© Нэлли Журавлёва, 2017
ISBN 978-5-4483-9965-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«… должно быть, она была недобрая, но она была так хороша, что ей не надо было ни с кем говорить и не надо быть доброй.»
1
Было воскресенье. Зорин ехал из командировки электричкой. Можно было, конечно, и поездом – быстрей, комфортней, но ждать не хватило нервов. Пусть неудобства, пусть четыре часа на деревянном сидении в холодном, полупустом вагоне, но всё-таки ближе к дому. Почему-то поездные власти решили, что раз на календаре весна, то неважно, какая погода – вагоны можно и не отапливать. А погода была вовсе не весенняя, Зорину было холодно, и он злился на себя, что не подождал пассажирского поезда.
Съездил он в этот раз неудачно. Решить вопрос с городскими властями не удалось: о престиже, об имидже северного города вопрос не стоял по причине бедности городской казны, и, видимо, судьбу молодых талантов придется решать на другом уровне. А вопрос, который надо было решить, совсем простой: подающий большие надежды музыкальный коллектив при детском доме творчества надо было вытащить для участия в конкурсе молодых талантов. Увы…
Зорин давно заработал славу бессребреника, что никак не вязалось с его должностью. Он был старомоден, и когда вытаскивал на свет Божий новый талант, то думал прежде всего о ценности, не сиюминутности того, а потому результативность его работы всегда виделась в необозримом будущем. Зато товар! Товар, когда был отточен и отполирован, пользовался спросом на мировом рынке!
Зорин, не отрываясь, смотрел в окно, на пролетающие то тёмные ельники, то буйный сосновый молодняк, то прозрачные, серебристо-сиреневые березняки. Сейчас и эти картины, всегда вызывавшие в нём желание запечатлеть их, не волновали его: он устал, хотелось скорее попасть домой, забраться в ванну, расслабиться.
В середине вагона вперемешку с бормотаньем приёмника веселилась группа молодых людей, почти подростков, явно не туристов, хоть гитара, пусть зачехленная, присутствовала. Девушки безумолку и, казалось, беспричинно, смеялись. Парни почти все тянули из бутылок пиво. «Удивительное дело, – подумал Зорин, – трезвоним везде, что страна нищает, экономика с космической скоростью летит в тартарары, пенсионеры мрут от невозможности поддерживать здоровье. Откуда же тогда в молодёжи такая страсть к излишествам? И не какое-нибудь наше родимое Жигулевское или Исетское тянут – покруче подавай. Сигаретами форсят тоже импортными, не дешёвыми. И одеты не в дешевенькое тряпье…»
Зорин вспомнил, как когда-то, кажется, в шестидесятых его старший брат явился домой с обрезанными по колено брюками: комсомольцы-дружинники постарались. А брат только-только сшил эти супермодные брюки-клёши в дорогом, перворазрядном пошивочном ателье, изрядно урезав семейный бюджет. Позже пошла мода на узенькие брюки-дудочки чуть ли не четырнадцати сантиметров в щиколотках. И хоть жили все усреднённо – обеспеченных семей было раз-два и обчёлся, но молодые всегда ухитрялись модничать. «У каждого нового поколения свои причуды, а старье, как правило, брюзжит по этому поводу, – заключил Зорин и отметил про себя, – так что устарел ты, брат, коли удивляешься манерам современной молодежи. Для того вон молодняка, наверняка, ты кажешься дремучим старцем. Пятьдесят три, как ни крути – а всё-таки возраст».
Вдруг один из молодых людей, повелительно подняв руку, громко сказал: «Тихо!» и прибавил громкость приемника. В наступившей тишине, – только мерный стук колес, – раздалось:
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне…
Голос чтеца был тонкий, почти юношеский, эмоции – на пределе.
Молодой человек, установивший тишину, слушал в напряжённой позе, потом удивленно глядя на всех огромными серыми глазами, произнёс:
– Так читать мог только сам Пушкин!
«Любопытно, – подумал Зорин, – ведь явно же этот юноша – белая ворона среди остальных, почему же он лидирует? Ведь таких обычно толпа «затюкивает».
В этот момент из приемника прозвучал голос диктора:
– Дорогие радиослушатели, вы слушали стихи в исполнении поэта…
Самая смешливая из девушек прыснула смехом:
– Кто и на чем мог тогда записать голос?!
– Ты, Надька, вечно, как Фома неверующий!
– А ты и поверила? Ха-ха, первый апрель-никому не верь! Звук записывать научились только в конце девятнадцатого века! Пушкина уже не было.
– Всё-то ты знаешь.
– Перебили, не дали дослушать, кто читал, – недовольно проговорил молодой человек, тот, с огромными глазами.
– Ладно, Женька, не возникай.
– А я романс сочинила… о Пушкине…
Это произнесла черноволосая девушка с профилем Нефертити.
Приближалась годовщина Пушкинского юбилея. Ажиотаж вокруг этого события по всей стране был небывалый, может быть даже серьезнее, чем в столетний юбилей, когда в Михайловском, на Святых горах был сооружен храм, куда устремились тысячи паломников-пушкинистов. И то, что в этот ажиотаж вольно или невольно была втянута даже вот эта молодежь, которая купалась во вседозволенности, говорило о многом. «Значит не все потеряно, – подумал Зорин, – возродится держава!» Он тут же смутился от собственного пафоса: «Что уж о державности мечтать? Пожить бы в нормальной стране, где каждому простому человечку – не трутню, жилось бы хоть чуть покомфортнее».
– Ни фига себе! Ну, Калистратова, ты даёшь! И ты тоже тащишься? Все прикалываются по Пушкину. Все че-то сочиняют! А ему-то, столько ему наприсваивали! Я бы посмотрел на его фейс, если бы он узнал об этом отстое, – парень, произнёсший эти слова, самый долговязый из всех, вихрастый и весноватый, сидел, упершись ногами в противоположное сиденье, по-дирижёрски размахивая недопитой бутылкой в такт собственным интонациям.
– Что ты имеешь в виду, Петров?
– Ты, типа, не в курсе, какой он был картежник, кутила и бабник?
– Не можешь ты, Петров, без гадостей!
– Прикольно! Я же и остался с гадостями! Ты бы взглянула, чё про него писали современники. Над ним же все потешались!
– Господи, ты-то откуда знаешь? Тебя ж газету и ту не заставишь прочитать, а туда же!
– Тоже мне! Потешались! Слышал звон да не знаешь, где он. Если и потешались, то не все, а только те, что ни фига не делали, а только сплетни мусолили.
– Пушкин – гений, а потому не обязан быть похожим на толпу. И вообще, Петров, ну, тебя, отчалил бы ты от нас! – смешливая Надя, расчехлив гитару, с серьёзным видом повернулась к «Нефертити»:
– Пой, Наташка!
Наташка не заставила долго уговаривать себя, попробовав звучность и настрой гитары, запела:
Любви пленительной, признаюсь,
Пью чашу полную – до дна,
Перед Всевышним каюсь, каюсь
Не с Вами я была тогда.
Девушка пела редчайшим контральто, от природы поставленным голосом. Большеглазый любитель Пушкина зачарованно смотрел на неё. Долговязый, весноватый парень перестал сосать соску-пиво.
Я б не смущала ум ваш пылкий
Сомненьем в верности моей,
Не допустила б ни ухмылки
И ни язвительных судей.
Зорин очнулся: в холодном, полупустом вагоне электрички – невесть откуда взявшийся подарок судьбы. Он подошёл к молодым. Представившись, начал с места в карьер: не мог упустить этот голос. Наташа к вниманию со стороны была, видимо, привычна, но даже её смутило слово – «импресарио». Её оливковые глаза смущенно укрылись за тёмными ресницами: живого импресарио она видела впервые. «Никакой косметики» – отметил про себя Зорин, невольно залюбовавшись красотой девушки. Насчёт импресарио он естественно слукавил: хотел произвести впечатление, употребив это старомодное словечко, которое было, как ему казалось, более уместно, если принять во внимание возрастные планки – его и этих птенцов.
Компания направлялась на концерт бардовской песни в качестве зрителей. Но гитару с собой взяли не случайно: новомодные тусовки часто возникали стихийно.
«Не упустить бы находку» – подумал Зорин и сказал, обращаясь к девушке:
– Вам, принцесса, нужны другие сцены, электрички – не для вас.
Он коснулся тонких Наташиных плеч, за что получил полыхнувший огнем ревнивый взгляд Жени. «Мое, не трогать!» – говорил этот взгляд. «Ого, – удивился Зорин, – милый мальчик, я слишком стар для твоей принцессы, чтобы получать такие взгляды». Но свою визитную карточку подал Наташе с условием, чтобы она непременно позвонила.
Зорин не смог бы и предположить, какой переполох он вызвал среди молодых меломанов. Во-первых, тем, что он – «импресарио»: это слово в их представлении связывалось с лучшим театром мира – «Ля Скала». Во-вторых, он такой старый, – пора уже белые тапочки надевать, а такими влюблёнными глазами тащился на Наташку! Можно подумать, что всю жизнь евнухом прожил, а сейчас вдруг очнулся, увидев прикольную девчонку. Это послужило причиной смешливости среди девчонок. Петров уверенно заявил:
– Про импресария он, точно, гонит, а то зачем бы ему в электричках раскатывать? Импресарии на Мерсах гоняют!
На что Надежда отпарировала:
– Опять ты, Петров, за своё! Одна дурь у тебя в голове. Он, может, таким образом выискивает таланты! Или ещё что-нибудь…
– Вот именно: ещё что-нибудь! Зачем за плечи лапать?!
Наташа округлила глаза на Женю:
– Женичка! Что ты говоришь! Ну, что ты говоришь! «Лапать» … Ну, я не знаю… я тебя не узнаю.
– Да, да – лапать! Думаешь, я не видел, как он подмигнул тебе?
– Хрыч старый! – хохотнул Петров.
– Знаешь ты кто? Ревнивец! Глупо с твоей стороны! Он, может, просто, по-отечески. – Наташа недовольно надула губы.
– Ха! Знаем мы это по-отечески. Сначала за плечи, потом… – не унимался Петров.
– Петров, замолчи сейчас же! – Надежда сурово свела брови, а Женя двинул кулаком в сторону Петрова.
– Хватит уже! Будто нет темы интереснее! Противно даже, – взвинтилась Наташа.
Об отношениях Наташи Калистратовой с Женей Долгановым уже давно знали во всех выпускных. Они дружили с седьмого класса. Женя и не скрывал своей любви. Он посвящал Наташе стихи, он носил её портфель, провожал домой из школы. Нет, он не был Наташиной тенью, любовь его была скорее требовательной, собственнической, чем страдальческой или жертвенной. В восьмом классе, не драчливый по натуре, этакий провинциальный интеллигентик, круглый отличник, не ахти какой комплекции, он однажды подрался с верзилой из девятого, который посмел в присутствии Наташи произнести скабрезное выражение. Никто не смел желать дружбы с Наташей, он ревновал ко всем, даже к девочкам. Наташе нравилось его покровительство, его претензии на единоличное владение её расположением, у неё не возникало желания искать чьей-то любви, кроме Жениной. С ним она чувствовала себя принцессой. Но с некоторых пор что-то внутри неё начало роптать. Нельзя сказать, чтобы между ними стали возникать конфликты, но даже малые шероховатости, позволяли поднимать голову червячку сомнения в справедливости Жениных претензий. Когда он в очередной раз набычился из-за того, что Наташа на дне рождения у Надежды во время танца с одноклассником позволила обнять себя за талию, она не выдержала и сказала: «Женичка, ну что ты дуешься? Времена домостроевщины прошли еще при Петре Первом. Так недолго стать посмешищем. Я живой человек, не кукла деревянная, и танцую не вульгарнее всех».
Случай в электричке вызвал в душе Наташи глухое раздражение: Женина ревность послужила поводом для обсуждения – не тет-а тет – казалось бы, вполне пристойного жеста импресарио в отношении к ней. «Так недолго и славу шлюшки заработать, благодаря невинной и святой Женичкиной заботе», – подумала Наташа.
После этого случая она впервые решила прогулять школьные уроки, надумав съездить в областной город. Повод нашёлся: узнать условия приема в театральный институт. «Когда-то же все равно это надо сделать, зачем оттягивать? – подумала она. – Попутно и Зорину позвоню, интересно же, что такое он может мне предложить. Прав Петров: старик так тащился на меня глазами, будто никогда не видел красивых девчонок. Чего доброго, в „l*amour“ захочет поиграть со мной. Может, не звонить? Импресарио назвался, а сам, наверное, какой-нибудь шоумен», – в слове этом ей слышалось что-то клоунское и вертлявое. Она тут же одернула себя за скоропалительные и неуместные придирки: человек, может, от всей души, а я… Может, он правда во мне будущую звезду увидел. Всем же нравится, как я пою. Может, в театральном будет большой конкурс, а у него связи. Пожалуй, как приеду, сразу позвоню.