Солянка. Прогулки по старой Москве. На руинах гостиницы (Алексей Митрофанов)

© Алексей Митрофанов, 2018

ISBN 978-5-4493-0433-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Улица Солянка – небольшая, кривенькая, задушевная. Вроде бы и центр, но пресловутый «тихий центр», который до сих пор по неизведанным причинам остается тихим. Да, там ездят машины и даже троллейбусы. Но все равно – есть ощущение старой, заповедной, замшелой Москвы.

Собственно, – Солянка это часть древней Владимирки. Что понятно, ведь направление улицы восточное, при желании отсюда очень просто выбраться на пресловутое шоссе Энтузиастов – тоже часть Владимирского тракта, названного так уже при советской власти в честь заключенных царского периода. При этом предполагалось, что «все они, убийцы или воры», в действительности – борцы за свободу рабочего класса. Пусть даже путем убийства или воровства. Это у них протест такой, да и среда заела.

Мы, однако, выберем иное направление (одной улицей Солянкой, разумеется, не ограничимся, она в длину всего-то полкилометра). Варварка – Славянская площадь – Солянский проезд – Солянка – Яузская улица – Верхняя Радищевская улица – Таганская площадь – Таганская улица.

А дальше – куда любопытство заведет.

На руинах гостиницы

Гостиница «Россия» (Варварка, 6) построена в 1963—1969 годах по проекту архитектора Д. Чечулина. В настоящее время снесена.

Первая часть нашего маршрута – Варварка (во времена СССР – улица Разина), самая южная улица Китай-города. До революции славилась обилием церквей и разудалых кабаков, что нашло отражение в литературе. В частности, именно на этой улице происходит действие песни на стихи Л. Трефолева про камаринского мужика:

Правда, ярославцы полагают, что имеется в виду другая улица – Варваринская в Ярославле. Но у москвичей иное мнение.

Зато уж принадлежность старого московского романса «Шел я улицей Варваркою» не оспаривает никто:

Самым же примечательным местом Варварки был так называемый Варварский крестец – площадь в начале улицы. Аполлинарий Васнецов писал о ней: «Шумная суетливая жизнь кипела на этом бойком месте старой Москвы. Здесь находились кружала и харчевни, погреба с фряжскими винами, продаваемыми на вынос в глиняных и медных кувшинах и кружках… Пройдет толпа скоморохов с сопелями, гудками и домбрами. Раздастся оглушительный перезвон колоколов на низкой деревянной на столбах колокольне. Разольется захватывающая разгульная песня пропившихся до последней нитки бражников… Гремят цепи выведенных сюда для сбора подаяния колодников. Крик юродивого, песня калик-перехожих».

Словом, Варварка – место знатное.

В 1933 году Варварку переименовали в улицу Степана Разина – поскольку именно по ней везли Степана на расправу. В 1990-е прежнее название вернули.

* * *

Вообще-то в городе существуют две Варварки: левая и правая. Левая – типичный Китай-город со своей мелочной, суетной жизнью. Здесь – смешение контор, магазинчиков, фирм и табличек. Это Китай-город, описанный Петром Боборыкиным: «Тяжелый, неуклюжий, покачнувшийся корпус глядит на две улицы. Посредине он сел книзу; к улицам идут подъемы. Из рядов к мостовой опускаются каменные ступени или деревянные мостки с набитыми брусьями, крутые, скользкие, в слякоть грозящие каждому – и трезвому – прохожему. Внизу, в подпольном этаже, разместились подвалы и лавки».

Лавка посовременней, помоднее, выглядела так: «На двух створах с дубовыми дверями медные доски, старательно очищенные, ярко выставляли рельефные слова: „Мирона Станицына сыновья“. Снаружи через стекла дверей просвечивали белые стены, чугунная лестница во второй этаж, широкое окно в глубине, правее – перила и конторки. Никакого товара не было видно ни на полу, ни по стенам… Амбар был из самых поместительных и шел под крышу. В верхнем этаже – также с галереей – находились склады товара, материй и сукон».

Суть, однако же, была одна – предпринимательская.

Правая сторона – разговор особый. Череда уютных церковок и зданий, более чем старинных. А до недавних пор за ними возвышалось здание гостиницы «Россия».

Строили ее с 1963 по 1969 год по проекту Дмитрия Чечулина. До того здесь была прелестная путаница кривеньких переулков и низеньких домиков – увлекательные лабиринты Зарядья.

Особенно придирчивые современники сетовали на запущенное состояние этого района. Путеводитель «По Москве» издательства Сабашниковых (1917 год) брезгливо сообщал: «Мытным переулком, очень узким, сплошь занятым лавками, мы выходим в местность, известную под названием „Зарядье“ (переулок Зарядьевский). Это та часть Китай-города, которая находится за торговыми рядами. Теперь это одна из самых грязных и скученных местностей, и промышленных предприятий, и лавок, принадлежащих представителям всех национальностей: тут и персы, и армяне, и евреи, и русские».

Правда, впоследствии путеводитель добавляет, словно извиняясь: «Прогулка по этому совершенно своеобразному кварталу Москвы, имеющему громадное значение в торговой жизни нашей столицы, очень интересна и поучительна».

Кстати, к середине девятнадцатого века в Москве действительно образовалась по сути новая слобода – еврейская. Евреям разрешили временное жительство в Москве в том случае, если они являлись купцами. И место им определили – Зарядье.

Литератор Иван Белоусов писал в мемуарах: «Некоторые переулки представляли собой в буквальном смысле еврейские базары, ничем не отличающиеся от базаров каких-нибудь захолустных местечек на юге – в черте оседлости. Торговки-еврейки с съестными припасами и разным мелким товаром располагались не только на тротуарах, но прямо на мостовой. По переулкам были еврейские мясные, колбасные лавочки и пекарни, в которых к еврейской Пасхе выпекалось огромное количество мацы – сухих лепешек из пресного теста – опресноков. Зарядские еврейские пекарни выпекали мацу не только для местного населения, но и отправляли ее в другие города.

При мясных лавках имелись свои резники, так как по еврейскому закону птица или скот должны быть зарезаны особо посвященными для этого дела людьми – резниками… Много было в Зарядье и ремесленников-евреев, большей частью они занимались портновским, шапочным и скорняжным ремеслом».

Особенно же колоритно выглядела эта местность в дни еврейских праздников: «С молитвенниками в руках, в длиннополых, чуть ли не до самых пят, сюртуках, в бархатных картузах… из-под которых выбивались длинные закрученные пейсы, евреи толпами шли посреди мостовой – в этот день им запрещалось ходить около домов, потому что у стен копошилась нечистая сила. Набережная Москвы-реки против Проломных ворот в этот день была сплошь унизана черными молящимися фигурами.

Перед праздником Пасхи набережная реки у спусков к воде наполнялась еврейскими женщинами, моющими посуду.

По закону, стеклянная посуда, употребляемая на Пасхе, должна была три дня пролежать в воде; но в то время, которое я помню, этого не делалось, а просто ходили на реку и там мыли посуду.

Медная и железная посуда очищалась огнем, а фарфоровая, глиняная и деревянная совсем уносилась из дома и убиралась в сараи. У более богатых людей этот сорт посуды к каждой Пасхе заменялся новой.

Женщины-еврейки в этой церемонии не принимали никакого участия, они даже и вообще не принимали участия в богослужениях в синагогах».

Словом, было на что посмотреть в этом самом Зарядье русскому пареньку.

* * *

Разнообразие форматов Зарядья поражало. Тот же мемуарист записывал: «Зарядье – местность, лежащая ниже Варварки, граничащая со стороны Москвы-реки Китайгородской стеной с Проломными воротами, состояла из сети переулков: Псковского, Знаменского, Ершовского, Мокринского, Зарядского и Кривого. Вся эта местность была заселена мастеровым людом; некоторые дома сплошь были наполнены мастеровыми: тут были портные, сапожники, картузники, токари, колодочники, шапочники, скорняки, кошелевщики, пуговичники, печатники, – печатавшие сусальным золотом на тульях шапок и картузов фирмы заведений… Несмотря на то, что владельцами домов были известные богачи, как Варгин, Берг, Василенко, Толоконников, сами они не жили в этих домах, которые были построены специально для сдачи бедному ремесленнику или служащему люду, и тип построек был самый экономный: для того, чтобы уменьшить число лестниц и входов, с надворной части были устроены длинные галереи или, как их называли, – «галдарейки». С этих «галдареек» в каждую квартиру вел только один вход.

На «галдарейках» в летнее время располагались мастеровые со своими работами: сапожники сидели на «липках» и стучали молотками, евреи-скорняки делали из польских – камчатских бобров или сшивали лоскутья меха, хозяйки выходили со своим домашним шитьем, около них вертелась детвора. А по праздникам на «галдарейках» собирались хоры и пелись песни… В темных, грязных подвалах Зарядских домов ютилось много гадалок; некоторые из них славились на всю Москву и к ним приезжали погадать богатые замоскворецкие купчихи. Такие «известные» гадалки занимали прилично обставленные квартиры и занимались своим ремеслом открыто, благодаря взяткам полиции, которая по закону должна бы преследовать их.

Мелкие гадалки имели своих зазывальщиц, они стояли у ворот и предлагали прохожим погадать у их хозяек».

Гадалки и впрямь были знатные. Одна из современниц, Вера Харузина даже рассказала про типичный визит к одной из таких деятельниц: «Один раз, разыскивая новую гадалку, мы попали в трущобы тогдашнего Зарядья. Узкие грязные улицы, кишащие еврейской беднотой. Улитая помоями лестница, на нижней ступеньке ее играющие всклокоченные, исхудалые, черноглазые дети чужого типа. Характерный запах чеснока. В грязной комнате на просиженном дырявом диване, в запачканном ситцевом капоте грузная немолодая еврейка с мясистым лицом и круглыми глазами, перебирающая заплывшими пальцами засаленные карты… Это была профессиональная гадалка; кругом сидело несколько женщин, ожидающих очереди, а гадалка изрекала предсказания, поводя своими круглыми глазами. И она сама, и вся обстановка производили отвратительное впечатление».

Но гадалками Зарядье не исчерпывалось. Иван Алексеевич Белоусов описал так называемые головные лавки – в них вываривали легкие, сердце, печенку, горло, рубец и целые головы крупного рогатого скота, из которых получали щековину. Эту снедь раскупали лотошники и бойко торговали ей на московских улицах. А чтобы голье не остывало, его покрывали на лотках тряпками. «Можно было купить на копейку, на две печенки и легкого с горлом, но были и более дорогие продукты, так, например, состоятельные мастера иногда посылали учеников прямо покупать в головные лавки обрезки кожи и жира с окороков ветчины: таких обрезков менее как на пятачок не отпускали. Там же можно было купить кость от окорока, которая, судя по остаткам содержимого на ней, стоила от 10 до 15 копеек. С этой кости нарезалось довольно порядочно ветчины, конечно, жилистой и заветренной. Такие закуски на языке мастеровых назывались „собачьей радостью“».

Кроме этих «радостей» продавали рубцы, завернутые в трубки и обвязанные мочалой, горячие кишки, фаршированные гречневой кашей, пирожки, по пять копеек за пару. Последние – самые разнообразные: в мясные дни – с мясом, с ливером, с капустой и яйцом, с молочной кашей, с творогом, а в постные – с рисом-рыбой, с капустой-луком, с грибами, с вареньем. Были и подовые пирожки с мясом, с рисом, изюмом, с творогом и «небольшие пирожки, в виде ушков, начиненные мясом с луком; эти пирожки разносились в особых ящичках, внутри которых находились металлические бачки, – в них-то в растопленном горячем масле и плавали эти пирожки». Ну и конечно, весьма были распространены пирожки-расстегайчики – начинка в них не закрыта тестом, отчего пирожок словно расстегнут (отсюда и название). Расстегайчик клался на блюдечко, посыпался солью, перцем, смазывался маслом и заливался подливкой из рыбного или мясного бульона, который держали в металлических узкогорлых кувшинах.

Нравы царили соответствующие. Газета «Московский листок» сообщала в конце позапрошлого века: «Проживающий в доме Трусевича, в Мокринском переулке, крестьянин Покровского уезда Иван Ефимов Куликов затеял ссору со своим жильцом, Александром Борисоглебским, который, придя в азарт, кинулся на Куликова и откусил ему правую ноздрю, прокусил правую щеку и искусал все пальцы. Искусанный отправлен в больницу. По заключению врача, означенные повреждения требуют тщательного лечения».

А что вы хотели, тут, чай, не Версаль!

* * *

При советской власти Зарядье стало живым памятником ушедшей эпохи. А. Февральский вспоминал: «Однажды, уже в тридцатых годах, подходя к Проломным воротам, на примыкавшем к ним старом доме Псковского переулка я к своему удивлению разглядел полустершуюся немецкую надпись рукописными буквами: „Zum brauen Hund“ („У коричневой собаки“), видимо, там когда-то был трактир или постоялый двор для немецких купцов. А поблизости, в одном из дворов того же переулка, находился доходный дом, где обитала беднота, с арками-переходами между корпусами (в три этажа). Это здание С. М. Эйзенштейн снимал в фильме „Стачка“».

Так Зарядье и сделалось наглядным материалом.

* * *

В конце концов, всю эту красоту снесли – здесь планировалось возвести восьмую по счету «высотку». Но строительство затягивалось, а со смертью Сталина и последовавшей вслед за этим борьбой с «архитектурными излишествами» проект и вовсе стал неактуальным.

В результате возникла «Россия».

Путеводители описывали ее исключительно в восторженных тонах: «Светлые, устремленные ввысь 12-этажные корпуса гостиницы покоятся на мощном стилобате из красного гранита». «Кресла зрительного зала снабжены наушниками». «Пассажирских и грузовых лифтов почти сто». «Более 5300 гостей столицы». И так далее.

Разумеется, нашлись литераторы и стихотворцы, посчитавшие своим долгом поприветствовать московскую новинку. Стихи, как и путеводители, не отличались вдумчивостью, зато были несоразмерно бравурны – будто бы речь шла не о гостинице, а, например, о новом городе или же государстве, пусть и небольшом. Вот, например, произведение Никанора Батурлина под названием «Зарядье»:

На последнюю фразу и возразить нечего, вот только в гостиницу «Россия» запросто было не войти – бдительный швейцар всегда на страже. Да и с мрамором в «России» имелись, мягко говоря, проблемы.

А народ, разумеется, сразу же отреагировал байками и слухами. Говорили, что в сравнении с новой «Россией» собор Василия Блаженного, да и сам Кремль вдруг сразу начали смотреться позавчерашними несвежими тортами. Ерничали по поводу того, что раньше Василий Блаженный смотрелся на фоне чистейшего неба, а сейчас – на фоне гостиницы. Поговаривали, что и сами архитекторы, увидев этот ракурс с Красной площади, принялись посыпать головы пеплом – ведь они при проектировании пользовались общедоступными картами Москвы, а карты тогда, как известно, все сплошь были с искажениями – для того, чтобы шпионы заблудились.

Те же, кто пообразованнее, называли гостиницу «чечулинским сундуком». Они знали фамилию автора и этим гордились. А сундук – поскольку посреди этого комплекса торчала ручка-башенка. Опять же, поговаривали, что первоначально собирались всю гостиницу сделать такой высокой, как и ручка в центре, именно с нее и начали строительство. Но кто-то из кремлевских высокопоставленных товарищей вовремя возмутился – как же так, ну ничего святого нету у людей. Ручку решили все-таки не разбирать, но высоту прочих корпусов отеля быстренько откорректировали.

Так или иначе, новая огромная гостиница для города, пусть и столичного, однако же не приспособленного для приема должного числа приезжих, оказалась очень даже кстати.

* * *

Сейчас здания, долгое время служившего привычной декорацией к варварским храмам, не существует. Декорация – пустырь, Москва-река и здание МОГЭСа на противоположном берегу.

Разве что сохранилось несколько рецептов – фирменных, «Российских», по которым здесь готовили деликатесы для командировочных из регионов. Впрочем, особенно деликатесными сегодня их не назовешь.

Салат «Российский» – филе рыбное (любое), средняя картофелина, корень петрушки, небольшой соленый огурец, четверть яблока, каперсы, ложка майонеза, соль.

«Российская» похлебка – четверть курицы, картофелина, четверть луковицы, половиночка корня петрушки, столовая ложка сметаны, ползубчика чеснока, половина моркови, две горошины перца, 15 граммов сливочного масла, лавровый лист, укроп, петрушка, сельдерей и соль.

«Российские тефтели» – 75 граммов мясного филе, 25 граммов сала, 15 граммов сухих грибов, 50 граммов сметаны, 25 граммов томатной пасты, столовая ложка муки, столовая ложка подсолнечного масла, 15 граммов сливочного масла, восьмушка лимона, половиночка луковицы, петрушка, соль, петрушка, сельдерей, воды 15 граммов.

А на десерт кисель овсяный – 250 граммов овсяных хлопьев, 750 граммов воды, долька лимона, сахарный песок и соль по вкусу.

«Замочите в теплой воде овсяные хлопья и поставьте на сутки в теплое место. Набухшую массу процедите через марлю и отожмите в кастрюлю. В белый сироп добавьте лимонный сок, сахарный песок и соль, прокипятите, остудите, разлейте в стаканы или чашки, сверху положите варенье или налейте немного кипяченого молока».

Кто сейчас станет стараться ради этого копеечного варева – замачивать, выстаивать, цедить и хлопотать? Гораздо проще и возвышеннее африканский ройбуш или сенча из Японии. Правда, для нас подобная экзотика – уже обыденность, а по-настоящему экзотичным, пожалуй, оказался бы как раз кисель из овса.

* * *

Рядом с гостиницей стояла (а теперь торчит на фоне пустыря) малюсенькая церковь Зачатия Анны, что в Углу (пока было живо Зарядье, говорили «в Кривом переулке»). Древняя (но неоднократно перестраиваемая, последняя «версия» относилась к 1802 году, однако во время реставрации в 1950-х годах совсем уж поздние пристройки убрали) и удивительно компактная, она считается одним из самых ценных памятников зодчества. Хотя существовал вполне реальный шанс ее утратить. И разрушители эпохи СССР здесь не при чем – беда над ней нависла много раньше, в 1889 году. Газеты сообщали: «Вчера, 14 января, в 6 часу вечера, дано было знать пожарной команде городской части о начавшемся пожаре в Зарядье, в церкви Зачатия св. Анны. По прибытии пожарных оказалось, что под церковью, в подвале со сводами, где находился склад грецких орехов крестьянина С. Ф. Карева, горели мешки. Сильный дым, пробивавшийся в щели пола, наполнял внутренность храма. Пожарные, сломав двери подвала, вскоре потушили огонь без вреда зданию. Сгорело несколько мешков с орехами. Причину пожара относят к неосторожному обращению с огнем какого-либо из рабочих Карева, ходивших во втором часу ночи в подвал за товаром. Убыток не приведен в известность. По случаю пожара в храме всенощной не было. Отводить подвалы церквей под склады товаров – едва ли уместно».

Эх, наивная душа – автор заметки. В те времена складировать товары именно в подвалах и подклетах храмов было делом самым верным и обычным. Там реже воровали, там ниже арендная плата. Опять же, доступ круглосуточный – хоть ночью, в два часа. И виноват был не Карев со своими грецкими орехами, а общемосковская, да что там – общероссийская, практика.

(Впрочем, этой церкви было не привыкать гореть. Еще в 1493 году один из документов сообщал: «Из города торг загорелся и оттоле посад выгорел возле Москву-реку до Зачатия на Востром конце и по Васильевский луг, и по все Святые на Кулишки и Стретенска улица вся выгоре до Всполья и церковь камена Оусретение горе. И много бо тогда людем скорбости бысть: больший двою соть человекъ згоре людей, а животов бесчислено выгоре. А все то погоре единого полудни, а летописец и старые людие сказывают: как Москва стала, таковъ пожарь не бывал». )

Спустя всего пять лет церковь опять попала на страницы газет. В «Московском листке» вышла статья «Святотатство»: «5 января, в 11 часов утра, в церкви Зачатия Анны, что в Кривом переулке, мещанка Степанида Бордукова, 34 лет, прикладываясь к иконе Успения Пресвятой Богородицы, бывшими при ней ножницами отрезала золотой крестик и хотела скрыться с ним, но была замечена, и брошенный ею крестик найден за бочкою во дворе. Преступница в святотатстве созналась».

Так и представляется эта история (произошедшая, опять же, вскоре после празднования Нового года, что-то в этом, вероятно, есть). Тридцатичетырехлетняя баба (по нынешним временам – девушка) приходит в храм якобы молиться, но на самом деле на уме у нее другое. Вооружившись ножницами, девушка Степанида – цап! – и перекусывает ими хиленькую цепочку золотого крестика. А после понимает, что ее заметили. И выбегает во двор, и несется к спасительной бочке (вероятно, с краской или же с капустой квашеной), и успевает-таки сбросить крестик! Да не тут-то было! Бдительных московских богомольцев на мякине не проведешь!

Вина доказана, преступница созналась. И не в воровстве, а в святотатстве – потому что в этом случае важнее был не сам факт кражи, а то, где и у кого крадут.

* * *

Впрочем, для многих этот храм был олицетворенным воплощением христианства – с его таинствами, сказкой, свечным духом. Уже упомянутый житель Зарядья И. А. Белоусов даже посвятил ему трогательное стихотворение:

Это, конечно, не воспоминания Шмелева, но тоже достаточно трепетно. А при желании этот стишок можно и петь во время мирного застолья – на мотив «спой мне песню, как синица тихо за морем жила». Светлого умиротворения в компании значительно прибавится.

* * *

Кстати, тот же Белоусов обучался здесь, при церкви читать-писать-считать. Он вспоминал о своих «университетах»: «Когда мне исполнилось восемь лет, отец вздумал обучать меня грамоте. Дома до восьми лет меня никто не обучал, и я не знал ни одной буквы. Да и обучать было некому, – отец был полуграмотный, а мачеха совершенно неграмотная.

Отец отвел меня к дьячку своего прихода – «Зачатие праведной Анны». Дьячок не сам обучал грамоте, – этим делом занималась его жена. Обучение шло сначала по церковно-славянски, а потом уже учили гражданскую грамоту. Азбуку мы учили с указками, эти указки так были распространены, что продавались не только в писчебумажных магазинах, но имелись и в овощных лавках.

Буквы и склады – двойные и тройные – мы повторяли за своей учительницей хором, водя по азбуке указкой. Как трудно давалась эта наука, можно было судить по тому, что листы азбуки после изучения ее оказывались насквозь продырявленными.

Я вспоминаю одного ученика – сына булочника из Замоскворечья, – ему так трудно давалась азбука, и так он ее возненавидел, что, проходя по Москворецкому мосту, утопил книжку в Москве-реке».

Сам же Иван Алексеевич в обучении преуспел, и даже сделался поэтом, отдавая процитированными чуть выше строками своего рода долг и перед церковью Зачатия Анны, и перед дьячком, и, разумеется, перед его женой.