Сердца полные штаны
Есть друзья, которые и не друзья вовсе, а черт-знает-что. Не потому что неблизки или далеки слишком, а потому что ни рыба, ни мясо, и именно неопределенностью своего человеческого вещества мешают они понять: кто мне этот человек? друг? приятель? механическая кукла, умеющая произносить «муа-муа»?
– Ну, что за человек? Ни одного дельного слова, одни только сопли по сахару, – плевался я.
Мы шли к Андрюшке, который тоже поместился в этой межеумочной категории.
– Он тебе что, теорему Пуанкаре решить должен? – ответил Кирыч раздражением на раздражение.
– Я был бы рад, если бы он хотя бы перестал нести чушь.
– Какой ты высокомерный можешь быть, – поджал губки Марк.
Андрюшка-портняжка пригласил в гости. У него был повод. «21, 178, 72, 17 и 5», – сказал он, приглашая. Говорил он это по телефону, лица его я не видел, но уверен, что пухлые щеки его тряслись, а глаза лучились.
Было у повода и имя – я узнал его влет, едва увидев непроницаемое лицо, хитренькие глазки, тельце вполне симпатичное, а в особенности эту намыленность в повадках, которая не говорила – нет, она вопила.
– Ясно, – сказал я, отступая.
– А мне нравится, когда у людей любовь, – заявил Марк, как будто я был против.
А любви не было. Любви на празднике, сколь импровизированном, столь и многолюдном, было ноль, как ни жался трепетный белый пухляк Андрюшка к умереннной красивости тельцу, как ни громок был Андрюшка в своих планах, сообщая всем подряд, как они будут жить, что купят и где проведут конец дней своих….
Дружок его (а назову-ка я его Аркашей) вежливо улыбался, выхаживал павой по квартире Андрюшки, переоборудованной в ателье, поглядывал на манекены с натянутыми на них разноцветными платьями, прикидывал, сколько все это барахло может стоить и сколько денег может он вытрясти из немолодого жалкого толстяка, желающего любви, готового любить всякого, кто ему себя предложит….
В отличие от Андрюши Аркаша был молод и не очень потрепан. Марк отметил темные глаза-маслины и модную прическу-хохолком. Кирыч ограничился репликой «ничего так». А Сеня и Ваня, гибкие атлеты, только и знали, что воздыхать, как одобряют они выбор портняжки, как рады они за его внезапно устроившуюся судьбу. Андрюшка розовел, в глупом своем счастье напоминая умытую цирковую свинью.
Смотреть на него было невыносимо.
– Он – проститутка, – у меня хватило такта не проорать, а прошипеть это вечно восторженным Сене и Ване, когда мы уселись рядком на липком кожаном диване.
– Ну, и что такого? – пропели слаженно Сеня и Ваня, – Я в институте тоже так подрабатывал. Жрать захочешь, еще не на то пойдешь, – сказал кто-то из них, румяных (кажется, тот, который зубной врач).
– А вы видели? Видели его глаза, – со свистом прошептад Марк, – Андрюша просто светится.
– Ага, как лампочка, – сказал я.
А Сеня с Ваней не забыли громко вздохнуть.
Я же подумал, что Сеня с Ваней все время квасят друг другу морды. Без драк, как я понимаю, невозможно счастье в их семейной жизни.
Их румяная семейная жизнь напоминает итальянскую оперу – им постоянно нужно докручивать свои раздоры до максимума, затем они дерутся, затем плачут вместе, объясняются в любви, а дальше опять живут в унисон, опять ссорятся – и так без конца, удивительно, что никто не умер, никто не сел….
Конечно, уговаривал я себя, все счастливы по-разному, и какое мне, собственно, дело до того, по какому поводу Андрюшка сооружает свои воздушные замки? Был период, когда его каждый божий день насиловали – то красавец-сокурсник нападет, то брутальный слесарь.
– Где они познакомились? – спросил Кирыч.
Сеня с Ваней переглянулись. Марк воздел глаза к потолку. Я опять подумал про то, что только что сказал.
Он проститутка – тут нет никаких сомнений.
– А я знаю одного человека, он себе мужа по каталогу нашел, – сказал Марк, будто прочитав мои мысли, – Они теперь едут на остров Мартиника. У них медовый месяц – песок, хижина, океан лазурный, тре бьен….
Я поморщился.
– Мне не нравится слово «муж». Если есть «муж», то значит у него должна быть «жена».
– А как надо по-твоему? – спросил Кирыч.
– А вы как друг друга зовете? – спросил я неразлучников.
– По-всякому, – сказали они, неважно кто из неразлучной пары, – Зая. Мася. Дуся. Колобашка. Пупыринка.
– Хоть не упыринка и то хорошо, – я не удержался от вздоха.
– А какая разница? Главное, что есть любовь, – сказал Марк.
Меж тем Андрюшка, уже порядочно захмелевший, и в свадебное путешествие съездил, а теперь вовсю строил их большой роскошный загородный дом. Аркаша, стоя с пухляком рядом, помалкивал, – он тонко улыбался.
– Счастья полные штаны, – сказал я, надумав окончательно, что не понимаю и не собираюсь понимать, как можно любить человека, который готов упрощать всю твою сложность до хруста денежных купюр, до жратвы повкусней, до спанья помягче и одежды помодней.
Спорить с Сеней и Ваней, румяными неразлучниками было бессмысленно, а Марку с Кирычем я мог свою позицию и без лишних ушей прояснить.
Лаять я начал, едва мы вышли на улицу.
– Ненавижу проституток.
– Чем они-то тебе не угодили? – спросил Кирыч, едва поспевая за моим быстрым нервным шагом, – Такой же бизнес, как и любой другой.
– А в Голландии, – подхватил Марк, – целый квартал есть. Весь в красных фонарях, хотя я там ни одного фонаря не видел, но так говорят. Я сам видел, они сидят, девушки, и предлагают себя, как ботинки, на витрине.
– Это опасно! – взвыл я, – Неужели вы не видите, что это опасно?!
– Любишь ты тень на плетень наводить, – сказал Кирыч.
– А мой знакомый, – куковал Марк далее, – его «Оливье» зовут, как салат, он в Булонском лесу с румынской женщиной познакомился. Страшная такая румынка. Позвала Оливье в кусты, чтобы совсем уж близко пообщаться, а сама цену называет. А он говорит: «Кто кому платить будет?». Я чуть со смеху не умер, когда он мне рассказывал.
– Обычный гешефт. Если есть спрос, будет и предложение, – поддержал Кирыч.
– Да, конечно, – сказал я, – Только торговать надо честно. Продавец предлагает свое тело, клиент это тело покупает.
– Скорее, берет в аренду, – поправил меня Кирыч.
– Неважно. Главное, чтобы обе стороны понимали, что это сделка, а не любовь. А у Андрюшки что?
– Что? – сказал один.
– И что? – сказал другой.
– А у Андрея всякий раз одна и та же песня. То один его любит до невозможности, то другой. И где они все? Были и сплыли, а у жирдяя сердце в клочья.
– Бедный, мне так его всегда жалко, – сказал Марк, как всегда в драматичных случаях тяготея к лицемерию.
– Ненавижу проституток, – повторил я.
– А я считаю, что у них очень вредная работа, – сказал Марк.
– Да-да, – сказал я, – и все не от хорошей жизни, и обстоятельства сплошь непреодолимые. У проституток всегда непреодолимые обстоятельства. Вагоны разгружать королевна не пошла, а пошла туда, куда неопреодолимые обстоятельства потянули, – я сплюнул, – Говно они – а не люди.
– И что ты предлагаешь? – сказал Кирыч.
– Ничего я не предлагаю. Я не знаю, что тут предлагать. Хочет жить с этим – пускай живет.
– Вот именно, – сказал Марк, – А то потом Андрюша говорить будет, что мы разрушили ему счастье. Он и так считает, что Илья на него порчу наводит.
– Кто? Я?
– Он говорит, что у тебя недобрый глаз.
– Ну, знаете ли….
Ничего себе! Один заводит себе кого попало, а другие виноваты – порчу, видите ли, наводят….
А вечером следующего дня, на кухне Марк сообщил торжественное:
– Андрюша говорит, что его лавер имеет хорошую работу. Это не просто там какая-то джоб. У него свое агентство. Он ивенты устраивает.
– Да, что ты? – сказал я, прихлебывая чай, – У него разве нет уже своей концертной фирмы по привозу суперзвезд? Разве ж Майкл Джексон ему уже не лучший друг?
– Джексон умер уже, – сказал Марк.
– Тем лучше. Не подаст в суд за диффамацию.
– Слушай-ка, а почему ты так уверен, что он проститутка? – сказал вдруг Кирыч.
– У меня глаза есть.
– А у меня уши, – он не отставал, – Вы знакомы?
– Да, – сказал я, скорей, автоматически, – Нет, – я почувствовал, как падаю и скольжу, как тянет меня, черт знает, куда, – Да, мы знакомы, – я положил на тарелку свою печенюшку, – Мы знакомы, да-да-да….
И покатился – вниз, ниже, ниже.
Все глупости мира начинаются именно так – легко и непринужденно. Почему бы и нет, думаешь ты, улыбнувшись в ответ на каком-то глупом корпоративе. Забавно, думаешь ты, разглядывая незнакомца более детально. Да, наплевать, – и примерно с этого момента перестаешь думать вовсе: соглашаешься на то, сам предлагаешь это, уводишь человека из воющего полумрака, ловишь машину, едешь, разговаривая о пустяках, попадаешь в какую-то панельную глушь, дверь скрипит, в подъезде пахнет псиной, комната узкая, как пенал, на полу возле смятой нечистой постели пепельница полная окурков, знай ты о ней раньше, побрезговал бы, но чувствуешь, что поздно. Он называет цену уже потом, взявшись за сигарету, голый, натянув покрывало на грудь, у него бледная грудь, а стенка, к которой он прислонился сальной головой, украшена мелкими выцветшими розочками, по зеленому розовыми; от вида старых обоев становится окончательно тошно, отдаешь деньги, стараясь чтобы пальцы ваши не соприкоснулись, фиксируя в уме этот кадр: две руки и пара мятых купюр посередине. Уходишь и решительно заталкиваешь эту сцену далеко-далеко – в тот чулан, где хранится ненужное барахло.
– Глупо, да. По пьяни, – подытожил я свой рассказ, исполненный в жанре небольшой заметки, из тех, что помещают в газетах где-нибудь сбоку страницы – пара слов, только самое главное.
– Ой, у меня столько раз было, это просто кошмар, – сказал Марк, не чувствуя себя лишним, не стесняясь ничуть, – один раз просыпаюсь, а он говорит «Почему у тебя живот голый?». Я говорю «Чтобы ты видел, что я не шахидка с бомбой», а он как закричит, как будто нельзя спать с голым животом.
– Не волнуйся, с презервативом, – сказал я под плескучую марусину речь, из всех сил сдерживая желание отвести глаза, не смотреть в черноту зрачков Кирыча, которая, казалось, расширяется, чернеет еще больше.
– Я не волнуюсь, – он только плечами пожал и замолчал, как поступает всегда, если смертельно обижен.
Все годы нашего сосуществования мне говорят, как мне повезло с Кирычем, а Кирычу – как ему не повезло со мной. Я – неряшлив, а он – аккуратен, я – ленив, а он – живое воплощение трудолюбия, он – силен, а я себе все здоровье прокурил, он думает о будущем, а у меня все лучшее в прошлом…. Кирыч не делится со мной тем, о чем ему, поблескивая в мою сторону глазами, говорят наши приятели, а я, и без того все прекрасно зная, не вслушиваюсь.
Взгляд снаружи и взгляд изнутри – это два совершенно разных взгляда. Не стану же я рассказывать всем подряд, как тяжко бывает вдвоем, когда один молчит, напоминая робота, а другой делает вид, что ничего не замечает, старается жить, как жил всегда, о чем-то спрашивает и, не получив ответа, сам же отвечает.
Хоть сколько ты живи с этим человеком, стоит случиться чему-то плохому, как он моментально обносит себя глухой стеной, лишая всякой возможности объясниться – как будто не было ни понимания, ни близости, ничего.
Как будто люди не имеют права ошибаться.
– …я вообще, считаю, что это ужасные предрассудки, – чесал языком Марк, запивая свою ахинею чаем, заедая ее печеньем, – Ну, какая разница, что было раньше, я себя раньше вспоминаю, это же такой коматоз. Шреклих-щит. У меня однажды были волосы цвета баклажана, а это все равно, что лоу-баджет. Мама обещала, что мне волосы подожжет ночью, ей перед соседями стыдно. Но надо же как-то дальше жить, кто сейчас без греха. Ларс рассказывал, что у него был друг, который со своим другом в туалете общественном познакомился. Он был санитар, домой шел после работы, а тот был шофер-дальнобойщик. И что вы думаете? Они поженились и дом построили. Они – шведы. В Швеции живут. В Копенгагене.
– Ларс – это который себе в Голландии эвтаназию сделал? – спросил я, скорее, автоматически, все еще бултыхаясь в своих раздумьях.
– Да, он болел очень. Воз вери илл.
– Ага, помню, – сказал я, на Марка не глядя, – Выбрал самый легкий путь – выпил яду и адье, мон дье.
– Ничего себе легкий, – сказал Марк, – Ты там не был, в клинике, а я был. Надо всегда только сэйф, кругом такая безграмотность. Мне еще Ларс говорил, что любой может быть больным, неважно, как выглядит. Человек может быть прямо как образец здорового образа жизни, а сам. В Бангкоке был, помню, один такой англичанин, он умер уже, так он, знаешь….
Кирыч молчал. И у кого после этого тяжелый характер? У кого?