими – как избавление от тяжелого и мучительного прошлого. Кризис исторического сознания выражался и в отрицании значительной части отечественного прошлого как ненужных страниц. С массовым историческим сознанием случилось то же самое, что и триста лет назад, в Петровское время: представление об историческом процессе приобрело разорванный, прерывистый характер и в нем образовалась лакуна в виде советского периода, который оказался как бы вне Истории.

В период перестройки происходит общая дестабилизация – подрыв культурных устоев, осуществление агрессивных программ по разрушению культурного ядра общества, памятников советской эпохи, слом исторически сложившихся норм общественных отношений, утрата исторической памяти, культурных ценностей.

Большой «макропрограммой» перестройки была общая дестабилизация. Программа изменения всех элементов нашей общественной системы, которые находились в скрытом, «дремлющем» или даже потенциальном конфликте. За столетия в сложном многонациональном и многокультурном традиционном обществе и идеократическом государстве России было выработано множество явных и неявных механизмов предотвращения, разрешения и подавления конфликтов. Эти механизмы отказывали очень редко, лишь когда Россия попадала в очередную историческую ловушку и возникала такая система порочных кругов, которую невозможно было разорвать в рамках сложившегося порядка. В конце 1980-х годов сама власть стала дестабилизировать общество и загонять страну в историческую ловушку. Многочисленный образованный слой, который мог бы в этот момент стабилизировать ситуацию, введя потенциальные конфликты в русло рассудительного общественного диалога, примкнул к «революционерам сверху» и резко ухудшил положение.

Ведущие отечественные ученые отмечают, что во время перестройки была подвергнута разрушению вся идеологическая система и политическая культура советского общества, которая, как известно, является одной из важных и неотъемлемых частей культурного ядра общества. Следовательно, власть и культурные течения, которые оказывают радикальное разрушительное воздействие на сложившуюся в обществе политическую культуру, неизбежно провоцируют тяжелый культурный кризис. Кроме того, политическая культура есть «продукт специфического исторического опыта» народа. Радикальные политические действия, противоречащие этому опыту, означают разрыв с исторической традицией, что неизбежно вызывает глубокий раскол общества.

Социокультурный кризис российского общества в этот период нашел свое адекватное отражение как в общественном сознании в целом, так и в историческом сознании в частности. Под его влиянием происходит трансформация исторического сознания, возникает угроза потери обществом своей идентичности, своего исторического и культурного прошлого, раскол общества, переоценка ценностей исторического прошлого, фактов и явлений, подвергается пересмотру ценность связи поколений, утрачиваются исторические традиции российского общества.

Говоря об опасности ориентации на позитивистские принципы научного (и исторического) знания, уместно вспомнить позицию Э. Гуссерля, указывавшего, что «сама социальная действительность есть продукт нашего знания о ней»[88]. В этом аспекте понимание, осознание, оценка, переживание исторических событий содержат элементы психической и рационалистической проекции социально-исторической действительности. К сожалению, нередко случающиеся в последние годы изменения трактовок исторических событий фактически подрывают основы социальной стабильности не только через коррекцию исторического сознания, но – следуя Гуссерлю – и через изменение самой истории социума.

Картину современных представлений о социальной стабильности в ракурсе российского общественного сознания позволил представить осуществленный нами факторный анализ текстов российской прессы, затрагивающих вопросы социальной стабильности, направленный на выявление категориальной структуры восприятия концепта «социальная стабильность» (по результатам факторного анализа). Цель данной части исследования состояла в выявлении основных факторов, опосредующих восприятие концепта «социальная стабильность» в общественном сознании. Для этого полученные результаты контент-анализа подвергались факторному анализу с использованием метода главных компонент и с последующим вращением «VARIMAX»[89].

В результате факторного анализа отраженного в материалах прессы восприятия концепта «социальная стабильность» было выявлено шесть значимых факторов, объясняющих 44 % дисперсии.

Интерпретация факторов производилась на основе критериев, имеющих наибольшие факторные нагрузки после вращения, т. е. максимально коррелирующие с выявленными факторами.

По первому фактору таковыми оказались критерии:

– наличие упоминаний субъектов власти (организаций или лиц) (0,880);

– наличие стратегии, программы достижения или повышения уровня социальной стабильности (0,814);

– апелляция к интересам общества в целом, государства (0,519).

Этот фактор мы проинтерпретировали как «фактор власти» (или «фактор гаранта»).

С использованием результатов экспертного анализа публикаций были подсчитаны факторные значения текстов в пространстве социально-психологических факторов.

Различия между «убедительными» и «неубедительными» текстами о социальной стабильности были усреднены и таким образом вычислены центры их значений в пространстве шести факторов. Оказалось, что «убедительным» текстам свойственна большая весомость «фактора власти». Эти тексты обладают следующими признаками:

1) упоминание субъектов власти более высокого статуса (Президента и Премьер-министра РФ, Правительства РФ, представителей органов власти регионального масштаба и т. д.). В целом тексты, в которых в роли «гаранта» социальной стабильности выступает Премьер-министр РФ, были оценены экспертами как более «убедительные», чем те, в которых в роли «гаранта» выступает Президент (здесь, видимо, сказывается больший стаж работы премьер-министра на высших руководящих постах и более устойчивый персональный имидж этого лица). Тексты, в которых «гарант» представлен коллегиальным органом, воспринимаются как менее «убедительные», чем те, в которых в роли «гаранта» выступает конкретная личность (в том числе представитель коллегиального органа). Тексты, в которых «гарантом» выступают государственные структуры любого уровня, оцениваются как более «убедительные», чем тексты, в которых таким «гарантом» являются негосударственные структуры и их представители. На втором месте по влиянию на «убедительность» текста после государственных структур в роли «гаранта» социальной стабильности (с большим отрывом) оказались бизнес-структуры, на третьем (с небольшим отрывом от бизнес-структур) – общественные организации.

Наибольшую нагрузку на второй фактор имеют критерии:

– высокая аксиологичность текста (отрицательная или положительная оценочность) (0,793);

– ирреальность (отнесение к желаемому, должному положению дел) (0,755);

– дистанцированность (отнесение к другому времени или месту) (0,633).

Этот фактор мы условно назвали фактором интенциональности (нацеленности).

Интересно, что именно по данному фактору обнаружились максимальные расхождения значений «убедительных» и «неубедительных» текстов о социальной стабильности. Таким образом, для того чтобы текст о социальной стабильности был убедительным, он должен обладать высоким показателем интенциональности, устремленности от реального к желаемому положению, от сущего к должному. Высокая аксиологичность текста обеспечивает эффект «заражения», эмпатии, читатель солидаризируется с автором текста, разделяет его оценки и эмоции. Наличие упоминаний о существующих социальных проблемах подводит под этот возникающий на эмоциональном уровне эффект рациональный базис. А ирреальность и дистанцированность в применении концепта «социальная стабильность» задают вектор интенциональной устремленности, нацеленности на результат. Все эти элементы в совокупности и придают тексту убедительность.

Максимальные нагрузки по третьему фактору имеют следующие критерии:

– наличие упоминаний граждан, не облеченных властными полномочиями, населения или групп населения (0,710);

– наличие упоминаний потребителей товаров и услуг, клиентно-ориентированного бизнеса (0,703);

– общий контекст материала связан с социальной сферой, бытом, повседневностью (0, 589);

– общий контекст материала связан с семьей, материнством, детством (0, 557).

Данный фактор можно назвать «фактором клиента» (это название выражает ту мысль, что социальная стабильность имеет «клиентный» характер, т. е. любые стратегии, направленные на ее достижения, реализуются для кого-то, выражают заботу об этих людях, и, главное, что сами эти люди реализовать эти стратегии не могут по причине отсутствия у них необходимых для этого властных полномочий и финансовых ресурсов). Клиентами социальной стабильности являются население или конкретные группы населения, не обладающие властными полномочиями и не относящиеся к бизнес-классу. Надо также отметить, что наличие в тексте образа клиента социальной стабильности вызывает у читателя эмоциональный отклик в силу того, что он либо идентифицирует себя с ним, либо испытывает сочувствие, заботу по отношению к нему.

Максимальные нагрузки по пятому фактору имеют критерии:

– общая отнесенность к сфере экономики и деловой жизни (0,838);

– использование выражений, входящих в лексико-семантическую группу «деньги» (0,613);

– использование выражений, входящих в лексико-семантическую группу «бедность – богатство».

Этот фактор мы назвали фактором меркантильности. Эксперты сочли существенно более «убедительными» тексты, обладающие более высокими показателями по параметру меркантильности, чем менее «меркантильные» тексты, т. е. такие, в которых социальная стабильность не порождает ассоциаций с деньгами, материальным благосостоянием.

Такое положение отражает объективно существующую социальную закономерность, которая состоит в том, что недостаточная материальная обеспеченность широких слоев населения является одним из главных факторов (хотя и не единственным) социальной нестабильности.

Наибольший вклад в четвертый фактор вносят такие критерии, как:

– упоминание лиц, социальных групп, организаций, выступающих в качестве объекта управления (0,699);

– наличие критики по отношению к определенным лицам, социальным группам, организациям (0,676);

– ригористичность (строгость, апелляция к юридическим или моральным нормам, принципам, законам) (0,530).

Проинтерпретируем этот фактор как «агрессивность». Он выражает тот вектор в семантическом пространстве социальной стабильности, который связан, фигурально говоря, с «образом врага», т. е. того субъекта или субъектов, которые мешают реализации стратегий, направленных на достижение социальной стабильности, показывает, что деятельность гаранта социальной стабильности – это в большинстве случаев борьба с противодействующими элементами.

Интересно, что если в роли гаранта социальной стабильности выступают государственные структуры, то в роли противодействующего субъекта – представители бизнес-структур, и наоборот. Представители бизнеса «мешают» реализации стратегий всеобщей социальной стабильности по причине своих экономических интересов, а представители государственных структур – по причине инертности, бюрократизма и коррупции.

Однако важно подчеркнуть и то, что, по результатам экспертного анализа, существенных расхождений между «убедительными» и «неубедительными» текстами о социальной стабильности по данному параметру не наблюдается. Этот результат говорит о том, что «агрессивность» (в том числе наличие «образа врага») не связана с сущностными характеристиками социальной стабильности. Скорее можно заключить, что этот фактор имеет социокультурную обусловленность и выражает особенность российского менталитета и традиции отечественной политической культуры.

Наибольший вклад в шестой фактор вносят критерии:

– использование обобщенных образов социальных групп, социальных стереотипов (0,806);

– наличие упоминаний существующих социальных проблем (0,763);

– общий политический контекст материала (0,665).

Данный фактор мы назвали фактором политизированности. Как и по фактору «Агрессивность», результаты экспертного анализа существенных различий значений между «убедительными» и «неубедительными» текстами по этому фактору не демонстрируют. Это говорит о том, что политизация социальной стабильности, как и раскрытие этого концепта через «агрессивные» стратегии, является социокультурно обусловленной характеристикой российской ментальности.

Итак, факторный анализ позволил выявить шесть социально-психологических параметров социальной стабильности как концепта в сознании современного российского общества. В качестве таких параметров выступают факторы: гаранта (власти), интенциональности, «клиента», меркантильности, агрессивности, политизированности. Соотношение этих факторов образует семантическое пространство социальной стабильности в современном российском общественном сознании.

При этом убедительность текста о социальной стабильности зависит не от всех шести перечисленных факторов, а лишь от четырех первых – фактора гаранта, фактора интенциональности, фактора клиента и фактора меркантильности. Агрессивность и политизированность, являясь элементами рассматриваемой ментальной модели социальной стабильности, в то же время не являются неотъемлемыми характеристиками концепта социальной стабильности, поскольку соответствующие характеристики имеют социокультурную природу и являются проявлениями исторически-конкретных черт социальной стабильности, присущих ей в условиях современной российской действительности. Что же касается первых четырех параметров, то они, по-видимому, выражают неотъемлемые, сущностные характеристики социальной стабильности.

Действительно, социальная стабильность как состояние общества, во-первых, обладает высокой субъективной значимостью. Чем общество более стабильно, тем при всех прочих равных условиях в нем существуют более широкие возможности для удовлетворения жизненно важных потребностей и интересов широких слоев населения. Особенно это справедливо в отношении долговременных потребностей и интересов – таких, как воспитание детей, получение образования и т. д. Это свойство социальной стабильности отражает такой параметр, как «клиент».

Во-вторых, реализация стратегий социальной стабильности требует активного вмешательства субъектов, располагающих для этого необходимыми возможностями. Как уже показала современная действительность, стихийное развитие капиталистической экономики, регулируемое лишь законами рынка, не приводит к социальной стабильности. Скорее наоборот, отказ от вмешательства в «стихию» рыночной экономики, чрезмерное доверие ее способности к саморегулированию приводят к социальным потрясениям и революциям. Еще в середине XIX века это осознал немецкий философ Людвиг фон Штейн, которому принадлежит приоритет в разработке теоретической концепции социального государства[90]. Эта теория содержала новаторские для своего времени, но уже хрестоматийные сегодня идеи о том, что путем целенаправленной и планомерной государственной политики можно преодолеть углубляющуюся пропасть между богатством и бедностью, разрешить наиболее острые социальные проблемы и тем самым обеспечить социальную стабильность. Сегодня выработанное Л. фон Штейном понятие социального государства включено практически во все конституции демократических государств мира. Тем самым государства в конституционном порядке объявляют себя гарантами социальных прав людей и социальной стабильности.

Однако уже в начале XX века, когда экономический потенциал свободного рынка был исчерпан и произошел переход к монополистическому капитализму, роль гаранта социальной стабильности стал разделять с государством бизнес.

Это привело к развитию представлений о государстве как гаранте социальной справедливости в направлении объединения усилий государства с представителями крупного бизнеса, а затем и переложения ряда функций государства как гаранта социальной стабильности на крупный бизнес. Такие представления были реализованы в концепциях организованного капитализма и социальной демократии, например у представителей австромарксизма (Р. Гилфердинг, К. Реннер, М. Адлер). Так, согласно Р. Гилфердингу, государство солидарно с представителями крупного бизнеса, поддерживает систему «организованного капитализма», регулирует отношения между трудом и капиталом, тем самым предотвращая социальные конфликты и обеспечивая социальную стабильность[91].

Несколько другое, хотя и близкое по своим исходным предпосылкам, направление развития идея бизнеса как нового гаранта социальной стабильности получила в возникших на американской почве системах тейлоризма и фордизма. В рамках этих систем именно крупному бизнесу принадлежит инициирующая роль в разработке и реализации стратегий социальной стабильности. Как пишет Н. Л. Полякова, «фордизм – это не просто конвейерное производство, высокая заработная плата и хорошие условия труда. Если бы дело обстояло таким образом, то все, что сделал Форд, можно было бы рассматривать просто как творчество блестящего инженера и управленца, а не как творение человека, сумевшего предвидеть те принципы экономической и социальной организации, которые доминировали как в жизни Америки, так и всего мира в течение более чем трех четвертей века. Это предвидение стало возможным, поскольку он понимал, что его технический прорыв требует трансформации всего общества и не может ограничиваться только рамками предприятия или даже экономики. Проблемы, которые решает Форд, – это не только проблемы того, как гарантировать и расширить рынок, обеспечивая тем самым постоянный рост производства, но и того, как предотвратить социальные столкновения на производстве и в обществе в целом, содействовать росту профсоюзного движения. Форд поставил задачу изменить социальное и экономическое мышление в целом, трансформировать цели и приоритеты социальной и экономической деятельности»[92].

Такой подход лег в основу концепции социальной ответственности бизнеса, получившей широкое распространение в экономически развитых странах в последние десятилетия. Правда, Россия в данном отношении пока отстает от других европейских стран. Лишь постепенно формируется понимание того, что при современном уровне как технических возможностей производства, так и концентрации капитала государство не может быть единственным надежным гарантом социальной стабильности. Как минимум еще одним таким гарантом (если не главным) должен выступать крупный бизнес – как сила, располагающая реальными экономическими и материальными ресурсами.

С этим связан следующий параметр социальной стабильности – «меркантильность». Он отражает, с одной стороны, уже упомянутое выше понимание того, что именно экономическое неблагополучие является самым «взрывоопасным» фактором социальной нестабильности, с другой стороны, тот факт, что для реального обеспечения социальной стабильности необходимы не только административные, но и, в неменьшей степени, материальные ресурсы.

Наконец, фактор «интенциональности» отражает тот объективный факт, что социальная стабильность не возникает сама собой, в силу естественных законов. Как уже сказано, стихийные законы рыночной экономики, если не ограничивать их действие никакими рамками, могут привести лишь к усилению социальной нестабильности, о чем свидетельствуют экономические эксперименты в России 90-х годов XX века. В определенном смысле любая программа, направленная к достижению социальной стабильности, – это программа преодоления социально-политической «энтропии», движение от наличного состояния общества к желаемому и проектируемому, от сущего к должному, от наличных условий – к цели.

Что же касается двух оставшихся факторов, выявленных в ходе факторного анализа восприятия концепта социальной стабильности в сознании современного российского общества, – фактора «агрессивности» и фактора «политизированности», – то оба эти фактора, не являясь выражением сущностных характеристик социальной стабильности, выражают социокультурную и исторически конкретную обусловленность этого сознания специфичной для современной России напряженностью взаимоотношений бизнеса и государства, которое во многом является наследием командно-административной системы управления отечественной экономикой.

Одним из путей преодоления кризисных явлений в обществе, обусловливающих подрыв социальной стабильности, выступают действия, ориентированные на достижение взаимопонимания, которые разработаны и теоретически обоснованы в работах одного из крупнейших немецких философов и социологов Ю. Хабермаса. Для нас представляет интерес выделение ряда аспектов действия, ориентированного на взаимопонимание, которые являются фактором социальной стабильности, механизмом эффективной координации действий в социальном взаимодействии. Большое значение имеет ориентация на взаимопонимание или ориентация на успех. Социальные интеракции могут быть более или менее кооперативными и стабильными, более или менее конфликтными и нестабильными. Вопросу о том, как возможен социальный порядок, задаваемому в рамках теории общества, в теории действия соответствует вопрос о том, как участники интеракции могут координировать планы своих действий таким образом, чтобы Другой, не возбуждая конфликта и, во всяком случае, избегая риска прервать интеракцию, мог «соединить» свои действия с действиями Я. В этой трактовке акторы ориентируются исключительно на достижение успеха, т. е. на последствия своих действий, поэтому они стараются достичь своих целей, оказывая внешнее влияние на понимание ситуации их соперником, на его решения и мотивы, с использованием оружия или подкупа, угроз или посулов. Координация действий субъектов, которые, таким образом, обращаются друг с другом стратегически, зависит от того, насколько эгоцентрический подсчет собственной выгоды уравновешивается подсчетом выгоды с противной стороны. Тогда степень кооперации и стабильности зависит от удовлетворения интересов участников взаимодействия. В противоположность этому коммуникативное действие, когда акторы идут на то, чтобы внутренне согласовывать между собой планы своих действий и преследовать те или иные свои цели, возможно только при условии согласия относительно данной ситуации и ожидаемых последствий, которое или уже имеется между ними, или о нем еще только предстоит договориться. В обоих случаях предполагается телеологическая структура действия, поскольку акторам приписывается способность к целенаправленному действию и заинтересованность в осуществлении своих планов. Но стратегическая модель может довольствоваться описанием структур действия, непосредственно ориентированного на достижение успеха, в то время как модель действия, ориентированного на достижение взаимопонимания, должна определить специфические условия для достигаемого в процессе коммуникации согласия, при которых Другой может соединить свои действия с действиями Я.

Не менее важно для стабилизации общественных связей взаимопонимание как механизм координации действий. Понятие коммуникативного действия определено таким образом, что акты взаимопонимания, связующие между собой планы действий различных участников и соединяющие целенаправленные действия в единую и связную интеракцию, не могут быть, в свою очередь, сведены к телеологическому действию. Процессы взаимопонимания нацелены на достижение согласия, которое зависит от рационально мотивированного одобрения содержания того или иного высказывания. Согласие невозможно навязать другой стороне, к нему нельзя обязать соперника, манипулируя им: то, что явным образом производится путем внешнего воздействия, нельзя считать согласием. Последнее всегда покоится на общих убеждениях. Формирование убеждений можно проанализировать по реакции на приглашение к речевому акту. Речевой акт удается только тогда, когда другой человек принимает содержащееся в нем приглашение, занимая, пусть даже косвенным образом, утвердительную позицию по отношению к притязанию на значимость, которое может быть подвергнуто принципиальной критике.

В этих условиях особое место занимает значимость консенсуса – как в коммуникации, так и в социуме в целом. Если понимать действие как процесс овладения некоей ситуацией, то понятие коммуникативного действия, наряду с телеологическим аспектом проведения в жизнь того или иного плана действий, выделяет в этом процессе коммуникативный аспект совместного истолкования ситуации и вообще аспект достижения консенсуса. Ситуация представляет собой некий фрагмент, выделенный в жизненном мире применительно к той или иной теме. Тема возникает в связи с интересами и целями участников действия; она очерчивает релевантную область тематизируемых предметов. Индивидуальные планы действий акцентируют тему и определяют актуальную потребность во взаимопонимании, которая должна быть удовлетворена в ходе интерпретативной работы. В этом аспекте ситуация действия есть одновременно ситуация речи, в которой действующие лица попеременно принимают на себя коммуникативные роли говорящего, адресата и соприсутствующих при этом лиц. Эта система перспектив говорящего перекрещивается с системой широких социальных параметров и мировых перспектив.

В рамках исследования социальной стабильности большой интерес представляет значение и роль исторического сознания. Поскольку коммуникативное действие, согласно Ю. Хабермасу, представляет собой круговой процесс, в котором положение актора двояко: он является инициатором действий и в то же время продуктом традиций, в которых он живет[93]… то историческое сознание по своей сути во многом является фактором влияния на коммуникативный аспект истолкования исторической ситуации, а также на сплоченность групп, интегрированных на основе тех или иных ценностей и компетенции образующих общество индивидов, в ином отношении, нежели культурные традиции, которые тоже служат ресурсами для действий, ориентированных на достижение взаимопонимания.

Отрицание или потеря культурных ценностей, культурных традиций ведет к разрушению коммуникативного взаимопонимания. Как показывает история, одним из таких примеров разрушения может служить создание итальянского и немецкого государств идеологами национал-социализма, представляющее своего рода «историю бунта и нигилизма», в основе которого лежит изменение исторического сознания, базирующееся на отрицании рациональных основ в историческом развитии, сведение истории к «случайному противоборству сил». После поражения в Первой мировой войне в общественном сознании немцев наблюдалось отчаяние, а в его основе – «горечь унижения и ненависть». Люди действия, пребывающие в безверии, никогда не доверяли ничему, кроме действия. Одним из оснований неразрешимого парадокса Гитлера выступало его стремление утвердить стабильный порядок на основе беспрестанного действия и отрицания. Все это привело в конечном счете к замене истинных гуманистических ценностей «низкопробными ценностями», моралью уголовного мира, которые навязывались целой цивилизации. Социальная стабильность на основе «неукротимого динамизма», «вечного двигателя завоевания и захвата», «иррационального террора», который превращает человека в вещь, в «планетарную бактерию», согласно выражению Гитлера, ставит своей целью не только разрушение личности, но и уничтожение заложенных в ней возможностей, таких, как способность к мышлению, тяга к единению, призыв к абсолютной любви. Гитлер – «единственный в истории пример тирана, не оставившего после себя ничего положительного»[94]. Таким образом, как отмечает А. Камю, нигилистическая революция, исторически воплотившаяся в гитлеровской религии, привела только к бешеному всплеску небытия, в конце концов обратившемуся против себя самого[95].

Сегодня мы наблюдаем подрыв социальной стабильности в результате искажения роли России в современном мире (например, использование имени Сталина, превращенного на Западе в символ вселенского зла всех времен и народов, чтобы опорочить и обесценить величайшее событие русской национальной истории – победу над фашистской Германией, стремление западных СМИ доказать, что война была не Отечественной, что у русских нет ничего положительного, что они всегда стремились к ложным идеалам)[96]. Да, сталинская модернизация, с одной стороны, была жестокой, но с другой стороны, именно при Сталине произошла беспрецедентная по темпам индустриальная модернизация, следствиями которой были победа в Великой Отечественной войне и создание советской сверхдержавы.

Такая смена исторического сознания, искажение исторического прошлого во многом привели к развитию антирусской политики в странах Восточной Европы, к кризису в отношениях с иностранными партнерами. Одним из факторов такого отношения стало, как отмечает Е. М. Примаков, изменение характера взаимоотношений с Украиной, когда «в результате «оранжевой революции» в Киеве пришли к власти люди, далеко не во всем импонировавшие Москве – и по своим заявлениям, и по начавшейся антирусской политике»[97].

Смена исторического сознания оказывает дестабилизирующее влияние на социум, лечение от политической близорукости – в укреплении основ российского исторического сознания. В силу своей специфики историческое сознание в наиболее концентрированном виде отражает все сферы жизнедеятельности общества. Адекватно реагируя на все изменения в общественном бытии, активно воздействуя на него, а также на другие формы общественного сознания, оно определяет в значительной степени направленность и характер их развития. В силу этого преодоление кризиса исторического сознания является важным условием преодоления кризиса общественного сознания и в целом. Историческое сознание закономерно выступает в качестве одного из факторов социальной стабильности, выполняющего функции интеграции, консолидации различных поколений, социальных групп и индивидов.

1.3. Межгрупповое взаимодействие в системе социальной стабильности

Реальность общественных отношений такова, что люди в процессе своей жизнедеятельности объединяются в группы, поэтому рассмотрение ситуационного среза социальной стабильности исходит из необходимости исследования отношений между социальными группами. Интересные данные приводит британский психолог А. Тэшфел, выяснивший в своей известной работе, что степень влияния межгрупповых отношений на межличностные зависит от того, насколько субъекты этих отношений воспринимают как себя, так и других (и/или воспринимаются другими) прежде всего как членов какой-либо группы, иначе говоря, обозначена внутренняя иерархия восприятия этих взаимодействий. Оба этих подхода исходят из того, что одним из базовых элементов социальных отношений выступает межгрупповое взаимодействие, которое основывается на совокупности представлений личности о своем социальном окружении и взаимосвязях, а также характерных способах их восприятия и оценки. Такую совокупность Г. Триандис называет «субъективной культурой», которая также имманентно включает в себя идеи, теории, убеждения, социальные стандарты, оценки.

Исследование межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности исходит из связи микро– и макроуровня, индивида (элемента) и структуры, поскольку социальная стабильность не существует вне деятельности, изменчивости и взаимодействия. Так, на смену классическому противопоставлению индивида структуре (например, у Э. Дюркгейма структуры обладают принудительной силой к индивиду, а у М. Вебера выступают как результат человеческого поведения) приходит представление (в частности, Р. Бхаскара) о том, что структуры не существуют независимо от видов деятельности, направленных ими; структуры не существуют независимо от идей и представлений субъектов о сути своей деятельности; общество – не продукт деятельности индивидов; существует особый способ связи между структурой и людьми – воспроизводство и преобразование индивидами структур. Тем самым по отношению к индивидам общество выступает как нечто такое, что существует только благодаря их деятельности. Это позволяет говорить о наличии такого направления взаимодействия социальных групп, как преобразование и воспроизводство социальной стабильности, что обусловливает рассмотрение стабильности как формы социального взаимодействия.

Социальная стабильность реализуется как сочетание различных элементов и тенденций. Во-первых, разных видов и степеней стабильности и, во-вторых, системообразующих и системоизменяющих тенденций, устойчивости – с одной стороны, и изменения, неопределенности, непредсказуемости, нестабильности – с другой. Стабильная система осуществляет баланс этих разных начал в межгрупповом взаимодействии.

Состояние социальной системы характеризует способ функционирования системы (один из возможных) и является элементом процесса. Исследование стабильности процессов помогает раскрыть механизм функционирования изменяющейся, динамической структуры социального взаимодействия, в которой сочетаются и способность сохранять фиксированные параметры, и в то же время способность к развитию.

Социальное взаимодействие выступает как обмен ресурсами: отличительными и универсальными. Дифференциация видов социального взаимодействия в интересующем нас плане социальной стабильности может быть представлена ассоциативными и диссоциативными видами взаимодействия, субординационным, доминирующим взаимодействием, а также интимными, межличностными видами. Д. Адамопулус и Р. Бонтемпо обнаружили, что формы социального поведения развиваются в определенной последовательности. Анализируя содержание письменных текстов (например, «Илиаду» Гомера), они показали, что в ранних текстах много говорится об ассоциативных – диссоциативных типах поведения (например, Ахилл любил Патрокла и ненавидел Гектора), а также есть упоминания об отношениях «доминирования и подчинения» (например, Агамемнон настоял на своем, а Ахилл отказался от битвы) и «торга» (например, лошадь обменивалась на раба). Однако в текстах почти нет описания интимных и формальных отношений (никаких ссылок на личную жизнь людей или высказываний о конкретных доверительных отношениях личностного плана). С тех пор ресурсы социального взаимодействия претерпели серьезные изменения.

Главным полем межгруппового взаимодействия в XXI веке стал город как «пространство знаков господствующей культуры». По выражению Ж. Бодрийяра, город стал не только средоточием экономико-политической власти, но и пространством/временем террористической власти средств массовой информации, знаков господствующей культуры.

Город перестал быть политико-индустриальным полигоном, каким он был в XIX веке, в период развития информационного общества – «это полигон знаков, средств массовой информации, кода. Тем самым суть его больше не сосредоточена в каком-либо географическом месте, будь то завод или даже традиционное гетто. Его суть – заточение в форме/знаке – повсюду. Он представляет собой гетто телевидения, рекламы, гетто потребителей/потребляемых, заранее просчитанных читателей, кодированных декодировщиков медиатических сообщений, циркулирующих/циркулируемых в метро, развлекающих/ развлекаемых в часы досуга»[98]. В этих условиях исторические формы взаимодействия групп – фабричная, соседская, классовая – исчезли и межгрупповое взаимодействие стало характеризоваться разобщенностью и безразличием под властью моделей поведения, запечатленных в массмедиа и даже в планировке городов, трансформировавшись под влиянием семиократии – «новейшей формы закона ценности – тотальной взаимоподстановочности элементов в рамках функционального целого, где каждый элемент осмыслен лишь в качестве структурной переменной, подчиненной коду…»[99]. В результате получили распространение симулятивные модели социального взаимодействия, которые не предусматривают чью-то идентичность или персонифицированность, а стимулируют коллективную анонимность. «…Имена отстаивают не чью-либо идентичность или личность, а радикальную исключительность клана, группировки, банды, возрастной, этнической или иной группы, принадлежность к которым, как известно, реализуется через присвоение имени и через беззаветную верность этому тотемному наименованию…»[100]. Можно сказать, что здесь есть негласная конвенция, соглашение между группами, как и между индивидами об анонимности взаимодействия.

Социальное взаимодействие в современной городской среде разворачивается между отправителями и получателями знаков, между производителями и потребителями на уровне тотального манипулирования кодами и значениями. Так, революционные бунты в области манипулирования кодами, которые соотносятся с появлением нью-йоркских граффити в 1970-е годы, были связаны с ломкой структур кодов, кодированных отличий с помощью отличия абсолютного, некодифицируемого, при столкновении с которым система сама по себе распадается. В систему социальных взаимодействий стали все чаще включаться охота на электронные коды, значимость кодов доступа, сбои в банковской кодировке (Германия, начало 2010 года). Фактически это уже символические конфликты в недрах семиократии.

Новые принципы иерархии и субординации в межгрупповом взаимодействии нашли свое отражение на уровне характера взаимодействия исполнителей и руководителей, руководителей среднего звена и топ-менеджмента. Динамическое развитие компьютерных сетей способствовало развитию демократического и унифицированного стиля общения, обеспечивая возможность профессионального взаимодействия специалистов в едином времени и в едином компьютерном пространстве. Это привело к тому, что «технология разрушила иерархию»: «Люди, связанные между собой проводами, проявляют меньше почтительности к тем, кто стоит на более высоких ступенях служебной лестницы, и не стесняются прямо, а то и резко высказывать свое мнение»[101]. На фоне того, что затраты на создание, умелое обращение и передачу информации существенно сократились, крупные организации распадаются, получает распространение аутсорсинг, связанный с привлечением внешних ресурсов, компании уменьшаются, специализируются.

Экономика, основанная на информационных ресурсах, предопределила развитие трех форм построения современной организации, детерминировавших процессы межгруппового взаимодействия: внутренняя сетевая структура, виртуальная корпорация, экономическая сеть. «Компании с внутренней сетью, виртуальные организации и экономические сети пользуются одной и той же логикой Века информации, сводящейся к тому, что идеи, знания, обработка информации и другие нематериальные активы – человеческий, структурный и потребительский капитал – способны создавать богатство намного быстрее и дешевле, чем традиционные физические и финансовые ресурсы»[102].

В условиях глобальной, универсальной семиократической анонимности иначе ставится вопрос целей межгруппового взаимодействия, порождая новый тип неопределенности целеполагания. Это больше не вопрос попыток оценить средства, это вопрос рассмотрения того, какая из многих привлекательных целей, лежащих в пределах досягаемости, является приоритетной, учитывая количество имеющихся в распоряжении средств, актуализуя потребность в установлении приоритетов. Межгрупповое взаимодействие в этой ситуации как в персонифицированной, так и в электронной форме представляет огромный набор возможностей свободы «стать кем-то», и в то же время такая изменчивость возможностей предопределяет состояние незавершенности, неполноты, неопределенности. Выбор среди множества возможностей межгруппового взаимодействия – это одна из главных проблем современности. На этот вопрос, однако, Античность давала иной ответ, отстаивая разделение функций и деятельности сословий, при этом главным принципом такого разделения в своем фундаментальном труде «Государство» Платон считает справедливость как совместной деятельности и как социального взаимодействия в целом: «…государство мы признали справедливым, когда имеющиеся в нем три различных по своей природе сословия делают каждое свое дело. А рассудительным, мужественным и мудрым мы признали государство вследствие соответствующего состояния и свойств представителей этих же самых сословий»[103].

На фоне внедрения в повседневность новых средств коммуникаций произошло существенное изменение феномена справедливости и характера человеческих взаимодействий. Их масштабы и формы стали всецело определяться средствами коммуникаций, сообщениями. Содержание и характер сообщений как средства коммуникации стало оказывать существенное влияние на масштабы и форму человеческой ассоциации и человеческого действия.

Осознание изменения характера человеческих взаимодействий под влиянием новых средств коммуникации произошло постепенно. Так, по мнению исследователей, внедрение книгопечатных принципов «гомогенизировало» французскую нацию: «Французы стали похожи друг на друга от севера до юга. Книгопечатный принцип единообразия, непрерывности и линейности переборол сложности древнего феодального и устного общества. Революция была совершена новыми литераторами и юристами»[104]. Произошедшие изменения в структуре межличностных и межгрупповых взаимодействий ярко иллюстрируют приписываемые Наполеону Бонапарту слова: «Трех враждебно настроенных газет следует бояться больше, чем тысячи штыков».

В современном обществе средство коммуникации выступает как культурная матрица человеческих взаимодействий. Так, новейший подход к изучению средств коммуникации принимает во внимание не только «содержание», но также само средство как таковое и ту культурную матрицу, в которой это конкретное средство функционирует. При этом технологии действуют не на уровне мнений или понятий, они способствуют изменению чувственных пропорций, или образцов восприятия, «субъективной культуры» в последовательном порядке и без сопротивления. В процессе воздействия средств коммуникации или новых технологий человек зачастую утрачивает непосредственный характер восприятия реальности, увеличивается удельный вес реакций на мнение, сформулированное в СМИ, на образы, предлагаемые в литературе и рекламе. Процесс социального познания приобретает черты вторичного познания.

Внедрение в повседневность новых средств коммуникаций привело к ускорению человеческих взаимодействий в современную эпоху, выраженному в совпадении действия и ответной реакции, обусловило их интегральность и глобализацию. Развитие сетевых и виртуальных взаимодействий привело к увеличению амплитуды контактов и роли моральных норм пользователей в сети. В этих условиях межгрупповое взаимодействие в системе социальной стабильности определяется осознанием человеком своей ответственности, поскольку он становится сопричастным с последствиями каждого своего действия. Роль современных средств коммуникации в системе социальной стабильности была объективно оценена Папой Пием XII, который 17 февраля 1950 года сказал: «Не будет преувеличением сказать, что будущее современного общества и стабильность его внутренней жизни зависят в значительной степени от сохранения равновесия между мощью технических средств коммуникации и способностью человека к индивидуальной реакции»[105].

Обращаясь к истокам межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности, целесообразно рассмотреть социально-философский опыт анализа возникновения социальных групп и их взаимодействия. Согласно Платону, образование социальных групп детерминировано разделением труда сообразно потребностям и природным задаткам, эти же принципы лежат в основе сложения государства как формы межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности: «Испытывая нужду во многом, многие люди собираются воедино, чтобы обитать сообща и оказывать друг другу помощь: такое совместное поселение и получает у нас название государства…»[106]. Очерчивая социальную структуру общества, Платон выделял такие сословия (социальные группы), как правители, ремесленники, земледельцы, стражи (войны). Особые качества предписывалось иметь представителям сословия стражей (воинов), отмечалась несовместимость их дела с другими занятиями. Философ подчеркивал особую важность деловых и нравственных качеств у людей, стоящих на страже законов и государства, указывал на необходимость в первую очередь их «мусического» воспитания, направленного на преобразование душевных качеств воспитуемого, а уже потом – гимнастического, ориентированного на телесное развитие.

При этом характер межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности, способствовавшей росту и благоустройству государства, связывался с предоставлением всем сословиям возможности «иметь свою долю в общем процветании, соответственно их природным данным»[107]. Нарушение принципа разделения труда между сословиями и возможность мобильности членов различных сословий рассматривалось Платоном как угроза социальной стабильности: «Значит, вмешательство этих трех сословий в чужие дела и переход из одного сословия в другое – величайший вред для государства и с полным правом может считаться высшим преступлением»[108].

Современные тенденции экономического развития создают фундамент для преобразования человеческих взаимодействий. В системе описания Э. и Х. Тоффлер первая волна богатства человечества связана с выращиванием продуктов, вторая – с их производством (индустриализм), третья возникла на развитии услуг, знаний, профессионализма. Те социальные сдвиги, которые принесли эти волны перемен, привели к деградации старых социальных институтов, но одновременно запустили инновации и эксперименты в процессе поиска людьми новых способов жизни, новых коммуникаций, новых ценностей, направлений в искусстве, музыке, типов отношений между различными социальными группами. Особенно быстрые темпы таких изменений демонстрирует Азия, которая в последнее десятилетие является родиной шести из десятка самых быстро развивающихся экономик. Особая роль в этих процессах, по признанию аналитиков, принадлежит Китаю. По данным CIA World Fastbook, приведенным в журнале «Эксперт», объем ВВП по паритету покупательской способности (в трлн долл.) в 2008 году составлял в России – 2,2, в Индии – 3,3, Японии – 4,4, в Китае – 7,8. Другими словами, экономика КНР «превосходит экономики Японии и Индии, вместе взятые»[109].

Успех Китая связывают с ориентацией на «двухкомпонентную» стратегию развития, включающей приоритеты развития не только экономики Второй волны, но и экономики Третьей волны, формированием не только активного индустриального сектора, но и конкурентоспособного наукоемкого сектора, базирующегося на знаниях и внедрении новых технологий, которые на тот момент уже активно осваивались на Западе[110]. Тем самым в условиях глобализации человеческих взаимодействий Китай предпринял специфическую, но эффективную стратегию развития, позволившую ему соответствовать мировым тенденциям развития.

Глобализация человеческих взаимодействий инициировала распространение сетевого принципа социальной организации в системе социальной стабильности. Известно, что сети как социальные группы существовали давно (неформальный коллектив и т. д.), но имели первоначально неофициальный характер. Однако технологическая революция, связанная с внедрением в повседневность компьютерных технологий, привела к возникновению сознательной организации по сетевому принципу и изменению принципов управления производством: «Там, где раньше были пирамиды, босс, отделы, филиалы, теперь мы имеем сети, объединения, образования, коллективы»[111]. Это прогнозировали еще в 1958 году Г. Левит и Т. Уислер в статье «Менеджмент в восьмидесятые», опубликованной в журнале «Harvard Business Review», говоря о падении централизованной власти руководителей среднего звена и их замене компьютерными сетями. В связи с этим показательны слова Томаса Стюарта, одного из идеологов интеллектуального капитала: «Сегодня сети персональных компьютеров, соединенных телефонными проводами, являются главной техникой, при помощи которой компании управляют знаниями, – фактически правят»[112].

Наряду с распространением сетевых форм в системе межгруппового взаимодействия утвердился курс на ускорение как приоритет экономического развития. По свидетельству Э. Тоффлера, замечательные навыки использования скорости как инструмента конкуренции приобрел Китай. Избранная им стратегия ускорения не только не ограничивается сферой бизнеса и технологий, но и становится компонентом китайской культуры. На этом фоне осуществляется расширение Китаем своего пространства в сфере технологии, финансов и завоевания мирового рынка, развития вооружений и военного потенциала страны. Кроме того, «Китай стал мировым лидером в создании, покупке – и воровстве – данных, информации и знания»[113], при этом уделяется огромное внимание созданию собственной научно-исследовательской базы. Это азиатское государство создает основы для стабильного и стремительного развития на базе обогащения знанием путем «присвоения» всего необходимого для ускоренного развития интеллектуального и информационного потенциала. Таким образом, «Китай осуществляет сжатие времени и одновременно пространственно расширяет свое влияние»[114]. Феномен динамичного развития этой страны обращает внимание на изменение пространственно-временных характеристик. По известному замечанию З. Баумана, «пространство сделалось ценностью, время – инструментом».

Изменение особенностей межгруппового взаимодействия по сравнению с предыдущей эпохой З. Бауман связывает с завершением эпохи «тяжелой современности»: «В тяжелой версии современности прогресс означал увеличение размера и пространственную экспансию». Богатство и могущество в этом периоде зависели прежде всего от размера и качества, были «медлительными, неповоротливыми, неудобными для размещения». Характерной моделью рационального взаимодействия в период тяжелой современности стал завод Форда как место взаимодействия труда и капитала, характеризующихся тесной взаимосвязью, неразрывностью и постоянством взаимодействия. Тяжелая современность, в терминологии М. Вебера, определялась как эра инструментальной рациональности, при этом время являлось средством, которое требовалось разумно использовать для получения максимальной ценности в форме пространства. В эру «легкой современности» эффективность времени как средства приобретения ценности приближается к бесконечности, сопровождаясь эффектом уравнивания всех объектов в области потенциальных целей. В аспекте взаимосвязи между пространством и временем это означает, что все части пространства могут быть достигнуты за одно и то же время. В мире «программного обеспечения» перемещение осуществляется со скоростью света, в такого рода взаимодействии «различение между «далеко» и «здесь» аннулировано» – проблема сместилась со средств на цели[115]. В результате пространство межгруппового взаимодействия больше не устанавливает пределы действиям, утрачивая свою многовековую и традиционную стратегическую важность.

Эра «легкой современности», которая выступает как эра информации, преобразовавшая межгрупповое взаимодействие в системе социальной стабильности в направлении смены вертикальных, иерархических структур на горизонтальные – сетевые, отказа от долговременных паттернов межгруппового взаимодействия, ориентации на универсальную адаптируемость, пластичность связей, представила новую модель успешной карьеры, лозунг которой не «стабильность», а адаптивность, корреляционная изменчивость, ситуативность. Во главу угла современной карьеры встала ориентация на достижения, на специализацию и компетентность, важность которых обусловливает внедрение системы трудового взаимодействия не на должностной, а на проектной основе.

Невзирая на текущие изменения, обусловленные наступлением эры информации, все же сохранились традиционные детерминанты межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности, среди которых можно назвать принадлежность к коллективистской или индивидуалистической культуре. Так, межличностное и межгрупповое взаимодействие характеризуется в коллективистских культурах высокой контекстуальной зависимостью и важностью невербальных параметров общения в противоположность индивидуалистическим культурам, в которых люди мало доверяют тому, что не заявлено ясно. В высококонтекстуальных (коллективистских) культурах взаимодействие строится на важности личных отношений, кроме того, там весьма высок уровень социального контроля. Это означает, что репутация, достоинство и «потеря лица» выступают более серьезными факторами взаимодействия в коллективистских культурах, чем в индивидуалистических.

Исследования межкультурных коммуникаций показывают, что люди больше склонны устанавливать межгрупповые взаимоотношения (например, «Я нападаю на врага», «Я встретил негра»), чем межличностные, в тех случаях, когда: 1) в прошлом были конфликтные отношения между группами; 2) существуют представления о несовместимости целей (т. е. когда одна группа чего-то достигает, а другая что-то важное при этом теряет); 3) члены ин-группы испытывают сильную привязанность к ней; 4) существует анонимность группового членства (например, группы настолько отделены друг от друга, что не могут «визуально» наблюдать лиц друг друга, или люди носят маски, как в ку-клукс-клане); 5) переход из одной группы в другую затруднен или практически невозможен. Как правило, человек располагает обширной информацией в отношении своих ин-групп и имеет адекватное представление как об отрицательных (социально не одобряемых), так и положительных (социально одобряемых) характеристиках членов собственных групп. В случае с аут-группами люди располагают более скудной информацией и, возможно, только в отношении отрицательных характеристик. Эта разница приводит к тому, что при оценке собственной группы люди главным образом характеризуются как положительные, а аут-группы получают нейтральные или негативные характеристики. Это можно проследить на результатах анализа взглядов представителей тридцати африканских групп на себя и на другие группы. Было обнаружено, что только два племени из тридцати оценили другое племя более позитивно, чем собственное[116]. Сходные результаты можно получить не только в африканских племенах, но и в крупных индустриальных городах. Так, проведенное в 2007 году исследование в городе Екатеринбурге[117] показало неподдельный энтузиазм студентов в оценке характеристик своей группы, только в одном случае аут-группа получила позитивные оценки. Рассматриваемые результаты коренятся не только в приверженности интересам, ценностям, целям ин-группы, но и в уровне коммуникативной компетентности субъектов взаимодействия. Процессуальный подход к ее формированию отражен в позиции Г. Триандиса, который определяет четыре стадии компетенции в межгрупповом взаимодействии: 1) неосознаваемое отсутствие компетентности, когда люди интерпретируют поведение других ошибочно, но не осознают этого; 2) осознаваемое отсутствие компетентности, когда люди понимают, что неправильно интерпретируемое поведение, но не знают, что с этим делать; 3) осознаваемая компетентность, когда люди изменяют поведение, принимая во внимание факт взаимодействия с представителем другой культуры; 4) неосознаваемая компетентность, когда правильная модель стала частью привычной структуры общения[118]. Очевидно, что начиная с третьей стадии человек обретает возможность регулирования взаимодействий в интересах социальной стабильности.

Межгрупповое взаимодействие в системе социальной стабильности определяется во многом готовностью к сотрудничеству и «разделению» интересов с членами ин-группы, а также противостоянием внешним группам (аут-группам), с которыми они себя не идентифицируют. Когда человек ощущает «общую судьбу» с какой-то совокупностью других людей, они часто воспринимаются как принадлежащие к ин-группе. При этом понимание ин-групп в разных культурах различно. В некоторых оно очень узкое, это, например, семья (как в Южной Италии 1950-х годов), в других существует несколько типов значимых коллективов, и некоторые достаточно многочисленные (например, в Японии вся страна – один из таких коллективов). В зависимости от культурной принадлежности существуют различия в трактовке социального поведения и взаимодействия. Так, в разных культурах существуют устойчивые отличия в понимании и значимости социального поведения и разные способы идентификации этих отличий. Каждая культура имеет собственные стандарты социального поведения[119]. Например, считается, что приглашение на ужин – во Франции более «интимный» тип поведения, чем в США. Понимание значимых различий в социальном поведении может способствовать оптимизации межгруппового взаимодействия и повышению уровня компетенции в межгрупповом, как и межличностном взаимодействии, которое можно обозначить как интерактивную компетентность в целях социальной стабильности.

Взаимодействие между группами как субъектами «выбора целей, ценностей, решения проблем, принятия решений и т. д.»[120] в целях и параметрах социальной стабильности предусматривает учет возможных разногласий, разницы статусов и позиций, установок и решений, на что обратил внимание В. Байон в своей динамической теории группового функционирования[121]. По мнению Байона, группа представляет собой макровариант индивида, и, следовательно, она характеризуется теми же параметрами, что и отдельная личность, т. е. потребностями, мотивами, целями и т. п. Группа всегда представлена как бы в двух планах: с одной стороны, она обычно выполняет какую-то задачу и в ее решении члены группы вполне рационально, осознанно принимают участие; с другой стороны, Байон вычленяет аспекты групповой культуры, продуцируемые неосознаваемыми вкладами членов группы. Одним словом, Байон пытается перенести понятия и механизмы, вычлененные и обоснованные Фрейдом при изучении индивидуальной психики, на тот случай, когда их субъектом оказывается не отдельная личность, а целая группа, хотя в большей своей части высказанные Байоном положения остались неверифицированны[122].

Психоаналитическая ориентация концепции У. Шутца обращает внимание на детерминацию поведения и взаимодействия межличностными потребностями индивидов. В контексте социальной стабильности интересно учесть исследование Шутца в отношении межличностной потребности в контроле, выделение им трех типов поведения в сфере контроля – «отказывающееся», «автократическое», «демократическое»[123], что с учетом позиции В. Байона позволяет трактовать симметричные типы взаимодействия групп. Реализация властных отношений для обеспечения социальной стабильности позволяет увидеть различные типы поведенческих моделей группового взаимодействия. Конформизм и покорность в одном случае могут вступать во взаимодействие с доминирующим типом, уверенно и динамично принимающим решения. Наиболее адекватным типом взаимодействия можно считать сбалансированный тип, или, в терминологии Шутца, «демократический». Такой вариант взаимодействия учитывает ситуационный подход и обладает достаточным потенциалом для многостороннего его регулирования и конструктивного взаимодействия[124]. Фактором дестабилизации здесь может наиболее явственно выступать тенденция к девиантным коммуникативным формам, которая отличается отказом следовать социальным нормам и уважать права других.

В качестве специфической социальной группы многие российские этнологи и психологи рассматривают этнос, определяя его как устойчивую в своем существовании группу людей, осознающих себя ее членами на основе любых признаков, воспринимаемых как этнодифференцирующие. Этническая идентичность как осознание человеком своей принадлежности к определенной этнической общности оказывает серьезное влияние на межгрупповые отношения. В ее структуре обычно выделяют два основных компонента – когнитивный и аффективный, хотя некоторые авторы выделяют и поведенческий компонент идентичности, понимая его как реальный механизм не только осознания, но и проявления себя членом определенной группы, «построения системы отношений и действий в различных этноконтактных ситуациях»[125]. Единый процесс дифференциации/идентификации приводит к формированию этнической идентичности, которая в самом общем смысле есть результат процесса сравнения «своей» группы с другими социальными объектами. Именно в поисках позитивной социальной идентичности индивид или группа стремится самоопределиться, обособиться от других, утвердить свою автономность. Этническая идентичность как механизм, определяющий основы межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности, основывается на процессах категоризации (на «мы» и «они»). А. Тэшфел и Дж. Тернер выдвинули общий психологический принцип, согласно которому оценочное сравнение категоризуемых групп неразрывно связано с другим когнитивным процессом – групповой идентификацией. Или, по выражению русского ученого Б. Ф. Поршнева, «всякое противопоставление объединяет, всякое объединение противопоставляет, мера противопоставления есть мера объединения»[126].

Широкое развитие общества потребления дает новое направление мучительного поиска современным человеком оснований собственной идентичности, независимо от этнодифференцирующих признаков. Эти процессы находят свое выражение в стремлении к покупкам, которые становятся борьбой против неопределенности и чувства отсутствия безопасности и стабильности. При этом идентичность проявляет себя как текучее и неустойчивое образование. «…Именно способность делать покупки в супермаркете идентичностей, степень истинной или предполагаемой потребительской свободы выбирать свою идентичность и удерживать ее сколь угодно долго становится самым легким путем к исполнению фантазий об идентичности»[127]. При этом вещи становятся символическими обозначениями идентичности и средствами идентификации.

Товарное производство заменяет «мир прочных объектов» «одноразовыми товарами, разработанными для «немедленного устаревания». Исходя из этого можно заключить, что намеренно «нестабильные предметы являются материалом для изменения идентичности людей, которая по определению нестабильна»[128]. В результате задача самоидентификации «становится средоточием конфликтов… и стимулирует конкуренцию, что ведет не к сотрудничеству, а к дестабилизации человеческих ситуаций»[129]. В поисках опоры и устойчивости вспомним о других форматах взаимодействия с аут-группами. В этом плане перспективным направлением исследования механизмов межгруппового взаимодействия является теория референтных групп, согласно которой люди различным образом ориентируются на группы, которые являются внешними по отношению к их собственной. Типы референтных групп с позиций характерных для них функций, определяющих содержание межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности, двояки: 1) «нормативный тип», который устанавливает и сохраняет эталонные стандарты для индивидов, – это источник ценностей, ассимилируемых теми, кому они предназначены (и кто может быть, но может и не быть членом группы); мы наблюдаем его, например, когда в армию приходит новое пополнение, усваивающее ценности ветеранов; 2) «сравнительный тип», который оценивает себя и других. Этот тип меняет собой контекст для оценки относительного положения (и своего собственного, и положения других людей)[130].

Межгрупповое взаимодействие специфического типа, сохраняющее стабильное структурное подтверждение на протяжении ряда столетий, целесообразно рассмотреть на примере каст в Индии. Основой таких социальных групп является общественное разделение труда «сообразно потребностям и природным задаткам», на которое указывал еще Платон[131]. В этом ракурсе касты трактуются как «замкнутые, эндогамные группы людей, связанных единством наследственной профессии»[132]. Такие социальные группы характерны для древних и средневековых государств, причем принадлежность к ним определяется также во многом и религиозно-этическими факторами, поскольку зависит от греховности в прошлых социальных взаимодействиях групп[133]. Например, индусы верят в перевоплощение и считают, что тот, кто соблюдает правила своей касты, в будущей жизни поднимется по рождению в более высокую касту, тот же, кто нарушает эти правила, потеряет социальный статус.

Обратим внимание на социально-профессиональный характер кастовой структуры. Например, представители одной из четырех основных каст Индии – касты брахманов – на протяжении веков строго придерживались занятий и профессий, которые предусматривались их кастой. Из их среды на протяжении многих столетий выходили писцы, писари, священнослужители, ученые, учителя и чиновники. Еще в первой половине XX века в некоторых районах брахманы занимали до 75 % всех более или менее важных государственных должностей[134]. Хотя в современной Индии ситуация меняется и устраняется жесткая взаимосвязь некогда существовавших социальных групп и их профессиональной принадлежности.

Во времена возвышения индуизма, последовавшего за упадком буддизма, из простой, незамысловатой системы четырех варн выросла сложнейшая многослойная система, выстроившая строгий порядок чередования и соотношения разных социальных групп. Каждая варна обозначила в ходе этого процесса рамки для множества самостоятельных эндогамных каст (джати), которые с ростом капиталистических отношений стали утрачивать свое значение как формы организации ремесла. Кроме того, согласно Конституции Индии (1950) было признано равноправие каст, однако фактически система кастовых различий сохранилась, на протяжении всей индийской истории демонстрируя удивительную стабильность перед изменениями. Причем на фоне развития демократии в Индии эта архаическая форма социальной организации обрела новый смысл: всеобщее избирательное право и потребность политических деятелей в поддержке электората вновь придали значимость корпоративному духу и внутренней сплоченности каст. Вследствие этого кастовые интересы стали важным фактором во время избирательных кампаний, что говорит о стабильности иерархии социальных групп, а также о стабильности норм и правил межгруппового взаимодействия.

Межгрупповое взаимодействие в системе социальной стабильности может осуществляться как в рамках одной культуры, так и между различными культурами, в частности между культурами коллективистскими или индивидуалистическими, представители которых оказывают друг на друга взаимное влияние. В процессе межгруппового взаимодействия с представителями американской культуры представители китайской коллективистской культуры усваивают «западное стремление к индивидуальному успеху». В наши дни особые успехи в деле приспособления к ценностям западной культуры делают именно китайцы[135], демонстрирующие растущее стремление к личному успеху, не свойственное традиционной коллективистской культуре Китая.

Однако некоторые тенденции в структуре межгруппового воздействия могут существенно поколебать основы социальной стабильности. Так, если цивилизация прекращает свое демографическое воспроизводство, ее постепенно поглощают иммигранты, индифферентные существующей культуре. В связи с этим ряд современных специалистов, в частности американский политик и публицист Патрик Бьюкенен, полагают, что существующий характер межгруппового взаимодействия в системе западной культуры несет угрозу стабильности западной цивилизации. Угроза социальной стабильности со стороны демографических проблем связана с ростом числа пожилых людей и притоком рабочих рук из-за рубежа. Тем самым происходит неизбежное усиление возрастной напряженности, «а с увеличением численности арабов и африканцев нарастает социальная напряженность»[136]. В связи с этим отмечается важность мер по ассимиляции иммигрантов и регулированию их численности для укрепления социальной стабильности, для иллюстрации которых приведем без комментариев выдержку из материалов П. Бьюкенена, а именно предложения кандидата в Президенты США на выборах в 1992 и 1996 годах губернатора Морриса. Он считал необходимым предпринимать следующие шаги:

Легальную иммиграцию следует ограничить цифрой в 250 000 человек ежегодно. Социальное обеспечение должно распространяться только на граждан США. Иммиграционное законодательство следует изменить так, чтобы воспрепятствовать «цепной иммиграции», когда новые иммигранты привозят с собой все свое многочисленное семейство. Короче говоря, законы об иммиграции должны защищать Америку, а не подрывать ее устои.

– Программа Н-IВ, принятая радениями Силиконовой долины, программа, по которой в стране ежегодно оседают 200 000 профессиональных работников, должна быть остановлена. В 2000 и 2001 годах американцы, занятые в высокотехнологичном секторе, лишились десятков тысяч рабочих мест. Выпускники университетов не могут найти работу, на которую они вправе рассчитывать. Привозить иностранных работников, отнимая рабочие места у своих граждан, – политика безнравственная и чреватая социальной напряженностью. Мы должны обеспечить трудовой приоритет американцев.

– Амнистия нелегальным иммигрантам, предложенная президентом Мексики Фоксом, будет способствовать тому, что очередные десятки миллионов чужаков ринутся в Америку в предвкушении новой амнистии. Открывать границы в таких условиях – сущее безумие. Мы должны не допустить объявления амнистии.

– США должны набраться политического мужества и депортировать нелегальных иммигрантов. Если не существует никакого наказания за незаконное проникновение на территорию США, зачем вообще нужно иммиграционное законодательство? Если мы и впредь будем закрывать глаза и делать вид, что на наших границах все спокойно, к нам в конце концов переберется половина жителей стран третьего мира. Ведь там давно известно, что кондитерская открыта, а полицейский перестал делать обход.

– Нападения на Всемирный торговый центр и на Пентагон, равно как и другие террористические акты, должны послужить предостережением для нынешнего поколения, продолжающего рассуждать о «свободе передвижения». Мир отнюдь не таков, каким мы хотели бы его видеть, в нем достаточно людей и правящих режимов, которые ненавидят Америку и жаждут ее уничтожить. А благодаря нашей иммиграционной политике враги уже успели проникнуть на нашу территорию. Чтобы обеспечить безопасность и свободу американских граждан, мы должны выдворить из страны нелегальных иммигрантов и защищать наши границы гораздо надежнее, чем в последние десятилетия. От этого зависит, выживет ли свободное общество.

– Дети иммигрантов с первого своего появления в американской школе должны изучать английский язык. Этого желает большинство родителей-иммигрантов, этого, что намного важнее, требуют национальные интересы США. И данный метод действует. Как пишет газета «Нью-Йорк таймс», «…через два года после того, как калифорнийцы проголосовали за отмену двуязычного образования и заставили миллион испаноязычных студентов погрузиться в английскую среду, будто в холодную воду, эти студенты демонстрируют замечательные успехи в чтении, письме и устной речи, что подтверждается результатами тестов».

Кен Нунан, основатель Калифорнийской ассоциации двуязычного образования, был, разумеется, среди наиболее яростных противников поправки 227, которая предлагала покончить с двуязычным образованием. А через два года после своего поражения Нунан уже пел дифирамбы этой поправке: «Я думал, дети почувствуют себя униженными. Оказалось, что все наоборот! Я этого не ожидал, честное слово. Дети начали учить – не подхватывать на улице, а именно учить – английский язык, устный и письменный, гораздо быстрее, чем можно было предположить».

Сам калифорниец мексиканского происхождения, чья мать не знала по-английски ни слова, Нунан заключает: «В методических работах утверждается, что обучение чужому языку занимает семь лет. А у нас дети за девять месяцев научились читать на чужом языке!»

Если мы хотим остаться единой нацией, отмена двуязычия в школах – необходимое условие, поскольку наличие двух языков означает наличие двух культур и даже двух стран в одних границах. Американцам это известно. Английский язык должен стать единственным государственным языком Соединенных Штатов.

– Стремление республиканцев превратить Пуэрто-Рико в штат США не имеет отношения к реальности. Пуэрто-Рико, подобно Кубе или Коста-Рике, – отдельная страна со своей культурой, своим языком и своими традициями. Нельзя отбирать у ее народа право на независимость.

– Следует провести дополнительный набор в Пограничную службу США, а граждане США должны решить, следует ли расширять нашу многонациональную семью. Если президент Фокс жаждет открытых границ, пускай он открывает их в своей стране – например, с Гватемалой.

– Работодателей, нанимающих нелегальных иммигрантов в целях экономии расходов на зарплату и предоставления работникам всех преимуществ американской системы социального обеспечения, нужно преследовать в судебном порядке.

– Необходимо противодействовать расширению НАФТА. Как Европейское экономическое сообщество (ЕЭС) возникло из таможенного союза и превратилось в союз политический, так и экономическое партнерство США и Мексики есть роковой шаг к политическому союзу этих государств, т. е. к потере национальной независимости. Мистер Буш, возможно, не понимает этого, зато президент Фокс понимает прекрасно. История и культура Мексики неотделимы от истории и культуры нашего Юго-Запада, но мы остаемся соседями, а не братьями. И, как писал самый американский из американских поэтов, Роберт Фрост, «хороший сосед живет за надежным забором». Так что разумнее всего «воздвигнуть снова между нами стену»[137].

Характерно, что президент Джордж Буш услышал предостережения ученых, и в целях предотвращения роста нелегальной иммиграции на границе США и Мексики в 2007 году стала возводиться восьмиметровая разделительная стена.

Главным призраком надвигающегося кризиса западного мира Патрик Бьюкенен считает нарастающую депопуляцию населения (снижение уровня рождаемости) и компенсирующую ее иммиграцию из стран второго и третьего мира. Вместе с этим системе социальной стабильности угрожает Четвертая мировая война, в которую может быть вовлечен исламский мир, объединяющий более 40 стран с населением в 700–800 млн человек, а с другой – многие индустриально развитые страны мира, по крайней мере, 10–15 стран с населением в 650–700 млн человек[138]. В культуре Запада в зависимости от целого ряда религиозно-этических, социально-исторических и географических предпосылок традиционно высока ценность человеческой жизни, что делает Запад беззащитным перед стратегиями террора, выработанными странами Юга и Востока, где жизнь человека имеет иное ценностное измерение.

Нарождающаяся конфронтация, несущая в себе угрозу социальной стабильности, во многом связана с особенностями формирования убеждений о причинах поведения окружающих. Сила убеждений в межгрупповом взаимодействии заключается в их эмоционально-оценочной составляющей. Нельзя не учитывать и зависимость интерпретации поведения от типа культуры: индивидуалистической или коллективистской. Так, индивидуалистические культуры (например, США) в межгрупповом взаимодействии чаще всего используют диспозиционные характеристики (связанные с внутренними факторами), а представители коллективистских культур – контекстуальные, выражающие зависимость от внешних факторов[139]. Текущая ситуация столкновения цивилизационных особенностей мировых сверхкультур во многом вызвана тем, что картину современного мира они видят по-разному. Если с точки зрения европейца или американца западная культура способствует развитию свободы и экономического благополучия, то для жителей Центральной Африки она олицетворяет неравенство. В мусульманском мире, где цивилизация возникла на 700 лет позже христианской, – сейчас примерно XV–XVII века. Это период пассионарности, стремления к завоеванию мира и установлению новых законов, несущих справедливость[140].

Оценка существующих угроз и перспектив спасения социальной стабильности дает основания для патриархального предложения решения проблем через возрождение традиционных религиозных и морально-этических ценностей общества. Однако ряд авторов формулируют более жесткие угрозы стабильности, предупреждая, что в ходе Четвертой мировой войны решающим фактором станут «людены» и «именно им будет принадлежать власть в новом мире»[141]. Их возможное появление связывают с тем, что расшифровка генома, ведущаяся в последние годы, биопластические операции и методы генной инженерии уже в ближайшее время позволят создать такой тип людей, которые будут обладать сверхчеловеческими характеристиками, которые будут не экстремальным выражением их скрытых способностей, как у нынешних элитных частей, а естественным превосходством совершенно иного способа биологического существования, а их появление приведет к появлению новой социальной группы. Мировая война как результат нарушения социальной стабильности в процессе межгруппового взаимодействия сыграет роль мощного катализатора изменений и появления новой расы как результата «насильственного вмешательства цивилизационной войны в ход истории»[142].

Прогнозирование такого направления социального развития еще раз обращает внимание на то, что в целом одну из основных угроз стабильности составляют социальные конфликты между ценностями справедливости, истины, разума и практическими идеалами управления, развития и распределения общественных благ.

Помимо культурных и социально-политических параметров, влияющих на межгрупповое взаимодействие, значимая роль в системе стабильности принадлежит соотношению светского и мирского компонентов социума. Общество разделено на мирскую и духовную части, отсюда – на социальные группы клириков, отстаивающих в первую очередь ценности справедливости, разума, истины и мирян, ценности которых связаны со стремлением к собственной эгоистической выгоде. Мирским ценностям и следует светская власть, действуя по принципу: «У того, кто правит, нет выбора, ему приходится, как говорил Гете, предпочитать несправедливость беспорядку. Таков главный завет политика»[143]. Таким образом, в системе межгруппового взаимодействия существуют две противоположные позиции, которые можно условно обозначить как апологетов порядка (мирян) и апологетов справедливости (клириков). В связи с этим французский антрополог и социолог Роже Кайуа писал об относительности справедливости, вызванной ее двойственной природой: справедливость как порядок и справедливость как абстрактная справедливость. Амбивалентность справедливости вызывает отличия нравственных оценок при столкновении общественного и личного интереса: «… «клирик» … в действительности … игрушка тех самых воздействий, над которыми он притязает бесконечно возвышаться и охотно указывает на их низменность по сравнению с высшими ценностями. Вместо того чтобы говорить лишь с точки зрения вечности, он выражает свое личное мнение, и порой в высшей степени зависимое от самых недостойных мотивов…»[144]. При этом некоторые приверженцы мирских ценностей и социального порядка учитывают высшие интересы справедливости, другие же могут исповедовать культ разума и уважения к рациональности.

В условиях наличия двух противоположных трактовок справедливости основой социальной стабильности является достижение равновесия между этими безусловно необходимыми основаниями, которое бы обеспечило единство социальной структуры и достижение социального согласия. Недостаточное осознание единства основ социального бытия различными социальными субъектами является одной из главных причин кризиса, наблюдаемого в современном обществе. В то же время принцип внутреннего единства как одна из базовых основ стабильности был сформулирован уже давно. Эту идею озвучил А. Линкольн в своей речи против рабства 16 июля 1858 года: «Дом, в себе разделенный, не устоит».

Теоретическое осмысление проблем межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности тесно связано с необходимостью выработки теории социального согласия, которое выступает результатом и фактором человеческого единства и целостности. Российские исследования показывают, что согласие в обществе предстает в двух основных типологических формах. Ценностное согласие непосредственно базируется на моральных и правовых ценностях. Фундаментом функционально-целевого согласия выступает единство целей, обеспечивающих достижение социального порядка, который способствует оптимальному, устойчивому, стабильному развитию общества при любых экономических, политических и социальных изменениях[145].

Одним из основных социальных институтов установления и поддержания согласия, гармонизации двух указанных типов согласия выступает государство, которое А. Тойнби называл панацеей от болезней «смутного времени». Государство как форма межгруппового взаимодействия позволяет преодолеть препятствующий социальной стабильности горизонтальный раскол между борющимися классами общества и вертикальный раскол между воюющими государствами.

Значимая роль государства в системе социальной стабильности подтверждается результатами проведенного нами контент-анализа текстов российской прессы, затрагивающих вопросы социальной стабильности. Выборка текстов содержала материалы центральной и региональной российской прессы за 12 месяцев, с января по декабрь 2009 года. В исследовании использовались материалы случайным образом отобранных изданий Удмуртской Республики, Красноярского края, Омской области, Архангельской области, Пермской области, Ярославской области (по четыре издания от каждой из шести указанных административных единиц)[146], а также «Российской газеты», деловой газеты «Ведомости» и изданий издательского дома «Коммерсантъ» (всего 29 изданий). Из каждого номера каждого издания отбиралось не более одной публикации, содержащей индикаторы категории «социальная стабильность». В качестве таковой бралась первая по месту размещения в номере публикация, обладающая этим признаком. Затем из отобранных таким образом 3375 публикаций была взята каждая десятая публикация каждого издания в хронологическом порядке. Таким образом, в выборку вошло 337 публикаций, содержащих лексико-семантические индикаторы категории «социальная стабильность».

Данные тексты были подвергнуты контент-анализу и экспертному анализу в группах респондентов. В частности, респондентам было предложено оценить и ранжировать предложенные тексты о социальной стабильности как более и менее убедительные. С этой целью все тексты были разделены на три группы (две группы по 112 текстов и одна группа – 113 текстов) и розданы для анализа трем группам экспертов. В роли экспертов выступили студенты выпускных курсов Гуманитарного университета (г. Екатеринбург), всего 29 человек.

После этого полученные результаты контент-анализа и экспертного анализа подверглись факторному анализу с использованием метода главных компонент и с последующим вращением «VARIMAX».

В исследовании также использовались результаты блиц-опроса, проведенного в декабре 2008 года – январе 2009 года в Екатеринбурге (общая численность выборки – 816 человек). Опрос проводился на базе Екатеринбургского городского научно-методического центра и носил пилотажный характер.

Один из вопросов, поставленных в ходе контент-анализа российской прессы, состоял в том, кто выступает в качестве гаранта социальной стабильности, т. е. того субъекта, от которого зависит достижение и сохранение этого желательного состояния общества. Результаты исследования показали, что в роли такого субъекта может выступать, во-первых, государство, во-вторых, бизнес, в-третьих, само общество в лице общественных организаций. Количественное соотношение публикаций, в которых представлены эти субъекты в качестве гарантов социальной стабильности, представлены в табл. 1.

Представляет интерес соотношение представлений о гаранте социальной стабильности и общего контекста публикации, отражающего преимущественную связь социальной стабильности с той или иной сферой социальной жизни (см. табл. 2).

О чем говорят эти соотношения?

Во-первых, как мы видим, независимо от общего контекста публикации, выражающего ее соотнесенность с одной из сфер общественных отношений, в абсолютном большинстве публикаций в роли гаранта социальной стабильности выступает государство. В этом выражается в целом патерналистский тип представления о социальной стабильности, характерный для российского менталитета.

Таблица 1

Гарант социальной стабильности

Таблица 1

Гарант социальной стабильности и общий контекст публикации

Во-вторых, обращает на себя внимание тот факт, что в публикациях экономической направленности в роли гаранта социальной стабильности чаще всего выступает государство, в то время как в публикациях, посвященных вопросам политики, напротив, таким гарантом мыслится бизнес. Данное соотношение вскрывает внутренне конфликтный характер социальных представлений о социальной стабильности как достаточно напряженной сфере отношений, построенных на взаимном контроле контрагентов. В системе этих отношений бизнес и государство предстают как два противовеса: государство контролирует бизнес, а бизнес стремится оказывать влияние на политику государства.

В-третьих, на фоне вышесказанного интересно, что в социальной сфере роль государства, бизнеса и общества в лице общественных организаций представляется примерно одинаковой. Это следует понимать так, что в общественном сознании бизнес несет почти равную ответственность с государством за состояние социальной сферы (что, однако, еще не означает, что он со своей ролью справляется), высокая же роль общества в защите социальной стабильности в социальной сфере, по-видимому, выражает представление о недостаточности гарантий социальной стабильности, обеспечиваемых государством.

В-четвертых, тем не менее в контексте быта, повседневности и межличностных отношений роль государства как гаранта социальной стабильности особенно высока (даже выше, чем в контексте экономики). Как это понимать? На наш взгляд, этот результат объясняется тем, что указанная сфера является наиболее «интимной», а потому в ней проявляются самые архаичные, «наивные», наименее отрефлектированные представления. Вот почему именно здесь мы наблюдаем живучесть привычных и традиционных для российского социума патерналистских упований личности на государство.

Почти столь же «традиционной», претерпевшей наименьшие трансформации является сфера рассуждений о культуре и образовании в аспекте социальной стабильности. И здесь, хотя и менее ярко, чем в сфере повседневности, проявились традиционные представления о государстве как гаранте социальной стабильности.

Психологической основой согласия между государствами и социальными группами в системе социальной стабильности являются механизмы мотивации. Э. Фромм указывает на существование в современном обществе мотива обладания, который определяет внутренне присущие человеку качества – эгоизм, леность и др., и бытия, который определяет желание человека реализовать свои возможности и способности, быть активным, преодолеть одиночество и эгоизм. В связи с этим одна из важнейших проблем поведения для науки – объяснить отсутствие активности в межгрупповом взаимодействии, которое является мотивационной базой социального единения и согласия. В поведении групп тенденция зависит от факторов среды: «Присущее человеку стремление к единению с другими коренится в специфических условиях существования рода человеческого и является одной из самых сильных мотиваций поведения человека»[147]. Она особенно усиливается с утратой человечеством своего изначального единства с природой. Преодоление этой изоляции вызывает потребность в поиске новых оснований единства со своими ближними и с природой. «Эта человеческая потребность в единении с другими может проявляться по-разному: как симбиотическая связь с матерью, с каким-нибудь идолом, со своим племенем, классом, нацией или религией, своим братством или своей профессиональной организацией»[148].

Наряду с выявлением мотивов социального единства и согласия, важное значение для определения особенностей межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности принадлежит выявлению основных препятствий к стабильному объединению людей. Среди таких антисоциальных тенденций в первую очередь можно обратить внимание на значение желаний и эгоистического интереса. Как замечает Э. Дюркгейм, интерес – это самая непостоянная вещь на свете, поскольку «завтра те же самые соображения превратят меня в вашего врага». Второй тенденцией, препятствующей стабильности в объединении и взаимодействии групп людей, является договор, основанный на физическом и моральном принуждении. При этом государство, стереотип или традиция обязывают людей к его соблюдению. Рассматривая договор в качестве препятствия к стабильному объединению общества, С. Московичи писал: «Бесспорно, договор связывает людей между собой, но в то же время он разъединяет их с обществом. Они считают лишь себя получающей стороной в договоре, который они сами учредили. Они забывают, что общество посредством воспитания подготовило их к согласию, обеспечило их средствами взаимопонимания, языком и разумом и что именно оно гарантирует взаимное согласие»[149]. Чтобы обеспечить прочные основания социальной стабильности, принуждение как основа межгруппового взаимодействия должно обрести характер солидарности, которая соответствует потребности человека в порядке и согласии.

Учитывая позицию С. Московичи, мы можем говорить о наличии двух факторов обеспечения общественной солидарности: 1) коллективное согласие, состоящее из чувств и убеждений, разделяемых сообществом; 2) разделение труда. Оба эти фактора солидарности обнаруживают изменение своей значимости в ходе развития. По мере того как моральный и общественный вес одного увеличивается, вес другого уменьшается. Разделение труда приводит к дифференциации функциональных обязанностей предметно-практической специализации производственной деятельности. Экономико-организационные основания индивидуализации людей приводят к тому, что у каждого появляется необходимость в других, чтобы работать, обмениваться или господствовать. Тем самым формируется новый тип солидарности, называемый органической солидарностью, которая основана на межгрупповом взаимодействии ролей и профессиональных групп[150]. Дифференциация функций и ролей не всегда обходится без принуждения.

Связь принуждения и справедливости, долга и интересов с экономическими основаниями социальной стабильности имела важный ракурс исследования, начиная с философии французского Просвещения. Так, Гельвеций особое место в межгрупповом взаимодействии отводил значению собственности в нравственных обязательствах, поднимая вопрос о том, обязан ли гражданин, не имеющий собственности, чем-нибудь той стране, в которой он ничем не обладает, и не могли бы законы путем разделения собственности соединить интересы большинства граждан с интересами отечества[151].

В такой трактовке основания межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности связываются с распределением верховной власти равномерно между всеми сословиями граждан, в результате чего властителем оказывается вся нация: «Здесь всякий поступок, согласный с интересом большинства, справедлив и добродетелен; здесь любовь к власти, являясь движущим началом граждан, должна вызывать любовь к справедливости и талантам. Продукт этой любви – счастье общества»[152]. При этом, оценивая радужные перспективы такой системы межгруппового взаимодействия, Гельвеций отмечал, что еще неизвестна страна, где единственная мера заслуг человеческой деятельности – общественная польза и добродетель. Тем не менее эти качества, по его мнению, все же более характерны не для азиатских, а для европейских народов как субъектов поддержания социальной стабильности. Европейцы, признавая ценность добродетели, почитают ее, хотя и скорее в теории, чем на практике[153], что можно рассматривать как серьезное препятствие к достижению социальной стабильности.

Современная точка зрения на препятствия и угрозы стабильности изложена в трудах известного политолога З. Бжезинского, который рассматривает межгрупповое взаимодействие на уровне государств как субъектов социальной стабильности. Обращаясь к проблеме соперничества за «Евразийские Балканы» таких стран, как Россия, Турция и Иран, З. Бжезинский выделяет различные группы мотивов их взаимодействия: мотивы, связанные с перспективами получения геополитических и экономических преимуществ, и исторические мотивы, несущие в себе «определенные остатки имперского чувства отдаленного прошлого». «На карту в этой головоломке поставлены геополитическое могущество, доступ к потенциально огромным богатствам, достижение национальных и/или религиозных целей и безопасность»[154]. Вопрос стабильности места и влияния в этом регионе для России З. Бжезинский связывает с необходимостью приспособиться к постимперской реальности и формированием новой системы политического взаимодействия, «которая бы сдерживала новые государства и позволила России сохранить доминирующие геополитические и экономические позиции»[155].

Ведущими субъектами социальной стабильности на международном уровне, в трактовке З. Бжезинского, выступают «глобальные империи» (Великобритания, потом США). Но они могут являться гарантом стабильности, пока обладают внутренней стабильностью. Так, Великобритания постепенно утратила статус «глобальной империи» в результате внутренних конфликтов в колониях, политической и финансовой дестабилизации. «Ощущение, что экономическое ослабление вызвано американским стилем капитализма, в огромной степени принизило престиж Америки. Вашингтонский консенсус мертв, и Запад больше не имеет монополии на принятие решений в глобальном масштабе», – пишут в своей статье «Глобализационная революция» К. Смадья и К. Претовиц[156].

Рассмотрев некоторые параметры взаимодействия мегасубъектов социальной стабильности, уделим внимание отдельным акторам – индивидам как субъектам межличностного взаимодействия в системе социальной стабильности. При этом наша трактовка личности как деятельностного субъекта межгруппового взаимодействия опирается на концептуальный подход А. Щюца, который вслед за Вебером определял социальную деятельность как «деятельность, которая в соответствии со смыслом, придаваемым ей действующим лицом или лицами, соотнесена с поведением других и соответственно ориентирована в своем протекании»[157].

Выделим ряд важных для нашего исследования особенностей межличностного взаимодействия, опираясь на соответствующие формулировки Шопенгауэра: важность учета индивидуальности субъект-субъектного взаимодействия («Мы, если желаем жить с людьми, должны каждого принимать и признавать с данной его индивидуальностью, какова бы она ни оказалась»[158]); учет меры ценности других, которая зависит от характеристик собственной личности («Всякий усматривает в другом лишь то, что содержится в нем самом»); ориентация на любовь, уважение и вежливость, которая сводится к «молчаливому соглашению игнорировать слабые моральные и интеллектуальные свойства друг друга и не выпячивать их»; ориентация на познание закономерностей межличностного и межгруппового общения, приобретенное из «чужих наставлений и собственного опыта» («Прощать и забывать – значит бросать за окно приобретенный драгоценный опыт»)[159].

В процессе реализации данных особенностей межличностного взаимодействия для формирования и поддержания социальной стабильности большое значение имеет согласованность позиций социальной группы. «Социальный консенсус» осуществляется на основе особой установки Я по отношению к чужой деятельности, опирающейся на представление о другом как обладающем переживаниями, сознанием, ценностью, позволяющими гармонизировать взаимодействие в социуме.

Учет особенностей межличностного взаимодействия в системе социальной стабильности позволяет обеспечить его эффективность и минимизировать недостаток положительных эмоций от социального взаимодействия, поскольку понимание мелочности и негативных мотивов взаимодействия деформирует установки и автостереотипы личности, дестабилизирует внутренний мир и систему отношений личности с социумом, как это образно показано в стихотворении Игоря Северянина «Поэза безнадежья» (1915 г.)[160]:

Возвращаясь от поэтических метафор и образов к теоретическим основаниям социальной стабильности, отметим, что они обогащаются концепцией метафор или моделей равновесия. Уже в XVI веке метафора равновесия использовалась применительно к идее «торгового баланса», а на рубеже XVII и XVIII веков характеризовала представление о международном, в частности европейском, равновесии наций (или политических факторов), используясь также и в более общем контексте.

В этой трактовке равновесие представляется стабильным, лишь время от времени реагирующим на нарушения, причем таким образом, что либо восстанавливается прежнее равновесие, либо достигается новое состояние равновесия. Н. Луман рассматривает идею равновесия в контексте определения чувствительности системы к нарушениям и определения ее наиболее уязвимых мест: «Понятие равновесия заключает в себе теорию, которая стремится понять, каким образом можно регулировать отношение стабильности и нарушения»[161]. Ряд теорий равновесия основной акцент делает на стабильность, как если бы поддержание системы в стабильном состоянии было ценным само по себе, а механизмы, гарантировавшие равновесие, должны были заботиться о том, чтобы поддерживать систему в этом состоянии. Другие теории переносят стабильность с равновесия на неравновесие, исходя из того, что именно неравновесное состояние является условием социальной стабильности (концепция антиравновесия Яноша Корнаи).

Для преодоления неравновесности социальных взаимодействий важное значение имеет функциональная и коммуникативная роль процесса стереотипизации. Термин «стереотип» используется в социальных науках для обозначения «набора широко распространенных обобщений относительно психологических характеристик группы или класса людей»[162]. Исследования в сфере межгруппового взаимодействия показали, что когда две группы находятся в состоянии конкуренции, то, вероятнее всего, у них по отношению друг к другу будут существовать негативные стереотипы. Когда две группы сотрудничают, то с наибольшей долей вероятности у них по отношению друг к другу возникнут положительные стереотипы. Таким образом, конкуренция и сотрудничество в межгрупповом взаимодействии зависят не от состава групп и их характеристик, а от их отношений[163].

Основные свойства стереотипов, определяющие особенности межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности, это схематичность, упрощенность, эмоционально-оценочная нагруженность, устойчивость к новой информации, ригидность[164]. Для обеспечения социальной стабильности особое значение имеет устойчивость стереотипов, которая коренится в культурно-историческом происхождении атрибуируемых членами социальных общностей прототипических черт и особенностей. Культурный стереотип всегда выступает как продукт коллективной категоризации, связанный с присвоением некой группе лиц собирательного имени и с приписыванием им атрибутов, определяемых данным именем. Присвоение собирательного имени какому-либо конкретному лицу означает установление отношений эквивалентности между названным человеком и ему подобными. Такое опознание (американец, женщина, милиционер, новый русский и т. п.) является базовым уровнем классификации людей и «срабатывает» почти мгновенно, поскольку опирается на простейшие непосредственно воспринимаемые характеристики[165].

К важнейшей характеристике социального стереотипа социальная психология около 90 лет относит согласованность. Согласованность межгруппового взаимодействия, реализующаяся в высокой степени единства представлений среди членов стереотипизирущей группы, выступает одним из важных аспектов социальной стабильности. Традиционно существовало две гипотезы, объясняющие причины согласованности стереотипов. Согласно одной из них стереотипы трактуются как предубеждения, а социальное единение, образованное на их основе, отражает единообразную предвзятость части индивидов. Согласно второй социальное единение, сформированное общими стереотипами, вытекает из недостатка личных контактов у стереотипизируемой группы, иными словами, из широко распространенного невежества, и ослабляется при межличностном взаимодействии. Также было обнаружено, что люди имеют согласованные представления о группах, с которыми они находятся в контакте и к которым они испытывают симпатию. Самый яркий пример этой тенденции – согласованность автостереотипов. Так, русские довольно единодушно воспринимают себя как добрых, отзывчивых и гостеприимных[166]. Большие социальные группы, рассматриваемые в качестве субъектов межгруппового взаимодействия, серьезно различаются по степени стабильности. В этом аспекте напомним о дифференциации: 1) устойчивых больших социальных групп, которые сложились в ходе исторического развития общества, занимают определенное место в системе общественных отношений и поэтому являются долговременными в своем развитии, например классы, этнические, гендерные, профессиональные, возрастные и другие группы; 2) стихийно образующихся, достаточно кратковременно существующих общностей, возникающих по различным основаниям[167].

Социальное взаимодействие в рамках устойчивых больших социальных групп определяется тем, что, хотя члены любой большой группы в определенной степени осведомлены о существовании друг друга, близкое знакомство они поддерживают лишь с ограниченным кругом людей. С остальными их связывают символические отношения, порожденные сходством условий и образа жизни, интересов, убеждений, ценностей, переживаний и т. п. Причиной реальной консолидации подобных групп чаще всего является лишь угроза самому их существованию. В обычных условиях такие группы являются общностями лишь в сознании их участников. Во-вторых, социальное взаимодействие обусловлено исторической укорененностью устойчивых больших групп, что предопределяет упорядоченность групповых ценностей и норм в системе социальной стабильности.

Важная роль в стабильности межгрупповых взаимодействий принадлежит формирующемуся в России среднему классу. Средний класс, как всякая устойчивая группа, может считаться реальным образованием тогда, когда его члены разделяют общие ценности, имеют общую систему категорий и оценок и осознают себя принадлежащими к данной группе. Исследования показали, что российский средний класс в системе межгруппового взаимодействия субъективно определяется как слой с определенным уровнем дохода, состоящий из нескольких групп, различающихся по характеру занятости и профессиональному признаку. Кроме того, показатель идентификации представителей среднего класса со своей группой весьма высок и имеет положительную эмоциональную окраску[168], что характеризует данный класс как сформировавшуюся социальную группу.

Социальная группа как деятельностный субъект межгрупповых отношений выступает как «некто, кто обладает властью или добивается результата» (Оксфордский английский словарь). При этом понятие деятельности, в частности с точки зрения Э. Гидденса, «это непрерывный процесс, своего рода поток, в котором рефлексивный мониторинг или сознательное отслеживание деятелями своих действий и действий окружающих составляет основу контроля за телесными движениями, поддерживаемого акторами в ходе повседневной жизнедеятельности»[169]. Опираясь на подход Э. Гидденса, в числе основных признаков деятельности, определяющих особенности межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности, можно назвать:

1) возможность непреднамеренных последствий действия. Этот признак можно проиллюстрировать на примере «Парадокса Путина», содержание которого во многом связывают с тем, что «он преуспел в том, к чему не стремился… Свою роль сыграла личность главы государства…»[170].

Гидденс, вслед за Мертоном, говорил о значимости связи непредвиденных последствий действия с институциализированными практиками, глубоко укорененными во времени и пространстве: «Непредвиденные последствия тех или иных действий предопределяют общепризнанные условия дальнейшей деятельности в нерефлексивном цикле обратной связи»[171];

2) чтобы тот или иной поступок мог считаться действием, человек, совершивший его, должен был сделать это преднамеренно. При этом преднамеренность, или интенциональность, как характеристика действия (посредством которого, с точки зрения актора, возможно достичь определенного качества или результата), отражает установку деятеля на достижение этого качества или результата[172];

3) чтобы событие, в котором принимает участие человек, считалось образцом деятельности, необходимо, чтобы поступки этого человека были целенаправленны[173].

Целенаправленная деятельность личности как субъекта власти, определяющего параметры межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности, в значительной мере основана на таких факторах, как вера в ее особые качества, имеющая психологическую природу. Одной из главных предпосылок харизматической власти является дар убеждения. При этом харизма, прежде чем осуществиться, должна создать веру в свою легитимность. В ситуации, когда лидер приобретает качество харизмы, по мысли С. Московичи, происходит исчезновение дистанции между членами общности и рост взаимного подражания: «Люди, крайне различные по своим верованиям, рангу, уму и т. д., оказываются ориентированными, подобно морским волнам в одном направлении, готовыми действовать с одинаковой интенсивностью»[174]. Тем самым фигура харизматического лидера, наделяемая сверхчеловеческими свойствами, становится общим объектом интересов, возбуждающим у людей одни и те же идеи и эмоции, являясь важнейшим фактором единения в процессе межгруппового взаимодействия, обеспечивающим «длительное выживание даже самых безумных мечтаний». Причем если харизма лидера обеспечивает социальное единение, то деспотическая форма взаимодействия может привести к разрушению социальных связей. Опасность этого отмечал Гельвеций, ставя вопрос о том, не приведут ли те же потребности и побуждения, которые первоначально объединили людей, к социальному кризису, если «гражданам не обеспечено обладание своей собственностью, своей жизнью, своей свободой»[175].

Важное значение для понимания оснований и механизмов межгруппового взаимодействия имеют модели межгруппового развития. В аспекте стабильности представляют интерес определенные стадии в развитии групп, которые фокусируются не на актуальности действия, а на сохранении и поддержании характеристик и «форм взаимодействия» в группе. В связи с этим заслуживает внимания циклическая модель К. Левина, которая включает три стадии: размораживание, изменение и замораживание, последняя из которых (стадия «замораживания») характеризует состояние системы как стабильное. В циклической модели группового развития В. Сатира эта стадия соответствует фазе «Статус-кво», которая наступает, когда взаимодействие в группе характеризуется постоянством и устойчивостью[176]. Кроме того, важным основанием для формирования стабильности является групповая сплоченность на основе ценностно-ориентационного единства, которое реализуется в условиях, когда члены группы занимаются социально значимой совместной деятельностью и разделяют общие ценности[177].

В различных моделях межгруппового взаимодействия анализ механизмов отношений между индивидуальным и коллективным в системе социальной стабильности идет от индивидуального к коллективному. Как отмечает С. Московичи, в межгрупповом взаимодействии происходит обмен ненавистью, завистью, любовью, удовольствием и т. д. между индивидами, т. е. оно всегда включает психические элементы, что позволяет считать взаимодействие в системе стабильности в сущности психологическим взаимодействием. При этом коллективные структуры, или функции, являются такими взаимодействиями людей, которые смогли объективироваться[178]. А. Щюц, определяя соотношение между индивидуальным и коллективным в процессе исследования межгруппового взаимодействия, особое внимание уделял особенностям взаимодействия в ситуациях ближайшего окружения и ситуациях широкого окружения. Так, действующие участники социального отношения в ближайшем окружении «настроены друг на друга». Субъект, «действующий в условиях социального отношения более широкого окружения, ожидает простой соотнесенности деятельности обеих сторон. …Таким образом, при социальной деятельности, проходящей в условиях более широкого окружения, взаимная соотнесенность существует лишь в воображении действующих лиц, тогда как взаимная настроенность при социальном отношении в ближайшем окружении самостоятельно познается на опыте каждым из обоих партнеров в силу того, что он живет в мы-отношении»[179], определяя отношения между индивидуальным и коллективным элементами взаимодействия.

Соотношение между индивидуальным и коллективным в межгрупповом взаимодействии при наличии харизматического лидера часто определяется наличием сильного сходства между характером лидера и характерами его фанатичных приверженцев, как это было с Гитлером. Если рассмотреть эту группу людей с точки зрения социальной психологии, то можно увидеть, что наиболее ревностные последователи Гитлера вышли из среды мелкой буржуазии, т. е. из класса, который потерял надежду, был преисполнен негодования и насмешливо характеризуется Э. Фроммом как «тип велосипедиста», поскольку его представители «кланялись в пояс перед вышестоящими и пинали ногами нижестоящих», обратив свою энергию «на обретение власти над другими и даже на саморазрушение»[180]. Следует отметить, что Гитлеру, обладающему харизмой и талантом убеждения, был присущ «нарциссизм», т. е. были необходимы аплодисменты, энтузиазм окружающих, прежде всего для самоутверждения, он нуждался в овациях как доказательстве истинности собственных идей: «…он нуждался в других, которые поверили бы в него раньше, чем он сам смог поверить в себя»[181]. Для сопротивления Гитлеру было нужно, чтобы индивидуальное человеческое существо в структуре межгруппового взаимодействия выступало как фокус политических интересов. Такое сопротивление могли оказать люди с неавторитарными характерами, убеждения которых включали противодействие террору.

Авторитарный характер в структуре межгруппового взаимодействия обладает структурной предрасположенностью повиноваться, подчиняться, но он также обладает потребностью господствовать. В то же время подлинно демократический характер, по убеждению Э. Фромма, представляет собой, напротив, отказ от господства и подчинения, утверждает человеческое достоинство и равенство. Тем самым индивидуальный характер, предопределяя роль индивида в межгрупповом взаимодействии, оказывает влияние на протекание этого взаимодействия в целом, определяя его «социальный характер». В данном аспекте роль личности как субъекта социальной стабильности тесно связана с необходимостью определять цели и ставить эмоции им на службу, что позволяет гармонизировать процесс межгруппового взаимодействия и стабилизировать его.

Вышеизложенная позиция позволяет трактовать личность, ее свойства и интересы как основу социальной стабильности. В этом ракурсе достижение социальной стабильности предполагает подчиненность естественных коллективов (т. е. групп) задачам личностной реализации. Достижение этих целей основывается на придании социальным институтам двоякой ориентации: защищать сферу личности от принуждения и угнетения со стороны групп и институтов; создать условия для самореализации личности, ее инициативы и ответственности. Особая роль в этом процессе принадлежит процессу воспитания, когда начинается пробуждение личности.

Институциональная работа, организованная в соответствии с этими принципами и нацеленная на эффективное взаимодействие различных социальных групп, предполагает обеспечение связи между различными духовными ячейками сообщества с целью добиться не догматического единства, невозможного без духовного принуждения, но «органического, братского единства сообщества», которое является подлинным основанием социальной стабильности[182]. Достижение этой цели в современной ситуации межгруппового взаимодействия часто связывается с идеями здорового консерватизма, уделяющего главное внимание вопросам сохранения традиционных ценностей и выступающего в этом случае идеологическим мотивом социальной стабильности[183]. Несмотря на все перемены, эти ценности живы. Так, Барак Обама, характеризуя семейные ценности в США, признает, что характер семейных связей и взаимодействий изменился, но в то же время указывает, что «шестьдесят семь процентов американских семей по-прежнему образованы состоящими в браке партнерами и подавляющее большинство американцев по-прежнему считает брак лучшим основанием для личной близости, экономической стабильности и воспитания детей»[184].

Новое обращение к традиционным социальным ценностям показывает, что стабильность системы – в ней самой. При этом события (т. е. элемент системы) не отделяются от системы, а «выделяются» в ней. В этом аспекте представляет интерес позиция Н. Лумана, который теоретически правильным различением в данном случае полагает не «элемент(событие)/система» и не «элемент(событие)/процесс», а «элемент(событие)/отношение»[185]. При этом события не могут меняться, так как между их возникновением и исчезновением нет промежутка времени, включающего что-то «событийное». Социальные структуры, несмотря на необратимость событий, гарантируют определенную обратимость отношений, их повторяемость, цикличность, прогнозируемость. Осмысление перспектив межгруппового взаимодействия в системе социальной стабильности сегодня связано с представлением о динамической стабильности, осуществляемой через постоянное взаимодействие и обновление системы. Здесь речь идет не о возвращении в стабильное состояние покоя через поглощение возмущений, на которых построены классические теории равновесия, а об обеспечении обновления элементов системы, которые должны непрерывно воспроизводиться в межгрупповом и межиндивидуальном взаимодействии.

Острота актуальности проблемы социальной стабильности обостряется тем, что глобализм, согласно зарубежным ученым, выступает как антитеза патриотизма, а транснациональная корпорация – как антитеза традиции и стабильности вследствие ряда присущих ей свойств (приспособляемость, аморальность, эффективность, максимальная ориентация на прибыль, отсутствие связи с национальной культурой)[186].

Одним из базовых требований к реализации глобальной социальной задачи по достижению стабильности в процессе межгруппового взаимодействия является учет интересов определенных социальных групп, в частности молодежи как наиболее активной и деятельной части населения, от которой напрямую зависит социальное развитие общества. Так, молодежь хочет своего социального пространства, своего времени, своей правды, не верит персонажам и идеологии прошлого. В этой ситуации обеспечение социальной стабильности напрямую обусловлено необходимостью обновления этики для молодежи, сочетающей стремление к лидерству, имеющимися средствами и необходимыми для роста и удовлетворения их ценностями[187]. Таким образом, учет интересов и поисков молодежи во взаимодействии социальных групп в социуме может стать плодотворной основой стабильности.

В процессе исследования стратегических перспектив обеспечения социальной стабильности обращает на себя внимание позиция А. Тойнби, в соответствии с которой межгрупповое взаимодействие в системе социальной стабильности можно объяснить при помощи классической формулы «вызова-и-ответа»: «В растущей цивилизации на вызов дается успешный ответ, который продолжает порождать другой, отличный от первого, вызов, на который дается другой успешный ответ. Этому процессу роста нет предела до тех пор, пока не возникает такой вызов, на который данной цивилизации ответить не удается. Это трагическое событие означает прекращение роста…»[188]. Таким образом, этап стабильности связан с ритмом роста в социуме, а нарушение стабильности – с ритмом распада.

Обращаясь к проблеме поиска оснований для формирования социальной стабильности, академик В. А. Садовничий писал: «Мир и стабильность в мире можно установить только в процессе сотрудничества народов. Для понимания населением политики США Рузвельт доходчиво объяснял по радио в течение 12 лет (1933–1945 гг.) основные проблемы курса политической администрации, добиваясь не просто поддержки, а понимания населением важнейших решений правительства»[189]. Тем самым Ф. Рузвельт обеспечивал внутригрупповое согласие и единение нации, обеспечивая прочную основу для единства и взаимопонимания различных социальных групп американского общества для поддержания социальной стабильности.

В контексте проблемы эффективного международного взаимодействия как основы социальной стабильности Ф. Рузвельт ставил во главу угла вопросы мира и сотрудничества в глобальном масштабе. В этом плане показательна его оценка роли ООН в деле борьбы за социальную стабильность и приоритеты устойчивого развития: «Наша коалиция – это союз не правительств, а народов. Народы же мечтают о мире: в Америке так же, как и в Англии; в Англии так же, как и в России; в России так же, как и в Китае; во Франции, во всей Европе и на всей Земле – повсюду, где люди любят свободу. Их надежда и цель – это прочный мир на долгие времена»[190]. Кроме того, он подчеркивал, что основы стабильности мира заключаются в «твердой воле свободолюбивых народов, которые стремятся сотрудничать, помогать друг другу, с уважением и терпимостью относиться к особенностям каждого, стараться понять позицию и чувства других»[191].

Межгрупповое взаимодействие в системе социальной стабильности детерминировано разнообразными политическими, экономическими и культурными процессами, протекающими в обществе. В общественном сознании возлагается серьезная ответственность за социальную стабильность на государство, которое, по данным контент-анализа российской прессы, представляется гарантом стабильности. На государство как субъект обеспечения и поддержания социальной стабильности возлагают надежды большинство россиян. В этих условиях обеспечение стабильных основ существования социума предполагает наличие общей структурной и коммуникационной основы взаимодействия, которая позволит всем субъектам социальной стабильности осознать свои интересы, цели и, не нанося ущерба другим субъектам взаимодействия, обеспечивать эффективные ответы на вызовы современности.