Соня рапортует. Часть II (Вернер Рут, 2014)

Часть II

Мы с Рольфом часто говорили о том, как чудесно было бы повидать мир. Плохое экономическое положение в Германии усиливало наше желание. Поэтому мы попросили хорошего друга Рольфа Вальтера, работавшего в Китае в качестве представителя одного большого немецкого концерна, разузнать что-либо для нас.

Однажды от Вальтера пришла телеграмма: как следует из газетного объявления, английской администрации городского управления требуется архитектор. Это было английское учреждение, управляющее значительной частью Шанхая. Рольф направил телеграмму с предложением своей кандидатуры. Она была одобрена с условием начать работу немедленно.

Меня воодушевляла перспектива работать в качестве немецкой коммунистки вместе с угнетенными товарищами в Китае. Я информировала Центральный Комитет нашей партии, который был поставлен в известность и о моем пребывании в США. Должно быть, товарищам показалось странным, когда я бесцеремонно и вместе с тем наивно сделала им это предложение. До сих пор я совсем ничем не выделялась. Товарищи говорили со мной о серьезной ситуации в Китае, о соблюдении строгой конспирации, об опасностях, которые угрожают там каждому коммунисту.

В ходе второй беседы мне было сказано, что по прибытии в Шанхай со мной будет установлена связь. Я оставила адрес Вальтера, у которого мы поначалу собирались жить. Так как оформление архитектора на службу должно было производиться в Шанхае, нам не оплатили проезд, как это обычно делается при выезде на работу за границу. Да и договор о найме вступал в силу лишь после длительного испытательного срока. Путешествие поглотило наши последние гроши. Если бы в Шанхае все сорвалось, то у нас не было бы денег на обратный путь.

В июле 1930 года мы покинули Германию. Мы доехали до Москвы и оттуда транссибирским экспрессом до восточной границы Советского Союза. Мы ехали не первым классом, как все иностранцы. В целях экономии мы питались также не в вагоне-ресторане, а тайно разогревали себе суп из пакетов на маленькой спиртовке на полу вагона. Кроме того, у нас был хлеб, копченая колбаса и сало.

Мы много играли в шахматы, я лежала на верхней полке, за окном мелькали ландшафты: Урал, города Свердловск, Омск, Иркутск, прекрасный Байкал, степь и бесконечные березовые леса. Мне очень нравились непредвиденные остановки в пути. Как-то мы два часа простояли на лесной опушке. Ступени вагона были слишком высоки, чтобы спуститься на землю, однако все жаждали движения и свежего воздуха. Из всех вагонов повыпрыгивали мужчины, женщин они подхватывали на руки. Кто-то играл на губной гармонике, начались танцы. Мы смотрели на все это и тоже начали танцевать, тронутые сердечностью и радостным настроением людей.

В Маньчжурии начался восточно-китайский участок железной дороги, в Чанчуне – южно-маньчжурская линия. Мы доехали до Дайрена и оттуда на пароходе примерно тысячу километров до Шанхая.

По прибытии в порт я была потрясена масштабами эксплуатации и нищетой. Ничего подобного я никогда не видела. Грузчики поднимались из трюма корабля и так тесно шли друг за другом по перекинутым через набережную мосткам, что их бамбуковые палки, на которых были подвешены тяжелые грузы, почти касались одна другой. Пот струился по их голым спинам, на шее, на лбу и ногах проступали разбухшие вены. До пассажиров доносился запах чеснока и пота, исходящий от этого человеческого конвейера. Джонки окружили наш пароход. Инвалиды, безногие и безрукие, дети с гноящимися ранами, некоторые из них слепые, некоторые без волос, со струпьями на голове умоляюще протягивали к нам руки.

На набережной стоял Вальтер в светлом полотняном костюме и тропическом шлеме рядом с элегантной женой, которая держала в руках огромный букет цветов по случаю нашего приезда. В доме нас встретил слуга-китаец; в белых перчатках он подал к столу прохладительные напитки. Мы жили у Вальтера. В двух наших комнатах стояла удушающая жара. Москиты облепили сетку кровати. Наступила первая ночь в чужой стране.

Рольф занимал очень видное положение, нас часто приглашали в гости, и мы должны были отвечать взаимностью. Меня навещали дамы, ожидавшие ответных визитов. Это был чужой для меня мир, который я ненавидела и который резко контрастировал со всей моей прошлой жизнью. Я не противилась всему этому, так как понимала: если я, как коммунистка, хочу начать нелегальную работу, то внешне буржуазный характер жизни служил бы надежным прикрытием. Недели и месяцы я ожидала известий от партии.

Из писем домой:

«…Если не работать, то для людей моего типа, привыкших к труду, Шанхай – скучный город. Дома делать нечего: все делают бой-слуга, повар и кули. Жара такая, что боишься пошевелиться. Это не палящая жара, а влажная. Потеешь просто фантастически: пот не проступает каплями, а просто течет по тебе».

«Субботы и воскресенья мы проводим у доктора Вильгельма, известного адвоката. Часть гостей играет в теннис, другие располагаются в саду на шезлонгах; гостям подают чай, виски-сода, фруктовые напитки. Одно из любимых выражений доктора Вильгельма – «люди низшего класса». Например: «Бывать там не рекомендуется, туда ходят только “люди низшего класса”». Ничего не скажешь – вот так».

«…Еще одна жалоба в адрес европейцев. Дамы – роскошные кошечки высшего класса. Не работают, домашним хозяйством не занимаются, интереса к науке и искусству не проявляют; даже о своих детях и то не заботятся. Мужчины несколько лучше, поскольку имеют профессию, хотя бы немного работают… Вчера за чаем… Впрочем, все одно и то же. Я уже испытала это несколько раз с немцами, русскими белогвардейцами-эмигрантами и с американцами. Вначале поболтают немного о бридже, затем о последних собачьих бегах. Потом разговор доходит до последнего фильма. За исключением одного кинотеатра, все наводнено американскими звуковыми фильмами, большей частью фильмами-ревю или с пением. Содержание самое идиотское. Впрочем, здесь этими фильмами все восторгаются».

«…Новая очень любимая и популярная игра в Шанхае – вегольф. Нам бы еще научиться играть в бридж и ма-лонг, покрикивать на слуг – вот мы и стали бы стопроцентными шанхайцами…»

«…Бернштейн (из Бреслау) – холостяк и не без странностей. В период войны 1914–1918 годов он пережил, как он сам говорил, «лучшие годы своей жизни» в качестве гражданского пленного в Британской Индии, где он провел время с друзьями, хорошо питаясь и занимаясь спортом. Когда кончилась война, они откомментировали это так: «разразился мир». Для него важна проблема – хорош или плох человек сам по себе. Он не понимает, что существуют люди, для которых значительно более важен вопрос, хватает ли еды. Бернштейн продает большими партиями паровозы, что дает немалый «навар» фирме «Оренштейн и Коппель». Берлинские рабочие окрестили эту фирму «Ореншмальц и Попель» (игра слов, в точном переводе – «сало из ушей и сопли»).

«…Учитель Кук – молодой человек, гладко причесанный блондин с пробором посередине, с большими круглыми глазами в роговых очках. Когда-то он хотел стать животноводом, а сейчас «пасет» детей в немецкой школе в Шанхае. В первой половине дня каждого воскресенья он идет на концерт городского оркестра, сосредоточенно слушает, жуя при этом инжир. Каждое воскресенье после обеда он играет в хоккей за немецкую команду против длиннобородых и тонконогих индийских полицейских. Есть еще здесь и супружеская чета Канн. Она – душа здешнего немецкого театрального союза. Он, по профессии биржевой маклер, душа артистического клуба. Лучше бы уж он занимался своим маклерством, так как клуб, к сожалению, ничего интересного предложить не может. Было бы иначе, Рольфу там бы понравилось».

«…Доктор Зеебом – служащий фирмы «ИГ Фарбен»[14]. Где-то в Германии у него богатые родственники с поместьями, замками или чем-то в этом роде. Обладает 300 граммофонных пластинок, участвовал в фильме «Чудо лыжни». У него стеклянный глаз, свой глаз потерял во время автогонок. Он любит Рольфа, немногословие, спокойствие и уравновешенность которого оказывают сильное влияние на этого вздорного человека. В воскресенье мы были приглашены к профессору Штумпфу – инженеру, работающему в германо-китайском университете. Он основал здесь «Немецкое братство по оружию». Недавно женился и к свадьбе получил телеграмму от его величества Вильгельма II. Думаю, если мы к ним пойдем, будет скандал».

«…Недавно были на коктейле у Унгер-Штернбергов. Она – сестра графа Кайзерлинга. Оба рафинированные интеллигенты и сверхпородистые по происхождению (брат Унгер-Штернберга – балтийский барон, белогвардеец, замешанный в шпионские авантюры реакции)».

«…Я писала вам о том, как Рольф выступал в роли режиссера спектакля Цукмайера «Капитан из Кёпеника». Все участники спектакля работали с воодушевлением. Последовало, однако, письмо от генерального консула Рюдта фон Калленберг-Бёдинхайма с просьбой не ставить спектакль. «Отвратительный спектакль, – говорилось в письме, – театральный союз должен стремиться к более высокому уровню. К тем беднякам, которые в этом спектакле показываются, можно испытывать не сострадание, а только отвращение».

«…Невероятное письмо. Рольф и Вальтер выступили с протестом. Театральный союз не осмелился поставить спектакль, а переубедить старого болвана было также невозможно».

«Вчера вечером были у Честерфрицев. Он владеет здесь крупнейшей фирмой биржевых маклеров. Американец и сказочно богат».

«…В субботу мы пригласили на чай симпатичного японца Мацумото, который живет у Бернштейна и работает представителем фирмы «Уфафильм» (по нашему мнению, он работал по заданию своего правительства). Были также Велинг и Зеебом от «ИГ Фарбен», Корф – глава фирмы «Мельхерс» и доктор Фогель – президент немецкой торговой палаты в Шанхае. По своему интеллекту Фогель и Корф выше здешнего среднего уровня. Мы намереваемся совершить с ними семейное путешествие на лодках. Джимсон – руководитель группы инженеров фирмы «Симменс-Гальске», холостяк с причудами, посылает нам удобрения для цветов в нашем садике. Цветы – это его хобби. Мирамс – англичанин, коллега Рольфа, к нашим сэндвичам не притрагивался, поскольку они приготовлены не по английскому образцу.

Тонн и Плаут – из «Трансокеанской нью-йоркской службы сервиса» и один американец по имени Зауэр – из фирмы «Симменс-Гальске». Его жена, родившаяся здесь португалка, рассказала следующую историю: на прогулке за городом она заговорила с одним крестьянином. Он сказал: «Вы говорите по-китайски, а ваш муж знает всего три слова. Давно ли он в Китае?». «Тридцать лет», – ответила она. С удивлением крестьянин сказал: «Значит, требуется десять лет, чтобы выучить одно китайское слово».

«…Ты радуешься, что я себя хорошо веду здесь в обществе. К сожалению, об этом нельзя даже сказать: с волками жить – по-волчьи выть, скорее: жить с баранами и блеять вместе с ними».

Когда часть этих писем была написана, подлинное содержание моей жизни коренным образом изменилось. Однако об этом ниже, а сейчас я вновь возвращаюсь к первым неделям и месяцам пребывания в Шанхае. В первые недели наряду с жарой, скукой и моими затруднениями с шанхайским «обществом» меня мучило отсутствие каких-либо контактов с китайским народом. Мне претили грязь, бедность и жестокость. Мое стремление к братской солидарности, мои усилия хорошо относиться к людям терпели крах. Я спрашивала себя: может быть, я только теоретически коммунистка, которая на практике оказывается несостоятельной, если эта практика отличается от того, к чему она привыкла дома. Положение мое усложнялось еще и тем, что я себя постоянно плохо чувствовала. Меня каждый день рвало, и я все больше и больше худела. Врачи опасались, что я не переношу местного климата, и все мои недомогания объясняли именно этим. Лишь в октябре здоровье мое улучшилось. Правда, я начала чувствовать какое-то «движение в кишечнике». Доктор установил, что «двигается» не кишечник, а ребенок. Я была на пятом месяце беременности, никто из врачей не удосужился обследовать меня именно по этому поводу. Теперь я радовалась тому, что «судьба» распорядилась иначе, чем мы это планировали, и что через четыре месяца у меня будет ребенок. Как только стало немного прохладней, я начала ходить по улицам, а в свободные дни мы с Рольфом совершали вылазки за город. Я много читала, изучала китайский язык и радовалась достигнутым успехам. Постепенно я привыкла к стране, узнала характер ее людей, познакомилась с красотами природы, наслаждалась культурой Китая. Однако прежде всего я пыталась глубже понять политические события в стране.

28–30 октября 1930 года

«…Вчера, в воскресенье, мы на автобусе выехали недалеко за город. Среди китайцев мы были единственными европейцами. У реки мы вышли из автобуса и обнаружили прекрасные места. Здесь и там были видны небольшие деревни и дома крестьян, бамбуковые леса и хлопковые поля.

В Шанхае более трех миллионов жителей. В иностранных кварталах города живут 48 тысяч иностранцев и 140 тысяч китайцев. Кроме того, в китайской части города, Чапэй, живет еще миллион шестьсот тысяч китайцев. Среди иностранцев примерно 180 тысяч японцев[15], 6 тысяч русских эмигрантов-белогвардейцев, 7900 англичан, 1400 французов, 1800 американцев, 2 тысячи индусов, 1300 португальцев, 1400 немцев. Между делом я изучаю различные стороны жизни Китая. Коммунисты имеют здесь наиболее сильные позиции в трех так называемых красных провинциях, территория которых равна территории Германии и численность населения которых точно соответствует населению Германии. Они управляются народным правительством. Земля в деревнях общая, амбары риса также, помещичья собственность ликвидирована и т. д. Красная армия в этих провинциях насчитывает в целом 190 тысяч бойцов, за ними стоят миллионы организованных жителей города и деревни.

…Два месяца тому назад Чан Кайши начал крупную «кампанию подавления красных», которая в апреле должна была завершиться уничтожением всех красных. В этих целях в поход на красные провинции были направлены правительственные войска численностью 390 тысяч солдат.

…Иностранные державы поддерживают, естественно, Чан Кайши. Из 121 находящегося здесь иностранного военного корабля значительная часть дислоцируется на реке Янцзы и совместно с китайским флотом обстреливает подразделения Красной армии на реке и берегах.

…Для понимания здешней обстановки необходимо также учитывать, что центральное правительство в Нанкине (Чан Кайши) не имеет никакой власти во многих провинциях – значительная часть страны управляется и облагается налогами лично генералами. Каждый такой генерал имеет своих собственных солдат, и войны этих генералов между собой опустошают страну. Есть районы, где нанкинские и «независимые» генералы ничем не отличаются друг от друга – одинаково, например, эксплуатируют население подчиненных им провинций. Их солдаты в равной мере влачат нищенское существование».

У меня по-прежнему не было связи с партией. Я намекнула брату, что, видимо, товарищи в Германии ничего в этом направлении не предпринимают. Теперь я надеялась на какой-либо ответ. Хотя замужней европейке жилось в Китае неплохо, я жаждала деятельности и оставила свои попытки лишь после того, когда узнала, что у меня будет ребенок. Именно в этот момент появилась возможность работать.

21 октября 1930 года

«Радостная новость. Я получила интересную работу, которой занимаюсь половину дня. Я как-то упоминала о Плауте – руководителе телеграфной Трансокеанской службы Киомин. Вначале я привела ему в порядок политический архив – вырезки из немецкой и английской прессы…»

30 октября 1930 года

«Моя работа по-прежнему меня интересует. Плаут большой делец, но он действительно один из крупнейших знатоков Азии и Китая. Из этого я извлекаю пользу для себя, задавая ему целенаправленные вопросы, на которые он подробно отвечает – в политическом плане, разумеется, односторонне».

Через Плаута я познакомилась также с рядом журналистов, в том числе с представителем ТАСС. Мне было до слез обидно общаться с этим товарищем в качестве представительницы буржуазного общества. Был момент, когда я подумала, почему бы тебе не пойти к нему и не рассказать ему, что ты коммунистка и чувствуешь себя всеми покинутой. Однако у меня хватило ума не сделать этого. Плаут знал в Шанхае американскую писательницу Агнес Смедли. Будучи в Германии, я с большим интересом и волнением прочитала ее книгу «Одинокая женщина», в которой она описывает свою жизнь, полную горькой нужды. Агнес была дочерью неквалифицированного рабочего, который не умел ни читать, ни писать. Деньги на учебу она зарабатывала как посудомойка и сборщица табака. Впоследствии Агнес многие годы проработала в Берлине в Университете Гумбольдта. Она жила в Индии и принимала там участие в революционном движении. Еще в Берлине в году 1929 или 1930 со мной произошел следующий случай, имеющий отношение к биографии Агнес: партия организовала тогда большую выставку на Потсдамской площади. Мне было поручено продавать книги. Джон Хартфильд взял на себя художественное оформление павильона. Каждый вечер там выступали наши пропагандисты. Выставка экспонировалась в течение четырех недель с 14 до 22 часов.

Когда к моему прилавку подошли два индуса, мне захотелось продать им книгу Агнес Смедли «Одинокая женщина», и я рассказала им содержание книги.

Особенно подробно я остановилась на истории брака Агнес с одним индусом, с которым она впоследствии разошлась. Старший из индусов кивнул: «Все правильно, я тот индус, который был женат на Агнес».

Я знала, что Агнес работает в Китае корреспонденткой буржуазной газеты «Франкфуртер цейтунг», однако придерживается значительно более левых взглядов. Мне очень хотелось с ней познакомиться, но я стеснялась подступиться к такой для меня крупной личности.

Когда Плаут узнал о моем желании, он связал меня с ней по телефону. Вспоминаю, что мы договорились встретиться на следующий день и я нарисовала ей по телефону свой портрет: «Двадцать три года, рост один метр семьдесят, очень темные волосы и большой нос». Она расхохоталась и отпарировала; «Тридцать четыре года, среднего роста, особых примет нет». Следующий день было 7 ноября – 13-я годовщина русской революции. Я купила для дома красные розы, чтобы хоть что-то напоминало мне об этом дне. Как чудесно мы всегда праздновали 7 Ноября в Коммунистическом союзе молодежи! Мы договорились о встрече в центре города и сразу же узнали друг друга. Агнес держала в руках букет красных роз, похожий на тот, что стоял у меня дома. Она хотела подарить его представителю ТАСС по случаю 7 Ноября. Если не ошибаюсь, мы сидели в кафе. Агнес подробно меня расспрашивала, и поскольку я узнала ее взгляды и очень ей симпатизировала, то впервые после прибытия в Шанхай я не стала делать тайны из своего мировоззрения. Я упомянула, что очень страдаю от своей изоляции, но не просила ее помочь мне установить контакты, поскольку не знала, коммунистка она или нет. Родителям я об этой встрече писала:

10 ноября 1930 года

«…Агнес выглядит как интеллигентная работница. Просто одета, редкие каштановые волосы, очень живые, большие темно-зеленые глаза, отнюдь не красавица, но черты лица правильные. Когда она отбрасывает волосы назад, виден большой, выступающий вперед лоб. Ей здесь нелегко. Европейцы ее не приемлют, поскольку она их глубоко оскорбила. По случаю ее приезда американский клуб с феодальными замашками устроил чай. Агнес пришла и, интересуясь всем, что имеет отношение к Китаю, спросила, есть ли здесь кто-либо из китайцев. «Нет, – ответили ей, – среди членов клуба китайцев нет». «А среди гостей?» – спросила она. Ответ: «Китайцам не разрешено посещать клуб». После этого она поднялась и ушла.

Англичане ее ненавидят, так как в прошлом она принимала участие в революционном движении в Индии.

Китайцы также следят за каждым ее шагом, хотя она действительно является здесь корреспонденткой «Франкфуртер цейтунг».

Мы стали с Агнес большими друзьями. Не проходило, пожалуй, дня, когда бы мы не встречались или не беседовали по телефону.

12 ноября 1930 года

«Вечером в воскресенье мы заехали к Агнес домой. Я набросилась на ее библиотеку немецкой, английской, индийской, китайской литературы. Потом мы пошли поесть с ней и еще с двумя китайскими друзьями в китайский ресторан. Один из них работает преподавателем китайской литературы в школе, другой – ее секретарем».

Секретарь Агнес впоследствии был длительное время соратником писательницы Дин Лин. Я также познакомилась с Дин Лин и полюбила ее. Длительное время она была в китайской Красной армии. Когда я с ней повстречалась, она вела активную работу во вновь созданном Союзе писателей, стоящем на левых позициях. О рождестве 1930 года я писала:

«В 10 часов вечера мы с Агнес поехали в китайский театр. Мейланфань – самый знаменитый китайский актер, гастролирует в Шанхае.

Для меня это было откровение. Он играл женские роли. Трудно описать, насколько он выглядел на сцене очаровательным и грациозным. Потребовалось некоторое время, чтобы преодолеть мысль о том, что так играет мужчина… Затем были подарки: книги – Горький «Рождение человека»; Мюллер «Если мы в 1918 г.»; Эренбург «Рожденье автомобиля»; Сейфуллина «Виринея»; «Избранные китайские новеллы»; Эрих Кестнер «Человек дает справку»; календарь искусства Пипера; Кон-Винер «Азия»; Стендаль «Пармская обитель»; Перкхаммер «Китай»; Хаузенштейн «Современное искусство»; Андре Моро «Бирон»; Рильке, сборник стихотворений; Джон Дос-Пасос «42-я параллель».

6 января 1931 года

«…Наша библиотека совершенно неожиданно пополнилась пятью книгами издательства Малика, чему мы очень обрадовались. Агнес попросила меня проаннотировать эти пять книг для одного журнала, и за это мне было позволено оставить их для себя».

О журнале и его издателях я никаких подробностей домой не сообщала. В то время он назывался «Поток». Его издавал китайский поэт Лю Сун. Журнал вынужден был часто менять свое название или мог выходить только нелегально. Я и в дальнейшем писала в этот журнал, разумеется под псевдонимом. Припоминаю лишь одну свою статью под названием «Кисть и перо в руках немецких рабочих». Речь шла о рабочих – писателях и художниках двадцатых годов.

Я часто бывала в доме у Лю Суна, где он жил со своей молодой женой и маленьким сыном.

Лю Суна, родившегося в 1881 году, называли китайским Горьким. Как и Горький, он писал о простых людях, их величии и их страданиях. Любопытно, что и внешне он был похож на Горького. У него было тонко очерченное, бледное, нервное лицо. Уже тогда он страдал легочным заболеванием и умер в 1936 году от туберкулеза.

Лю Сун жил очень скромно. Я как-то принесла его трехлетнему малышу деревянную утку на колесиках, отец был очень тронут и постоянно говорил, что подарок чудесный. Лю Сун хотел издать книгу рисунков Кетэ Кольвиц. Я помогала ему доставать эти рисунки. Впоследствии он подарил мне один экземпляр с дружеским посвящением. Поскольку я высоко ценила творчество Кетэ Кольвиц и с большим уважением относилась к Лю Суну, этот подарок был мне вдвойне дорог. В суматохе последующих военных лет он где-то затерялся.

14 января 1931 года

«Вчера я весь день занималась переводом для «Франкфуртер цейтунг» данной мне Агнес статьи объемом семь машинописных страниц. Статья о крестьянах и Красной армии в Китае. Она попросила меня об этом, поскольку в первом варианте переводчик наделал очень много политических ошибок».

В первый период нашего знакомства, которое для меня очень много значило, я не могла понять, почему личность такого масштаба, как Агнес, часто и охотно со мной встречается, почему она относится ко мне столь доверительно.

Агнес была одинока. За ее плечами лежала трудная жизнь, заполненная революционной борьбой. Я была коммунистка, но я выросла в условиях материального благополучия, ожидала сейчас своего первого ребенка, чему была очень рада, жила обеспеченно и без забот. К тому же я была много моложе Агнес и еще очень неопытна.

Агнес обладала выдающимися качествами. В своих книгах она выступала на стороне китайского народа. Она многим пожертвовала ради освободительной борьбы в Китае. В то же время настроение ее часто менялось, подчас она была весела, заражала всех окружающих своим юмором, но еще чаще пребывала в подавленном, мрачном настроении, которое сказывалось на ее здоровье. Возможно, ей нужны были моя уравновешенность и мой оптимизм. Кроме того, я всегда была к ее услугам. Если она чувствовала одиночество, я ее навещала. Если ее угнетала депрессия, она могла позвонить мне в три часа ночи, я вставала и шла к ней. Вскоре после начала нашей дружбы Агнес сказала мне, что по своим взглядам и делам она с нами, но ей слишком сложно подчиняться нашей партийной дисциплине.

Возможно, что во времена нелегальной борьбы она не хотела даже мне признаваться в своей принадлежности к партии. Но мне думается, что она говорила правду. Я боготворила Агнес. Мало было людей, которые бы сделали столь много для моего развития. Однако я с ней не соглашалась, когда ее неожиданные, эмоциональные оценки развития политической ситуации приобретали расплывчатый характер. Мы спорили, и она уходила разгневанная. Проходило несколько часов, и она звонила мне, как будто бы ничего не произошло, и я была рада ее вновь хорошему отношению ко мне.

В своей книге «Китай побеждает» она пишет, что всегда питала симпатии к коммунистам и активно их поддерживала в Китае, но никогда не была членом партии. Книга вышла в издательстве Виктора Голланса.

Через много лет я вновь прочитала ее книги. Я пришла к выводу, что «Одинокая женщина» в значительно большей мере, чем это было мне ясно в молодости, отмечена печатью ее озлобленности, неустойчивости и стихийности поступков.

Домой я писала:

19 марта 1931 года

«…Ты спрашиваешь о друзьях. Их у нас немного, но зато бессчетно много знакомых. Среди всех друзей особое место занимает, разумеется, Агнес…»

4 октября 1931 года

«…Агнес переселилась в собственную двухкомнатную квартиру в большом доме с апартаментами, расположенном всего лишь в двух минутах ходьбы от нас, чему мы очень рады. Рольф обставляет квартиру, проектирует мебель и т. д. Разумеется, все должно быть скромным, однако его наброски многое обещают».

6 марта 1932 года

«…Агнес опять плохо себя чувствует; на следующей неделе она ляжет в госпиталь, где ей начнут делать необходимые для сердца уколы и процедуры. Главное заболевание – невроз. Она слишком поглощена новой книгой, которую намеревается написать. Книга – о Китае. В ней предстанет много наших общих друзей; мы часто об этом говорим. Большего я раскрывать не имею права, думаю, что книга будет замечательной. Последние две ночи я спала рядом с ней: она лучше себя чувствует, если на ночь кто-либо остается с ней».

Часто рассказывая в письмах домой об Агнес, а также о других знакомых, я вынуждена была молчать о событиях, сыгравших решающую роль в моей последующей жизни.

Агнес знала, с каким нетерпением я ожидала связи с партией, сколь велико было мое стремление быть активной и полезной.

Вскоре после нашего знакомства она мне сказала, что в случае моего согласия меня мог бы навестить один коммунист, которому я могу полностью доверять. Товарищ пришел ко мне домой. Это был Рихард Зорге. Учитывая взгляды Агнес, было понятно, что она оказывала содействие доктору Зорге, который также писал корреспонденции для немецкой прессы и в этом качестве был с ней знаком не только по журналистской работе. Я встретилась с ним не вместе с Агнес, а одна. Она лишь содействовала нашей первой встрече. Я также думаю, что она не знала точно, чем занимается Зорге.

Вряд ли мне следует описывать внешность этого необыкновенного человека. Это уже сделано во многих книгах и статьях. Впервые он посетил меня в ноябре 1930 года. Мы еще жили у Вальтера. Рихарду Зорге было тридцать пять лет. Я нашла его обаятельным и красивым, таким, каким его описывали другие. Продолговатое лицо, густые вьющиеся волосы, глубокие уже тогда морщины на лице, ярко-голубые глаза, обрамленные темными ресницами, красиво очерченный рот. Я описываю Рихарда только потому, что, видимо, о нем нельзя думать, не видя его перед собой.

При первой нашей встрече я еще не знала его имени. Оно бы мне ничего и не сказало. Рихард сказал, что он слышал о моей готовности помочь китайским товарищам в их работе. Он говорил о борьбе против реакционного правительства страны, об ответственности и опасности, связанной с малейшей помощью товарищам, рекомендовал мне еще раз все обдумать. Пока я еще могу отказаться, говорил он, и никто меня в этом не упрекнет.

По мне было уже видно, что я ожидаю ребенка. Агнес также наверняка ему об этом сказала.

Мне показался обидным вопрос, могу ли я и в условиях опасности работать в духе интернациональной солидарности. Тогда я не понимала, что он сам себе задает аналогичные вопросы и что он не пришел бы сам, если бы не был уверен в моем согласии. В течение получаса, пока Рихард оставался у меня после моего согласия, высказанного в несколько резкой форме, он обстоятельно обсудил со мной вопрос о возможности организации встреч с китайскими товарищами в нашей квартире. Я должна была лишь предоставить комнату, но не принимать участия в беседах.

Вскоре после этого начались встречи, которыми Рихард Зорге руководил два года, до конца 1932 года. Затем, насколько я помню, на этой работе его заменил Пауль. Мне представляется удивительным тот короткий промежуток времени, который отделяет мою первую встречу с Агнес от встречи с Рихардом Зорге.

Как он сумел столь быстро получить информацию о моей надежности? Я вспоминаю, что Рихард предложил мне присутствовать на демонстрации на центральной улице города, не принимая в ней непосредственного участия. Нагруженная покупками, дабы как европейке оправдать свое присутствие, я стояла перед большим магазином «Винг-Он» и видела, как избивают и арестовывают китайцев. Во многих случаях арест был равнозначен смерти. Я видела лица молодых людей, которым только что был объявлен смертный приговор, и знала, что уже ради них я выполню любую работу, которая от меня потребуется. Впоследствии я узнала, что на демонстрации меня видел Герхард Эйслер – мы были с ним немного знакомы еще в Германии. Он обратил внимание товарищей на то, что в будущем в подобных обстоятельствах я должна выглядеть более женственной, например надевать шляпу. До этого я не знала, что он в Китае, и в дальнейшем я с ним также не встречалась. Герхард Эйслер знал, каким большим уважением пользуется мой отец в немецком рабочем движении. Он был активным членом организации «Международная рабочая помощь» и представлял левое крыло в прогрессивной буржуазной организации – Лиге прав человека. Как специалист в области народного хозяйства и статистики, он ежемесячно подсчитывал «минимальный уровень жизни», который отличался от показателей мошеннической буржуазной статистики и использовался профсоюзами в борьбе за повышение заработной платы рабочего класса. Эти статистические данные публиковались в «Финансово-политическом вестнике», который издавался отцом в частном порядке и который мы в доме на Шлахтензее любовно, как будто бы шестую сестру, называли «Фина».

После того как я познакомилась с Рихардом, я узнала, что обо мне стало известно Коминтерну и что от меня ожидают сотрудничества. Рихард считал необходимым, чтобы я состояла в его группе. С точки зрения интересов конспирации он считал замену нежелательной, однако окончательное решение этого вопроса оставил за мной. Я осталась с Рихардом и его группой, не задумываясь над тем, какие особые задачи они выполняют. Значительно позднее я узнала, что речь идет о работе в советской разведке Генерального штаба Красной Армии.

Для меня это ничего не меняло. Я знала, что моя деятельность оказывает помощь товарищам страны, в которой я живу. Исходила эта активная солидарность от Советского Союза – тем радостнее для меня.

Я не могу вспомнить все встречи, которые происходили в тот период, когда мы еще жили на квартире у Вальтера, но после разговора с Рихардом моя работа на группу началась уже там.

Я хорошо помню, как в феврале 1931 года Рихард поздравил меня с рождением сына. Я подвела его к детской кроватке, смущенная тем, что занимаюсь столь личным делом, как забота о ребенке, однако гордая своим сыном. Вспоминаю, как он склонился над кроваткой, осторожно откинул пуховое одеяло и долго молча рассматривал ребенка. Я подумала: такого маленького он, возможно, еще никогда не видел.

Вальтер помог Рольфу устроиться в Шанхае на работу и приютил нас в своем доме. Если бы моя нелегальная деятельность в его доме была раскрыта, то это грозило Вальтеру не только крахом его успешной карьеры, но и значительно более серьезными неприятностями. О нашей работе я вынуждена была молчать – если бы он знал о ней, то опасность для него еще более возросла бы.

Вальтер был удачливым, честолюбивым коммерсантом. Он был умен, деловит, хорошо видел слабости буржуазного общества и иронически их комментировал, используя в то же время в личных целях его материальные возможности. Он гордился своим взлетом из самых низов и намеревался продолжать свою карьеру. Вальтер с интересом и симпатией относился к Китаю. Мы часто беседовали на различные темы, и мне удалось оказать на него влияние. Поскольку я знала Вальтера как друга Рольфа с восемнадцати лет, то и он знал о моем политическом прошлом. Несмотря на это, он не был в курсе моей деятельности в Шанхае. Думаю, что ему никогда не приходила в голову мысль, что в условиях Китая того периода я могу проявлять политическую активность. Для него это было слишком авантюрно и фантастично.

Дом Вальтера и его репутация служили хорошим прикрытием для нелегальной работы. Вместе с тем там нельзя было часто устраивать встречи. Жена Вальтера все время торчала дома. Рихард порекомендовал мне снять собственную квартиру. Мы с Рольфом и так намеревались переселиться; теперь при поисках квартиры я учитывала новые обстоятельства. Мы подыскали подходящий вариант в районе города, находящемся под французским управлением. Первого апреля 1931 года мы переехали на авеню Жофра, 1464, впоследствии номер изменился на 1676.

Из одного письма:

«Весь поселок расположен как бы в маленьком парке. Вначале, сворачивая с улицы, вступаешь на длинную, нерасчищенную садовую дорожку, потом сворачиваешь на другую садовую дорогу, которая и ведет к дому. Таким образом, со всех четырех сторон дом окружает зелень».

Было также важно, что в доме имелось два выхода и весь этот зеленый массив примыкал к двум или трем различным улицам. Рихард и его соратники встречались у меня раз в неделю рано утром; иногда промежутки между встречами затягивались. Помимо Рихарда, приходило двое или трое китайцев, а также один или двое товарищей-европейцев. Я ни разу на этих беседах не присутствовала и лишь следила за тем, чтобы товарищам не мешали. Встречи проходили на втором этаже: бельэтаж не обеспечивал безопасности, поскольку там часто бывали посетители.

Комнаты прислуги, вернее сказать каменные клетки, были изолированы. Они не имели окон и прямого входа в дом. Повар, кормилица и бой проходили через двор и попадали на кухню через черный ход. От полудня до возвращения «хозяина» с работы в европейских домах царила тишина, поскольку «миссис» в этот период также отдыхала. Во всех случаях слуги не входили в комнаты, если их не вызывали звонком. Дверь в квартиру гостям я открывала сама, причем это выглядело естественно благодаря самой конструкции дома. Лестница на верхний этаж вела из передней, которую мы оборудовали под комнату, и пройти по ней незаметно от меня было невозможно.

Китайские товарищи, которые приходили наиболее часто, поочередно обучали меня китайскому языку. Тем самым были легализованы их посещения.

На встречи товарищи приходили в разное время. Уходили они из дома также поодиночке, с короткими интервалами. Рихард уходил последним, побеседовав еще со мной полчаса или несколько дольше. В случае необходимости мое знакомство с ним можно было бы объяснить тем, что мы оба знакомы с Агнес. Порой он давал мне какую-либо журналистскую работу для переписки, обеспечивая тем самым алиби для своих визитов. Впрочем, европейцы столь часто общались между собой, что контакты между ними не нуждались в каком-либо объяснении. И действительно, о посещениях нашего дома Зорге никто, кроме членов нашей группы, не знал, хотя за два года он минимум восемьдесят раз был у нас.

В первые недели, когда он задерживался у нас, я вела себя сдержанно, не желая показаться любопытной. Я действительно не была такой и не чувствовала себя обиженной тем, что почти ничего не знаю о том, что происходит в моем доме. Я понимала принципы конспирации. Однако стремление не показаться любопытной порождало во мне неуверенность – я не знала, о чем мне следует говорить Рихардом. Даже когда он задавал вопросы, я отвечала лаконично. Во время одного из таких разговоров я сказала после неловкой заминки в беседе: «Вам пора уходить». (Из всех товарищей я только к Рихарду не обращалась на «ты».) Он встал, взял свою шляпу и ответил: «Итак, меня выгоняют». Я опустила голову и промолчала.

В книге «Доктор Зорге радирует из Токио» говорится, что кое-кто якобы полагал, что в облике Рихарда была какая-то грусть, но что подобное представление о нем абсолютно неверно. Узнав его поближе, я подчас также замечала в нем эту грусть. Возможно, это было следствием его физических страданий: он был ранен в Первую мировую войну. Были дни, когда в отличие от своей обычной жизнерадостности, юмора и иронии он был молчалив и подавлен. В первые недели весны – моему сыну было примерно два месяца – Рихард неожиданно спросил меня, не желаю ли я прокатиться с ним на мотоцикле. Мы встретились с ним на окраине города, находящейся неподалеку от моего дома. Впервые в жизни я ездила на мотоцикле. Ему пришлось объяснить мне, что у мотоцикла есть педали, в которые можно упереться ногами.

Лишь спустя полгода, когда я навестила Рихарда в больнице – его нога была в гипсе, – другие товарищи сказали мне, что он всегда ездил с недозволенной скоростью. Я была в восторге от этой гонки, кричала, чтобы он ехал быстрее, и он гнал мотоцикл во весь опор. Когда мы остановились, у меня было такое чувство, будто я заново родилась. Ненавистная жизнь шанхайского общества была забыта, так же как и необходимость постоянно чувствовать себя солидной дамой, нести ответственность за нелегальную работу, заботиться о своем чудесном малыше. Я смеялась, болтала без умолку, и мне было безразлично, что об этом подумает Рихард. Может быть, он предпринял эту поездку для того, чтобы испытать мою выносливость и мужество. Если же он принял это мудрое решение, чтобы установить между нами более тесный контакт, то он выбрал правильное средство. После этой поездки я больше не испытывала смущения, и наши беседы стали более содержательными. Это лишний раз свидетельствует о том, какое большое значение имеют отношения между людьми. Ради них можно, пожалуй, иной раз и нарушить строгие правила конспирации.

Рихард не учил меня теории и правилам конспиративной работы. Когда несешь ответственность за жизнь товарищей, опыт других может, конечно, оказаться полезным, но ответственность за собственную жизнь учит особенно основательно думать о других и своей собственной судьбе и соответственно действовать. Само собой разумеется, что я неизменно наблюдала, нет ли слежки за домом или за мной лично. До прихода товарищей и после их ухода я выходила на прилегающие улицы, чтобы убедиться в том, что нет слежки. Я понимала также, что надо по возможности чаще приглашать гостей из буржуазной среды, тогда менее заметны будут «нелегальные» гости.

Беседуя с Рихардом, я заметила, что он интересуется разговорами, которые у меня были с нашими знакомыми, например с Зеебомом из фирмы «ИГ Фарбен», с Вальтером, адвокатом Вильгельмом, с Бернштейном, Унгер-Штернбергом, Плаутом и другими. Я стала приглашать гостей более целенаправленно. Мне очень нравилось, как меня слушал Рихард. По выражению его лица я чувствовала, важно это было для него или нет.

Так незаметно, благодаря манере его общения со мной, я научилась понимать, что представляло для него интерес, и выработала в себе привычку разговаривать с собеседниками в соответствующем плане. Таким образом, для меня стало ясно, что для него необходимо, хотя я и не знала, на кого работает Рихард или, как теперь могла уже сказать, «мы с Рихардом». Вероятно, моя информация и не имела для него принципиального значения: у него самого были значительно более широкие связи, но, видимо, она дополняла его сведения. Возможно, что мои оценки характера, поведения и взглядов людей по различным экономическим и политическим вопросам представляли подчас для него интерес. Я также очень скоро поняла, чем Рихард был неудовлетворен. Если я была слишком лаконична, он спрашивал: «А что вы по этому поводу думаете?».

Как-то раз он сказал: «Хорошо, хорошо, правильный анализ». Мне хотелось бы еще раз подчеркнуть, что даже позже я не знала, на кого работаю. Я знала лишь столько, сколько это было необходимо, и с увеличением объема работы мои познания становились более широкими. Думаю, что в этом сказывался стиль Рихарда и его товарищей. Впрочем, я не проявляла любопытства, а была счастлива работать в обществе таких замечательных коммунистов. Впоследствии я познакомилась и с другими товарищами. Их пример многое мне дал, хотя никто из них меня специально не учил. Конспирация стала моей второй натурой, поскольку товарищи, которых надо было уберечь, действовали в условиях постоянной опасности. Забота о них вошла у меня в плоть и кровь так же, как и забота о моем маленьком сыне, хотя такое сравнение, возможно, и необычно. Так же как меня будило малейшее проявление жизни ребенка, точно так же я настораживалась при малейших неожиданностях, возникавших в окружении товарищей.

Оглядываясь на эти времена, мне сегодня кажется, что мои письма домой были слишком откровенными. Разумеется, не применительно к моей нелегальной работе – об этом в письмах нет и малейшего намека, – а, скорее, в отношении моего мировоззрения. Возможно, это связано с той ролью, которую я для себя избрала в кругах шанхайского буржуазного общества. С самого начала я выступала как человек с буржуазно-прогрессивными взглядами, не скрывающий своего интереса к Китаю. Мне кажется, что в условиях конспиративной работы необходимо, если обстоятельства позволяют, найти такую манеру поведения, которая соответствует твоему «я». Мне не надо было изображать из себя нацистку – такая роль была не для меня по причине моей национальности. Лучшей для меня ролью я считала роль «дамы демократического склада ума с прогрессивными взглядами и интеллектуальными запросами». После 1933 года эта роль стала для меня единственно возможной. С самого начала мне приходилось считаться с тем, что в силу какой-либо случайности станет известным мое прошлое. Катастрофой это вовсе бы не стало. Для выходцев из буржуазной среды отнюдь не было необычным, когда кое-кто из них, бывший в молодости коммунистом, с годами «поумнел». Благодаря служебному положению Рольфа мы прочно сидели в буржуазном седле, и никому из этих людей не могла прийти безумная для них мысль о том, что я могу поставить на карту свою семью, все то, что нам удалось приобрести в Китае, имея к тому же маленького ребенка.

Наша нелегальная работа носила на себе отпечаток особых условий Китая. С одной стороны, при правительстве Чан Кайши не были запрещены демократические и умеренно левые органы печати и организации и тем самым были более благоприятные возможности для конспиративной работы, чем в откровенно фашистских странах. Европейцы в Шанхае жили под английским или французским управлением с особыми правами для иностранцев, которые позволяли действовать так, как нельзя было действовать при Гитлере, или в Японии, или в дальнейшем на оккупированной японцами китайской территории, грубо не нарушая при этом правила конспирации. С другой стороны, секретная полиция Гоминьдана активно сотрудничала со своими коллегами по профессии из европейских стран в борьбе с коммунистами, и антикоммунизм носил не менее отвратительную окраску, чем в чисто фашистской стране. Данные, с которыми я познакомилась позднее, свидетельствуют о том, что с 1927 по 1939 год погибло от 35 до 40 тысяч китайских коммунистов. Лишь немногие вышли из тюрьмы, большинство до нее даже не дошло: были расстреляны, забиты до смерти, заживо погребены или обезглавлены. В провинциальных городах их головы выставлялись на кольях у городской стены для устрашения населения.

Проблема конспирации стала пронизывать всю мою личную жизнь. Рольф, который презирал шанхайское буржуазное общество, в политическом отношении стал мне ближе. Его взгляды на китайский народ были с самого начала правильными и позитивными. Однако, когда еще до знакомства с Рихардом я сказала Рольфу, с каким нетерпением я хочу заняться партийной работой, он настоятельно просил меня отказаться от этого. Он говорил, что занимается созданием материальной основы нашей жизни в чужой и сложной стране, поскольку чувствует себя ответственным за меня и будущего ребенка. По его словам, я неправильно оцениваю свои силы, считаю себя сильнее, чем я есть на самом деле. Жестокость и зверства по отношению к коммунистам, если это меня коснется, я не смогу выдержать. Я не представляю себе, продолжал он, что будет значить для меня ребенок. «Я никогда тебе ничего не запрещал, – говорил он, – ни в чем не ограничивая твою свободу, но теперь вынужден настоять на своем». Уже в ходе этого спора, который взволновал меня так же, как и его, я решила, что если я получу связь с партией, то ничего не скажу об этом Рольфу. Я сочла также необходимым сразу же информировать об этом разговоре Рихарда. Он был удивлен, поскольку наверняка слышал от Агнес о Рольфе лишь хорошее, и это соответствовало истине. Этическим принципом нашего брака была честность: лучше причинить боль, чем что-то утаивать или лгать. Мы считали само собой разумеющимся, что порядочные люди должны так жить.

Теперь же для меня все изменилось. В течение трех лет нашей жизни в Шанхае Рольф не знал, что наша квартира использовалась для нелегальных встреч и что длительное время в шкафах были спрятаны чемоданы с информационным материалом. Он не знал ряд товарищей, бывших моими близкими друзьями, и если они с ним встречались, то лишь под видом коммерсантов – в его присутствии я также должна была обращаться с ними как с коммерсантами. Я не могла с ним говорить ни о людях, которые были мне дороги, ни о работе, составлявшей содержание моей жизни.

Когда мне было девятнадцать лет, я писала Юргену о своих политических разногласиях с Рольфом: «В такие моменты он для меня чужой, на прощание мы даже не пожали друг другу руку».

Сейчас ситуация приобрела шоковый характер и отразилась на нашей совместной жизни. Мою реакцию можно лучше понять, если вспомнить о суровом характере нелегальной работы в Китае или о временах нацизма в Германии. Я принимала участие в движении Сопротивления, а спутник моей жизни отговаривал меня от этой борьбы и устранился от нее.

По отношению ко мне Рольф вел себя ровно и деликатно; в последующие годы, надеясь сохранить семью, он смирился с разлуками и сложными обстоятельствами, обусловленными моей работой.

В Шанхае Рольф был поверхностно знаком с членами нашей группы Ханом и Венгом как с моими преподавателями китайского языка. Большего он о них не знал.

У Хана было подвижное лицо. Сотни раз за день он отбрасывал со лба свои длинные волосы. Это был темпераментный, схватывающий все на лету человек. Эти качества способствовали установлению между нами хорошего контакта. Венг отличался медлительностью и основательностью. Я поражалась его способностью работать методично, на научной основе. Я этими качествами не обладала.

Во время занятий языком я читала орган Коминтерна «Международная пресс-информация» с Ханом по-немецки и Венгом – по-английски. Оба занимались очень прилежно. О Венге я писала домой.

27 мая 1931 года

«…Я в совершеннейшем восторге от обоих моих китайских студентов. Не в том дело, что они мне слишком много дают, просто очень заманчиво научиться говорить по-английски с таким очаровательным преподавателем. Он, правда, говорит очень плохо по-английски, потому мы и занимаемся часами, но достаточно хорошо, чтобы понять, насколько это умный и приятный человек».

11 ноября 1931 года

«…Сегодня вечером придет мой учитель Венг, с которым раз в неделю я беседую о Китае. Он сейчас написал книгу о реквизициях, которые солдаты правительственных войск производят в сельскохозяйственных областях. Книгу он подарил мне с приятным посвящением. Прочитать ее я, разумеется, не могу. Его устный рассказ о содержании книги очень интересен. Речь идет о колоссальных средствах, которые подчистую изымаются у крестьян. Один товарищ перевел эту книгу на немецкий язык. Получилось 100 страниц – примерно брошюра…»

«…Была вчера на свадьбе у Венга. Накануне мы поинтересовались, сколько будет гостей, на что он ответил: «Очень просто – только родственники, 130 человек». Мы приехали, и я с ужасом увидела, что мой хороший и простой человек Венг – во фраке. Он надел «иностранную одежду», чтобы таким образом избежать длительной китайской церемонии. Далее все происходило очень просто: никакого официального лица не требовалось, бумага была подписана свидетелями и передана на хранение семье. Профессор Янг был свидетелем и очень мило выглядел в своем «ишан»[16]. Китайская кухня была чудесной. Во время еды его друзья выходили из-за стола на сцену: один пел, другой играл на губной гармонике. Родственники привели с собой кучу детей, которых надо было накормить и перепеленать. Другие же оживленно тараторили и были от всего в восторге».

Работая в Государственном институте социально-экономических проблем, мои учителя имели возможность показать и разъяснить мне такие вещи, которые иностранцам, как правило, было нелегко заполучить.

15 декабря 1931 года

«…Совершили чудесную поездку за город с половины девятого утра до половины третьего дня. Было очень холодно, мы ехали час до китайской деревни Минг-он, зашли сразу же, чтобы согреться, в чайную для кули, где пили горячий чай и ели орехи. Затем мы пошли в соседнюю деревню, женщины которой склеивали зимой спичечные коробки. Мы посмотрели, как они работают. За одну тысячу коробков они получают 30 купферов, что соответствует 15 пфеннигам. За день, при 14-часовом рабочем дне, они делают 1300 коробков».

11 января 1932 года

«…Рано утром в субботу я с Ханом поехала в Уси – город по дороге на Нанкин с населением 150 тысяч человек, известный своей хлопчатобумажной и шелковой промышленностью. Вагон третьего класса был переполнен – не очень-то обычная форма поездки для иностранцев, зато вдвойне интересно…

…Как собирают хлопок на больших, как бы покрытых снегом полях, мы уже часто наблюдали в окрестностях Шанхая. Теперь мы видели наполненные хлопком джонки у причалов фабрики…

Наиболее интересное в производстве хлопчатобумажной пряжи я могла видеть лишь мельком, так как в значительно большей мере меня интересовали работницы.

На хлопчатобумажной фабрике «Лишин» занято две тысячи рабочих, из них полторы тысячи женщин и сотни две детей. Рабочий день – 12 часов. Для женщин и детей предусматривается перерыв. Рабочие-мужчины работают без перерыва. Едят здесь же у машины во время работы. Возраст большинства женщин – от 16 до 22 лет. Их зарплата – от восьми до двенадцати марок в месяц. Страшно было смотреть на детей, многим из которых не больше десяти лет, работающих в раскаленном помещении и при оглушающем грохоте.

Дети, возраст которых был где-то между возрастом Рени и Пчелки[17], работали по двенадцати часов в день. Я видела, как они едят, стоя возле машины. В течение двух минут они постоянно отставляли миску с рисом, чтобы перевести рычаги или связать нить.

Фирма построила двухэтажные домики, вытянутые в ряд. Один рабочий показал нам свое жилище. Как и другие, это была пустая камера, где можно было поставить две кровати… Его семья состоит из пяти человек. За жилье надо платить полторы марки в месяц. Его дети работают уже с десяти лет. Первые полгода они числятся учениками и не получают ни пфеннига. Если выясняется, что они для работы подходят, то в дальнейшем они получают от 15 до 20 пфеннигов в день (если не подходят, их выбрасывают на улицу без какой-либо оплаты). В месяц на фабрике бывает два-три свободных дня – в зависимости от загрузки фабрики. Эти дни, конечно, не оплачиваются. Воскресенье – рабочий день».

Письмо большое, на нескольких страницах, рассказывающее о посещении шелковой фабрики, где дети лежали на полу прямо возле машины, а их матери голыми руками выхватывали коконы шелка из почти кипящей воды.

«Затем мы совершили еще вечернюю прогулку по улицам. Весь город окружает городская стена с четырьмя большими воротами, которые каждую ночь в 12 часов закрываются. Вне черты города многие люди ютятся в соломенных хижинах – крестьяне из голодающих провинций и безработные. В Уси из 48 шелковых фабрик работают лишь четыре. Причина – японская и итальянская конкуренция, повышение тарифов на ввоз в Америку, общее экономическое положение в мире…».

Так Хан и Венг помогали мне увидеть все своими глазами, познать Китай и его проблемы.

Я была также многим обязана профессору Янгу и его супруге. Он преподавал в университете, а его жена была библиотекарем. Будем называть их Петер и Сибила. Мне трудно вспомнить, был ли когда-нибудь Петер на встречах с Рихардом, однако порой они через меня передавали друг другу послания. Петер был худ и мал ростом. Он походил скорее на хрупкого юношу, нежели на ученого. Его интеллектуальные качества напоминали мне моего брата. Как и Юрген, он обладал неиссякаемым запасом острот и анекдотов. Они приходили ему в голову в нужный момент, или он сочинял их сам, смеясь над ними вместе со своими слушателями. Возможно, что подобного рода смена обстановки и разрядка были для него необходимы как противовес напряженной и серьезной научной работе и подпольной коммунистической деятельности.

У Сибилы было интеллигентное, красивое лицо, смуглая кожа, ямочки на щеках и белоснежные зубы. Она активно участвовала в политической работе и обладала организаторским талантом. Рольф познакомился с ними обоими. Они стали друзьями, и Агнес стала чаще заходить к нам, когда у нас в гостях были Сибила и Петер, поскольку знания и связи последнего были полезны в ее журналистской работе. Как видный ученый, Петер стоял на таком высоком пьедестале, что общение с ним было совершенно безопасным. Не составляло проблемы завести знакомства с китайцами из «хорошего общества». В мире бизнеса личные знакомства с местными богатыми коммерсантами служили целям наживы. Контрактор[18] Рольфа по строительству городских сооружений в английском сеттльменте бывал у нас в гостях и заваливал меня дорогими подарками. Я все принимала, дабы не отличаться в этом плане от других европейских дам. Рихард также советовал мне так поступать.

К кругу соратников Рихарда принадлежала также юная миловидная китаянка с короткой прической, бледным лицом и несколько выпирающими зубами. Она происходила из влиятельной семьи. Как мне помнится, ее отец был гоминьдановский генерал высокого ранга. Он выгнал ее из дома, когда она вышла замуж по своему выбору за одного коммуниста, и она оказалась без всяких средств к существованию. Она отличалась интеллигентностью, мужеством и скромностью. Мне очень нравилась эта коммунистка, с которой Рихард иногда встречался у меня, и я увековечила ее в образе Маин в своей книге «Необыкновенная девушка». Ее муж страдал болезнью легких. По желанию Рихарда я сняла для него бунгало в горах Чаньшана и навещала его там. Когда я вспоминаю этих товарищей, вспоминаю наши многочисленные беседы на политические темы, совместное изучение «Инпрекора» с Ханом и Венгом, то почти невозможно себе представить, что они, если они еще живы, могут быть настроены враждебно по отношению к нам.

К ближайшему окружению Рихарда принадлежал немецкий радист Макс Христиан Клаузен, получивший известность благодаря совместной работе с Рихардом в Японии. К этому же кругу относились Франц, Джон и Пауль. Франц был плотный мужчина, не очень высокого роста, женатый на русской эмигрантке, проживающей в Шанхае. Немалых мучений стоило приучить эту молодую женщину к иной жизни – у Рихарда она также вызывала опасения. Белый, как булка, краснощекий и добродушный Франц легко относился к жизни. Мне неизвестно, использовал ли Рихард двух радистов, подменял ли один другого, или кого-то из них надо было подготовить для другого города. Возможно, Франц имел и другую специальную подготовку, о которой я не знала. Впрочем, в те времена о профессии радиста я ничего не знала. Так же как и Макс, Франц был моряком. Среди товарищей было много моряков; благодаря своей профессии они очень подходили для выполнения функций курьеров. Если при этом они проявляли себя с положительной стороны, то их направляли на дальнейшую учебу.

Значительно чаще, чем с Максом или Францем, я встречалась с Джоном. Джон был поляк, иногда мы называли его Гриша. Заметив, что это ему нравится, я в дальнейшем так его и звала. Возможно, что это действительно было его имя. Ему было примерно двадцать пять лет. У него были темные, с залысинами на висках, вьющиеся волосы, мраморно-белый лоб, темные глаза и скуластое лицо. О себе Гриша рассказывал мало. Замкнутый и серьезный, он производил впечатление более сложной натуры, чем Макс или Франц. О его личной жизни я кое-что узнала лишь тогда, когда мы уже длительное время были знакомы. Я вспоминаю, что его родители в Польше ничего не знали о том, что он находится в Шанхае.

В своей книге «Доктор Зорге радирует из Токио» Отто Браун[19] вспоминает о фотомагазине в Шанхае, где он встретил Рихарда и одного поляка, очень хорошо говорившего по-немецки. Это был Гриша. Фотомагазин использовался им в качестве прикрытия. Он продавал фотоаппараты и проявлял пленку заказчиков. В группе Рихарда он был фотографом и делал микрокопии с разведывательных донесений. Рихард спросил меня, не может ли Рольф, как архитектор, взяться за переоборудование внутренних помещений фотомагазина, который был открыт в конце 1931 – начале 1932 года. Завязавшееся таким образом знакомство служило хорошим оправданием для посещений Гришей нашего дома. Помимо всего прочего, Гриша высказывал пожелания ввести в своем магазине новшества, что требовало более обстоятельного обсуждения этих вопросов с Рольфом, которому вовсе не следовало знать, о чем, собственно, идет речь.

Я уже не помню, с помощью какого трюка я их познакомила, во всяком случае, официально я была представлена Грише Рольфом. Гриша потешался, целуя мне руку и обращаясь ко мне «милостивая государыня». Мне эта комедия не нравилась. Вскоре после открытия магазина Рольф сделал мне желанный подарок – купил в нем аппарат «лейку». С воодушевлением я принялась фотографировать людей и природу. Гриша проявлял мои снимки.

Письмо матери, 7 июня 1932 года

«Фотографии в альбоме, который я послала, расскажут тебе о наших путешествиях и вылазках за город. Я не просила фотографа увеличить снимок, однако он нашел его столь удачным, что увеличил сам и подарил его мне. Скромность не позволяет мне держать фотографию такого размера у себя, поэтому я тебе ее и посылаю. Фотография сделана Вальтером моим аппаратом во время поездки в Ланчи. Помню, что Гриша об этом снимке сказал: «Очень здорово схвачено – типичная ты». Фотографию можно назвать “Портрет пирата”».

Эта фотография, как и многие другие, которые Гриша сделал для меня, сохранились и поныне. Купленная в Гришином магазине «лейка» также цела и фотографирует безукоризненно.

Нашего сына звали Михаил. Рольф знал, что я дала ему это имя в честь американского коммуниста и писателя Михаила Гольда. Я познакомилась с ним в 1928 году в доме отдыха в Гудзоне в период моего пребывания в Америке. Его книга «Евреи, не имеющие денег» была моей любимой книгой. Позднее он снова приезжал в Германию, навестил моих родителей, но я в то время была уже в Китае. До его смерти в 1967 году я, насколько это было возможно, регулярно читала его статьи в органе американской компартии «Дейли уоркер» (впоследствии «Дейли уорлд»). Большая потеря для международного рабочего движения, что он не смог закончить свои мемуары.

Само собой разумеется, что маленький сын играл большую роль в моей жизни. Вскоре после его рождения я писала Юргену и Маргарите:

«…Не могу нарадоваться на своего ребенка и в то же время не приходить в ужас от того, что он поглотил меня всю, с головы до пят. От меня ныне ничего не осталось ни для Рольфа, ни для политики, книг и вас. Только он один – все остальное лишь в той мере, в какой это касается ребенка. Это новый для меня мир с совершенно новыми чувствами и мыслями».

Когда же Мише исполнилось одиннадцать дней, политика вновь всплыла наружу в качестве «конкурента», и следующее письмо матери лишь наполовину посвящено сыну.

23 февраля 1931 года

«Теперь я его взвешиваю каждый раз после кормления. Вес его возрастает на несколько граммов. Если он не набирает необходимого минимума, я вновь кладу его на весы. Важен каждый грамм выпитого… Рольф часто рассматривает малыша.

После кормления мы убеждаем друг друга в том, что сына следует положить в кроватку и дать ему отдохнуть, вместо того чтобы целовать его и подробно обсуждать его мордашку.

Мои постоянные спутники – «Питание и уход за грудным младенцем», «Здоровые дети» и в порядке компенсации – «Волга впадает в Каспийское море» Пильняка. Предисловие книги обещает многое.

Очень интересно, сколь неожиданно серьезно комментирует европейская пресса советскую пятилетку. До этого говорилось лишь о том, какие страдания рабочим принесет пятилетний план и, естественно, что его выполнение потребует от рабочих больших жертв. Но у меня складывается впечатление, что большая часть рабочих сознательно идет на эти лишения, с тем чтобы их мечта – пятилетний план – могла быть претворена в жизнь. Интересно также, что как только капиталисты вынуждены были признать успехи пятилетки, так сразу же начали обсуждаться контрмеры – прекращение поставок машин в Россию, бойкот дешевых русских товаров и т. д.

…Действительно, мне не следует ночью перепеленывать Мишу, даже если он, мокрый, просыпается в два часа ночи. Однако встать и посмотреть, когда он плачет, я должна, хотя он у меня эдакий грибок-боровичок…»

Агнес любовно и грустно следила за развитием моего ребенка. Я позвонила ей, когда Михаил в первый раз улыбнулся; она была свидетелем и его первых шагов. Миша был приветливый и умный мальчик; всем товарищам он нравился. Петер и Сибила, не имевшие детей, много занимались с Мишей. Особенно к нему привязана моя подруга Иза. О ней я впервые упомянула в письме домой от 24 марта 1931 года:

«Должна описать вам одну свою знакомую. Однажды сюда одна-одинешенька с ящиком книг приехала молоденькая девушка, открывшая маленькую лавку, полную немецкой, английской и французской литературы радикального направления. Она была служащей одной книжной фирмы в Берлине, и один из китайских издателей обратил внимание ее патрона на имеющиеся в Шанхае возможности. Покупателями были главным образом китайские студенты. Ей сейчас 23 года. Смело, не правда ли? К сожалению, она не очень искушена в торговле. У меня руки зудят от желания ей помочь…»

Иза отличалась еще большим мужеством, чем я об этом писала. Она также была коммунисткой и работала в Шанхае нелегально. Со своим спутником жизни – одним китайским товарищем – она длительное время жила в Москве и вместе с ним приехала в Китай. По конспиративным соображениям им нельзя было жить вместе. Поэтому Иза оставила своего ребенка в Москве и очень тосковала по своей дочке, которой не исполнилось и двух лет. Однако о ребенке я узнала лишь позднее. Муж Изы примкнул к одной из троцкистских групп. Между ними возникли большие политические разногласия, и она рассталась с ним.

Белая кожа Изы была усыпана веснушками. У нее были светло-голубые глаза и рыжие непослушные волосы. Она была очень неловкой и не понимала, что из одежды ей к лицу. В отличие от европейцев, живших в Шанхае, Иза была очень непритязательна. Она была прекрасным человеком, ставшим мне вскоре близкой, как сестра. С Рольфом они тоже подружились, так что наша квартира стала для нее родным домом. О конспиративной работе мы никогда не говорили. Я не знала, знакома ли она с кем-либо из группы Рихарда, так же как и она ничего не знала обо мне. Наши частые встречи были легко объяснимы. В Шанхае знали, что, как и она, я по профессии книгопродавец.

Когда Иза приходила к нам, то просила позволить ей выкупать или одеть Мишу. О своем собственном ребенке она рассказала только тогда, когда получила сообщение о его смерти. Он умер от менингита. Открытая, лишенная какой-либо зависти любовь к Мише отвечала ее замечательному характеру. Часто мы беседовали о книжной лавке. Я помогла ей организовать выставку работ Кетэ Кольвиц. Иза была прилежней меня и самоотверженней в работе. Я же отличалась большей поворотливостью и имела больше идей.

Не помню уже, когда я впервые встретилась с заместителем Рихарда Паулем (Карл Рим). У Пауля была круглая, почти лысая голова, маленькие глазки, дружеская улыбка. Движения его тяжелого большого тела были медлительны и неторопливы. По лицу Пауля нельзя было догадаться о его большом уме, а его спокойствие и доброта не позволяли разглядеть в нем твердость и страстность революционера, которые он неоднократно доказывал и проявлял.

Пауль происходил из эстонской крестьянской семьи. Красноармеец, затем комиссар в годы гражданской войны, депутат Совета, слушатель Военной академии, он получил звание генерала. Я не знала его имени, под которым он работал в Шанхае, не знала тогда и того, что он родом из Эстонии, а его полная жена, с которой я несколько раз встречалась, по национальности латышка. Мне было известно, что в Шанхае он владел рестораном. Не думаю, что он был также совладельцем фотомагазина Джона, как об этом утверждает автор книги «Доктор Зорге радирует из Токио». Не имело смысла давать двум товарищам одно легальное прикрытие, поскольку Пауль его уже имел, будучи владельцем ресторана. Я ни разу не видела Пауля за прилавком Гришиного магазина, а лишь в задней комнате, где проявлялась пленка. Я уже упоминала, что не участвовала во встречах в нашей квартире, лишь приносила чай в комнату. Это было необычно, поскольку европейские женщины поручали любую работу слугам. Поэтому от случая к случаю я сама обслуживала и других гостей, что выглядело в глазах наших слуг самое большее как чудачество, а не особое отношение к некоторым гостям. Чемодан, переданный мною товарищам, использовался в ходе встреч. В нем хранились печатные и рукописные материалы. Вскоре Рихард принес второй чемодан; как и первый, я поставила его во встроенный в стену шкаф. Это был большой дорожный чемодан. Такие вещи в Шанхае не бросались в глаза, так как каждая европейская семья имела много таких чемоданов, поскольку никто здесь подолгу не жил.

Как-то я принесла чай в верхнюю комнату и увидела товарищей с револьверами в руках. В чемодане и на ковре также лежало оружие. По виду Рихарда и Пауля я заметила, что мое появление в этот момент было нежелательным, тем не менее я была рада. Не только бумажки, но и оружие! Оказывается, я полезней, чем я себе это представляла. Я считала свою работу слишком незначительной и из-за этого очень переживала.

Оружие могло быть образцами, представляющими интерес для Советского Союза (в армии Чан Кайши в качестве советников находились немецкие генералы), или оно имело значение для китайской Красной армии. Возможно, что два присутствующих китайских товарища учились разбирать и собирать оружие. Примерно в это же время – Мише было около шести месяцев – оба чемодана были пустые, и Рихард посоветовал мне приготовить другой чемодан для меня и ребенка. Не исключено, говорил он, что мне придется срочно уехать во внутренние районы страны и искать там убежище у товарищей. Не задавая вопросов, я упаковала рубашечки и пеленки и наполнила бутылку стерилизованной водой. Я была рада, что могу кормить Мишу грудным молоком, иначе трудно было бы организовать нормальное питание для ребенка, вес которого был ниже нормы. Нечего было и думать о молоке или молочном порошке за чертой больших городов Китая. Китайская няня, которая ухаживала за Мишей – в Китае их называют Амма, – рассказывала мне, что всех своих четверых детей она кормила грудью до трех лет. Некоторые бедные матери продают свое молоко богатым матерям для их младенцев, а сами кормят своих детей рисовым отваром. Для меня это служило утешением: где бы мне ни пришлось прятаться, рис для Миши можно было достать. Я сказала Амме, как плохо это, на мой взгляд, когда матери бедняков вынуждены прибегать к такой форме заработка. Она ответила: «Я знаю, мисс в душе очень хорошо относится к китайцам».

Ежедневно я ждала известий и не решалась отлучаться из дома, чтобы не упустить возможного звонка по телефону, о котором мы договорились. Рольфу об этих тревогах я ничего не сказала. Впрочем, тревога была условной. Со мной в любую минуту могло что-нибудь случиться, особенно сейчас, когда Рихарду стало известно об опасности и, возможно, надо было бежать, хотя с такой ситуацией всегда надо было считаться. Отъезд не состоялся. Через две недели я заполнила чемоданы вещами, и товарищи опять стали встречаться у меня. Однако с тех пор я всегда держала наготове один упакованный чемодан с моими и Мишиными вещами.

Может создаться впечатление, что было неосторожно хранить в одном месте оружие и разведывательный материал. Однако в ходе встреч с этим материалом работали, а оружие я видела лишь один раз. Думаю, что оно недолго хранилось в моем доме, но не исключено, что оружие пролежало в шкафу два с половиной года.

Встречи вновь были прерваны, когда Рихард попросил меня спрятать одного китайского товарища, которому грозила смертельная опасность. Я вынуждена была сказать об этом Рольфу, и то, чего я опасалась, произошло – он отказался, ссылаясь на те же причины, что и при рождении ребенка. Слишком велика, говорил он, опасность для меня и для Миши. Я сказала, что его отказ может стоить товарищу жизни и что я никогда не смогу ему этого простить. В конечном счете он согласился, но мне стало ясно, что в наших отношениях появилась трещина.

В дальнейшем Рольф стал коммунистом и неоднократно доказывал свою верность партии и Советскому Союзу.

Товарищ жил у нас примерно две недели. По-английски он почти не говорил. Если внизу у нас собирались гости, то в верхней комнате он ложился в кровать, чтобы не слышно было его шагов. Что я говорила Амме и повару о госте в верхней комнате, сейчас не помню. Поскольку товарищ жил у нас, Рольф также проявлял по отношению к нему предупредительность и даже сердечность. Беседовать с ним мы из-за незнания языка не могли.

После его ухода наш дом был для друзей временно закрыт. При тех террористических методах, которые применяла китайская полиция, нельзя было в случае ареста исключать возможности провала явки.

Дважды Рихард давал мне рукопись для перепечатки. В первом случае это был доверительный материал, составленный фирмой «ИГ Фарбен» о географических и аграрных условиях Китая, состояний внутреннего рынка страны и т. д. Второй материал объемом примерно 350 страниц машинописного текста был также очень интересен. В нем давалась характеристика экономического положения Китая. Его составил один товарищ, венгр по происхождению, хорошо знавший немецкий язык. Его имя как сотрудника «Инпрекора» было широко известно, но я его не могу вспомнить.

Как я уже писала, Агнес поселилась неподалеку от нас. 17 октября я писала домой, что она «восхищена мебелью, оборудованием комнат… что Рольф вновь проявил свои способности».

В то время я познакомилась с Хоцуми Одзаки[20]. Я неоднократно его видела, но не могу что-либо добавить к его портрету, который уже описан в книгах, посвященных Рихарду Зорге. Совместная нелегальная работа породила тесный контакт с Одзаки. Он показал мне фотографии своей маленькой дочери, которые всегда носил с собой. Прошло много лет, и я снова увидела Одзаки, теперь его фотографию, и ужаснулась, прочитав сообщение о том, что его убили.

Нити, связывавшие меня со страной, в которой жила, становились все прочнее, и я предложила Юргену приехать в Китай.

«Я исхожу прежде всего из мысли о том, что ты обязательно должен познакомиться с Азией. Такое знакомство очень расширяет горизонт, думаю, что в научном отношении это важнее, чем знакомство с Америкой. Страна не изучена, здесь столько неизведанного, что, познав эту страну, можно многое сделать, это полезно и с точки зрения чисто личных интересов.

Поразительна жизнь китайских улиц: носильщики, продавцы цветов, открытые лавочки и харчевни, масса детей – описать все это невозможно, но все это настолько интересно, что уже сейчас вызывает разговоры в Германии. Думаю, если вы приедете, то это станет для вас незабываемым событием на всю жизнь».

Разумеется, ко многому в Китае я так и не могла привыкнуть. Через год я уехала к морю в Паитайхо. Оттуда я писала Юргену.

6 августа 1931 года

«Паитайхо – чудесный уголок, окаймленный цепью гор и морем. Ведь надо было и мне на некоторое время покинуть Шанхай. Мой вес упал до 107 фунтов. Жить в Китае – это не так-то просто. Что бы сказала Маргарита, если бы в ее квартире по стенам ползали рыжие жирные сороконожки 15-сантиметровой величины. Если одна из этих тварей прикоснется к телу, то на много месяцев, иногда целый год на теле остается гнойный ожог. Они неистребимы, эти твари. Рольф убивает их молотком. Миша от них совсем теряет голову. Муравьи здесь также вчетверо крупнее, чем в Германии.

Бедность и грязь, в которой живут кули, так же страшны, как и чванство европейцев. Нигде в мире не процветает столь пышно коррупция, как в Китае. Чикаго, преступный мир, контрабанда алкоголем – ничто по сравнению со здешними условиями».

Петер и Сибила намереваются открыть школу иностранных языков, в которой я буду преподавать немецкий язык. Я очень рада этому.

Юргену, 30 сентября 1931 года

«…События развивались следующим образом: душой школы стали профессор и его жена. Благодаря их неутомимой деятельности школа была наконец открыта и зарегистрирована в отделе по вопросам воспитания китайского магистрата. Через три дня школу внезапно закрыли. Каких-либо претензий к персоналу или причин политического характера выдвинуто не было. Чиновникам магистрата захотелось получить взятку в размере тысячи долларов, то есть не официальная выплата, а просто взятка. Теперь мы не знаем, что делать.

Партнер Рольфа по договору, занимающийся строительством, как-то рассказал об одном европейском детективе, который должен был «выявить» запрещенные опиумные притоны. В Шанхае их 36, и к своему дню рождения этот детектив получил от каждого притона по 30 тысяч шанхайских долларов в качестве подарка…»

О рождественских подарках 1931 года я писала следующее:

«Гигантский сахарный торт в форме башни, 16 фунтов ветчины, два живых индюка, одиннадцать фунтов сахара, четыре фунта высокосортного чая, великолепно сделанная корзина, набитая бутылками с вином, виски, ликерами. Все это прислал компаньон Рольфа, китайский подрядчик по строительству фирмы, в качестве подарков. Другой предприниматель, с которым Рольф почти не имел дела, подавил нам чек на 100 долларов, выписанный на магазин «Винг-Он» – крупнейший в Шанхае. Брать такие подарки в Китае считается само собой разумеющимся!»

В этом же письме я упоминаю также о смерти мужа моей Аммы. Он работал уличным мусорщиком.

«У нее есть 24-летний сын. Он безработный. Возможно, Рольф устроит его в фирму ЗМС. Ее 15-летняя дочь работает в мастерской, где теребит шерсть и зарабатывает 10 центов в день, иногда даже 10 центов и 5 купферов (1 купфер равен половине пфеннига)…»

Изредка мы собирались все вместе, так сказать, «неконспиративно». Как-то в январе 1932 года мы встретились в номере одного отеля. Присутствовали Отто Браун, его тогдашняя подруга – немецкая коммунистка, Гриша, Рихард. Хозяином на этой встрече был незнакомый мне мужчина, шатен, очень жизнерадостный человек. Как и другие, я называла его Фредом. Не помню уже, по какому поводу мы собрались. Это был веселый вечер. Жена Отто была такая же молодая или такая же пожилая, как и я, и когда-то тоже занималась спортом в Союзе молодежи. С большой ловкостью мы продемонстрировали гимнастические упражнения. Фред смеялся от души, громко и весело. Он обладал хорошим голосом, знал много песен, и мы с наслаждением его слушали. Фред был душой того вечера.

Двумя днями позже Рихард поручил мне отнести Фреду большой сверток, который был завернут в большой бумажный пакет. Фред побеседовал со мной. Не знаю, по какой причине – возможно, под влиянием его большого интереса к моей жизни или потому, что я его совершенно не знала, – я начала рассказывать ему о своем конфликте с Рольфом и спросила, не следует ли нам разойтись ради интересов дела. Фред меня терпеливо выслушал и сказал, что он очень ценит мое доверие к нему. Я не могу припомнить, какой он мне дал совет. Когда я через три часа ушла от него, я подумала, не был ли принесенный мною бумажный рулон лишь предлогом, а на самом деле он проверял, подхожу ли я для работы. Много лет спустя я узнала его по фотографии как «героя Мадрида». Это был Фред Штерн, знаменитый генерал Клебер, герой Мадридского фронта. В Германии он принимал участие в мартовских боях 1921 года и в гамбургском восстании 1923 года. В Китае в 1932 году он был главным советником при Центральном Комитете КП Китая. В Испанию он отправился как офицер Красной Армии высокого ранга.

В те дни мы поехали на противоположный берег реки Вангпу. В этой поездке принимали участие Рихард, Пауль, Гриша, Франц и Макс.

Об этой поездке я писала домой:

27 октября 1932 года

«Недавно я была в Потунге, расположенном на противоположном от Шанхая берегу реки Вангпу. Это промышленный квартал. Мы посетили испытательную станцию Объединения китайских христиан. Они построили там одну школу и примерно тридцать домов для рабочих. Квартплата – четыре марки в месяц. Я спросила, по какому принципу они отбирают квартиросъемщиков. Конечно, они должны исповедовать христианскую веру и, помимо этого, зарабатывать ежемесячно от 40 до 60 шанхайских долларов. То есть селиться в этих домах могут лишь представители рабочей аристократии, поскольку это высокая зарплата.

Затем мы были в районе глиняных хижин, где живут нищие, кули и безработные. Хижина – это звучит слишком громко для этих нор. Они сколочены из ржавой жести; в них нет ни окон, ни пола. Маленькая печка для приготовления еды находится во дворе. Взрослые ходят почти нагишом, лишь тряпки прикрывают тело. Таких хижин тысячи. Некоторым семьям повезло – их дети нашли работу на находящейся поблизости фабрике. Заработок детей – 6 долларов в месяц. Эти хижины – собственность обитателей; но они должны платить 2 доллара ежемесячно за землю, на которой стоит их «дом». Самое удивительное, что эти люди еще живы. Неподалеку стоит богатый китайский дом с красивым садом. Его владелец был в прошлом надсмотрщиком в артели кули и по центу сколотил капитал. Рядом с большим домом находится маленький дом; хозяин жил в нем еще несколько лет назад. Теперь же и большой дом его не удовлетворяет. Он живет в Шанхае в богатом доме, женился недавно в четвертый раз – еще одно доказательство, что он богат».

Для товарищей, работающих нелегально, такого рода вылазки не были обычным явлением, однако никакого элемента безответственности здесь не было. Я уже говорила о том, что большинство европейцев были знакомы друг с другом. Иногда мы выезжали на природу. Помню, как мы устроили игры на одной поляне. Мы с Паулем «жали масло», став спиной друг к другу, сцепившись руками, и пытались взвалить на спину друг друга. Не могу понять, как мне удалось взгромоздить толстого Пауля себе на спину. У меня сохранилась фотография, сделанная Рихардом. К сожалению, на ней виден лишь Пауль.

Одной из самых замечательных «вылазок» была трехдневная поездка с Агнес, Артуром Эвертом[21], его женой Сабо и приятельницей Отто Брауна. Я была счастлива, что после некоторого колебания Рихард разрешил мне поездку по реке. О работе не говорилось ни слова. Я особенно хорошо вспоминаю Сабо. На меня произвели большое впечатление ее опыт работы в партии, ее ум и разящий юмор. Один или два раза я встречалась с Артуром и Сабо в Шанхае. Я восхищалась темпераментом Артура, его умом. Однако он обладал вспыльчивым характером. Когда он начинал слишком горячиться, то Сабо умела его утихомирить. Это была семейная пара, неразлучная на всю жизнь.

Через тридцать лет после отъезда из Шанхая я рассказала о гибели Сабо и судьбе Артура в своей книге «Ольга Бенарио».

Вечер, проведенный с генералом Клебером, вылазки на другой берег реки Вангпу и поездки по этой реке были единственными за все время нашей работы в Шанхае. Эти товарищи не общались с гостями, бывавшими в нашем доме. Атмосфера во время наших встреч всегда была очень хорошей.

Видимо, не так уж и важно, как умело готовила Сабо еду в печурке на лодке, как Агнес рассказывала нам анекдоты, как пел генерал Клебер или как мы с Рихардом и Паулем бегали на пари на лужайке, пока, изнемогая от усталости и смеха, не валились на траву.

Я рассказываю о выдающихся личностях и в то же время о вещах второстепенных. Однако в нашей ситуации подобная разрядка была событием редким. Эти немногие часы оказали на меня большое влияние.

В сентябре 1931 года Япония напала на Маньчжурию. Предлог для этого разбойничьего нападения очень хорошо известен: «перенаселенная Япония нуждается в жизненном пространстве», а «гитлеровская Германия должна обезопасить себя от общего врага – коммунизма и его оплота – СССР».

Выдержки из моих писем того периода:

«Складывается впечатление, что немецкие газеты недостаточно информируют о сложившейся здесь политической ситуации. Поэтому сообщаю кратко: ключ к пониманию проблемы – японо-китайский конфликт. В общих чертах вы знаете, что японская армия оккупировала часть Маньчжурии, включая столицу Мукден. Пока речь идет о японских интересах в Южной Маньчжурии, за ней на очереди Северная Маньчжурия, что уже затрагивает интересы России, являющейся вместе с Китаем совладелицей Восточно-китайской железной дороги. При всех условиях Россия будет стремиться избежать войны до завершения пятилетнего плана; она вообще не желает войны, но продвижение Японии к ее границам создает опасную ситуацию…»

«…К вопросу о Южной Маньчжурии: оккупировав проходящую по территории Маньчжурии железную дорогу, Япония создала там опорные пункты. Китайцы проявили в Маньчжурии немалую расторопность. Они построили несколько дорог, параллельных японским, что уменьшило значение захвата последних. Китайцы добились успехов в получении прибыли от плантаций соевых бобов, посаженных крестьянами. В последние годы миллионы китайских крестьян переселились в Маньчжурию. Они остались столь же бедны, как и до переселения: мотыга, глиняная хижина, лохмотья вместо одежды. Китайское правительство закупало по бросовым ценам соевые бобы, получая на этом большие прибыли. В Маньчжурии есть также большие запасы железной руды, развитая металлургия – в общем, это богатая страна, богаче, чем может показаться при виде унылых глиняных хижин и высохшей земли. Япония выбрала удачный момент для нападения. Китайские войска, материальные средства и генералитет были втянуты в борьбу против коммунистов и частично в борьбу против Сепаратистского Кантонского правительства…»

«…Все китайцы настроены резко антияпонски…

В Шанхае японские товары подвергаются полному бойкоту. Все рабочие покидают японские фабрики, японские строительные объекты, японские магазины.

Китайское правительство или вообще не поддерживает антияпонское движение, или оказывает ему лишь слабое содействие. Это вызывает возмущение китайских студентов…»

«…Аптияпонский комитет, составленный из добропорядочных буржуа, призвал к проведению собраний. Выступать должен был докладчик умеренного направления. Собралось пятьдесят тысяч студентов и рабочих, они потребовали принять решительные меры и освистали умеренного оратора. Кто-то из публики вышел на сцену, сказал пламенную речь, от которой попахивало «красными бандитами». Члены комитета были в ужасе. Тысячи студентов переполненными поездами приехали в Нанкин, потребовали от Чан Кайши выступить перед собравшимися, избили министра иностранных дел Ванга, занимавшего пассивную позицию в конфликте с Японией, и выдвинули решительные требования…

Чан Кайши ответил жесточайшими репрессиями. Госпожа Бау – жена китайского профессора университета в Пекине – рассказывала мне: «У моего мужа очень много трудностей в преподавательской работе. Половина класса – в тюрьме, и лишь часть арестованных будет выпущена на свободу; многие из его учеников казнены. Они получили по заслугам. Я слышала, что коммунисты прибивают гвоздями руки детей богатых родителей к столу и протягивают через их уши проволоку…»

«…Здесь полагают, что Маньчжурии уготована судьба Кореи, а именно: японцы назначат «правителем» страны кого-либо из местных китайцев и объявят Маньчжурию «независимой». На японский манер это означает, что Маньчжурия станет колонией Японии».

Это мое предсказание сбылось. Другое предсказание в отношении дальнейшей экспансии Японии в Северной Маньчжурии не подтвердилось. Западные державы, с одобрением воспринимавшие любой шаг, направленный против Советского Союза и коммунизма, ничего, кроме мягкого протеста, не противопоставили агрессивным устремлениям Японии. Лишь Советский Союз строго предупредил Японию. СССР была известна заветная мечта Японии оккупировать и Северную Маньчжурию, создать таким образом напряженность на границе СССР. Советский Союз усилил свою оборону на Дальнем Востоке. В связи с этим Япония изменила свой план. В конце января японские вооруженные силы напали на Шанхай. Единственными, кто в течение нескольких недель мужественно сражался с японцами, были солдаты 19-й китайской армии. Чан Кайши бросил их на произвол судьбы и подписал соглашение о перемирии, предоставлявшее большие права Японии.

Военные действия в Шанхае затмили все другие события для тех, кто был их свидетелем. Внешне в период военных действий европейцы жили в сравнительной безопасности. Однако это нападение стало настолько ясным, жестоким и наглядным уроком методов, используемых капитализмом, что у многих оно вызвало поворот в сознании. Все, кто был втянут в водоворот этих событий, сделали для себя вывод. Думаю, что эти события в значительной мере способствовали тому, что Рольф стал коммунистом, оказали решающее влияние на развитие Вальтера. Мне хотелось бы привести отрывок из письма Рольфа его родителям, которое отличается от его прежних писем.

22 января 1932 года

«…Все это заставляет сжиматься сердце. Напасть на слабую страну, отнять у бедных грабежом и разбоем последнее – тревожный и возмутительный факт. Мы наблюдаем здесь подлинную причину вторжения, эта причина – достижение экономических преимуществ.

…Эта тема постоянно находится в центре дискуссии, зачастую очень ожесточенной, поскольку отношение иностранцев к происходящему возмутительно.

Общество, симпатизирующее тем, от кого оно ожидает наибольшего барыша, и продающее тех, кому оно обязано своим благополучием, заслуживает презрения. Как мне кажется, дело зашло столь далеко, что мировая история подлежит суду народов».

29 января 1932 года я писала:

«В китайских кварталах Шанхая неспокойно… Повсюду стреляют. На углах воздвигнуты баррикады из колючей проволоки и бревен. Японцы введут себя отвратительно, нейтральный сеттльмент – тоже. Иностранный волонтерский корпус надумал пригласить подразделение японских войск охранять часть его территории. Само собой разумеется, что вместо выполнения охранных функций эти войска ведут обстрел китайской части города, в то время как китайцы не осмеливаются вести ответный огонь по сеттльменту.

Вчера мы забрались на крышу и смотрели на горящий Чапэй – китайскую часть города. Пламенем объяты железнодорожные составы; Северный вокзал, а также здание «Коммерциель пресс» – самой крупной газеты в Китае и одной из крупнейших в мире – сгорели.

Самое отвратительное в агрессии Японии состоит в том, что через два часа после предъявления ультиматума мэру Шанхая, на который они получили полностью удовлетворяющий их ответ, японцы открыли огонь».

2 февраля 1932 года

«Письмо все еще здесь, поскольку нет смысла его отправлять, так как почта полностью парализована. Сеттльмент находится в осадном положении. После десяти часов вечера никто не имеет права выйти на улицу. Наш дом переполнен. Повар привел свою дочь и сестру своей жены, затем прибыла Амма с тремя детьми; все ночуют у нас…

Тысячный лоток людей – пешком, на тележках, в колясках рикш, на автомобилях – течет из китайской части города, в том числе женщины с детьми, со свертками и одеялами. Многие сидят на улицах. Пустующие дома переполнены беженцами».

Семь родственников повара и Аммы жили в это время у нас. Типично, что английская компания, которой принадлежал наш дом, обратилась к нам с письмом, в котором говорилось, что, согласно договору, дома могут сдаваться китайцам и что ими получена жалоба о нарушении нами этого пункта договора. Встречи товарищей в нашем доме не прерывались. В течение дня все китайцы находились во дворе. Тем не менее Рихард мне впервые сделал замечание, сказал, что моя готовность оказать помощь слугам разительно отличается от поведения других иностранцев и потому бросается в глаза.

Для нашей группы эти недели были периодом активной работы. Наряду со всеми военными вопросами, касающимися Японии, Рихарда интересовало положение дел в китайском квартале, в японском квартале Хонкен, настроение китайского населения, поведение европейцев, моральное состояние 19-й армии, ее состав, ее поведение по отношению к японцам, а также к китайской Красной армии, с которой она раньше сражалась.

Мои письма отражают впечатления этих дней.

2 февраля 1932 года

«Нам стало известно, что один наш китайский друг, проживающий в японском квартале, арестован. Мы начали его разыскивать. Японский квартал выглядит ужасно. Улицы словно вымерли, людей не видно, лишь валяются трупы да проезжают автомашины с тяжелым вооружением. У большинства домов оконные стекла разбиты, двери выломаны. К счастью, у нас была с собой визитная карточка одного японца. Все посты нас пропускали. Наш друг жил вместе со своим шурином – зубным врачом. Мы нашли зубного врача, но его сведения были неутешительными. Китайцы, проживающие в домах, где стреляли, были убиты. Когда родственник нашего друга услышал, как в дом ворвались солдаты, он пробрался на чердак и спрятался в большой корзине вместе со своим девятилетним сыном. Наш друг говорил, что если прячешься, то вызываешь у японцев подозрение. Он был интеллигентным молодым человеком, который прошел курс обучения в Америке и много читал. Наверное, у него были книги и о России. Когда зубной врач решился спуститься вниз, то он увидел, что письменный стол был перерыт, а наш друг исчез».

Я посетила японский квартал по просьбе Рихарда. Визитная карточка японца, о которой я упоминала в письме к матери, принадлежала Хоцуми Одзаки. Лау – наш исчезнувший друг – был постоянным посетителем его книжного магазина. Рихард одобрил наше предложение выполнить эту опасную миссию вдвоем: лучше всего это могли сделать женщины-европейки.

8 февраля 1932 года

«К стрельбе уже так привыкли, что не обращаем на нее внимания. Пропали без вести два наших китайских друга. Разыскивая их, я смотрела вчера на колонну пленных в составе 117 человек – единственно оставшиеся в живых после ареста и переданные японцами англичанам, то есть англичане обнаружили эту группу и спасли ее. Состояние, в котором находились пленные, описать невозможно. Большинство из них было арестовано на улице или дома. Среди них мирные жители, рабочие, кули и студенты. Все время они находились со связанными за спиной руками. Их тела были покрыты ранами от побоев и штыков. Одному из них не давали спать четверо суток.

Ну да хватит о войне. Конечно, японцы в своей жестокости не оригинальны. Китайцы относятся к коммунистам не лучше, а что было в период мировой войны!».

Через шанхайские городские власти Рольф раздобыл мне разрешение на посещение полицейского участка и лагеря беженцев.

13 февраля 1932 года

«Вчера у Миши был день рождения, ему исполнился год. Амма и повар сложились и купили ему костюм и ботиночки – блузу, штанишки из ярко-оранжевого шелка и розовый галстук. Выглядел он во всем этом невероятно комично. Я надеялась, что до прихода гостей он основательно обмочится и тогда мы сможем переодеть его в голубой костюмчик, однако, опасаясь именно этого, Амма каждые полчаса держала бедного ребенка над горшком. Рост Миши сейчас – 71 сантиметр, и он упирается головой и ногами в края кроватки. О большой кровати я еще не позаботилась, поскольку беженцы заняли одну комнату, а я с Мишей сплю в другой, радуясь про себя тому, что наше совместное пребывание затянулось.

Вечером так стреляли, что невозможно было заснуть…»

20 февраля 1932 года

«Военные действия все еще продолжаются. 19-я армия китайцев сражается храбро и оказывает неожиданно упорное сопротивление. Она борется почти без всякой поддержки со стороны правительства, которое, если бы хотело, уже давно могло бы одержать победу над японцами. К сожалению, оно этого не желает, в особенности сам Чан Кайши. Положительным моментом является то, что впервые китайские массы выступают ныне единым фронтом, а именно против Чан Кайши. Самый простой китаец понимает теперь, что собой представляет этот человек.

Обо всех этих событиях я пишу не очень много, поскольку я недавно беседовала со здешними корреспондентами немецких газет (Босхард – от издательства «Ульштейн», доктор Фогель – от мюнхенских, гамбургских и кёльнских газет), и у меня создалось впечатление, что их информация носит подробный характер. Официально здесь объявлено о прекращении военных действий. Методы японцев можно проследить по следующим фактам: убито от двух до четырех тысяч китайских солдат, около десяти тысяч гражданского населения, число беженцев из китайской части города составляет более 600 тысяч жителей. Само собой разумеется, что прекратили работу фабрики в китайском квартале Чапэй. К тому же в результате закрытия в Шанхае японских фабрик 300 тысяч китайских рабочих потеряли работу. Какого-либо пособия они не получают. Массовая нищета достигла предела. Какие меры предпринимаются для нормализации положения? Европейский волонтерский корпус отозван с границы сеттльмента и заменен регулярными войсками, поскольку волонтеры должны теперь охранять внутренние районы поселений иностранцев от возможных волнений и бунтов китайских беженцев и рабочих. Наши беженцы (китайские беженцы, жившие у нас) несколько дней назад разошлись по домам, однако семь мужчин вновь вернулись. Повсюду бродят японские солдаты. Мне не хочется описывать методы убийства и многое другое, что я слышала от надежных людей».

Вскоре представилась возможность установить контакт с 19-й китайской армией. Под флагом благотворительности можно было посещать раненых солдат в госпиталях. В качестве переводчика нас сопровождал Хан.

Большого риска здесь не было. Трудно было лишь определить, сколь далеко я могу зайти в своих вопросах, не вызывая подозрений медсестер и китайских дам из благотворительных организаций своими дружескими контактами с солдатами. После двух посещений Рихард решил, что мы должны прекратить визиты в больницу.

Я расспрашивала солдат об их настроениях, социальном происхождении, причинах, побудивших вступить в армию, впечатлениях о Красной армии и о японской армии в Шанхае, а также о том, что их лично заставило столь мужественно сражаться. Подробно я побеседовала с семью или восемью легкоранеными. Рихард был удивлен, что мне удалось так откровенно поговорить с солдатами. Вообще-то подобраться к армии было нелегко. Сбор информации в стране, где 96 процентов населения неграмотно и где средства информации развиты слабо, значительно отличался от возможностей, имеющихся в европейских странах.

В те дни я нарисовала Рихарду достаточно яркую картину настроений европейцев, поскольку агрессия Японии была главной темой разговоров. Большую помощь в сборе информации для Рихарда мне оказал Вальтер. Меня радовало, что в ходе наших дискуссий, длившихся часами, Вальтер все чаще соглашался со мной. Переворот в сознании, вызванный политическими событиями, в нем был особенно заметен.

Вальтер был одним из наиболее крупных коммерсантов-европейцев в Шанхае, имевших связи с представителями китайских деловых кругов и нанкинским правительством. Он часто совершал поездки в разные концы Китая. Я понимала, какое значение он может иметь для нас. Настал день, когда я сказала Рихарду, что хотела бы попытаться привлечь его к нашей работе. Разумеется, я не могла предсказать, каков будет ответ Вальтера, но в случае отказа я рисковала лишь тем, что он узнал бы о моей активной политической деятельности. Я была уверена, что он будет молчать и его уважительное отношение ко мне не изменится. Рихард согласился. С большим внутренним волнением, осторожно развивая данную тему, я переговорила с Вальтером. Я сказала ему только то, что речь идет о поддержке китайских коммунистов. Все остальное должен был сказать Рихард. Вальтер заявил о своей готовности сотрудничать. Впоследствии Рихард сказал мне, что беседа была позитивной и очень интересной. В их дальнейших контактах я участия не принимала. Думаю, что Вальтер был очень полезен для Рихарда. Сотрудничество между ними продолжалось многие годы. У меня сложилось впечатление, что Рихард как личность произвел огромное впечатление на Вальтера, что и вовлекло его в нашу работу. В дальнейшем он отошел от нас, но нашим противником не стал и вреда кому-либо из нас не нанес. В последний раз я видела его в мае 1936 года. Умер он несколько лет назад.

Постепенно положение в Китае стало спокойнее. 11 апреля 1932 года я писала брату:

«…В настоящий момент Япония активности не проявляет, но мы ожидаем, что все снова начнется, никто не верит, что мир наконец наступит. Возможно, что в следующий раз это начнется не в Шанхае, а где-либо еще».

Это предположение оказалось правильным. Военное вторжение Японии в Китай продолжалось, можно сказать, безнаказанно более шести лет, пока, наконец, не удалось создать в 1937 году единый антияпонский фронт. В него вошли сторонники Чан Кайши, который не мог более игнорировать требование всего народа о создании такого фронта. Объединенными усилиями наступление Японии было остановлено.

В Шанхае положение иностранцев нормализовалось в апреле 1932 года. Итогом событий были сожженные жилища, миллионы безработных и убитых.

Из письма родителям:

«…Мы оба живем в ужасных условиях. Вы не можете себе представить, какая здесь грязь, нищета и бедствия. Не видно, чтобы с этим как-то боролись. Недавно я нашла на улице мертвого ребенка в мокрых пеленках…»

Составной частью моей жизни в Китае и лучшим отдыхом были поездки во внутренние районы страны. Правда, в редкие свободные дни мы выезжали не очень далеко, но «внутренние районы» начинались для нас сразу же за пределами Шанхая.

Из письма родителям:

«…Пасха прошла интересно. Как и принято здесь, мы провели ее в одном буддийском монастыре. Во второй половине дня в четверг мы на теплоходе добрались из Шанхая в Минпо, и на следующий день в пять часов утра мы туда прибыли. К югу от Минпо находится храм «Сын неба». Мы сели в маленький моторный катер. Поездка, длившаяся два с половиной часа, прошла очень весело. Уже сам по себе катер вызывает улыбку. Это был маленький буксир. Первый класс – это сам катер, на крыше которого мы лежали. Второй класс – это многочисленные привязанные к нему весельные лодки, переполненные оживленными китайцами… В одной лодке сидел певец с барабаном и бубном, читавший стихи. В его лодке царила тишина – все слушали и щедро одаряли певца медяками. Местонахождение храма – великолепное. За первым храмом расположен пруд с карпами, за ним еще два пруда с золотыми рыбками. В больших дворах храмов, вымощенных булыжником, просушивается рис, который монахи ворошат бамбуковыми граблями. Мы спали в китайских постелях и ели китайскую еду. Кровати очень широкие с пологом и матерчатыми занавесками, вместо матрацев – соломенные тюфяки. Еда буддийская. Монахи все спрашивали, откуда я знаю китайский язык. Рольфу они такой вопрос не задавали, поскольку для них было непостижимо, как я, женщина, могу знать что-то лучше, чем мужчина. Однако затем авторитет Рольфа и восхищение им неожиданно возросли, после того как он нарисовал храм и портреты двух монахов».

Конец ознакомительного фрагмента.