2. Все началось на пляже
Вообще Вова Розенталь, сколько он себя помнит (а помнит он себя года четыре), всегда спал крепко. Дети вообще спят, как правило, крепко, потому что день для них велик. День один и для них, и для взрослых. А они маленькие. Взрослый делает один шаг, а ребенок два. Или даже три. И у ребенка слишком много переживаний. Потому что полно невероятного, а все хочется понять. Например, мультики по телевизору. Сколько в разных квартирах телевизоров, а везде одни и те же мультики. Как это получается? Или динозавры. Это самые первые животные на земле. А они – откуда взялись? Самый-самый маленький динозаврик – откуда получился? Непонятно. От этого тоже устаешь. Кроме того, дети, как известно, во сне растут. Особенно если им снится, что они летают. Вове никогда, правда, не снилось, что он летает. Может быть, поэтому он такого сравнительно небольшого роста… Одним словом, сон у Вовы хороший. Ему, признаться, вообще почти никогда ничего не снится – такой у него крепкий сон.
Но однажды в конце лета случилась у него бессонная ночь, когда он то засыпал, то просыпался, то видел сон, и сон ему не нравился, и он его мысленно переделывал и засыпал, переделав, то опять просыпался и вспоминал то, что было на самом деле, и воспоминания ему не нравились, и он их тоже мысленно переделывал и, переделав, ненадолго засыпал. Это его первая, насколько он себя помнит, бессонница была связана с открывшейся в городе школой спортивной гимнастики – специализированной школой олимпийского резерва, в которой теперь Вова, слава богу, занимается.
Все началось на пляже одним из последних погожих дней лета. Море было уже холодным – Балтийское море не успевает за лето как следует прогреться. Море было холодным, купались в нем мало, но на широком песчаном пляже кипел, гудел веселый человеческий улей.
А Вова Розенталь и его папа – тоже Вова Розенталь, Владимир Розенталь-старший, стояли близ пляжного спортивного комплекса, обсыхали после купания и вели неторопливый разговор. Только что Вовин папа проиграл партию в волейбол, вернее, проиграла его команда, и, надо отдать Вовиному папе должное, в этом проигрыше была немалая его заслуга. Было похоже, что Вовиного папу не возьмут на следующую игру, и он, поняв это, пошел купаться, потому что был все-таки разгорячен. Сам Вова тоже был разгорячен, потому что во время игры он бегал за мячом, когда папина команда его пропускала, а папина команда пропускала мяч часто, так что Вову совсем загоняли. И вот они оба, разгоряченные и слегка расстроенные, окунулись в холодные волны Балтийского моря и теперь обсыхали и вели, как уже было сказано, неторопливую беседу.
Вовин папа кивнул на трехметровый канат, подвешенный на перекладине комплексного гимнастического станка, и сказал:
– Без ног, а?
Вова некоторое время смотрел на канат, потом пошевелил пальцами ног и возразил:
– С ногами.
– Без ног, но до середины, – сказал Вовин папа Владимир Розенталь. – До середины – и бутылка лимонада.
Вовин папа с большим энтузиазмом относился к физкультуре и спорту. Он справедливо полагал, что физические упражнения и спортивные игры мало того, что полезны для здоровья, – доставляют острое эмоциональное наслаждение и воспитывают, с одной стороны, упорство, а с другой – умение мужественно переносить поражение. А это последнее качество ценилось им в силу ряда обстоятельств выше, чем многие другие.
Сам же он никогда не был хорошим спортсменом. У него просто-напросто отсутствовали природные данные. Природа подшутила над ним, вложив спортивную душу в неспортивное тело.
В университетской характеристике куратор, в котором доброжелательность пыталась ужиться с объективностью, написал про Владимира такие слова: «…увлекается спортом, является инициатором многих спортивных состязаний, но лично ни в одном из видов высоких результатов достичь не сумел…»
У сына же, кажется, присутствовали некоторые спортивные данные, во всяком случае, в это хотелось верить, как некоторое в этом смысле возмещение.
И в этот упомянутый августовский день отец подвигал сына залезть по трехметровому канату, не прибегая к помощи ног. Как раз это упражнение ему самому в свое время удавалось.
День, как уже было сказано, стоял теплый, даже жаркий, и лимонад, стало быть, манил. Вова живо представил себе моментальную пену и стреляющие пузырьки и тут же ощутил прилив сил и полную готовность дотянуть на руках до золотой середины.
И вдруг Сережа Балясный – тогда еще не было известно, что это Сережа Балясный, тогда это был просто-напросто незнакомый пацан, – вдруг этот маленький, щупленький, абсолютно детсадовский пацан подошел к довольно толстому для него канату и именно без помощи ног легко по нему забрался. Причем не до середины, а до конца. Потом спустился – также без помощи ног – и без паники удалился, щурясь на солнышко.
Но удалился всего лишь шагов на пять-шесть, от силы десять, так как был остановлен молодым человеком с тонким лицом и могучим торсом, и этот человек стал Сережу расспрашивать: как зовут, и сколько лет, и кто родители, – и мама Сережина тут же подошла; а что касается молодого человека, то это был, как нетрудно догадаться, тренер по спортивной гимнастике.
Честно говоря, Владимир Розенталь обратил внимание сначала не на тренера, а на маму Сережи Балясного, потому что мама была яркая и на ней останавливался взгляд. При ближайшем рассмотрении она оказалась женщиной довольно бледнокожей, но купальник у нее был яркий – под цвет глаз, а глаза – под цвет моря. Волосы светлые, чуть рыжеватые, вьющиеся мелким бесом, набитые теплым ветром, напоминали случайное облачко. Длинные худые руки не находили себе места, ключицы ясно обозначались под незагорелой кожей, и все это вместе – и руки, и ключицы, и нелепые волосы, и большие глаза, и яркий купальник – составляло такую удивительную дисгармонию, что так и просилось на цветной снимок. Движения ее тоже были какими-то неловкими, нескоординированными, что вредило бы другой женщине, а этой, как ни странно, шло.
Зато сын ее, как теперь уже выяснилось, Сережа, отличался ловкостью и гибкостью и по просьбе тренера сделал мостик. И тренер записал его в блокнотик и попросил маму прийти в четверг в спортклуб – уже на родительское собрание. Так судьба юного Балясного была решена, что называется, с быстротой взмаха шариковой авторучки.
Владимир Розенталь в одно мгновение утерял – даже чисто художественный – интерес к женщине и уставился на тренера. Наверное, это был хороший тренер, во всяком случае, догадливый. Потому что избавил Розенталя-старшего от обращения и просьбы: ведь обращаться и просить всегда непросто. Он избавил Розенталя-старшего от этого неудобства – он просто кивнул на Розенталя-младшего и произнес лаконично: – Пусть залезет.
И Розенталь-младший без лишних слов направился к канату.
Он лез не так легко и красиво, как Сережа Балясный, но все-таки лез. И ноги у него не были, как у Сережи, вытянуты в струнку – они болтались, как пришитые, но все-таки за канат не цеплялись, и Вова, стало быть, лез на одних руках. Более того: достигнув середины каната, он не прекратил усилий, он стал только сильнее дергаться всем телом и извиваться, продолжая тем не менее поступательное движение вверх. И достиг таким образом верхней перекладины, заработав уже не лимонад, а по меньшей мере пепси-колу. Но его это заслуженное вознаграждение в данном случае не интересовало: его в данном случае интересовало другое, и Вова Розенталь, потряхивая утомленными руками, вопросительно уставился на тренера.
Папа Розенталь тоже взглянул на тренера, но не столь вопросительно, сколь торжествующе, ожидая безусловной похвалы и взмаха шариковой ручки.
Но тренер здесь-то как раз и не спешил. Вове пришлось делать мостик. Он сделал его без легкости и изящества, с большим трудом он его сделал: лег на спину, потом, пыхтя, выгнулся, причем голова все никак не отрывалась от песка, все ж, правда, оторвалась, но ненадолго.
И тренер сначала не стал его записывать Потом все-таки записал – без охоты. И то – только на испытательный срок, и только под папиным напором, и только после того, как папа признался, что он фотокорреспондент.
Окинул острым взглядом Вову, потом папу и записал без охоты, пробормотав при этом: – Стенд оформите в случае чего. Этой ночью Вова плохо спал.
Ему снился канат и как он лезет по нему, лезет, и уже должна быть перекладина, а ее все нет и нет, и он смотрит вверх и понимает, что ее не будет никогда: канат уходит далеко в небо. И Вова болтается между небом и землей. Он проснулся в страхе, вспомнил свой сон и подумал, что, наверное, он сейчас растет, и опять уснул, и опять канат ему снился, и цепкий, как кошка, дошкольник Сережа карабкался по канату, а Вова на канате уже висел, и Сережа карабкался прямо по Вове действительно как кошка и, оттолкнувшись от Вовиных плеч, и головы, и лица, уходил в небо как ракета.
Вова проснулся и опять прогнал из кровати котенка. Котенок выспался днем, а сейчас играл Вовиным ухом.
И тогда Вова стал вспоминать, как все это на пляже днем происходило, как он еле-еле, как говорит иногда папа, пыхтя и отдуваясь, одолевал чертов канат, а незнакомый малыш все проделал, как говорит тот же папа, шутя и играя. И было Вове обидно, и в голову приходила такая мысль, что это он, Вова, должен бы сделать все шутя и играя, а тот пацан – пыхтя и отдуваясь. И он начал представлять себе, как бы это было славно, и так в его воображении все получилось хорошо, что он уснул наконец.
На другой день Вова сказал маме:
– Мама, меня записали в спорт.
– Ну! – откликнулась мама. У нее было, как говорил папа, электрическое утро. Она одновременно сушила волосы феном, натирала лицо кремом и просматривала журнал. И все время посматривала на часы. Папа принес ей кофе, и мама его каким-то чудом умудрилась отхлебнуть и даже сказала папе, что кофе слишком горячий.
– На пляже был тренер, – между тем рассказывал Вова, – и говорит мне: «Мальчик, залезь по канату без ног». Я взял и залез. Я ножки вытянул, носочки вытянул и так залез, и тренер сразу записал меня на спорт. Там вообще-то еще один мальчик пытался. Но у него еле-еле получилось, и его записывать не хотели, потом записали, потому что мама очень просила. А потом я еще сделал мостик, и тренер сказал, что очень хорошо.
Но мама торопилась и не слушала Вову.
Папа тоже торопился, но слушал все-таки.
Папа всегда слушал Вову, когда Вова что-нибудь говорил, – слушал и внимательно на него смотрел. Сейчас папа тоже смотрел на Вову – с большим удивлением взирал на своего врущего сына.
– Что ты такое говоришь! – не выдержал он. – Ведь было все не так, было все наоборот, как тебе не стыдно!
– Так, так, так, – воскликнул Вова, – не наоборот, не наоборот! – На глаза у него навернулись слезы самой неподдельной обиды. – Как же не так, когда так!
И папа не стал с ним спорить.