Современные стратегии британской политической коммуникации. Глава 2. Стратегическая коммуникация в британской политике раннего постмодерна. Правление М. Тэтчер и Дж. Мейджора (С. С. Бодрунова, 2010)

Рассматривая два десятилетия, мы, несомненно, ущемляем во внимании первое из них; однако мы попытаемся доказать, что такой подход оправдан с точки зрения коммуникативистики, поскольку именно с приходом к власти Маргарет Тэтчер в Британии начинается новая коммуникативная эпоха.

3.1.1. Политическая стагнация и коммуникативные процессы в 1970-е

Рассматриваемый нами период начинается с «эпохи глубокого кризиса хозяйства и государственности, поразившего западный мир в первой половине 1970-х годов»[317]. Как известно, в начале 1970-х за Британией закрепилось прозвище «больной человек Европы»: империя, распадающаяся согласно международному законодательству в сфере деколонизации, теряла как доминионы, так и место в тройке лидеров европейской экономики. Государственное регулирование рынка и производства привело к экономическом стагнации; во второй половине 1970-х от чрезмерного огосударствления хозяйства пришлось отказаться по обе стороны Атлантики: левые администрации США и Британии (демократическая и лейбористская) параллельно начали процессы разгосударствления экономики «сверху». Чуть позже в этом направлении двинулись власти Австралии, Новой Зеландии, Испании, Франции, Швеции, тоже по большей части левые[318]; начался процесс пересмотра европейского социализма, развивался неолиберализм. Но в Британии либерализация экономики натолкнулась на сопротивление организованной экономической силы – профсоюзов в лице Британского конгресса тред-юнионов, Национального союза угольщиков и отдельных профсоюзных организаций в ключевых отраслях: грузоперевозках, сталелитье, государственном секторе услуг, СМИ и др. Все премьер-министры 1970-х сталкивались с забастовками; Эдвард Хит и Джеймс Каллаган – со всеобщими забастовками сразу в нескольких отраслях (в 1974 и 1978–1979 годах, соответственно). Именно борьбам консервативных, и лейбористских правительств с набирающим силу профсоюзным движением (см. Приложение 1,39) определяла британскую повестку дня десяток лет до прихода во власть Тэтчер; экономический спад и бессилие правительства привели к ситуации, известной под названием «зимы недовольства» («Winter of Discontent»).

Мы считаем, что в 1970-х в британской политике еще не сложились механизмы стратегической коммуникации как элемента принятия политических решений – ни в электоральной практике, ни в парламентских обсуждениях, ни в программах правительства. Такая точка зрения подтверждается следующими факторами:

1. Административные работники аппарата правительства, связанные с обеспечением запросных групп (СМИ, групп давления, граждан на местах и т. п.) информацией о правительственных инициативах, не работали на основе проактивности и не имели решающего голоса в формировании отраслевых и более общих стратегий Даунинг-стрит. Их целью было своевременное распространение текущей информации, с чем успешно справлялась сперва COI, а затем GIS. Также не наблюдалось резкого количественного роста числа информационных служащих, и они рассматривали себя как служащих нации, а не Кабинету: так, известны случаи ухода пресс-секретарей в отставку из-за несогласия с позицией начальства.[319]

2. Анализ электоральных программ ведущих партий указывает на их коренные различия, в том числе в подходах к социальному обеспечению, государственному сектору экономики, финансовой инициативе граждан, вопросам собственности.

3. Наблюдалось сосуществование политики и прессы на условиях паритетности, взаимного уважения и взаимоконтроля в рамках концепции «прессы как четвертой власти»; особенно ярко это проявилось в работе с Лобби Д. Мэйтлэнда. Принципы офисной работы Хиса и Каллагана не предполагали опоры на поллинг и медиаосвещение при принятии решений; пресса виделась им как один из необходимых, но несущественных для стратегической политики демократических институтов: более того, именно их равнодушие к повестке дня в СМИ довело страну до кризиса «зимы недовольства». Большее внимание информационным вопросам уделял Гарольд Вильсон («он, как и Блэр, страдал манией контроля СМИ, окончившейся для него печально»[320]), но и он не ставил стратегическую политику правительства в зависимость от ее информационной оболочки.

4. Парламентские дебаты проходили в открытой обстановке (открытые галереи для туристов и прессы), но ни разу не транслировались по ТВ до 1975 года и не транслировались регулярно до 1989 года. Медиатизация Палаты Общин, как и роспуск Палаты Лордов, была еще впереди.

5. Кризисы правительства, связанные со скандальными разоблачениями, приводили к немедленной отставке министров и выходу членов парламента из Палаты Общин; но много чаще выход в отставку был связан с принципиальным несогласием с политикой правящей партии или позицией фракции.

6. Пропагандистские усилия правительства в ситуации наличия внешнего врага, потери большинства колоний и объединительных процессов в Европе были направлены вовне собственно Англии: на конфликты метрополии и местных властей в Родезии, Южной Африке и на Мальте, на ирано-иракский конфликт и «тресковую войну» с Исландией, на террор ИРА и сепаратизм в регионах, на вступление в ЕЭС, а также на работу советских дипломатов внутри и вне страны.[321]

3.1.2. Новая коммуникативная культура 1970-х

Тем не менее развитие медиа не могло не подстегнуть развитие политической коммуникации. Элементами новой коммуникативной культуры стали:

1. Частично – деятельность пресс-секретарей премьеров, в частности Джо Хейнса и Тома МакКафри. Первый отличался манипулятивным, но весьма виртуозным подходом к информации для Лобби, в силу чего «ленивая» часть Лобби буквально слово в слово повторяла в своих публикациях тексты брифингов. Он также формировал устойчивые неформальные связи с избранными журналистами: в итоге Иан Эйткен из «Гардиан», Гарри Бойн из «Дейли Телеграф» и Терри Ланкастер из «Дейли Миррор» пользовались эксклюзивом и не посещали брифингов. Он участвовал в политическом комментировании без доказанного согласия своего патрона и демонстрировал глубинное недоверие к системе Лобби (в результате чего во второй срок Вильсона на брифинги он почти не ходил), неуважение к парламентской лейбористской фракции и ее Национальному исполнительному комитету.[322] А Томас МакКафри, как мы уже говорили, практически подорвал роль главы GIS, когда начал еженедельно координировать работу министерских информационных служб.

2. Серия правительственно-парламентских скандалов, не связанных с политической деятельностью фигурантов, и кампания в поддержку Джорджа Дэвиса.[323] Они способствовали росту сенсационализма в прессе. На фоне растущей технологизации производства СМИ отход от критического журнализма в пользу «коврового» освещения скандалов стал первой ступенью тривиализации политического контента СМИ.

3. Наиболее ярким событием второй половины 1970-х стала «зима недовольства» – период с 22 января по 14 февраля 1979 года, породивший то, что мы считаем первой постмодерной прото-ситуацией в британской политической коммуникации. Это была буквально «революционная ситуация», складывание которой критически зависело от недооценки правительством медийной информации о выступлениях просфоюзов и личной неинформированности Джеймса Каллагана. Попытки правительства сдержать уровень роста зарплат на отметке 5 % в 1977–1978 годах на фоне растущих ставок по ссудам и неэффективной борьбы с инфляцией привели к самым массовым забастовкам в истории страны; правительство оказалось к ним не готово. Сказалось и отсутствие премьера в стране. Когда у трапа прилетевшего с саммита в Гваделупе самолета журналисты задали Каллагану вопрос о массовых забастовках, он заявил, что извне ситуация вовсе не видится кризисной, и обвинил прессу в нагнетании истерии. На следующий день, 11 января, таблоид «Сан» вышел с первополосным заголовком «Кризис? Какой кризис?» («Crisis? What Crisis?»), что ознаменовало отход и так уже про-консервативной прессы от освещения позиции лейбористского правительства и почти полный ее переход на сторону бастующих. В итоге Каллагану пришлось выйти в отставку и назначить выборы, на которых его партия проиграла.

3.1.3. «Зима недовольства» как устойчивая ситуация в коммуникации

Как показывает анализ материалов о «зиме недовольства», это словосочетание стало термином для обозначения кризисной политико-коммуникативной ситуации, которая характеризовалась устойчивыми элементами:

1) слабостью правительственных механизмов – например, нежеланием объявить чрезвычайное положение, как это делал премьер-министр Э. Хис;

2) нарушенной коммуникацией между правительством (и политической сферой в целом) и профсоюзами как самой активной частью населения;

3) новой ролью СМИ, которые впервые (почти по аналогии с Уотергейтом) играли роль самостоятельного актора на политической сцене;

4) формированием стабильного дискурсивного фрейма в сознании электората. Этот фрейм «работает как дискурсивный ключ к коллективной мифологии, которая возникает в сознании и прилагается к каждой волне смятения в промышленности, к каждому намеку на беспорядок в политике и (до недавнего времени) к каждому моменту, когда растет вероятность избрания лейбористского правительства»[324]. Этот фрейм влияет на сознание в том числе сегодня – в частности, он сработал, когда Тони Блэр столкнулся с критикой деятельности правительства в области реформы NHS[325];

5) складыванием «кризисного нарратива» в таблоидной прессе. Социолог Колин Хэй отмечает, что именно таблоиды задали вектор рассмотрения «зимы недовольства» как кризиса государственности в стране, «которой невозможно управлять»[326]. Анализ Хея демонстрирует, что позиция «новых правых» во главе с Тэтчер во многом строилась на разъяснении того, что «зима недовольства» – не кризис правительства, но проявление более фундаментального кризиса правления, и на этой волне Тэтчер смогла победить, пообещав структурные перемены во власти.

В целом 1970-е годы можно назвать годами коммуникативной стагнации – или «затишья перед бурей». Пришедшая к власти в 1979 году администрация во главе с Маргарет Тэтчер, усвоившей уроки «зимы недовольства» и мыслившей в категориях стратегии, открыла новую эпоху в британских элитарных коммуникациях. Первые два срока правления Маргарет Тэтчер сопровождались элементами резкой медиатизации политико-административного и парламентского процессов. Их удобно исследовать на примере двух кризисов первой половины 1980-х: внешнеполитического и внутриполитического. Это англо-аргентинский вооруженный конфликт на Фолклендских островах и история подавления правительством тред-юнионизма.

3.2.1. Медиатизация Фолклендского конфликта

Рассмотрим сначала первый из них. Причины и ход конфликта описаны в многочисленной литературе. Из нее ясно, что целью организации освещения войны было не допустить отклонений от правительственной линии пропаганды, которая базировалась на двух главных стереотипах – «аргентинского агрессора» и «матери-Британии, борющейся за права населения Фолклендов». Поэтому на месте военных действий был введен режим жесточайшей цензуры, поддержанный двойной цензурой Минобороны в Лондоне и позицией Номера 10. В штабе британских войск был организован контроль:

– над журналистами: 1) их объединили в пулы[327] и выдавали информацию порциями; 2) им был перекрыт доступ к островам – местом их «дислокации» стало военное судно «Гермес»[328]; 3) некоторые журналисты, например знаменитый военный фотограф Дон МакКаллин и журналист Родди Ллевелин, не получили аккредитации; 4) съемку островов проводили только операторы и фотографы Министерства обороны[329]; 5) действовал запрет на интервью[330];

– над количеством передаваемой информации. Журналист «Обзервера» Джулиан Барнз отмечает следующие элементы контроля[331]:

1) «репортажи цензурировались, их передача задерживалась, они случайно терялись, а в лучшем случае – отсылались нам обратно»; 2) «все новости официально оглашались или «сливались» в прессу в Лондоне в обход журналистов штаба»; 3) возникло «радиовидение»: в телеэфир шли голоса журналистов, наложенные на официальные фотографии; 4) «54 из 74 дней конфликта мы не имели телекартинки»;

– над сущностью передаваемой информации: 1) Дж. Барнз: «Когда ситуация дошла до предела, Майкл Николсон из ITN и Питер Арчер из РА снабдили свои репортажи вводками о том, что их сообщения цензурируются; эти вводки были вырезаны»; 2) использование Министерством обороны дезинформации[332], в частности преувеличение количества войск в 200-мильной «запретной зоне» вокруг островов[333]; 3) создание «фактоидов», непроверяемых с «Гермеса».

Барнз отмечает, что журналисты на месте конфликта оказались не готовы к такому массированному цензурному заслону и фабрикации сообщений и к «смещению цензуры от журналиста к источнику информации»[334]. В Лондоне же помимо цензуры Минобороны были приняты меры по созданию и продвижению официального нарратива в СМИ. Так, в работу Б. Ингхэма была введена военно-политическая линия: на брифингах в период конфликта постоянно присутствовал секретарь Тэтчер по политике Клайв Уитмор. Ингхэм был поставлен в подчиненное положение и жаловался на неинформированность[335], но при этом предпринял ряд усилий по обеспечению бесперебойного потока информации из Номера 10.[336] В результате предпринятых мер освещение боевых действий свелось к трем элементам: ключевым словам – «саундбайтам» (Gotcha, Yomp, Rejoice, I Counted Them All Out, I Counted Them All Back), комментированным фотографиям и «видеобайтам» – подцензурным обрывкам съемки. Как отмечает Барнз, такое освещение конфликта создавало информационный вакуум – почву для ура-патриотических настроений в Британии, где жители вывешивали британские флаги на дома и выражали поддержку правительству даже в разговорах в пабах.[337] Сходная схема организации работы журналистов позже применялась в других вооруженных конфликтах с участием стран атлантической цивилизации, прежде всего в Гренаде и Персидском заливе.[338]

Освещение войны в британских СМИ позволяет сделать вывод о том, что в медийной среде Британии произошел раскол, ставший впоследствии моделью поведения СМИ для многих кризисных ситуаций во внешней политике, в том числе по время иракского кризиса 2002–2003 годов. Эта ситуация описывается как поддержка позиции правительства «прессой Тори» и оппозиция правительству со стороны ТВ, прежде всего Би-би-си. Феномен «прессы Тори» имеет корни в многовековой истории британской прессы и ее партийной аффилированности; но в конце 1970-х из-за слабости лейбористского правительства даже многие прежде лояльные лейбористам газеты перешли на сторону Тори. Королевская комиссия по делам прессы 1977 года отметила, что «многие газеты выказывали антилейбористские пристрастия… и несправедливо обращались с представителями Рабочей партии в парламенте»[339]. Предвыборная кампания 1979 года отмечена тем, что «правая пресса искала дискредитирующие материалы против лейбористов»[340]; в эпоху Тэтчер каждая газеты открыто заявляли о своих партийных предпочтениях. Во время Фолкледского кризиса в рядах национальной прессы сложилось соотношение сил, которое сохранилось до 1996 года: первую скрипку в оркестре «прессы Тори» играли газеты, купленные Мердоком: «Сан» среди таблоидов и «Таймз» среди широкоформатных. «Дейли Мейл», «Дейли Телеграф», «Дейли Экспресс» также отдавали предпочтение консервативной точке зрения. Газеты Роберта Максвелла (в первую очередь «Дейли Миррор») во время конфликта использовали оппозиционную риторику и в целом поддерживали Рабочую партию, но «вели с ней партизанскую борьбу, когда им казалось, что партия идет не по тому пути»[341]. «Индепендент», появившаяся позже, сразу заявила о нейтралитете; к этой же позиции склонялась «Гардиан», официально поддерживая либералов. Теоретик медиа Д. Уоттс показывает, что если в 1945 году лейбористов поддерживали 35 % национальных газет, то к 1995 году эта цифра упала до 20 %. При этом Уоттс пишет, что (особенно в случае широкоформатных газет) не газета формировала политические пристрастия читателей, а читатели выбирали газету в согласии со своим политическим выбором[342]; но другие ученые считают, что роль прессы в поддержке населением Фолклендской войны и в формировании общественного мнения в борьбе с профсоюзами была ключевой.

Прагмалингвистический анализ газетных публикаций, проведенный советскими политологами, должен быть пересмотрен с позиций деидеологизации, но все же позволяет выделить узловые элементы официозного нарратива конфликта[343], который способствовал разжиганию джингоистских страстей прессой Тори[344]: «джингоистскую оргию» и «взлет токсичного джингоизма»[345] отмечают и советские, и британские наблюдатели. Элементы официозного военного нарратива в 1982 году были таковы:

– «морализация агрессии» (Барнз) через разработку двух ключевых метафор-стереотипов, которая в итоге привела к тому, что доминирующим общественным отношением стало «чувство, что мы были один на один, мы против них» (он же);

– применение «метафоры 1945 года» о справедливой войне против агрессора и единстве нации перед лицом врага, сравнение лидеров аргентинской хунты с Гитлером; освещение конфликта как «трагедии, какой не было со времен Суэца»;

– постоянное разъяснение целей и задач кампании: «защитить британский суверенитет», «защитить островитян – часть британской нации», «защитить британский образ жизни», «спасти национальную гордость» – в том числе с помощью повтора однотипных стилистических конструкций и перечисления;

– добровольное участие прессы Мердока в саундбайтинге и разделение двух дискурсивных потоков: «качественного» (с опорой на абстрактные существительные вроде «долг», «суверенитет», «свобода», «вторжение» и глаголы со значением защиты) и «массового» – с использованием сленга «дворовой войны», например нарочито тинейджерской лексики в заголовках: «Наши самолеты блицуют лодки арги», «Реактивки аргишек сбиты», «Наши ребята потопили канонерку и продырявили крейсер» и печально знаменитый «GOTCHA!» («Попался!») (см. Приложение 2,13), из-за неэтичности замененный при допечатке тиража на «1200 арги правда утонули?»;

– наклеивание ярлыков – например, «колеблющиеся и трусы» (повторено в речи Тэтчер после окончания войны).

«Слабое снабжение картинкой» (Барнз) на фоне повторяющихся сообщений и молодежного жаргона создало впечатление нереальности войны и стало причиной специфической черты освещения конфликта – его виртуализации. Ярким проявлением «виртуальности» стала обложка атлантической версии «Ньюзвик»: на ней поверх фото британского флагмана помещен заголовок «Империя наносит ответный удар» («The Empire Strikes Back»), название эпизода «Звездных войн» (см. Приложение 2, 14).

Би-би-си пыталась соблюсти принцип объективности и воспротивилась официальной информационной политике. Открытый конфликт Корпорации с правительством начался, когда Би-би-си показала кадры, снятые аргентинскими операторами[346]; в ответ Минобороны запретило «официально поддерживать иностранную пропаганду» – использовать кадры, снятые не Министерством.[347] Позже Тэтчер вынесла Корпорации порицание за то, что Би-би-си говорила не о «наших», а о «британских» войсках и отдавала почти равное время освещению точек зрения обеих сторон.[348] Но главный конфликт разразился тогда, когда в новостях на ВВС1 были показаны якобы кадры атаки британцев на населенный пункт Гус Грин до того, как атака имела место.[349] Несмотря на позицию Би-би-си и «Дейли Миррор» «Британия выиграла психологическую войну и получила массовую поддержку своей военной позиции. В конце кампании даже аргентинцы стали верить британским заявлениям»[350]. В парламентской речи о завершении конфликта Тэтчер повторила опорные пункты официозного нарратива и еще раз обозначила монетаристскую позицию правительства и намерение бороться с «упадком нации» не только военным, но и мирным путем.[351]

3.2.2. Борьба с профсоюзами и позиция лондонской прессы

Отработка внутриполитических коммуникативных технологий проходила во время знаменитого конфликта правительства Тэтчер с профсоюзными организациями Британии (прежде всего с Национальным Союзом Шахтеров) и союзами печатников с Флит-стрит; конфликт с профсоюзами высветил ключевую роль медиа в политической борьбе. В конфликте Тэтчер повела себя как проактивный коммуникативный лидер; впоследствии именно эта черта в образе Блэра напомнила журналистам и П. Мэндельсону Железную леди (известна фраза Мэндельсона: «Мы все сегодня Тэтчериты»). Тэтчер была полна решимости провести либерализацию экономики в согласии с программой «новых правых» и идеями неомонетаризма Чикагской школы экономики (в частности, М. Фридмэна); в ее войне с этатизмом ее поддерживали в том числе Р. Рейган и (позже) М. Горбачев, запустившие программы обновления экономики в своих странах. Профсоюзное движение, оставшееся безнаказанным после «зимы несогласия», было главным препятствием реформам. Поэтому введение нового профсоюзного законодательства стало важнейшей задачей правительства. Эффект предложенных Кабинетом мер был оглушительным: профсоюз горняков в 1979–1986 годах потерял 72 % членов; число рабочих дней, не отработанных в ходе забастовок, снизилось с 28,5 млн до 6,4 млн часов в год. После окончания «шахтерской войны» число работающих шахт в Британии сократилось с 170 до 73, а шахтеров – с 181000 до 65000.[352] Эти меры, безусловно, не могли быть популярными, поскольку лишали работы тысячи человек. Первые два года правления Тэтчер не принесли серьезных положительных изменений в экономике, а количество безработных увеличилось почти в три раза, как и число недовольных политикой правительства.[353] До Фолклендов 48 % жителей Британии считали Тэтчер «худшим премьером в истории страны»; 12 % – «худшим, чем даже А. Н. Чемберлен».[354] В этих условиях «маленькая победоносная война» стала панацеей для Тэтчер, а борьба с профсоюзами шахтеров и печатников велась не экономическими, а прежде всего законодательными и медийными средствами – «с помощью горячей и наивной поддержки со стороны прессы, судебных исков и политических решений в военном стиле»[355].

В 1985 году после многомесячного противостояния профсоюзам было нанесено сокрушительное поражение, и их влияние было кардинально подорвано. Большую роль сыграла набранная Тэтчер команда штрейкбрехеров; еще одним веским шагом стало предварительное накопление запасов угля, которое разорвало наконец узы зависимости страны от его шахтовой добычи. Но главным завоеванием Тэтчер стала медиаимперия Руперта Мердока и поддержка самых читаемых газет страны – таблоидов «Сан» и «Ньюз оф зе Уорлд». В начале 1980-х Тэтчер поддержала Мердока в борьбе с профсоюзами печатников во время «диспута об Уоппинге» и не форсировала антимонопольное законодательство в сфере СМИ, и он отплатил ей – паблицитной поддержкой и публикацией ее мемуаров.[356] Роль СМИ, по признанию теоретиков (Фоулера, Голдинга, МакНейра), была в том, что они «по модели рейганизма» стали проводниками дискурса о так называемых «ценностях консенсуса» между государством и свободным рынком. Голдинг в связи с этим отмечает, что СМИ при Тэтчер «обанкротили демократию».[357]

Второй и третий периоды правления Тэтчер – время реализации ее экономической программы: приватизация крупнейших национальных монополий страны и создание «демократии на паях»/«демократии собственников» (share-owning democracy). «Цепочка денационализаций» проходила при полной поддержке «прессы Тори» и под давлением массированных рекламных кампаний. Но мы осмелимся утверждать, что главные коммуникативные механизмы тэтчеризма сложились в 1979–1985 годах, в первую половину правления Тэтчер. Рассмотренные нами кризисные ситуации отличаются небывалым до того менеджментом правительственной информации, а в период Фолклендского кризиса коммуникации правительства отличались повышенной проактивностью.

3.2.3. «Персональная коммуникация» Тэтчер

Поведение Тэтчер в описанных нами конфликтных ситуациях, а также другие действия ее самой и ее администрации позволяют нам сделать вывод о том, что фигура Железной леди стала средоточием достаточно устойчивой коммуникативной ситуации в британской политике. При Тэтчер важнейшим фактором политической жизни стала централизация политики вокруг ее персоны. К 1985 году Тэтчер сосредоточила коммуникацию Кабинета буквально в одних руках;

Бернард Ингхэм приложил массу усилий к тому, чтобы централизовать правительственный поток информации, сделать Тэтчер единственным источником информации, которому можно доверять, и отделить образ Тэтчер от остального Кабинета. Как пишет МакНейр, приход Тэтчер к власти был ознаменован «оптовым внедрением в ее партию технологий продвижения, прежде ассоциировавшихся с производителями зубной пасты вроде «Колгейта»[358]. Многие исследователи отмечают, что она была энтузиастом коммуникации и желала управлять ею. Но Ингхэм не называет ее в числе четырех главных катализаторов медиатизации политики (журналистов, политиков, бюрократов и себя самого): вопросы идеологии для Тэтчер были важнее информационной обработки правительственного мессижда. И все же роль Тэтчер в формировании прототипа национальной политико-коммуникативной ситуации заключалась не только в ее проактивной роли в коммуникативном процессе, но и в том, что впервые в истории британской политики имидж первого лица был создан во многом искусственным путем. Тэтчер не была, как пишут ученые, первым британским политиком с иконическим статусом, но она стала первым премьером, чей иконический образ оформился с помощью постоянных информационных воздействий и был несколько оторван от ее настоящего характера: свидетельства «людей Тэтчер» говорят о том, что она тяготилась собственным имиджем, хотя обсуждала эту проблему только в узком кругу.[359]Залогом успешного имиджмейкинга стали несколько факторов:

– работа профессионального имиджмейкера и пресс-менеджера Брендана Брюса;

– успешная (хотя и не без эксцессов) работа с Лобби Бернарда Ингхэма;

– стратегическое имиджевое планирование со стороны самой Тэтчер;

– политическая реклама, созданная рекламным агентством «Саатчи и Саатчи»;[360]

– личные связи и постоянные консультации информационно-экономического консультанта Тэтчер Тима Белла, главы «Саатчи и Саатчи»;

– маркетинговое планирование и продвижение главной политической инициативы – программы приватизации – под руководством пиар-агентства «Дью Роджерсон»;

– успешный выход из важнейших кризисных ситуаций – внешнеполитической (Фолклендский кризис) и внутриполитической (усмирение профсоюзов);

– отработка на этих конфликтах арсенала правительственных КТ;

– поддержка со стороны медиаимперии Руперта Мердока (в первую очередь газет «Сан» и «Ньюз оф зе Уорлд», а также шикокофор-матной «Таймз»);

– непреклонность политических взглядов Тэтчер и жесткость политических решений Кабинета министров под ее руководством.

Харизматичный образ Железной леди, ее личное руководство информационной деятельностью Даунинг-стрит, отрыв коммуникаций Кабинета от коммуникаций премьера и неожиданно проактивный характер правительственной коммуникации стали в 1980-е основными факторами формирования устойчивой коммуникативной ситуации, когда основным источником существенной политической информации стала единственная политическая персона – образ под названием «премьер Маргарет Тэтчер», на деле состоявший из работы самой Тэтчер и труда ее советников по формированию имиджа и речи. Как говорила о себе сама Тэтчер, она стала «своего рода институтом общественной жизни»[361], подразумевая возросшую роль премьера в рамках Кабинета и свой отрыв от партии и правительства. Наблюдатели и журналисты в один голос отмечают: ни один премьер до Тэтчер не создал свой «-изм». Тэтчер же создала «тэтчеризм» сразу в трех смыслах: как стиль управления (перенос «центра тяжести Кабинета» в Номер 10, жесткие экономические меры, создание временных групп министров для «атаки на повестку дня»), как коммуникативную ситуацию, отличавшуюся централизацией информационного потока и проведением через подконтрольные коммуникативные каналы собственной повестки дня, и как особый устойчивый текстуальный «дискурс тэтчеризма», который продолжал присутствовать в документах как консервативной, так и лейбористской партий Британии вплоть до конца века[362]. Эта коммуникативная ситуация сохраняла относительную гибкость: она зависела от политического курса и конкретных политических решений (а не наоборот, как это сложится позже) и все еще заставляла журналистов и политиков прислушиваться друг к другу. Совершившийся с появлением «людей Тэтчер» шаг к коллективному премьерству также не стал решающим. Однако уже при Тэтчер журналисты попали в условия четко установленных правил коммуникации, которые, видоизменившись, при Мейджоре и Блэре распространились на всю политическую коммуникацию в Лондоне, если не в стране, и проникли в другие области социальной жизни. Маргарет Тэтчер может быть названа первым «дискурсивным лидером», поскольку закреплялась в сознании британцев с помощью дискурсивных методик (жалобы журналистов на то, что Тэтчер не отвечает на вопросы, а гнет свою линию, стали общим местом); именно Тэтчер заложила основы для появления впоследствии в британской политике такой информационно-политической фигуры, как Тони Блэр.

При Тэтчер прошли апробацию некоторые из коммуникативных технологий, характерных для наступившей в 1990-е эпохи спина, когда коммуникация стала стратегическим «сердцем» британской политики и экономики (о техниках и технологиях эпохи спина см. в п. 5.3). Так, Тэтчер успешно применяла саундбайтинг – технику короткой ключевой фразы. Многие ее саундбайты стали «классикой жанра». Например, «Джентльмены, мы должны воевать!» – финал речи в Палате Общин 3 апреля 1982 года – или «Леди не повернет» в одном из ключевых выступлений по тематике профсоюзов; Бернард Ингхэм разработал в своей деятельности массу техник манипуляции словом и текстом, которые нашли развитие в эпоху спина.

3.2.4. Противодействие правительственной коммуникации Тэтчер

Нам остается отметить, что доминирование Тэтчер на информационно-политической арене не могло не вызвать противодействия со стороны других политических сил, оставленных на периферии информационного потока. Однако существенного технологического противодействия со стороны основных оппонентов – лидеров парламентской фракции лейбористов – не последовало не только во время правления Тэтчер, но и вплоть до 1996 года, когда началась подготовка к предвыборной кампании. За это время лейбористская партия под влиянием новых лидеров (прежде всего Тони Блэра) проходила модернизацию, которая не афишировалась так широко, чтобы стать достоянием общественности; хотя лейбористы и прикладывали определенные усилия к промоушну внутренней модернизации партии, ведущие группы в партии скорее были сосредоточены на внутренних спорах и борьбе разных течений и проектов модернизации внутри партии. Открытая работа на будущие выборы началась после скоропостижной смерти лидера лейбористов Джона Смита, выборов партийного лидера в 1993 году (им стал лидер «модернизаторов» Тони Блэр) и партийной конференции 1994 года, когда определились внутрипартийные приоритеты на будущее десятилетие. О реформах коммуникативного аппарата Рабочей партии в этот период см. в Главе 3.

Наиболее активную коммуникативную работу в партии лейбористов во время правления Тэтчер вел тогдашний член Совета Большого Лондона Кен Ливингстон. Он рассматривал информационные средства борьбы как приемлемые, если они не компрометируют ни мессидж, ни политические решения в его основе. Во время второго срока Тэтчер правительство вошло в конфликт с Советом, и Ливингстон провел успешную кампанию на основе постоянного поллинга, используя все доступные средства продвижения своей точки зрения, включая даже инновационную политическую и неполитическую рекламу. В итоге Совет все равно был упразднен, однако сам Ливингстон стал настолько популярен, что не только был избран в парламент от Рабочей партии, но также выиграл выборы лондонского мэра, победив как кандидата от консерваторов, так и «официального» кандидата лейбористов. С помощью информационных средств «рыжий Кен» Ливингстон стал одним из самых влиятельных британских политиков – влиятельным настолько, что даже вел колонку в «Сан» в то время, когда газета сильнее всего склонялась к поддержке консерваторов. Он наглядно показал британскому истэблишменту и прежде всего лидерам лейбористов, что коммуникативными средствами можно победить противника, лучше обеспеченного ресурсами и занимающего более высокое положение.

Провокативные методы Ливингстона включали, например, приглашение в эфир на интервью и дебаты (повлекшие лавинообразное паблисити) лидеров экстремистской ирландской группировки «Шинн Фейн». Эта группировка была известна в 1980-е в том числе и тем, что выполняла для ирландского республиканского движения ту же роль, что «Саатчи и Саатчи» – для Маргарет Тэтчер. Агрессивная информационная работа партии «Шинн Фейн» не прекратилась и после принятия соглашений Чистой Пятницы в 1998 году; общественный резонанс, вызванный ее информационной деятельностью (в том числе в сети Интернет), помог методам политического продвижения утвердиться в сознании британских общественных лидеров в качестве беспроигрышного политического оружия. Другие общественные силы, начавшие широко использовать медийные методы в своей работе, это разнообразные группы давления (pressure groups); изначально наиболее демократический институт, позволяющий любой группе граждан бороться за свою точку зрения и свои права, по мере распространения информационных методов давления эти группы сами превратились в инструмент потенциальной политической манипуляции: стало слишком удобным создавать фиктивные некоммерческие организации и от их имени продвигать необходимые политические решения. Их информационная деятельность с середины 1980-х годов сочетается с интенсивным официальным и нелегальным лоббированием в Палате Общин, а также со всплесками организованного общественного недовольства, как, например, во время топливного кризиса 2000 года, маршей Союза Деревень и блокад автострад в 2002 году или протестов против запрещения охоты на лис в 2004 году. Эти группы обладали, как и Ливингстон в свое время, гораздо меньшим ресурсом, чем их политические оппоненты, но путем управления информацией добивались поставленных целей. Это породило в верхних слоях британского общества уверенность как в эффективности используемых методов, так и в определенной безнаказанности тех, кто ими пользуется.

4.1.1. Политическая ситуация после ухода М.Тэтчер с поста

В момент отставки Маргарет Тэтчер Консервативная партия Британии переживала спад, который длился вплоть до конца века. Новое (кризисное) состояние правящей партии на фоне все еще раздробленной и реформирующейся оппозиции привело к формированию нового типа политической культуры и новой рамочной политикокоммуникативной ситуации – к эпохе слиза.

Конец 1980-х – начало 1990-х – время складывания в общественном сознании концепуальной рамки под названием sleaze («грязь»); мы предлагаем называть ее слизом, так же как позже рамку «spin» – спином: адекватных аналогов этим терминам в русском языке пока не существует. Смена zeitgeist’a с тэтчеризма на слиз оформилась уже к 1994 году, но культура слиза расцвела только в последние годы правления Мейджора. Главным элементом нового духа времени стал резкий рост коррупции властных структур страны – прежде всего Палаты Общин, а затем и правительства.[363] Слиз складывался из нескольких взаимосвязанных элементов:

1. Общая консервативная окраска политики Кабинета Мейджора: частичный возврат к дотэтчеровской повестке дня и частичный отказ от либерализационных реформ под лозунгом «Back to Basics» («Назад к основам») параллельно политике администрации Рейгана под лозунгом «Back to Old Values» («Назад к старым ценностям»). Смена курса вызывала резкую критику либеральных интеллектуалов США и Британии.

2. «Агония Тори» – хронический управленческий кризис парламентской фракции и правительства консерваторов. Как пишут авторы книги «Вестминстерские рассказы», во время правления Мейджора «у власти находилось уставшее и ориентирующееся на случаи правительство»[364]. Синдромом «агонии Тори» стал ряд «кризисов лидерства» (leadership crises). Постепенно становилось ясно: Тори не смогут получить еще один парламентский срок как лидеры нации по причине ослабления партийной верхушки. Симптомом старения партии стало поведение ее лидеров на ежегодных выборах лидера (именно такая процедура привела к отставке Тэтчер). Джон Уильямс, редактор отдела политики «Дейли Миррор», писал в мае 1996 года после «Большой речи» одного из лидеров Тори М.Хезелтайна: «Сейчас мы точно в последний раз проходим через этот ежегодный ритуал – или кризисы уже случаются чаще, чем раз в год?.. Последний, кажется, был не далее как девять месяцев назад»[365]. Падение Мейджора ожидалось несколько лет подряд, на перевыборах 1994–1996 годов; его заместители готовились к смене власти и создали вокруг фигуры лидера несколько конкурирующих кланов влияния. Ситуация в Консервативной партии оценивалась наблюдателями как как паника. Ни один из тех, кто боролся за спиной Мейджора за первенство в партии, не воспринимался как реальный претендент на пост лидера: Хезелтайн слыл главным интриганом британской политики, Хезза был «отыгранной фигурой», а Редвуд – «внеземной формой жизни, неспособной добиться расположения Средней Англии»[366]. Правящая партия стояла перед угрозой раскола после выборов.

3. Подъем коррупции в Палате Общин на небывалый уровень. Отмеченный «взлет лоббинга» (рост числа фирм, предоставляющих услуги по продвижению инициатив в парламент, и технологий такого продвижения) пришелся на конец 1980-х; к середине 1990-х участие в лоббинге стало главной статьей дохода большинства парламентариев.

«Краткая история слиза» К. Буна – классический пример экстраполяции термина, описывающего современный коммуникативный фрейм, на предыдущую историю Британии; такой подход представляется нам неисторичным (см. ниже). Бун использует термин «sleaze» как синоним слову «коррупция», то есть описывает им только часть более широкого процесса; но «История…» дает понять, как в XX веке развивались условия для коррупции Палаты Общин начала 1990-х. Почти вся история британского парламентаризма в прошлом веке сопровождалась ростом контроля доходов парламентариев, но обе Палаты так и не сумели разработать действенных механизмов самоконтроля и сохранения независимости решений членов Палат от сторонних вмешательств. В 1910 году было принято решение запретить тред-юнионам платить зарплаты членам Палаты Общин от Рабочей партии; в 1911 году всем парламентариям были предоставлены государственные зарплаты (ранее их получали только члены Кабинета). В 1945 году члены Палаты Общин запретили себе принимать от сторонних сил деньги за тейблинг (tabling) – поднятие/придерживание вопросов на заседаниях Палаты; в 1947 году после «дела Брауна» им было запрещено вести «парламентское консультирование» для коммерческих организаций, в том числе профсоюзов. В 1960-х Общины пришли к решению об обязательной регистрации имущества членов Палаты и их личных финансовых интересов (в том числе побочных заработков); в 1970 году был введен официальный регистр, но его форма закрепилась только в 1974 году, после скандала Модлинга – Поултона, который начался в 1972 году. Но на деле регистрация только усугубила проблему: так и не стало ясно, какие точно интересы требуется регистрировать, а какие нет; некоторые парламентарии считали, что зарегистрированный интерес становится легитимным; случаи невнесения собственности в регистр почти никогда не карались, так как не было разработано точных механизмов наказания. Так, Енох Пауэлл постоянно отказывался от описания своей собственности, и ему выносились порицания, однако никакой другой кары он не понес. Также регистр не требовал описывать работу, за которую член Палаты получал вознаграждение (например, чтение лекций), а требовал только указать источник побочного дохода (например, Оксфордский университет). Неэффективность регистра стала причиной того, что с ослаблением Тэтчер вокруг Палаты Общин вырос целый сектор компаний, известных как «общие консультации по парламентским делам» (parliamentary general consultancies); контракт члена Палаты с такой «консультативной конторой» стал обычной практикой. В прессе было высказано «множество мнений о том, что эти компании действуют глубоко недолжным образом, включая прямые взятки членам Палат за их выступления за или против парламентских биллей»[367]; это подтверждают и воспоминания членов Палат. Т.Райт вспоминает: «В мой первый день в Парламенте в 1992 году мне сказали: «Что бы Вы ни делали здесь, в конце у Вас должен остаться «Форд Сьерра 2.3 Дизель»[368]. Этот автомобиль, тогда один из самых удобных и экономичных, получил кличку «MP’s саг» – «Машина парламентария»; в созыве 1992 года 317 членов Палаты Общин имели машину сходного класса и выше, тогда как их зарплата составляла 43000 фунтов стерлингов в год.[369]

4. Процессы борьбы внутри Кабинета. С конца 1980-х длилась министерская чехарда; уровень доверия министерского аппарата министрам неуклонно падал. Неприятие Кабинета работниками департаментов «Уэстлендское дело» 1986 года, когда борьба утечки и другие механизмы работы со СМИ; чиновник без колебаний разоблачил министра, чтобы снять тень подозрений с министерства. «Уэстлендское дело» – только один скандал из целой череды громких разоблачений рубежа 1980-90-х.

И. Смирнова отметила: политический скандал порожден тем, что ответственные лица, олицетворяющие страну, не имеют в глазах избирателя права на ошибку[370]; добавим, что отношение к недолжному поведению политиков формируется в силу возлагаемой на них ответственности за судьбу обывателей, и чем выше должность, тем нетерпимее будет отношение к потенциально скандальному факту. При этом политический скандал сегодня не может состояться без участия СМИ. Бум скандалов в 1990-е был спровоцирован несколькими факторами: коррупцией в парламенте; подъемом интереса к скандалу в таблоидной прессе (поведение газет в конце 1980-х получило название «таблоидной истерии»[371]); сравнением «человека-машины» Тэтчер с «безвольным и мягким» Мейджором. «Скандалы Тори» можно разделить на два несхожих периода: конец 1980-х и 1990–1995 годы. И. Смирнова делит скандалы на сексуальные, экономические, шпионские.[372] «Война с прессой» прибавила к ним медийные: предметом внимания стало противодействие правительства работе прессы.

История политических скандалов в Британии почти повторяет саму политическую историю страны, но никогда до конца 1980-х скандалы не выходили на уровень регулярной повестки дня. Скандалы до 1986 года (например, уход с постов С. Паркинсона и Дж. Торпа) разогрели прессу до состояния истеричности; в первый из указанных нами этапов («Уэстлендское дело», скандал с Джейликоу и Лембтоном, «рекламное дело Говарда» и др.) в скандальную хронику втянулась не только качественная пресса, но и «посторонние» политики и госслужащие. На втором этапе («дела» Меллора, Йео, Эшдауна, Эйткена, сексуальные похождения самого Мейджора, «военный скандал» с Matrix Churchill и др.) началась отработка технологий отпора прессе, и Тори почти потеряли главного союзника. На этом этапе содержание скандалов выхолостилось в пользу «грязных» «общечеловеческих» подробностей.

5. «Взрыв критики в сторону парламентариев за их предполагаемое «грязное» поведение»[373]. Мейджор был вынужден инициировать работу двух парламенских комиссий. К середине 1990-х явления, описанные Т. Райтом, стали повсеместными, и начала работу Комиссия по пересмотру зарплат высших чиновников; но ее выводы не отразили реальности. По словам Райта, Комиссия отметила ряд депутатских промахов, но «важнее была коррупция всей институции – такая, которая рано или поздно инфицирует всех; Комитет проявил очаровательную наивность в этом вопросе»[374]. Райт с цифрами в руках опровергает статистику Комиссии, согласно которой каждый член Палаты Общин тратил на работу более семидесяти часов в неделю, а 72 % членов Палаты тратили больше часа в день (без выходных) на заседания в парламентских комитетах и комиссиях. До отчета Комиссии не существовало никакого письменного руководства для парламентариев и никакой организации по аудиту их работы; но разработанное

Комитетом «описание сущности работы члена Парламента» (generic job description) также не дало четких указаний, ограничившись описанием целей этой работы. Райт отмечает, что в отсутствие таких указаний все члены Парламента делают свою работу по-разному и получают зарплату на основе «мифа о том, что Парламент как некий коллективный разум существует и определяет, что делают парламентарии. Он, однако, этого не делает… и когда избиратели поймут, что его не существует, они могут захотеть переизобрести его»[375]. Вторую комиссию организовал созданный Мейджором Комитет по стандартам общественной жизни; в 1990-е он будет играть одну из ведущих ролей в критике слиза и спина. Возглавил комиссию лорд Нолан; результаты его расследования были так же противоречивы. Отчет не содержал прямых доказательств того, что коррупция в Палатах была на подъеме, но было отмечено: 70 % бэк-бенчеров имеют соглашения со сторонними организациями именно в силу своего положения члена Палаты Общин, а у общества нет уверенности в парламентариях: 60 % опрошенных сказали комиссии, что уверены в том, что использование членами Палат своих мест для обогащения – обычное дело. Комиссия: 1) рекомендовала запрет «парламентских консультаций» (что исполнено не было); 2) раскритиковала регистр, порекомендовав создать должность Парламентского уполномоченного по стандартам, в обязанности которого входили бы надзор за регистром и регистрация нарушений стандартов парламентской деятельности; 3) попыталась остановить запросы парламентской информации со стороны парламентариев для продажи информации третьим лицам.[376] Но остановить волну коррупционных скандалов Нолану не удалось.

Итогом всего вышесказанного стало полное разочарование электората в партии Тори и резкое повышение ожиданий от лейбористов (см. Приложение 1,40). Как отмечает политолог Джон Уильямс, ситуация в партии по сравнению с 1990 годом кардинально переменилась: Тэтчер пришлось уйти, потому что население и партия не поддержали налоговую реформу (введение «подушного налога»), но избиратели не отвернулись от самой Консервативной партии, что и показали итоги выборов в 1990 году. В 1996-м ситуация усугубилась многократно: 1) премьер-министр как лидер потерял поддержку населения (рейтинг Мейджора как лидера партии – 16 % в 1994,19 % в 1996 году против в среднем 40 % у Блэра): почти 50 % населения считали, что он потерял контакт с простыми людьми; 2) кредит доверия исчерпала партия – рейтинги Мейджора были еще «вполне респектабельны по сравнению с общепартийными»[377]. В 1997 году 69 % считали, что партия не выполнила обещаний, а 67 % – что правительство было фундаментально нечестным с народом. Население «вешало на партию всех собак» (см. Приложение 1, 41), и в ее эффективность в будущем не верили 65 % населения[378]; 3) избиратели перенесли неэффективность работы правительства на всю политическую систему и считали, что система требует улучшения (см. Приложение 1, 42).

4.1.2. «Война парламента с прессой» и «таблоидная истерия»

Вторым из двух главных элементов культуры слиза стала «война с прессой»[379] – целостная кризисная коммуникативная ситуация в британской политике, сложившаяся в результате практики раздувания скандалов, профессионализации политических коммуникаций и попыток политиков противостоять расследовательскому напору прессы. Как мы уже сказали, в 1992–1994 годах одновременно происходили два ключевых процесса: модернизация Рабочей партии и ее машины коммуникаций – и ослабление и коррупция верхушки партии Тори. В этих условиях обе партии стали апробировать методы «мягкой пропаганды» и манипуляции; журналистская реакция на них проявилась как «тактика «отражения удара» ради сохранения профессиональной автономности»[380]. Вместо конструктивной работы с журналистским пулом времен Тэтчер (также не обходившейся без кризисов, но в целом продуктивной и слаженной) журналисты и политики пришли к противостоянию; в нем можно отметить три значимых этапа. Каждый из этапов не просто был «разросшимся скандалом», а вырастал в длительную «войну» – в том числе с использованием таких методов, как запугивания, подачи исков в суд и прямые цензурные запреты.

. Первым затяжным противостоянием стала шестилетняя (1984–1990 годы) кампания газеты «Обзервер» против политического лоббиста Айана Грира. Публикации в газете демонстрировали, что Грир платил членам Палат за запросы парламентской информации и консультирование; при этом «Обзервер» ставил вопрос о том, что требуется провести законодательное различие между платным советом – и платным тейблингом и адвокатированием того или иного вопроса.[381] Результаты работы «Обзервера» были учтены комиссией Нолана.

. Вторым этапом стала борьба прессы всего англоязычного мира за публикацию мемуаров Питера Райта, бывшего работника MI5. Правительство наложило цензурные ограничения на «Гардиан» и «Обзервер», первых издателей глав книги Райта, и привлекло газеты к суду, а затем запретило печатать книгу на территории Британии. Запрет не поддержала Австралия, и в 1987 году книга вышла там под названием «Ловец шпионов». Правительство потратило более 3 млн фунтов на попытки не допустить распространения книги; за ложь журналистам по поводу мер против книги Райта к суду был привлечен Секретарь Кабинета сэр Роберт Армстронг. Но книга была издана также в США, а потом и в Британии; главный редактор «Гардиан» Питер Престон отозвался о публикации как о «значительной победе в войне за свободную прессу».[382]В «деле Питера Райта» прослеживается рост роли прессы как актора политического процесса.

. В середине 1990-х «Гардиан» начала крупную кампанию по расследованию парламентской деятельности. По примеру «Санди таймз», отправившей в отставку членов Палаты Общин от Тори Д. Трединника и Г. Риддика, «Гардиан» под руководством Питера Престона и (с 1995 года) Алана Расбриджера начала расследовать связи консерваторов с Гриром, который, в свою очередь, работал на Мохаммеда аль-Файеда. Газета установила, что консерваторы Том Смит и Нил Гамильтон путем запросов получали от правительства информацию, которую Файед планировал использовать в борьбе за самый дорогой торговый центр Лондона «Harrod’s». Смит подал в отставку сразу после публикаций в «Гардиан»; Грир и Гамильтон отказались признать вину, и Гамильтон подал на газету в суд за клевету, но под давлением кампании в СМИ всё же оставил пост министра торговли.[383] Дела «денег за запросы» («cash for questions») стали хрестоматийным примером борьбы прессы и политиков и символом эпохи слиза, испортили репутацию лоббингу и «повлияли на падение правительства Тори в 1997 году»[384]. В правление Блэра расследования «Гардиан» продолжились и привели к тюремному заключению экс-министра Дж. Эйткена, а «Гардиан» – к призу «Газета года»’1997 и ’1998.

Объектом внимания прессы становились далеко не только консерваторы. Так, в 1990 году под прицел «Сан» и «Ньюз оф зе Уорлд» попал лидер лейбористов Нил Киннок. Обвинение против него оказалось ложным, но после него лейбористы стали применять тактику бойкотирования прессы, известной как «молчание Нила Киннока». Отметим, что эта тактика стала только одной из ряда многих в борьбе с напором прессы: от исков Торпа и Гамильтона до превентивного признания вины Эшдауном. Таблоидная истерия закончилась только со смертью принцессы Дианы, когда население обвинило СМИ во вмешательстве в личную жизнь и гибели «народной принцессы».

4.1.3. Реакция научного поля на ситуацию слиза. Sleaze как термин

Академическая среда отреагировала на слиз обновлением теории политической коммуникации по двум направлениям. Во-первых, Ансолабиэр, Бер и Иенгар в 1993 году внесли СМИ в схему политической коммуникации как не контролируемый политиками элемент: «Сегодня политические лидеры общаются с публикой прежде всего посредством СМИ, которые они не контролируют. Новостные медиа теперь стоят между политиками и их избирателями»[385]. То есть в начале 1990-х еще не шла речь о сращении журналистики и политики в границах рамочной коммуникативной ситуации, но расстановка сил указывала, что сама такая ситуация, без сомнения, наличествует. Во-вторых, в середине 1990-х в коммуникативистике Британии сложилось понимание кризиса общественной коммуникации.[386] Из массы публикаций 1990-х годов следует вывод: при слизе общество столкнулось не с локальной потерей доверия одному Кабинету, но с кризисом коммуникации во всем политическом истэблишменте.

При этом рождение «sleaze» как термина, определяющего отношение к явлению, сложилось не в политике 1980-х, а много ранее. «Слиз можно определить как использование сенсационализма для исследования границ приемлемого в текущей литературной среде… Слиз начался… когда журналы чтива опирались на сенсационные темы ради продаж, а издатели книг не могли этого сделать из-за цензурных запретов и потому часто дистанцировались от собственных публикаций. Так, Diversity, Novel Library и Eton были лейблами AVON… А в 50-1960-е издатели уже упаковывали романы ужасов и женские романы в более сексуальные обложки, чтобы поднять продажи»[387]. Проще говоря, слиз («грязь») до 1980-х применялся как обозначение литературного жанра эротики, не переходящей границы порнографии; в 1980-е новое значение термина почти стерло предыдущее. Это прослеживается как по интернет-публикациям о слизе, так и по российским англоязычным СМИ (The St.Petersburg Times[388], The Moscow Times[389], англоязычная версия «Московских новостей»[390]). Не все российские журналисты интерпретируют термин верно. Так, журналист «МН» использует слово sleaze как полный синоним слову «компромат», «компрометирующие материалы», что неверно. Впрочем, даже британские словари не всегда верно трактуют «sleaze»; так, онлайн-словарь Вебстера переводит слиз не как явление, а как персону: «ненадежный, непристойный или аморальный человек»[391]. Словарь приводит также два синонима: sleazebag и sleazeball – с уничижительными коннотациями; как мы увидим, следующая коммуникативная ситуация – спин – породила целый собственный словарь (см. Приложение 3). Пока отметим главное качественное отличие смыслового фрейма слиза от тэтчеризма: если тэтчеризм был стилем правления, опиравшимся на идеологию и экономическую программу, то слиз сложился как чистая коммуникативная ситуация сродни «состоянию умов».

С рождением слиза как общеупотребительного термина в британской политологии впервые появился термин с несколькими уровнями значения. Слизом назывались: 1) продажность политиков и лоббистов; 2) комплекс политических решений («слиз-политика»), принятых в силу коррумпированности членов Палат; 3) позже – широкая общественная ситуация и настрой общественного мнения. Схожую расширительную трансформацию переживет впоследствии и термин «спин», который сменит слиз на посту главного политического зла. В-четвертых, к концу правления Мейджора слизом называли любые коммуникативные инициативы консерваторов, поскольку в журналистской среде было критическим образом подорвано доверие к информации, исходящей от премьера, Кабинета и парламентской фракции Тори.

4.1.4. Слиз как ситуация. Гипотеза о рамочной политико-коммуникативной ситуации

Постепенно критики заговорили о ситуации слиза, обозначив перелом в дискурсе о политических коммуникациях: в британской политике впервые сложилась общая для всех крупных политических акторов коммуникативная ситуация, получившая терминологическое обозначение. Ситуация слиза заработала как дискурсивная конструкция, определяющая рамки коммуникативного взаимодействия до его начала: модель восприятия и градус критического противодействия по отношению к исходящей от политиков информации задавались атмосферой, предшествующей коммуникативному акту, и сильно влияли на журналистскую/редакционную оценку новостного потока от правительства. Поэтому мы считаем возможным называть ситуацию слиза устойчивой рамочной (фреймовой) политико-коммуникативной ситуацией. Она характеризуется:

– изначально известной как инициатору коммуникации, так и реципиенту расстановкой сил в политико-журналистском коммуникативном поле;

– размыванием идеологических платформ партий и отдельных политиков и заменой идейных интересов индивидуальными;

– наличием замещающего идеологию комплексного дискурса (ожиданий, лексикона, градуса противодействия и т. п.), заданного предыдущими случаями коммуникации;

– наличием у каждой из вступающих в коммуникацию сторон предположений о скрываемых мотивах и настроениях другой стороны.

В нашем понимании слиза как общеполитической коммуникативной ситуации мы опираемся на понятие риторической ситуации, разработанное еще в конце 1960-х классиком политической коммуникативистики Британии Ллойдом Ф. Битцером и затем развитое в десятках работ британских ученых. Риторическая ситуация включает «комплекс персон, событий, объектов и отношений, презентирующих актуальное или потенциальное крайне тяжелое положение, которое может быть частично/полностью ликвидировано, если дискурс, сознательно введенный в ситуацию, так ограничит человеческое поведение, что принесет существенные перемены в это положение»[392]. При этом «тяжелое положение – это несовершенство /неполнота, маркированная определенным градусом срочности; это дефект, препятствие, что-то, что нужно исправить». Здесь для нас важно 1) описание риторической ситуации как стабильного положения; 2) наличие в ней как собственно речевых, так и физических элементов; 3) ощущение ситуации как критической или кризисной; 4) возможность разрушить ситуацию с помощью нового дискурса. Результаты нашего исследования говорят о том, что битцеровское понимание риторической ситуации как кризисной может быть расширено до некризисных ситуаций и применено также к более широким временнЫм отрезкам, которые характеризуются стабильностью «комплекса персон, событий, объектов и отношений». К сходному выводу пришли также Р. Дж. Брэнем и В. Барнетт-Пирс, рассматривавшие пару «коммуникативный акт – коммуникативная ситуация» в рамках постструктуралисткой парадигмы как «текст – контекст»: текст (акт) «приобретает значение из контекста ожиданий и ограничений (Курсив наш. – С. Б.), в которых протекает»[393]. Дж. Э. Кайперс пишет о том, что риторические акты – это особые элементы риторической ситуации, и «отдельные коммуникативные акты одновременно реконструируют имеющиеся контексты и зависят от них»[394]. Этот важнейший вывод говорит о том, что коммуникативная ситуация складывается исподволь как результат совокупности коммуникативных актов и в итоге становится над ними, обусловливая их форму и развитие дальнейшего коммуникативного дискурса. При этом ситуацию все же не стоит рассматривать как контекст, поскольку контекст имеет свойство потенциально неограниченной широты, каким не обладает ситуация, и сама ситуация развивается под его влиянием. Г. Бейтсон определяет контекст как «собирательный термин для всех тех событий, которые говорят организму, из какого набора альтернатив он должен выбрать»[395], тогда как ситуация оставляет только две опции – участвовать в ней или нет, и задает модель поведения в случае участия.

Если процессуальную составляющую рамочной коммуникативной ситуации мы объясняем через понятие риторической ситуации, то ее когнитивную составляющую мы предлагаем рассматривать через понятие стратегического фрейма (фрейма правил игры). Оно разработано американскими теоретиками коммуникации Дж. Каппеллой и К. X. Джеймисон в рамках теории фрейминга и опирается на когнитивную модель эффектов фрейминга в политической коммуникации (см. Приложение 1,43). Ученые отметили, что во время предвыборных кампаний освещение политики приобретает характер описания стратегии, правил игры, «хода скачек» (horse-race coverage), что отражается на организации работы журналистов и даже на структуре редакций. В процессе «гоночного» освещения формируется когнитивный и перцептивный фрейм со следующими чертами: 1) победа/поражение как главная цель; 2) военная, игровая, соревновательная терминология; 3) форма подачи – «театральная история» с актерами (политиками), критиками (журналистами) и публикой (избирателями); 4) центральная роль презентации, стиля и восприятия кандидата; 5) большой вес поллов и опора кандидатов на них.[396] Такое понимание стратегического фрейма более отвечает случаю следующей, более комплексной ситуации спина, но и фрейм слиза «отвечает критериям опознаваемости и потенциально последовательного формата», так как обладает «опознаваемыми концептуальными и лингвистическими чертами» и «отличим от других фреймов».[397] Распространяя понимание стратегического фрейма на политическую практику в непредвыборные периоды и совмещая его с понятием риторической ситуации, мы выстроим причинно-следственные связи между ними: риторическая ситуация в сознании журналистов и аудитории результирует в стратегический фрейм – и получим концепт рамочной коммуникативной ситуации, существующей одновременно в реальности, текстах СМИ и сознании аудитории. При этом ситуация «может работать и в сообщении, и за его пределами, создавая контекст, в рамках которого понимается сообщение»[398].

Ситуация слиза – первая рамочная ситуация в британской политике – касалась только политической жизни страны, но предопределила распространение единой схемы коммуникации на все значимые поля публичной сферы; это произошло с появлением второй, более глубокой рамочной ситуации – ситуации спина. Доказательством того, что слиз оказался устойчивым фреймом общественного сознания, стала работа этого фрейма по принципу «призраков прошлого»[399]вплоть до 2007 года. Сегодня десятки сайтов посвящены вскрытию «ежедневного слиза» (thesleaze.co.uk, sleazetoday.com, «дневники слиза» sleazediary.blogspot.com, sleaze.blogspot.com[400]). Можно утверждать, что слиз как настрой общественного мнения не исчез, однако оказался вытеснен спином на периферию общественного сознания. Так, в рубежном 1996 году эти два понятия (и их синонимы) часто употреблялись в рамках одной синтагмы при перечислении болезней системы демократии Британии и требовании ее перестройки: «…Единственная стратегия, способная вывести из кризиса, это построение демократии высокого доверия. Доверие разрушено, поскольку политика сегодня характеризуется секретностью, спин-докторингом и неуемной деятельностью советников по особым вопросам»[401]. Общественное восприятие слиза на Уайтхолле отражает карикатура из журнала «Нью Стейтсмен» («Новый государственник») – см. Приложение 2,15а.

Конец ознакомительного фрагмента.