Генри
Однажды он освежевал тигра. Для этой работы требовалось не менее пяти человек. Генри сделал надрезы в нужных местах, а четверо жилистых помощников из аборигенов растягивали окоченевшие конечности. Когда они с усилием откидывались назад, лица их ничего не выражали.
От тигра исходил запах тлена, мочи и яркого солнца. Генри работал не торопясь, стараясь не надрезать слишком глубоко, чтобы не испортить. Солнце так пекло, что казалось, волосы на затылке могут задымиться и вспыхнуть.
Остро заточенный и заново подправленный нож входил в мясо, как в масло; Генри резал, медленно отползая на коленках назад. Пока добрался до заднего прохода, руке уже было больно. Воздух вдруг наполнился резким зловонием, даже перехватило дыхание: должно быть, он проткнул мускусную железу.
От запаха кружилась голова. Даже мертвое, животное старалось пометить территорию, словно еще оставалось чуть-чуть живо. Он проверил, подняв его морду: голова откинулась назад, из открытой пасти безжизненно вывалился синий, как кусок тухлой ветчины, язык.
Разрезав туловище от гортани и до хвоста, он принялся за передние лапы, сначала обработал одну, потом другую. Теперь зверь лежал на спине, словно распятый. Мясо под складками было жилистое и темное, напоминающее по цвету интимное место женщины. Оно влажно блестело и чмокало, когда он отделял его от костей. Потом можно было снимать шкуру. Для этого потребовалась вся его сила. Шкура отделялась медленно, очень медленно; ассистенты его, что-то бормоча между собой, усердно тянули за кости. Ему еще не приходилось снимать шкуры с такого крупного животного, и по мере того, как работа продвигалась, странные мысли приходили ему в голову, например: «Ах, если бы меня видел сейчас отец». Еще бы, весь перепачканный, одежда в крови и в грязи, пропитанный запахом мускуса, он сдирает шкуру с великолепного зверя, далеко от тех гостиных, где подобие этого животного обретет новую жизнь, кстати, за неплохие денежки.
Он оголил живот тигра и с большой осторожностью, чтобы не повредить пальцев, лапы, все вместе они подняли тушу, и он стал стаскивать шкуру со спины. С головой надо было работать особенно аккуратно, и когда он, затаив дыхание, наклонился над зверем с ножом, казалось, время замедлило ход; он осторожно обрезал кожу вокруг глаз и ушных раковин, совсем близко к черепу, и, стараясь не торопиться, отделил все до конца.
Самое трудное было позади. Они обнажили кости и оставили мясо лежать в пыли; теперь шкуру осталось просолить, просушить, смазать терпентиновым маслом и усадить на место.
Он понимал, что шкура – это еще не тигр. В ней нет его истинной сущности, чувственной напряженности мышц живой твари. Но он максимально приблизился к истинному обладанию этим животным, к осязаемому напоминанию о том, что они неразрывно связаны, как охотник и его жертва, зверь и его хозяин. С этой шкурой тигр останется с ним навсегда.
Музей стоит на самом краю ботанического сада, настоящий Кью[22] в миниатюре, с фонтанами и прудами, где плавают и разгуливают вокруг откормленные утки. Здание построено из темно-серого камня в готическом стиле. Внутри всегда прохладно, даже холодно. Когда Герц приветствует его рукопожатием, он чувствует, как холодны его пальцы. Проводя экскурсию по музею, он рассказывает Генри, что в основе всей коллекции лежат кости птицы моа, огромной нелетающей птицы, которая вымерла еще до того, как ее смог увидеть европеец. Генри на минуту смущается, думает, что Герц имеет в виду, что под музеем в качестве фундамента буквально лежат спрессованные кости и перья; нет, конечно, он хочет сказать, что одно открытие на болоте дало столько костей исчезнувшей птицы, что, продав их, музей позволил себе купить все остальные экспонаты своей коллекции.
Этот небольшой музей производит на него впечатление. Особенно его восхищает птица моа: он смотрит на возвышающийся над ним огромный скелет, и у него руки чешутся поскорей найти такие кости для собственной коллекции. Посередине помещения преобладают такие скелеты, но в стеклянных витринах по периметру выставлены другие местные птицы, каких он прежде не видывал: ярко-зеленый попугай кеа; бескрыл со своими необычными пропорциями, тоненьким, как тростинка, клювом, которым он достает насекомых из поваленных стволов деревьев, и бесполезными зачаточными крылышками, торчащими по бокам, как прутики. Зато ноги у него толстые и крепкие, а яйца он несет невероятно большие. Ему попадается на глаза еще одна птичка размером с небольшую курицу и гладкая, как кошка, черного цвета, только кончики перышек на хвосте белые, и с дугой изогнутым клювом. Это гуйя. О, да, в этой стране ему много еще предстоит открыть для себя, и ему не терпится поскорее начать.
Покинув музей, он выходит на свежий воздух, и ему хочется прогуляться по саду, где уже прогуливались рука об руку парочки и вокруг старика на скамейке толпой собрались толстые утки. На мгновение ему кажется, что он в Гайд-парке или в Кенсингтон Гарденс, и он снимает шляпу перед проезжающей мимо коляской с дамами, катающимися без сопровождения кавалеров. По водам речки тихо скользит лодка, джентльмен на веслах, дама опустила руку в прохладную воду. Настроение сегодня гораздо лучше, он даже с удовольствием любуется яркими весенними цветами. Генри знает, что скоро уедет, оставит этот совершенно английский городок, поэтому пользуется моментом, чтобы насладиться броской красотой нарциссов и тюльпанов.
Впереди, не доехав до него, останавливается целая толпа велосипедистов. Когда он подходит, толпа распадается на отдельные личности; не меньше пятнадцати, прикидывает он, и все женщины. Они стоят, крепко вцепившись в велосипедные рули руками в перчатках, небрежно прислонив их к бедрам и о чем-то между собой разговаривая. Одеты все почти одинаково: шляпки канотье, блузки или жакетки с широкими рукавами. На большинстве юбки из плотной ткани, но несколько вырядились в широкие брюки.
А действительно, думает он, кто ж надевает юбку для езды на велосипеде? Неудобно и, вероятно, ветром продувает, подол волочится по земле, а то еще и в цепь может попасть. Ведь велосипед – не лошадь, дамское седло не поставишь. Однако на лицах проходящих мимо мужчин он видит легкое раздражение, а некоторые откровенно шокированы. Только вот непонятно, вызваны ли эти чувства тем, что женщины гуляют без сопровождения мужчин, их экстравагантными брюками или велосипедами; впрочем, последние, кажется, злят их больше всего.
Пощебетав между собой, сколько требовалось, дамы снова садятся в седла и трогаются в направлении города. Когда они проезжают мимо, взгляд Генри падает на лицо ближайшей: это Дора Коллинз.
«Мисс Коллинз!» – окликает он.
Она поворачивает голову, но руль ее начинает вилять, она не успевает ни улыбнуться, ни поприветствовать его и снова отворачивается, сосредоточившись на дороге.
Он быстро шагает по тенистым улицам за ними, стараясь не потерять из виду. Они исчезают вдали, однако он продолжает идти в надежде, что они снова где-нибудь остановятся. На большой площади перед кафедральным собором Генри снова видит тех, кого догонял: женщины положили велосипеды в кучу прямо на землю и разворачивают транспарант. Не замеченный ими, он ждет, что будет дальше, пока они не сбиваются в кучку. Две из них высоко поднимают развернутый транспарант. На нем написано: «Международный женский союз трезвости». Остальные надели какие-то кушаки и, оживленно щебеча, распределяют между собой пачки бумаг. Одна из них коротко что-то произносит, и все умолкают. Она стоит спиной к нему, и Генри не слышно, о чем она говорит, но дамы слушают внимательно, не отрывая от нее глаз, и энергично кивают. Без сомнения, она говорит о вреде алкоголя, убеждает их на благо всего человечества опустошить шкафы с напитками своих мужей.
Он уже хочет отвернуться, мисс Коллинз разочаровала его, как вдруг некоторые из дам начинают подходить к собравшимся зевакам и совать им в руки свои листки. Генри ждет, интересно, какая будет реакция. Мужчины вежливо отклоняют листовки, а один демонстративно рвет пополам и шагает прочь, обрывки бумаги неприкаянно порхают на землю, и покрасневшая агитаторша наклоняется, чтобы поднять их. Остальные мужчины остаются на месте, слушают, кивают, но Генри подозревает, что они это делают ради жен, вцепившихся им в локти и преданно поглядывающих на своих мужей, словно ожидая указаний, как надо на все это реагировать.
Любопытство пересиливает, и он подходит к толпе. Пробегает взглядом по лицам и видит Дору; она говорит что-то пожилой женщине, но та в ответ только качает головой. Похоже, Дора о чем-то ее просит; когда Генри подходит ближе, старуха поднимает руку, снова качает головой и отворачивается.
– Мисс Коллинз, – говорит он.
Дора поднимает глаза, снова опускает и делает шаг назад; у нее такой вид, будто он застал ее за каким-то стыдным занятием.
– Я… вы меня стесняетесь? – спрашивает он.
Она, кажется, смиряется и готова говорить с ним, в лице ее появляется твердость, она смотрит на него даже с некоторым вызовом. Непокорный белокурый локон падает ей на глаза, и рукой в перчатке она отбрасывает его.
– Нисколько, мистер Саммерс. Я очень рада снова вас видеть.
Голос ее выдает, что она лжет.
– А позвольте спросить, чем это вы тут занимаетесь? – говорит он.
– Ничем мы таким тут не занимаемся, сэр. Мы обращаемся к людям с петицией.
– О чем же?
Он протягивает руку, и она с неохотой дает ему листовку.
Интересно. Он смотрит на листок бумаги с отпечатанным в типографии текстом и читает заголовок:
ДЕСЯТЬ АРГУМЕНТОВ В ПОЛЬЗУ ИЗБИРАТЕЛЬНОГО ПРАВА ДЛЯ ЖЕНЩИН.
Бумагу, пачку которой она держит на изгибе руки, украшают четыре неразборчивые подписи.
– Так, значит, вы не призываете к трезвости? Ничего не понимаю. Но я же видел ваш транспарант.
– А разве непонятно, что одно вытекает из другого? Миссис Джонсон считает, что как только женщины получат право голоса, правительство предпримет шаги, чтобы запретить продажу спиртных напитков, которые разрушают наши семьи.
– Значит, вы не считаете, что женщины должны иметь право голоса сами по себе, независимо от посторонних причин? Но лишь потому, что спиртные напитки должны быть запрещены, и иначе эту проблему не решить?
– Нет, считаю.
Она запинается, и на лице ее проступает неуверенность.
– То есть… – пытается продолжить она, но снова спотыкается и умолкает.
– Если честно, трезвость мало меня интересует. Для меня главное – избирательное право.
Генри усмехается.
– Да вы не смущайтесь, мисс Коллинз. Я не собираюсь вас тут допрашивать. Я желаю вам только добра. Это прекрасная цель, и лично я не вижу причин, почему женщины должны быть лишены избирательного права. А мужчина, который с этим не согласен, скотина. Может быть, вас ждет успех, и вы преподадите хороший урок своим английским сестрам по борьбе.
– Вы надо мной смеетесь? – спрашивает она. – А мы говорим и действуем совершенно серьезно. У миссис Джонсон большие связи. В парламенте. Ее обязательно услышат.
– А которая она, эта миссис Джонсон?
Он поворачивает голову вслед за ее указующим пальчиком и видит полную женщину, где-то под сорок, оживленно разговаривающую с тремя из тех, кто помоложе.
– Да. И в данный момент я ее поддерживаю. Они с мужем пригласили меня участвовать, потому что отцу неожиданно надо было поехать в деревню.
– Интересно, а почему вы с ним не поехали?
Она вздыхает.
– Я упросила его, и он позволил остаться. Неохотно, конечно, и совсем ненадолго. В конце следующей недели он ждет меня там.
– Мисс Коллинз, вы простите меня, – говорит Генри, – но мне кажется, вам сейчас неприятно меня видеть. Когда вчера мы с вами познакомились, я подумал, что мы с вами стали друзьями, и мне очень жаль, если я как-то обидел вас. Кажется, вы совсем изменились ко мне.
– Мистер Саммерс, разве я сказала вам что-нибудь грубое?
– Нет, конечно.
– Когда мы встретились с вами вчера вечером на лестнице, я еще издалека, не видя вас, ощутила ваш запах. От вас так и несло бренди, и это было ужасно. Вы споткнулись на ступеньках и сами смутились. И меня тоже смутили. Я, конечно, не столь пылкая поклонница борьбы за трезвый образ жизни, но этого было достаточно, чтобы я изменила о вас мнение.
– А ваш отец, ведь он уехал так неожиданно…
– О, на его счет вам нечего беспокоиться, – говорит она. – Я ему ничего не сказала. Да он и сам любит выпить. А теперь простите меня, мне нужно работать.
Она едва заметно кивает и поворачивается к нему спиной.
Генри стоит как громом пораженный. Мгновение он даже не помнит, где он и что должен делать. Но потом улыбается. Англичанка ни за что не осмелится так разговаривать с джентльменом. Ему приходит в голову, что эту страну, пожалуй, можно любить.