Содом и умора. Часть первая: Умора (К. Н. Кропоткин, 2015)

Кошкин дом

– Поди-же сюда, лапушка, рыбанька ты моя! – доносилось из зарослей

Вариантов, как провести остаток вечера, было всего два. Либо скакать по кустам вслед за Марком, либо таскать тяжести вместе с Кирычем. Первое было глупо, от второго у меня и так гудели руки, поэтому я выбрал третье – уселся на скамейку и начал клацать зубами, как мертвец из фильма ужасов.

Природа напрочь позабыла про свои обязанности: дул не по сентябрю ледяной ветер.

«Ух! Не делайте этого! – казалось, завывал он, – Ох, не уживетесь вы вместе!».

«Поздно, милый», – леденея, думал я,.

Деньги заплачены, и у нашего трио имелась лишь одна-единственная перспектива – вести совместное хозяйство и отравлять друг другу жизнь.

– Поди-же сюда, птичка моя! – нежно ворковал Марк где-то неподалеку.

– Ты ей будто руку и сердце предлагаешь! – раздраженно крикнул я, – Покажи, в конце-концов, характер. Скажи так, чтобы животина брякнулась в обморок.

Марк не ответил. Дело, которым он был занят, требовало от него крайней сосредоточенности.

Марк ловил кошку.

Кошку нужно было пустить через порог прежде, чем мы сами начнем обживать новый дом.

– Иначе счастья не будет, – заявил Марк и помянул какую-то из своих бабушек, которая прожила 98 лет вместо положенных 120 потому только, что забыла про кису, – Киса, – сказал Марк, – Это наше спасение!

Своей кошки не было, и Марк придумал воспользоваться услугами какой-нибудь посторонней. Я хотел было сказать, что не хочу такого же облезлого счастья, как уличные мурки, но не успел – Марк скрылся в кустах, завидев залог грядущей благодати. Доминирующий цвет у кошки был кофейный, а на морде и лапах красовались черные подпалины. «Сиамка», – облегченно вздохнул я.

Против породистого счастья я ничего не имел.

– Это кто там шумит! – из окна на втором этаже выглянула бабка с волосами, как у Мальвины.

– Здрасте! – крикнул я синим кудряшкам как можно дружелюбнее, – Мы – ваши новые соседи. Из первой квартиры.

– Вечер добрый! – поддержал меня Кирыч и с кряхтеньем поднял коробку с книгами.

– Устроили тут содом, – сварливо сказала бабка и, убедившись, что вещи тащат в дом, а не наоборот, захлопнула окно.

Стекла зазвенели, словно осуждая.

– Устами бабули глаголет истина, – сказал я, – Так и назовем наш жилищный кооператив – «Содом и гоморра».

***

О том, что съезжаться надо, стало ясно месяца два тому назад.

– Сейчас увидишь! – шепотом сказал Марк перед дверью в свою берлогу, которую вот уже неделю делил с неким Германом, – Красавчик! Ни одной пломбы! Представляешь, какие у мальчика гены?!

– Тебе с ним детей не рожать, – прокомментировал я.

Романы с молниеносным заселением на чужую жилплощадь мне категорически не нравились.

Герман, не удосужившийся даже встать с дивана при нашем появлении, и впрямь оказался почти точной копией Аполлона, статую которого Марку подарили на 25-летие: римский профиль плюс полтора метра претензий на красоту.

Правда, имелось два отличия.

Во-первых, Герман был одет. А во-вторых, у него были руки, тогда как гипсовый Аполлон за годы кочевья по сьемным квартирам уже успел их утратить.

– Царевна Будур, – представился я, пытаясь расположить к себе марусиного кавалера.

Не получилось. Герман окинул меня взглядом и, без выражения кивнув, опять уставился в телевизор. «Невысоко оценил», – понял я, а, приглядевшись к нему повнимательнее, вздрогнул.

Его цену я знал абсолютно точно. Один наш знакомый заплатил за час аполлоновой любви сто двадцать долларов. Плюс премия.

– Хорошенький, правда? – Марк увел меня на кухню и приготовился слушать комплименты.

– Бельведерский, – едко сказал я.

– Да, Герочка такой, – мечтательно вздохнул Марк.

– Я видел его в «Макаке», – осторожно начал я.

– Надо же, как тесен мир, – Марк притворился, что удивлен.

– Тогда его звали Даниилом.

– С кем не бывает, – беспечно сказал Марк.

– С ним был Андрюша-модельерша. Помнишь его? – я выразительно посмотрел на Марка.

– Кого? Эту расфуфыренную жирную клушу? У которой золотых колец, больше чем пальцев? – презрительно переспросил Марк, – Нет, не помню.

Однажды в клубе Андрей приревновал Марка к дежурному «спутнику жизни» (кстати, совершенно безосновательно) и располосовал конкуренту лицо. Марк в долгу не остался. Раны драчуны зализывали уже на улице, дружно браня расторопных охранников. Правда, друзьями они после этого не стали: для дружбы у Марка и Андрея были слишком схожие вкусы.

– Так вот, – продолжил я, – Золота у «клуши» теперь нет. Укатились вместе с аполлоном. Бедный Андрюша потом целый месяц ходил в темных очках.

– Зачем? – вытаращился Марк.

– Твой Герман ему глаз подбил, дурень! – разозлился я, – Он – криминальный элемент! По нему тюрьма плачет!

– Но я не ношу золота, у меня на него аллергия, – растерянно сказал Марк.

– Прячетесь что-ли? – в дверном проеме появился марусин аполлон.

Он улыбался во все незапломбированные зубы, но от его улыбки мне сделалось нехорошо. Холодно. Потому наверное, что рот улыбался, а глаза – нет.

– Герочка, – жалобно сказал Марк, – Рыжик говорит, что ты преступник. Это правда?

– Чего? – римский нос изогнулся птичьим клювом, а глаза сузились до щелочек.

– Вот Рыжик говорит, что ты золотые кольца воруешь, а я не верю, – звенящим голосом пояснил Марк.

Вместо ответа Герман-Даниил схватил меня за рубаху и начал трясти, будто я – усыпанное зрелыми яблоками дерево, а он – голодный путник.

– Да, я тебя сейчас…, – задышал он мне в лицо.

Пахло, надо сказать, приятно – зубной пастой, а еще каким-то одеколоном. Его запах был знакомым, но вспомнить название я не успел: красавцу-недомерку быстро надоело играть в голодающего путника и, сцепив руки на моей шее, он перешел к роли Геракла – удушителя гидры.

Гидра попалась квелая. Немного поизвивавшись, я расслабился и, закатив глаза к потолку, экспромтом сочинил что-то вроде молитвы.

«Господи, прости мне мои прегрешения!» – сказал себе я, готовясь к скорой встрече с ангелами и заоблачному ПМЖ. В голове запиликали скрипочки, а в глазах начало темнеть…

Потом загудел колокол. Конечно, никакого колокола не было, но звук, который издала сковородка, припечатавшись к голове Германа-Даниила, получился очень похожим на колокольный – густой, тягучий.

– Ты сделал мне больно! – сказал Марк, занося сковородку для нового удара.

Со смотрин я вернулся в драной рубахе и синяками на шее, но вполне довольный, исходом дела. Герман, он же Даниил, он же Аполлон Бельведерский и Властелин чужих колец, отведав марусиного гнева, покинул поля боя в куда более плачевном виде.

– Нет, этого так оставлять нельзя, – сказал Кирыч.

– Синяки припудрить можно, и ничего не будет видно! – сказал я.

– Съезжаться надо. Иначе какой-нибудь тип Марка точно убьет.

– Его убьешь! – сказал я, вспомнив, как ловко наш друг обращается со сковородками.

***

– Кыс-кыс-кыс, – Марк не унимался.

– Не гоморра, а умора, – раздраженно сказал Кирыч, – Один за кошками бегает, другой ворон считает. Так мы до завтра не управимся.

Кирыч ворчал больше для проформы – на улице осталось только два предмета, подлежащих транспортировке. Во-первых, тюк с кастрюлями. Во-вторых, гипсовый Аполлон. Его рукастая копия наверняка обирала сейчас несчастных мужчин, желающих вечной любви за 120 долларов, а он стоял возле подъезда, как часовой рядом с Мавзолеем. Ветер дул изо всех сил, но Аполлон лишь слегка покачивался на неровностях асфальта, сохраняя горделивую осанку и лицо – глупое и чванное.

– Ты уже битый час пялишься на это чучело, – сказал Кирыч, примериваясь к кастрюлям.

– В хороших руках и чучело может стать человеком, – парировал я, понимая, что это всего лишь фигура речи.

Статуя, кое-как сляпанная безвестным ремесленником, вряд ли украсила бы собой даже парк культуры и отдыха, не говоря уже о квартире, которую я задумал превратить в изящную бонбоньерку. Для этой цели был куплен гобелен из конского волоса с вытканным на нем знаком «инь-янь» и две кожаные рамы цвета меди. Чванно-глупый Аполлон с ними никак не гармонировал.

– В крайнем случае, статую можно как вешалку пользовать, – предложил Кирыч, как всегда безошибочно угадывая ход моих мыслей, – Пальто вешать все равно некуда.

– Мы сделаем вот что! – я просиял, – Выкрасим парня в синий цвет, а на голову ему напялим бейсболку. В таком виде у него есть хоть какие-то шансы сойти за произведение искусства. «Поп-арт» – это, кажется, так называется.

– Попа-чего? – переспросил Кирыч.

– Ничего! – заворчал из кустов Марк. У него просыпается рысий слух, когда слушать ему не положено, – Ничего подобного! Красить мальчика никто не будет. Он больших денег стоит.

– Тогда другой мальчик будет ночевать на улице, – ласково сказал я.

– Кто это? – Марк высунул из зарослей всклокоченную голову.

– Да, есть тут один. «Кошколюб». Его друзья уже все вещи перетаскали, чуть не надорвались, а он все в кустах сидит. Счастье изловить никак не может! А как его поймает, так будет своего истукана караулить, чтобы злые люди не уперли. У его друзей сил на истукана нет, а сам он эдакую красотищу ни за что не унесет – кишка тонка.

Дальше я хотел сообщить про удивительную гармонию, с которой телесная слабость может соединяться с немочью душевной, но не успел. Марк выскочил из кустов, как пробка из бутылки, и, обхватив Апполона за туловище, попытался его поднять. Со стороны это напоминало борьбу муравья с соломинкой. Силы были неравны – статуя выскользнула из его объятий и, пошатавшись, грохнулась в кусты. Треск веток сменился истошными воплями, и на нас скакнула молния. Да, обыкновенная молния. Кофейного цвета с черными подпалинами. Сиамка, решив, что ее убивают, кричала благим матом. Если бы за истязание животных людям давали тюремные сроки, то уже за эти вопли нам присудили бы пожизненное заключение.

Пометавшись у нас под ногами и не найдя убежища, кошка рванула в подъезд – именно туда, куда Марк собирался тащить ее силой.

– Мальчик мой! – причитал Марк над кусками Аполлона.

– Был мальчик и весь вышел, – сказал Кирыч, поглядев на гипсовую труху.

– В таком виде Аполлон мне нравится больше, – сказал я.

Жаль, муркиной сознательности не хватило, чтобы исполнить все пункты марусиного плана. Распахнутую дверь нашей квартиры кошка проигнорировала – сиганула куда-то выше и теперь мяукала в темноте над нашими головами.

Марк застыл, не решаясь переступить порог нашего нового жилища.

– Ну, чего ты? – спросил я, собираясь закрыть дверь и отдохнуть, наконец, после тягот сегодняшнего дня.

Марк нервно повел плечами и, будто решившись на что-то очень важное, махнул рукой.

– Ах, все это прерассудки, – сказал он и сделал шаг.

– Добро пожаловать в ад! – сказал Кирыч.

– Жилищный кооператив «Содом и умора», – сказал я.

Чашка

Бабка изо всех сил тряхнула голубыми кудрями, вставная челюсть выпала и, лягушкой заскакав по полу, проквакала:

– Рыжик…

Я вздрогнул и проснулся.

– …я чашку разбил. Старую, с петушком, – сказал Марк, устроившись на краю кровати, – Думаю, сварю-ка я кофейку. Потянулся за банкой, а чашка – бац – и упала. Я думал, у меня инфаркт будет. Послушай, как сердце стучит?

Лицо Марка, как всегда, излучало безмятежную уверенность, что все сделанное им – промысел Божий.

Марк никогда ни за что не отвечал. Всегда находились люди, которые его утешат, накормят и защитят в случае нужды. Вначале его пасла мама, потом опекали подруги, а когда он вдруг понял, что неравнодушен к мужчинам, этот крест пришлось нести нам – мне и Кирычу.

Туман в моей голове мигом рассеялся. Ад, опрометчиво обещанный Кирычем, явился без промедления.

Чашку, которую расколотил Марк, Кирыч получил в незапамятные времена в подарок от матери. Сейчас в такие наливают капуччино, а тогда – лет двадцать назад – из них пили чай. «Страшная, как моя жизнь», – сказал про нее однажды Марк. Выглядела она и впрямь, не особенно привлекательно. Ручка надтреснута, красный петух на боку вылинял до неразборчивого пятна…

Кирыч был о ней другого мнения. За все то время, которое я его знаю, он ни разу не изменил своей привычке – пить по утрам кофе из «маминой чашки». Если однажды ночью наш дом начнут бомбить гомофобы, то первым делом Кирыч кинется спасать ее. Так и выскочит на улицу – голый с чашкой наперевес.

– Ей цена – копейка, – сказал Марк, глядя, как я заметаю на совок останки чашки, – Я другую куплю. Вон, в «Доме» сумасшедшие скидки. Мне Танюшка говорила. Она купила симпатичные полотенчики. Белые в синий горошек. Не помнишь? В них еще Филя пепел стряхивал, а Танюшка ему сказала, что он урод. Я смеялся, потому что сильно пьяный был. Зачем я тогда так нажевался? Говорила мне мамочка: «Маруся, пей только лимонад»…

Марк сделал паузу, чтобы отхлебнуть кофе. На кофе у него время нашлось, а чтобы осколки собрать – ах, нет, я могу костюмчик замарать.

– Белых тапочек там не продают? – спросил я.

– Где? – не понял Марк.

– В доме твоем, где ты чашку Кирычу покупать собрался.

– «Дом» обувью не торгует. Но если тебе чего надо, то можно зайти к Федюне. Он новый магазин открыл с итальянским хламом. Рядом с «Домом». Только белое тебе не пойдет. Ты же всегда в черном ходишь. Девочки засмеют. Черный костюм и белые ботинки. Смешно, ей-богу. Как клоун.

– Во-первых, не ботинки, а тапочки, – сказал я, – Во-вторых, не мне, а тебе. В третьих, этой идиотской чашке, которую ты умудрился раскололотить, сто лет в обед. Она Кирычу от матери досталась. Единственная память о Серафиме Львовне, царство ей небесное… Слушай, купи себе в «Доме» тапочки.

– Я же сказал, «Дом» только предметами для дома торгует: хрусталем, там, фарфором. А за обувью надо к Федюне. Если сильно попросить, то он еще скидку даст. Федичка добрый…

– Дура крашеная! – зашипел я, – В гроб можешь взять все, что хочешь. Хоть хрустальные вазочки.

– Почему же крашеная, это мой натуральный цвет, – выдал Марк дежурную остроту и, поняв, что я не шучу, сделал обиженное лицо.

Боясь не сдержаться и шваркнуть Марка по румяной физиономии, я пошел в душ. Зеркало в ванной отразило неприятного субьекта. Халат засален, волосы дыбом, морда злая и красная – в цвет волосам.

Я включил душ.

– Рыжик, а Рыжик! – сквозь шум воды послышался голос Марка, – Я сегодня вечером поздно буду. Мы с Федюней в солярий пойдем, а потом, наверное, в «Рыбу». Он меня с хорошим человеком обещал познакомить. Сережей зовут. Рыжик, ты меня слышишь?

– Привет Сереже, – сказал я.

Вот опять Марк создал проблему и поспешил удалиться.

У Марка есть уникальный талант вляпываться в неприятные истории всегда и везде: на улице, на работе, в трамвае, метро, в дискотеке, в магазине, а потом воздевать руки к небу рыдать, за что ему такое горе.

В прошлом году в славном городе Сочи мы чуть не простились с жизнью. Марк зазывно поскалился двум горячим кавказцам, сидевших за столиком напротив. Пока Кирыч дрался с одним, а я зайцем улепетывал от другого, Марк прятался в туалете ресторана. «Какие же звери», – соболезновал он после побоища, с любопытством разглядывая разбитый нос Кирыча.

Ни горячий душ, ни крепкий кофе, ни сигарета выхода не подсказали: в мусорном ведре покоилась фаянсовая труха, а в ряду чашек над раковиной зияла пустота. Я подумал о том, что гончарному ремеслу учиться поздно, а приличных помоек, где нашлась вторая такая чашка-уродина, в окрестностях нет. Проблема не решалась, – оставалось сделать вид, что ее нет.

***

Пепельница была полна окурков, рядом с клавиатурой стояла кружка остывшего кофе. «Рядовой конец рабочего дня, – подумал я, оглядев безобразие вокруг, – А именно…, – я посмотрел в угол монитора, – Семнадцать двадцать одна».

Я с наслаждением потянулся и вздрогнул. Да, так и есть. Скоро половина шестого.

Вот-вот придет Кирыч.

Чашка!

Жизнь Кирыча – это череда ритуалов. Будильник звонит в 6.15, в 7.25 спускается в метро, в 8.00 уже просматривает котировки акций, в 12.33 начинает есть обед в столовой. Его возвращение ровно в двадцать шесть минут шестого – такое же незыблемое правило, как рюмка коньяку за полчаса до Нового года, или посещение могилы матери два раза в год – в день ее рождения и на родительский день.

– Чаю выпьем? – предложил Кирыч, и в этот день, как назло пришедший вовремя.

Он пересек комнату и засунул рубаху в коробку с грязным бельем.

Я потер глаза. Шесть часов за компьютером дали о себе знать – глаза слезились, будто я нанюхался лука. Что ж, тем лучше.

– Знаешь, тут кошка соседская забежала, – начал я беспечным голосом, – Я ей «брысь», а она шмыгнула в кухню. Соседи, наверное, ее плохо кормят. Или бешеная. Хорошо хоть не укусила. Могла ведь.

Кирыч непонимающе уставился на меня. Кажется, я переоценил свои актерские способности. Молоть чепуху в пулеметном ритме по марусиному рецепту, я еще не научился.

– Она заскочила на кухню, а на подоконнике твоя чашка стояла…, – я не знал, куда девать глаза, – В общем, разбилась она, – я сдался, – Не кошка, конечно. Кошки ведь не бьются. Всегда на четыре лапы встают.

Глаза у Кирыча потемнели, из светло-голубых превратившись в темно-синие, почти черные. С резвостью, неожиданной для его комплекции, Кирыч скакнул на кухню.

Пару секунд было тихо.

– Ненавижу! – сипло сказал он.

Хлопнула дверь и опять воцарилась тишина.

***

– Киря, открой! – сказал Марк.

Ответа не последовало.

Кирыч заперся в туалете четыре часа назад и на вопросы не отвечал. Монолог на тему «старым чашкам – собачья смерть, даешь – утилизацию отходов» высосал у меня все силы. Я сидел на табуретке в коридоре и тупо смотрел на закрытую дверь..

Марк поглядел в замочную скважину и, видимо, не обнаружив признаков жизни, опять приставил губы к дырке.

– Открой, я писать хочу!

Пиво, выпитое в «Рыбе», давало о себе знать, а мое предложение использовать для этих нужд раковину на кухне Марк с возмущением отверг, потому что «негигиенично».

– Киря, мы не виноваты. Чашка все равно старая была, – прогудел Марк в скважину, как в трубу.

Дверь неожиданно распахнулась, ударив Марка по лбу так, что он с воем завалился в угол.

– Мне все равно! – зарычал Кирыч, перегородив собой дверной проем – Мне все равно, какая она! Ты не понимаешь, что теперь ничего нет. Мать умерла, сестра отказалась. У меня даже фотографии ее нет…

«Чьей фотографии? Матери? Сестры? Или чашки?» – растерянно подумал я.

– …Кто я теперь?… – орал Кирыч.

– Раньше был дурак с чашкой, а теперь просто дурак, – сказал Марк из своего угла, щупая красное пятно на лбу, которое собиралось стань шишкой.

– …Я человек без прошлого. Нуль. То есть ничего. Я никто и звать меня никак. Мне почти сорок. Я старый никому не нужный педераст. Детей нет и не будет. Для чего я живу? Для кого я живу? Осталось подцепить СПИД и умереть под забором. От меня даже сестра отказалась! – повторил Кирыч.

Раньше я не замечал у Кирыча способности смешивать яичницу и божий дар. Какое отношение имеет злосчастная кружка к его сестрице? И где мое место в его светлом будущем?

– Внимание! – сказал я, вставая, – То, что я с тобой, сиротой, живу вместе, не считается? Я – так себе, декорация? Говорящая мебель?

– Комод с сиреной, – хихикнул Марк и на всякий случай прикрыл голову руками.

– Значит ты у нас от СПИДа намерен окочурится?! А где ты его возьмешь? Не собралась ли сирота на панель? Сестра послала к чертовой бабушке! Очень большое горе! И спасибо ей! Пора бы забыть эту историю! Ей уже двадцать лет.

– Пятнадцать, – поправил Кирыч.

– Какая разница! – клокотал я вулканом, – Скажи, кто Кларе помог, когда ее благоверного чуть в тюрьму не посадили? Денег на взятку дал брат-извращенец. Ведь, не отказалась. Если она вся такая высоко моральная, то почему не отдала их бездомным детям. Взяла ведь и даже спасибо не сказала.

– Клара письмо написала.

– Ага! А проехать пару остановок на метро и сделать это лично карле было некогда.

– Может мне бюллетень взять? – сказал Марк.

– Возьми себе гроб, – от всей оплеванной души посоветовал я.

День не удался. Мир рушился на глазах. Кирыч терзается одиночеством и собрался умирать от СПИДа. Марку наплевать на все, что не касается его самого. Мы чужие.

Не зная куда девать свое горе, я заметался по коридору и, наткнувшись у двери на картонную коробку, пнул ее изо всех сил.

Нога пробила картонную стенку и коробка жалобно звякнула.

– Я сегодня в «Доме» сервиз купил, – сказал Марк, – На 12 персон. Серия «Небеса»

Последующие изыскания показали всю силу моей ярости. От сервиза в живых остался только один предмет.

– Ты посмотри, – сказал Кирыч, вертя удароустойчивую посуду перед моими глазами, – Она одна не разбилась!

Чашка была большая. Без рисунка. Любимого марусиного цвета – истошно лазурного.

– Надо же?! Уцелела, – сказал Кирыч.

Он подошел ко мне примирительно ткнулся в мой лоб сухими губами.

Глаза заволокла пелена. Я завыл.

– Ой, бедные мы, бедные, – в унисон запричитал Марк.

Перламутровая Зинаида

Слеза была большая, как жемчужина. Она застыла на щеке, словно раздумывая, то ли ей начать испаряться прямо здесь, то ли продолжить бороздить персиковую пудру.

– Девочки, как жить? – воскликнула Зинаида и промокнула влагу платочком с завитушкой «Z» в уголке.

За окном уже занималась заря, а мы все никак не могли привести в чувство суперзвезду ночной Москвы. Точнее, то, что от нее осталось. Белокурый парик съехал на затылок, под глазами – черные круги от туши.

– Зиночка, бедненькая, не плачь! – булькнул Марк, уже сам готовый забиться в истерике.

Он только что сбегал к шкафчику в ванной, где мы храним аспирин, пластыри, презервативы и прочие предметы первой медицинской необходимости, и теперь от него разило валерьянкой.

Зина вскрикнула раненой птицей. Ковбойский костюмчик с бахромой по рукавам лишь прибавлял ей сходства с пернатыми. Полоски замши со свистом резали воздух каждый раз, когда гостья воздевала руки к потолку, то ли грозясь, то ли упрекая.

– Тебя кто-то обидел, – сказал Кирыч.

Вид у него был боевой. Скажи Зина, что виноват Санта-Клаус, то, не сомневаюсь, Кирыч добрался бы до Лапландии и вытряхнул деда из малинового халата.

Глядя на этот гибрид «скорой помощи» и военного штаба, в который нежданно превратилась наша кухня, я вновь подумал о волшебной силе искусства.

В нашем доме только я знаю истинную цену зинкиным истерикам. Как фокусник упоенно играет с платками, шариками и шляпами, полными кроликов, так Зина может без конца перебирать эмоции: то разражаться рыданиями, то всхлипывать, то заливисто хохотать. Все эти заламывания рук и завывания означают лишь, что сегодня у нее выступление. Чтобы вечером во всем блеске предстать на сцене «Макаки», днем она разыгрывает шекспировские страсти перед друзьями. Оттачивает на нас, как на подопытных мышах, свое мастерство.

Сегодня, впрочем, Зина приступила к репетициям несколько преждевременно. До самого раннего завтрака еще оставалась пара часов. В это время даже ночные пташки, вроде нее, уже почивают.

«Может, и впрямь, что-то стряслось», – засомневался я.

– А-а-а! – опять забасила Зинаида.

Интенсивности, с которой она выводила первую букву алфавита, мог позавидовать хор имени Пятницкого. С ним же ее роднила способность издавать самые разнообразные звуки: с баса Зинка перешла на тенор, а затем, быстро перебрав все женские регистры, завыла пожарной сиреной. Если так пойдет дальше, то оставшуюся часть воскресенья мы проведем за приемом делегаций взбешенных соседей.

– Зинка! Прекрати орать! – потребовал я.

Кирыч покраснел. Зинка, как герпес, – всюду оставляет свой след. Околдовала даже Кирыча с его герметично упакованными эмоциями. Додумывать, чем это может обернуться, я не стал. Лучше уж переключиться на что-нибудь забавное. С внутреннего на внешнее, например.

В отличие от Зинаиды, умудряющейся даже в критические дни выглядеть с претензией на Голливуд, Кирыч редко на что-либо претендует. Вот и сейчас он был похож на персонажа из фильма про сермяжную жизнь: белая майка, не скрывающая волосатого бюста и трусы до колен. Рядом с ним Марк, облаченный лишь в короткий халатик, казался ряженым ко дню рождения герцога Букингемского. Раздумывая об обычаях английских аристократов, я вдруг понял, почему меня так знобит. Для встречи дорогой гостьи я выбрал нерядовой костюмчик. На мне были только пошлые розовые тапочки с помпонами, конфискованные у Марка за неимением собственных. «Ого!» – сказал себе я и, посмотрев на ситуацию философски, оставил попытки связать ноги таким узлом, чтобы чресла не бросались Зинке в глаза.

– Не мой ли домашний наряд «от Адама» расстроил вас, сударыня? – спросил я, приседая в церемонном книксене.

Зинаида отняла платок от глаз и непонимающе захлопала оплывшими ресницами.

– Не видишь, что я без штанов?

Кажется, Зина и впрямь только сейчас разглядела, что я голый. «Уж, конечно, с крепышами, которые отплясывают в „Макаке“, мне тягаться нечего», – обиженно подумал я. Никакого уважения к чужому самомнению.

Я решительно прошел в спальню, напялил тренировочные штаны и вернулся на кухню с твердым намерением прекратить тягомотину. Но было поздно. Зинка умеет добираться до критической черты, но никогда ее не перешагивать.

– Дело вот в чем, – сказала Зинка, встречая меня светлой улыбкой, – Мне надоело работать.

От злости у меня начало темнеть в глазах.

– Ты хочешь сказать, что явилась среди ночи только для того, чтобы сообщить, что уходишь на пенсию? – заклокотал я, – Иди пожалуйста! Сколько ты уже по клубам скачешь? Лет десять? Наверняка накопила на покойную старость

Я едва удержался от соблазна схватить Зинку за грудь и трясти до тех пор, пока у нее не отвалится голова.

– Выступила плохо, да? – сказал Марк и понимающе поглядел на дыру в замшевой юбке.

– Ах, это? – отмахнулась Зина, – Это я за забор зацепилась. У вас перед подъездом жопная тьма. Никакой заботы об одиноких девушках…

– …которые вынуждены по ночам зарабатывать себе на жизнь, – ядовито сказал я и тут же подумал, что если я и дальше буду продолжать в таком же духе, то не позднее как сегодня, из меня выколотит остатки самомнения актуальный зинкин любовник, рекрутированный, помнится, прямо с чемпионата по карате, – Ты собралась кинуть на произвол судьбы всех своих поклонников и уйти в монастырь? – сбавил я обороты.

– В мужской, – захихикал Марк.

– Ты меня не понял, Рыжий,, – сказала Зинка, – Мне надоело сидеть в подполье. Пора выходить на большую сцену.

Она сделала выразительную паузу, многозначительно нас оглядела, открыла рот, чтобы продолжить и… раздался гулкий звук.

Нашу входную дверь кто-то проверял на прочность.

– Открывай! – вторил гулу мужской голос.

– Санин! – выдавил Марк и бросился прочь из кухни.

За новой порцией валерьянки.

***

Наш дом, построенный на закате культа личности, напоминает о минувшей эпохе не только высокими потолками, проржавевшими трубами центрального отопления и советским гербом над входной дверью. Без ложной скромности скажу, что практически каждый его обитатель – личность и у каждого свой культ. Вплоть до сиамского кота из 4-й квартиры. Он не разделяет равнодушия своей хозяйки – 40-летней торговки, не интересующейся никем и ничем, кроме китайских баулов, на продаже которых она сделала себе состояние, и обезьяноподобных мужей, меняющихся быстрее, чем дни недели. Бизнесменша, имя которой мне до сих пор неизвестно, не говорит нам даже «здрасте», а «сиамец», напротив, почти каждый день оставляет на коврике перед нашей дверью пахучие «приветы», культивируя в нас ненависть к меньшим братьям. Прозвав мстительное животное «Бомбардировщиком», мы были недалеки от истины. Роза Вениаминовна из 3-й квартиры как-то с негодованием сказала мне, что его кличка – «Коккинаки». Я хотел было восхититься юмору котовой хозяйки, но вовремя одумался. За такое кощунство можно схлопотать от Розочки ридикюлем по морде. К упоминанию всуе имен советских героев она относится нервно. Забавная фамилия летчика-истребителя не была исключением.

Что до самой Розы Вениаминовны, живущей над нами, то ее три комнаты стали последним оплотом коммунизма: интересуясь жизнью заграничного пролетариата, она не пропускает не одного латиноамериканского сериала. Житейские трудности сериальной «мари-изабель» дают ей богатую пищу для размышлений о горьких человеческих судьбах в постсоветском пространстве, которыми она делится со всеми и с каждым.

Наше трио, яркое свидетельство растлевающего западного влияния, Розу Вениаминовну почему-то не смущает. Видимо, нас спасает ее социалистическая наивность. В сексуальном образовании Розочка застряла где-то на уровне седьмого класса: до писем Карла Маркса с супруге Женни уже доросла, но о том, почему Крупская терпеть не могла Арманд, не догадывается. Для Розы Вениаминовны, пожертвовавшей личным счастьем во имя общественных интересов, кровать – это место для сна, а не пересыпа.

Страшно представить, во что она превратила бы нашу жизнь, если бы возненавидела также, как и шоколадного короля Протопопова, перестроившего весь последний этаж под свою резиденцию. Его жена, и без того бледная, зеленеет от страха, завидев синие кудряшки престарелой коммунистки. Не удивлюсь, если Розочка уже доложила куда следует, и теперь в «пентхаус» на четвертом этаже звонят неизвестные товарищи, требуя деньги на нужды компартии. Наследница шоколадных миллионов пошла боязливостью в мать: во время прогулок во дворе она ни на шаг не отходит от гувернатки, опасаясь, что из-под земли вырастет Розочка и заведет волынку о преступно нажитых капиталах.

Впрочем, и на агрессивную добродетель Розы Вениаминовны нашлась узда. В присутствии Санина из второй квартиры ее революционный пафос разом сходит на нет. Сердце отставного генерала, закаленное ежесубботними перепалками с супругой, трудно жечь революционным глаголом. К тому же любимое развлечение отставного генерала – палить из именного «макарова» по воробьям. Вряд ли Роза Вениаминовна хотела бы разделить птичью участь.

А мы однажды чуть не отправились прямым рейсом на небеса. Через неделю после нашего переезда Санин в пьяном угаре ломал нашу дверь рукоятью пистолета и обещал поставить нас «к стенке».

Нас спасли боксерские навыки Кирыча. Точным ударом в челюсть отправив буйного вояку в нокаут, он восстановил наше реноме и вызвал уважение, вскоре перешедшее в искреннюю приязнь.

Теперь Санин частенько является к нам с бутылкой водки и банкой рыбных консервов.

Его визиты вызывают неоднозначные реакции. Марк пытается говорить басом, а когда это ему не удается, трясется, как осиновый лист. Кирыч хранит нейтралитет. Он без вопросов вливает в себя санинскую водку и вежливо поддакивает. Я бы готов проявлять такие же чудеса долготерпения, если бы Санин не оскорблял мой слух. Дойдя до кондиции, он становится по стойке «смирно» и начинает выводить дребезжащим тенорком: «Офицеры! Офицеры! Наше сердце под прицелом!». О, Боги! Яду мне, яду!

Чтобы не сказать Санину всей правды о его вокальных способностях, я придумал вспоминать его жену. Обычно уже одного имени «Тамара» достаточно, чтобы несанкционированный сольный концерт перешел в гневный монолог.

Признаюсь, я не без удовольствия слушаю, как Санин бранит свою супругу.

При первой встрече она попросила нас называть ее Томой и с того времени демонстрирует раскрепощенность.

– Какие у Томочки трусики! – говорила она как-то Марку на лестнице, задрав платьице, и без того коротковатое для ее ножек-спичек.

– В следующий раз души ее! – посоветовал я, выслушав марусину тираду о «неэстетичности» генеральшиных форм

Природная кровожадность тут ни при чем. Тамара Санина принадлежит к породе бывших красавиц, которые всех мужчин считают своей собственностью. Вежливое равнодушие соседей из первой квартиры она восприняла, как оскорбление и теперь полыхает ненавистью. Чем слаще улыбается, тем больше ненавидит.

С тех пор, как Санин перевел нас из врагов в друзья, в нашем почтовом ящике начали появляться анонимные письма, в которых «гамасекам» предрекают самые страшные кары. Я почти на сто процентов уверен, что их сочиняет Томочка в трусиках. Прозревать истину, вязать крючком, варить щи и костерить мужа Тамара умеет, а писать без ошибок – нет.

Уничтожать эти коряво написанные послания мы не собираемся. Наоборот, складываем их в коробку с намерением опубликовать на старости лет. Литературы в сочинениях отставной красавицы – ноль, но они бесценны, как документ эпохи. Например, упоминание «статьи за мужеложество» свидетельствует о дебатах в Думе, желающей возобновить судебное преследование геев. А если аноним толкует о грехе и геенне огненной, значит недавно свое «фи» высказал какой-то священнослужитель.

Если бы анонимки перестали приходить, то это, наверняка, говорило о тепимости, внезапно воцарившейся в обществе. Чудес, увы, не бывает. Тамарам саниным всегда найдется, откуда черпать свою злобу.

Нет ничего удивительного в том, что эпитеты, которыми Санин награждает свою царицу, отзываются у меня в душе сладкой музыкой.

Впрочем, это не делает визиты генерала более желанными.

***

– Ну? – сказал Кирыч, глядя на Санина в упор.

Соседа штормило. Вчерашний вечер он провел нескучно.

– Таких, как вы, убивать надо… – задумчиво сказал Санин.

«Сколько гомофоба не корми, все равно укусит», – обреченно подумал я.

– Ну? – повторил Кирыч.

А я говорю: ты, че, говорю, нормальные мужики…, – продолжил генерал, – Почему бабы такие?

– Какие? – спросил Кирыч.

– Подлые.

У Санина, вероятно, лунатизм на почве алкоголизма. Явился к нам договаривать беседу начатую вчера вечером.

Если с супружницей не повезло, чего всех-то одной краской мазать, – не удержался я.

– В чем дело, мальчики? – послышался голос-кокольчик.

Из кухни появилась Зинаида. Пары минут оказалось достаточно для преображения «Зинки-мочалки» в «Зинаиду-феерию»: локоны уложены, на губах – лукавая улыбка, в глазах – нега.

Увидев нашу гостью, Санин застыл, как громом пораженный.

– Давайте знакомиться. Вы кто? – спросила Зина, подходя к генералу и протягивая ему руку.

– Любочка! – сказал он с умильной улыбкой и полез целоваться.

– Какой бойкий?! – отступая на безопасное расстояние, сказала она, – Хотите кофе? Это бодрит.

Зина расправила юбку, провела рукой по волосам и, энергично вертя задом, пошла на кухню. Санин отправился следом.

– Как слон на веревочке, – потрясенно сказал Марк, глядя ему вслед.

– Присаживайтесь! Вот пресса…, – слышалось из кухне зинкино щебетание.

В искусстве обольщения Зинке нет равных. Она поила генерала растворимым кофе, молола чепуху и смеялась русалочьим смехом. Санин послушно пил, пялился на феерическую блондинку и таял.

Участвуя в представлении лишь в качестве зрителей, мы не протестовали – очень уж увлекательное разворачивалось действие. Глаза Марка увлажнились. Для него все происходящее было мелодрамой. Кирыч, еще недавно пылавший благородным гневом, опять забрался в свою скорлупу. Он будто смотрел программу «Время». Я переживал саспенс в духе Хичкока: пальнет ли Санин из своего «макарова», если распознает, что красота Зинки – сплошь поддельная?

Любовь слепа. Генерал млел и называл Зинку «Любочкой».

«Может быть, Зинка была похожа на его первую любовь – какую-нибудь перекисную блондинку-продавщицу из магазина „Военторг“?» – придумал я объяснение.

Меня захлестнула лирика. В воспаленном от недосыпа мозгу поплыли сказочные видения: Зина в длинном белом платье машет кружевным платочком вслед уходящему воинству, впереди которого Санин на коне и с «макаровым»… Ой, ты гой еси, добрый молодец…

Стоп! А как же Тамара? В мечте ей места не было. Что до реальности, то по моим расчетам она вот-вот должна дать о себе знать.

Словно по заказу зазвенел звонок.

Тома фурией влетела в квартиру. Марк, открывавший дверь, окоченел от соседской наглости. Кирыч, я и Зинаида, высыпав в коридор, напротив, с интересом наблюдали за маневрами генеральши, которая, похоже, неплохо знала расположение нашей квартиры (даром, что в гостях была два раза – за солью заходила). Первым делом она взяла курс на нашу с Кирычем комнату. Никого не найдя, она шмыгнула к Марку, но и там ее ждало разочарование. Наконец она догадалась сунуть нос на кухню.

– Здравствуй, Тамара! – донесся из кухни виноватый голос Санина, который тут же был заглушен звоном затрещин, – За что? – закричал генерал.

– Я тебе покажу за что! – завизжала Тамара, выволакивая супруга из кухни.

– А поцеловать на прощание? – сказала Зинка вслед удаляющейся парочке: щуплая Томочка в развевающемся пеньюаре выталкивает Санина на лестничную площадку – как жук навозный шарик.

– Устроили тут… публичный дом! – метнула генеральша в зинаидино глубокое декольте.

Негодование Тамары было так неподдельно, что я засомневался: она ли показывала Марку бельишко?

Зинка открыла рот, чтобы принять участие в «сцене на базаре», но дверь уже захлопнулась.

– Здравствуй, Тамара! – сказала Зинаида.

Получилось, совсем по-санински. Мы стали хохотать. Марка выгнуло пополам, Кирыч смущенно захрюкал, а Зинка отвечала ему тонким «и-и-и».

– Тома-тома-тома, меня нету дома, – пропищал я экспромт, чем вызвал новый приступ гомерического хохота.

– Я зачем сюда пришла?! – внезапно посерьезнела Зина, – Илья, ты мне песню напишешь!

– Для прорыва на большую сцену? – спросил я.

– Ой, а вдруг ты будешь вторая Алла Пугачева! – восхитился Марк.

– Зинаида Первая, – поправила она, – Ты мне хит написать должен.. Срок – неделя.

– Как это? – спросил я, борясь с желанием вытянуться в струнку.

Такая любого генерала за пояс заткнет.

– Молча, – распорядилась Зинка, – Начато – кончено.

Она так избаловалась мужским послушанием, что и меня оптом зачислила в армию своих поклонников.

Начато… Легко сказать…

***

Я с удовлетворением перечитал последнюю строфу. Быть поэтом-песенником оказалось интересно. Подумать только, еще пару часов назад я и не позревал, что могу подбирать рифмы позамысловатее, чем «любовь-морковь-свекровь»…

Рецепт оказался прост, как три аккорда. Надо дождаться понедельника, когда все разбегутся по своим делам. Заварить крепкого кофейку и, отхлебывая горьковатой жидкости, вообразить себе некий мотивчик. Затем его надо пропеть и подумать, что бы это могло значить.

– Алло! – хрипло сказала трубка.

Разбудил. Ничего, сейчас как обрадуется! Вместо приветствия я приступил к декламации…

Я торжественно прочел заключительную рифму, еще раз восхищаясь ее благозвучием.

Зинка молчала. «Слов от счастья найти не может», – догадался я.

– Я не поняла, про что песня? – фыркнула Зинаида, – Я же сказала, нужен хит, а не твои «черви с точками».

– Червоточина, – поправил я.

– А хит – это значит любовь. Она его любит, а он ее послал куда подальше. Или наоборот, – втолковывала мне Зина, как неразумному дитяти,

– Так это и есть любовь, – возразил я, – «Начато-кончено». То есть любовь ушла, оставила только разочарование…

– Рыжий! Надо быть проще! – перебила меня Зинка и, немного подумав, пригвоздила, – Поэт из тебя, как из меня генеральша. Кстати, как там ваш сосед поживает? Может мне ему позвонить? Свидание назначить?

– Позвони-позвони! – посоветовал я и бросил трубку.

Кончено.

***

Наверное, со дня основания «Макака» не видела такого количества женщин. Они с интересом разглядывали фривольные картинки на стенах и что-то шептали своим спутникам. Те, в свою очередь, старательно отворачивались, делая вид, будто не интересуются обнаженной мужской натурой.

Я угрюмо изучал содержимое своего стакана и ворчал на Марка, который вертел головой и шепотом восхищался.

– Ой, я его вчера в телевизоре видел, – опять зашелестел он, глядя на загорелого мужчину в переливчатом костюме, – Он в Думе заседает!

По марусиным подсчетам, кроме означенного политика, в «Макаку» явилось десятка полтора известных персонажей: пара телеведущих и журналистов, несколько сериальных актеров и актрис… Интересно, сколько часов Зинка провела в обнимку с телефоном, чтобы заманить их на презентацию своего «прорыва на большую сцену»?

– Ой, смотри какой у него перстень! Неужели настоящий брильянт? – в горячке зашептал Марк, не сводя глаз с господина политика.

– Чушь! – фыркнул я.

– Думаешь, ненастоящий? – спросил Марк.

– Песня – чушь.

– Ай, какая разница, – махнул он рукой, – Вот Федюня говорит, что теперь можно выращивать алмазы на специальных алмазных фермах. Берут уголь, поливают его химией и ждут, когда…

Мне надоело слушать марусину околесицу и я пробурил блестящую толпу.

– Как алкоголики, – ернически подвыл я и задохнулся.

От второго удара по спине я уподобился рыбе, хватающей воздух на пляжном бережку. Перед носом возникла красная морда. Господи! Еще Санина здесь не хватало.

По случаю праздника сосед принарядился: генеральский костюмчик, волосики приглажены, в глазах боевой задор. Видимо, Зинка решила подстраховаться. Влюбленный мужчина не позволит закидать гнилыми помидорами даму своего сердца.

– Как поет, а?! – заорал мне в ухо Санин, – Слышь?! Как поет? А?! Какая женщина!

– Ты хоть знаешь, что у нее в паспорте написано? – спросил я, едва увернувшись от очередного дружеского удара по позвоночнику.

Если он и дальше будет так выражать свой восторг, то после концерта я поеду не домой, а к Склифосовскому.

– Какая мне разница, замужем она или холостая! – Санин посмотрел на меня так, словно я предложил ему предать родину, и отвернулся к сцене.

– …Как анаболики…, – в десятый раз повторив заключительную фразу, перламутровая Зинаида победительно улыбнулась публике.

– Браво! – исступленно забил в ладоши Санин, – Браво!

– Ее Сашей на самом деле зовут, – сказал я в зеленую спину.

– Какая женщина! – кипел восторгом Санин.

– Она – мужчина.

– Какая женщина! – повторил Санин и шмыгнул носом.

Отчего-то я был уверен, что сейчас по его щеке ползет слеза. Большая, как жемчужина.

Великая сила искусства. Черт его подери.

Чукоккала-гекаккала

Тяга к знаниям – самый невыносимый изъян в характере Марка. С той поры, как он решил заняться самообразованием, к нам в дом табунами повалили знатоки трансценденции Канта, читатели Вольтера в оригинале и пожиратели кактусов по заветам Кастанеды. Они сидят в нашей гостиной, пьют наш чай и нашу водку, заплевывают окурками нашу квартиру и презирают нас за доброту.

– У Мураками этот синдром прекрасно выписан. Ты не читал Мураками? – вытаращился на меня очередной умник по имени Феликс.

Лицо его свернулось в гримасу, будто я таракан и шевелю усиками.

– Еще один такой визит и тебя застрелю, – сказал я Марку, закрыв дверь за Феликсом, – Почему все твои друзья думают, что если ты готов слушать их бред про эскапические диалектизмы, то у твоих сожителей столько же терпения?

– Да, Филя сегодня загнул, – согласился Марк.

На диване в гостиной спал обессиленный Кирыч. Обычно, когда к нам приходят ученые зануды, он скрывается в спальне и делает вид, что его нет дома. Сегодня улизнуть не удалось. Феликс, как клещ, вцепился в него и допоздна терзал ученостями.

– Мне кажется, Филечка влюблен, – захихикал Марк, кивая на сопящие сто килограммов.

– В кого? – не поверил я.

– Ну, не в тебя же? Ты даже Кавасаки не знаешь, – прыснул Марк.

Кстати, Мураками я читал и мог бы утереть нос Феликсу – этой крысе в очочках, считающей себя первостатейным критическим светилом. Между собой, мы называем его Чуком. Главным образом потому, что у него есть Гек. Здоровый парень с таким же внушительным именем – Геракл, которое я самовольно сократил до «Гека».

Чук и Гек всюду появляются вместе. И спят, возможно, тоже. Впрочем, мне нет дела до их личной жизни. Мне и со своей проблем хватает.

– Не позвать ли нам Чука на плюшки? – задумчиво сказал я на следующее утро за завтраком.

Марк чуть не подавился бутербродом:

– А кто вчера выставил его из дома?

– Мне стало стыдно. Теперь хочу замолить вину.

– Тогда и Гека позовем, – обрадовался Марк.

***

Как и ожидалось, Чук и Гек явились минута в минуту. Они ужасно пунктуальны, если речь идет о даровой еде и выпивке.

– Привет, рыба моя золотая, – сказал Марк и, проигнорировав распахнутые объятия Чука, ринулся к его спутнику, – Давно не виделись!

Дружеские лобзания Геку, кажется, понравились. Чук хмыкнул что-то вроде «здрасте».

Вечер обещал быть интересным. Если Марк замечает привлекательный объект, то прет напролом, мало считаясь с мнением любовников. Тем более предполагаемых.

Плохое настроение Феликсу обеспечено. Я был в силах лишь довершить букет неприятных эмоций.

Где-то я читал, как одна испанская секретарша ненавидела своего шефа и плевала ему в кофе. Фармацевтическая промышленность, слава Богу, работает безотказно, благодаря чему у меня было средство лучше. «Расслабин». Без цвета и запаха. Продается без рецепта.

Я принес из кухни блюдо с тортом и кофе, уже разлитый по чашкам.

Воодушевленный радушным приемом, Гек, видимо, решил показать себя во всей красе. В отличие от своего ученого друга, он вряд ли знал разницу между «Пиноккио» и «Буратино», поэтому завел разговор соответствующий своим габаритам – о футболе. Я к бестолковой беготне за мячом равнодушен, Марк смотрел на Гека, как кролик на удава. Или как удав на кролика. Кирыч медитировал. Феликс нервно ерзал.

– Он не наш, – зашептал мне Марк, – Если бы он был наш, то не пинал бы мяч. Вот я понимаю, фигурное катание…

– Или синхронное плавание. Вчетвером, – сказал я…

Оплывая, одна за другой гасли свечи. От пирожных остались только крошки. Я устал крейсировать между гостиной и кухней, заваривая очердную порцию кофе, и привалился к теплому боку Кирыча. Не понимаю, как можно пить столько кофе на ночь. Что ночью-то делать? Впрочем, Марку нашлось бы чем заняться.

– Я Шелли читал как-то. Очень смешно, – отчитался он о проделанной работе. Марку надоело молчать в ученых компаниях, поэтому он купил томик стихов и по вечерами заучивал наизусть. Уходил с книгой к себе в спальню, и менее через минуту спал сном младенца. Если бы я был врачом, то вместо снотворного выписывал бы пациентам классическую поэзию.

– Ты имеешь ввиду Мэри Шелли? – спросил Чук голосом экзаменатора.

Марк захлопал глазами..

– Да, ее он и имеет, – пришел я на помощь, – А мне, например, эта макулатура уже не интересна. Раздавлена поездом истории.

– Вот как? – скептически заметил Чук.

– Люблю советскую литературу про детей, – сказал я, – Особенно рассказы, воспевающие простые ценности. Про «Чука и Гека», например. Очень нравится. Намедни я даже стих про них сочинил.

– С чужого голоса поете, – дослушав, кисло сказал Феликс.

– Да, пою, – согласился я, – Пою, а не каркаю.

– …Вы пишете для неопределенной целевой аудитории, – продолжил Феликс, профессионально не обращая на внимания на колкости, – Если для детей, то «покаккала» лучше опустить. Или заменить каким-нибудь эвфемизмом. Иначе не издадут.

– Я в стол писать буду. Стану классиком посмертно. Как художник Ван Гог.

– Только ухо себе не режь, – сказал Кирыч.

– Не надо, – испугался Марк, – Ухо отрезать, это не жир отсосать.

– Как это? – спросил Гек, подозревая, видимо, неизвестные ему эротические удовольствия.

– Чтобы живота не было, – радостно объяснил Марк. Дамские глянцевые журналы, которые он любит изучать в туалете, дают неплохое представление о пластической хирургии, – Вот у тебя имеется пара лишних килограммов и пара тыщ баксов, которые ты не знаешь, куда девать. Ты идешь в клинику. И через пару часов у тебя ни жира, ни денег… Хотя по мне Гек и так хорош. Правда, ведь хорошенький?

Марк повернулся к нам с Кирычем. В конкурсе по душевной простоте он запросто мог бы отхватить первый приз.

– Кто такой Гек? – спросил Геракл.

Марк выразительно поглядел на него. «Так-так, пухлая золотая рыбка скоро пойдет на съедение», – подумал я.

– Геком тебя Илья называет. А его Чуком – сказал Марк, – Симпатичные имена. У меня в детстве была собака, которую тоже Чуком звали. Беспородная, но очень добрая. Она под трамвай попала.

Марк замолчал, скорбя об усопшей псине. Гек сочувственно хмыкнул. У Чука сделался такой вид, будто ему отдавили ногу.

– Гикнулась собачка, – без выражения произнес Кирыч.

– Нам пора, – задушенно сказал Чук и метнулся к выходу со всей возможной скоростью.

Даже «до свидания» не сказал.

***

Чук дотерпел только до станции метро «Домодедовская». На следующий день ушлый Марк узнал от Гека, что прямо в вагоне с «бедным Филечкой» случилась неприятность, и он едва не попал в милицию за нарушение общественного порядка.

– Чукоккала накаккала, – сказал Кирыч, посмотрев на меня.

Вирус

– …Добрый вечер. Сегодня в программе…, – сказал холеный мужчина в телевизоре.

Затем он отъехал в угол экрана и исчез, оставив после себя лишь голос, сообщавший новостное меню: президент на заводе, во Владивостоке – пурга, в Париже – демонстрация…

– Спокойной ночи, – нежно сказал Марк телевизору, в глубине которого спрятался его любимый ведущий, и скрылся в своей комнате.

Кирыч прибавил звук и подсел ко мне на диван.

– Думаешь, у него все в порядке? – зашептал он, кивая в сторону марусиной комнаты.

– С головой ты имеешь ввиду? Подумаешь новость! – усмехнулся я и громко продекламировал, – Маруся, скорбная главой, в домашнем мраке мне явилась и, ухнув вещею совой, вдруг крыша с треском обвалилась…

Я с надеждой посмотрел на свет, пробивавшийся сквозь щелястую дверь. Марк на провокацию не поддался. Милой сердцу свары сегодня не получится.

Я разочарованно поворочался. Диван – наследство от предыдущих жильцов – уныло заскрипел.

Он прав. Вечер обещал быть скучным. Чипсы, пиво, телевизор – рядовой мещанский набор.

Браниться с Марком было моим любимым развлечением. Чем меньше поводов, тем нестерпимей зуд посыпать его голову проклятиями. Просто так. Из вредности. Надо же тренировать вянущее злоязычие.

Марк от природы – идеальная жертва. Как взглянет своими оленьими глазами, как ресницами хлопнет, так сердце кровью обливается – как же ты живешь-то, малыш, в этом безумном, безумном мире. То, что «малыш» через сорок лет на пенсию пойдет, в расчет, как правило, не принимается. «Маленькая собачка до старости щенок», – объясняет эту странность Кирыч.

Против вечнозеленой Маруси мне, например, предъявить нечего. Кремы, маски и прочая оздоровительная дребедень помогают мало. В лучшем случае, как аутотренинг: намажешь морду белой слизью и начинаешь себе врать. Красота и молодость входят в мои поры… Еще немного и меня будут называть «деточкой», облепят подгузниками, а я буду пускать слюнявые пузыри и пребывать в сладкой увереннности, что жизнь прекрасна…

– Прекрасно…, – проговорил я вполголоса, пытаясь убедить себя, что и досуг удался.

Съеденные чипсы отложатся новой жировой прослойкой, а морщин лишь прибавится – я заранее скукожил лицо, думая о том, каким я увижу себя завтра в зеркале – на традиционном ежеутренннем осмотре: эта небольшая выпуклость над трусами еще не похожа арбуз, но когда-нибудь обязательно им станет.

– Прекрасно! Прекрасно!

На экране телевизора президент, ласково улыбаясь, жал руки людям в спецовках. На их лицах было написано такое счастье, будто им только что предложили райское блаженство. Везет. Им нет дела до арбузов.

– …Марк в последнее время сам не свой, – нахмурившись, все толковал Кирыч, – Все ночи дома. Вечера – тоже. Ему даже звонить реже стали.

– И слава Богу. Наконец-то можно вздохнуть спокойно. Мне уже надоела эта брачная карусель. То Гера, то Гек, теперь какой-то Сережа. Не жизнь, а собачья свадьба.

– Вчера полночи не спал. И стонал. Жалобно так, – Кирыч поерзал на диване, и тот вновь проявил отзывчивость – надрывно заскрипел.

– Ты-то откуда знаешь? – рассердился я, – Тебя же пушкой не разбудишь?!

Признаваться в собственной ненаблюдательности не хотелось. Ведь и правда, когда я часа в три встал воды попить, у Марка свет горел. Рыданий я, правда, не слышал. Но ложь – не в характере Кирыча. Также, как и галлюцинации.

– Смотри, что я у него в сумке нашел! – Кирыч бросил мне на колени толстый том.

Красные буквы на черном фоне кричали: «Все, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить». С обратной стороны фолианта на меня смотрел некрасивый тип в очках с толстой оправой и огромным шишковатым лбом – распространенная в литературных кругах порода «дохлый ботаник». Думаю, из всех таинств секса, о которых повествует «А. Кенигсберг», на практике он постиг лишь секс с самим собой.

– Не вижу криминала, – сказал я, возвращая книгу, – Мальчик наконец-то захотел понять, чем же это он занимается последние 10 лет. Взрослеет!

– Закладка лежала здесь, – Кирыч открыл книгу где-то ближе к концу.

Глава называлась «СПИД не спит».

Я растерялся.

Заказывали нерядовой вечер – нате вам, подавитесь!

– Не хочешь ли ты сказать?…

– Вот именно…

– На Владивосток обрушился буран, – сурово сказал телеведущий, заполняя паузу, – За последние часы высота снежного покрова превысила полтора метра. Движение общественного транспорта парализовано. Подробности в репортаже нашего корреспондента…

Я уставился на экран, делая вид, что меня интересует занесенный снегом город.

Значит так.

Марк вдруг записался в монахи. С нами почти не сплетничает. Вечерами сидит запершись в своей конуре. С пакетом молока!

Я напрягся.

К этому вещественному доказательству стоило отнестись с особым вниманием.

Если составлять список напитков, которые Марк не любит, то молоко наверняка займет место в самом начале – где-нибудь между монгольской водкой архи и киргизским кумысом. А теперь говорит, что молоко улучшает пищеварение и навевает приятные сны.

Что же должно случиться, чтобы так радикально изменить марусины вкусы?

Вдох – выдох, вдох – выдох. Голова чуть откинута назад, позвоночник прямой, но не напряженный. Вдох-выдох, вдох-выдох. В ситуациях, которые требуют от меня выдержки, я вспоминаю завет подруги Татьяны. Как одинокой матери троих охламонов, ей нужны железные нервы. Чтобы не сорваться на хулиганистых отпрысках, она часто пыхтит на манер роженицы.

Не помогло.

– Я этой сволочи все зубы повыбиваю, – проскрипел я, – Этому, как его, с алмазным зубом. Который Марка на дачу возил. У него же на лбу было написано: «Болен». Говорил же, не якшайся с пафосными дяденьками, доведут они тебя до могилы. Так нет. Марусе хотелось с богатеем познакомиться. Сколько продлился их роман? Неделю?

– После дачи и закончился, – сказал Кирыч.

Я скрючился в позе эмбриона, будто это мое тело грызет смертельный вирус. Диван участливо застонал.

Несправедливо! Те, кто там, наверху, распоряжается рассылкой бед и горя, трудятся без перерывов и праздников. Чего не скажешь о конкурирующей фирме, заведующей доставкой счастья.

Я решительно подошел к двери.

– Марк! Выйди на минутку. Нам с тобой поговорить надо.

За дверью послышался шорох и сдавленный писк.

– Марусенька, открой! – я попробовал сказать голосом доброй феи.

– Чего надо? – высунул Марк лохматую голову

– Не смей так с нами разговаривать! – сладким фальцетом произнес я.

Марк попытался захлопнуть дверь, но не вышло. Кирыч вытянул его наружу, как червяка из яблока.

– Сядь! – сказал я, отбрасывая сантименты.

Марк поглядел в сторону своей комнаты, но путь к отступлению был отрезан. Кирыч загородил собой дверь и для пущей убедительности воинственно сложил на груди руки.

– А теперь рассказывай! – сказал я.

– Что рассказывать? – фальшиво заулыбался Марк.

– Сам знаешь что. Давно он у тебя?

«Клянусь вести себя хорошо, любить все живое и никого никогда не обманывать! – мысленно взмолился я, – Только пусть Марк будет здоров!». Судя по его реакции, молитва не была услышан. Марк изобразил уличный фонарь – деревянное тулово, горящий лик.

– Уже неделю, – сказал он, жалко улыбаясь.

Вокруг все внезапно пришло в движение. Закачался Марк, закачался диван, на котором он сидел, и даже Кирыч, несмотря на сто его килограммов, начал мотаться из стороны в сторону, как сумасшедший маятник.

Беда приходит вот так – просто и тихо, без помпы и без приглашения. Как бедная родственница, она присаживается на край дивана и, краснея, просит воды попить, но проходит совсем немного времени, а барышня уже кладет ноги на стол и требует чего-нибудь пожрать.

Марусиного тела, например.

– От кого? – спросил я, когда комната вокруг перестала качаться.

– От Валерочки.

Что говорить дальше, я не знал? Не хватало опыта. Возникшая пауза тяготила Марка, кажется, не меньше, чем меня.

– Я сказать боялся, – зачастил он, – Думал, ты ругать меня будешь.

– Лучше некрасивая правда, чем красивая ложь, – сказал Кирыч.

– …Мне как Валерочка предложил, я вначале отказался, а потом подумал: почему бы и нет. Иногда ведь так одиноко. У тебя есть Кирыч, у Кирыча есть ты. А у меня кто? Пусть хоть он будет.

– А как же элементарные меры предосторожности? Я же тебе тысячу раз говорил! – в глазах защипало.

– Ах, Рыжик, тебя послушать, так вообще жить расхочешь! – вскрикнул Марк, – То – нельзя, это – не смей! Меня даже мама так не строила!

– Ты у какого врача был? – спросил Кирыч

– У врача? – переспросил Марк, – Ах, да у врача я тоже был. У самого лучшего! Мне его Валерочка посоветовал. Говорит, что лучшего ветеринара в городе не найти. После самого Валерочки, конечно.

Я ужаснулся. Идти к ветеринару с человеческими болячками?!

– Если он кастрирует котов, то это вовсе не означает, что он по людям спец!

– Он хвосты собакам рубит. Элитных пород! – сказал Марк.

– Завтра же пойдем в клинику! – сказал я, – Может, напутал твой врач. Любой врач имеет право на ошибку, тем более, ветеринар.

– Сегодня «позитив», а завтра «негатив», – согласился Кирыч.

– Только «позитив»! – вскрикнул Марк, – Он все знает. И про питание, и про то, как гулять. У меня даже бумаги есть!

Это как же ему жизнь опротивела, чтобы так легко ставить на ней крест?

– Кирыч! – сказал я, – Можно попросить тебя об одном одолжении?

– Ну, да!

– Ты не мог бы найти этого Валеру-бациллоносителя и повыдергать ему ноги?

– Он ни при чем! – закричал Марк, – Он мне только Джека отдал и больше ничего.

Хм, история оказалась сложнее, чем я предполагал.

Неизвестный мне Валерий, видимо, содержатель какого-то притона и впаривает простушкам, вроде Маруси, мальчиков с экзотическими именами. Конечно, Марк постеснялся поинтересоваться, а здоров ли его новый друг. Теперь пожинает плоды собственной дурости.

И мы вместе с ним.

– Подожди, – спросил я, – Так, ты от Валеры или от Джека заразу подцепил?

– Что? Кого? – растерялся Марк.

– Вирус, дурень, иммунодефицита! – истошно закричал я и от злости стукнул кулаком по дивану. Тот возмущенно взвизгнул.

– Ты совсем с ума сошел? Какой вирус, какого дефицита? Ты о чем? – взвыл Марк дивану в унисон.

– Постой, – примирительно сказал Кирыч, – Начнем сначала. Валера – это…? – он выжидательно уставился на Марка.

– Знакомый. Собачник.

– Сдает тузиков на живодерню! – догадался я и мстительно добавил, – Вот его Бог и наказал за грехи.

– Он их разводит! – выкрикнул Марк.

– А Джек это… – продолжил допрос Кирыч.

– Мальчик, вы не бойтесь, – сказал Марк, – Я брать не хотел, а потом согласился. Теперь не знаю, что делать. Ты же собак не любишь.

– Если тебе придет в голову дурная мысль завести пса, то ухаживать за ним придется мне, – сказал я.

Дальше я хотел выдать тираду на тему «Легко быть добрым за чужой счет», но осекся.

– Подожди… Джек – это… собака?

Марк кивнул.

– Обыкновенная собака? – уточнил Кирыч.

– Необыкновенная. Порода – фуззльтерьер, – заявил Марк.

Я замолчал.

В голове все перемешалось: собаки, люди, вирусы.

– …требуя повышения заработной платы. В акции протеста приняло участие около 10 тысяч человек…, – сообщал мужской голос парижские новости.

На экране дергалась огромная голова из папье-маше. Глаза выпучены, нос – крючком. Человек, несший голову на своих плечах, приплясывал и выжимал пронзительные звуки из резиновой груши, похожей на гигантскую клизму.

Я прыснул:

– Господи! А я из-за какой-то жучки сердце рву…

С хохотом я повалился на диван. От нагрузки старичок натужно закряхтел – и я оказался в клубах пыли.

– Ай, ножки подломились, – сказал Марк, – Жалость какая!

– А зачем ты это читал? – Кирыч схватил книгу про секс.

– Как зачем? – удивился Марк, – Для самообразования!

– …Мы же думали, у тебя СПИД. Ходишь бледный, как трепонема…, – все задыхался я от смеха, валяясь среди диванных обломков.

– Где? – спросил Кирыч.

– В моей комнате, – ответил Марк.

– Давно?

– Уже неделю. Показать?

– Показать.

Марк вынес корзинку и поставил на пол. Заглянув внутрь, Кирыч уверенно заявил, что Валера обманул, никакой это не терьер и тем более не фуззль:

– Помесь таксы черт знает, с чем.

– Дворянская порода, – сообразил Марк.

– Ага, – фыркнул я, – Голубых кровей.

На мой взгляд, пес был разновидностью колбасы: толстая сосиска, обтянутая черно-белой шкуркой с пятью рахитичными отростками, один из которых, украшенный пушистой кисточкой, вертелся, как пропеллер.

Новый жилец перевалился через борт корзины и тявкнул.

– Здрасте! – умилился Кирыч.

– На «Джека» он не похож, – покачал я головой, – Очень уж морда пакостная.

Щенок, повертевшись у ног Кирыча, цапнул его за штанину и с рычанием потянул на себя.

– Назовем его… «Вирусом», – сказал я.

– …На европейской части России завтра установится ясная солнечная погода…

Диваны и фазаны

– …Изумрудный! Или цвета фуксии, – уверенно заявил Марк, – яркие цвета улучшают настроение.

– Не заметил, что мне становится весело от твоей рубахи. Той – лимонно-розовой в фиолетовый горошек, – сказал я.

Мы лежали на полу в гостиной. Марк нежился под солнцем и глядел в журнал. Я спрятался в тени, чтобы солнечные зайцы не мешали думать. Уставившись в потолок, я решал две задачи. Во-первых, не содрать ли паутину с лампочки. Честно говоря, ее судьба была интересна лишь потому, что мой отчим орал бы про «свинарник» весь день, не переставая. Из застарелого чувства противоречия я решил оставить в покое шедевр паучиного ковроткачества, как минимум, до ближайшей генеральной уборки. Вторая дума была сладка, поэтому я не торопился принимать окончательное решение. Иногда ведь важна не цель, а путь к ней.

Тем более, что случай был уникальный.

Кирыч собрался поменять работу. Его не хотели отпускать и даже дали премию, надеясь пробудить у него совесть. Деньги он взял, но заявление об увольнении все-таки подал.

Конечно, можно было бы профукать нежданный излишек привычным порядком – на клубы, музыку и красное вино, но Кирыч предъявил ультиматум:

– Нам нужен диван. Если мы не купим его сейчас, то не купим никогда. Сколько можно на полу валяться?

Звучало, как крик души.

После того, как у мы сплавили старый диван на соседскую помойку, сидеть в гостиной нам оказалось не на чем. Теперь мы смотрим телевизор, как султаны – на полу, закиданном цветными подушками. Красиво, но очень непрактично – зад мерзнет, навевая неприятные мысли о простуженном мочевом пузыре или, не дай Бог, простатите. Кирыч прав, пора обзаводиться диваном. Хотя бы ради того, чтобы позднее сэкономить на лекарствах.

Чтобы не сделать неправильный выбор, Марк отыскал в своих завалах журнальную статью под названием «Цвет мой, зеркальце, скажи!» и теперь вслух зачитывал самые интересные куски.

– Желтый! Это символ спокойствия, интеллигентности. Получается путем смешивания красного и зеленого. Желтый является цветом энергетизма.

– Если мы купим желтый диван, то нам останется только дружно спятить, чтобы не обманывать ничьих ожиданий, – сказал я, с ужасом представляя себе гигантскую канарейку, которая может поселиться в нашей гостиной.

– И переезжать на поселение в «желтый дом», – поддержал меня Кирыч.

Он разместился на небольшом отдалении и любовно сортировал внезапное свалившееся на нас богатство: каждую купюру он рассматривал, разглаживал и лишь затем определял в стопку подходящего номинала.

– Если желтый цвет неприятен, то речь идет о человеке сосредоточенном, пессимистически настроенном, с которым трудно завязать знакомство, – зачитал Марк следующий пассаж.

– Зато ты, Маруся, весела за троих, – сказал я и хлопнул цветочного эксперта по заду, выбив из него облачко пыли.

– Наибольшее предпочтение желтому, – взбодрившись, продолжил он чтение, – отдают беременные женщины, ожидающие благополучного исхода родов…

– Кого рожать будем? Мальчика или девочку? – перебил я.

– Что там про другие цвета написано? – спросил Кирыч, – Про серый, например. На нем грязи не видно.

– Только через мой труп! – возмутился Марк, – Диван – не мышь, ему серым быть не обязательно.

– Мыши и белыми бывают, – сказал я.

– О! Белый?! – глаза его загорелись, – Будет шикарно!

– Еще как! – согласился я и проникновенно продолжил, – Одним прекрасным вечером ты сядешь пить чай перед телевизором, поставишь его на столик рядом с диваном. Кирыч соберется спать, встанет, опрокинет весь чай на диван, и нам останется только подарить его бедным.

– А я не буду садиться на диван, когда пью чай.

– Зачем диван, если на него нельзя садиться? – резонно заметил Кирыч.

– Точно! Давайте лучше купим попугая! – обрадовался Марк, – В зоомагазине на Чистых прудах я видел красного. Он всем говорит «здрасте».

– И стоит как целый диван? – спросил я, – Это нечестно. Почему мне никто не платит таких денег за то, что я говорю «здрасте»?

– У попугая есть гребень. Он встает дыбом, если в клетку зернышек кинуть.

– Вот увидишь, что будет с моими волосами, если мы купим птицу по цене дивана, – сказал я.

– Сейчас нам нужен диван, а не попугай, – сказал Кирыч, – Зачем спорить? Поедем в магазин и посмотрим, что там есть.

Марк кинул журнал в коробку с макулатурой.

***

– Диваны? Да, сколько угодно! – радостно отрапортовал продавец.

Его лицо казалось сделанным из резины. Оно двигалось без остановки, показывая всевозможные дежурно-положительные эмоции,

– Какие будут пожелания? Цвет? Форма? Дизайнер? Страна-производитель? Цена?

– Артемий, – строго сказал я, взглянув на карточку, пришпиленную к фирменному синему жилету, – Нам нужен хороший диван.

– Удобный, – добавил Кирыч.

– Красивый, – присоединился Марк.

– Для кого мы покупаем? – уточнил продавец, оглядев нашу троицу.

– Для нас, – не понял вопроса Марк, – Мы вместе живем.

Кирыч закашлялся.

– Ах, вы вместе? – губы Артемия разъехались в улыбке, – Понимаю-понимаю… У нас, конечно, найдется именно то, что вам подойдет.

«Можно подумать, что нам нужен какой-то особенный диван», – раздраженно подумал я, несясь галопом вслед за расторопным консультантом в дальний угол павильона.

– Нам в гостиной не на чем сидеть. Сидеть, понимаете? – на бегу пояснил я, опасаясь, что он предложит нам сексодром с отсеком для презервативов.

– Понимаю-понимаю.

– Чтобы смотреть телевизор, понимаете? – крикнул я, пытаясь не отстать.

Судя по целеустремленности, с которой Артемий бежал в выбранном им направлении, какие-то идейки на наш счет у него имелись. И, чуяло мое сердце, с нашими желаниями они вряд ли совпадали.

– Понимаю-понимаю, – повторил он и, наконец притормозил возле гигантского сооружения.

Деревянные слоны изображали подлокотники, спинка снизу была обита пурпурным шелком, а сверху состояла из темного-красного резного дерева: по джунглям бредет караван с поклажей.

– Какая прелесть! – восхитился Марк, – Как будто из дворца магараджи. Куплю себе сари! Хатуба-матуба! – заголосил он и задвигал головой, как какая-нибудь служительница храма Брахмапурти.

– Сари – это женская одежда, – сказал я вполголоса.

– В чем тогда мужики ходят? – замер Марк.

– В пончо! – сказал я первое экзотическое слово, пришедшее на ум.

– Ты думаешь, я того? – Марк покрутил пальцем у виска, – Пончо – мексиканский плащ. Или пальто. Это такой большой платок с дырой посередине…

– Нам не подходит, – сказал Кирыч, прервав лекцию по истории мексиканского костюма.

Я посмотрел на ценник и понял причину его решительности. Дешевле было бы обить всю квартиру персидскими коврами.

– Понимаю-понимаю, – закивал Артемий и вновь поволок нас сквозь мебельные залежи.

Второй диван был мечтой – но лет 30 тому назад, в мрачную пору советского дефицита. Два пухлых матраса, сшитых вместе. Учитывая то, что мебели у нас немного, а ремонт мы собираемся сделать как-нибудь потом, то этот диван мог чудесно вписаться в наши интерьеры. Эдакая ветшающая социалистическая лепота.

– Осталось купить ковер с голой женщиной и лебедями, – ухмыльнулся я.

Судя по цвету, мебель уже начала есть плесень.

Продавец съежил лоб в гармошку.

– Это классика! – сказал он и, дернув спинку, каким-то особенным способом, превратил диван в кровать.

– Будто щи варили, – сказал Марк, все еще переживая по поводу обивки.

– И тут же съели, – добавил Кирыч, – У вас нет чего-нибудь… повеселей?

– Ну, разумеется! – согласно подвигал гуттаперчевым лицом наш провожатый.

Мы прошли еще дальше и очутились перед большой буквой «Г», обтянутой темно-синей синтетикой, похожей на замшу.

– Стоит, конечно, недешево, но качество отличное, – доверительно произнес резиновый продавец и, воровато оглянувшись, добавил вполголоса, – Мы с моим бывшим когда-то точно такой взяли. Вы меня понимаете?

– Понимаю-понимаю! – закивал вежливый Марк.

Юркий Артемий просиял и, склонившись к марусиному уху, принялся шептать. Судя по всему, нечто соблазнительное: у Марка заблестели глаза, а на губах заиграла полуулыбка. С таким лицом он обычно слушает горькую повесть соседки Томочки о том, какие ей приходится делать непристойности, ублажая своего Санина. Марк сочувственно кивает, а на его лице написано, что он не против стать жертвой домашней диктатуры: «Ах, любите меня, да чтоб до крови».

– …Мы на нем такое вытворяли! – прислушавшись, разобрал я обрывок фразы, – Соседка в стенку стучала, говорила, что милицию вызовет… Знаешь, после всего, что пришлось пережить, меня уже ничем не испугаешь…

«Не повезло, – с тоской подумал я, – Сейчас он приплетет отчима, который совратил его в нежном возврасте, и первую любовь, которая, конечно, была самой большой. Друг его бросил и сейчас требует раздела имущества. А делить нечего, потому что он все отдал, чтобы погасить долги своей фирмы, которую разорили нечестные партнеры. Они, конечно, знали, что он спит с мужчинами, и выжили его из ненависти. Теперь он торгует диванами и мечтает о друге, с которым можно вместе засыпать и просыпаться».

Кирыч обошел диван кругом, зачем-то понюхал материю и заглянул под сиденье. Если бы таможенники относились к своей службе так, как Кирыч к выбору дивана, то контрабандисты остались бы без работы.

– Нашел? – спросил я.

– Что? – недовольно буркнул Кирыч, с трудом отвлекаясь от напряженной умственной работы.

– Пакет с героином! – поразился я его непонятливости.

Кирыч лег на диван и, покачавшись на ворсистой синей волне, кивнул мне. Я был с ним согласен. Такие вещи редко выходят из моды, потому что никогда в нее не входили. Прямые линии, слегка закругленные углы. Лишь гнущиеся во все стороны боковины и спинка, которую тоже можно скривить наподобие лепестка, свидетельствовали, что перед нами образчик современного диваностроения.

Артемий все курлыкал, как глухарь на току. По скучающему виду Марка я понял, что наш новый знакомый уделяет плотским удовольствиям слишком мало внимания.

– Кха-кха, – вежливо напомнил Кирыч о своем существовании.

– Ты его стукни, – подначил я Кирыча, – Может, опомнится.

Марк, поймав мой раздраженный взгляд, лишь развел руками. «Геям надо запретить работать продавцами, – подумал я, – Завидев себе подобных, они присасываются, как пиявки, и норовят пересказать всю свою жизнь – от пеленок во младенчестве до трусов актуального любовника».

Потеряв всякую надежду обратить на себя внимание, мы бросили Марка на произвол судьбы. «Это послужит ему уроком. В следующий раз будет думать, прежде чем соваться к посторонним со своим милосердием», – мстительно подумал я, отправляясь на поиски менее говорливого продавца.

Персону вне подозрений нашли за кассовым аппаратом. Женщина лет сорока с перманентом на голове смотрела на покупателей как на похитителей табуреток. Я удовлетворенно крякнул. Не было никаких сомнений: рассказы о муже-изверге и сыне-двоечнике эта инквизиторша прибережет для подруг.

Пока Кирыч излагал суровой даме свои виды на диван, я боролся с соблазном потребовать жалобную книгу. Загвоздка была лишь в том, что я никак не мог сформулировать свои претензии. Не напишу же я, что продавец Артемий пристает к покупателям с историями о неразделенной любви…

Оставив в кассе требуемую наличность, мы вернулись к вожделенному дивану.

Мальчики времени зря не теряли. Артемий уже крутил пуговицу на полотняном пиджаке Марка, на что тот игриво хихикал и потряхивал кудрями.

– Еще немного, и они совокупятся на нашем диване, – сказал я.

Кирыч помрачнел. Право первой ночи он, видимо, хотел оставить за собой. Приблизившись к парочке, он не сказал ни слова, но Артемий осекся. Его физиономия прекратила ходить ходуном, собравшись в страдальческую гримасу.

Мы подхватили Марка под руки и поволокли к выходу.

– Я позвоню, – крикнул Артемий.

– Пожалуйста! – не оглядываясь крикнул я, – Мы на связи бесплатно и круглосуточно: «01», «02», «03».

– Обидели человека и рады, – с упреком сказал Марк, оказавшись на свежем воздухе.

– Не волнуйся, у нас еще будет немало поводов загладить свою вину, – сказал я, – Нужен шкаф, два кресла, вешалка, пара стульев…

– Самое страшное еще впереди, – поддержал Кирыч.

– Ах, неее, – Марк испуганно заныл.

– Мой тебе совет, – сказал я, – Хочешь дарить людям утешение, иди учиться на попа.

– Не богохульствуй, – полыхнул праведным гневом Кирыч.

Серафима Львовна воспитала Кирыча в строгости. Он даже в церковь не ходит – боится Божьей кары за содомский грех.

– Не люблю несчастных геев, – переключился я на другую, менее скользкую тему, – Мне кажется, что они распространяют бациллы несчастья. Как грипп – воздушно-капельным путем. Вот, Марк, сегодня Темочка на тебя чихнул, а завтра твой собственный дружок скажет тебе «адье, мон дье».

– Во Францию что ль сбежит? – не понял Марк.

– Например, – согласился я, – Уедет в Париж учиться на мушкетера.

– Ах, мы с Гекачкой и так уже просто подруги, – беспечно отмахнулся Марк.

– А если бы ты отдал Геку лучшие годы своей жизни? – предположил я, – Если бы он был смыслом твоего существования? Единственным светом в окошке? И вдруг – раз – и ушел, оставив только грязные носки под кроватью и старую зубную щетку в ванной! А ты уже старый, чтобы искать нового хахаля! У тебя вставная челюсть и титановый сустав в бедре!

Марк посмотрел на свое отражение в витрине и уверенно заявил:

– Я до этого не доживу.

На его лицо вдруг набежала тень. Он вынул из кармана платочек и промокнул им воображаемый пот на лбу:

– Как только увижу первую морщину, тут же приму яд.

– Маруся отравилась, – захохотал я.

***

Диван доставили через неделю.

– Ура! – закричал Марк и, вооружившись кухонным тесаком, со зверским видом начал кромсать полиэтиленовую обертку.

– Осторожно, обивку не порви, – сказал Кирыч, продираясь к дивану с другой стороны.

Мне в этой возне места не нашлось, но я считал себя обязанным присутствовать при историческом событии. Наконец-то, Кирыч перестанет бояться за свой простатит, а Марк – жаловаться на отсиженный на твердом полу зад. Я тоже получу свою порцию счастья, перестав раздражаться на них обоих…

А когда Марк с утробным урчанием вырвал, наконец, кусок обертки, я понял, что вместо двух маленьких, у меня появился один большой источник для раздражения.

Диван был расписан во все цвета радуги.

– Каждый охотник желает знать, где сидит фазан, – пересчитал полосы Марк.

– Отомстил Артемий, – констатировал Кирыч.

– Лучше бы мы купили попугая, – сказал я.

Гусь для Маруси

В банке из-под кофе, где мы храним деньги «на житье», осталось только две мятые сторублевки и бумажка в десять долларов.

Мда, полосатость этого мира не устает меня удивлять. Будь моя воля, то я прописал бы всем ни в коем случае не расслабляться. Чем радужнее настроение, тем больше вероятность, что за углом поджидает какая-нибудь неприятность. Госпожа «Нищета», например. Или мадам «Голодная Смерть».

Я пошарил рукой в банке еще раз. Увы, господин «Достаток», взяв под ручку купчиху «Сытость», отчалил в неизвестном направлении и вернуться не обещал.

– Мы на мели, – огласил я приговор.

Диван и последующее празднование опустошили кошелек Кирыча. Мой «Новоросский листок» внезапно начал переживать финансовые трудности и сулил излить на меня гонорарный дождь не раньше, чем через две-три недели. Вклад Марка в домашнюю казну в этом месяце был равен нулю – если не считать бутылки аргентинского вина в день зарплаты. Внятного ответа на вопрос, куда уплыли денежки, Марк дать не мог. Наверное, опять пускал пыль в глаза какому-нибудь королевичу: ах, я деньги все трачу и трачу, а они все есть и есть.

Я укоризненно посмотрел на Марка.

Он демонстрировал скорбь: плечи опущены, голова ничком. Признаться, выглядело очень правдоподобно, как и полагается тетке по имени «Безответственность», ряженой «Наивностью». Подумав об этом, я ожесточился.

– Не выдать ли нам Марусю замуж? – сказал я, – Найдем богатого старичка и будем трясти его, как грушу. Я устроюсь к дедуну бутерброды делать, Кирыча возьмем садовником. Старикашка умрет и нам достанется все его состояние.

– Лежалый товар, – включился в игру Кирыч.

– На крайний случай, можно сдать в аренду, – сказал я, критически разглядывая марусины костлявые прелести, – Тогда ты, Кирыч, будешь сидеть на кассе, я – на телефоне: «Хотите Марусю в рассрочку? Нет проблем. На шесть месяцев – пятьдесят процентов предоплата».

– Почему это меня замуж? – вскрикнул Марк.

– А кого еще? – удивился я, – Не меня же. Я слишком умный. Таких старички не любят. В моих глазах видны их недостатки. Кирыч толстый и волосатый. Он, конечно, мог бы сыграть роль Господина. Но все мазохисты почему-то бедные.

– Потому и бедные, что мазохисты, – сказал Кирыч.

– Остаешься только ты. Внимание, на торги выставляется королева красоты Маруся Курчи! – заорал я сирени за окном.

– Моя фамилия Курчатов, – строго сказал Марк.

– Да хоть Куродыров, – отмахнулся я, – Имей ввиду. Жрать в доме нечего. Денег нет и не скоро появятся. На рынке продажной любви наше с Кирычем старое мясо вряд ли будет пользоваться спросом. Ты единственный в этом доме, кого можно рассматривать, как сексуальный объект.

О формуле идеального любовника «красота помноженная на глупость равно бесподобный секс» я дипломатично умолчал.

– И вообще, – добавил я от чистого сердца, – Как мне надоело это жалкое существование. Перебиваемся с хлеба на воду…

– Работа – дрянь, – добавил красок к душераздирающей картине Кирыч.

В нашей троице нет трудоголиков. Но в принципе мы готовы отдаться любимому делу. Беда в том, что оно еще не нашлось, а есть те, что помогают не умереть с голоду. Я пишу глупости для газет, на которые (и на газеты, и на глупости) даже смотреть противно. Спекуляции акциями, которые проворачивает Кирыч обогащают клиентов его банка, но почему-то мало сказываются на собственном благосостоянии. Марк впаривает дуракам страховки на случай всемирного потопа, хотя у самого даже медицинский полис куда-то потерялся.

Мы – каждый по-своему – терпеть не можем свою работу, но вынуждены смириться, надеясь, что рано или поздно выход найдется.

Лучше, конечно, раньше.

– К нам в банк один пожилой немец приехал, – задумчиво сказал Кирыч, – Опытом делиться. Большой, как дирижабль.

– Думаешь, из нашей славной когорты? – заинтересовался я.

– Очень может быть.

– Не хочу толстого! – захныкал Марк, – У меня не получится. Я по-немецки только «Хэнде хох» знаю.

– А я на что? Даром что ли срок в немецкой спецшколе отбывал? – воскликнул я.

– Рыжик! Ты и в постели переводить будешь? – спросил Марк.

Язвит, значит, согласен. За отзывчивость я поставил бы Марку памятник. Это единственное, что примиряет меня с его существованием. Нет такой авантюры, в которую бы Марк с удовольствием не ввязался. В сентябре он на спор украл килограмм совсем не нужной нам кильки. Впрочем, за «кражу века» мы жестоко поплатились. Кильку мы забросили в шкаф и забыли, а потом до холодов в квартире воняло тухлятиной, будто ее выбрали своей могилой все покойники города. Кто бы мог подумать, что кулек рыбы может благоухать, как дохлый кит?

– В немецкой постели тебе надо знать только два слова, – начал я курс молодого бойца, – «Ja» – то есть «милый, я готова», и «Nein» – этим ты можешь передать всю гамму нахлынувших на тебя чувств от «О! Какой у тебя большой» до «Ах, душенька, только с презервативом». Надеюсь, что дед достаточно дряхлый, плетки, фаллоимитаторы и прочая ерунда его уже не интересует.

– Пенсионеры – самые частые посетители секс-шопов, – сказал Кирыч.

Марк вытаращил глаза:

– Я хлестать себя не дам!

– Может, ты будешь садиста изображать? – успокоил я, – И вообще, еще неизвестно, захочет ли тебя немецкий дирижабль. Значит так. Кирыч: ты должен узнать состояние его счета, и расписание гастролей – в какой гостинице живет, где обедает, чем занимается вечером. Неплохо было бы втереться к нему в доверие и между делом присоветовать какой-нибудь гейский клуб.

– Лучше «Макаку». Там денег за вход не берут, – посоветовал Марк – знаток ночных заведений.

– А тебе, Маруся, жертвую последние двести рублей, – протянул я мятые купюры, – Купи что-нибудь для красоты.

– Даже на эпиляцию не хватит, – скривился Марк,

– Зато на резиновую шапочку для бассейна в самый раз, – сказал я, – Ею ты убьешь сразу трех зайцев. Во-первых, выделишься из толпы – главное правило для валютной проститутки, во-вторых, покажешь немчику готовность к водным процедурам – это бодряще подействует на его либидо, а в-третьих, скроешь плешь на голове.

Марк с воем понесся к зеркалу.

– Ну-ну, я пошутил, – сказал я в ответ на укоризненный взгляд Кирыча, – Не плешь, а слегка редеющие локоны.

***

Требование собрать информацию на потенциального жениха Кирыч воспринял так, будто я предложил ему за хлебом сходить. Его моральные принципы не перестают меня удивлять. С одной стороны, если бы оценки по поведению ставили до гробовой доски, то Кирыч и на тот свет отчалил бы перманентным «отличником». Окрестные старушки по неведомым мне причинам не чают в нем души. Каждый раз, когда мы выбираемся в город, как из-под земли вырастает Розочка, соседка-пенсионерка, и начинает терзать Кирыча дворовыми сплетнями и собственным анализом непростой политической ситуации. Кирыч согласно кивает головой, а мы с Марком нервно поглядываем на часы. Но активное участие в исполнении христианских заповедей у Кирыча странным образом уживается с готовностью к грехопадению. Кирыч, конечно, не станет воровать кильку, как Марк, но и не спросит откуда на обед взялась жареная рыба.

Досье на гражданина Германии Ханса Шнитцлера он добыл уже на следующий день. В отделе безопасности даже не поинтересовались, зачем Кириллу Андреевичу секретная информация.

Содержимое пухлой папки говорило… нет… кричало, что этот шанс нам упускать нельзя.

– Раз-два-три-четыре…, – Марк вполголоса считал нули из справки о состоянии банковского счета Ханса.

– Вилла на Лазурном берегу, – вслух прочел я с другого листа.

– Не мешай! Я опять сбился, – недовольно произнес Марк – Раз-два-три…

– Шале в швейцарских Альпах! – опять не утерпел я.

– Ты можешь помолчать. Я деньги считаю, – наставительно сказал Марк.

– Пока не твои, – отбрил я и продолжил еще громче, – Три машины, в том числе какая-то класса «люкс». Квартира в Париже.

– Маленькая, наверное, и от центра далеко. Придется мне до Эйфелевой башни на метро ехать, – с неожиданной злостью сказал Марк.

– Ни за что не поверю, что на такую роскошь еще никто не позарился? – засомневался я.

Кирыч, ни слова не говоря, пододвинул ко мне еще один лист. Ксерокопия паспорта утверждала, что Ханс Шницлер родился в непростой для Германии, 1945-й год. Холост. С фотографии на меня подозрительно смотрели синенькие пуговки – две крошечные дырочки в безбрежном море щек, незаметно переходивших в шею. С волосяным покровом у миллионера дела обстояли плохо: пара белесых локонов на висках и один на макушке. Лишь на подбородке герра Шницлера гнездилась довольно густая растительность. Кокетливая бородка-эспаньолка в сочетании с коротким носом модели «рыльце» делала марусиного «жениха» неотразимым: ни дать, ни взять небритая свинка. Таким мужеложцам легче живется на белом свете. Только слепой мог поинтересоваться, отчего это гражданин столь преклонных лет до сих пор не наделал кучу ребятишек.

Я разочарованно хмыкнул. Марк наверняка закатит истерику: «Да, я с таким за таз пельменей в голодный год не лягу!» – будет кричать он.

– Деньги тоже могут быть эротичны, – прочитал мои мысли Кирыч.

– Будем надеяться, что астролог нагадал Марусе счастье с гансиком, – вздохнул я.

Марк тем временем пребывал в блаженной прострации. Достаток, который грозил свалиться на марусины крашеные кудри, похоже, выбил его из колеи. Он смотрел в пустоту и беззвучно шевелил губами.

– Думает, куда мильоны тратить будет, – сказал Кирыч.

– Марк! – крикнул я, – Прежде, чем тратить деньги, нужно их заработать. Ау! Ты меня слышишь?

Он все витал в облаках. Наверное, вообразил себя разодетым в пух и перья, в обнимку с открыточным красавцем. Я хотел было показать ему фотографию «жениха», но побоялся, что крушение мечты плохо отразится на марусиной красе. У меня бы тоже был бледный вид, если бы импозантный господин обернулся свинкой-блондинкой.

***

– Запоминай, – давал я Марку последние наставления, – «Энтшульдиген зи битте, хабен зи фойер?».

Мы второй час отирались в «Макаке». Бармен с обезьяньей мордой на футболке уже начал на нас подозрительно коситься.

– Хотите что-нибудь выпить? – предпринял юноша еще одну попытку.

Мы хотели, но рассчитывать на гипотетическую щедрость немца, которого мы еще ни разу не видели, было рискованно. Мы отошли поближе к танцплощадке.

– Какое фойе? Нет здесь никакого фойе, здесь даже толком потанцевать негде, – сказал Марк и кивнул на людей, утрамбованных, как кильки в банке.

– «Фойер» – значит «огонь». Это ты у него спичек просишь. Он, конечно, удивится, откуда у жителя среднерусской возвышенности такой безупречный немецкий, а ты ему скажешь…

– Я не курю…, – прервал Марк полет моей фантазии.

– Тогда придумай другой способ познакомиться? – рассердился я, – Завались перед Гансом в припадке эпилепсии. Правда, в этом случае ты можешь рассчитывать только на милостыню.

– Значит про «фойе» спросить? – перебил меня Марк.

– Да. А потом ты ему скажешь, что у тебя бабка из немцев: «Дас ист эринерунг фон майне ома». Понял?

Увлекшись сочинением немецкой фразы, я и не заметил, что Марк смотрит куда-то мимо меня.

– Да, ты ему скажешь: «Зи вар дойче унд их кан айн бисхен дойч шпрехен», – говорил я – Потом будто бы случайно я окажусь рядом и удивлюсь, что здесь, в этом гнезде разврата, звучит божественная немецкая речь. Дальше можешь говорить о своей неземной любви по-русски.

– Весит, наверное, тонну, – толкнул меня Марк.

Я оглянулся. В зал вплыл огромный человечище. Рядом с ним даже здоровяк Кирыч показался бы лилипутом. Джинсовой ткани, которая туго обтягивала слоновий круп, вполне хватило бы на десятиместную палатку. Бородку клинышком и вздернутый нос я уже где-то видел. Я со значением посмотрел на Марка.

– Я не пойду! Я боюсь. У меня живот болит, – заблеял Марк и дернулся в сторону.

Я зашипел:

– Или сейчас ты демонстрируешь голливудский оскал и широту русской души, или на склоне лет встречаешь свою смерть в богадельне.

– Не-е-ет! – замотал головой он.

Пока мы препирались, случилось чудо. Немец умудрился без остатка раствориться в толпе. Я огляделся. Бородатые дирижабли на горизонте не замечались.

Но не успел я как следует огорчиться, как ноги на секунду перестали чувствовать пол, но только для того, чтобы мгновением позже я ощутил его всем телом, распластавшись на заплеванных керамических плитах наподобие морской звезды. Рука угодила во что-то мокрое. «Надеюсь, пиво, а не его последствия», – подумал я, пытаясь встать. Марк по немецкой методе дематериализовался.

– Шайсе! – выругался я.

Познания в немецком начали удивлять даже меня самого. У досточтимой «немки» Эллы Багратионовны я редко заслуживал «трояк», а тут вдруг свободное употребление ненормативной лексики!

– Wie bitte?

Надо мной нависал искомый Ханс и виновато улыбался.

– Вы испортили не только мою рубашку, но и мое настроение, – сказал я по-немецки.

– Извините.

Немец даже не удивился, что я говорю с ним на одном языке. «Вот гад, неужели он думает, что в этом вертепе все такие образованные?» – раздраженно подумал я.

– Вы кто?

– Ханс.

– Вот что, Ганс, – распорядился я, – Купите мне чего-нибудь выпить. Лучше покрепче и подороже. И будем считать этот напиток компенсацией за ущерб.

– Меня зовут Ханс, – поправил он, – Х-ханс.

Спасибо Элле Багратионовне, я знал, что «гансами» в Германии кличут гусей, но виду не подал:

– Я и говорю «Ганс». К бару – марширен!

Он послушно взял курс на барную стойкуу: ни дать, ни взять, атомоход «Ленин» в бурном море. По пути к алкогольному раю он несколько раз оглянулся. «Лицо запоминает, чтобы в следующий раз обходить за версту», – предположил я. Отряхнувшись, я принялся выглядывать знакомую светлую голову. Как назло, сегодня в «Макаку» явились все блондины столицы.

Загремели фанфары. Народ вздрогнул и хлынул от бара к сцене, где ожидалось выступление Зинаиды. Возле стойки остались только заядлые алкоголики, конкурентки ослепительной Зинки и наш немецкий гусь, вооруженный двумя емкостями – в правой бокал с красным вином, в левой – маленькая рюмка с водкой. «Он еще и жмот», – подумал я. Ой, а с ним кто? Рядом с Хансом скакал Марк, пытавшийся перекричать рев толпы, ожидающей диву. Ханс непонимающе развел руками и умоляюще посмотрел на меня.

– Фойе! Фойе! – расслышал я.

Хорошо недооценивать друзей. Так, любой их поступок становится неисчерпаемым источником положительных эмоций. Я подошел поближе.

– Рубашечку, наверное не отстирать, – взглянув на рукав, сказал Марк.

– Заткнись! – с обворожительной улыбкой сказал я, – Чтобы ваше случайное знакомство состоялось, мне пришлось пойти на крайние меры. Сейчас твоя задача произвести на гостя столицы впечатление. Улыбнись, что ли.

Марк послушно оскалился. Точь в точь, как на приеме у стоматолога. «Коренной справа – утерян, нижний резец – кариес», – чуть было не сказал я.

– Это мой друг Марк, – сообщил я Ханс, на его родном языке – Его бабушка была немкой. Он хотел поговорить с вами о родине его предков.

– При чем тут «огонь»? – не поверил Ханс и добавил, – Мой папа не воевал. Он только лечил раненых.

Ситуация осложнялась. Вряд ли Ханс согласится пожертвовать Марку все движимое и недвижимое имущество из чувства вины.

– Мой друг всего лишь хотел спросить, нет ли у вас зажигалки, – сказал я.

Ханс недоверчиво оглядел Марка.

– Ваш друг не курит, – безаппеляционно заявил он.

– Почему это? – удивился я.

– У него слишком хороший цвет лица.

Скажите, какой Шерлок Холмс! Сейчас он скажет, что Марк живет в коммуне «Содом и умора» и занимается тем, что облапошивает богатых иностранцев.

– Может быть, он просил огня для вас? – посмотрел на меня Ханс.

«Неужели зубы черные? – мелькнуло в голове, – Вот стыд-то!».

– Думаю, вы нерегулярно питаетесь, – продолжил Ханс.

– А еще у меня прыщ на заду, вызванный эдиповым комплексом, – сказал я, пытаясь удержать инициативу, которая стремительно ускользала в немецкие руки-лопаты.

– Что он говорит? – встрял Марк, не понявший из нашей беседы ни слова.

– Говорит, что уже влюблен в тебя без памяти и завтра переведет на твой счет пару миллионов, – я перешел на русский.

– Чек вас не устроит? – сказал Ханс и улыбнулся, демонстрируя жемчужные зубы.

Дантисты над ними неплохо потрудились.

– Вы врач? – осведомился я по-русски, не желая больше вспоминать Эллу Багратионовну.

– Сейчас работаю финансовым экспертом, но в молодости я три года изучал восточную медицину, – пояснил он, – Тогда это было модно: Тибет, буддизм, дети-цветы…

– Надо за это выпить, – я влил в себя прозрачную жидкость, а потом громко задышал. Напиток, вопреки ожиданиям, оказался экзотическим. Ах, все равно! Главное, что не слабее водки.

Уже через пару минут жизнь показалась мне прекрасной и удивительной. Ханс, придвигаясь брюхом, что-то втолковывал по-немецки. «Пушкина в оригинале он точно не читает», – подумал я. Это значит, что потеряно еще не все.

Я улыбнулся.

– Скажи ему, чтобы говорил по-человечески, – вернул меня Марк на грешную землю.

– Сам скажи, – огрызнулся я, но замечание к сведению принял, – Ханс, ваш новый друг предпочитает язык своей матери.

Господи, как неповоротлив этот немецкий! «Muttersprache» – надо же догадаться так назвать «родную речь»!

Ханс послушно перешел на борьбу с непокорными русскими падежами и в большинстве случаев одерживал победу. Хотя, может быть, моя снисходительность была чем-то вроде платы за хансову предупредительность. Втроем мы перекочевали в укололо потише, за стол с мраморной крышкой. Официант, как и бармен, ряженый в футболку с мартышкой на груди, принес еды (много травы и чуть-чуть мяса), два бокала белого вина и рюмку с жидкостью коньячного цвета. Текила, кажется.

– Все стало вокруг голубым и зеленым, – пропел я, чувствуя как огненная вода бежит по пищеводу.

– Прекрати, не позорь родину, а то перед иностранцами стыдно! – зашипел Марк.

– Свахи разные нужны, свахи разные важны! – парировал я.

Марк с неодобрением посмотрел на меня и перешел к самопрезентации.

– Знаете, я мечтаю отправится в кругосветное путешествие. Помните, как у Жюля Верна?

Ханс вежливо кивнул.

– Вы, наверное, много путешествуете, – предположил Марк и сделал бровки домиком, что означает у него крайнюю степень участия.

– Да, я очень часто по дороге… – начал Ханс.

– «В дороге». Как вариант – «в пути», – автоматически поправил я и еще раз попытался приступить к своим обязанностям, – Марк – очень хороший. Еще не очень старый. Разбирается в раздельном питании, раз в неделю ходит в фитнес-центр и очень хочет жить на Лазурном берегу.

Конец ознакомительного фрагмента.