Базилик
Базилик… Тот ассоциативный ряд, который вызывает у меня это слово: грязь, холод, скука, грязь, товарищество, бетон, металл, запахи мокрой земли и солярки – не имеет ничего общего с тем, что энциклопедия определяет как Базили́к души́стый, (Ocimum basilicum).
Базили́к – вид однолетнего травянистого растения. Требователен к теплу, свету, влаге и почве.
Многие укрепленные пункты в Южном Ливане носили названия, заимствованные из мира растений. Здесь были и Шафран, и Миндаль, и Гвоздика, и даже Тыква. Несоответствие между этими цветущими именами и носившими их грубыми сооружениями из земли и бетона, внутри которых десятки солдат проводили дни в непрерывном напряжении, исходя тоской, скукой и страхом, заключало в себе какую-то жестокую иронию.
«Миндаль обстрелян ракетами», «Двое раненых в Гвоздике».
«Базилик требователен к теплу, свету, влаге и почве»
Базилик был наиболее удаленным от израильской границы блокпостом. Мы провели там четыре бесконечных месяца в конце осени и зиму. Ливанская зима суровей, чем та, к которой мы привыкли, а эта выдалась особенно холодной. Бетонные стены бункера, в котором мы жили, промёрзли насквозь, и трудно было представить, что в мире существует что-то еще, кроме промозглого мирка внутри этих стен и бесконечного дождя за ними. Дождь методично превращал землю в липкую жирную грязь. В этой грязи мы иногда лежали, ночами, на перекрестке каких-нибудь вади. Эта грязь килограммами налипала на наши подошвы, и избавится от нее можно было только дав ей подсохнуть, а затем срезав ножом.
Однажды утром, переходя из одного, серого и сырого, бункера в другой, из того, где мы спали – в тот, где мы ели, мы застыли на пороге, не узнавая окружающий мир. Привычное липкое месиво, покрывавшее двор, исчезло под густым слоем пушистого снега. Знакомые до тошноты холмы, овраги, вади, серая россыпь домов близкой деревни – всё то, что мы называли безликим словом «местность», отчуждённое, таящее опасность, каждодневно изучаемое на кодовых картах, наблюдаемое с дозорных пунктов – радостно белело и искрилось под солнцем. И снег всё еще падал, снежинки опускались, медленно кружась в прозрачном, пронизанном солнцем воздухе.
И, забыв о еде и о пулях, закинув за спину автоматы, в расстегнутых бронежилетах и сбившихся на бок касках, мы полезли на наружную насыпь, отделявшую нас от мира, и, набирая полные горсти снега, стали бросать им друг в друга. Мы больше не были солдатами. Мы снова стали детьми. Заснув в маленьком укрепленном пункте в Южном Ливане, среди бетонных стен, комьев грязи и запаха солярки, мы проснулись в белой искрящейся сказке. И не было больше войны, не было дежурств, засад и миномётных обстрелов, не было боли, усталости и страха, не было даже тоски по дому. Был только снег, радостно блестящий под солнцем, и безмятежная голубизна над нами. Как будто не мог раздаться в любое мгновение свист снаряда, переходящий в короткий оглушающий взрыв, мешающий снег с кровавой кашей. Как будто мир должен был жить теперь по иным законам.
А несколько часов спустя, когда солнце, перевалив зенит, начало опускаться в сторону Сидона, нам передали, что Арамте – соседний с нами укреплённый пункт ЦАДАЛя, атакован ракетами.
Под базилик отводят хорошо дренированные, почвы, тщательно заправленные органическими удобрениями.
В комнату стремительно и порывисто, как всё, что он делает, входит Зеэви, командир первого взвода.
– А я тебя везде ищу. Кто-то сказал мне, что ты на дежурстве, – я чувствую на плече его длинные, цепкие пальцы, – Обстреляли Арамте, ты уже, наверное, слышал. Есть раненый, его везут сюда. Мы должны прикрыть колонну. Быстро собирайся и зови своего второго номера. Я жду вас снаружи.
Так же стремительно, как вошёл, Зеэви уходит. Я встаю. Собираться недолго – мы не снимаем ни одежды, ни ботинок. Надеваю бронежилет, застегиваю каску. Подхватив автомат, я зову напарника и спешу к выходу.
Мы щуримся, как кроты, от яркого, отражённого сверкающим снегом света. Бегом пересекаем открытое пространство. Под ногами, с каждым шагом плотно, весело скрипит снег. Я не могу избавиться от чувства, будто играю в какую-то игру, до такой степени несовместим этот яркий морозный день с привычной солдатской работой.
Поднимаемся на насыпь. Зеэви стоит внизу, в траншее – оттуда видны его голова и руки с биноклем. Он показывает куда стрелять. Стрелять!? Высота, прицел, миномётный огонь – какое все это имеет отношение к окружающей нас зимней сказке? Всё это принадлежит той, прошлой жизни… Мы вкапываем основание миномёта, словно исполняя привычный обряд, в смысл которого уже не веришь. Мёрзлая земля тверда, как камень, и мы остервенело долбим её сапёрными лопатками.
– Ну! Долго ещё? – Зеэви заметно нервничает.
– Сейчас… Ч-чёрт!
Перчаток мы, в спешке, не взяли. Пальцы примерзают к ледяному металлу. Наконец, этот чёртов миномёт установлен. Наводим его на нужную высоту и готовим первый снаряд.
– Приготовиться! Огонь! – я отворачиваюсь, пригибая голову. Привычный короткий взрыв, отдающий в ухо тычком иголки – и снаряд вылетает, как пробка из бутылки. Мы смотрим ему вслед. Взрыва падения не слышно – только на нетронутом снегу бесшумно распускается крохотный чёрный цветок.
– Правее и ближе!
Мы исправляем и выпускаем, один за другим, ещё три.
– Всё равно мимо, но уже нет времени. Возвращаемся! Быстро!
С чувством облегчения, мы спускаемся.
У входа в бункер, переминаясь с ноги на ногу, жмутся несколько арабов в израильской форме, с одинаковыми черноусыми лицами. На грязном вытоптанном снегу желтеют смятые окурки. Смущенно и как-то затравленно взглядывая на нас, они расступаются, и мы проходим мимо них в «Свадебный зал» – центральное помещение жилого бункера.
После яркой морозной белизны – полутьма, сырость промёрзших стен, приглушённый гул голосов. Слева от входа какое-то суетливое движение, большие жёлтые подошвы ног кого-то, лежащего навзничь на деревянном столе. Мне не хочется смотреть туда, но, помимо моей воли, этот стол, неестественно неподвижные ступни на нем, притягивают взгляд. Вопреки ожиданиям, ничего страшного я не вижу. Раненый раздет: ноги, живот, грудь – всё цело. Доктор лихорадочно делает что-то с его головой…
Зал полон людей. Висит приглушённый гул голосов. Кто-то громко засмеялся. Чувствуется, что человек, борющийся сейчас со смертью в углу зала, чужой для всех здесь, кроме тех нескольких, жмущихся у входа. Только они знают цвет его глаз и имена его детей. Для остальных он – безликое тело, безвольно распяленное на кухонном столе.
Раненого увозят. Первая помощь оказана, теперь его надо поскорее доставить в больницу. Стол уносят. На полу остаётся лужица крови, в которой плавает что-то желтовато-белое.
Машина, приехавшая забрать раненого, привезла нам почту. Взяв свежую газету, захожу в нашу комнату с тремя шаткими трёхэтажными кроватями, похожими на пчелиные соты. Вешаю автомат на крючок у входа и забираюсь на третий этаж. Потолок – на расстоянии вытянутой руки от лица, на стенах – красно-белые флаги, плакаты моделей в купальниках – напоминание о большом мире, наверное, ещё существующем где-то. Разворачиваю газету: открытие карнавала в Венеции. На фотографии мужчина и женщина в костюмах домино жеманно склонились друг к другу лицами в причудливых масках, на заднем плане гондольер в средневековом костюме стоит на изогнутом носу гондолы. Быстро пролистываю дальше: «Кризис среднего возраста, и как с ним бороться», «Хаим Реви-во, которого вы не знали», «Как избавиться от лишнего веса, не прибегая к диете». Всё это бесконечно далеко от меня. Глаза мои начинают слипаться, я смотрю на Сэнди Бар, улыбающуюся со стены напротив, капли влаги на оливковой коже, гладкие ноги, с удлиненными изящными ступнями и, на мгновение, передо мной мелькают страшные, неподвижные подошвы раненого… Почвы, тщательно заправленные органическими удобрениями. Неужели все это может существовать одновременно? В одно и то же мгновение кто-то рождается, а кто-то умирает, в Венеции начинается фестиваль, а здесь продолжается война, кто-то осторожно, опасаясь замочить ноги, спускается в гондолу, вдыхая тяжелый запах стоячей венецианской воды, а кто-то борется со смертью в кузове грузовика, и морозный воздух Ливана горячит его обескровленное лицо…
«Бибас!», – из «Свадебного зала» доносится зычный голос Дани, ротного старшины. «Сказано же было по-человечески, убрать здесь как следует», – внушительно, с тягучим русским акцентом, говорит Дани. «Только мозгов на полу не хватало, для полного счастья».
Я чувствую непреодолимое желание выйти из бункера – наружу, к снегу, к небу. Прохожу мимо маленького, большеносого Бибаса, старательно трущего пол, останавливаюсь в узком пространстве между входом и отстоящей от него, метра на полтора, бетонной плитой, защищающей от осколков. Дальше выходить нельзя. Вечереет. Сигаретный дым, смешиваясь с морозным паром, тает в быстро темнеющем воздухе. Косо сыпет снег. Где-то там, на северо-востоке, затерян в снежной дали Арамте. Я думаю об этом месте, которое так недалеко от нас, и которое я, тем не менее, никогда не видел, и никогда уже не увижу, как не увижу и многие другие места, в которых своим ходом идёт неведомая мне жизнь, живут незнакомые мне люди. Снежинки вспыхивают искрами, попадая в луч прожектора, и исчезают в сгущающейся темноте. Я вдыхаю полной грудью колючий морозный воздух. Мне вспоминаются такие же зимние вечера в детстве, наш двор, Новый год. Настанет время, и, возможно, мне так же вспомнится всё то, что окружает меня теперь. Может это будет в Венеции? Снег, будет мелко виться на фоне старинных палаццо, мне вспомнится Ливан, холод бетонных стен, горячий запах и вкус тостов, плакат Сэнди Бар в закутке с трёхэтажными кроватями – и воспоминание об этом будет далёким и неправдоподобным, и мне не поверится, что всё это когда-то было… Сигарета выкурена, и я возвращаюсь в зал. Бибас старательно моет пол, кипа, держась на заколке, свесилась с его наклонённой головы, и подрагивает, в такт движениям рук. На улице идёт снег.