© Ася Лавруша, текст, 2014
© Е. В. Чекалина, илл., 2014
© А. А. Веселов, макет, 2014
Адажио соль минор для струнных инструментов и органа, известное как Адажио Альбинони, – произведение Ремо Джадзотто, впервые опубликовано в 1958 году. По утверждению Джадзотто, пьеса представляет собой реконструкцию, основанную на фрагменте из музыки Томазо Альбинони, найденном на развалинах разрушенной при налётах союзной авиации в конце Второй мировой войны Саксонской земельной библиотеки в Дрездене. Ремо Джадзотто опубликовал в 1945 году первую научную биографию Альбинони, в 1720-е годы. работавшего в Германии. Найденный фрагмент, согласно предисловию Джадзотто к первому изданию Адажио, содержал басовую партию и два фрагмента партии первой скрипки общей продолжительностью шесть тактов. Первая публикация пьесы целиком была озаглавлена: Ремо Джадзотто. Адажио соль минор для струнных и органа на основе двух фрагментов темы и цифрованного баса Томазо Альбинони…
Томас Альби появился на свет в последнем плавающем доме.
К моменту его рождения ювенильная вода уже давно научила людей разговаривать, и они говорили без устали, отваживаясь на напряжённые паузы, только когда обученные перелётными птицами летописцы оглашали свежие протоколы важных разговоров – то есть таких, которые вызывали у людей чувство, будто им удалось договориться. Впрочем, пока протокол зачитывали, это чувство всегда слабело, и заключительные подробности документа – «время», «место», «печати» и «подписи» – чаще всего тонули в новом всплеске устной речи.
Достижения того времени уже позволили отказаться от узелкового письма, жезлов вестников, насечек на камне и свинце, оттисков на воске и прочих трудоёмких технологий. В распоряжении хронистов были удобные писчие принадлежности: бумага и перья, так что по сравнению с эпохой расцвета плавающих домов работалось им намного легче. Впрочем, цех летописцев всегда отличался истерическим трудолюбием, и теперь, когда для составления протокола требовалось намного меньше времени и усилий, письмоводители работали денно и нощно, стараясь не пропустить ни одного важного разговора, что, в целом, заслуживало одобрения. Но от чрезмерного усердия острота их слуха снижалась, и на бумагу часто попадали абсолютно безнадёжные беседы, в лабиринтах которых легко теряли друг друга даже близкие люди. К тому же немилосердно эксплуатируемые перья от усталости роняли лишние знаки препинания – и неожиданные точки и запятые искажали смысл и без того дремучих разговоров. Такие протоколы никто не слушал молча – люди волновались, протестовали, спорили друг с другом и с писцами. Последние же, раздражённо прерывая декламацию, ссылались на разность восприятия и отсутствие правил отбора важных разговоров. Вся эта суета поднимала сильный ветер. Главный архив – самый лёгкий из плавающих домов, начинал раскачиваться, и шелест страниц хранившихся в нём документов отражал разноголосый спор, словно эхо. В таком шуме нельзя было расслышать даже собственные слова – не говоря уж о том, чтобы уловить тихое звучание ювенильной воды. Последнее становилось опасным.
Когда-то давно вода Ювенильного моря научила людей разговаривать, и с тех пор она с ненавязчивой опекой сопровождала все людские беседы. Но даже при спокойном течении разговора её голос различали немногие. Если же разговор набирал мощь, при которой его участники теряли нити собственных речей и лишь набрасывались друг на друга с оглушающими восклицаниями, – в такой ситуации голос ювенильной воды слышали единицы. Тот, кому это удавалось, получал шанс стать героем, поскольку вода всегда помогала спасти беседу – подобрать верный интервал из большого кварто-квинтового круга, элементарные созвучия которого позволяли плавно сменить тональность разговора на родственную – ту, где ещё не успело образоваться такое катастрофическое число противо-речий.
Впрочем, помимо чуткого слуха, для этого требовался ещё и сильный голос – чтобы перекричать многоголосую массу, а людей, обладающих двумя этими талантами одновременно, становилось всё меньше и меньше…
Раньше, когда основным видом жилища были плавающие дома и люди ещё не разговаривали так много, к ювенильным созвучиям прислушивались все. однако, чем успешнее люди овладевали беглой речью, тем реже они делали паузы, а их внимание всё больше сосредоточивалось на собственных словах или, в крайнем случае, на словах ближайшего собеседника. К тому же, однажды выяснилось, что, помимо Ювенильного моря, существует огромное количество пресных водоёмов, которые, конечно, не так глубоки и величественны, но зато и не так опасны. На землях вблизи несолёных рек и озёр, как оказалось, можно было выращивать пшеницу, овёс или просо – что позволяло хоть немного предугадывать будущее и, следовательно, меньше его бояться. и люди начали держаться поближе к пресной воде. они потихоньку распахивали ближайшую сушу и один за другим вытаскивали на берег свои плавающие дома. По мере того, как хозяева привыкали к оседлости, дома просаживались, трюмы превращались в погреба, а воспоминания о распахнутых морских горизонтах узловатыми корнями уходили вглубь земли, ещё крепче привязывая людей к точному адресу.
Тот, кому в очередной год удавалось собрать особенно богатый урожай, облицовывал стены своего некогда быстроходного жилища чёрным песчаником, красным гранитом или белым мрамором, что окончательно превращало дом в недвижимость. Да и сами люди со временем стали тяжелы на подъём, чему немало способствовала замена в рационе прежних водорослей на разнообразные злаки.
Звание героя теперь присуждали не только за выведение людей – с подсказки ювенильной воды – из тупикового разговора, но и за целый ряд других заслуг. К примеру, за особую торговую оборотистость, за возведение самой высокой стены, за выдающиеся показатели урожайности, но чаще всего – за мужество и героизм, проявленные при боевых действиях, с помощью которых теперь нередко завершались экстремальные виды человеческого общения. Точнее, если честно, то в списке претендентов на получение геройского звания имя человека, спасшего разговор с помощью ювенильной гармонии, стояло бы последним. оседлые вообще постепенно укреплялись во мнении, что тот, кто продолжает искать в море правду и обитает в плавающем доме, как бы не вполне нормален, не совсем здоров. и глаза у него блестят, как у горячечного, и худ не в меру, и одевается не по уставу – давно уж решено, что приличный человек обязан иметь на теле несколько слоёв одежды, а «плавающий» завернётся в кусок случайного полотна и всё.
Впрочем, каждое появление плавающего дома неизменно вызывало в душах у оседлых звук, похожий на разъезжающееся между тревогой и радостью вибрато скрипки-восьмушки, на которой трёхлетний ребёнок только-только приступил к тренировке различных способов звукоизвлечения. При виде настоящего плавающего дома люди останавливались, даже если ещё мгновение назад спешили по делам чрезвычайной важности. ими вдруг овладевали странные эмоции, они чувствовали себя обманутыми, им казалось, что существование у засеянного поля, на краю которого вкопана в землю их собственность – это ловушка, чьи стены выстроены из обстоятельств уже непреодолимой силы. и что где-то вне этих стен бьётся разноликая, полноводная и вешняя – другая, реальная жизнь…
Впрочем, до тяжёлой паники общественное сознание не доходило никогда, потому что поблизости неизменно появлялся медиа-стратиг из новых. он убедительно объяснял, что плавучий дом – это всего лишь мимолётное развлечение, забава на досуге, художественный образ… и ни в коем случае не образ жизни. А образ жизни должен быть исключительно таким, какой прививают в этом поселении его радетельные отцы – поскольку это единственный образ жизни, позволяющий обществу идти в ногу со временем…
Плавающий дом Альби от времени отстал.
Томас был единственным сыном в семье, которая никогда не нарушала традиции жизни на воде, поэтому они и стали последним плавающим домом. В море, кроме них, продолжали жить и другие люди, но их жилища были давно переиначены, что позволяло хозяевам использовать их для нужд общества: первые, к примеру, перевозили из одного населённого пункта в другой картофельные клубни, вторые – драгоценные камни, третьи охраняли береговые линии, четвёртые снабжали оседлых рыбой, пятые – морской капустой. Но поскольку внутри таких жилищ постоянно находились товары, оборудование или вооружение, которые хозяевам не принадлежали, – эти плавсредства больше нельзя было считать настоящими домами.
Только дом, в котором родился Томас, сохранял независимость от поселенческих сообществ и полностью соответствовал представлениям о плавучем жилище, каким оно было до эпохи великого переселения народов на твёрдую землю.
В те времена дом-корабль строили так, чтобы его нос и корма по форме напоминали волны. Нос дома Альби был в виде «волны-кобры» – это символизировало уверенность в освоении пространства. А широкая корма напоминала «волну-овечку», что должно было задобрить своенравное море. В его глубинах время от времени образовывались потоки ярости, поднимавшие на поверхность тяжёлую донную воду. Чаще всего донная вода играла в те дни, когда луна без лакун наполнялась молоком. Но иногда буря приходила совершенно неожиданно, и тем, кого она застигала в открытом море, оставалось надеяться лишь на то, что им удастся поймать вектор морского безумия, что они выдержат эпическую качку и не захлебнутся горем.
На прибрежном мелководье, где для разгула тяжёлой воды недоставало места, буря считалась не такой опасной, но трагедии случались и здесь. Родители рассказывали Томасу, как пять с половиной поколений тому назад одиннадцатая судорога шторма выбросила один плавающий дом к небольшой бухте. Судьбообразующий и переломный девятый вал уже минул, и, хотя эхо недавнего страха ещё раскачивало дом из стороны в сторону, но обитавшие там мужчина, женщина и трое детей уже понимали, что спасены, улыбались друг другу и благодарили море за милость. А бухта, к которой их прибило, выглядела так, словно море подарило им её, оценив их мужество: лента белого песка у синей горы, восточный склон которой по просьбе одного поэта был увит густым остролистым плющом; бахромчатые красные тучи в лиловом небе и мироточившее сквозь тучи солнце… и невольно залюбовавшись палитрой, обитатели плавучего дома не заметили приближения последней волны. По силе она была уже не штормовой, а почти обычной – от такой волны в открытом море корабль лишь слегка встряхнуло бы. Но маленькая нарядная гавань оказалась гибельно тесной даже для отголосков большого эпоса. Плеснув на берег, тяжёлая волна подняла дом на гребень и бросила на скалу. люди погибли мгновенно, а осколки жилища разлетелись вместе с брызгами, и у берега ещё долго качались мельчайшие острые воспоминания, из которых можно было собрать мудрёный пазл «овечка».
Пять с половиной поколений назад «овечка» была едва ли не самым любимым лекалом у корабелов, и из-за многократного повторения охранная сила этого символа начала, по-видимому, слабеть. После несчастья у синей скалы многие плавающие дома захотели перестроить корму. Альби тоже поддались общему порыву. На семейном совете было решено заменить «овечку» на плавную «озёрную волну» – символ побеждённой страсти, но тут, по преданию, тогдашнему главе рода (его, к слову, тоже звали Томас) случайно попалась модная в те времена повесть «Фаталист» – и, пока он её читал, отзвучало одиннадцатое эхо и исчез последний из одиннадцати кругов на воде, в которые превратилась память о недавней катастрофе.
Да и дел у старшего Альби было, как всегда, невпроворот, так что потомкам достался подлинный дом – плавающий дом самой чистой воды.
Их дом сумел обойтись даже без реконструкции, и на момент, когда он остался последним из плавающих, запас его прочности запросто позволил бы жить на воде ещё, как минимум, одиннадцати поколениям.
Но родители Томаса всерьёз задумались о причалах и пристанях.
Свобода и независимость хороши, когда вокруг много других – свободных и независимых.
Раньше, когда люди ещё не знали, что под ногами можно – всегда – иметь земную твердь, плавающие дома привольно перемещались по морю, но случайные соседи находились на обозримом расстоянии друг от друга, и найти участок, где не виднелись бы паруса или не раздавался плеск вёсел, было довольно трудно. Это придавало уверенности: фарватеры плавающих домов, прихотливо переплетаясь, образовывали на поверхности воды нечто вроде лонжи – страховочной сетки с густыми ячейками неправильной формы. Во время бури эта сеть хоть немного, но сдерживала ярость моря.
Теперь же горизонт чаще всего бывал чист, а в море подолгу находились только торговые суда, береговая охрана и пираты. от последних, впрочем, лучше было держаться подальше.
Раньше встреча домов в море подчинялась строгому сценарию, но в новую эру эти условности больше не соблюдались. В очередной раз убеждаясь в этом после пересечения с каким-нибудь кораблём, отец Томаса сокрушался об изменившихся временах и нравах, исполняя продолжительный вздох на олифанте – древнем музыкальном инструменте в виде изогнутого рога из слоновой кости, отделанного чёрным серебром. Тяжёлый звук олифанта стелился по воде, как туман, вскрывать который удавалось только скрипичным смычкам рассветных солнечных лучей.
У семьи Альби была богатая коллекция старинных музыкальных инструментов: костяные и бамбуковые флейты, луры и лиры, колокола и кифары, бронзовые, первородного металла тарелки, тибии, литуусы, систры, лютни, плечевые и лукообразные арфы, гидравлосы, трубы, гвоздевые и латунные скрипки и многое другое.
В эпоху плавающих домов Альби славились как виртуозы-мультиинструменталисты, что считалось чуть ли не самым почётным званием – потому что, когда люди говорили ещё не так быстро и много, они общались друг с другом, играя на музыкальных инструментах. Тот, кто умел рассказать больше других, приобретал уважение всего плавающего мира.
Таких, впрочем, набиралось немного – в большинстве домов обходились простейшими разговорными ритуалами: соударением одинаковых бытовых предметов, вращением остроязыкого ревуна или вдуванием воздуха в простую деревянную трубу, которая, хоть и была уже не таким примитивным средством общения, но из всех смыслов чётко передавала только «да» и «нет».
Альби же могли с точностью живописать самую незначительную подробность. Все мужчины в этой семье обладали абсолютным слухом, который считался главной наследственной чертой, признаком породы. У женщин были сильные чистые голоса, дети рано осваивали многочисленные инструменты и годам к семи уже легко брали на себя третьи и четвёртые партии в родительских повествованиях.
В былые времена при встрече в море следовало обязательно обменяться приветствиями и новостями. Если среди тех, чьи пути пересеклись, оказывался дом предков Томаса, церемония всегда проходила в одной и той же последовательности. Сначала торопливо выступали все, кроме Альби. Эти рассказы состояли по большей части из простых ритмических фигур, и только когда нужно было поведать о свадьбах, рождениях или похоронах, люди прибегали к скупо распространённым музыкальным фразам, формулируя их с помощью простых духовых инструментов. Предпоследнее выступление, как правило, никто не слушал, все устраивались поудобнее на палубах в предвкушении заключительного слова, которое всегда принадлежало семейству Альби.
Они создавали объёмные звуковые полотна, куда попадали тонированные ироничными флейтами сцены из собственной и чужой семейной жизни. Тонкие, исполнявшиеся на арфах пейзажи, воспевавшие благосклонное море. батальные трубные тексты, которые повествовали о столкновении интересов отдельных плавающих домов и их объединённых армад (силовые коллизии имели место и тогда, хотя особый размах это общественное явление приобрело после великого переселения на твёрдую землю). и мощные, разрывавшие рамы гармонии картины о безумии моря, создавшиеся всеми инструментами коллекции. о трагедиях Альби рассказывали так, что у слушателя возникало чувство, будто несчастье случилось не с кем-то далёким и незнакомым, а именно с ним. Чтобы добиться этого, от исполнителей требовалась полная самоотдача, игра на грани – и инструменталисты постепенно уставали, выходили из симфонического круга, младшие раньше, старшие позже. Дольше всех держалась виолончель, но и она, в конце концов, умолкала. А финальное многоточие в музыкальном тексте традиционно ставила старшая женщина семьи. она исполняла вокализ, который копировал соло навигационной звезды, что привела дом Альби к месту встречи. Поговаривали даже, что некоторые нарочно старались держаться поближе к дому предков Томаса, чтобы чаще слушать их музыкальные повести.
Словом, для семьи Альби эпоха плавающих домов была такой счастливой, что они никак не могли отпустить в прошлое память о ней – и не заметили, как окрепло новое время. отец, мать и тётка Томаса по-прежнему бороздили обезлюдевшее море, убеждая себя, что просто немного заблудились – случайно оказались в необитаемой директории, куда в прежние времена устремлялись только редкие любители ландшафтов экстремального одиночества. А чуть в стороне всё по-старому: сотни тысяч домов-кораблей и миллионы людей на борту… Но в глубине души опасаясь, что, взяв чуть в сторону, они будут вынуждены признать, что необитаемым стало всё море, Альби, сами того не заметив, остановились – их плавающий дом долгое время просто перепрыгивал через набегавшую волну, как девчонки через скакалку, а его обитатели воображали, будто они куда-то идут… Когда же на горизонте показывался какой-нибудь корабль, Альби пытались обратить на себя внимание, исполняя тревожную, крупной вибрации ноту на редчайшем музыкальном луке, надеясь, что экзотичность тембра обязательно заставит корабль остановиться. Но корабли проплывали мимо, ограничивая общение оглушающе формальным гудком. После каждой такой встречи мать Томаса, Лита, подолгу играла на челестах, её сестра Лета открыто, хоть и не навзрыд плакала, а отец Томаса Никас отрешённо рассматривал проплывавшие в небе облака, пытаясь подобрать для каждого ровно одиннадцать эпитетов и таким образом прогнать мысли о том, что жизнь пора менять.
Мысли никуда не уходили.
Однако следующим утром, когда Никас, Лита, Лета и Томас поднимались на палубу и крылья альбатроса распахивали перед ними кулисы нового дня, а внизу покачивалась, пусть единственная, но родная волна, – ими снова овладевала уверенность, что всё может остаться по-прежнему. Что даже если где-то мир уже давно изменился, они всё равно смогут прожить – свою – жизнь так же, как жили все предыдущие поколения их семьи.
Но однажды, на последних медовых нотах лета, Альби поняли, что надеяться больше не на что, и нужно что-то менять. Томасу недавно исполнилось шестнадцать, и Никас решил, что им пора наведаться на Тисовый остров, где по традиции раз в год, на границе лета и осени, собирались семьи с детьми, достигшими брачного возраста. обычно там бывало очень шумно, сутки напролёт проводились всевозможные состязания, из которых главным считался мужской конкурс на самый красивый ритмический рисунок, который нужно выбить ногами, стоя на тонкой тисовой доске, брошенной через безысходной глубины пропасть. В награду победителю – помимо жизни – доставалось звание самого завидного жениха сезона. А у девушек главным считался конкурс на лучший рецепт любовного напитка.
В последний раз Никас, Лита и Лета были здесь больше поколения назад, ещё до рождения Томаса. Тогда они оказались на острове случайно: шли, как всегда, за Полярной звездой, но, заметив впереди по курсу захватнический прожектор одного торгового судна, которое славилось непочтительным отношением к плавающим домам, свернули от Полярной к Виндемиатриксу, Вестнику Сбора Винограда из созвездия Девы, – и вскоре увидели берега Тисового острова и несколько направлявшихся туда кораблей с горящими факелами на рострах. Никас решил остановиться здесь на день-другой: отдохнуть, развлечься и – чем ангелы не шутят – попытаться найти партию для Леты, старшей сестры его молодой жены.
Сам он рано остался единственным наследником большого старинного дома и рано женился – случайно встретив в море бумажный кораблик, на борту которого жили две сестры-сироты, соблюдавшие все традиции эпохи. обе были хороши собой, но старшая, Лета, привыкнув к тому, что с неё всегда спрос, держалась не по возрасту строго и неприступно. А у Литы, младшей, были волосы цвета льна и голос редкого тембра, похожий на пение тимелии – неприметной птички, чьи разноцветные переливчатые трели легко зажигали терновник, но не давали ему сгореть. Это был идеальный голос для заплачки эпического вокального полотна, и едва услышав его, Никас понял, что, если Лита сейчас уйдёт, он всю жизнь будет ловить её эхо в голосах других женщин.
К моменту, когда Альби случайно оказались на Тисовом острове, Никас и Лита уже два года были женаты, детей у них пока не было, Лета жила с ними, наравне занимаясь хозяйством, но втроём содержать огромный, населённый многоголосой памятью дом было трудно, и Никас часто думал, что им не помешали бы ещё одни мужские руки…
Мужа для Леты они тогда не нашли, но отдохнули славно: народу на острове было немного, так что им даже не пришлось стоять в очередях за сладкой ватой или, орудуя локтями, пробиваться в первые зрительские ряды для того, чтобы посмотреть на молодых мужчин, танцевавших над бездной…
Это было больше поколения назад. Теперь же, приближаясь к Тисовому острову, Альби не заметили ни одного попутного корабля – и всех их, даже юного Томаса, одолевали грустные предчувствия, которые они старательно, но безуспешно пытались заштриховывать лёгкими воспоминаниями. Лета вспомнила, что, когда они были здесь в последний раз, приз за лучший любовный напиток достался девушке, которая добавила к основной рецептуре волчье лыко, в просторечии «лаврушу». Потом они с Литой попытались восстановить список основных ингредиентов, необходимых для приготовления любовного напитка, но, назвав аир, тысячелистник, хвощ, иссоп, алтей и белладонну, иссякли – потому что в их семье уже давно пили только дождевую воду и красное вино…
Альби были готовы к тому, что всё изменилось, но картина, открывшаяся на Тисовом острове в ярмарочную рань, их потрясла. Поляны, на которых прежде проходили состязания и представления, густо заросли невысокими араукариями – похожими на свечи, нервными деревьями с трепещущей от прибрежного ветра хвоей. Сквозь доски деревянных возвышений, служивших когда-то сценическими площадками, пробивался инициативный чертополох. Наверху, в дремучих ветвях, то и дело раздавались тревожные хлопки крыльев, а на берегу, словно скелет огромной ископаемой птицы, лежала разбитая кибитка с лопнувшими дугами из окаменевшей виноградной лозы и полуистлевшей кошмой из некогда синей миткали…
Кроме них, на острове не было ни одной живой души.
Альби долго бродили по расползавшимся тропинкам, испуганно выкрикивая имя того, кого случайно теряли из вида. К обеду Никас развёл огонь, Лита с Летой запекли несколько пойманных у берега мидий и, съев эту нехитрую снедь, семья сидела у костра, молча наблюдая, как белое время уходит в синее море. Вечером, когда в небе ещё играли свежие, но уже неправдоподобно красочные воспоминания о солнце, Альби вдруг показалось, что далеко на горизонте появился силуэт корабля с пульсировавшей в носовой части точкой, похожей на зажжённый ростральный факел – знак того, что судно направляется к Тисовому острову. Старые правила строго запрещали причаливать к любому берегу после заката. «Но кто сейчас соблюдает старые правила?..» – в унисон думали Альби, не глядя друг на друга и отчаянно надеясь, что на остров прибудет ещё хотя бы один плавающий дом.
Они ждали всю ночь. Но ночью сюда прилетела только стайка подвижных, сложного ритма теней, по которым при желании и навыке можно было восстановить движения крыльев перелётной птицы, что в ближайшем населённом пункте обучала начальной грамоте последнего волонтёра. Волонтёра все считали городским сумасшедшим, потому что чтение и письмо, их упрощённую и удобную в быту версию, уже давно преподавали люди в обычных общеобразовательных школах…
– остановимся в первом же городе, который встретится нам на пути и попробуем начать другую жизнь. Хороший слух – наша наследная черта, так что не пропадём… – тихо сказал Никас под утро.
Лита и Лета в ответ лишь вздохнули, а Томас (который на Тисовом острове больше скучал, чем горевал по времени вне его собственной памяти) задиристо подхватил дыхание матери и тётки на губную гармошку – и завертел-заморочил, разогнал до скорости, за которой печаль уже не поспевала… и дождавшись от старших гневного окрика, хотел было что-то из подростковой дерзости им возразить, но тут невидимая птица-плачея где-то в разгулявшихся ветвях сложила несколько звуков в элементарную гамму, которая покатилась со случайной ступени вниз и позвала их – троих уже взрослых и одного ещё ребенка – за собой на поиски опорного тона и счастливого конца…
Уходили они с острова тяжело – сначала на вёслах, преодолевая болезненное притяжение берега. Потом под полотняным парусом, который всякий раз, когда размеры острова сокращались на порядок, бил громкую рифму к хлопкам птичьих крыльев, пытаясь очередным ударом сокрушить подхваченную на острове тревогу, обратив её в равнодушие или хотя бы смирение…
Примерно через сутки после того, как Тисовый остров сжался в потемневшей памяти до яркой, как Полярная звезда, точки, Альби увидели наконец твёрдую, населённую землю.
Первый встречный город был построен на семи террасах, которые ступенчато спускались к воде. Ещё в море Альби разглядели восклицательный церковный шпиль, бессрочное кольцо тюремной стены, высокую, величественную ратушу, белокаменные бани с длинными, узкими и сверкающими, как лезвие бритвы, окнами… Дворцы знати, в которых иногда угадывались бывшие плавающие дома, и неловко теснившие друг друга, похожие на рассыпанные спички, лачуги бедноты на окраинах. и пёстрые, лоскутной штопки торговые ряды, окружавшие огромную рыночную площадь, где оглашались протоколы важных разговоров и организовывались всевозможные развлечения.
По слухам, наибольшей популярностью в народе пользовались увеселительные кампании, проводившиеся из года в год по неустаревающему сценарию. Сценарий включал в себя несколько этапов. Первым была страшная и пышная публичная казнь печального человека, виновного в совершении особо опасного преступления. Затем, спустя точно рассчитанное время, когда в душах горожан вот-вот должна была угаснуть запущенная недавним зрелищем крупная барабанная дрожь, – следовало признание судебной ошибки. оно проводилось в виде театрализованного представления, которое заставляло женщин плакать, а мужчин хвататься за оружие. Далее невинно убиенного вносили в список мучеников и открывали сезон поимки настоящего преступника. Это был наиболее долгий этап кампании, на протяжении которого под стражу до выяснения истины заключались все подозрительные лица, а среди родственников и друзей казнённого распределялись награды и льготы. Этот период публика любила больше всего, поскольку ужас, вызванный картиной погибающего на гильотине или костре человека, уже ослабевал, и горожане реагировали на происходящее спокойнее. К тому же у каждого теперь появлялась возможность свести счёты с неудобным соседом, соперником или просто несимпатичным человеком, для чего достаточно было сообщить, что таковой ведёт себя неблагонадёжно. особенное удовольствие некоторым доставляли поиски признаков неблагонадёжности в поведении неприятных людей и обсуждение срока, на который этих людей изолируют от общества для проверки их связей с настоящим преступником.
Конец ознакомительного фрагмента.