ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1.
На другое утро после того, как арестовали Ваниных родителей, дядя Лёша принёс с чердака доски и расширил Борькин топчан в кладовой. Весь следующий месяц он пытался узнать хоть что-то о судьбе Дедовых. Из знакомых точно знать о них мог только Ивахнюк, но Алексею Петровичу сама мысль о том, чтобы к нему подойти, была нестерпима. А идти в ОГПУ значило подвергать опасности своих близких, не говоря уже о том, что правды ему там всё равно бы не сказали. Крепко подумав, он подошёл к председателю железнодорожного парткома: тот был человек классово и идейно близкий и имел полное право поинтересоваться судьбой лучшего инженера своего предприятия.
– Понимаю тебя, Алексей Петрович, и сочувствую. Мне самому жаль терять такого специалиста… Да и человек он хороший. Честный, правильный. Вот только женился необдуманно…
– Что ты такое говоришь, товарищ Левченко? Я знаком с Катериной Егоровной восемь лет и ничего, кроме добра, от неё не видел!
– Так-то оно так… Но известно ли тебе, что фамилия твоей соседки – Корнилова?
– Вооот оно что! – отозвался Матвеев осипшим голосом. – А я-то думаю: как же эта гнида Ивахнюк себе жилплощадь сумел расчистить!
– Ну-ну-ну, ты это оставь! Это не нашего с тобой ума дело. И мой тебе совет: если не хочешь разделить судьбу своего друга – держи это при себе!
Алексей тяжело опустился на стул и замолчал, нахмурив брови.
– Ты кури, если хочешь, – сказал Левченко и подвинул к нему пачку папирос. Матвеев покосился на пачку, но папиросу не взял – достал из кармана кисет, свернул самокрутку. Так они сидели в тяжёлом, вязком молчании, и казалось, что дым от их сигарет – это невысказанные мысли, которые вьются вокруг, смешиваясь и образуя причудливые фигуры.
Наконец Левченко выдохнул облако дыма и сказал:
– Я слышал, ты хлопца Дедовского к себе забрал. Дело твоё, но гляди в оба. Теперь один неверный шаг – и тебя тоже возьмут в обмолот!
– Я Ваньку не брошу, дело решённое, – ответил Алексей. – Я Дедовым всем обязан, они мне как семья. Но мне надо знать, как с ним поступить. Сам понимаешь, теперь его фамилия ему как клеймо. Если с Ильёй и Катериной дело гиблое, то мы с Евдокией хотим его усыновить и дать ему нашу фамилию.
– Хорошо. Узнаю, что смогу.
Недели две спустя состоялось заседание парткома. Когда оно закончилось и народ стал расходиться, Левченко, стоя у двери, попросил Матвеева задержаться. Закрыв дверь за последним выходящим, коротко сказал, глядя Алексею в глаза:
– Я выполнил твою просьбу, Алексей Петрович. Можете забирать вашего хлопчика, – и распахнул дверь.
Алексей ничего не ответил, молча вышел из конторы на перрон, глубоко втянул сырой и холодный воздух, так привычно пахнущий креозотом, которым смазывали шпалы. Выдохнул облачко пара – скоро зима!
«Расстреляли!»
Иначе ему не разрешили бы усыновить мальчика. А теперь он сирота! И у него нет никого на свете, кроме них – дяди Лёши, Дуси и Борьки. Таким же сиротой был и сам Алексей, когда Аркадий Валерьяныч, Ванин дед, привёл его в училище. Мамка работала на железке – мыла вагоны, отца Алексей не знал. Слышал только непонятные разговоры за спиной: Тонька-шалава с проезжим машинистом нагуляла, в подоле принесла – родители её и выгнали! Со временем разговоры поутихли – у местных кумушек нашлись другие предметы для сплетен, Алексей вырос и помогал матери. Жили они в бараке при станции, и как-то он забрёл в депо. Всё там пугало и манило одновременно: от вида циклопических внутренностей огромных паровозов захватывало дух, а перепачканные в мазуте люди казались героями, покорившими чудовищ. Один из них наконец заметил парнишку, заворожённо глядевшего на это действо из тёмного угла.
– А ну, поди сюда!
Лёша послушно подошёл.
– Ты чего тут делаешь?
– Я просто поглядеть… Можно?
Рабочий улыбнулся в усы и сказал:
– Ну, гляди. Только близко не подходи и ничего не трогай, понял? Не то сразу выгоню! – потрепал по выгоревшим вихрам и, легко подняв тощего мальчишку под мышки, усадил на пустую железную бочку.
С этих пор Лёша каждый день, когда был не занят на работе, приходил в депо. Рабочие и мастера скоро к нему привыкли и, видя, что парень спокойный, не озорничает, не гнали его прочь и даже делились обедом. Лёша тоже осмелел. Пристально наблюдая за работой мастеров, он начал постигать азы их ремесла и однажды предложил помощь. В этот день он впервые почувствовал себя счастливым. Мальчишке стали поручать несложную работу, не требующую больших усилий: уж очень тощим и хилым он был на вид. Однако старшие товарищи с удивлением обнаружили, что парень хоть и худой, но жилистый и с лёгкостью ворочает огромные узлы паровозного двигателя.
– Так дело не пойдёт, – сказал однажды мастер рабочему помоложе, когда они наблюдали за Лёшиной работой. – Мы не можем его здесь задаром гонять. Хлопец вона какой тощий и из штанов давно вырос – видать, туго им с мамкой приходится.
– А ты, Пахомыч, возьми его в подмастерья! – отозвался молодой рабочий. – Парнишка толковый, жалко.
– То-то и оно, что толковый. Учиться бы ему надо…
Назавтра была суббота и потом воскресенье, и Алексей измучился дурными предчувствиями: что если его больше не пустят в депо?!
В понедельник он заходил в ворота настороженно, бледный от волнения. Вошёл и встал у входа. Молодой рабочий, Костя, увидев парнишку, подмигнул и улыбнулся.
– Чего стоишь как усватанный? Иди, подмогни.
Лёша немного успокоился – Пахомыча не было видно – и взял из ящика нужный разводной ключ…
Уйдя в работу, он забыл все свои страхи и не знал, сколько прошло времени. Наконец дело было сделано и Костя объявил перекур. Обернувшись, чтобы сложить в ящик инструменты, Лёша с удивлением увидел, что за его спиной, на некотором расстоянии, стоят Пахомыч и какой-то незнакомый господин – стоят, видимо, давно и наблюдают. Парнишка сразу покрылся холодным потом: начальство! Тут же вернулись все давешние страхи. Сейчас его погонят отсюда и больше не позволят приходить…
Но тут незнакомый господин улыбнулся и сказал:
– Ну что, Алексей, давай знакомиться! Меня зовут Аркадий Валерьянович, и я директор железнодорожного реального училища…
Так в Лёшину жизнь вошла семья Дедовых: всю весну и лето Наталья Семёновна учила его грамоте и арифметике, и осенью Алексей Матвеев стал студентом.
2
Вся его жизнь пронеслась перед глазами, пока стоял он на перроне, и вот каков итог: ушли в мир иной Аркадий Валерьянович с добрейшей Натальей Семёновной, а теперь вот не стало Ильи и Кати. Есть ещё где-то Соня и Зоя, но от Зои после революции вообще не было известий, а Соня последний раз была в Раздольном после смерти матери: погостила дня три, сходила на могилку. Вечерами, когда пили чай на веранде, много рассказывала о своей и мужа работе в клинике, о студентах и сложных больных. Надо бы найти её адрес: может, захочет взять племянника к себе. Парню, конечно, в столицу бы лучше – способный он, книги любит – глядишь, в университет пойдёт. Но из того, что рассказывала Софья Аркадьевна, было ясно: ей не до Вани. Своих детей у них с мужем не было, и они целиком отдались работе, пропадая сутками в операционной или читая лекции студентам-медикам.
Но для очистки совести всё же надо написать. Хотя как напишешь? А вдруг письмо перехватят огэпэушники – Алексей уже слышал такие разговоры – и тогда огребешь проблем, да ещё и Софью подставишь!
В этих раздумьях Алексей медленно шёл домой.
Ночью, уже в постели, рассказал обо всём жене – огорчать её не хотелось: Дуся была на сносях, да разве ж от неё скроешь! Хорошо зная мужа, она весь вечер встревоженно на него поглядывала, один раз спросила: «Ну чего там?» – но Алексей показал глазами на мальчиков и нахмурил брови.
Услышав страшную новость, Дуся расплакалась. Алексей дал ей время выплакать своё горе, положив русую голову себе на грудь и поглаживая непослушные кудри. Майка на его груди вся пропиталась слезами. Постепенно рыдания, сопровождаемые гневным горячим шёпотом, затихли. Некоторое время Дуся молча всхлипывала, и Алексей уже решил, что жена, наплакавшись, заснула, как вдруг она откинулась на спину и спросила вполголоса:
– Но мы же теперь можем его усыновить?
– Да, если родные не будут против.
– Родные?.. А, ты про Софью. И ещё где-то Зоя есть… Но знаешь, Зоя, если бы хотела, уже давно бы весточку прислала… А может, она умерла?
– Ну, Зою-то уж точно спрашивать никто не станет: иностранка она. И Ваньке лучше вообще такую родню не упоминать, мало ли… А вот Софье Аркадьевне надо бы написать. Но где взять её адрес? Во время обыска все бумаги, поди, забрали…
– А коли забрали, то и адрес её там нашли. И, стало быть, её тоже в гэпэу вызывали. В московскую. Думаю, Лёша, она всё знает, и раз отмалчивается, то ей всё это ни к чему!
– Может быть, и так, – ответил Алексей, помолчав. – Значит, не будем гнать волну: подадим документы, и всё тут! А если появятся вопросы, тогда и посмотрим.
В райсовете лишних вопросов задавать не стали. Правда, спросили, есть ли у ребёнка другие родственники, но Алексей на голубом глазу ответил, что нет, и сотрудница загса выдала свидетельство об усыновлении и новую Ванину метрику, в которой значилось: Матвеев Иван Алексеевич, 7 июня 1920 года рождения, родители – Матвеев Алексей Петрович и Матвеева Евдокия Михайловна.
Ваня и Борька делали уроки за большим кухонным столом, когда Алексей вернулся из загса. Подойдя к столу, он не стал садиться на своё хозяйское место напротив двери, а отодвинул табурет напротив Вани. Мальчик оторвался от тетрадки и вопросительно поглядел на Алексея.
– Тут вот какие дела, Иван. – Пока дядь Лёша прокашливался, сердце мальчика пропустило удар – неужели его отдадут в детдом?! Ужас был настолько велик, что до Вани не сразу дошло то, что ему говорили. «Сбегу! Всё равно сбегу, буду на чердаке жить…» В возбуждении он не заметил ни того, как встал, ни того, что думает вслух.
– Ты чего бузишь, хлопец? Откуда ты сбегать собрался?! – повысил голос Алексей Петрович. – А ну сядь!
– Я не пойду в детдом! – пробурчал Ваня, с размаху плюхаясь на стул.
– Какой ещё детдом? Чего тебе втемяшилось?! Ты лучше слушай, что тебе говорят.
Когда до Вани, наконец, дошло, что Матвеевы оставляют его у себя и даже больше – усыновляют, он даже ослаб от огромного облегчения. Дядь Лёша пристально посмотрел ему в глаза и продолжил.
– Но только запомни: ты теперь Матвеев! Слышишь меня? – Матвеев, а не Дедов! Когда закончишь школу и будешь получать паспорт, можешь вернуть фамилию. Твои родители были честные и хорошие люди, и их родители тоже. Ты имеешь полное право ими гордиться. Но времена сейчас суровые, непростые. Новой власти трудно разобрать, кто свой, а кто – враг. Когда-нибудь наступит время и твоей семье вернут доброе имя. Но до тех пор – если ты не хочешь в детдом – ты будешь Иван Алексеевич Матвеев. Договорились?
Ваня смотрел горящими глазами, совершенно чёрными на бледном лице. Когда дядь Лёша закончил, он, вместо ответа, сказал:
– Но ведь все знают, кто мои родители…
– Знают. Но постепенно привыкнут к тому, что ты Матвеев. Ты, главное, сам помни, кто ты есть. А людская молва – она шумная, да только её шума ненадолго хватает. Вот увидишь: что-нибудь ещё произойдёт – и люди вцепятся в эту новость зубами, а о тебе и думать забудут. Молва-то, сынок, она свежатинку любит…
Алексей Петрович ухмыльнулся в усы: ему самому понравилось то, как он сказал – свежатинка! А Ваню после давешней вспышки вдруг охватила страшная усталость. Казалось, что он и со стула встать теперь не сможет. Мальчик смотрел в тетрадку, но не видел того, что писал. Он примерял на себя своё новое имя. Иван Алексеевич Матвеев. Иван Алексеевич…
3
В начале декабря у Матвеевых родилась дочь. Дуся назвала её Катериной – в честь Ваниной матери, к которой была очень привязана. А в феврале Веруня, которая теперь водворилась с мужем на первом этаже Дедовского дома, родила Таньку. Чернявый и смуглый младенец, столь не похожий ни на кого из семьи, поверг соседей в растерянность. Ивахнюк, успокоенный было замужеством дочери, в замешательстве посмотрел на внучку и, скрестив руки на груди, перевёл взгляд на дочь. Верка, слегка утомлённая родами, которые дались ей неожиданно легко, бестрепетно встретила суровый отцовский взгляд. Откинувшись на подушки, она не отвела глаз и только крепче прижала к себе малютку, как бы говоря: только попробуй! Никому не позволю её обидеть! Виктор, сидевший в ногах супружеской постели, не мог видеть тестя. Казалось, ему и дела нет до того, как выглядит новорождённая: он накрыл своей ладонью руку жены и смотрел на неё и ребёнка полными нежности глазами.
………………………………………………………………………………
Теперь, когда семейство Матвеевых существенно прибавилось, в поварне стало тесновато, и Алексей заговорил о переезде. Но Дуся понимала: на самом деле его беспокоит не теснота, а соседство с Ивахнюками. Её и саму с души воротило смотреть на Гришку, а что уж говорить о муже! Когда Ивахнюк проходил через двор, Алексей провожал его таким тяжёлым взглядом, что Дуся жила в постоянном страхе: а ну как сорвётся – ведь отметелит мерзавца! Тогда всем им несдобровать, этой гниде ничего не стоит отправить их вслед за Ильёй и Катериной.
Алексей, видно, и сам за себя не ручался. Ему приходилось крепко держать себя в руках. И Гришка это чувствовал: вопреки ожиданиям, он, добившись своего, не испытывал торжества. Казалось бы, сбылась его давняя мечта поквитаться с «господами», и теперь он, бывший сиделец питейной, поселился в самом что ни на есть господском доме. Ан нет – счастья от этого он ну совсем не чувствовал. На дне его подлой душонки поселился червячок то ли стыда, то ли раскаяния, который не давал торжествовать победу.
Все, кого он прежде выводил на чистую воду, были так себе людишки, одной с ним породы, у которых много чего было на совести. Но Дедовы – совсем другое дело: эту семью в городе заслуженно уважали, и только у пришлого начальника ОГПУ, откомандированного в Раздольный из армии после Гражданской войны для «борьбы с контрреволюцией», рука могла подняться отправить их в расход!
Когда наутро после ареста Дедовых Ивахнюк открыл глаза, вся подлость его поступка навалилась на него своей непоправимой тяжестью. Он сидел на кровати, чувствуя, как покрывается холодным липким потом, и трусливо успокаивал самого себя: да ничего не будет! Разберутся. Они ж и в самом деле ни в чём не виноваты – отпустят… Ну и разобрались. Гришка пытался осторожно узнать, что стало с его соседями, но знакомый чекист, криво ухмыльнувшись, процедил: «Не боись, Степаныч, получат по полной!» А этого теперь Гришке хотелось меньше всего.
Однако меньше недели спустя тот же чекист нашептал ему, что выявленные при его содействии контрреволюционные элементы переданы областному управлению ОГПУ, который приговорил их к расстрелу. Приговор приведён в исполнение.
С этого дня Ивахнюк не знал ни секунды покоя. Не прибавило радости и то, что его растущему семейству разрешили занять вожделенный первый этаж дома. Оставалось только надеяться, что никто не узнает о том, кто приложил руку к аресту Дедовых, но и эта надежда просуществовала недолго: весть о том, кто занял опустевшую квартиру, распространилась по городку со скоростью степного пожара, и Ивахнюк кожей чувствовал острые, как бритва, взгляды людей. Он сначала пытался хорохориться, притворяться, что ничего не случилось и всё как всегда – ведь подозрения к делу не пришьёшь!
Но однажды, придя по служебной надобности на городской рынок, увидел, что торговки сбились в кучку и что-то шумно обсуждают. Посреди толпы стояла Марковна, пожилая казачка крутого нрава, она-то первой и увидела Ивахнюка – подавилась на полуслове, упёрла руки в боки и уставилась на него горящим взглядом. Бабы, заметя это, тоже замолчали и повернулись к вошедшему. У Гришки похолодело внутри, но он заученно бодро воскликнул:
– Здорово, бабоньки! Об чём митингуете?
Воцарилась нехорошая тишина, чреватая взрывом. Женщины, как одна, молча смотрели на Гришку, и выражение их лиц и их позы были совершенно одинаковыми. Никто не двигался с места, чтобы разложить товар на прилавке, хотя уже начали появляться первые покупатели. Гришка метнул взгляд на будки сапожника и точильщика, но и там увидел те же лица: одноногий пожилой инвалид Матвеич стоял, опершись о прилавок, Мурзаев в засаленной черкеске не заводил свой точильный станок, а встретившись глазами с Гришкой, яростно воткнул в прилавок большой мясницкий нож.
– А ну, разойдись! – скомандовал было Ивахнюк, преодолевая отвратительную тошноту страха и дурного предчувствия. Он поглядел в сторону конторы, дверь которой была открыта. – Товарищ Чесноков! Что у тебя тут за…
Но в следующее мгновение тяжёлый мягкий помидор сбил с него кепку и растёкся по щеке. Бабы визгливо захохотали. Размазывая кепкой по лицу сочную мякоть, Гришка выкрикивал невразумительные фразы:
– Эт-то ещё что… Я вам сейчас… Кто это сделал?! Кто сделал, спрашиваю?!
– Ну, а если это я? – услышал он совсем рядом голос давешней казачки. – Давай! Арестуй меня! А?
– Какого дьявола, Марковна! – Гришка разозлился. – Рехнулась что ли, старая?!
В наступившей тишине женщина ответила тихо, но внятно:
– Это ты, видать, рехнулся, Григорий Степаныч, раз хороших людей уморил и дитё осиротил! Креста на тебе нет!
– Я? Да с чего ты…
– Федька давеча, как узнал про анженера, рассказал, как ты его водкой угощал да про Аркадьича выпытывал!
– Нашла кого слушать! Он тебе с пьяного глазу и не то ещё расскажет. – попытался оправдаться Гришка.
– Вас люди видели! В буфете вокзальном. Видели и слышали, как Федька на тебя шумел! А?..
Толпа угрожающе зароптала, из неё стали раздаваться голоса:
– И в церкви рассказывают, как ты ходил бумажку выписывать на анженерову жену! Что, скажешь, не было?..
– А в чьей теперя хате твоя Верка живёт со своим выблядком?!
Гришка почуял, что дело плохо. Собрав остатки мужества, гаркнул было:
– А ну тихо! Немедля прекратите, или я…
– Шо – ты? – перебила Марковна, наступая. – Ну шо? В ГПУ побегишь меня сдавать, а? Ну, валяй! – Бабы притихли, а Мурзаев пригвоздил Ивахнюка тяжёлым взглядом, сплюнул через прилавок, выдернул из него нож и, отвернувшись, стал заводить точильный круг. Оглянувшись, Гришка обнаружил, что его со всех сторон обступила толпа: люди, придя за продуктами, стали невольными свидетелями стихийного судилища.
– Ну, беги, сукин кот, докладай! Шо встал?! Или у меня хата не ахти?..
В надежде на подмогу Гришка обшаривал толпу глазами, но все лица глядели чужаками. Из конторы тоже никто так и не вышел, хотя он видел, как колыхнулась ситцевая занавеска.
Тогда он резко развернулся на каблуках и, расталкивая локтями толпу, ринулся к воротам. Впрочем, никто его не пытался задержать: только первых понадобилось толкнуть – остальные отступали сами, сторонясь его, как зачумлённого…
4
С этого дня Гришка словно ссохся – ходил, спрятав голову в плечи, ссутулясь, избегая смотреть людям в глаза. Стал много курить, а есть, наоборот, мало и как-то второпях, словно боялся, что сейчас отнимут. Теперь на столе всегда должен был стоять наготове графинчик с самогоном, к которому он теперь прикладывался походя, всякий раз, как проходил мимо стола. Но спиртное не забирало, как раньше, когда выпивка была событием. Оно только притупляло чувства на короткое время, а потом кошмар наваливался с новой силой.
Надежда смотрела на него с тревогой, словно ожидая чего-то. Может, взбучки. Скандала. Но ничего не происходило: муж стал равнодушен даже к её огрехам, попросту не замечал ничего вокруг. А однажды велел постелить ему в кухне и с этой ночи больше не спал с женой. По ночам она слышала, как он шагает из угла в угол, останавливаясь у стола, и тогда было слышно, как дробно звенит стекло о стекло в его дрожащей руке…
История со скандалом на рынке стала предметом разговоров на кухнях и во дворах. Ивахнюк сделался мнительным: ему теперь казалось, что и председатель на него поглядывает косо, и он стал особенно дотошен в работе, изводя подчинённых мелочными придирками. На рынок он больше не ходил, отправляя вместо себя кого-нибудь из них, и потом скрупулёзно проверял каждую цифру в отчётах по ревизиям.
Пока его не было, Надежда с матерью вели нескончаемые разговоры о том, что с ним стало. Происшествие на рынке недолго оставалось для них тайной – добрые люди рассказали о Гришкином позоре, и теперь пришлось ходить за продуктами на привокзальный базарчик, где и выбора не было, и цены кусались, так как были рассчитаны на проезжающих, которым некогда торговаться.
Узнав об этом, Верка набросилась на мать:
– Мама, вы с ума сошли – на вокзале покупать? У нас что, рынок закрыли?
Надежде пришлось скрепя сердце рассказать дочери, что отца погнали с базара – Виктор берёг жену, скрывал от неё случившееся, чтоб не пропало молоко.
Но он недооценил Веруню. На следующий день она, с ребёнком в одной руке и корзиной в другой, появилась на рынке. Она шла вдоль рядов, торгуясь и прицениваясь, пропуская мимо ушей перешёптывания торговок, игнорируя и то, что говорилось вслух – за её спиной. Когда корзина была уже почти полна, Верка остановилась перед прилавком, за которым торговала Марковна.
– Почём огурцы?
– Для тебя – рупь штука, – ответила та, с вызовом глядя Верке в глаза.
– Чего так? – Верка встретила взгляд и не отвела глаз.
– Цена для тех, кто кровушку огурцом заедает!
– А ну поподробнее! – сказала Верка, ставя корзину на прилавок и поудобней пристраивая младенца.
– А то не знаешь!
– Знала бы – не спрашивала.
Слово за слово, Марковна рассказала всю историю с арестом Дедовых. Танька начала кряхтеть и искать грудь, но Веруня только машинально покачивала ребёнка, не упуская ни слова из рассказа старой казачки и не отводя глаз.
– …Вот так-то, девка! – закончила она наконец. – А дитё пора кормить, ишь, извертелася вся…
– Ясно, – ответила Верка, подхватила корзину и направилась к выходу.
Танька уже орала в голос.
Дома она бухнула на пол веранды корзину с провизией и пронеслась вихрем мимо встревоженной матери в свои комнаты с орущей дочкой на руках.
Уложив младенца на их с Виктором кровать, размотала мокрые пелёнки, рывком выдернула их из-под дочери и не глядя швырнула на пол – отяжелевшая материя глухо ударилась о доски. Голодная Танька не давала себя запеленать, яростно молотя воздух пухлыми ножками и ручками. Однако мать, ласково приговаривая, безжалостно упаковала её в тонкую ситцевую пелёнку и, не успев даже сесть, приложила к набухшей груди. Ребёнок жадно взял сосок и начал ритмично сосать. Верка медленно вышла из спальни, села в плетёную качалку и, тихонько покачиваясь, оглядела комнату.
Раньше она не задумывалась, как досталась ей эта квартира – принимала как должное, купалась в родительской любви. Она знала людей, которые здесь жили, здоровалась с ними, встречаясь во дворе или в передней, но никогда не интересовалась, кто они и как живут. Теперь же, держа на руках собственное дитя, впервые подумала о тех, кто родился и вырос в этих стенах и родил здесь собственных детей. Кто строил и благоустраивал этот дом. Кого безжалостно вырвали с корнями – для того, чтобы она, Веруня, отцова любимица, жила так, как она сейчас живёт! Она вспомнила худенького синеглазого мальчика – Ваню, кажется? – которого осиротил её отец и который жил теперь в поварне у Матвеевых. Жил, стараясь не глядеть на её окна – и всё-таки невольно глядя на них в безнадёжной тоске по отцу и матери! Её раздражал этот неподвижный его взгляд, смотревший сквозь неё на что-то, видное только ему, и она задёргивала занавески. А если бы это был её ребёнок? Или даже она сама? Если завтра кто-то донесёт на её отца? – А уж за ним-то водилось немало грешков, о которых Верке было хорошо известно! Хотя не интересовалась его делами, но дурочкой не была и, преследуя свою выгоду, всегда знала, когда у отца водились денежки. Догадывалась и о том, откуда на столе все эти разносолы. Понимала, что не за красивые глаза незнакомые станичники и хуторяне приносят на рассвете корзины перед тем, как везти товар на рынок. А ну как им это надоест, и они донесут куда следует? И в сумерках подъедет к дому «воронок», перевернёт всё вверх дном и увезёт – и отца, и Виктора, и её, Верку…
Тут не отличавшаяся богатым воображением Веруня въяве увидела свою дочку, надрывающуюся от плача в колыбели в пустом разорённом доме – и глухо зарыдала, прижимая ладонь ко рту, чтобы не испугать ребёнка.
Вошла мать.
– Вера! Верушка! Я ж говорила тебе: не ходи! Так и знала, что обидят…
Не отнимая ладони от лица, Верка мотала головой. Слёзы катились по её лицу, стекали по руке. Мать принялась вытирать ей лицо рушником, который держала в руках.
– Давай Танюшку-то! Она уже спит.
Мать приняла ребёнка, отнесла в спальню. Когда она вернулась, Верка уже только всхлипывала. Лицо у неё было – лучше не подходи! Надежда знала, что ничего хорошего это не сулит, – она даже побаивалась Верку в такие моменты. Поэтому молча села на край дивана.
– Ты знала, почему его выгнали с базара? – безжалостно спросила дочь. Когда сердилась, Вера всегда переходила с матерью на «ты».
– Откуда! Он не рассказывал…
– Мама, прекрати, я не маленькая – весь город об этом говорит, и ты хочешь, чтоб я поверила?.. Мама! Посмотри на меня!
Надежда подняла на дочь несчастные глаза – и тут же опустила, не выдержав Веркиного тяжёлого взгляда.
– Мало ли что люди болтают…
– Значит, знала.
Звенящая тишина повисла между ними. Верка хотела – и не находила в себе сил злиться на мать: единственное, в чём можно было её упрекнуть, это всегдашняя покорность мужу. Что с неё возьмёшь?
Но отец! Одно дело брать подношения за определённые услуги. Но отправить на расстрел честных людей, единственная вина которых была в том, что его дочери требовалась квартира, которую они занимали!
– Веруня, тебе надо покушать… – робко произнесла мать.
– Отстань!
– Молоко пропадёт! Хочешь, я тебе сюда принесу? У меня вареники с картошкой…
Неожиданно Верка обнаружила, что и правда очень голодна – совсем как Танька: если сейчас же чего-нибудь не поест, закричит в голос!
– Принеси, – сказала она, не глядя на мать.
5
Вечером первым пришёл Виктор – Ивахнюк всё чаще засиживался допоздна, работая как приговорённый.
Верка встретила мужа в дверях – её лицо ещё хранило следы слёз – и с порога выпалила:
– Я была сегодня на рынке.
Виктор встревожился: за те три года, что он знал Веру, ему ещё ни разу не приходилось видеть её плачущей. Он протянул руку, чтобы убрать с её лица выбившуюся прядь, но она отвернулась и отошла к окну.
– Что случилось, родная? Кто тебя обидел?
– Никто, – ответила она не оборачиваясь. – Но я узнала, почему мы живём в этой квартире.
Виктор ждал и боялся этой минуты. Впрочем, нет – не ждал: он любил жену страстно и в то же время трезво, прекрасно видя все её недостатки – легкомыслие, эгоизм, упрямство и дух противоречия. Он до последней минуты боялся, что она передумает выходить за него, даже несмотря на беременность. Всю неделю перед свадьбой, стоило ему проснуться, начинало сладко и тревожно колотиться сердце: ещё пять дней, четыре, три… Даже выйдя из загса её законным мужем, когда она продела свою ладонь в его согнутую руку, он так крепко сжал её, что Вера, покосившись, прошептала: «Не бойся, не сбегу!»
Но это его не успокоило. Сидя за свадебным столом, он смотрел на неё, такую красивую, и не верил, что она согласилась стать его женой. Всё происходящее вдруг представилось ему розыгрышем, злобной шуткой, которую все эти люди затеяли, чтобы покуражиться над его любовью. Когда раздалось первое «горько», подхваченное остальными гостями, и они с Верой встали, он, глядя в её такие близкие глаза – насмешливые, вопрошающие – с таким жаром припал к её губам, словно этот поцелуй мог насмерть запечатать их союз. Внезапно он почувствовал, что она отвечает ему: её полная грудь, набухшая в ожидании материнства, прильнула к его груди, рука обхватила его затылок…
Когда наконец гости разошлись и они остались одни в Веркиной девичьей спальне, жена подошла к нему очень близко, положила руки на грудь и, снизу вверх, заглянула в его глаза. Он прижал к себе её руки и с радостной обречённостью погрузился в омут этих глаз: будь что будет! Так они стояли целую вечность – несколько мучительно-сладостных минут, и Виктор с нежностью разглядывал и карие крапинки на серо-голубой радужке, и прозрачную кожицу век, и тонкие длинные ресницы, и пульсирующую жилку на виске. Наконец Верка отвела глаза и прижалась щекой к его руке.
– Я буду тебе хорошей женой, Виктор. За это не переживай.
Всю послесвадебную пору – в старину это назвали бы медовым месяцем – они были слишком поглощены друг другом, постепенно притираясь, соединяясь в тот комок семейного существа, которым надлежало им стать. Месяц и в самом деле вышел медовым – неожиданно для обоих: дни, проведённые раздельно, были наполнены ожиданием, когда каждый из них старался вести себя как обычно, выполняя рутину каждодневных обязанностей и скрывая глубоко внутри тлеющий огонёк робкого счастья. И только поздним вечером, когда за ними закрывалась дверь их спальни, снова становились одним целым, заново осваивая науку любви, такой неожиданной для обоих. Подолгу лежали в темноте молча – Веркина голова на его плече, тяжёлая густая коса рассыпана по подушке – слушая ночные звуки, доносившиеся сквозь открытое окно. Каждый думал о своём, но оба находились в той поре молодого счастья, когда и не требуются слова. Время для разговоров придёт потом, а пока что жалко было вспугнуть это легкокрылое нечто, свившее себе гнездо под их кровом…
Поэтому внезапный арест соседей, пришедшийся на один из таких вот тихих вечеров, стал лишь лёгким облачком на лазурном небосклоне их безмятежного счастья. Стоя на верхней площадке лестницы, куда их выманил характерный стук в дверь, Вера увидела, как человек в чёрной коже и с кобурой протягивает Илье сложенный вчетверо листок бумаги, и с недоумением оглянулась на своих. Но увидела только испуганные взгляды матери и бабки и ощутила на плече руку мужа – отца на площадке не было.
Виктор тут же увёл жену в их комнату, и всё время, пока внизу хозяйничали незваные гости, они просидели бок о бок в темноте на краешке кровати. Когда зарычал мотор и захлопали дверцы машины, Вера подошла к окну и отодвинула край занавески. Она увидела, как Илья подсаживает в «воронок» Катю и, сняв кепку, окидывает взглядом родной дом…
Дело, по теперешним временам, было обычное – людей забирали сплошь и рядом. Отец называл это «контру вычищают». Что такое «контра», Верка представляла с трудом. Ну какие, скажите на милость, враги революции из этих замшелых господ, которые без прислуги шагу не ступят? И уж тем более трудно было поверить, что их бывшие соседи, Дедовы, могут представлять какую-то опасность для новой власти. Она сказала об этом мужу, но он ответил, что «там» разберутся, а она не должна волноваться. Но Верка, неожиданно для себя самой, волновалась. Когда муж заснул, как засыпает уставший за день человек с чистой совестью, она ещё долго ворочалась в постели, пила воду из графина на комоде. Потом, чувствуя, что сон нейдёт, села на стул у окна и стала смотреть на залитый лунным молоком ночной город.
Живя в собственном эгоцентричном мирке красивой и пышущей здоровьем молодости, никогда прежде она не задумывалась о том, что происходит вокруг. Дурная слава соблазнительницы и разлучницы оттолкнула от неё школьных подружек, и Верке поневоле приходилось довольствоваться компанией парней и мужчин, которые увивались за ней в надежде, что и им что-нибудь перепадёт от этого изобилия. Но кавалеры говорили с ней только о том, что она хотела слышать, и политические разговоры в этом списке отсутствовали. Однако Верка не была так уж глупа и, когда брала на себя труд в чём-то разобраться, то выводы, как правило, делала верные и беспощадные.
Теперь, сидя у окна, она перебирала в памяти все случаи арестов, о которых ей доводилось услышать. Многих из арестованных она знала в лицо, а с другими была даже знакома. Не считая нескольких бывших господ, не успевших или не посчитавших нужным убежать за границу и тем поплатившихся за свою беспечность, остальные были ничем не примечательные люди. А что если и за Виктором вот так однажды приедут? Ведь неизвестно, что творится в головах у этих комиссаров! Вон Федька, её бывший хахаль, так просто бредил «недобитыми буржуями» и «контрреволюционной сволочью», на каждом шагу они ему мерещились. Она даже однажды его спросила, смеясь: а может, я тоже контра? На что он ответил совершенно серьёзно, что, ежели так, он самолично в неё разрядит револьвер. Она тогда долго хохотала и всё спрашивала его: который из них? Но с этого дня стала держаться от него подальше.
Уже луна ушла на другую сторону дома и на востоке прорисовались очертания дальних холмов, а она всё сидела, облокотившись на подоконник, и не могла справиться с тревогой. Виктор повернулся в постели и, не обнаружив рядом жены, резко сел в постели.
– Вера!
– Тссс, тихо, – сказала она от окна. – Весь дом перебудишь.
– Ты чего не спишь?
Она сбросила шаль и села в кровать, подоткнув подушку повыше.
– Ну? Чего? Тебе плохо? – зашептал Виктор, устраиваясь рядом.
– Нет. Ничего, – ответила она, уже привычно устраиваясь на его плече. Помолчала. – Витя, а тебя не заберут?
– Что?! Вот дурная. С чего это меня заберут?
– Не знаю. Дедовых же забрали. А они никому ничего плохого не сделали.
– Ну, Дедовых… Погоди, ещё, может, разберутся. Вдруг ошибка вышла.
– Да кто станет разбираться? Расстреляют – и вся недолга! – Верка не стала рассказывать мужу про Федьку, что было – быльём поросло. Но он почувствовал, как она напряжена, и обнял покрепче:
– Ну что ты, родная! Всё это глупости. Я вас не брошу, – и положил большую тёплую руку на её едва заметный живот.
И всё-таки её иногда тревожил страх: верно, близкое материнство заставляло искать защиты себе и будущему ребёнку. Она старалась не смотреть на запертую соседскую дверь и опустевшие окна.
А недели три спустя отец, придя со службы, положил перед ней ордер на новое жильё. И ничто не ёкнуло в её сердце. Ей и в кошмарном сне не могло присниться, что её собственный отец приложил руку к тому, чтобы освободить эту квартиру! Его объяснение было простым и логичным: освободилась жилплощадь – и он подал заявление на расширение. Ввиду прибавления семейства жилсовет просьбу удовлетворил.
Наутро Верка пошла смотреть новое жилище. Она никогда не бывала у Дедовых – даже мать видела больше. Хотя и она не проходила к соседям дальше порога, но всё же знала расположение комнат и видела обстановку. С непривычным для неё оживлением Надежда живописала дочери и буфет красного дерева, и пианино, и плюшевый диван; большой овальный стол с венскими стульями; кожаное кресло и плетёную качалку… К этому Верка была уже готова, но оставалась ещё спальня – бывший кабинет – и уголок за портьерами, бывший Ваниной детской.
В спальне её потрясло количество книг, стеллажи под потолок с приставной лесенкой. Большая двуспальная кровать с резным изголовьем и инкрустированный туалетный столик – приданое Натальи Семёновны – не подходили к солидному письменному столу, но это и понятно: хозяевам пришлось потесниться, когда их семейство вселилось на второй этаж. С книгами придётся что-то делать, а впрочем, надо спросить у Виктора.
За портьерой в гостиной обнаружилась кушетка, застеленная покрывалом – на ней, видно, и спал мальчик. Ещё там стояла пустая этажерка и платяной шкаф. Верка заглянула в него – шкаф тоже оказался пуст. Кое-где виднелись следы ещё каких-то вещей – так, на коврике у окна она разглядела отчётливые следы четырёх ножек какой-то мебели. Кто и когда её забрал, она не знала, да и знать не хотела: квартира и без того казалась ей прекрасной. Сидя в качалке, она с наслаждением почувствовала себя хозяйкой этих комнат – дамой в отлично сшитом платье, в окружении своей семьи.
Вера положила ладонь на живот, и вдруг почувствовала, как крошечная пяточка изнутри толкнула её руку…
6
Если женщина любима, здорова и окружена заботой, то ожидание появления на свет её первенца переживается ею как пора тихого и трепетного счастья. В эту пору она погружена в себя, в свои ощущения и мечты о будущем ребёнке.
Вера не стала исключением. Если бы она дала себе труд задуматься, то с трудом узнала бы себя прежнюю, но мысли о прошлом приходили отрывочно и редко, да и то рассудок оттеснял их на самый край сознания. Ей нравилось, когда Виктор клал руку на её живот и они вместе слушали движение новой жизни, которая скоро выйдет на свет. Потом, посреди февральской ростепели, когда за три дня сходит снег и кажется, что уже совсем весна, родилась Танька и заняла собой все мысли и весь досуг молодой семьи.
Открытие, сделанное Веркой на базаре, было подобно изгнанию из рая. Если бы у неё было развито воображение и она могла облечь в слова то, что чувствовала, то могла бы сказать, что чья-то карающая рука сбросила её с небес на землю.
Она как потерянная бродила по дому, не обращая внимания на ласковые вопросы матери и её встревоженный взгляд. Машинально делала обычные дела – протирала пыль, поливала цветы в горшках, стирала пелёнки, укачивала дочку. Но ей казалось, что её тело налилось свинцом, и она утратила интерес к домашним хлопотам. Выйдя во двор вешать бельё, она вдруг застыла с мокрой пелёнкой в руках, глядя на распахнутое окно поварни, где за ситцевыми занавесками неугомонная Дуся сыпала скороговорочкой, беседуя со своей Катюшей. Мальчиков не было дома – начались каникулы, и они целыми днями пропадали на речке. И Верка вдруг подумала, что в её квартире должны жить они – семья, приютившая сироту, а не она, дочь человека, который повинен в его сиротстве. Ей вдруг по-детски захотелось сбежать со двора, спрятаться, уткнуться лицом в материн подол, как она это делала в детстве, когда ребята в слободке дразнили её отцом. Гришку крепко недолюбливали: слухи о его коварстве давно уже ушли в народ и стали разновидностью местного фольклора. Слободская детвора, росшая в саманных пятистенках с ситцевой занавеской вместо дверей, поневоле слышала и ночные перешёптывания родителей, и бабье «сарафанное радио», когда те по-соседски делились местными новостями. А кое-кого родители и прямо предостерегали: держись, мол, подальше от этой девки – как бы не сболтнула что своему отцу! Поэтому Верку в слободке долго не принимали в свою компанию, сторонились, глядели настороженно. Сперва она прибегала со двора к матери или бабушке, жаловалась и плакала. Но потом поняла, что надо брать дело в свои руки. Правда или нет всё то, что говорят про её отца, – не её дело: это отец. Но поступать так с ней они не имеют права. Поэтому ей пришлось стать задирой, научиться не только давать отпор, но и первой начинать драку. Взрослея, она скорее почувствовала, чем поняла, что готовность распускать руки – не самая привлекательная черта девушки, к тому же после драки выглядишь неряхой. Верка рано – раньше многих подружек – поняла, что красота не менее сильное оружие, чем кулаки, и стала заботиться о своей внешности. Взамен этого она оттачивала свой язычок, и вскоре достигла в этом известных, хоть и сомнительных, успехов. Во всяком случае, многие из числа её знакомых предпочли бы быть избитыми, нежели попасться Верке на язык.
И вот теперь она снова почувствовала себя слабой, отверженной всеми пятилетней слободской девчонкой, которая ищет утешения у кроткой и безвольной матери! Ну уж нет. Верка встряхнулась и принялась методично развешивать пелёнки…
И только вечером, когда муж вернулся со службы, не выдержала: накопившиеся за день переживания обрушились на Виктора градом слёз и упрёков, сводящихся к единственному вопросу: что теперь делать?!
– Ведь ты же знал, знал, знал! Не мог не знать! И не смей мне врать! – билась она кулаками в его грудь, в то время как он пытался смягчить её горе, ласково прижимая к себе рыдающую жену. Дав ей выплакать первое, самое бурное горе, Виктор прижал к груди обессиленную Верку и заговорил.
– Я узнал об этом так же, как и ты, – от чужих людей. Узнал, когда мы уже переехали и вот-вот должна была родиться Танюшка. И я надеялся, что ты об этом никогда не узнаешь. Глупо, конечно. В таком городке, как наш. Где все как на ладони.
Верка помолчала, всхлипнула.
– Ты должен был мне рассказать!
– Зачем? Чтобы ты меня возненавидела?
– Возненавидела? Ты-то здесь причём! – она потерлась щекой о его рубашку.
– В старину казнили вестников, приносящих дурную весть…
– Глупости!
– Нет, родная, не глупости. Знать, что твой отец способен на такое – ужасно. Но знать, что об этом знает кто-то другой – ещё хуже.
Закряхтела в колыбели Танька.
– Мокрая, поди, зассыха…
Вера оторвалась от мужниной груди, расстелила на кровати сухую пелёнку, принялась разворачивать беспокойный тряпичный свёрток.
– Так и есть.
Виктор привычно нашёл на комоде сухую распашонку и протянул жене.
– Кормить ещё не пора?
– А сколько там?
– Полседьмого.
– Рано ещё. Через час искупаем, тогда и кормить.
Вера положила спелёнатую дочку в колыбель и тяжело села на край кровати. Виктор опустился рядом. Глядя перед собой в стену, она спросила:
– Ты же с ним работаешь. Неужели ты не догадывался, что он задумал?
– Скрытный он, – ответил Виктор, подумав. – Иногда видно: что-то затеял. Но никогда не скажет.
– И как ты только можешь терпеть его, после того как узнал? Я бы…
– Что – ты бы? – неожиданно перебил Виктор. – Высказала ему всё, что думаешь? Выскажи – ты ведь его дочь! Выскажи! А он ответит, что для тебя старался. И что дальше?
– Я его об этом не просила! Он не думал о том, каково это, когда ради моего удобства людей на смерть отправили?! Мальчишка сиротой остался!
«Круг замкнулся», – подумал Виктор: он знал о сиротском детстве тестя и понимал скрытые мотивы его поступков, но легче от этого не становилось.
Посидели, помолчали. В передней раздались осторожные, как будто крадущиеся шаги – Ивахнюк вернулся со службы. Виктор накрыл Верину руку своей. Когда шаги на лестнице смолкли и наверху закрылась дверь, Вера судорожно вздохнула и спросила:
– Что делать-то будем, Витя?
7
Несколько дней спустя, выходя из моторного цеха после окончания смены, Алексей заметил соседа, Гришкиного зятя, и сразу как-то насторожился: а этому-то чего здесь надо? Уже собрался было поздороваться и пройти мимо, но Осипцов направился прямиком к нему.
– Здрасьте, Алексей Петрович. Мы можем поговорить?
Алексей посмотрел ему в глаза. Он не знал об этом человеке почти ничего, кроме того, что Осипцов служит в райсовете и доводится Ивахнюку зятем, но и это уже было достаточно паршиво. Тот, видно, разглядел недоверие в глазах собеседника, потому что добавил:
– Вы ведь домой идёте? Если так, то можем по пути…
– Слушаю вас, – ответил Алексей и зашагал в сторону дома.
Некоторое время шли молча. Алексей не хотел помогать своему попутчику наводящими вопросами и просто ждал. Когда наконец они остались одни, Виктор тяжело вздохнул и начал.
– Ходят разные слухи о том, как досталась нам с женой эта квартира…
– Хм, слухи? – вскинулся Алексей, метнув на Виктора хлёсткий взгляд.
– …и скорее всего это правда. Мне тяжело об этом говорить, но, зная Григория Степаныча, я…
– Товарищ Осипцов, вы зачем мне всё это говорите? – перебил Алексей, останавливаясь и повернувшись к собеседнику.
– Погодите! Я вас понимаю. Для вас мы – одного поля ягоды, но поверьте: это не так! – торопливо заговорил тот. – Мы с Верой хотим исправить несправедливость… ну, то есть, насколько это возможно… Стойте, стойте! Выслушайте меня, пожалуйста…
Алексей огляделся. Они как раз вышли на зады улицы, шедшей вдоль железной дороги: справа блестели в лунном свете рельсы, слева тянулись огороды. Возле шаткого забора одного из участков были сложены штабелем старые шпалы. К ним-то и направился Алексей, а за ним и Виктор.
Когда устроились на шпалах, Алексей достал кисет и, предложив табак собеседнику, от чего тот вежливо отказался, принялся сворачивать папироску.
– Ну, вот… – Осипцов откашлялся, шумно вздохнул и продолжил. – Я не собираюсь оправдывать тестя. То, что он сделал – на его совести. Но я не хочу, чтобы из-за этого страдала моя жена. Она тут совершенно не при чём!
– Так уж и не при чём, – пробормотал Алексей.
– Говорю вам: Вера не имеет к этому никакого отношения! Она только на днях случайно узнала правду и теперь места себе не находит. Это она просила меня с вами поговорить.
– Ну, хорошо. Вы со мной поговорили. Теперь ваша совесть чиста.
– Как у вас всё просто! – завёлся вдруг Виктор. – Вы даже не представляете, каково это, когда на тебя смотрят, как на прокажённого! А нам с этим жить!..
– Ну, хорошо, а что вы хотите от меня? Ваш тесть, ваши дела – я-то как могу облегчить вашу совесть?
– Да нет… Конечно же… Простите. Вы правы. Я ведь не за этим пришёл… Словом, мы с Верой решили: в этой квартире должны жить вы. Потому что вы приютили парнишку, вы знали эту семью много лет. Сделанного не воротишь, но вы хотя бы можете жить в доме, а не тесниться впятером в поварне. Вы это заслуживаете гораздо больше, чем мы.
Алексей посмотрел на собеседника, но увидел только профиль: Виктор смотрел прямо перед собой, туда, где по ту сторону путей тянулись товарные склады, а за ними – холмистая степь. Но едва ли он видел что-либо, кроме картин, которые разворачивались в его сознании.
Неподалёку загорелся семафор, выхватив из темноты искажённое мукой стыда лицо Осипцова с лихорадочно блестящими глазами. «Эх, паря! – мысленно воскликнул Алексей. – Любовь зла! Попал, как кур в ощип. Связался с волками…»
В это время задрожала земля под рельсами, вдалеке раздался протяжный свисток, потом ещё один – ближе. Наконец, появился из-за поворота товарный состав… Когда он отгрохотал и скрылся вдали, Алексей встал, растоптал окурок. Поднялся и Осипцов. Лица его не было видно, но Матвеев чувствовал на себе его вопрошающий взгляд. Надо было что-то решать. По крайней мере, что-то ответить сейчас этому бедолаге.
– Пойдёмте, товарищ Осипцов. Нас уже дома заждались! – произнёс он.
– Виктор… Зовите меня Виктором. Но что вы решили?
– Это не я решаю. И не вы. Распределением жилья ведает жилотдел.
– Я всё это устрою! Вы только скажите…
– Нет. Не будем спешить. Во-первых, мне надо тоже поговорить с женой. А во-вторых, у вас с Верой могут быть ещё дети, и тогда ваша квартира будет вам как раз в пору.
– Мы всё равно не сможем там жить! Вера не сможет…
– Это уж ваше дело, где жить.
– Но вы поговорите с женой?
– Поговорю. Только вы на это не слишком надейтесь.
– Почему?
– Честно говоря… Нет большой охоты каждый день на вашего папеньку глядеть, сами понимаете…
Тем дело и кончилось: Дуся даже слышать не хотела о том, чтобы переехать под одну крышу «с этим упырём».
– Мне на его рожу глядеть с души воротит! – бушевала она. – Нет, нет и нет – вот моё последнее слово!
Впрочем, и родная Ивахнюкова плоть – Веруня – тоже отвернулась от отца. Сперва она перестала с ним здороваться. Потом перестала бывать «наверху» в его присутствии и велела мужу оборудовать кухню в чуланчике под лестницей. Гришка воспринял этот удар на удивление покорно: к этому времени он уже превратился в собственную тень, растеряв всю былую воинственность. В конце концов даже кроткая Надежда перестала обращать на него внимание – все силы занимала мать, которая и раньше была рыхлой и болезненной, а после Гришкиного позора и вовсе сдала, перестала выходить на улицу и даже спускаться во двор. Промучившись полгода, старуха скончалась.
Через месяц после похорон бабушки, на сороковины, Верка уже снова была беременна. А её тихоня-сестра Зина удивила всех, заявив после окончания семилетки, что сдала документы в фельдшерское училище, только недавно открытое при районной больнице.
8
В депо, где работал Алексей, первого мая состоялось общее собрание, на котором было объявлено, что районный совет депутатов трудящихся принял решение выделить участки под строительство домов семьям железнодорожников. Под застройку определили пустырь на противоположной от города стороне путей. Было решено, что все нуждающиеся в улучшении жилищных условий сформируют кооператив, силами которого и будет осуществляться строительство. Земельный комитет произвёл межевание отведённой территории, и, чтобы не было обид, участки попросту разыграли: пронумеровав прямоугольники на плане, поручили секретарше Марьяне нарезать соответствующее количество бумажек. После чего Марьяна написала на каждой номер от единицы до сорока и все бумажки скрутила в аккуратные трубочки цифрами вовнутрь. После этого их ссыпали в картонку, и каждый входящий вытаскивал свой «билет». Левченко вписывал номер участка напротив фамилии, и когда все билеты были розданы, пришедшие могли найти свой участок на увеличенной копии плана.
Алексей Матвеев одним из первых подал заявление, и в ближайший выходной они всей семьёй отправились смотреть участок.
На пустыре за полотном уже были вбиты колышки и по ним натянут шпагат, обозначающий границы наделов. Кое-где хозяева уже принялись окапывать свою территорию. Они подняли головы и приветствовали Матвеевых – кто взмахом руки, кто криком: «Здорово, Петрович! Что, пришёл принимать владения?»
– Это здесь, на первой линии, – сказал Алексей своим, – номер двенадцать…
Мальчики увидели на ближайшем колышке цифру «два» и пустились вдоль просеки наперегонки, выкрикивая: четыре! Шесть! Восемь!..
Алексей поднял на руки серьёзную толстощёкую Катю и бросил жене:
– Идём.
Оба были очень взволнованы.
Поодаль мальчики, найдя двенадцатый номер, уже прыгали на месте и размахивали над головой руками.
Это был прямоугольник земли, густо заросший степными травами и расположенный на взгорке, который плавно спускался прямо к насыпи. Примерно на середине спуска, у границы с соседним наделом, росло деревце боярышника, а в овраге под насыпью поднимались кусты бузины вперемешку с высокими зарослями крапивы. Вот и всё.
Борька с Ваней отправились изучать территорию.
– Дерево! – кричал Борька. – Батя, у нас есть дерево!
– Ну, так уж и дерево, – проворчал Алексей в усы, ставя дочку на землю. – Ступай, Катерина! Хозяйничай…
Девочка постояла несколько мгновений и побежала к братьям.
– Вань, присмотри, чтоб Катя в крапиву не залезла! – крикнула вдогонку Дуся. Ваня с самого рождения девочки стал её преданной нянькой, не обращая внимания на Борькины насмешки – ревнуя обоих друг к другу, тот, однако, был слишком непоседлив, чтобы присматривать за сестрой, поэтому в конце концов смирился с этим положением, довольствуясь тем, что Катя шумно радовалась его проделкам, когда ему приходила охота с ней поиграть – катать на плечах, подбрасывать, догонять или убегать… В остальное же время мать оставляла «ребёнка» на Ваню, зная, что тот вовремя покормит и не забудет помыть малышке руки перед едой, уложит спать и будет неотлучно сидеть рядом с книжкой, пока неутомимый Борька гоняет по кушарям с другими ребятами.
Алексей мерил шагами участок.
– Как думаешь, Дуся: где будем ставить дом?
– Да вот тут и будем, на взгорке – чтоб далеко видно было! – ответила она. Живя в скромных закутках вровень с землёй, она в глубине души мечтала о высоком доме на холме – и вот он, холм! Дело за малым: построиться…
– Лёша, а воду где брать? – спросила вдруг Дуся. – Без воды ж нельзя!
– В овраге родник бьёт, значит, вода здесь есть, – ответил Алексей. – Инженер сказал, будут скважину бурить – вода здесь получше городской будет. А к осени обещали электричество провести.
………………………………………………………………
После нескольких шумных заседаний жилищного кооператива было решено, что строить дома будут совместными усилиями: в помощь владельцам участков будет прислана бригада строителей во главе с инженером, с которыми дорога расплатится, помимо трудодней, участками под застройку. Так что территория стройки приросла ещё десятком наделов, а железнодорожники получили в помощь рабочих, не меньше их самих заинтересованных в результате.
С этого дня жизнь Матвеевых круто изменилась.
Мальчики, воодушевлённые перспективой нового, настоящего «своего» дома, забросили речку и прочие летние забавы и с неожиданным упорством принялись осваивать территорию. Они в считанные часы расчистили участок внутри разметки под фундамент и взялись за лопаты. Поначалу ссаднили ладони, а плечи немилосердно ныли. Но через несколько дней кожа на руках задубела, а мышцы окрепли. Ваня изо всех сил старался не отставать от брата, который был двумя годами старше и смотрел на него свысока, добродушно, но обидно поддразнивая его «салагой» и «мелочью». В свою очередь, Борька, видя молчаливое Ванино усердие, тоже налегал на лопату, чтобы не уронить свой авторитет.
Выходили из дома рано, едва рассветало. Дуся вручала им корзину с провизией на весь день и провожала до ворот, с горделивой нежностью глядя им вслед. Алексей провожал ребят до участка, давал «наряд» на день и отправлялся в депо. Вечером он заходил за ними, принимал работу и тоже включался, пока светло. В поздних сумерках возвращались домой, тщательно мылись под присмотром матери, молча ужинали и валились спать, а утром всё начиналось сначала.
По выходным выбирались всей семьёй: набирали еды, запирали поварню и к рассвету были на месте. Мужчины скидывали рубашки и спускались в котлован, а Дуся с Катей шли к роднику за водой. Потом, когда солнце начинало припекать, девочка сидела в тени боярышника рядом с ведром воды. Временами по зову отца или братьев она зачёрпывала воду оловянной кружкой и осторожно, боясь расплескать, подносила попить.
К концу июня котлован был готов, и начали сооружать опалубку. Под руководством каменщика ребята сколачивали доски, укладывали фундамент. Когда возвели перекрытие пола, Алексей попросил на работе отпуск: он твёрдо решил до зимы переехать в новый дом, поэтому полагаться на каменщиков не приходилось – надо рассчитывать на свои силы. Бригадир строителей отрядил к Матвеевым самого опытного каменщика, и они три дня смотрели ему на руки. Потихоньку дело пошло. К концу недели наставник решил, что уже можно оставить их без присмотра.
– Ну, дальше сами. Обращайтесь, ежели что, – сказал он и присоединился к своей бригаде на одном из соседних участков.
Иногда случались вынужденные выходные. Так, в начале августа на несколько дней зарядил дождь. Ладно бы обычный ливень – но шедшие обширным фронтом одна за другой грозы делали пребывание на стройке небезопасным. Первые два дня Алексей с ребятами отсыпались, возились с Катюшей. Ваня брался за книгу и пристраивался с ней у окна. Однако к концу четвёртого такого дня Алексей и Борька уже не находили себе места и всё высчитывали, сколько ещё времени займет кладка стен и успеют ли они до начала осенних дождей настелить крышу.
Как только погода установилась, вернулись к работе. День стал короче, и в конце каждого дня, оглядывая результат своих трудов, они переживали, что сделано так мало. Утром же, просыпаясь, напряжённо вслушивались в предрассветную тишину – нет ли дождя? Не громыхает ли вдалеке? Потом по очереди выходили во двор и вглядывались в небо, прислушивались к ветру.
Вопреки всем этим опасениям – а скорее даже благодаря им – новый дом Матвеевых первый из всех в посёлке получил крышу. Этот день стал настоящим праздником: отпуск у Алексея уже закончился, а меньше чем через неделю ребятам в школу. Но теперь можно было выдохнуть: класть потолок, вставлять рамы, штукатурить и красить стены можно в любое время!
9
Новый год Матвеевы, как и запланировали, встречали уже в новом доме, который, правда, ещё не был полностью закончен, но уже вполне пригоден для жилья. В нём пахло известью, краской и свежеструганным деревом, и, чтобы победить сырость, Дуся целыми днями топила и голландку, и кухонную плиту. Потолок ещё не оштукатурили – он сиял золотистыми досками, но стены побелили и пол покрасили.
В доме было четыре комнаты. Со двора дверь открывалась на веранду, которая служила и прихожей, и кухней, и, по необходимости, ванной комнатой: дальний конец был отгорожен клеёнчатой занавесью, и там стояла сваренная из остатков железных бочек самодельная ванна на пятьдесят вёдер. Воду приходилось таскать из колонки в конце улицы и греть на плите. Правда, на участке имелся летний душ, который Батя соорудил ещё во время стройки. Он представлял собой дощатую кабинку, поверх которой был закреплён выкрашенный чёрной краской жестяной бак. Вода в него собиралась дождевая – текла по желобам, укреплённым под скатами крыши, и нагревалась под горячим степным солнцем. Но лето закончилось, и, хотя ребята, когда требовалось быстро привести себя в порядок, порой ещё ополаскивались под холодной водой, но после первого заморозка Алексей положил этому конец: вода была спущена, а жёлоб развёрнут к садовой бочке. Теперь Батя трудился над сооружением, которое должно было заменить водопровод. Дуся, правда, не жаловалась и после переезда пребывала в состоянии непрерывного энтузиазма, обустраивая новое жилище. Но Алексей понимал, что обстирать большую семью, всех перекупать и всё перемыть стало сложнее, чем в их прежней вполне благоустроенной поварне, где, по крайней мере, имелся водопровод и электричество.
С приходом холодов строительные работы в посёлке замерли и почти сошли на нет. И, хотя электрические столбы уже были врыты на обеих улицах, но провода повесить не успели. Поэтому родители купили несколько керосиновых ламп, которые худо-бедно помогали коротать длинные вечера. Семья размещалась за большим столом в гостиной: мальчики готовили уроки, Алексей читал газету или работал с чертежами, Дуся шила, Катюшка возилась со своей куклой, которая досталась ей в наследство от Ваниных тёток и несколько лет пылилась в шкафу, пока не была извлечена покойницей Натальей Семёновной во время «уплотнения», когда освобождали верхние комнаты Дедовского дома. Старушка бросила куклу в кучу с ненужным хламом, но рачительная Дуся подобрала её, отмыла, починила и сшила ей из лоскутков новое платье. Куклу, в честь прежней хозяйки, назвали Соней, и она дождалась рождения Катюши, сидя на комоде в спальне Матвеевых.
Теперь дорога в школу пролегала через железную дорогу. Утром ребята топали «напрямки», перелезая через насыпь, и каждый раз брали из кучи вынутых из котлована камней по одному, так что вскоре между откосом их участка и насыпью выросли мостки. Батя, узнав о затее, заставил их положить в основание обрезок трубы, чтобы дождевая и талая вода не образовала болото.
Первое время возвращались тем же путём. Но однажды Ване понадобилось зайти в городскую библиотеку, а верный Борька, разумеется, увязался за ним. Библиотека располагалась на главной улице городка, и оттуда было сподручней идти домой через вокзал. Когда мальчики вышли на перрон, к нему как раз подошёл длинный состав, загородив все переходы. Братья двинулись в обход, через цеха, и тогда Борька предложил заодно проведать Батю. Они уже побывали здесь раз-другой и поэтому без труда нашли Алексея – тот сидел в застеклённой конторке справа от входа и колдовал над чертежом.
Борька, как и Алексей, обожал «ковыряться в железках», и поэтому, отломив себе и Ване по краюхе хлеба от завёрнутой в полотенце буханки и поставив на керосинку чайник, тут же принялся оживлённо обсуждать с отцом вычерченную деталь. Ваня же пристроился на табурете с книгой. Когда чайник закипел, он насыпал в него заварки и оставил, чтобы чай настоялся. Борька с отцом, не прерывая разговора, отправились сличать чертёж с деталью, а Ваня остался в конторе читать. Книга затянула его, и он машинально плеснул себе в кружку чаю, бросил кусок сахару и принялся размешивать черенком столовой ложки – единственной, какая здесь нашлась. Попивая крепкий сладкий чай, он погрузился в иной, неведомый и манящий мир и даже не оторвался от страницы, когда вернулись отец и брат, только пробормотал: «Чай остывает».
– Ну, вот что, хлопцы. Мать там, наверное, извелась вся. Допивайте – и домой!
– Батя, а можно мы ещё придём? – спросил Борька и, видя, что отец сомневается, добавил: – Пожалуйста!
– Если мать позволит. Ей тоже кто-то должен помогать…
– Я всё-всё-всё сделаю: и воды натаскаю, и за продуктами смотаюсь. Ванька тоже поможет. Да, Вань?
– Угу, – пробормотал из своего угла покладистый Ваня.
– Ну, поглядим. Вечером поговорим. А пока ступайте!
10
С этого дня ребята стали частенько заглядывать в депо. Иногда, если матери требовалась помощь или нужно было посидеть с сестрой, Борька сворачивал к цеху, а Ваня шёл домой. Борька, который уже был в седьмом классе, собирался поступать в ремесленное (бывшее реальное) училище, которое в своё время закончил Алексей, а потом учиться дальше – на инженера. Ваня, который техникой не интересовался, но был очень привязан к брату, часто составлял ему компанию, но просиживал в конторе за очередной «исторической» книжкой, пока Борька, переодевшись в робу, разбирал или собирал узлы паровозного двигателя под присмотром отца. О его будущем говорили только в общем, а сам он знал пока только то, что очень любит историю. Родители, Алексей и Дуся, с уверенностью говорили только одно: мальчик должен закончить десятилетку!
Так и вышло, что после летних каникул Ваня стал ходить в школу один. Братья вместе выходили из дому, пересекали железную дорогу, но дальше их пути расходились: Борьке надо было налево, в сторону вокзала и депо, в двух кварталах от которого располагалось ремесленное училище. Ване же – направо, до первого угла с той улицей, которая и вела прямо к школе. У общительного и шумного Борьки в «ремеслухе» появились новые друзья. Они часто и подолгу пропадали в железнодорожных мастерских, а вечерами Алексей со старшим сыном оживлённо обсуждали разные детали и узлы механизмов и наперебой чертили что-то в тетрадях. Дуся смотрела на них с насмешливой нежностью – «механики мои!» – и переводила взгляд на Ваню. Глаза её при этом подёргивались грустью и тревогой. Ваня был не то чтобы замкнутым, но каким-то… другим. Чутким материнским сердцем она знала, что у мальчика золотое сердце и он очень привязан к ней, к Борьке, к отцу и Кате. И в то же время понимала, что он живёт в себе – в каком-то своём отдельном мире, где нет места никому из них… Иногда подрастающая Катя подступала к нему с вопросами о том, что он читает, и он мог часами рассказывать ей о жизни древних царей, о раскопках и находках, о странах и обычаях. При этом лицо его светлело, глаза разгорались, и он открывался, словно цветок утреннему солнцу. Дуся любила наблюдать за ним в эти минуты. Она радовалась, глядя на то, как преображается её мальчик, и слушала его рассказы с не меньшим восторгом, чем пятилетняя дочь. И если Борька был для неё как бы частью её самой, то Ваня казался ей диковинным птенцом райской птицы, высиженным ею, обычной домашней уткой…
11.
Всю зиму Матвеевы были единственными, кроме сторожа, обитателями Посёлка. Их дом, стоявший на взгорке, смотрелся во мраке долгих зимних ночей маяком на утёсе, окружённым, как остовами разбитых и покинутых кораблей, домами без крыш и с пустыми глазницами окон. Между построек возвышались причудливые сугробы снега, накрывшего груды строительных материалов и отвалов грунта.
Сторожка находилась на самом въезде, ближе к станции. Это был обычный строительный вагончик-бытовка, оборудованный железной печкой. В нём безвыездно жил нанятый кооперативом сторож Михалыч, прежде обитавший бобылём у пожилой вдовой казачки в станице и подрабатывающий плотником. Ему как члену бригады строителей тоже обещали участок, но поскольку он был бессемейным, то строительство полагалось целиком за его счёт. Михалыч отнёсся к этому вполне равнодушно и собирался по весне ставить на своём участке мазанку из самана.
Обходя территорию, он на обратном пути частенько заворачивал к Матвеевым на огонёк. Когда он шумно обтряхивался на крыльце от снега, покрикивая на свою собаку Белку, Танюшка принималась радостно скакать и хлопать в ладоши:
– Михалыч пришёл! Мама, Михалыч!..
Дуся придвигала к середине плиты ворчащий эмалированный чайник и доставала из буфета «мыхалычеву» чашку – самую большую в её хозяйстве. Сторож – высокий и сутулый прокуренный жилистый мужик с большими рабочими руками – входил и с минуту стоял у порога, привыкая к свету.
– Здорово, хозяйка, Алексей Петрович! Здорово, хлопцы. – Подхватывал скачущую девочку, к которой питал неожиданную для самого себя слабость, и подкидывал её к потолку. – Аааа, попааалась, егоза!.. Хозяйка, можно, моя Белка в хате подождёт? На дворе дюже холодно…
– Да пускай уж, – делано ворчливым голосом соглашалась Дуся. – Садись сам-то обогрейся, выпей чаю.
Мальчики тем временем тискали собаку, которая радостно облизывала всё, что попадало под её шершавый язык. Белка, смышлёная лохматая дворняга, которая до этого, поскуливая, переминалась на передних лапах у порога и отчаянно мотала хвостом, услышав Дусино разрешение, шумно вздыхала и устраивалась на половичке, положив голову на лапы.
Михалыч был из породы молчунов, простой работящий мужик, привыкший общаться с миром больше посредством работы, чем слов. Когда его умелые, ловкие руки были не заняты, он становился замкнутым и косноязычным. Приходя к Матвеевым, он не докучал им разговорами – молча потягивал свой чай, немногословно отвечал на вопросы Алексея, наблюдал, как ребята готовят уроки. Хозяева сперва стеснялись его молчаливым присутствием, но вскоре привыкли и, поздоровавшись, возвращались к своим делам. А Танюша обычно устраивалась у гостя на коленях и принималась щебетать, рассказывая ему о каких-нибудь пустяках или читая книжку с картинками. Обеспечив Михалыча чаем, Дуся не забывала и о Белке – ставила перед ней миску с остатками ужина. Собака радостно вскакивала, благодарно облизывала Дусины руки и принималась за угощение.
В феврале, с первыми ростепелями, на участки стали наведываться хозяева – озабоченно разглядывали постройки, проверяли освободившиеся из-под снега штабеля кирпича и досок, переговаривались, расчерчивая руками воздух. В талом снеге появились тропинки, загудели натужно грузовики, буксуя в грязных колеях, застучали молотки. Посёлок стал оживать.
Чем длиннее становился день, тем веселее шла работа. К майским праздникам большинство домов засияло новенькими окнами, а кое-где хозяйки уже повесили цветастые занавески. Новосёлы перекапывали целину, а у самых расторопных кучерявились молодой зеленью первые грядки.
Едва сошёл снег, Матвеевы распланировали сад. Алексей ещё зимой договорился со своим сослуживцем, который жил в станице, насчёт саженцев, и теперь ребята под его началом сажали яблони и груши, черешни и курагу, а по границе участка – крыжовник и малину. Со стороны улицы, перед домом, Дуся заботливо поливала свою любимую «персидскую» сирень: в конце марта, как водится, наступила сушь, и до первых ливней воду на полив приходилось носить от колонки. Но, кажется, обошлось, и на кустах зазеленели первые листочки. А накануне Первомая в посёлок дали свет, и он окончательно обрёл жилой вид…