«Войной испепелённые года»…
Начало войны я помню смутно, только ночные тревоги. Мама будит, помогая одеться, мы спускаемся в метро, сидим на платформе, многие лежат, фашистские самолёты, сбросив зажигалки, улетают, мы поднимаемся на улицу, и я вижу, как лучи прожекторов прорезают черноту неба.
Затем – Тамбов: мы с мамой и няня как член семьи с июля живём в хате пустившей нас к себе старушки (так мне тогда казалось), каждую субботу ходим к пекарне, выстаиваем очередь и получаем по кирпичу сырого чёрного хлеба. Вскоре к нам с последним эшелоном из Киева приехали бабушка с тётей Соней и моей двоюродной сестрой. Вынув из ридикюля (впервые услыхав это слово, запомнил из-за поразившей меня просьбы) три рубля, бабушка просит: «Внучек, купи мне, пожалуйста, свежую французскую булочку»…
Два самых памятных утра.
Первое – в конце августа. Проснувшись – сестра Люба и я спали на печном лежаке, вижу сидящих за столом безмолвных женщин: утром Совинформбюро сообщило, что Гомель советскими войсками сдан, а накануне почтальон принёс отправленную оттуда телеграмму от отца…
Второе, в конце октября или начале ноября: пасусь в огороде, у калитки останавливается какой-то небритый прохожий, тянет ко мне руки и зовёт: сынок…
…
На фронт отец отбыл с едва ли не первой концертной бригадой в «должности» комиссара (командировочное удостоверение подписал К. Ворошилов). Выступали в Гомеле, гитлеровская армия взяла город в кольцо, последний концерт, вечером бомбёжка, артисты спрятались в подвале дома, в него попала бомба, он рухнул, завалив выход. Когда части Красной Армии, прорвав окружение, по понтонным мостам начали покидать Гомель, о них вспомнил комдив, их успели откопать. Назову их: Николай Осипов, его имя ныне носит оркестр русских народных инструментов, и пианист Дмитрий Осипов, певцы московской филармонии Ирма Яунзем и Алексей Королев, из Большого театра баянист Петр Швец и балетная пара Мара Дамаева с Борисом Холфиным.
Он вспоминал (сб. «Война и музыка», о нём ниже): вырвавшись из Гомеля, бригада колесила по белорусским лесам, попала в расположение танковой дивизии, после концерта был митинг. Затем выступали у конников, пехотинцев, сапёров и чуть было не погибли, наткнувшись на наш истребительный отряд, принявший артистов за диверсантов.
Наши части то переходили в наступление, то отступали, фронт ломался, артисты потеряли связь со штабом фронта, вырваться из леса было невозможно. Однажды увидели на просеке колонну танков, обрадовались: «свои», но успели разглядеть свастики – мимо затаившихся шла фашистская колонна. Не отчаялись, не осели в соседней деревне, упорно шли дальше. Наконец добрались до Чернигова (далее цитирую в изменённой мною последовательности фрагменты заметки «Концерт на фронте» коллеги по газете «Известия» Натальи Кищик, январь, 1985 г.):
«С. М. Хромченко рассказывает мне, что до войны больше всего на свете берёг горло. А тут, во фронтовом лесу, забыл про всё. Будто и не было дождя, слякоти, сырости. Ведущий певец Большого театра, сбросил, как и блистательная Яунзем, своё тяжёлое пальто, остался во фрачной паре. И вот что примечательно: в таких условиях выступал более тысячи раз, а голос сохранился.
… Все фронтовые концерты были трудными. И все шли под аплодисменты. Но был у С. М. один, который запомнился не успехом, а ощущением особой опасности – в Чернигове, перед штурмом города гитлеровцами. Обычно бывала хоть какая-то возможность подготовиться к концерту – сосредоточиться, переодеться. Но предстоял решительный бой. И усталые, измученные скитаниями артисты решили вложить в успех сражения всё, что было – свои серебряные голоса, свой талант. Потому что знали: многие из тех, кто их сейчас будет слушать, уже не услышат больше никого, не вернуться к родным»…
В театре бригаду уже считали погибшей, но после боя артистов вывезли из горящего города, оказывая максимальное содействие и помощь – берегли. Через Брянск они вернулись в Москву, «по пути» выступив ещё и для бойцов и командиров 29-й Московской Бауманской дивизии ополчения: промокшие до нитки бойцы восторгались: «Как в Колонном зале»!..
Конец ознакомительного фрагмента.