5
Когда святое семейство под заботливым конвоем Голубчика отправилось наконец переваривать ресторанные разносолы в свой люкс, я решила засесть в каком-нибудь укромном месте на палубе – возвращаться в провонявший борщом пенал очень уж не хотелось, – как следует изучить найденную тетрадь, а заодно обдумать, чем это так поразила Стефанию моя хабалистая соседка. Поначалу я собиралась ненавязчиво пожаловаться Анатолию Марковичу на невыносимые условия жизни в пенале и попросить перевести меня в другую каюту, но теперь, когда оказалось, что моя соседка имеет какое-то отношение к прошлому Светланы-Стефании, решила обождать и подсобрать полезную информацию, то и дело долетавшую до меня из-за тонкой перегородки между нашими каютами.
Волоча за собой увесистый саквояж, я медленно профланировала вдоль палубы, отыскивая глазами где бы приземлиться. Навстречу враскачку, как бывалый матрос, двигался Черкасов. Из коротких рукавов его светлой рубашки торчали жилистые руки, покрытые синей росписью. Приземистый, длиннорукий, с маленькой по сравнению с разлетом плеч головой, он всеми повадками напоминал главу стаи орангутангов из передачи «В мире животных». Поравнявшись со мной, Ванька-Лепила, не проронив ни слова, так сказать, без объявления войны, залихватски приобнял меня за талию. Первым побуждением было влепить раздухарившемуся уркагану звонкую оплеуху, однако я вовремя поймала за хвост собственное благородное негодование – все-таки отвесить затрещину владельцу нескольких нефтяных вышек чревато. Поэтому я ловко вывернулась из разрисованных клешней воротилы и лишь легонько хлопнула его по руке, заливаясь чарующим смехом.
– Чего ломаешься, коза, – просипел Черкасов, и по его тяжелому сивушному дыханию я поняла, что надежда новорусского бизнеса мертвецки пьян. – Пошли со мной, я тебе тачилу подарю. «Бэху» хочешь?
– М-м-м, заманчивое предложение, – протянула я, соображая, как половчее прошмыгнуть мимо нежданного кавалера. – Но мне, знаете, «Мерседес» больше нравится.
– Да какой базар-вокзал, – заверил Лепила. – «Мерин» так «мерин». Давай, красивая, дуй ко мне, пообжимаемся!
Он раскинул лапы, готовясь принять меня в обезьяньи объятия, я же ловко просочилась мимо него.
– Ой, вы такой горячий, быстрый, я как-то даже растерялась, – лопотала я, бочком-бочком продвигаясь мимо него к выходу на лестницу. – Я обязательно к вам зайду, но… – Я шагнула на ступеньку и рванула вниз, крикнув через плечо: – Но… в другой раз, ладно? Сегодня никак не выйдет.
Черкасов еще хрипел мне вслед:
– Ишь, длинноногая! Ну погоди, я тебя отловлю!
Но поймать меня с его пьяной ловкостью было уже не под силу. Выскочив на нижнюю палубу, я перевела дух, отыскала наконец плетеное кресло, брошенное кем-то в уголке на пустынной, слабо освещенной корме, и забралась в него с ногами. Ночь плыла над рекой – тревожная, настороженная, наполненная шепотом воды и отдаленными низкими гудками пароходов. Я поежилась от прохладного весеннего ветра и раскрыла клеенчатую тетрадь.
Конечно, тогда по этим ее отрывочным воспоминаниям детства и юности, почти дневниковым записям, в которых окружающие ее люди часто именовались только «она» или «он», я не поняла всего, не составила полной картины. Многое она сама рассказала мне позже, гораздо позже, когда наши с ней жизни судьба сплела, скатала в клубок, который никому уже не под силу было распутать. И сейчас трудно разделить, что я узнала тогда, а что открылось потом, когда события ее прошлой, неизвестной мне жизни, наполнились в моем сознании цветом и звуком, а люди в них обрели собственные лица и голоса.
Темнота крадется по комнате, пританцовывая, кружась, шелестя юбками. В воздухе пахнет мандаринами, влажной хвоей и горячим утюгом от висящего на стуле рядом с кроватью шелкового платья. Это для завтрашней елки. Из-под двери в коридор пробивается золотая полоска света. Там, в коридоре, – шаги, шорох оберточной бумаги, тихий мелодичный звон. Я знаю, это мама упаковывает подарки. Замотает разноцветной фольгой, завяжет лентой, надпишет и сложит под елкой. Будто бы это Дед Мороз их принес. Только Деда Мороза не бывает, я теперь это знаю, не маленькая! Интересно, что там? Может, кукла? Та, с нежным фарфоровым личиком и с рыжими локонами, что я видела в витрине «Детского мира» на Кузнецком? Я ведь давно ее просила. До завтра еще так долго… А что, если…
Я лежу тихо-тихо, боясь пошевелиться, и жду. Но звуки долго еще не смолкают и свет не гаснет. Вот уже веки становятся тяжелыми, и перед глазами начинают кружиться разноцветные огни. Я тихонько щиплю себя под одеялом.
Наконец все смолкает. Я не двигаюсь еще немного для верности. Потом поднимаюсь, бесшумно спрыгиваю с постели и крадусь в коридор. Босыми пятками по полу – холодно. В комнате на ковре лунные квадраты от окна, страшная лохматая тень от елки до потолка. За окном тихо падает снег, укрывает легким покрывалом огромный город с высокими каменными зданиями, широкими улицами, полоской скованной льдом реки, мерцающими где-то вдалеке, на другом берегу, рубиново-красными звездами Кремля. Под елкой что-то мерцает и серебрится в темноте.
Я тихонько сажусь на корточки и протягиваю руки. Елочные иглы покалывают пальцы. Я достаю какой-то тяжелый прямоугольный предмет, обернутый серебряной бумагой. Осторожно отгибаю фольгу и вижу шкатулку, поблескивающую гладким лаковым боком в свете луны. Откидываю крышку и…
Кажется, я не вскрикнула? Нет, не вскрикнула, все тихо.
В шкатулке лежат серьги – тяжелые, серебряные, старинные, украшенные темными, почти черными гранатами. А рядом – такое же кольцо. Я, не веря своим глазам, прикасаюсь к украшениям кончиками пальцев. Это же… Это мамины, я видела их на ней несколько раз. И мама говорила, что они достались ей от бабушки и что когда-нибудь, когда я вырасту, она подарит их мне. Так, значит… Значит, я уже выросла?
Я осторожно беру серьги и подношу к ушам. Они тяжело покачиваются у меня в пальцах. На цыпочках подхожу к зеркалу. В комнате темно, и я почти ничего не могу рассмотреть. Вижу лишь, как блестят в темноте мои глаза, и точно так же блестят рядом с ними темные камни.
И какой-то странный восторг кружит мне голову, сбивает дыхание, холодит виски. Я вдруг осознаю, что совсем скоро стану красивой и меня будут любить. Непременно будут, я знаю это. И я прижимаю серьги к вискам и кружусь по ковру, кружусь босиком, все быстрее и быстрее.
Гостиная в квартире генерала Полетаева была залита ярким светом. Сияли, переливаясь разными цветами, все хрусталики на укрепленной под лепным потолком многоярусной люстре. Огни сверкали и на пышной, увитой золотой канителью елке. Протянувшиеся по стенам бумажные новогодние гирлянды и курчавые ленты серпантина шелестели и колыхались, когда мимо проносились в хороводе нарядные дети.
Молодая жена заслуженного сталинского «сокола» Елена сидела за пианино и с профессиональным упорством учительницы музыки, почти не глядя на клавиши, без устали тарабанила заводные детские песенки. Тонкие белые быстрые пальцы Елены с коротко остриженными ногтями отбивали бешеную чечетку, глаза же, черные и блестящие, устремлены были в центр комнаты, туда, где кружилась в веселом хороводе ее единственная обожаемая дочь Светланка. Нарядное платье девочки, розовое, с воланами на юбке, сбилось на сторону, щеки дочери раскраснелись, а волосы выбились из туго заплетенных косичек, к вискам и шее прилипли влажные пряди. Она была весела, она была довольна, а значит, и Елена весела и довольна тоже.
– Светик твой – просто чудо! Очаровательная девчушка, – склонилась к Елене дородная, задрапированная в вишневый бархат Ксения Федоровна, мать маленького Сережи – одноклассника Светланки.
– Спасибо, – смущенно улыбнулась Елена и, бросив взгляд на топтавшегося у елки толстого увальня Сережу, добавила: – У вас тоже прекрасный мальчик.
– Леночка, я хотела спросить, – Ксения Федоровна склонилась ниже и, приблизив вымазанные сиреневой помадой губы к самому уху Елены, заговорщицки прошептала: – А это чей ребенок?
Массивным подбородком она указала на сумрачную молчаливую девочку, которая не участвовала в общем веселье, сидела на корточках у стены и машинально обрывала лепестки с фикуса в пузатой кадке. Девчонка словно услышала, что речь идет о ней, воровато оглянулась, сжала лепестки в кулаке и спрятала руки за спину.
– Это Люши дочка, нашей домработницы, – сбивчиво объяснила Елена. – Люша помогала елку ставить, комнату украшать, и неудобно было бы не пригласить…
– Понимаю, – маслено улыбнулась любопытная гостья. – А все-таки, наверно, не стоило. Ведь она никого здесь не знает, ей скучно.
– Дело не только в этом, – отвела глаза Елена. – Этот ребенок приемный. Люше уже за сорок пять, с семьей не сложилось, она и решила взять малыша из детского дома. Так что девочка просто пока еще не привыкла, но она обязательно освоится.
– Вот оно что, – сощурилась на ребенка, словно рассматривая удивительный музейный экспонат, Ксения Федоровна. – И как это только она решилась? Такой риск, такой риск… Ведь неизвестно, кто ее родители. А что, если жулики, алкоголики? Наследственность – страшное дело.
– Ну что вы, – мягко возразила Елена. – Я думаю, все можно исправить воспитанием.
– Ошибаетесь, милая моя, ох как вы ошибаетесь, – покачала головой всеведущая Ксения Федоровна.
В этот момент бойкая Светланка разорвала круг, выбежала в центр комнаты и, топнув ногой, закричала:
– Хватит хоровод водить, надоело! Мам, давай подарки вручать!
– С удовольствием!
Елена прекратила играть и, извинившись, с облегчением сбежала от непрошеной наставницы к детям. Она взяла с низкого столика большую плетеную корзину, наполненную специально заготовленными маленькими призами: ленточками, целлулоидными пупсами, машинками, конфетами и мандаринами, – и объявила подпрыгивавшим от нетерпения маленьким гостям:
– Но подарки получат не все, а только те из вас, кто громко и с выражением прочитает нам стишок. Или споет песенку.
– Я прочту! Я! – донеслось со всех сторон.
Дети по очереди забирались на маленький деревянный стульчик и старательно декламировали стихи. Даже неповоротливый Сережа вскарабкался на стул и пробормотал скороговоркой стихотворение Некрасова о мужичке с ноготок. А заводила Светланка спела «В лесу родилась елочка», и Елена в очередной раз заслушалась звонким сильным звенящим голосом дочери. Вот уже почти все получили подарки, и только нелюдимая молчаливая девочка в смявшемся платье в синий горох все так же жалась к стене, исподлобья наблюдая за веселой кутерьмой.
– Идем к нам! – ласково позвала ее Елена.
Девочка отрицательно помотала головой и натянула платье на колени. «Боже мой, да она же, наверно, не знает никаких стихов! – ужаснулась Елена. – Что же делать? Как неудобно… Бедный ребенок!» Она беспомощно огляделась по сторонам и вдруг увидела, что к одинокой девочке уже направляется Светлана. Дочь наклонилась, зашептала что-то неприветливой гостье прямо в ухо. Девчушка недоверчиво посмотрела на нее, и вдруг слабая, осторожная улыбка тронула ее тонкие сомкнутые губы. Света уже сжала ее руку в своей ладошке и тянула, тормошила, звала за собой в коридор. «Какая же она у меня чуткая, отзывчивая», – умиленно думала Елена, глядя на убегавших девочек.
В темном гулком коридоре пахло пирогами из кухни и натертым мастикой паркетом. Света выбежала из комнаты, увлекая рослую неповоротливую девчонку за собой, пронеслась мимо двери в папин кабинет и заволокла спутницу в темный закуток перед ванной, где висели на крючках пахнущие нафталином тяжелые пальто. Девчонка испуганно шарахнулась от упавшей сверху ей на голову старой шляпы. А Светка расхохоталась, впервые за день разглядывая незнакомую гостью. «Какая некрасивая, – решила она. – Нос широкий и короткий, утиный… И эти огромные щеки. За ними и глаз почти не видно. И волосы такие прямые и сыпучие, как макаронины. Очень уж похожа на обиженного бурундука».
– Как тебя зовут, я не расслышала? – спросила она.
– Тата, – шепотом сказала девчонка.
– Тата… А сколько тебе лет?
– Девять.
– Ого! А мне только семь с половиной. Ты, Тата, стихов наизусть не знаешь, да? Ты не стесняйся, подумаешь, стихи. Я тебя сейчас научу, никто и не поймет ничего. Хочешь?
– Хочу!
– Ну, повторяй за мной: «Как повяжешь галстук, береги его!»
Послушно повторяя звучные строчки, некрасивая Тата с обожанием смотрела на бойкую девочку в розовом платье. Этот вечер, казавшийся настоящим наказанием, вечер, который она просидела в углу, чувствуя себя чужой, никому не нужной среди этих чистеньких избалованных деток, среди всего этого опасного великолепия, вдруг словно озарился засиявшими только для нее быстрыми лукавыми глазами незнакомой чудесной девочки – хозяйки дома. Она первая заинтересовалась ею, первая обратила на нее внимание, и Тата старалась быть как можно понятливее, запоминать стихотворение как можно быстрее, чтобы только понравиться Свете. «Умная, добрая, смелая, красивая, – думала Тата. – Она хочет со мной дружить. Мы станем подругами! Просто не верится!»
– Ну вот, вроде ничего, – одобрила наконец Света исполненные Татой стихи. – Пойдем, расскажешь, и мама тебе тоже вручит подарок.
Девочки вернулись в комнату, и Тата, прочитав стихи и сорвав жидкие аплодисменты, получила набор цветных карандашей. А Свету мать обняла и горячо расцеловала в обе щеки. Праздник шел своим чередом. Дети, собравшись вокруг пианино, спели несколько песен под веселый аккомпанемент Елены, попили чаю с пирогами, поиграли в фанты. Тата больше не сидела в углу, а тоже участвовала в общих развлечениях. Правда, все еще была скованна, хмуро косилась на других детей и держалась поближе к Светланке. Той же это пристальное внимание к собственной особе постепенно стало надоедать. За чаем она специально попросила переставить ее чашку на другой конец стола, напротив Таты, а после угощения уселась на диване в обнимку с одноклассницей Марусей и о чем-то шепталась с ней, поминутно заливаясь смехом. Тата исподлобья следила за девочками с другого конца комнаты.
– А давайте в прятки! В прятки! – предложил Сережа.
– Ура! В прятки! – захлопала в ладоши белокурая Маруся.
Сережа отвернулся к стене и принялся считать до ста, в коридоре застучали башмаки – дети с визгом и хохотом разбегались по квартире. Все приглашенные уже не раз бывали в гостях у Полетаевых и быстро находили себе укрытия. Тата же, попавшая в дом впервые, не знала, где можно спрятаться, и прибежала в единственное известное ей место – в закуток напротив ванной, где хозяйская дочка разучивала с ней стихи. Из ниши доносился быстрый шепот и хихиканье, а нырнув за темное драповое пальто, Тата вдруг наткнулась на кого-то в темноте.
– Ты зачем сюда приперлась? Здесь мы с Марусей прячемся! – со злостью прошипел кто-то, и Тата разглядела в темноте быстрые Светины глаза.
Из-за ее плеча выглядывала хорошенькая Маруся.
– А я не знала, – растерянно пробормотала Тата и осторожно спросила: – А можно и я с вами?
– Тут места на троих нет, – заявила Света.
А Маруся добавила противным тонким голоском:
– Чего пристала как банный лист? Дуй отсюда! Не видишь, тут занято.
И она обеими руками вытолкнула Тату из укрытия. По коридору уже шествовал Сережка, он громко окликнул растерявшуюся девочку:
– Эй ты, дылда, я тебя нашел! Чего выставилась посреди прохода? Думаешь, тебя не видно?
– Заткнись, жирдяй! – грубо бросила Тата.
Она локтем больно отпихнула мальчишку и, стараясь отделаться от щипавших в горле злых слез, быстро пошла по коридору в сторону кухни, туда, где грохотала кастрюлями и противнями ее приемная мать, и повторяла про себя: «Я все равно, все равно буду с ней дружить! Она научит меня быть такой же красивой и смелой, как она. И я… я стану такой же! Такой же, как она!»