Вы здесь

Сожители. Опыт кокетливого детектива. Прекрасная жизнь (Константин Кропоткин, 2015)

Прекрасная жизнь

– А-ах.

Видом толстухи я был впечатлен, но куда больше я впечатлился ее словами. Как и было уговорено, мы с Манечкой встретились у подъезда ее дома.

– Короче, объясняю задачу, – сказала она, пока мы ждали такси, – Однажды я пошла в ресторан есть рыбу. Рыба была хреновая, лучше бы я утку взяла. Зато недалеко сидел хорошенький красавчик и делал тете глазки.

– А тетя – это ты?

– Ну, не девушка, да. Поделал глазки, на выпивон пригласил – и вот закружилось. Теперь он водит тетю в кино, ужинает в дорогих ресторанах и выгуливает по набережным, тетя млеет, тете нравится.

– Такой же красивый, как Сашулик? – поддел я, напоминая.

– И это еще полбеды, – не повела она и ухом, – Он еще богатый. Мог бы и не работать, да хочет доказать своему папаше, что тоже чего-то стоит. Понимаешь?

– Хороший парень.

– Внимание – вопрос! Что делать такому, как он, с такой, как я?

– Ты это у меня спрашиваешь?

– А мне непонятно. А теперь второй «вниманиевопрос». Спала ли тетя с дядей?

– Не спала, – довольно уверенно ответил я.

– Именно. Кавалер кружит даму, ужинает, а сорвать цвет любви не спешит, ему подавай платонические отношения. И как это понимать?

– Романтик, наверное.

– А вот на лице у тебя написано совсем другое.

– Что у меня там написано?

– Я б себе на лице такое же написала. И третий «вниманиевопрос». Что имеет в виду наш платонический кавалер, когда вдруг зовет свою жирную свинью на ужин с родителями?

– Так сама у него и спроси.

– А что делает тетя, которая не хочет выглядеть дурой в этом пошлом пасьянсе?

– Что она делает? – я был сбит с толку.

– Она берет с собой дворюдного брата, как представителя семьи и живую опору слабой, хрупкой девушке.

– Чего?!

– Ты будешь мой родственник. Тебя дома оставить не с кем. Ну, или что-то типа того. Я хочу, чтобы ты на него посмотрел, – Манечка поглядела на меня в упор, – Мне нужно знать твое мнение. Его зовут Ашот. Он – красавец.

– Я понял.

– Настоящий принц.

– И что?

Я не знаю, почему согласился. За синяк ее что ли пожалел? Она его, кстати, умело законопатила. Зато все остальное….

А-ах!

Откуда-то издалека пела иностранная певица. На неизвестном языке она гортанно повествовала о высоких чувствах и неподдельных страданиях. Мука была в ее голосе. Высокая, как небо, мука

Огромный овальный стол был покрыт тяжелой белой скатертью, похожей на стеганое покрывало. Узор на скатерти в точности повторял орнамент белых тарелок – тонких, почти прозрачных, которые, вроде, из последних сил удерживали свое содержимое.

Мы ели суп. Это был очень изысканный суп – густой, почти как пюре, в котором плавали морщинистые грибные кусочки.

– Это не мухоморы случайно? – вылавливая ложкой темную загогулину, спросила Манечка.

– Трюфели, – обронила хозяйка дома, красивая худая женщина с высокой черной прической и прозрачными глазами, особой сдвинутостью узкого личика напоминающая лань.

– Очень вкусно, – сказал я.

– Объедение, – признала и Манечка, с хлюпаньем заглотав, – Дорогие-поди. Почем нынче грибы на фондовом рынке?

Женщина-лань вопросительно посмотрела на грузного лысого мужчину, тоже сидевшего за столом. Бывший жгучий брюнет с густыми черными бровями, головы своей блестящей не поднял – он был супом занят. Хлебал громко, с чувством.

– Если вам интересно, я могу поинтересоваться у нашего повара, – нежно и нервно произнесла женщина-лань.

– Не надо, мама, – сказал последний участник этого ужина, в просторном, обильно позолоченном зале.

Трапезничали впятером. Ашот пригласил Манечку. Манечка притащила меня. А еще были мама и папа презрительного красавчика.

Ашот был в папу темен, в маму зеленоглаз. Он взял у родителей лучшее и непонятно было, зачем ему сдалась жирная Манечка.

Мне тоже было непонятно.

По правде говоря, хозяева гулкого дома, расположенного близ небезызвестного шоссе, выглядели здесь простовато – они стеснялись будто золоченых ручек у белых дверей и витой темной мебели вдоль бескрайних светлых стен, тяготились они, вроде, и тяжелыми пурпурными портьерами, что массивно обрамяли высокие окна. На светлоглазой женщине-лани было монашеское черное платье, а лысый грузный мужчина в бровях был ряжен в охламонистый свитер цвета пыли. Ашот в своем тусклом твиде тоже не особенно бросался в глаза.

Про себя я молчу – не было на мне ничего достойного упоминания. Так что Манечка была единственной, кто в пышности наряда не уступал роскоши зала.

К своим мелким черным кудряшкам она приделала чернильного цвета волосяной ком, из тех, которые в прежние времена любили кассирши в продуктовых магазинах. Грудь и плечи она втиснула в жесткую декольтированную парчу яичного цвета, которая при каждом движении похрустывала, готовая будто пойти по швам.

– Вообще, мне нравится называться «Манечкой», – сказала она, хлюпая супом дальше, – Не потому, что «Мария», конечно, а потому, что страдаю маникальным синдромом.

Тихо охнула женщина-лань, еще ниже склонился бровастый лысый князь над своим супом.

– Но вы не волнуйтесь, – все разливалась Манечка, – это временное имя – не думаю, что оно подойдет в новых моих обстоятельствах.

Она поглядела на женщину-лань, ожидая от нее уточняющего вопроса. Но та, глядя впереди себя, все прилежно подносила ко рту ложку, после каждого глотка аккуратно обтирая бескровные губы накрахмаленной белой салфеткой.

– У меня будет очень особое имя. Я буду Трианоновая тетя.

– Интересно, – сказал Ашот. Он, как и его отец, упорно глядел в тарелку.

– Какой у тебя богатый вокабуляр, – сказал я, изо всех сил стараясь не злиться.

– А как ты думал, братик. Когда Ашот возьмет меня в жены, я должна буду иметь статус и вид. Закручу себе колоколенку этажа примерно на два. Лосины яркие надену.

– Черное стройнит, – сказала женщина-лань.

– Я ж не в трауре. Зачем мне черное? Лосины у меня будут цвета бордо, а кофточку пошью желтую в цветах зеленовых. Можно бы и шляпу с лентой, как у одной патологической сексологини. Жалко, что нельзя иметь сразу все – и шляпу, и башню. Это уже точно будет патология.

Ненадолго воцарилась тишина. Как раз и певица, поющая неизвестно где, приумолкла. Мне поазалось, что можно расслышать, как на изысканные поверхности изысканного дома садятся невидимые пылинки, взвихренные бойкой гостьей.

– Недавно я была на вернисаже, – вымолвила наконец хозяйка дома.

– Какой вернисаж? – поспешил ей на помощь я.

– Тематически экспозиция была сгруппирована по….

– Я тоже была на вернисаже, – перебила нас Манечка, – Два раза. В третьем и седьмом классе.

– Мастера живописи, – сказала женщина-лань, – Скульптуры, картины…

– Правильно, – покивала Манечка, – У меня один приятель, он – фондовый магнат, купил себе завалящего китайца. На пять копеек китаец, а картина и не картина вовсе, а так себе, каляка-маляка. Рожа чья-то. Недавно позвонил ему дядечка, который картину продал. Назад рожу просил. За большие деньги, представляете?! Китаец-то в моду вошел. Его теперь в галереях Токио и Парижа за большие деньги берут.

– Вы разбираетесь в искусствах? – спросила хозяйка дома.

– Не-а, – протянула толстуха весело, – Некогда мне, я веду бурную ночную жизнь. Прожигаю молодость и красоту. Вы читали про убийство в клубе? Я там тоже была.

– Как ужасно, – сказала женщина-лань.

– Ерунда. Завалящий был старикашка. Противный. Его «Пироговной» звали. Илюша подтвердит. Есть подозрения, что кровная месть. Ашотик, котик мой, скажи, где ты был в прошлую пятницу вечером?

– Дома.

– А свидетели есть? – не отставала толстуха, – Для алиби обязательно нужны свидетели. Лучше не родственники, а те, кому покрывать тебя резону нет.

– Какая грамотная девочка, – вмешался хозяин дома. Лысый мужчина говорил, не поднимая глаз от опустевшей тарелки, не дрожали даже густые черные брови, отчего казалось, что вещает его полированное темя, – Много знает девочка. Молодец-девочка.

– Ага, точно, – ничуть не смутившись, сказала Манечка, – Странно, что меня еще не вызвали в главные давательницы показаний. Вот сколько раз сидела в кутузке – за пьянство там или за наркоманию, а свидетелем не была еще ни разу. Обидно даже, будто мои слова не имеют никакого веса.

– Шла бы ты, а? – сказал князь, – Девочка.

– Вы, князь, очень вовремя со своим замечанием, – запросто согласилась Манечка, – Я как раз спросить хотела, где тут у вас уборная?

Неверной рукой хозяйка дома указала на одну из бело-золотых дверей.

– Туда? Все время прямо? – уточнила Манечка.

– И никуда не сворачивай, – посоветовал князь, – Далеко иди, девочка.

– Илюша, ты не проводишь бедную родственницу?

Я испуганно замер.

– Проводи сестру, проводи, – сказал лысый князь, блеснув в мою сторону черным глазом, – А мы пока по-семейному поговорим. Проводи, а? – он положил на стол свою крупную руку в жестких черных волосах. Лицо его лани-жены скукожилось, сделавшись похожим на козье.

– Илюш, и сумку сеструхину не забудь, – уходя к двери, сказала Манечка, – Будем пудрить носик высококачественными химикатами.

Обтянутый сверху-донизу шоколадно-коричневой тканью, коридор напоминал нору, и был украшен портретами: как живая, сидела в прямоугольниках портретов, вся небольшая семья – князь, не лысый еще, а с облаком черных волос, княгиня-красавица, в темном кружеве, сынок их – он и маленький пухлый светлоглазый барчук на лошадке-пони, он и подросток, с вытянутой длинной шейкой сидящий в высоком кресле, он и светлоглазый юноша в свитере для гольфа, глядящий прищуренно и упрямо.

Очутившись в ванной, – большой, уделанной зеленым мрамором комнате, – Манечка огляделась.

– А тут миленько. Почти, как в «Горжетке». Только бурятки со шваброй не хватает, – встав у большого зеркала возле раковины с позолоченным краником, Манечка легонько похлопала кончиками пальцев особенно розовое место под глазом, где прятался синяк, – А я в свои сто семнадцать неплохо сохранилась.

Я постарался придать своему лицу выражение крайней укоризны.

– Зачем ты меня в это втянула? – глядя на нее в зеркало, спросил я, – Ты со своим мужиком без меня не могла разобраться?

И она посмотрела на меня в зеркало. Глаза ее блестели ярким, чернильно-черным.

– Ты как думаешь, он тоже – из ваших?

– В каком смысле?

– Ну, что такому парню делать со мной? – она не сводила с меня глаз, – Скажи, что?! Ясно же, что ему нужна алиби-жена, баба, которая будет покрывать его делишки.

– А я-то при чем?

– Ты приметливый.

– С чего ты взяла?

– Я знаю. Не спорь. Ты не знаешь, что я знаю. Скажи, зачем ему такая, как я? – лицо ее, в общем-то, было похоже на маску. И шиш волосяной впечатления не портил. Кукла. А глаза живые, жгучие.

Я покачал головой.

– Твой суп, сама и жри.

– Вот видишь, – ничего не прописалось на лице толстухи, но я был уверен, что что-то рухнуло, – Какого черта я у него на поводу пошла? Какое-то наваждение. Знаю же, не моего поля ягода, а все равно мыслишка ерзает – а вдруг не права? Вот же он – принц…. Ага, принц….

Рванулась дверь – в ванную влетел Ашот.

– Наконец-то, – проговорила Манечка своим прежним легкомысленным голосом, – Я тут чуть с горя не лопнула, пока тебя ждала, чтобы обсудить наш свадебный торт, – наклонившись через раковину к зеркалу, она принялась постукивать по лицу пальцами, – Представь, у меня морщины собираются даже в тех местах, где ни за что не подумаешь. Четырнадцать штук накопилось.

С клекотом почти птичьим Ашот зашагал из одного конца громадной ванной в другой и обратно.

– Ты еще руки заломи, – посоветовала она, – так красивее.

– К чему ты устроила этот балаган? – взвыл он, – Мама таблетки пьет, папа….

– Тише, малыш, тише, – Манечка осклабилась, – Все идет по плану.

По какому плану? – подумал я.

Манечка взялась за свою сумку:

– Где-то тут у меня порошочек был….

Побелев, с урчанием совсем животным Ашот вырвал у нее сумку и одним сильным движением вывалил на мраморную крышку умывальника разновеликое дамское барахло.

– Мог бы и попросить, я б сама дала, – сказала Манечка без всякой обиды, – Почему тебя княгиня-мать манерам не научила? Хочешь? – из кучи женских мелочей она выудила прозрачный пакетик с сыпучим белым веществом внутри.

– Что это?! – вскричал Ашот, и повалился черный локон на смуглый лоб, и глаза зеленые заблистали.

– Это дисахарид, состоящий из фруктозы и глюкозы, – сказала толстуха.

– И давно ты на этом сидишь? – спросил Ашот.

– Ну, я не сижу, а стою, вообще-то.

– Давно? – бирюзовые очи его только что молниями не засвистали.

– Как от титьки оторвалась мамкиной, так и приучилась.

– Почему ты раньше мне не сказала?

– А потому что не твое дело, – она всем телом повернулась к нему и, оперевшись о крышку умывальника своим большим парчовым задом, сложила руки на хрусткой желтой груди.

– Хватит. Я пошел домой, – сказал я.

– Погоди. Совсем немного осталось, – бросила мне Манечка, – Ашотик, котик, такси ты мое, зеленоглазое: дисахарид, состоящий из фруктозы и глюкозы, попадая в кишечник, гидролизуется альфа-глюкозидазой тонкой кишки на моносахариды, которые затем всасываются в кровь. Усек?

– Это… какой-то новый наркотик? – с запинкой произнес Ашот.

– Почему ж новый? Напротив, очень старый. Ты и сам его с удовольствием жрешь. Я видела.

– Я – не наркоман!

– Сахар это, дурачок. Сахар, истолченый в пудру.

– Тогда зачем ты тогда…, – он не договорил. И снова повисла надо лбом витая черная прядь.

– Потому что иначе неприлично. Жирная, страшная, да еще непорочная. Что ж люди подумают – ни любви у нее, ни удовольствия.

– Дура ты, – сказал я, – Пойдем. Представление закончено.

– Пойдем.

Мне показалось, что в голосе ее звякнула грусть?

Ашот не стал протестовать. И провожать не стал. Только скулы жестче сделались. Как же ты красив, стервец….

Мы споро пересекли коридор с портретами, – к входной двери.

– Кня-азь! Княги-иня! – крикнула Манечка в конец коридора, где-что-то глухо бухало, – Мы уходим! Провожать не надо! Спаси-ибо вам за сына!

– Слушай, да! – донесся до нас сиплый мужской рык.

– Ая-яй-яй! – перекрыл его женский визг, который, в свою очередь, растворился в грохоте бьющейся посуды.

Хороший был фарфор, – подумал я.

Блеснув металлическими ручками, тяжелая деревянная дверь за нами медленно затворилась, все звуки разом стихли – и звон, и вой, и стоны иностранной певицы, ставшие каким-то уж окончательно гортанными.

– Был мальчик – и нет мальчика….

Такси, к счастью, ждали недолго. В фешенебельных выселках этот сервис организован очень хорошо – не успеешь номер набрать, как машина тут как тут. Мы спешно загрузились и рванули к городу.

Разместившись на заднем сидении, рядом со мной, Манечка первым делом взялась за прическу, утратившую всякие очертания и, как-то там поколдовав руками, освободила голову от волосяного кома.

– Надо же, всего-то пара лишних грамм, а я будто горшки на башке таскала.

– Слушай, зачем ты себя уродуешь? – высказал я давно вертевшийся на языке вопрос, – Зачем ты пытаешься быть хуже, чем ты есть? Ты ж и так не Дездемона.

– Ага, – подхватила она тоном самым беспечным, – Я некрасивая и никогда красивой не стану. У меня нет ни детей, ни семьи. Мне уже даже не тридцать, а я живу в съемной квартире со стареющим педиком. Работу не люблю, талант просрала, – она говорила, а за головой ее, в окне, невидимо текла темень дороги, – Могу сообщить также, что родители мои были алкоголиками. Самыми настоящими, когда дома нет ничего, а пахнет только мочой и тараканами. Хочется быть беленькой чистенькой девочкой, а у тебя вши, и настоящие беленькие чистенькие девочки обходят тебя стороной. И что дальше? – она посмотрела на меня, – А вот что. В десять лет ты умеешь красть еду из магазина, а в двенадцать про тебя говорят, что ты проститутка – а как же, у дочки алкашей по другому и быть не может. И так вот потихонечку добирается до тебя простая мыслишка: будь ты хоть самой хорошей девочкой на свете, не отмыться тебе во веки веков. Ты сколько угодно можешь мыться, хоть до крови, но так и останешься грязнухой. Ты – воняешь, девочка, – она улыбнулась, – А, вот, хрен вам всем. Я – сама себе хозяйка. Я сама решаю, какой мне быть, как жить и каким макаром быть счастливой. Я живу, как хочу, а те, кому не нравится, пусть идут в жопу.

– Извини, я…, – мой голос пресекся.

Волосяной ком лежал на коленях ее парчового платья, в полутьме ком был похож на огромного паука, которого она держала крепко, воткнув в черноту его пальцы.

– Наверное, вот еще что сказать надо. Как-то ночью я прочла книгу. Не знаю, как она ко мне попала. Тоненькая такая, завалящая. Забыл кто-то из гостей, а я польстилась на веселенькое название. И я поняла одну хорошую вещь.

– Что ты поняла?

– Все фигня. Есть же люди, которым куда как хуже, чем мне, а они ничего – живут, вон, веселятся. И все у них по-человечески. Я подумала: расслабься, тетя, жизнь прекрасна! Живи!

– Что за книга?

– Твоя. Тоненькая такая. С пятками.

Жар бросился мне в лицо.

– Это не я.

– Не ври. Я тебя нагуглила. Ты это. А псевдоним дурацкий. Тоже мне, нашелся анархист, – Манечка воткнула в уши наушники и, отвернувшись к окну, всю оставшуюся дорогу делала вид, что слушает музыку.

А-ах….