Современные проблемы Российского государства. Философские очерки. Раздел I. К методологии анализа исторического пути развития Российского государства (Р. И. Соколова, 2015)

Во вступительной статье к фундаментальному энциклопедическому труду под названием «Атлас глобализации. К современному пониманию мирового пространства»[1] (Париж, 2010 г.) известный политический философ Бертран Бади, профессор целого ряда ведущих французских университетов и ученый французского Центра международных исследований, декларировал «конец территории»[2], как некогда Ф. Фукуяма провозгласил «конец истории». Как там, так и здесь речь, разумеется, идет о радикальном мировоззренческом перевороте.

Теорию «конца территории» Б.Бади выдвинул в середине 90-х годов прошлого века. По его мнению, территория как базовая категория политической реальности сегодня «исчезает» вследствие наступления трех фундаментальных событий современности. Это, прежде всего, конечно, глобализация, которая меняет инфраструктуру современного мира и становится точкой отсчета всех мировых процессов. Вторым маркирующим историческим фактом он считает окончание «холодной войны», которое уничтожило биполярность мира, глубоко уходившую корнями в территориальные привязанности. Наконец, третьим моментом он называет кризис государства, которое на протяжении всего вестфальского периода своего существования определялось как феномен, теснейшим образом связанный с территориальным суверенитетом. Отныне государства лишились, если не полностью, то в значительной степени, своей независимости. Причиной тому стали такие явления, как самостоятельность финансовой деятельности, перешедшей границы отдельных государственных образований и, по сути, подчинившей себе государства; «конец государства всеобщего благоденствия», а также умножение пространств и акторов, недоступных вмешательству государства и даже диктующих ему свою политику. Среди последних называются, к примеру, появление «демилитаризованных зон», распространение неподдающихся урегулированию очагов гражданской войны и, разумеется, деятельность ТНК и неправительственных организаций, выходящая далеко за пределы государственной компетенции.

Теория «конца территории» не столько оспаривает проблему значимости территориальных захватов или территориальных агрессий в реальном мировом пространстве (которые, как мы наблюдаем в последнее время, вовсе не ослабевают), сколько говорит об «изъятии значительной части территориальной идентичности»[3]. Речь идет об «освобождении» пространства от связи с традиционным понятием нации как культурно-идеологическим феноменом. Главным действующим лицом современности провозглашается индивид, свободный от национально-ментального «бэкграунда», а картина мира, его география видятся как плод «креативного» индивидуального поведения. На худой конец, признается возможность социального действия локального, либо регионального наднационального уровня, замещающего вышедшего в тираж прежнего главного мирового игрока – государство.

Все эти процессы можно было бы считать естественным ходом истории, если бы при этом не происходило «перестройки» мира под нового мирового лидера, никем неоспариваемого и ничем несдерживаемого, – США. Новый мир легко конструировать, когда кирпичиками мироздания являются «свободные» человеческие атомы, которые мощные «силовые поля» без особых усилий заставят принять удобную для себя конфигурацию. И потому проблема «конца территории» из историографической перерастает в идеологическую, равно как и в практическую проблему реальной геополитики. Оба аспекта являются острозлободневными для России.

Власть над пространством: российская проблема?

В последние десятилетия мы наблюдаем агрессивное отношение мирового сообщества не столько к себе, сколько к нашему пространству. И это объясняется не только богатством природных ресурсов и отсутствием сильной власти, крепкой государственности. Аппетиты возбуждаются также тем, что сегодня российское пространство воспринимается как «пустое». А пустое пространство, как известно, является «призывом к действию и упреком лентяям»[4], оно ждет своего завоевателя.

То, что российское пространство воспринимается как «пустое», связано не столько со степенью его реального экономического освоения или неосвоения. Причина тому лежит даже не в географической малодоступности и не в климатических особенностях обширных частей российской территории. Пространство «пусто» с точки зрения проекта, с идеологической точки зрения, с позиции наполнения его определенным смыслом. Но ведь именно смыслы, а точнее – Идея лежат в основании власти, движут массами, становятся политической силой и, в конечном счете, составляют фундамент крепкой государственности. Российское пространство, будучи на сегодня «безыдейным», тем самым автоматически становится ничейным.

Государство Российское стояло крепко в те периоды своей бурной истории, когда оформлялись цель и проект его существования, как правило, выходящие за пределы узконациональной ситуации. Московская Русь крепилась не только «грозою» царя и страхом опричнины, она была наполнена собственным смыслом – собиранием земель и народов для спасения в лоне истинной веры. Православие мыслилось как единственно способное защитить людей от вторжения антихриста. Русь была «святою», потому что продлевала существование человечества, оттягивала наступление конца света, которое, по убеждениям той эпохи, могло произойти только в царстве правильной веры. Пространство не было пустым, оно пребывало под напряженным током Идеи, было сопряжено с динамизмом идеи, формировавшей его и создававшей его образ. И этот образ дожил до настоящего времени, он был воскрешен в особом институте старчества, связанном с локальными пространствами, особыми топосами – «пустынями». Они суть реальные осколки, «острова» особого космоса, особого мира, именуемого «Святой Русью».

Что касается Петровской эпохи, то она до сих пор вызывает самые ожесточенные споры и полярные оценки. И это отчасти объясняется тем, что России было предложено новое бытие – бытие Империи, но при этом не был выработан и заявлен духовный и идейный новаторский проект этого состояния. Копирование европейского цивилизационного проекта, которое, кстати, и ставится в вину российскому преобразователю, не есть инновация, достаточная для оправдания самостоятельности Новой Империи. Да, Россия при Петре расширила свои пределы. Однако само по себе пространство, территориальный факт огромности, с точки зрения «чистой идеи» Империи, представляет необходимое следствие и результат движущей идейной силы, новой концепции бытия в мире. Оно составляет итог реализации идеи, которая форматирует вновь создаваемое большое пространство. Петровская же Россия фактически стала «подпространством» Европы, периферией ее цивилизации.

Петр заимствовал европейскую цивилизационную идею, которая к тому времени проходила этап преодоления имперской матрицы, данной ей Римом, и находилась в процессе формирования модели государства-нации. Но Империя и Государство-нация – это фундаментально разные явления. Смысл нации-государства в соединении его с территорией, в «материализации» политики. Основу этого образования составляет индивид, позднее гражданин. Национальное государство создается прикреплением к определенному месту в рамках прочной политической формулы, которая опирается на прагматически ориентированного гражданина, укорененного в личной частной собственности. Национальное государство материально, основа его суверенный народ. Его динамика – столкновения и конфликты внутри гражданского общества. Его фундамент – власть как potestas, как публичная политическая сила.

Империя – изначально сверхтерриториальна и основывается на идейном принципе. Основа ее динамики – могущество, духовная мощь, власть как imperium. «Древнеримское понятие imperium… означает чистое могущество распоряжения, как бы мистическую силу auctoritas»… «Империя – это изначально не территория, а принцип, идея. Ее политический порядок на самом деле определяется не материальными факторами и не протяженностью географической территории, но духовной или политико-юридической идеей»[5]. Нематериальный, духовный характер власти-могущества Империи часто исторически приводил к сближению ее с религиозным динамическим импульсом, к наполнению ее теологическим смыслом. Для Империи характерны мессианизм и сакрализация. Ее историческое задание видится как вселенское и одновременно священное.

Таким образом, заимствуя европейскую цивилизационную идею, Петр закладывал фундамент радикального грядущего противоречия бытия страны. Сам себя он мыслил и именовал Первым Императором, но неотрефлексированная «оглядка» России на Запад, которая с той поры преследует ее на протяжении всего исторического времени, заложила антагонистический дуализм в основу российской государственности. По сути и замыслу предназначение России духовно-имперское, и попытки несамостоятельного, нетворческого сращения политических элементов национального и имперского бытия периодически рушили страну. Конкретно-исторически Россия достигала пика своего могущества как империя и падала с потерей основного начала, с вырождением идеи, ее питавшей. Территория из пространства Идеи превращалась в номенклатуру земель, которые рассыпались и обосабливались или исчезали под властью иного государства.

Образец Империи, данный Римом, вначале создал идею, принцип, позволяющий собирать разные народы без уничтожения их самобытности. «Принцип imperium, проявившийся даже еще и в республиканском Риме, отражал волю к осуществлению на земле порядка и космической гармонии, вечно находящейся под угрозой… Можно было быть римским гражданином (civis romanum sum), не теряя национальности»[6]. Империя объединяет без подавления. «Она созидает целое так, что оно оказывается крепче, чем автономные части»[7]. Она зиждется на идее общей судьбы. В полном соответствии с таким принципом, «русская идея» всегда была больше идея, чем русская, и потому объединяла, а не эксплуатировала, реализовывала имперский владыческий принцип, а не империалистический материально-колониальный.

Качественно новый этап развития страны связан с Идеей социализма. Сталин как первый исполнитель социалистического проекта, с одной стороны, был завершителем дела Петрова, но с другой, именно ему выпало на долю наполнить империю новым идейным и идеологическим смыслом. Отсюда и сохранение привлекательности этой политической фигуры и определенная ностальгия по той эпохе.

Советская Россия воплощала не только новаторскую социалистическую идею, но и, по сути, была системным проектом антикапитализма, который нес в себе грандиозный планетарный импульс, представленный, по В. Хлебникову, в идеале новой «республики ЗемШара»[8]. Такой код бытия, несомненно, достаточное условие для зачисления данной матрицы в разряд больших духовно-имперских идей. Примечательно то, что рождение масштабной мечты группой русских поэтов-«будетлян» (от слова будет), к которой принадлежал В. Хлебников, датируется началом 1910-х годов, т.е. задолго до революции 1917 года. Таким образом, эта идея не была искусственной программной установкой одной партии. Она, что называется, «носилась в воздухе», составляла мироощущение эпохи. Позднее В. Хлебников заметил: «Мы бросились в будущее с 1905 года»[9].

Известно, что сам поэт-футурист одно время увлекался исследованием чисел и пытался вывести на этой основе закономерности исторического развития. Осенью 1911 года он послал министру А.А. Нарышкину письмо, озаглавленное «Очерк значения чисел и о способах предвидения будущего». В мае 1912 г. им была издана брошюра «Учитель и ученик», в которой Хлебников попытался рассказать о найденных им «законах времени», в том числе предсказал бурные российские события 1917 года, Февральскую и Октябрьскую революции: «Не стоит ли ждать в 1917 году падения государства?»[10], писал он.

Сегодня индикаторы общественного сознания констатируют остаточные следы имперского ментального состояния российского бытия. Мы все еще продолжаем ощущать себя жителями «большого политического пространства». Народное сознание все еще расценивает свой мировой вес как “одну шестую часть суши”[11]. Современного россиянина отличает представление о своей стране как «“бескрайней”, то есть бесконечно большой или хотя бы самой большой в мире»[12].

Глобальный масштаб восприятия своей страны, ощущение себя «миром» как отголосок некогда имперского – мирового значения ее христианско-православного предназначения, воплотилось в известном дореволюционном опыте отождествления «народа» и «мира». Крестьянская Россия именовалась «миром», но мир подразумевает безграничность, что составляло основу энергетики русской экспансии, колонизации незанятых территорий. Последствием стало то, что, границы, будучи установленными, стали восприниматься как сакральные, которые нельзя менять. Земли нельзя отдавать, ибо они суть «мир», они есмь «мы», наше «тело». Территория и населяющий ее народ мыслились как единое нерасчленимое целое. Исторически сформировалось сознание себя как «мы»-сообщества, неразделимого с масштабностью территории. Неистовость обороны в периоды военных действий подкреплялась подсознательно ощущением «самообороны», сохранения собственной «телесности». В этом отношении характерно замечание современных исследователей о том, что российское коллективное «мы» отличает пространственное, «почвенно-земляное» представление о себе, собственной стране[13].

Некоторые исследователи считают, что такие ментальные сопоставления свидетельствуют о том, что сама российская наука об обществе, в частности социология, остается имперской. Если это и верно, то лишь отчасти. Возможно, причины кроятся в глубинах коллективного бессознательного, которое мыслит свое спасение именно в категориях «духовного могущества», «силы духа и силы воли», былинных образах русской крепости. Фактом остается то, что сегодня отсутствует главное – собственный проект развития страны, что делает ее идейно «пустым» пространством, порождающим алчность новых завоевателей современности, которые стремятся «прибрать к рукам» ничейную территорию. Россия сегодня «открыта всем ветрам» куда более, нежели когда-либо ранее. Она уязвима тем более потому, что у нее нет собственного взгляда на мир, прочного само-осознания, понимания своих особенностей и бытия себя в мире.

Поиски «нового» смысла

Сегодня в наши рассуждения о самоидентификации все чаще возвращаются гиперборейские мотивы. Возможно, здесь работает логика мифологического сознания, исповедующая вечное возвращение к истокам, к которому коллективное бессознательное становится особенно чувствительным в периоды смут и идейных переломов. Сегодня все чаще говорят о России уже не как о «западной», «восточной», и даже «евразийской» державе, а как о «северной». Действительно, выработка самостоятельного, независимого от западных конструкций, пространственного образа для России возможна на основе поиска новой точки отсчета в ее существовании – как приарктической державы.

Попытки интерпретации цивилизационной или социокультурной сущности России исключительно как евразийской грешат тем, что «все споры о специфике русского типа развития сводятся к выяснению соотношения европейскости и азиатчины – чего больше. В зависимости от “подсчета” получается либо Евразия, либо – Азиопа. Ну а на практике все сводится к борьбе за развитие по европейскому или азиатскому направлению, тогда как собственно русское, северное, а не западное или восточное, исчезают»[14].

До сих пор, правда, приоритет получал «европейский» вектор сопоставления – предлагалось осмысление России как в основном европейской страны, в образах европейской ментальности, навеянных дискурсами Просвещения. Процесс дистанцирования концепта русской Евразии по отношению к образам Европы и Азии, преодоление дуализма Запада и Востока видится современными авторами на пути формирования нового метагеографического образа Севера Евразии, или Северной Евразии. Он может стать фундаментом обретения Россией собственной пространственно-мифологической миссии и аутентичности, гарантией от поглощения ее более крупными и мощными цивилизациями или политическими образованиями[15].

Стремление укрыться в «высоких широтах» в эпохи неустойчивого развития страны, находящейся на грани катастрофы, отмечалось в истории России с начала ее возникновения как государства. Иван Грозный в самые опасные периоды своего царствования был охвачен идеей перенесения столицы Руси на северные рубежи – в Вологду, и только случай заставил его отказаться от своей затеи[16]. Принимая во внимание особую историософскую значимость концепта столицы для российского государства (Московская Русь, Петровская Россия), следует считать замыслы первого русского царя симптоматичными. Смена местоположения главного города предстает как территориальное оформление разрыва с прошлым: «Москве Грозный противопоставляет Александровскую слободу и Вологду. Первая – это личная резиденция царя…, а вторая призвана быть столицей новой России. В Вологде царь строит Успенский собор (называемый также Софийским) по образцу московского, который в свою очередь через владимирский Успенский собор преемственно связан с киевской Софией»[17].

Северное направление привлекательно и тем, что оно единственное открывает прямой выход к морю. Старая геополитическая дихотомия «морских» и «континентальных» государств исторически постоянно оказывала давление на политические стратегии страны. Стремление выйти к морю было неистребимым лейтмотивом политики всех российских царствований. «Прорубить окно в Европу» через Балтику, «омыть сапоги в Индийском Океане» – все эти политические стремления и мифы были порождены логикой развития европейского капитала, согласно которой в основе успешного развития лежат коммуникации. Самыми выгодными естественными мировыми путями всегда признавались моря. Более того, море связывалось с образом «колыбели цивилизации», а потому принадлежность к нему создавала алиби цивилизованности, что само по себе уже стало признаком прогресса и восхождения по мировой лестнице позитивной самооценки нации. Единственным морским пространством, которое принадлежало России изначально, неоспоримо, «по праву первородства», был, очевидно, Северный Ледовитый океан. Его геополитический смысл рано или поздно должен был проявить себя в качестве опоры для построения Россией собственной цивилизационной идентичности.

Сегодня говорят о конце проекта модерн и переходе к новому проекту, который можно было бы назвать спациалистским, или геоспациалистским (от space – пространство). Специально подчеркивается, что речь не идет о традиционном географически понимаемом пространстве эпохи модерна, когда авторов интересовали его экономические, политические и социальные атрибуты[18].

Новый спациалистский подход, в частности, мотивирован идеями М. Фуко. В середине 80-х гг. прошлого века появилась его работа «Другие пространства», в которой он рассуждает по поводу понятия «гетеротопия», ставшего ныне очень популярным. Оно, правда, не получило однозначной интерпретации и понимается по-разному различными авторами, исходя из их методологических установок и разнообразия решаемых теоретических проблем. Это связано с тем, что сама статья представляет собой лишь предварительный набросок, очерк, задающий возможное направление исследовательской мысли[19].

Не отрекаясь от концепта времени, не отказываясь от истории как великой и даже «навязчивой идеи» европейской мысли последних веков, мысли «благочестивых потомков времени», философия политики предлагает анализировать современную эпоху через призму пространства. Сегодня мир воспринимается не как «великая жизнь, проходя сквозь время, сколько как сеть, связывающая между собой точки и перекрещивающая нити своего клубка», пишет М. Фуко[20]. Отношение к пространству, указывает он, менялось исторически. В Средние века главной категорией анализа была локализация, после открытия Галилея ее заменила протяженность. В XX веке настала пора заинтересоваться «местоположениями», и среди них такими, которые так соотносятся с другими пространствами, что фактически противоречат им, выпадают из общей однородности. Фуко называет их гетеротопиями. Он анализирует образцы «других пространств»-гетеротопий внутри западноевропейской культуры. Таковы, например, пространства музея или библиотеки, которые накапливают время. Его интересуют такие «гетеротопии» как больницы, кладбища, публичные дома, курорты, и т.п. которые контрастируют с остальными возможными местоположениями и в которых возможны социальные отношения и модели поведения, исключенные из нормального порядка повседневной жизни. Фуко акцентирует прежде всего структуралистский аспект исследования, гетеротопия представляет собой особого рода пространственно-временное единство, связанное с анализом субъективности.

Расширение современного инструментария для анализа приводит к тому, что в разряд «других пространств-гетеротопий» попадают свободные экономические зоны; площади городов, бурлящие манифестациями, бунтами и бескровными революциями; участки, захваченные повстанцами; сквоты анархистов и экологические поселения. Применительно к российскому пространству идеи Фуко расцениваются в проекции переноса акцента на локальные объекты. Однако преимущественное внимание к «локусам» имеет побочный эффект упразднения идеи общего пространства, которое, благодаря утрате адекватного ему типа власти и типа развития, сегодня и без того плохо связано. Нет артикулированных общих принципов и идеала устроения пространства в целом. Более того, отдельные окраинные регионы включаются в различные подсистемы и макрорегионы мировой экономики, еще более растягивая пространство. Усиливается тенденция «обкалывания» российских окраин из-за тяготения отдаленных территорий к экономически более развитым зарубежным районам. И ко всему этому, формируется устойчивая когнитивная рамка отношения к пространству как исключительно региональному феномену.

Некоторые авторы, впрочем, предлагают расширить горизонт обзора «других пространств» до политических перспектив и признать гетеротопию в качестве теоретического инструментария геополитики. В таком случае гетеротопиями могут выглядеть такие государства с проблемным суверенитетом, как Косово, Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия и другие, которые настаивают на важности своих культурных, религиозных и традиционных факторов [21].

Исходя из подобных общетеоретических положений, Россия в целом, в со-пространстве с Европой, есть огромная гетеротопия, «другое пространство», «другая Европа», «вторая Европа», «сверхЕвропа», «левая сверхЕвропа». Успешно или нет, но она реализовала утопию антикапитализма, которая по замыслу была обратной аналогией капитализму, его системным антиподом[22]. Именно советский опыт выявил по контрасту «слабые места» капиталистического мироустройства и позволил ему позитивно эволюционировать. Таким образом, понятие «другое пространство» позволяет уравнять шансы на цивилизованность и на важность в мировой истории любого региона мира, будь только на то политическая воля этого конкретного «локуса».

«Море» против «суши» – «текучая современность» против твердых тел

Давно существующую и всем известную геополитическую концепцию противопоставления цивилизаций «моря» цивилизациям «суши», морских держав континентальным в последнее время нередко предлагают рассматривать не более, как метафору. Слишком уж красочно она выглядит, и на удивление ладно встраиваются в эту концепцию исторические события, по-другому трудно и сложно объяснимые. Словом, возникают сомнения: а не миф ли это, не сказочная ли интерпретация серьезных фактов, непригодная для строгого анализа.

Опасения такого рода, однако, начинают выглядеть напрасными с появлением новой работы крупного английского социолога 3. Баумана «Текучая современность»[23]. Ученый констатирует изменение качества европейской цивилизации, которая сегодня переходит на новый уровень развития, уже неподдающийся описанию в известных категориях постмодерна, информационного и сетевого общества. Новое состояние общества он трактует как переход от мира плотного, обремененного множеством условий и обязательств к миру пластичному, лишенному барьеров и границ, которое знаменует собой превращение «тяжелой» современности в «легкую» современность. И это требует переосмысления всех параметров существования индивида и социума. Центральными категориями исследования, несмотря на многообразие аспектов, выступают время и пространство.

В современной литературе по изучению западной и восточной, в частности, российской истории неоднократно утверждалось, что время есть главный атрибут европейского модерна. Европейская цивилизация даже определялась как «цивилизация времени» в отличие от российской цивилизации, которая считается «цивилизацией пространства»[24].

В своих рассуждениях английский социолог нисколько не противоречит этому дуализму. Он также отмечает, что история времени началась с современности и что «современность, помимо всего прочего, возможно, даже в большей степени, чем все прочее, является историей времени»[25]. Главным принципом существования европейской цивилизации М. Вебер назвал «инструментальную рациональность». В полном соответствии с этим принципом и благодаря техническому прогрессу в области средств передвижения, отмечает 3.Бауман, время стало использоваться как инструмент для преодоления сопротивления пространства, как «оружие» по его покорению.

Главной метафорой, позволяющей наилучшим образом постичь характер настоящего этапа в истории современности, следует считать «текучесть» или «жидкое состояние». Но для жидкостей имеет значение, прежде всего, время[26]. Таким образом, цивилизация Моря, развивая свои сильные стороны – способность легко перемещаться, огибать, просачиваться и затоплять «твердые тела»[27] (Сушу, цивилизацию пространства), наследует прежнюю схему отношений. Представленные стратегии «текучей современности» по затоплению «твердых тел» замечательно перекликаются с классическими схемами действия «морских держав» в теории геополитики.

Изначальный антагонизм земли и моря был замечен с давних пор, и еще в конце XIX в. имевшуюся тогда напряженность в отношениях между Россией и Англией любили изображать в виде битвы медведя с китом. Кит обозначал огромную мифическую рыбу, Левиафана, медведь – одного из многих представителей наземных животных. Согласно средневековым толкованиям, всемирная история суть не что иное, как борьба между могущественным китом, Левиафаном, и столь же сильным наземным животным Бегемотом. Бегемот старается разорвать Левиафана своими рогами и зубами, Левиафан же стремится зажать своими плавниками пасть и нос Бегемота, чтобы тот не смог есть и дышать. Это предельно наглядное, какое только позволяет дать миф, изображение блокады континентальной державы морской державой, которая закрывает все морские подходы к суше, чтобы вызвать голод, пишет К. Шмитт[28].

Качественный сдвиг, произошедший в эпоху «текучей модерности», изменил тактику действия, но не самую суть противостояния. В мире «программного обеспечения», когда перемещения осуществляются со скоростью света, пространство может быть пересечено буквально за «нулевое время»[29]. Власть становится поистине экстерриториальной. Тяжелая современность была эрой прямых территориальных завоеваний. Она требовала неприступных стен, охраны границ и сохранения тайн местоположения. Новая техника власти использует в качестве своих главных инструментов свободу и искусство ускользания. Для новых властителей-кочевников, от которых зависит судьба менее подвижных партнеров в отношениях, важно в любой момент оказаться за пределами досягаемости. «В «жидкой» современности правят те, кто наиболее неуловим и свободен передвигаться без предупреждения»[30].

Однако обесценивание пространства вовсе не означает прекращение войны миров. Чтобы власть была текучей, необходимо освободить мир от заборов, барьеров, укрепленных границ и контрольно-пропускных пунктов. Все препятствия, основанные на территориальном принципе, нужно убрать с пути. В новом типе войны в эру текучей современности на карту ставится не завоевание территории, а сокрушение стен, препятствующих потоку новых, текучих сил. Прототипом новой тактики стал принцип «нападай и убегай». Этот новый способ реализации власти был ярко проиллюстрирован во время войн в Персидском заливе и в Югославии. «Удары, нанесенные самолетами-невидимками и «умными» самоуправляющимися и самонаводящимися на цель ракетами – неожиданно прилетевшими ниоткуда и немедленно исчезнувшими из вида, – заменяли территориальное продвижение отрядов пехоты и попытки вытеснить врага с его территории»[31].

Таким образом, очевидно, что в условиях «легкой» современности ведущими категориями анализа продолжают оставаться пространство и время. Однако новый этап в жизни человечества знаменуется вовсе не синтезом и добродетельным сотрудничеством «цивилизации времени» и «цивилизации пространства». Противостояние не только продолжается, оно приобретает новые качественные особенности, рожденные новым технологическим укладом современности и новыми, неизвестными ранее возможностями, с ним связанными.

Изменилась тактика действия, но не самая суть противостояния. Вместо примитивного захвата территории, практиковавшегося в прежние годы, ныне достаточно всего лишь выбить из головы врага желание устанавливать собственные правила. Таким образом «невоенная» по видимости власть получает возможность раскрыть для своих действий недоступное доселе пространство.

Все это нисколько не умаляет фактической преемственности современных тактик «текучей современности» относительно «твердых тел». В прежнем – «морском» и «земном» языковом контексте внутри-материковое пространство также осмысливалось по-разному. Для «детей моря» оно было «hinterland», «внутренняя земля», для «детей суши» – «heartland», «сердце земли». Первые рассматривают сушу всего лишь как береговую линию, которая ограничивает родное для них морское пространство, плюс «хинтерланд» (как придаток к береговой линии и как еще незахваченную территорию). «Английский мир, – писал К. Шмитт, – мыслил морскими базами и линиями коммуникаций. То, что было для других народов почвой и родиной, казалось этому миру простым хинтерландом, незахваченной территорией. Слово континентальный приобрело дополнительное значение отсталости, а население континента стало “backward people”, отсталым народом»[32]. Земля с этой точки зрения есть всего лишь скопище предметов, выброшенных морским прибоем на берег (бесхозных предметов, которые ждут своего хозяина).

С точки зрения сухопутно мыслящего человека, внутренняя часть материка, «хартленд», напротив, есть самое важное – «сердце» его существования. Она есть то главное, что находится за его спиной, что поддерживает его и что он обязан защитить, отстоять, удержать даже ценой жизни. Там его дом, родители, дети. Там его прошлое, настоящее и будущее. Там его родина, отечество, «сердцевина», цель и смысл его бытия. Два разных взгляда, две различные стихии, два темперамента, предопределяющие особенные варианты исторической жизни и исторических свершений. Тактика эпохи «текучей современности» стремится размыть это противостояние, нивелировать разницу «характеров» путем простого действия – установления единых для всех правил, оригинальное издание которых находится в одном центре мира.

И все же, несмотря на особое внимание к идее пространства, в связке «пространство-время» западное мышление отдает приоритет второму, делая его инструментом, «пожирающим пространство». Современная революция в средствах коммуникаций – последний штрих европейской исторической ставки на ускорение, которая на деле превращается в завоевание пространства, его покорение одним властителем, правда, новыми средствами. В связи с этим уместно будет вспомнить об особой роли России, призванной выполнять свою глобальную миссию, проистекающую именно из ее естественного приоритетного масштабного пространственного качества. Как справедливо замечает А.И. Фурсов, главное богатство России, ее геоисторический капитал, который она в нужные моменты бросала в качестве сверхтяжелой гири на Весы Истории, всегда было именно пространство[33]. Свойства пространства в отношении времени проявляются прежде всего в том, что оно склонно нейтрализовать воздействие времени, эффективно сопротивляться его ходу или делать его нерелевантным.

Последний тезис, кстати, был высказан 3. Бауманом, но на практике неоднократно апробирован нашей страной. Все великие войны Запада против России от Наполеона до Гитлера планировались как блицкриг. Ответом была тактика затягивания, снижения импульса быстрого наступления методом «заманивания» в глубь территории, где постепенно затухали все порывы и делались расплывчатыми и неэффективными «ускорительные» стратегии. Глубоко осознавая пространственное преимущество российского огромного пространства, О. Шпенглер остерегал в свое время немецких лидеров от вторжения в Россию именно на основе таких аргументов. Такое государство невозможно победить, отмечал он, ибо народ будет уходить в бескрайнюю глубь собственных территорий. «Население этой огромнейшей на Земле континентальной страны недосягаемо для внешних нападений, – писал он в 1933 году. – Удаленность есть сила, которая политическими и военными средствами еще никогда не была преодолена… Что толку врагу от завоевания больших территорий? Чтобы сделать даже попытку такого завоевания бессмысленной, большевики переместили центр тяжести своей системы все дальше на Восток… Весь район западнее Москвы… представляет сегодня фантастический вал против “Европы” и может быть легко отдан, не приведя к крушению всей системы. Но поэтому любая мысль о нападении с запада стала совершенно бессмысленной. Она наткнулась бы на пустое пространство»[34]. Россия, таким образом, оказывается ныне единственной страной, обладающей классическими преимуществами физически «пустого» пространства, которое использовалось в истории мировых противостояний народов как аргумент против иноземных вторжений. «Глубина» территории превращает линейные границы в «полосы», растягивает их, делает их более прочными и протяженными. Но такое положение дел входит в противоречие с главным кредо современного мира, в который вброшен лозунг – «мир без границ». Россия как «цивилизация пространства», по сути, выполняет великую функцию противостояния новой тенденции мирового бытия.

Параметры новой «текучей» современности совпадают с главной идеей глобализации – «мира без границ». Сегодня глобализация видит свою главную цель и рекламирует себя как великое благо для человечества именно как способ упразднения границ. Однако в реальности мир от этого не становится безопаснее, ибо смысл глобализации вовсе не в достижении мирного сосуществования, а в унификации пространства, которое должно стать легкой добычей «повелителя времени». Именно снятие всех барьеров и препятствий дает возможность свободному продвижению «текучей современности», которая суть продвижение на мировой карте без границ общих и единых для всех правил игры. Вопрос в том, кто эти правила устанавливает и кто выигрывает в такой игре?

Этот вопрос приобретает ныне особую актуальность, ибо некогда сформулированный девиз глобализации как «мира без границ» после 11 сентября трансформируется на наших глазах в реальную «войну без границ». Совершенно очевидно, что мир и человечество подошли к той роковой точке, когда необходимо искать реальные пути противостояния глобальной стратегии нового гегемона и диктатора современности. И России в решении этой проблемы отведена далеко не последняя роль. Именно на такой поворот в развитии мировых событий указывает известный американский исследователь цивилизаций С. Хантингтон, когда пишет: «Коллапс марксизма в Советском Союзе и его последующая реформа в Китае и Вьетнаме не означают, однако, что эти общества способны лишь импортировать идеологию западной либеральной демократии. Жители Запада, которые так считают, скорее всего, будут удивлены творческой силой, гибкостью и своеобразием не-западных культур»[35].

Перед Россией стоит задача дать достойный «идейный» ответ Западу. Точкой опоры для такого «мирного мирового» переворота может и должно стать осознание себя как «северной» страны, таящее в себе неразгаданную мощь спасительного гиперборейского мифа. «Возвращение к истокам» с неизбежностью приведет к дооформлению качественно иной по отношению к Западу русской цивилизации. Как справедливо заметил американский ученый, «на протяжении четырехсот лет отношения между цивилизациями заключались в подчинении других обществ западной цивилизации», и «лишь русская, японская и эфиопская цивилизации смогли противостоять бешеной атаке Запада и поддерживать самодостаточное независимое существование»[36].

В этом отношении северный вектор развития России (хотя бы и виртуальный) таит в себе сразу несколько преимуществ. Во-первых, он дает возможность полномасштабного обзора горизонтально растянутого географического пространства новой России. Северная точка отсчета идеальна для визирного луча северного прожектора, охватывающего из этой позиции территорию в ее целостности.

Во-вторых, он позволяет России осознать себя как качественно «другое пространство». Это создает так необходимую нам сегодня точку опоры для нового российского самостояния. Одновременно северный «архетип» может стать стартовой чертой для созидания ее нового истинного духовно-имперского бытия, тогда мир в целом обретает шанс вернуться в равновесно-устойчивое состояние и реализовать подлинную многополярность с перспективой появления двух и более центров.

Наконец, восстановление идейного фундамента эволюции России закладывает условия для переосмысления идеологически «нагруженной» валлерстайновской формулы глобального «миросистемного» развития. Вместо претенциозного наступления «доброй» «мир-экономики» на «злую» «мир-империю» вырисовываются контуры противостояния «мир-идей» «мир-капиталу».

Логика капитализации пространства в западной цивилизации

Для европейской цивилизации идея «простирания», т.е. пространства, всегда была материей, находящейся вне ее территориальных пределов. Внутренние земли были настолько плотно населены и хозяйственно освоены, «капитализированы», что о самостоятельной сущности идеи пространства как имманентного фактора развития говорить не приходится. Именно поэтому, когда речь идет о пространственном векторе эволюции в применении к западной цивилизации, то на практике имеется в виду колонизация новых земель. Инструментом такой колонизации выступает время, преобразованное в материализованный труд – капитал, или позднее, в виртуальную его разновидность – финансы, финансовый капитал. В соответствии с этой категорией происходит инвентаризация «освоенных» регионов. Так, классические европейские исследования выделяют три географических региона по оси Запад – Восток, соответствующие трем типам модернизации. Увиденные через призму «капитала», который есть одновременно синоним «свободы вообще» и «свободы предпринимательства и свободы рынка», в частности, они обозначаются соответственно как «капитализированный», «смешанный» и «принудительный» типы модернизации[37].

Зона формирования городов-государств, некогда расположенная в центре Европы (прародина современного европейского капитализма), рассматривается как область преимущественно «капитализированного» развития. Восточный ареал, к которому относят Россию, характеризуется очень слабой капитализацией, а значит, по логике «капиталоемкости» в нем возможна только «принудительная» модернизация. Регионы, расположенные между Центральной Европой и Россией, относят к «смешанному» типу. Следует отдавать себе ясный отчет, что идеологическая «нагрузка» термина «принудительная модернизация» по отношению к России логически вытекает из самой стратегии романо-германской Европы как родины либеральной цивилизации по отношению к землям, идущим по стопам мир-экономики Запада. Это не столько «ругательный» эпитет для России, сколько отражение западного мышления, которое заранее видит эти территории как внешние аграрно-сырьевые провинции.

Фактор «капитала» как фундаментальной идеи модернизации порождает соответствующую стратегию и тактику поведения. На практике речь идет об использовании новых регионов для жизнеобеспечения центра – европейской цивилизации. Для этого вовсе необязательно добиваться реального территориального присоединения-завоевания данных пространств, достаточно посылать в них управленческие импульсы, эффективным средством для которых является та или иная денежная масса. Понятно, что исполнение указанной задачи сильно упрощается с развертыванием процессов глобализации, дарующей новые технологические средства скоростной реализации воздействия на новые «заморские» территории. При этом важно проникновение внутрь других стран на уровне модели управления, единая матрица которой и внедряется в них под знаком «эффективности».

Именно так поступают сегодня США, которые выработали конкретную политическую стратегию по «перестройке» других государств, облеченную в форму помощи по «транспортировке своего институционального потенциала» «странам-неудачникам»[38]. Конгресс США ежегодно рассматривает все новые и новые программы финансовых затрат на политику формирования в подобных ареалах «эффективно действующих правительств». Как свидетельствует Ф.Фукуяма, на деле американская политика навязчивой передачи «институциональных навыков» другим странам привела к тому, что в них фактически был разрушен весь местный институциональный организационный потенциал.

Американская политика, декларирующая стремление «восполнить недостаток административного элемента» других стран, по факту содержит в себе искус административного добавления последних к своей империи[39]. В связи с этим пересматриваются прежние основания международного права. Заявляется, что отныне суверенитет и легитимность не могут автоматически дароваться тем, кто де-факто находится у власти в стране. Объявляется, что внешние силы, действующие на основе соблюдения прав человека и демократической легитимности, имеют право и обязаны вмешиваться во внутреннюю жизнь «слабых стран», стран-реципиентов, с целью реконструкции местной институциональной инфраструктуры. Допускается периодическое нарушение суверенитета других государств и принятие Соединенными Штатами на себя руководства ими[40].

Что касается «цивилизации пространства», в частности, российской, то здесь можно говорить о пространстве как самодовлеющей сущности. Именно оно и его поверхностные и внутренние богатства составляют главный «капитал» нашей страны. Исследователь «капитализированного развития» Чарльз Тилли упоминает о том, что исторически в России главным средством вознаграждения были участки территории, земли, которыми цари награждали своих холопов за верную службу [41]. Таким образом, сформировался особый тип властвования – тесная связь между монархом и его подданными, крепкая властная вертикаль. Главная функция власти в «пространственной цивилизации» состоит в стремлении организовать подвластную территорию как единое целое и обеспечить эффективный контроль над ним. Чтобы создать органическое единство, нужен объединяющий проект, а значит, некая общая идея существования, идея общего блага.

Пространство и «общее благо»

Современное состояние западной цивилизации как итог многовекового развертывания детерминанты «времени» позволяет четче увидеть и осознать существенные моменты Цивилизации пространства. Сегодня эволюция «цивилизации времени» с ее малоземельем, теснотой и скученностью разворачивается в направлении наращивания разного рода виртуальных разновидностей пространства, «квазипространств», заместителей классических вариантов общего пространства. Нарастает кризис «общественного пространства», патология общественного пространства[42]. Причина кроется в коррозии и постепенном распаде самой идеи гражданства, что стало оборотной стороной индивидуализации (столь желанной и перспективной для развития глобализации), проявлением естественной логики ее развития. Ведь гражданин – это человек, который видит возможность достижения своего благополучия через благополучие сообщества в целом. Но растущая индивидуализация разрушает этот вектор эволюции. Итогом становится падение значимости и усиление скепсиса по отношению к таким понятиям, как «общее благо», «общий интерес», «общее дело», «хорошее общество», «справедливое общество».

Исторически для западного типа общества характерно снижение значимости идеи «общего блага» благодаря максимизации частного блага в действительности, существующей под знаком индивидуального выбора. Концепция общего блага претерпела длительную эволюцию, в XX веке оно было ограничено понятием «общественного блага». Соответственно, постепенно менялся смысл общественного пространства как места встречи для разрешения общественных проблем. Общение как «агора», «общее собрание» постепенно исчезло из общественной жизни. Перерождаясь под давлением частных забот, «общественные места» перестали быть местами, где рождалась коллективность. Они стали «пространствами вежливости», т.е. такими местами, где люди стараются максимально не мешать друг другу, ограждать других от бремени самого себя.

Сегодня социальное пространство все более сводится к потребительскому пространству. Сосредоточенность на потреблении, фактическое сведение всей жизнедеятельности человека до функции потребления делает главной разновидностью объединяющего пространства «храмы потребления». Но заполняющие их толпы являются «скоплением, а не собранием; наборами, а не группами; совокупностями, а не единым целым. Сколь бы переполненными они ни были, в местах коллективного потребления нет ничего «коллективного»[43]. Такие потребительские пространства дают ложное чувство утешения того, что индивид является частью сообщества.

В мире компьютерных технологий размывается прежнее понимание единства общества, оно все более сводится к «подключению к сети». При этом мотивы взаимодействия людей друг с другом имеют мало общего со стремлениями договориться о значении общего блага. В большинстве случаев, общение ограничивается обменом советами и психоневрологической разгрузкой. «…Это «сообщества-вешалки», кратковременные собрания вокруг гвоздя, на который многие одинокие люди вешают свои индивидуальные страхи»[44].

Первопричина кризиса общего пространства восходит к «истощению идеала общей судьбы»[45], замена его понятием идентичности, которая в конечном счете предполагает поиск этнических ниш в обществе и мечту о территориальном отделении, о праве на отдельное якобы «защищенное пространство». Идентичность призвана заместить нацию, для которой первичными и естественными целями было формирование единства, солидарности и братства – качества, которые провозглашались в эпоху расцвета идеи государства-нации. Но именно эту идею призвана преодолеть и превзойти идея глобализации. Она должна вызвать к жизни новое качество – новое общее пространство. И такое пространство, если верить исследованиям, уже существует. Внимательное изучение его характеристик, однако, вызывает большие сомнения относительно торжества идей добра и справедливости в рамках этого нового пространства и относительно его способности реализовать, наконец, давнюю мечту человечества о «вечном мире» на земле.

Сегодня Россия, перенимая западные модели, вбирает все негативные издержки вырождения идеи «общего блага» и «общего интереса». Помимо указанных аналогий, можно отметить принцип избирательного доступа к пространствам, который прекрасно реализовался в зонах особого «жизненного пространства» российской элиты, «антигетто» российского «гламура». К последствиям заимствованного «кризиса единения» следует отнести настороженное и враждебное отношение к «чужакам», «другим», и как следствие – многочисленные стремления разделить страну на этнически однородные «квартиры», попытки территориального раздробления общего тела России.

Однако исходные условия и параметры существования российской телесности иные, нежели на Западе. Для нас первостепенными были и остаются мотивы «общей судьбы», специфические для российского восприятия солидарности, которые на протяжении всей ее истории способствовали формированию атмосферы органического единства, целостности общества. «Без общего интереса, без всеобщей (т.е. всем общей) цели, без солидарности государство не может существовать»[46], – писал И.А. Ильин. Солидарное чувство в обществе вырастает из самой сути общежительности – из чувства «общего достояния», которое связывает всех между собой. Люди проникаются ощущением своей общности, глубоко осознают это чувство как чувство необходимости друг в друге, что в историческом времени рождает настроение связанности общей духовной судьбой. Образуется специфическое состояние общества, которое И.А. Ильин обозначает как «некая великая совместимость»[47]. Из рационализации этих эмоций складывается правосознание. И.А. Ильин описывает это так: «…От каждого идет нить отношений к каждому другому и, кроме того, – нить отношения к нашему общему достоянию. Мы, что называется, со-отнесены друг с другом – мы связаны коррелятивностью. …Мы есмы одно. Мы – единая духовная и правовая община, управляющаяся единой верховной властью и связанная единством жизни, творчества и исторической судьбы. Мы – государство»[48].

Сегодня, несмотря даже на копирование западной модели развития, важными остаются общественные пространства, выполняющие роль общения, функцию «агоры». Об этом свидетельствуют недавние сходки людей на площадях, которые, хотя и начались под предвыборными лозунгами, в реальности были «коллективными» действиями, нацеленными на поиск решений в сфере «общих интересов» и «общего блага». Они перекликаются с исторически сложившимися практиками и стремлениями к «общему делу» и «коллективизму», рожденными особой ролью пространства, большого пространства в жизни народа и истории страны.

Мотивы «общей судьбы» для России по-прежнему очень важны, особенно, если принять во внимание катастрофичность как логику ее развития. Давно замечено, что страна испытывает периоды подъема коллективности, сплоченности, в том числе народа и власти, в периоды «отечественных» войн, когда возникает угроза всему государственному бытию в целом. И это вполне ясно, ибо тогда решается судьба страны, государства, народа. Потому и все повороты российской истории определяются эпитетом – «судьбоносный».

Контроль пространства требует создания определенной структуры властвования. Особенности российского пространства (обширность, труднодоступность, малая капитализация, низкая масса прибавочного продукта) привели к формированию совершенно особого типа власти, не имеющего аналогов в мире, который обозначается в числе прочих эпитетов как «сверхсубъектность»[49].

Одним из исторически сложившихся качеств этого типа власти является ее «блюстительный» надзорный характер, выводящий ее за пределы не только трех ветвей власти и, соответственно, их конкретных функций, но налагающий на нее ответственность за сохранение баланса власти и общества в целом. Моральная коннотация такой ответственности повышает значимость «общего блага» в структуре общих национальных ценностей.

Более того, возникает тесная корреляция большого единого пространства и «общего блага» народа. Все периоды модернизационного подъема страны отмечены мощным ростом энергетики совокупной человеческой массы, которая только и способна реализовать «прорывные» проекты российской истории. Власть как «моно-субъект» выдвигает идею-проект. Народ, мобилизованный добровольно (партизанское сопротивление) или принудительно (великие петровские и сталинские стройки), осуществляет марш-бросок истории. С другой стороны, прорыв становится успешным только тогда, когда все огромное пространство и его богатства «работают» на народ в целом в прямом смысле или косвенно (укрывают и спасают от врага через уход экономики, людей в глубины территории).

В российской диалектике властвования исторически повторяется конфликт между моно-властью и «элитой», управляющим или стремящимся к управлению слоем. Последний имел вид боярства, дворянства, чиновнической бюрократии. Противостояние, переходя из Московского царства в Петровское, советскую эпоху и постсоветскую, всегда заканчивалось смутой или революцией. Преодоление кризиса также всегда совершалось на пути прямого обращения верховной власти к народу. Народ спасал власть, власть находила опору и поддержку в массе. Важность такого «спрямления» связи власти и народа, соответственно, повышала значимость «общего блага», идеи «общей судьбы» для «общего пространства», именуемого Россией.

Трансформация идеи общего блага

Для мира, базовыми элементами которого безоговорочно признавались национальные государства, обладавшие безусловным суверенитетом, значимость идеи общего блага для единства нации полагалась аксиоматической. Общее благо – это высшая цель развития государства, то ради чего государство создается. Определение государства как общения, организованного ради общего блага, данное в свое время Аристотелем, считалось в политической философии до сих пор бесспорным. Однако постулат о том, что общая цель объединяет, в современном плюральном и даже мозаичном обществе теряет свою твердость.

Существует, правда, аксиологическое измерение общего блага, которое могло бы дать дополнительную скрепу для объединения общества на уровне ценностей. В самом деле, общее благо признается высшей ценностью, эталоном, с которым соизмеряются все другие ценности. Это – финальная ценность, по отношению к которой такие понятия, как свобода, равенство, закон и др. – не более чем субценности, служащие для его достижения. Однако и эта идея в обществах Нового времени оказывается поколебленной. Дело в том, что возрастает операционная значимость идеи права, которая фактически вытесняет идею общего блага.

У философии истории есть, правда, еще один аргумент, который способствовал становлению идеи общего блага в политике. Он имеет прямое отношение к территории. Исторически завоевание новых территорий далеко не сразу стало важным фактором, свидетельствующим о мощи государства. Территориальные завоевания в Древнем мире рассматривались более с точки зрения грабежа добычи или поставки рабов, а не сами по себе. Присоединение новых земель в смысле приращения территории страны первоначально не имело практического значения. Территориальный фактор стал важным, когда начался процесс образования наций-государств. Главными аргументами стали следующие. Постоянство пребывания на одной и той же территории способствует развитию национальных склонностей и в дальнейшем консолидации сообщества. Территория есть одновременно защита народа. Кроме того, она превращается в символ нации и становится средством отстаивания национальной идеи. Таким образом, с того момента, когда территория перестает быть исключительно источником награбленной добычи любого рода, когда роль власти переходит от личного господства к управлению общей деятельностью группы, территория становится «инструментом необходимого авторитета для достижения Общего Блага… С этого момента политика развития физического объединения имеет не только экономический смысл. Она дает духовное единство сообществу. Через определение территориальных рамок руководители переводят национальное чувство в план конкретных реальностей»[50].

Приоритетность до сих пор существовавшей идеи общего блага была справедлива при условии, когда государство признавалось высшей формой социальной организации. Однако именно этот статус государства в современном мире пошатнулся. И здесь два главных тренда. Первый – это логика развития политического либерализма, второй – глобализация. Политический либерализм подрывает государство «снизу», глобализация наступает на государство «сверху». Знаменательно, что обе тенденции ставят одновременно вопрос о пересмотре концепции общего блага.

Логика развития политического либерализма такова, что мощная экономическая составляющая, которая в нем первенствует, фактически подменяет понятие общего блага понятием общего интереса – экономическим, по сути. Наследуя римскую традицию, западное общество интерпретирует общее благо, во-первых, как вещи, а во-вторых, как вещи, которые принадлежат всем. И здесь заложен алгоритм эволюции идеи общего блага в европейском сознании. Суть его в том, что метафизическая интерпретация общего блага как высшего предельного понятия заменяется материальным понятием публичных благ.

Истоки процесса восходят к базовым понятиям римского права: res publica в буквальном переводе и означает общая вещь. Римское право различает: вещи сакральные, которые принадлежат богам; вещи публичные, которые принадлежат государству или (в античной традиции) городу; общие вещи такие как, например, море; частные вещи, которые принадлежат людям[51]. Из этой классификации ясно, что государству в европейской традиции соответствует фактически публичное благо. Недаром лоном развития западной цивилизации признается Город – «полис». Именно городу как фундаментальному истоку капиталистического бытия и гражданского состояния европейцев посвящено одно из центральных произведений М.Вебера под одноименным названием. «Общественное благо», в таком случае, видится как логически закономерный итог развития западного мира.

Политический либерализм базируется на философском либерализме, который еще более проясняет тренд «снижения» метафизического накала в интерпретации «общего блага». Существует культ индивида. В соответствие с его постулатами, не индивидуальное «Я» ориентировано на конечные высшие цели, а само это «Я» определяет эти цели по своему произволу. Философский либерализм, таким образом, делает из индивида высшую инстанцию, которая устанавливает, что есть добро и зло.

Индивидуализм не ориентирован на конечные, финальные цели и ценности. Поскольку благо определяется исключительно индивидуальным выбором, то и кредо либерализма соответствующее. Оно звучит так: «Государство должно позволять каждому индивиду определять свою собственную концепцию блага»[52]. И далее: «Государство должно быть нейтрально, т.е. оно не оказывает предпочтения никакой частной концепции блага»[53]. Крайности такой позиции верно отметил выдающийся русский мыслитель, идеолог «творческого традиционализма» Л .А. Тихомиров: «У людей изолированных не может быть государственных интересов, таким людям государство не нужно и составляло бы для них лишь бесполезное иго»[54].

Но тогда встает вопрос, способна ли эта модель гарантировать существование самого этого общества. Может ли такое государство найти в самом себе необходимые мотивации для того, чтобы его граждане не только пользовались своими свободами и правами, но были готовы, в случае необходимости, на жертвы ради их защиты? Ставится под сомнение само пребывание данного сообщества в мире, существующем под знаком конфликтных интересов.

К тому же, подрывается фундамент легитимности власти в глазах граждан, ибо ее нравственное оправдание только одно – когда она действует, исходя из общего блага и в интересах общего блага. Сам закон признается обществом, когда он основан на доводах справедливости. В этом сила закона. Если отходят от этого правила, власть и закон воспринимаются как насилие, власть вырождается в подавление. Возникает недоверие сначала к бюрократии, а затем к самому государству.

Экономическая сущность общего интереса в отличие от финальности идеи общего блага означает, что он складывается из выгод кооперации, совместных усилий. Но он же и ограничивается этими выгодами, не выходит за экономические рамки. Он не предусматривает такого этического понятия, как служение. Без идеи общего блага вырождается управляющая элита. Если эгоизм влияет на поведение простых людей, он также влияет на людей власти. Люди власти используют свои властные полномочия в личных целях ради личного интереса, в интересах группы давления. А эти последние находятся под прессом экономического интереса, идеологии или мафиозной группы. Таким образом, когда нет служения пресловутому «общему благу», нет больше настоящего авторитета. Сами законы, к тому же, могут быть несправедливы, не уважать священные права человека.

Если политический либерализм размывает высшее предназначение государства и общего блага «снизу», от элемента общества, от его «атома», от индивида, то глобализация совершает тот же процесс «сверху». Глобализация ставит под вопрос само существование традиционного государства. Но что любопытно, одновременно переосмысливается понятие общего блага.

На первый взгляд значимость «общего блага» возрастает – появляется термин «мировое общее благо». Однако указанная выше прочно сложившаяся традиция материалистической интерпретации общего блага плюс логика мирового масштаба глобализации приводят к тому, что в качестве общих благ называются: вода, воздух, озоновый слой, источники энергии и т.д.[55], т.е. в первую очередь, природные богатства планеты, в которых человечество испытывает дефицит. В соответствие с теорией, они должны принадлежать всем, всему человечеству. Ибо, по определению, общее благо – это вещь, которая принадлежит всем. Этот последний постулат вполне четко объясняет известные современные претензии мирового сообщества в целом и наций-лидеров, в частности, на природные ресурсы других стран, которые должны быть переданы в ведение так называемых эффективных государств, поскольку последние имеют все шансы воспользоваться ими более рационально, нежели современные их обладатели.

Любопытна логика приводимой аргументации. П. Цукерман в статье с симптоматичным названием «Государство общего блага» (помещенной в интернете под рубрикой «Будущее мировое общество») рассуждает так. Развитие человеческого общества шло от стада к племени и далее к тому, что можно назвать традиционным государством. Но негативные стороны социального развития привели к плохому управлению этими государствами. Чтобы исправить эту ситуацию, мы должны перейти от традиционного государства к «государству общего блага». Но распространение такого государства в мировом масштабе требует того, чтобы этот процесс возглавило самое могущественное традиционное государство современности, Соединенные Штаты Америки (ибо само собой новое состояние не родится, а другого типа государств, кроме «традиционных», на данный момент нет).

Подчеркивается, что в основе новой американской международной политики должно лежать стремление ликвидировать плохое управление и сократить иностранный военный потенциал. Ибо слаборазвитые страны и страны с автократическим и тоталитарным строем, имеющие мощные вооруженные силы, отвлекают ресурсы от их позитивного использования на благо человечества. Новая политика по созданию «мирового государства общего блага» получила название Большой Нравственной Стратегии. Ее целью должен стать Новый мировой порядок, который и приведет к распространению по всему миру «государств общего блага», обеспечив тем самым дальнейший прогресс человечества[56].

Как замечают некоторые западные исследователи, декларированная идея общего блага оказалась в резком противоречии с реальными результатами новой политики США после окончания холодной войны. В одном из докладов на международной конференции «Общее благо как политический ответ глобализации», прошедшей в 2001 г. в Канаде, один из выступающих заметил, что военные интервенции последних лет приблизили мир вовсе не к трансгосударственному объединению на основе идеи общего блага, а к объединению государственных интересов вокруг идеи роста общих рисков[57].

Одновременно отмечается размытость современной трактовки «мирового общего блага», которая возрастает по мере победного шествия шестого технологического уклада, осваивающего новые технологии коммуникаций. В текстах так называемого «инновационного» направления под термином «мировое общее благо» подразумевается, например, интеллектуальная собственность, основанная главным образом на интернет-ресурсах[58]. Эклектизм доходит до того, что к разновидности общего блага сегодня причисляют даже европейский синдикализм и европейское правительство[59]. (При такой интерпретации, кстати, становится понятной логика присвоения нобелевской премии мира за 2012 г. Европейскому экономическому сообществу.) Указанные прагматические ракурсы интерпретации подтверждают тезис о том, что высший предельный смысл общего блага в западной мысли основательно забыт.

Особенности российской интерпретации общего блага

Сегодня Россия произвела «трансляцию либерального проекта», и это, безусловно, ставит ее перед определенными обязательствами. Ведь если мы принимаем этот проект, мы должны принимать выводы и следствия, которые из него вытекают. В частности, мы должны подчиниться требованиям «рационализации» использования наших природных ресурсов на благо «мирового сообщества», т.е. в первую очередь стран, которые его возглавляют. Или же предложить свой, иной проект, исходя из российской интерпретации общего блага, которая базируется на иных принципах.

В самом деле, если современная либеральная доктрина фактически отказалась от идеи общего блага как системообразующей для государства, то в истории русской мысли устойчива традиция возвышения, трансцендентализации понятия общего блага, желание придать ему смысл абсолютного, верховного качества. Существование государства на протяжении всей российской истории оправдывалось не общественным договором, а именно тем, что государство рассматривалось как единственная инстанция, которая способна и должна стремиться к реализации общего блага. Здесь были единодушны мыслители всех идеологических течений. Для либерального консерватора П.Б. Струве служение общему благу синонимично служению «национальному духу»[60]. Вл. Соловьев, известный своими европейскими симпатиями, считал, что только ориентация государства на исполнение высших духовных задач общества может действительно реализовать благо индивида. Первой ступенью «благого» состояния общества он называл экономическое общество, второй – политическое, третьей – духовное. Первые два он признавал неудовлетворительными для реализации воли человека к благу. Благо, заключал он, «определяется такими началами, которые находятся за пределами как природного, так и человеческого мира, и только такое общество, которое основывается непосредственно на отношении к этим трансцендентным началам, может иметь своей прямой задачей благо человека в его целости и абсолютности»[61]. Наконец, и российские либералы-западники, представители школы естественного права, такие как Б.А. Кистяковский, писали, что государство приобретает нравственный авторитет, действуя в соответствии с нравственным законом в интересах общего блага[62]. Сегодня эта ситуация, к сожалению, сохраняется лишь в той ее части, которая связана с требованиями общества по отношению к власти, требованиями ответственности власти. Но они, эти требования, есть и становятся все настойчивее.

Понятно, что в такой ситуации не могло произойти замещения понятия общего блага сакрализацией закона. Это наверно и очевидно плохо с точки зрения выстраивания правового состояния общества. И это надо исправлять. Но, как во всякой плохой ситуации, здесь отыскивается плюс, а принимая во внимание современную новую апелляцию к общему благу, весьма существенный плюс. Нужно напомнить о том, что в отсутствии утилитарного правового механизма в российском обществе его компенсировал на протяжении всей истории такой специфический российский социальный феномен, как служение. А это явление высокоидейного, духовного, этического свойства. Служение непосредственно сопрягалось с понятием общего блага. Действительно, в условиях недооценки роли закона в общественном сознании, служение было единственным реальным инструментом реализации общего блага. Именно в этих терминах интерпретировалась ответственность верховной власти перед народом, а также и других слоев общества. Идея служения воспринималась как высшее духовное призвание, причем не только «государевых слуг» по должности, но как неотъемлемый моральный долг всех и каждого[63].

Первенство в иерархии вознаграждения за служение, сопряженное с общим благом, отдавалось не материальным стимулам, не богатству, а позитивным и негативным нравственным и религиозным побуждениям. И.П. Тургенев, сибирский помещик и дворянин, член кружка известного писателя-просветителя Н.И. Новикова писал: «Существенное благо общества… зависит от прилежного и ревностного исполнения должностей общественных… Но какие суть сильнейшие побуждения к отправлению должностей гражданских..? Обогащение ли, доставляемое полезному члену общества? Отнюдь нет!.. Во главе всех побуждений к исполнению должностей должно считать… служение совестливое, служение не материальное, а так сказать духовное…»[64].

В российском контексте взгляд на служение непосредственно не соотносится с социальным статусом и функцией в административно-управленческой системе, как в западноевропейской мысли. Общепринятой делается мысль не столько о правовом его характере, сколько о служении «по глубоким духовным эмоциям, по чувству долга и любви»[65]. При этом само «служение по праву» воспринимается как трансцендентно нравственное, как исторический аналог оформления нравственных начал. Государство, подчеркивает М. Волошин, строится отказом от личных страстей и инстинктов, т.е. самоотречением и самопожертвованием[66]. Поддержание соответствующего нравственного уровня представителей власти требует, по мнению российских правоведов XX века, привлечения в политику «умственно и нравственно развитых личностей». Нравственный авторитет власти сопряжен с особым подбором людей, обладающих высокими духовными качествами, моральными приоритетами заботы об общем благе. Они должны быть привлекаемы «не шкурными своими интересами(!), а интересами общего блага», эмоционально заявил в своей речи на заседании I Государственной думы профессор права Л.И. Петражицкий[67]. Именно «служение» не позволяет русской философии «снизить» понимание общего блага до интерпретации его в прагматическом и утилитарном ключе и, в конечном счете, отождествить и заменить его понятием права, как это произошло в западноевропейской мысли.

Сегодня эта тенденция сохраняется, и основы ее продолжают воспроизводиться. Чтобы полнее ощутить разницу, расхождение, дистанцию между западной и российской интерпретацией, восприятием общего блага в коллективном сознании, следует упомянуть о том, что западный менталитет апеллирует к «здравому смыслу» (англ. Common sense), российское сознание тяготеет к «Правде», которая есть аналог и Справедливости, и Закона. Один из американских сайтов, именуемый «Общее благо» (common good; кстати, одно из значений good – товар, вещь), строит дискуссию о новом современном понимании общего блага вокруг идеи возрождения здравого смысла[68]. Наше общество до сих пор острее всего реагирует на проявления несправедливости в обществе. Фактически именно под лозунгом Справедливости, нарушения справедливости в современном российском обществе прошла волна подъема гражданского самосознания в конце 2011 – начале 2012 года.

Это говорит о том, что в России сохранился потенциал апелляции к высшим ценностям, и прежде всего, к общему благу как самоценности, как системообразующему принципу существования государства. А потому сегодня возможен и необходим возврат категории «общего блага» в научный дискурс и, что еще более важно, в дискуссионное поле общества, в общественную риторику.

Футурология новых пространств и «мирового общего блага»

Сегодня мы стоим на пороге открытия новых «ничейных пространств», которые представляют собой перспективу для грядущего мирового передела. Мы являемся свидетелями открытия новых пространств, которые имеют глобальный характер, а значит, присутствуем при появлении новой «географии»[69]. Таким вновь появившимся пространством называют киберпространство как уже ставшую реальность, получившую наименование новой виртуальной Америки, которая ждет своей колонизации. История, однако, напоминает нам о том, что всякая новая «география», которая открывает новые «ничейные» земли, заканчивается разделом мира между самыми могущественными империями эпохи. И такой раздел не проходит бесследно для народов, населяющих «ничейные земли». Он определяет их судьбу на многие века вперед.

Эпоха великих географических открытий XV века открыла новые пространства, которые будучи «ничейной землей» практически сразу были поделены между мировыми державами той эпохи – Испанией и Португалией. Поскольку открытое пространство было вполне материальным, такой же конкретной была и «мировая линия» раздела, которая проходила по меридиану, 1170 км западнее островов Зеленого Мыса. К западу от этой «глобальной линии» народы и земли принадлежали

Испании, к востоку – Португалии. Это простое обстоятельство объясняет тот факт, что вся Латинская Америка в настоящее время говорит на испанском языке, и лишь одна страна, Бразилия, на португальском.

То, что происходит на наших глазах, происходит в ином технологическом контексте, но смысл и последствия происходящего, несомненно, будут аналогичными, считает французский эксперт современных коммуникаций и руководитель Центра аудиовизуальных исследований Филипп Кео[70]. Тем более, что киберпространство – это только первый этап новой информационной революции. Мы стоим на пороге открытия новых «ничейных пространств», которые образуются совокупностью наномира и нанокосмоса и которые представляют собой перспективу для грядущего мирового передела.

Фундамент новых пространств составляет совокупность инфотех-нологий, нанотехнологий, биотехнологий и когнитивных технологий, которые уже имеют свою аббревиатуру – БАНГ (биты-атомы-нейроныгены). Это новое пространство, вероятно, выйдет далеко за пределы старой коммуникационной революции, опиравшейся на такие новации, как телефон, телевидение, информатика, и кульминацией которой стало формирование современного киберпространства. БАНГ-технологии дают старт новой социетальной революции, последствия которой будут намного более впечатляющими, чем информационная революция. Что стоит одна только концепция Homo sapiens, версия 2.0 на основе реинженерии человеческого тела и наномедицины!

И здесь, по мнению французского эксперта современных коммуникаций и руководителя Центра аудиовизуальных исследований Филиппа Кео[71], снова возникает проблема определения «мирового общего блага», поскольку сегодня не существует консенсуса между странами относительно того, какую концепцию развития считать универсальной – только лишь европейскую или некую иную, «мульти -культурную». Во всяком случае, на сегодняшний день имеется много народов, которые вовсе не готовы признать приоритет в этом отношении за европейскими ценностями.

Исторические аналогии, считает французский исследователь, говорят в пользу того, что нас ждут новые «огораживания» земель, появление новых мировых лидеров, которые овладеют новым мировым «публичным пространством» постиндустриального общества. Мы находимся в преддверии учреждения нового «номоса Земли», по знаменитому выражению Карла Шмитта[72]. И потому сегодня с новой силой встает вопрос: где пройдут новые мировые силовые разделительные линии Нового мирового информационного порядка: по жесткому диску? По территориям? По законам? По генам? По умам?[73]

К сожалению, современная реальность уже дает первые ответы на эти роковые вопросы, и ответы эти, увы, далеко не утешительны.

Реальность такова, что современные теоретические объяснения нового состояния глобального миропорядка трудно отличимы от доктринального оправдания нового мирового господства.

Сегодня новая схема управления миром, по признанию некоторой части западного ученого сообщества, проявляется в «гегемонии» США – термин, которому придается позитивное звучание. «США, конечно, имеют возможность и политическую волю влиять, и даже формировать современную международную систему отношений, но главное состоит в том, что они это делают, исходя из интересов системы в целом и исходя из интересов входящих в такую систему государств»[74]. Современная конструкция, по мнению специалистов, якобы не имеет ничего общего с имперским поведением Америки времен знаменитой доктрины Монро эпохи Рузвельта. Ибо тогда осуществлялся прямой контроль и прямое вмешательство во внутренние дела других стран.

Подобного рода рассуждения привели к оживлению более общей дискуссии о смысле и сути «империи». Знаменательно, что акцент делается на разведении негативно нагруженного понятия империи и нового его эквивалента – «гегемонии». Империи ставится в вину то, что она неминуемо ведет человечество к порабощению, ибо строится по принципу «вертикальной иерархии», тогда как фундаментом гегемонии якобы являются «горизонтальные унифицированные связи», которые позволяют сохранить частям системы свою независимость[75].

Более того, гегемония признается совершенной противоположностью империи. Исходной посылкой для такого суждения является исторический пример античной Греции, в которой гегемония рассматривалась как разновидность власти, способной устроить и провести в жизнь определенный порядок вещей. Считается, что в противоположность персидской империи греческие города-государства реализовали подобную гегемонию сначала на примере Спарты, а позднее на примере Афин. Внутри образовавшейся, таким образом, Лиги греческих городов каждый из них был автономным образованием и был представлен на совете Лиги на равноправных с другими условиях.

Стремление развести понятия империи и гегемонии и избавить последнее от нежелательного колониального флера породили такие новые идеологические изобретения-оксюмороны, как «империя по приглашению»[76] или «демократическая империя»[77], которые призваны создать «доброе имя» империалистической, по факту, политике США. Наконец, если и признается имперская сущность актуальной американской политики, то при этом совершенно в духе новой парадигмы существования США именуются «нетерриториальной империей»[78].

Как замечает Дарио Батистелла, профессор политических наук Института политических исследований в Бордо, сама концептуальная посылка относительно греческой гегемонии до определенной степени сомнительна и не позволяет установить окончательного и четкого разграничения империи и гегемонии. Ибо сама греческая гегемония в эпоху Пелопоннесских войн плавно трансформировалась в империю в ее отношениях с государствами Лиги, которые более не могли проводить самостоятельную финансовую политику и добровольно покинуть альянс. При этом Афины недвусмысленно вмешивались во внутренние дела подчиненных государств. И действительно, эта историческая параллель, несомненно, рождает малопривлекательную картину будущего современного человечества, живущего в эпоху американской гегемонии: где гарантии того, что благие намерения и забота о человечестве не превратят жизнь этого человечества в новый Гулаг по-американски?

Новая гегемония или новая империя?

Как указывают зарубежные исследователи, современная политическая наука долгое время практически не уделяла внимания понятию империи[79]. Сама идея империи мало кого интересовала. Однако в последние годы эта тема активно возвращается в научные дискуссии.

История эволюции идеи империи в политической философии совпадает с магистральной логикой разветвления консервативной и либеральной оптики анализа мирового процесса. Имперский взгляд на мир определяется как принципиально гоббсианский, поскольку логика существования империи подразумевает легитимное поглощение сильным центром слабых элементов системы. Именно таково классическое понимание империи, которая предстает как интегрированная и иерархизированная сущность во главе с центральной властью, осуществляющей свое влияние на периферические зоны. Отношения при этом организуются строго вертикально, а политическое господство используется в целях перераспределения ресурсов в пользу доминирующего центра.

Антагонистом гоббсианской логике считается либеральная логика теории Локка, которая составляет фундамент построения мира на базе национальных государств. Идея суверенитета и независимости каждого такого образования приводит к замене вертикальной иерархии империи горизонтальными связями между единицами системы. С этого момента мир рассматривается как место для анархически свободной конструкции, лишенное какой бы то ни было центральной власти и составленное из равноправных субъектов. Именно в этот период создаются работы, объявляющие имперскую матрицу строения мира устаревшей и отклоняющейся от «нормы». Появляется понятие тоталитаризма. Оно призвано идеологически уничтожить приверженцев имперской мысли и снять с повестки дня возможность обсуждения идеи империи как позитивно ценной категории философско-политического анализа.

Несмотря на столь радикальный замысел, сегодня мир вновь потрясают имперские дискуссии. Понятно, что главным объектом споров и аналитических изысканий становятся США. При этом республиканская традиция – главный политический козырь Америки – императивно требует прояснения соотношения понятий республики и империи. В самом деле, главная страна Нового Света не только исторически оформилась как образец республиканского правления, сама ее просветительская политическая миссия в мире строится по сию пору исключительно как продвижение образцово-показательной идеи республики. В то же время американские политики отовсюду слышат укоры в империалистической сути их акций, которые, помимо всего прочего, имеют место в прогрессивном посттоталитарном мире, сам факт существования которого есть результат победы над империей. Возникает закономерный вопрос: могут ли совмещаться две столь диаметрально разные вещи, как империя и республика? И не являются ли, в таком случае, США образованием нового типа – имперской республикой?

Классическая политическая философия решает первый вопрос однозначно и негативно. Для Ш. Монтескье империя и республика вещи несовместимые. Республика способствовала возвеличению Рима, империя – его упадку. Наследники Рима с нового Капитолийского холма, на первый взгляд, до сих пор свято чтили традицию. В самом деле, во времена самой разнузданной империалистической экспансии европейских государств Старого Света в XIX—XX вв. Америка выступала с решительными осуждениями колониальных захватов и империалистической политики европейских государств. Ведь сами США в тот период только что освободились от британского владычества. «Америка противопоставляла себя Европе как новое старому, как прогресс упадку, как вестник свободы колониальному порабощению. Уже тогда она ощущала себя носительницей святой миссии продвижения идей демократии и капитализма во всем мире, а значит, свободы в ее политической и экономической форме»[80].

Именно эти черты американской политики, полагают зарубежные авторы, продолжают составлять ее современное ядро, что позволяет определить эту политику скорее как мессианскую и гегемонистскую, нежели строго империалистическую. И главным аргументом здесь становится территориальный тезис. Если и можно сегодня говорить о каком-либо имперском аспекте в отношении действий США, пишет, например, профессор Сорбонны и главный редактор журнала «Город» Ив Зарка, то это империя совершенно особого рода, поскольку она не посягает на приобретение колоний как территорий. Новая гегемония вовсе не требует захвата чужих земель. Она реализуется другими путями: через экономику, финансы, культуру Что же касается некоторых эпизодов прямого военного вмешательства, то оно происходит вовсе не с целью захвата территорий, а во имя торжества свободы и демократии во всем мире [81].

Таким образом, мы видим, что территориальный фактор, а точнее иллюзия отрицания территориального элемента в новых империалистических войнах, является крайне важным идеологическим элементом в обосновании новой имперской политики главного гегемона современности. Теоретические работы, которые помогают создать новую идеологию всемирного господства, шаг за шагом подготавливают общественное мнение для восприятия Нового мирового владычества именно как Нового мирового порядка – благого и даже справедливого.

Той же конечной цели подчиняется и доктринальный пересмотр концепции суверенитета. Логика здесь такова.

Исторически идея суверенитета была выработана и реализована в борьбе против империй, из которых выделились отдельные части – национальные государства – как самостоятельные и независимые сущности. Идея суверенитета, таким образом, изначально противостояла идее империи. Фундаментом новых образований была идея гражданства. Но беда состоит в том, что она была дискредитирована в эпоху новых освободительных движений в колониальном мире. Страны, получившие суверенитет, не выработали идею гражданства, что стало истоком кризиса идеи суверенитета[82].

События 11 сентября, утверждают западные аналитики, позволили отчасти нащупать пути для преодоления этого кризиса, ибо отныне фундаментом суверенитета стала идея безопасности. Последняя также приобрела экстерриториальный характер из-за специфики террористических атак 11.09. Возникла необходимость в мировом лидере, который смог бы экстерриториально поддерживать и гарантировать безопасность других государств, получив легитимное «право на вмешательство» от международных организаций.

Таким образом, в вопросе о взаимоотношении пары «империя-суверенитет» также важным является снятия «проблемы территории». Действия по овладению чужими богатствами (которые, конечно, привязаны к территориям) интерпретируются как посреднические операции и переводятся в виртуально гуманитарную плоскость «оказания помощи» другим странам для гарантии их безопасности.

Таким образом, сегодня исследователи отмечают фактическое появление новой иерархии, которую, правда, предпочитают именовать «новым лидерством». При этом подчеркивается, что оно имеет доброжелательный, а не злонамеренный характер[83] и отличительной чертой его якобы является самоограничение[84]. Происходит эволюция терминологии. В частности, как уже говорилось, буржуазные аналитики настаивают на необходимости различения понятий империи и гегемонии.

Идея о том, что современная власть США над миром, их исключительное положение в мировой геополитике, не есть реализация идеи мирового господства, стимулирует появление целого ряда работ о новой якобы безобидной разновидности власти – гегемонии. Отличие империи от гегемонии негласно поддерживают и современные неомарксисты. Тот же И. Валлерстайн предпочитает именовать современную систему мирового капитализма «мир-экономикой», а вовсе не «мир-империей» на том основании, что в ней отсутствует единая политическая система. Наличие множества конкурирующих центров в условиях рынка, по его мнению, позволяют избежать прямого принуждения и насилия в отношениях между сторонами. Тем самым главному гегемону современности обеспечивается алиби и отрицается его причастность к какому-либо империалистическому проекту. В то же время другие авторы заявляют о «конце империализма»[85], поскольку сегодня никакая нация не способна осуществить настоящий империалистический проект. Такие подходы на деле маскируют империалистические, по сути, американские практики, ведущие к фактическому захвату чужих территорий под видом рационализации контроля над энергетическими ресурсами. Однако факты таковы, что для реализации этих целей используются классические агрессивные военные средства и приводят они к вполне реальным человеческим жертвам.

Симптоматично, что усиленное внимание к разработке понятия гегемонии не ограничивается внутренним американским научным сообществом. Американские исследователи отмечают, что наметилась тенденция переформатирования современной европейской науки согласно американским взглядам на предмет. При этом американская модель одновременно выглядит как модель, как вызов и как угроза[86].

Американское влияние на европейскую науку задумано как мобилизация возможностей последней для «больших политических целей, а точнее, для использования ее в качестве инструмента по выстраиванию американской послевоенной гегемонии»[87]. При этом акцент делается на том, что с гегемонией не следует связывать традиционные категории порядка, контроля и командования. Американская послевоенная элита подчеркивает органический природный характер альянса рыночной экономики, свободы и демократии, что составляет особую специфику Америки и ее лидерства. Как следствие этого проводится мысль о том, что гегемония не столько должна быть навязана, сколько с вожделением принята самими европейскими государствами и миром в целом. Желание оказаться под эгидой такой власти предлагается рассматривать как естественное и как такое, которому сопутствует стремление принимать активное соучастие в строительстве Нового мира (по крайней мере, со стороны старушки Европы)[88]. При этом набирает силу «терминологический прогресс» – в частности, ненавязчиво вводится в оборот понятие «консенсусной гегемонии». Она основана на том, что европейская элита, тесно вовлеченная в новое строительство, в общем и целом, разделяет все основные ценности, сопутствующие фундаментальной триаде современности: рынок-свобода-демократия.

Но если и говорить о какой-либо новизне ситуации и новом качестве гегемонии, то главная и потрясающая до основания классическую политическую логику новость состоит в том, что впервые в человеческой истории реализовалась и длится ситуация, когда Государство доминирует над государствами^). Речь уже не идет даже о создании какого-то наднационального органа, «мирового правительства», международных контролирующих органов и т.п. Адекватным признается фактически прямой диктат самого могущественного государства современности над себе подобными. Появляется понятие «гипер-суверенитета»[89], т.е. абсолютного суверенитета. Абсолютной мировой власти. Фактически осуществляется давняя фантастическая мечта сильных мира сего, до сих пор казавшаяся несбыточной.

При этом, как уверяют американцы, они не собираются ни управлять миром, ни учреждать новую Территориальную Империю. Да и какая в том надобность, когда современные информационные технологии позволяют и собирать информацию и действовать на расстоянии, что полностью совпадает с давним стремлением США осуществлять «внешний контроль», так сказать бесконтактный бой с заранее известным победным исходом. В таком случае территориальный имидж как фундаментальный признак классически понимаемой империи не только устаревает, но его изъятие из концепции империи может оказаться весьма полезным для формулирования нового содержания абсолютного мирового господства – бесконтактного «нетерриториального», но окончательного и бесповоротного. Такой «самоназначенный» суверенитет на деле превращает США в мирового международного регулятора – мирового американского копа, предопределяющего ход всех внутренних политических процессов других стран.

Новый мировой порядок решительно переформатирует не только прежние понятия, но самые новейшие идеологические достижения теории глобализации. Нарушается идея независимости, заложенная в исходной концепции суверенитета, подрывается этическая основа мультикультурализма как примирительного фундамента глобализации. Суверенитет превращается в привилегию одного и единственного сильнейшего государства. Фактически выстраивается мир по образу и подобию американских ценностей. При этом не только откровенно отрекаются от общечеловеческой интерпретации общего блага, но беззастенчиво пренебрегают национальным общим благом во имя строгого подчинения этическому эталону, который задается на имперском Олимпе. Гипердержава полностью аннексирует национальный суверенитет.

Сколь бы ни были тонки и трудноуловимы указанные теоретические различия империи и гегемонии, все они теряют свою убедительность перед фактами нарастающего и реально осязаемого военного давления главного гегемона современности и роста человеческих жертв в международных конфликтах, ставших следствием прогресса «горизонтальной унификации». Несмотря на все попытки теоретического оправдания, действительность ярко демонстрирует быстрое перерождение якобы невинной гегемонии в открытые посягательства на независимость отдельных государств, провоцируя гегемона однополярного мира на атаки, откровенно империалистические и по замыслу, и по исполнению. В таком контексте необходимо переосмыслить роль и место России как особой «цивилизации пространства», которая имеет свою мировую миссию и на которой лежат определенные обязательства перед человечеством, не меньшие, чем обязательства гегемона «цивилизации времени».

Совершенно очевидно, что мир и человечество подошли к той роковой точке, когда необходимо искать реальные пути противостояния глобальной стратегии нового гегемона и диктатора современности. В однополярном и даже «полутораполярном» мире любые прогрессивные технологии превращаются из общего блага в «мировое зло», несущее гибель общему пространству всего человечества.

Мир вступает сегодня в иную, очень опасную эпоху Рушатся государства, исчезают прежние договоры и альянсы, возникают многочисленные катастрофы, одна за другой вспыхивают войны, свирепствует террор, лихорадит глобальную экономику, корчится в конвульсиях мировая финансовая система, распадается либеральная модель рынка, гибнет идея суверенитета. Все это – очевидные признаки смены эпох.

Резкое ускорение изменений, разбивающее все преграды, дало повод известному британскому социологу Э.Гидденсу говорить о «сокрушительной силе современности», превращающей ее в такой генератор социальных преобразований, которыми не только проблематично управлять, но последствия которых уже невозможно и предвидеть.

Россия сегодня более чем кто-либо живет в ожидании неизвестного будущего, вползая в опасное и нестабильное межвременье. Как будет протекать дальнейшее развитие государства, никто не может предсказать с полной уверенностью. Поток сложнейших проблем и противоречий в стране резко усилился, а адекватная система методов и процедур их решения до сих пор отсутствует. В такой ситуации, которая становится все более неопределенной, с непонятным исходом, к решению проблем должны быть привлечены новые способы исследования, возникшие, в частности, в рамках синергетики, нелинейной динамики, теории неравновесных систем, а также в философии.

К последней, к сожалению, менее всего обращаются и политические аналитики, и власть предержащие. Отчасти, может быть потому, что ее понятийный аппарат не вполне отражает реалии настоящего времени, сложные коллизии современности. Привычные понятия, выработанные в академической тиши прежней социальной философией, не работают, не улавливают звуков тектонических разломов в государственных и общественных сферах. Именно поэтому процессы, происходящие в России, чаще всего описывают популярным современным синергетическим термином – бифуркацией, когда многое зависит от неучтенных обстоятельств и факторов, складывающихся в окрестности точки бифуркации.

Совершенно ясно, что в этих условиях необходимо обновление философско-политического аппарата, включение в него таких понятий, которые были бы производными от социально-политических практик, имевших место в российском государстве как в прошлом, так и в настоящем.

Для России с ее сложной и драматичной судьбой, когда постоянно приходилось пребывать в предельной, пограничной ситуации и стоять перед выбором – выжить или погибнуть, задача поиска новых и в то же время адекватных ее истории понятий является особенно актуальной. Недаром же А.С. Пушкин ясно говорил, что «объяснение русской истории требует другой формулы». Представляется, что такой формулой и таким емким понятием, отражающим отчаяние и в то же время последнюю надежду миллионов людей в России, является понятие чуда. Это понятие воплотило в себе опыт по выживанию народа в исключительных исторических и политических обстоятельствах. Оно наилучшим образом выражает способность государства и народа в экстремальной ситуации справиться со всем грузом трудно решаемых проблем. Поэтому отказываться от такого опыта, нашедшего свою ценностную фиксацию в понятии чуда, было бы неразумно. Более того, это понятие заложено в самом основании культуры и даже стало составным элементом национального менталитета, заключая в себе весь комплекс экзистенциональных, социальных и мировоззренческих проблем.

Сегодня большинство людей в России разуверилось и в окружающей действительности, и в своих силах что-то изменить рациональными средствами. Характерным признаком этого явилась огромная очередь к поясу Богородицы (2011), которая знаменует не столько пробуждение «христианского рвения», религиозного порыва, сколько является прямым свидетельством тяжелейшего недуга страны. Измученный народ, в массе своей, надеется уже только на ЧУДО как решение зачастую совершенно простых житейских вопросов[90]. Но не только народ уповает на чудо, это свойственно также и некоторым представителям интеллигенции. Так, например, в драматические 1990-е годы знаменитый русский ученый и писатель Игорь Шафаревич пришел к выводу, что с точки зрения логики никаких надежд на то, что Россия выживет, нет… но ведь бывает же чудо! Вот на него и надо надеяться. А известный писатель Захар Прилепин писал: «В России осталась только одна рациональная категория – это русское чудо. Вот в него я искренне верю и на него уповаю, потому что все остальные мои представления о действительности не столь радужны»[91].

Констатируя то или иное чудо, авторы, пишущие на эту тему, как правило, употребляют его в виде лаконичной метафоры, емко выражающей необычайные достижения и успехи, и не рассматривают в качестве философского понятия. В результате вне поля зрения остается необычайная глубина, непознанность и многогранность понятия чуда именно как философского понятия в практике исследования исторических, социально-политических, экономических явлений. Его забвением и игнорированием можно объяснить существенные лакуны в теоретических исследованиях, посвященных социально-политическим проблемам. Непривычность обращения к такому понятию может вызвать в качестве первой реакции недоумение, а, возможно, и неприятие, ибо привычным стало его восприятие лишь как метафоры, а не как философского понятия, и тем более междисциплинарного концепта, содержащего важные эвристики. Однако представляется, что именно это понятие применительно к России может закрыть некоторые зияющие объяснительные пробелы.

Конечно, русская история описывается экономическими, политическими, социологическими и другими законами, и осмысливается в соответствующих понятиях, но совершенно очевидно не исчерпывается ими. Над нею все-таки в экстремальной ситуации властвует до сих пор до конца не осмысленный, требующий своего исследования, феномен «чуда». Не случайно ряд американских исследователей и публицистов, анализирующих далекое и близкое прошлое России, исходят из того, что все происходящее в этой огромной стране, объяснимо лишь в рамках концепции чуда, поскольку слишком многое в русской истории нельзя объяснить рациональным, логическим путем. Однако, за небольшим исключением[92], всерьез никто и нигде в философском плане не обсуждал не только феномен чуда в России (его условия, предпосылки и даже, если можно так выразиться, «технологии» – постфактум, конечно), но также его проективную силу и возможности.

Хотя «русское чудо» семантически стоит в одном ряду с немецким, японским и прочими примерами чуда, их основания существенно различаются. Не вдаваясь в подробности этих различий, отметим лишь, что к истории российского государства это понятие применимо более чем к кому-либо. Прежде всего, чудом было само возникновение русского государства. Тот факт, что не слишком многочисленное славянское племя, сумев одолеть своих недругов, собрало вокруг себя около сотни народов и, охватив своим творчеством самое большое и суровое в мире пространство, создало величайшую державу, которую успешно обороняло в течение столетий, – безусловно, является геополитическим чудом. Его наглядной иллюстрацией является географическая карта, которая (даже сейчас, в уменьшенном варианте) есть напоминание об этом чуде и действенное лекарство от комплекса неполноценности, усиленно внушаемое русскому народу.

История России как история непрерывных оборонительных войн складывалась таким образом, что без событий невероятных, т.е. чуда, она, возможно, уже не существовала бы. Согласно подсчетам известного историка С.Соловьева, Россия в течение своего первого сравнительно спокойного периода (около 800—1237 гг.) должна была отражать военное нападение каждые четыре года. В период 1240—1462 гг. ей пришлось отражать двести новых вторжений, т.е. почти каждый год. По данным современного историка И. Фроянова, за 537 лет от Куликовской битвы до Первой мировой войны Россия воевала 334 года. Из них одну войну против девяти держав, две войны против пяти держав, двадцать пять войн против трёх держав и тридцать семь войн против двух держав одновременно[93]. Это значит, что на каждые три года жизни приходится два года войны и один год мира. После Первой мировой войны – революция 1917 г., гражданская война, Великая Отечественная война, холодная война, события 1990-х годов, принесшие хаос, две чеченские войны, разруху и деградацию страны. По всем рациональным выкладкам экономического, политического порядка Россия уже как бы не должна существовать. И то, что Россия всё ещё существует, как отмечает известный отечественный философ А.Л. Казин, уже есть чудо.

Некоторые философские и научные подходы к пониманию чуда

С понятием чуда может быть связан определенный вклад философии в решение острейших проблем России. Тем не менее проблема чуда по сравнению с другими философскими проблемами находится до настоящего времени в недостаточно разработанном состоянии. Крупные философы касались его больше мимоходом и лишь в редких случаях делали предметом более или менее обстоятельного обсуждения. Главная причина такого положения в том, что проблема чуда не может получить философского решения независимо от исследования основных положений гносеологии и метафизики и, следовательно, предполагает то или иное миросозерцание, основой которого является понимание причинности.

Различные необычайные и необъяснимые явления становятся чудом только при определённом способе их истолкования. Однако при скептической или естественно-научной оценке всегда есть возможность отрицать наличие чуда и объяснять такие явления или фальсификацией фактов, или галлюцинациями, или неизвестными ещё явлениями и законами природы. Любое чудо можно объяснить недостаточной суммой знаний законов природы или общества в конкретной области. Поэтому мы обыкновенно под чудом понимаем событие, не вытекающее из законов природы или естественных человеческих возможностей, т.е. это особый вид причинного воздействия.

О том, что такое чудо, размышляли многие выдающиеся умы, и хотя это понятие давно не встречается в философском обиходе, Все же оно имеет длительную философскую традицию. В западной философии все мыслители, начиная с древних греков и кончая современными философами, уделяли ему определенное внимание. Поскольку рамки данной работы не позволяют подробно рассматривать многочисленные философские концепции, посвященные проблеме чуда, приведём лишь несколько основных, наиболее распространённых точек зрения.

Древнегреческие философы, например, трактовали понятие «чудо» в рамках религиозно-мистических верований. Такой подход нашел отражение в мировоззрении Гераклита, а еще больше – у пифагорейцев, признававших непосредственное влияние богов и демонов на человеческую жизнь и установивших мистические культы героев и праотцов. Впрочем, религиозно-мистические элементы, открывавшие широкий доступ всему чудесному, присущи были в той или иной мере воззрениям большинства философов древности, начиная с Фалеса, утверждавшего, что «все полно богов», и кончая неоплатониками. Общий вывод, вытекавший из представлений древнегреческих философов о чуде, заключался в том, что вся природа сотворена Богом и является продуктом Его воли; чудесное есть лишь необычное проявление Божественной воли.

В средневековой философии, так же как и в древнегреческой, понятие «чудо» вводилось в область религиозно-философских взглядов, не вступая в противоречие ни с гносеологическими, ни с метафизическими постулатами того времени.

Только в философии Нового времени, по мере всё большего познания законов природы, понятие «чудо» встречает решительный протест не только со стороны философов – материалистов, но и некоторых философов, которые в ряде случаев придерживались и религиозных взглядов. Б.Спиноза, например, в своём основном капитальном труде «Богословско-политический трактат» подвергает решительной критике понятие «чудо». В этом трактате Спиноза высказывает следующие постулаты: «Бог и природа – одно и то же бытие» (Deus sive natura ); «сущность и провидение Бога гораздо лучше познаются в явлениях природы, закономерно обусловленных, чем в предполагаемых чудесах». Согласно Спинозе, всё совершается по неизменным законам природы, а если какие-либо явления представляются людям нарушением этих законов, то это обусловлено лишь человеческим неведением истинной связи действующих причин. Он прямо отождествляет понятие «чудо» с понятием неведение. В ходе дальнейшего развития философии понятия «чудо» уже базировалось в той или иной степени на приведенных постулатах Спинозы.

Так, Лейбниц, исходивший из своей гипотезы о предустановленной гармонии, мог допускать чудо лишь как неизбежно вытекающее из предшествующих событий, т.е. как нечто заранее предопределенное в развитии мира. Чудеса, утверждает Лейбниц, точно так же входят в порядок вещей, как и естественные действия, но отличаются от последних только своей необычностью. Единственным чудом в строгом смысле слова является у Лейбница сам факт предустановленной гармонии – факт, имеющий свое основание исключительно в свободной воле Бога.

Еще более решительные возражения против чуда последовали со стороны представителей эмпиризма, считавших законы природы всеобщими и необходимыми нормами в последовательности явлений из-за их постоянного подтверждения как обыденным, так и научным опытом. Соответственно любая причинная связь имеет закономерный характер, т.е. может быть подведена под какое-нибудь правило, имеющее самостоятельное значение или выводимое из другого, более общего правила. Чудо как нарушение закономерного хода природы не является с точки зрения эмпиризма чем-то абсолютно немыслимым и невозможным. Но поскольку закономерность причинной связи имеет под собой всю совокупность научно проверенного опыта, а чудесные события еще никогда не были констатированы как несомненные, исключающие всякую возможность естественного объяснения, то их вероятность сводится почти к нулю. Классическим выразителем эмпирической критики понятия чуда является Юм, посвятивший вопросу о чуде целую главу своего «Исследования о человеческом разуме».

К решительным противникам чудесного следует отнести также Канта, осмеявшего в своих «Грезах духовидца» видения Сведенборга. Однако в своей критической философии он дает иное обоснование неизменности естественного хода природы. Причинность, т. е. неизменное правило следования последующего за предыдущим, является здесь априорным принципом рассудка, предваряющим всякий опыт и его обусловливающим. Мир не может мыслиться иначе как подчиненным неизменным правилам последовательности, выражающимся в законах природы. И законы эти оказываются у Канта логически безусловными нормами человеческого опыта и познания. Поэтому нарушение их не только весьма маловероятно, как в эмпиризме, но даже логически немыслимо. Так как чудо предполагает нарушение естественной закономерности явлений, что было бы, с точки зрения Канта, нарушением и закона причинности, то оно должно быть отрицаемо, как нечто абсолютно немыслимое и невозможное, по крайней мере, в мире феноменов. Вообще чудесное, как вещь в себе, есть, по Канту, нечто абсолютно непредставимое и отрицающее всякое конкретное историческое явление. Вполне естественно, что сам Кант в своей философии религии относится к чудесам довольно отрицательно.

С точки зрения Фихте и Гегеля, вера в чудеса не только не требуется для религиозного благочестия, но даже вредит ему и вообще не соответствует возвышенному характеру духовной религии. Только в духе, в проявлениях его разумности и свободы следует видеть сверхъестественное, а не в явлениях чувственного мира.

Отрицательное отношение к чуду обнаруживают также материалистические и позитивистские системы философии Нового времени. В этих учениях вся познаваемая действительность сводится к связи материальных или психических феноменов. При этом действующими силами в мировом процессе признаются лишь те или иные элементы, сменяющие друг друга не свободно, а с необходимой закономерностью. На почве такой механики элементарных сил нет места не только понятию чуда, но даже менее притязательной идее свободной воли.

Наиболее установившееся и особенно характерное понятие причинности свойственно позитивистской философии, предполагающей необходимое следование явлений во времени. При подобном взгляде на причинность понятия законов природы и причинной связи оказываются вполне совпадающими в своем объеме, иными словами, причинность является лишь общей формулой всех конкретных законов природы. С этой точки зрения, положение: «нет явления без причины» равносильно утверждению, что возникновение всякого явления подчинено известному правилу или закону природы. Очевидно, что такое понятие причинности полностью исключает возможность чудес; ведь никто не станет считать чудом то, что совершается на основании одних только законов природы. Убеждение в абсолютном господстве элементарных закономерностей основано на том предположении, что реальными единицами мира можно признать только абсолютно элементарные сущности, обозначаемые понятиями атомов, центров сил и т.п. (независимо от того, понимать ли их материалистически, спиритуалистически или даже агностически). Но это возведение элементарного и простейшего бытия в степень абсолютной первоосновы мира есть в сущности чистая вера, не находящая действительного подтверждения.

Вопреки этому защитником некоторых видов чудесного, причем весьма сильным и остроумным, выступил Шопенгауэр, объяснявший явления ясновидения и духовидения в связи со своей теорией сна. Сущность такого объяснения сводится к признанию всего того, что является непосредственным продуктом внутренней организации мозга, понимаемого не как комплекс материальных элементов, а в качестве формы проявления воли, представляющейся человеческому сознанию объективно существующей. И хотя Шопенгауэр, как и Гартман, довольно подробно обсуждали этот вопрос с точки зрения своих систем, тем не менее они рассматривали проблему чуда далеко не во всем ее объеме, а ограничивались лишь некоторыми видами чудесного, имеющими отношение к явлениям духовидения и спиритизма.

Среди новейших теорий чудесного представляет интерес «философия мистики» немецкого оккультного писателя дю Преля, примыкающая во многих пунктах к точке зрения Шопенгауэра. Дю Прель, логически безупречно доказав двойственность человеческого существа, различает в человеческой природе чувственного и трансцендентального субъекта. Первый подчинен законам чувственной природы, второй обладает способностью интуитивного созерцания вещей. Оба эти субъекта или сознания находятся, по дю Прелю, в известного рода антагонизме. Трансцендентальное сознание при обыкновенных условиях совершенно заглушается чувственным, подобно тому, как свет звезды погашается светом солнца. Но так как, несмотря на присутствие солнца, свет звезды все-таки реально существует, точно так же существует в нас и трансцендентальное сознание, неприметно влияющее на всю нашу жизнь. Его деятельность, при ослаблении чувственного сознания, может становиться отчетливее и интенсивнее. Вся практическая мистика зиждется именно на этой деятельности трансцендентального субъекта[94].

Новейшая западная философия религии признает высшие виды причинной связи, свойственные сознательным, разумным существам. Этот последний вид причинности уже не может иметь характера законов или правил, так как относится к сущностям чрезвычайно индивидуализированным и активным. Отсюда вытекает и наличие такого существенного признака понятия чуда, как сверхъестественное, которое можно усматривать как в проявлениях человека, так и в действиях высших или более могущественных существ. Трудность определения сверхъестественного по отношению к человеческой природе, по-видимому, проще всего устранить, условившись называть сверхъестественными те предполагаемые способности и действия человека, которые ни в какой степени не присущи человеческой организации вообще, а составляют исключительную особенность отдельных индивидуумов.

Понятие чуда приобретает большую ясность и отчетливость тогда, когда оно мыслится как необычайное проявление в мире более могущественных или высших сравнительно с человеком существ, когда чудо связывается со сверхсознанием, с последними, самыми глубинными основаниями бытия – Богом, великим Нечто, Сверхразумом, как именуют эти основания различные мировоззренческие и религиозные традиции. Новейшая философия религии обнаруживает несомненную склонность построить религиозное миросозерцание без помощи каких-либо супранатуралистических[95] воззрений и даже устранить их как совершенно побочный мифологический элемент.

В отечественной истории мысли понятие чуда рассматривается главным образом в религиозно-философском аспекте. Епископ Феофан Кронштадтский писал о том, что христианское чудо есть видимое, разительное, сверхъестественное явление (в физическом мире, в телесной и в духовной природе человека, в истории народа), производимое лично живым Богом как достижение человеком религиозно-нравственного совершенства. Т.е. епископ Феофан указывает и на сверхъестественность чуда, и на его божественное происхождение[96].

Великий русский учёный-богослов о. Павел Флоренский в статье «О суеверии и чуде» (1903) высказал мысль о том, что чудо есть любой факт действительности, а также и мир в целом, рассматриваемые как благие и проистекающие от благой силы, от воли Бога[97]. Таким образом, чудо напрямую связывалось с переживанием мира в целом и каждого конкретного факта человеческой жизни как Божественного промысла, как результата действия Бога. Флоренский говорит не о сверхъестественном, а именно о любом факте действительности, который рассматривается им как явление Божьей благодати, как Божье чудо. Для него решающим становится сверхъестественность, а не вопрос о происхождении чуда. Флоренский ставит констатацию чудесного в зависимость от склонности человека связывать факты действительности с Богом, иными словами – от человеческой интерпретации. Чудо возникает лишь при готовности человека рассматривать некий факт, как благой и идущий от Бога, т.е. способность человека обнаруживать и констатировать чудо оставалась для него субъективным делом.

Принципиально другую позицию занимал Василий Розанов. Вмешательство Бога как причину чуда он оставляет без внимания. В статье «Чудесное в жизни и истории» (1901) Розанов увязывал чудо с нарушением законов природы. «Чудом, – по его мнению, – называется выход из области приори, это не столкновение двух разных нитей фактов, а невероятность какого-то звена в одной и той же нити событий»[98]. По Розанову, нарушение природной закономерности для констатации чудесного необходимо. И при этом само чудесное касается не общей оценки всей совокупности фактов, а лишь одного «незаконного», «сверхъестественного» факта, из-за которого весь событийный ряд пошел в ненормальном, т.е. в необычном направлении.

Точка зрения Василия Розанова оказалась очень популярной на Западе. Более того, значительная часть мировой фантастической литературы, связанной с путешествием во времени, построена именно на таком понимании чуда, когда появляется некий единичный, сверхъестественный факт, способный привести к глобальным и необратимым изменениям в совершенно другом месте и времени. Достаточно вспомнить знаменитый рассказ «И грянул гром» Р. Брэдбери и не менее культовый роман «Конец вечности» А. Азимова с их захватывающими сюжетами и парадоксальной фантазией.

Представленные здесь в кратком виде интерпретации чуда сводятся в основном к объяснению его 1) как результата вмешательства сверхъестественных сил и 2) как нарушение естественных законов природы. В XX веке наблюдается возрождение интереса к чуду и расширение его толкования благодаря достижениям этнографии и антропологии, а также психологизации понятия чудесного, апофеозом которого стало учение Г.Юнга об архетипах. Кроме того, возросшее осознание того, что окружающий мир объективно является неоднозначным, давшее толчок экспансии вероятностных методов и вероятностного мышления в естественных науках, заставило философов пересмотреть свое понимание причинности применительно к понятию чуда. Кстати говоря, вероятностный метод использовался в японском штабе перед битвой с американцами у аятолла Мидуэй во время Второй мировой войны. Брошенные кости выпали в немыслимой, невероятной комбинации, которая означала: девять попаданий бомб и три потопленных авианосца. В реальности так и произошло[99].

Однако наиболее основательно и подробно не только в истории русской, но, возможно, и мировой философской мысли, как считают некоторые исследователи, понятие чуда рассматривается в книге А.Ф. Лосева «Диалектика мифа», лучшим разделом которой являются параграфы, посвященные именно разъяснению категории «чудо». Такое разъяснение было необходимо в силу непонимания глубинной сути этого понятия со стороны многих этнографов, философов и позитивистски настроенных богословов, считающих это понятие совершенно ясным и обыкновенно не дающих себе ни малейшего труда, чтобы его прояснить. Лосев не приемлет точку зрения, согласно которой чудо есть нарушение законов природы. Так можно думать, если к чуду и указанным законам подходить с точки зрения механистической науки XVII—XIX вв. Но такой подход в корне пресекает самую возможность существенного вскрытия содержания понятия чуда.

Лосев полагает, что распространенное представление о чуде как о чем-то нарушающем законы природы и вносящем хаос в мировой порядок, глубоко ошибочно. Как можно утверждать, что чудо есть нарушение законов природы, если неизвестно, какова степень реальности самих законов. Наука сама по себе ничего не говорит о сущности природы. Например, никакой закон природы ровно ничего не может сказать ни о создании природы и мира, ни об их гибели или кончине, т.е. он исходит из того, что мир уже как-то есть, и в этом мире он как-то находит себе приложение. Да и само механистическое мировоззрение есть плод метафизического дуализма картезианской школы, по которому субъект и объект разделены раз и навсегда непроходимой пропастью: субъект ни в каком смысле не есть объект, а объект ни в коем случае не есть субъект, из-за чего субъект мыслится как чистое мышление, а объект – как чистое протяжение, механизм. Абсолютно механистическое мировоззрение, подчеркивает Лосев, есть вредная рационалистическая и дуалистическая метафизика – печальный плод господствовавшего в течение веков либерализма – политического, философского и религиозного[100].

Согласно Лосеву, чудо состоит вовсе не в том, что законы природы нарушены или что оно не объяснимо средствами науки. Явление, совершенно точно вытекающее из системы мирового механизма, может быть иной раз гораздо большим чудом, чем то, о котором неизвестно, какому механизму и каким законам природы оно следует. Помимо этой, распространенной механистической теории, Лосев обратил внимание на еще целый ряд теорий чуда, которые почти все страдают одним существенным недостатком, а именно: заменяют анализ самого понятия манифестацией собственного отношения к этому понятию (чудо как продукт первобытного анимизма, как результат гипноза, внушения, вымысла и т.д.).

Ученый настаивал на том, что чудо есть явление социальное и историческое, законы же природы суть установки и явления механические. В чуде мы имеем дело прежде всего с совпадением или, по крайней мере, с взаимоотношением и столкновением двух каких-то разных планов действительности, что, по-видимому, и заставляло многих говорить о вмешательстве высших сил и о нарушении законов природы. Но прежде всего, чудо есть взаимоотношение двух (или большего числа) личностных планов. Что это означает?

Согласно Лосеву, подлинного, чудесного взаимоотношения личностных планов надо искать в сфере одной и той же личности. Несомненно, это есть планы внешне-исторический и внутренно-замыслен-ный, как бы план заданности, преднамеренности и цели. Итак, в чуде встречаются два личностных плана: 1) личность сама по себе, вне своего изменения, вне всякой истории, личность как идея, как принцип, как смысл всего становления, как неизменное правило, по которому равняется реальное протекание; 2) сама история этой личности, реальное ее протекание и становление, алогическое становление, сплошь и непрерывно текучее множество – единство, абсолютно текучая неразличимость и чисто временная длительность и напряженность[101].

Именно эти два плана, будучи совершенно различными, необходимым образом отождествляются в некоем неделимом образе, согласно общему диалектическому закону. Но любопытен не этот общий диалектический закон, но та его спецификация, которая существует именно для категории чуда. Дело в том, что есть нечто третье, нечто по сущности своей ничего общего не имеющее ни с тем, ни с другим. Это третье должно быть настолько же идеей, насколько и становлением. Это то, что руководит всем становлением, то, что есть подлинный первообраз, чистая парадигма, идеальная выполненность отвлеченной идеи. Но поскольку есть идея и ее воплощение, значит, возможны разные степени ее воплощения, возможна бесконечно большая степень полноты воплощения. Это есть предел всякой возможной полноты и цельности воплощения идеи в истории. Мы же всегда наблюдаем только частичное совпадение реально-вещественного образа вещи с ее идеальной заданностью-выполненностью, с ее первообразом; и рассчитывать, что в данном случае реальное вполне воплотит свою идеальную заданность, мы не имеем ровно никаких оснований, подчеркивает Лосев. Тем более нужно считать удивительным, странным, необычным, чудесным, когда оказывается, что личность в своем историческом развитии вдруг, хотя бы на минуту, выражает и выполняет свой первообраз целиком, достигает предела совпадения обоих планов, становится тем, что сразу оказывается и веществом, и идеальным первообразом. Это и есть настоящее место для чуда[102].

Таким образом, чудо, по Лосеву, – это диалектический синтез двух планов личности, когда она целиком и полностью выполняет лежащее в глубине ее исторического развития задание первообраза. Это как бы второе воплощение идеи, одно – в изначальном, идеальном архетипе и парадигме, другое – воплощение этих последних в реальном историческом событии. Но важно, чтобы связь ее реального исторического положения со своим идеальным прообразом была специально нарочито выявлена и продемонстрирована. Стало быть, чудо в своей основе обладает характером извещения, проявления, возвещения, свидетельства, удивительного знамения, манифестации, как бы пророчества, раскрытия, а не бытия самих фактов, не наступления самих событий. Это – модификация смысла фактов и событий, а не самые факты и события. Это – определенный метод интерпретации исторических событий, а не изыскание каких-то новых событий как таковых[103].

Иными словами, говорить о чуде, с точки зрения Лосева, правомерно лишь тогда, когда происходящие события можно интерпретировать как соответствующие некой идеальной схеме, имеющей для личности важный ценностный смысл. «Это учение о личности и должно иметься в виду, если мы хотим уяснить себе подлинную диалектику чуда, – подчеркивает ученый»[104].

Если Лосев дает философскую, диалектическую разгадку чуда, то современный мыслитель Сергей Переслегин в своей знаменитой статье «Стратегия чуда, или Введение в теорию неаналитических операций»[105], приводит понимание чуда, исходя из других теоретических оснований. Тем не менее в некоторых пунктах он приходит к похожим выводам, разрабатывая теорию чуда главным образом применительно к военным действиям и опираясь при этом на восьмиконтурную модель психики известного американского психолога и писателя Т. Лири[106].

На основании данной модели поведение человека может быть представлено как результат взаимодействия нескольких жестко закрепленных (импринтированных) паттернов[107]. Особое значение среди них имеет пятый или нейросоматический контур (высокоэнергетическая структура), который связан с корой и подкоркой правого полушария мозга. Нейросоматический контур отвечает за интуитивные озарения, и с точки зрения технологии чуда (на примере военного искусства), всегда связан с возбуждением в психике военного главнокомандующего нейросоматического уровня, позволяющего построить и навязать своим войскам нестандартные операции против врага – так называемый безумный «тоннель Реальности». Под ним можно понимать издревле известное явление «предварительного преодоления обстоятельств», проявляющегося в классической формуле: «безумцам сопутствует удача». Эта формула связывает неаналитические операции с безумием, но понимаемом не в психиатрическом смысле, а скорее в смысле Лосева – как настройку личности командующего на тот идеал, которого требует данная военная операция в данных исторических обстоятельствах.

Другими словами, мышление на уровне пятого контура позволяет увидеть победу, средства, при помощи которых она будет достигнута, и «чудеса», которые для этого понадобятся. Здесь кроется секрет «странных инноваций»: они отнюдь не берутся «с потолка», но привносятся в мир интуитивными озарениями. Каждое такое новшество поэтому имеет смысл, хотя сплошь и рядом он скрыт от аналитического истолкования, т.е. происходит чудо, которое, как и у Лосева, есть соответствие некоему идеалу.

Значительно более богатые ресурсы содержит шестой – нейрогенетический контур. Если интуитивные озарения пятого контура происходят все-таки на уровне личности, то шестой контур включает в работу коллективный мозг всего социума – архетипические конструкты, коллективное бессознательное. Это уровень неких мифологических представлений и иных информационных объектов. В военной стратегии шестой контур – «кольцо Всевластья», позволяет решать любые задачи. Тогда и происходит чудо, участником которого является весь народ, вся страна, как это было во время Великой Отечественной войны.

Итак, неаналитическое военное искусство связано с возбуждением в психике командующего высокоэнергетических структур, известных в теории Т.Лири как нейросоматический и нейрогенетический контуры мозга. Поскольку на данном уровне развития человечества далеко не все индивидуумы умеют работать с высшими поведенческими паттернами, неаналитическая стратегия носит исключительно личностный характер и требует от командира проявления особых способностей. Речь идет, по сути, о личной гениальности, о реконструировании «пространства войны» на основе полученных интуитивным путем знаков, символов, а то и просто намеков. Представляется, что при всём своём кажущемся различии и даже противоположности, приведённые на природу чуда точки зрения Лосева и Переслегина, отмечающие разные грани одного явления, обладают внутренней дополнительностью и тем самым позволяют более полно и глубоко понять этот феномен. Выясняется, что чудо есть невообразимое событие, а вовсе не необъяснимое или маловероятное. Такое событие как бы «выламывается» из привычного хода вещей и, как правило, кардинальным образом меняет этот ход. При этом становится также ясно, что предельность понятия чуда требует выхода за рамки гуманитарных наук и коренного переосмысления знаний, накопленных не только философией, но и психологией, физиологией и т.д.

Некоторые примеры чуда в истории России

Чтобы рассуждения по поводу чуда были боле наглядны, необходимо привести некоторые примеры, которые в истории известны именно как чудо. Поскольку история нашей страны – это, как уже отмечалось, история непрерывных войн с непродолжительными мирными передышками, то явления чуда целесообразно рассмотреть главным образом на военных примерах. Правомерность такого подхода обусловлена самим характером чуда, которое есть событие, проявляющееся, как правило, в предельных, экстремальных ситуациях, каковой и является война.

Апеллируя к теориям Лосева и Переслегина, которые дают более или менее понятное нашему, сформированному современной наукой, рациональному уму понимание чуда, справедливости ради необходимо привести и иные примеры, которые не укладываются в рамки этих теорий. Так, из истории известно чудо спасения Москвы и всей Руси от нашествия непобедимого хана Тамерлана (1395 г.). Он шел на Русь с самой лучшей по тем временам армией в мире, завоевавшей половину Евразии. А Московское княжество было тогда слабым данником татарского хана Тохтамыша и еще не оправилось от разгрома 1382 г., последовавшего как месть ордынцев через два года после Куликовской битвы. Тамерлан шел, разоряя и сжигая все на своем пути. Ему оставалось менее ста километров до Москвы, победа над которой поставила бы вопрос не только о Московском княжестве, но и обо всем будущем Руси, России. Молодой московский князь Василий вышел навстречу непобедимой армии с небольшим войском, чтобы доблестно пасть в битве с врагом. Надежда была только на чудо. И тогда, митрополит Киприан послал во Владимир посольство священников за великой святыней Руси – чудотворной иконой Пресвятой Богородицы. В предместье Москвы люди встретили икону и опустились перед ней на колени. Как пишут летописцы, люди просили не о себе, а о спасении земли Русской. Тогда и произошло то, о чем до сих пор спорят историки. Во сне Тамерлану явилась Божья Матерь и приказала оставить московские пределы. И Тамерлан, устрашенный этим видением, наутро развернул войска от совершенно беззащитной Москвы и направился на юг, где наголову разбил Тохтамыша, практически освободив тем самым Русь от многовекового ордынского ига.

Существуют многочисленные свидетельства явлений Пресвятой Богородицы русским воинам на фронтах Первой и Второй мировых войн. Для русских православных христиан в этой иконе и поныне воплощена идея молитвенного заступничества и ходатайства Пресвятой Богородицы за наше Отечество. Рассматривать эти явления с точки зрения каких-либо теорий весьма затруднительно, тем не менее какую-то попытку предпримем ниже, в разделе «технология чуда».

Но вернемся, однако, от этих мистических примеров к более понятной, экзистенциальной интерпретации чуда. Возьмем за исходное определение военного чуда то, которое предлагает С.Переелегин: «Будем называть чудом всякое боевое столкновение, исход которого столь сильно отличается от нормального, что это не может быть объяснено с точки зрения статистической гипотезы. Подчеркнём, что речь идёт в данном случае о событиях, скорее невероятных вообще, чем маловероятных»[108].

Достаточно вспомнить, как западноевропейские народы в течение столетий пытались использовать тяжелое положение русских, борющихся против азиатского Востока и Юга для утоления жажды завоеваний на восточных равнинах. В результате в России создалась совершенно особая ситуация: расположенная на незащищенной равнине, она была со всех сторон зажата, изолирована и осаждаема – на востоке, юго-востоке, западе и северо-западе. Это было похоже на «континентальную блокаду»… Русская история развивалась так, что для нее не было никакого выбора: или надо было сражаться, или быть уничтоженными; вести войну или превратиться в рабов и исчезнуть. Но России каждый раз удавалось возродиться их пепла.

Как полагал Розанов, в определенном ракурсе русская история представляется серией катастроф, разрушительная энергия которых, в конечном счете, двигала страну вперед, работала на созидание и развитие. Этот грозный и страшный механизм, «двигатель внутреннего сгорания», заложенный в конструкцию России, позволил создать державу континентального масштаба, выстроить собственную цивилизацию.

По сути, речь идет о «механизме» русского чуда, которое не раз являлось на протяжении столетий. Сюда относятся стремительное возвышение Москвы и концентрация вокруг нее земель в ситуации монгольской оккупации Руси; сбор войска под знамена князя Дмитрия и длань Преподобного Сергия; фантастический по размаху бросок в Сибирь русских воинов и первопроходцев; возникновение народного ополчения в период безначалия Смутного времени, что позволило вышвырнуть интервентов из Кремля; дерзкий альпийский переход Суворова; неожиданный и дикий маневр войск Кутузова, уничтоживший наполеоновскую Европу. Все это – суть явления одного порядка. На обугленных скрижалях грандиозного XX века записаны примеры великих чудес и преображений России. Как из февральских обломков и осколков, в ужасных условиях разрухи удалось большевикам вновь восстановить границы Империи? Как обессиленная страна из нэповского застоя смогла перейти в фазу индустриализации и спасительной военной модернизации? Каким образом удалось в считаные недели начала войны перенести промышленность и оборонный комплекс из Центральной России за Урал, а затем остановить наступление дивизий вермахта под Москвой?[109] При этом следует учесть, что каждый исторический рывок был чреват для страны и народа гибелью. Однако чудесным, можно сказать, образом кризис преодолевался, выводя страну на новые рубежи внешнего могущества и внутренней силы.

Характерный пример из истории Великой Отечественной войны привел авторитетный американский военный историк Дэвид М.Гланц[110]. Свою фундаментальную работу, беспрецедентную по точности и глубине анализа, признанной классической, он так и назвал «Советское военное чудо 1941—1943. Возрождение Красной Армии» (М., 2008). Автор показал, как в конце 1942 года совершилось одно из тех чудес, которым не перестает удивляться мир. Разгромленная, обескровленная, почти полностью уничтоженная Красная Армия словно восстала из мертвых, сначала отбросив Вермахт от Москвы, затем разгромив армию Паулюса под Сталинградом, окончательно перехватила стратегическую инициативу в Курской битве, что и предопределило исход войны.

Еще пример. Запад всеми силами пытается забыть о Блокадном Ленинграде, настолько всё случившееся поражает человеческое воображение, мозг отказывается верить в то, что человеческие существа способны на такие подвиги без вмешательства божественных сил. 250 граммов хлеба с древесными опилками в день для работающих физически, 125 – остальным. Учёные утверждают, что от такого питания к весне 1942 г. город должен был вымереть полностью. Но он не только не вымер, но заводы производили вооружение, рабочее ополчение не отступало ни на шаг, умирающие от голода актёры давали концерты и играли на сцене, падающие от голода люди сбрасывали «зажигалки» с крыш. И так три года. Из 2 млн. населения к концу блокады осталось чуть более 500 тысяч, но даже речи не было о том, чтобы сдаться. Люди, отправлявшие грузы в Ленинград, вспоминают: «Мы грузили муку для ленинградцев, у самих дети сильно голодали, часто никакой охраны вообще не было, но даже мысли не было что-то себе взять». «Отправляли хлеб, никто ничего не взял, даже в голову не пришло». Это те самые вчерашние крестьяне, которые когда-то прятали хлеб. И это было обыденностью[111].

Но и «мирное» время, например, период индустриализации, было временем трудных, порой жестоких испытаний. По своему запредельному напряжению оно немногим отличалось от войны. В условиях враждебного окружения проводить индустриализацию, рассчитывая только на свои силы и средства, до сих пор не удавалось никому. Достаточно вспомнить, что рост промышленного производства в СССР к 1938 г. по сравнению с 1913 г. составил 908%. Рациональный ум не в силах понять, откуда бралось столько сил и решимости жертвовать собой.

После Великой Отечественной войны – восстановление страны в кратчайшие сроки, создание ядерного комплекса, прорыв в космос – все это так же иначе как чудом не назовешь!

Таким образом, России не раз в истории приходилось выбираться из ситуаций, совершенно исключительных и безнадежных, демонстрируя способность возрождаться после поражений и катастроф. Готовность к молниеносной мобилизации, непреклонный стоицизм перед лицом опасности, героическое воодушевление и жертвенность в деле отстаивания своих идеалов были присущи народу в полной мере. Наиболее сильно и в полной мере эти черты проявлялись в момент внешней угрозы и в периоды внутренней смуты. Как будто в народе сидит и ждет своего часа особый засадный полк, готовый в самый важный момент выдвинуться на передние рубежи: удвоить, утроить натиск, нанести решающий победный удар. Не случайно в середине 1950-х годов потрясающие достижения нашей державы за рубежом так и назвали «Русское чудо». А в 1963 г. немецкие кинематографисты назвали свой, обошедший все экраны мира фильм, «Русское чудо».

«Технология» чуда

Встречаясь с проявлением чуда, мы сталкиваемся с проблемой чрезвычайной важности. Если чудо есть событие невероятное, то как же оно происходит? Здесь даже ссылки на Бога не помогают. Ответ может быть только один: то, что невероятно в одной реальности, является вполне вероятным в другой реальности. А значит, чудо есть вторжение иной, несуществующей для нас реальности в привычный, живущий по своим законам человеческий мир. Чудо по сути – это слом старой реальности и рождение новой, установление связи между несопряжёнными мирами мультиверсума[112]. Чудо есть начало нового мира, воспринимаемое человеком как начало новой истории привычного ему мира. Несуществующая для нас, но обладающая собственным бытием реальность, вторгшаяся в привычный мир и изменившая его, собственно, и есть чудо.

Что представляет собой эта новая реальность и каким образом становится возможным ее вторжение в наш мир? На сегодняшний день различными науками – от антропологии до синергетики, от квантовой физики до психологии – накоплено достаточно экспериментальных доказательств, что это происходит посредством субъекта, его психики, сознания в широком смысле этого слова, включающего и сверхсознание, и подсознание. Сознание обладает удивительным свойством сопрягать миры, материализовать несуществующее в силу того, что человек, согласно новейшим научным данным, представляет собой сложную многоуровневую энергоинформационную структуру, в которой постоянно идет энергообмен внешней (космос) и внутренней сред. Человек настолько вписан в структуру пространства, что процессы внутренней эволюции организма человека, его жизнедеятельности подчиняются законам, по которым устроена и эволюционирует планета Земля. О том, что все окружающее нас пространство образует информационное поле, еще в апреле 1982 года академик М.А. Марков докладывал на Президиуме АН СССР. Он подчеркнул, что информационное поле Вселенной является не только хранителем информации, но и является регулятором в судьбах людей и человечества.

Российские ученые внесли огромный вклад в развитие нового взгляда на Мироздание, доказав, что за пределами физического мира существует еще более сложно организованный волновой мир. Иными словами, все, что имеет место быть в этом мире, есть одновременно и материальная, и волновая структура. Именно волновая функция (его синоним – Дух в ненаучной системе понятий) управляет материальным миром, который без нее оставался бы мертвым. Теоретические доказательства были затем экспериментально подтверждены. Учеными были разработаны жидкокристаллические датчики, которые фиксируют волновые функции. Каждая такая функция – это носитель сущности, которая, как выяснилось, организована куда более сложно, чем физический мир, и потому управляет нашим миром. Эти волновые сущности были названы учеными электронными «матрицами».

Информационный контур, связанный каким-то образом с нейро-соматическим и нейрогенетическим контурами человека, о которых речь шла в предыдущем параграфе, замыкает на себе потоки энергии и получает возможность целенаправленно перестраивать, т.е. менять конфигурацию бытия, объективный мир, который есть не что иное, как доступная человеку часть мультиверсума. Иллюстрацией этого положения, очевидно, и может быть пример чудесного освобождения Москвы от Тамерлана и другие подобные явления.

В идущих от древности пластах родовой памяти вера в Бога, волхование, магия были способами воздействия сознания на реальность. Это были своего рода способы воздействия информационной субъективной компоненты мира на его материальную составляющую, воспринимаемую как обыденность, что, в конечном счёте, представляет собой особый тип технологий, где всё зиждется на особых способностях и знаниях человека, раскрытии его потенциала. В этом смысле святоотеческий подход к чуду как к результату особого душевного настроя, духовного подвижничества и святости, не противостоит, но подводит незыблемую духовную основу под понимание чуда как результата применения особых «технологий».

Что касается разработанных Лосевым и Переслегиным теорий, которые, исходя из разных концептуальных оснований (но дополняющими друг друга), хотя и не являются исчерпывающими и всеобъемлющими, тем не менее, дают некие методологические подходы для понимания сложной социальной системы, каковой является Россия, в ее ключевых, судьбоносных моментах. Но самое главное – помогают увидеть «технологию» чуда, так необходимую России в современной непростой ситуации с тем, чтобы понять, какие «командующие» и каким образом на всех главных направлениях созидательного строительства способны осуществить жизненно необходимые преобразования.

Для наглядности приведем некоторые примеры из военной области, где все проявляется особенно выпукло и ясно. Уже упомянутый Гланц в общих чертах раскрыл технологию «русского чуда». Он развенчал многие мифы как в немецкой, так и американской историографии и неопровержимо доказал, что решающая победа над Германией была одержана именно на Восточном фронте и стала отнюдь не случайной; что исход войны решили не «генералы Грязь и Мороз», не глупость и некомпетентность Гитлера (который на самом деле был выдающимся нацистским стратегом), а мужество, самоотверженность и стойкость русского солдата, а также возросшее мастерство советского командования.

Мужество, самоотверженность и стойкость – это ставшие как бы привычными слова, над которыми мы не очень задумываемся. Но ведь именно они выражают те свойства, которые, по Лосеву, могут иметь разные степени полноты воплощения, достигая своей предельной черты, когда человек ставит на кон свою жизнь и делает свой ценностный выбор. Это есть момент высшего проявления человеческой личности, совпадение ее с идеалом, именно тогда и случается чудо.

Чтобы выжить в пограничных, экстремальных условиях, народ вынужден был творить «чудеса». В такие моменты словно какая-то волна входила в состояние резонанса в душах всего народа и вчерашние обычные, скромные, ничем не примечательные люди становились героями самой высшей пробы. Когда накапливалась критическая масса людей, входящих в «состояние героя», начиналась цепная реакция.

Объяснить это непротиворечиво, рационально можно только одним способом: если понять, что русский народ может находиться в двух стабильных психологических состояниях – «серой массы» и «героя», переход между которыми может происходить незаметно и молниеносно. Это напоминает квантовые состояния атома, в которых он может находиться и которые являются, по сути, уровнями духовной энергии. Состояние героя сопровождается сильнейшей генерацией духовной энергии. Именно сила Духа не раз спасала страну и жизнь тех, кто остался в живых. Характерным признаком состояния духовной активности является сильнейший энергетический подъём, который в качестве награды даёт неописуемое ощущение высшего счастья.

Кстати говоря, в погоне за подобным состоянием адепты религий и психотехник проводят долгие годы, разыскивая Учителей и мечтая о Просветлении. А здесь под влиянием длительных неблагоприятных обстоятельств такой древней, невероятной силы психотехникой овладел практически целый народ и всё это происходило почти мгновенно. По большому счету, это вообще никакая не психотехника, а особое состояние Духа, при котором происходит как бы настройка человеческих душ на героическую волну и в результате возникает чудо. Все эти качества были включены в том числе и в стратегию советского командования, они были ее основой и движущей силой. Без них такая стратегия была бы просто невозможна.

Таким образом, главным ключом «возросшего мастерства» советского командования и соответственно стратегического военного чуда было доминирование субъективных факторов над объективными, в основе которого была заложена логика невозможного, включавшая в себя не только рациональные, но и иррациональные моменты. В этой логике невозможного речь идет, по сути, об индукции некоего подобия безумия. Сторона, дерзнувшая подготовить и осуществить невозможную операцию должна быть чуть-чуть (или не чуть-чуть) «не в себе» с точки зрения обыденного здравого смысла. Здесь главная роль отводится не разуму, а бессознательному, таящему в себе неисчерпаемые запасы энергии. Немцы столкнулись с неукротимым потоком энергии, способным преодолеть любые трудности и препятствия, т.е. с неким подобием сумасшествия, которое и в самом деле заразительно, а также с яростной, почти религиозной верой в неизбежность чуда. В чуде, как отмечал Лосев, возрождается память веков и обнаруживается вечность прошедшего, неизбывная и всегдашняя[113].

Контрнаступления советских войск под Москвой и Сталинградом, упреждающий удар на Курской дуге, операция «Багратион» в Белоруссии – все это было для немцев словно гром с ясного неба, настолько неожиданными они оказались. Хотя объективно в указанных сражениях внезапности не было, субъективно она была достигнута в полной мере: обороняющийся оказался психологически не готов оказать сопротивление и принял в качестве истинной ту картину мира, которую построил для него наступающий. Другими словами, не только советские войска должны были поверить, что они сильнее и способны выиграть, но и немцы вынуждены согласиться с тем, что проиграли. Их уравновешенное мировоззрение оказалось бессильным против такой веры. Как пишет Переслегин, «и с этой точки зрения мы должны признать правоту Ф. Фоша: ’’Выигранная битва – это та битва, в которой вы не признаете себя побежденным”»[114].

Эти слова с полным правом можно отнести к выдающимся советским командирам. Примечательно в этой связи высказывание генерала Эйзенхауера: «Я восхищен полководческим дарованием Жукова и его качествами как человека… Я и мои генералы, буквально затаив дыхание, следили за победным маршем Советских войск под командованием Жукова на Берлин. Мы знали, что Жуков шутить не любит. Если уж он поставил цель сокрушить главную цитадель фашизма в самом сердце Германии, он это непременно сделает»[115].

Можно привести еще один яркий военный пример из более ранней истории России – истории суворовских походов. Замечательным эпизодом Швейцарского похода Суворова был известный штурм «Чертова моста». Когда русские войска подошли к «Чертову мосту» в Швейцарии, то обнаружилось, что штурмовать его нельзя: в явном меньшинстве, без снабжения, без конницы, практически без артиллерии войска Суворова не имели шансов на успех в борьбе с французами, т.е. не было ни сил, ни средств, ни боевого духа. Несмотря на это, Суворов пришел к своим генералам и офицерам и сказал, что штурм состоится. Те решили, что Александр Васильевич не в себе. То же самое было, когда он пошел к солдатам. Тогда Суворов предложил им сдаться французам, но только через его труп. Дальше история известна – русские атаковали «Чертов мост», что само по себе было безрассудством. Солдаты, в которых Суворов стремился пробуждать чувство национального самосознания и любви к Родине, сражались настолько яростно, с таким невероятным мужеством, что по свидетельствам очевидцев, потеряв в бою оружие, хватались за камни или бежали на противника с одними ножами. Французы, прекрасно вооруженные и обладавшие численным превосходством, были разбиты. Недаром французский генерал Массена со временем скажет, что все свои победы – а их у него было немало – он отдаст за один Швейцарский поход Суворова, за 17 дней беспримерного военного подвига[116]. Эта битва не только для нашей страны, но и для всего мира стала символом духа русского солдата.

Однако западные комментаторы, как правило, склонны объяснять героические поступки людей, таинство русской души, ее духовность исключительно сумасшествием или «дуростью» (как считал последний немецкий император Вильгельм II) только потому, что не в состоянии понять и объяснить поступки «ненормальных» русских. А объяснить не могут потому, что не могут принять то, что определяет сознание русских. Ведь в западном сознании понятие «подвиг» давно уже утрачено и заменено понятием «успех».

На приведенных выше военных примерах можно наглядно увидеть условия, контуры и механизмы «технологии» чуда. Сегодня соответствующие условия в стране налицо: против российского государства разворачивается масштабная, жесткая, целенаправленная борьба со стороны внешних и внутренних сил, а самой России уже нет места в старом мире. И остается только один выход: отчаянно рвануться вперед, совершить чудо, т.е. актуализировать субъективный фактор – колоссальные внутренние возможности человека – как это всегда происходило в годы великих испытаний. Но как раз это последнее и представляет проблему, если вспомнить одно из метких замечаний последних лет: они знали, за что умирали, а ты даже не знаешь, зачем живешь. Немалая заслуга в этом принадлежит явным и неявным врагам России, о которых речь пойдет ниже.

Враги явные и неявные

Несмотря на то что Россия, пережив огромное количество войн, неизменно демонстрировала военное чудо и решимость к победе, мир по-прежнему рассматривает Россию как объект для тотального сокрушительного удара. Уже вполне открыто пишутся книги с названием вроде «Мир без России». Наша страна объявлена главным призом в геополитической схватке XXI века. Президент Дж.Буш в 2002 г. назвал Россию одной из враждебных стран и санкционировал расширение НАТО на восток, к границам страны. 3. Бжезинский называет Россию «главным геополитическим призом для Америки», а пока что – «черной дырой» «между расширяющейся Европой и приобретающим влияние на региональном уровне Китаем». Он цинично замечает, что «потеря территорий не является главной проблемой для России», так как «Россия геополитически нейтрализована и исторически презираема»[117]. Кандидат в президенты США Митт Ровни в интервью CNN (27 марта 2012 г.) назвал Россию главным противником США и подтвердил это позднее во время предвыборной кампании. Очень откровенно высказался на этот счет и старейшина американской дипломатии, считающийся почему-то «голубем», Генри Киссинджер, который, оценивая итоги военной кампании на Ближнем Востоке, заявил еще в ноябре 2011 года: «Если вы не слышите, как гремят барабаны войны, вы, должно быть, глухие… Мы позволили Китаю увеличить свою военную мощь, дали России время, чтобы оправиться от советизации, дали им ложное чувство превосходства, но все это вместе быстрее приведет их к гибели. Мы сказали военным, что должны будем занять семь ближневосточных стран, чтобы овладеть их ресурсами, и они почти закончили свою работу… Соединенные Штаты минимизируют Китай и Россию, и последним гвоздем в их гроб будет Иран… Грядущая война будет настолько серьезной, что только одна сверхдержава может выиграть, и это будет глобальное правительство, которое выигрывает. Соединенные Штаты имеют лучшее оружие, которого не имеет никакой другой народ, и мы покажем это оружие миру, когда придет нужное время»[118]. Пережив неисчислимые бедствия и понеся огромные потери в войнах, наш народ особенно чувствительно относится к угрозе войны и поэтому готов был идти на любые жертвы, самоограничения и самопожертвование «лишь бы не было войны» (фраза, в постсоветское время часто подвергавшаяся издевательскому осмеянию). На этом страхе перед врагом и войной и спекулировали американцы во время холодной войны, вынудив Советский Союз пойти на колоссальные военные расходы как вынужденный ответ на агрессивные намерения Запада, что в значительной мере разорило СССР и в последующем привело его к краху.

Между тем, философия так и не создала основательного труда, посвященного проблеме врага. Психология также не уделила этой проблеме должного внимания. Основная заслуга в теоретической разработке проблемы врага принадлежит немецкому политологу и юристу К. Шмитту. В работе «Понятие политического» он обосновал необходимость разграничения между «другом» и «врагом», считая это политическим императивом истории[119]. В реальности, политическое разделение на «наших» и «ненаших» существовало при всех политических режимах во все времена и у всех народов. Без такого разграничения, по мнению политолога, ни одно государство, ни один народ, ни одна нация не смогли бы сохранить своего особенного лица, не смогли бы иметь своего собственного пути, своей собственной истории. Это обусловлено тем, что понятие «друг-враг» имеет глубокие корни в истории человечества. В традициях народов тысячелетиями живут так называемые бинарные оппозиции: друг-враг, свой-чужой, добро-зло, жизнь-смерть и т.д., хранящие память о самой архаичной классификационной схеме, с помощью которой человек осваивал окружающий мир. Важнейшей из них является «друг-враг», поскольку эта оппозиция, к сожалению, до сих определяет главную линию взаимоотношений народов на планете.

В генетической памяти русского народа понятие «враг» имеет особое значение, так как история России – это история войн, оборонительных главным образом. Наличие врага всегда было мощным детонатором духовной и физической активности, поскольку его образ всегда очень эмоционально окрашен и поэтому оказывает более быстрое и глубокое воздействие на людей. Вокруг него организуется коллективная воля народа. Конкретное же наполнение «образа врага» подчинено исторической и политической детерминации и зависит от характера эпохи, но функция остается неизменной.

Эту трагическую линию взаимоотношений народов на планете и зафиксировал Шмитт. Категория «враг» связана у него с категорией «реальная опасность», под которой понимается в основном война. «Реальная опасность» – не юридическое, не общественно-научное понятие, это пограничное понятие, имеющее отношение к исключительной ситуации. «Реальная опасность» не допускает долгих дебатов, компромиссов и промедлений, она требует немедленного решения и тем самым реализации фактической власти и силы. Другими словами, речь идет о принятии авторитарных решений, направленных на установление твердого порядка. Определение врага – суверенный акт, не подлежащий обсуждению.

Следует отметить еще важный момент в концепции Шмитта. Он считает, что фундаментальность пары «друг-враг» для политического бытия состоит в том, что при выборе в рамках этой пары решается глубинная экзистенциальная проблема, так как теоретически предполагаемая возможность войны ставит проблему «жизни и смерти». В этой связи Шмитт критиковал парламентаризм и либерализм за их неспособность определить действительного врага как такового, что не позволяет в «исключительных обстоятельствах» соединить множество разнородных органических факторов, относящихся как к традиции, историческому прошлому, так и к героическому преодолению, страстному порыву, внезапному проявлению глубинных экзистенциональных энергий. Как показал Шмитт, политик, рассуждающий в категориях «враг»—«друг» с ясным осознанием смысла этого выбора, оперирует тем самым экзистенциальными категориями, что придает его решениям, поступкам и заявлениям качество реальности, ответственности и серьезности. Этих качеств лишены все утопические гуманистические и либеральные абстракции, превращающие драму жизни и смерти в войне в одномерную химерическую декорацию, в которой нет места победе и выживанию народа.

Шмитт убежден в том, что пара «враг»—«друг», являющаяся и внешне– и внутреннеполитической необходимостью для существования политически полноценного общества, должна быть холодно принята и осознанна, в противном случае, «врагами» станут все, а «друзьями» никто. Это есть, убежден политолог, политический императив истории, и, похоже, современная реальность в полной мере подтверждает его правоту. Однако, если в России в 1990-е годы под флагом благостного «стремления» к миру во имя всего человечества и заявления о том, что у России нет врагов, был совершен радикальный отказ от базовых стратегических интересов и позиций нашей страны со всеми вытекающими отсюда последствиями, то совсем иначе дело обстояло на Западе. Образ нового врага создан 3. Бжезинским и С. Хантингтоном, которые формулируют политику США и ЦРУ. Уже в середине 1990-х гг. Хантингтон полагал, что люди Европы и Штатов нуждаются в том, чтобы кого-то ненавидеть – это помогло бы им отождествлять себя со своим обществом.

Предыстория создания образа нового врага началась с середины 1960-х гг., когда США осознали, что их стратегический противник достиг уровня ядерной мощи, достаточного для причинения «неприемлемого ущерба». В Америке тогда начались лихорадочные поиски альтернативных сценариев воздействия на Советский Союз с целью нанесения ему поражения без угрозы развязывания новой мировой войны, т.е. «небоевыми» (в традиционном понимании) средствами. Таким образом, «ядерный тупик» открыл новую страницу в развитии военного искусства. Поскольку явная, «горячая» мировая война стала неприемлемой, ей на смену пришла новая форма войны – «холодная», проявлявшаяся в «конфликтах низкой интенсивности» и «тайных операциях».

Руководители Советского Союза в свое время не поняли значение эпохальных изменений в методах ведения войны. Неудивительно поэтому, что наличие многочисленных вооруженных сил, оснащенных самым современным и эффективным стратегическим ядерным оружием, не спасло СССР от поражения в холодной войне, так как угрозы, которые привели к его распаду, пришли совершенно из иной – не-боевой, в традиционном понимании этого слова – сферы[120].

По мнению американских теоретиков войны нового типа, могущество приходит сегодня из другого источника, используется по-другому и способно вызывать эффекты, которых не было никогда раньше[121]. В Докладе Министерства обороны США Конгрессу «Сетецентричное военное искусство» от 27 июля 2001 г. в работе «Реализация сетецентричного военного искусства», изданной Департаментом преобразования войск в 2005 г., а также в ряде монографий американских военачальников и экспертов были сформулированы ключевые положения концепции «сетевых войн».

Американские стратеги пришли к выводу о важности понятия «сети» как парадигмы возникновения социальных связей в новых условиях информационного общества.

На смену иерархической логике, считают адепты «сетевых войн», идет логика самоорганизующихся, нелинейных, принципиально не структурируемых систем. С одной стороны, у таких систем отсутствует «ядро», то есть четко выраженный «центр», с другой стороны, предполагается, что любая ячейка такого множества может при определенных обстоятельствах взять на себя функцию «центра» (метафора «клубня»).

В настоящее время разработчики теории «сетевых войн» фактически отождествляют трансляцию на другие народы собственного «культурного кода», мировоззрения, системы ценностей с самой сущностью современной войны. Это – фундаментальный тезис, согласно которому сегодня война с использованием оружия (от примитивного до самого совершенного) трансформировалась в войну идей, а сами идеи превратились в единственное по-настоящему эффективное оружие[122].

Многие «сетевые гипотезы» впервые были апробированы еще во второй половине XX века. Одним из наиболее характерных примеров является создание на территории Афганистана спецслужбами США и Пакистана таких террористических организаций, как «Аль-Каида» (al-Qaida network) и «Талибан», служивших первоначально инструментом глобального противоборства с Советским Союзом. Эти террористические структуры формировались по лекалам американских «мозговых центров» в соответствии с сетевыми принципами («паучья сеть», «пчелиный рой», «клубень»). Управленческая пирамида этих террористических группировок изначально была чрезвычайно гибкой, входящие в нее отдельные «ячейки» могли действовать почти автономно, отличались большой живучестью, способностью приспосабливаться к изменяющейся общественно-политической обстановке[123].

Новый порядок управления современной международной глобальной политической реальностью состоит в комбинации потрясений – демонстративных убийств, непонятных зверств, упакованных в политическую форму и превращенных в события для мирового информационного поля. Обычно такого рода пусковые, стартовые кризисы становятся началом возможного внешнего вмешательства. Для описания и моделирования того, как в сетевых условиях должны вестись войны, американские эксперты разработали концепцию операций, названных «effects-based operations» (ЕВО). Операции данного типа могут проводиться в любое время и в любой пространственной точке; они считаются краеугольным камнем и основной формой ведения «сетевых войн» и определяются как «совокупность действий, направленных на формирование модели поведения друзей, нейтральных сил и врагов в ситуации мира, кризиса и войны» (sets of actions directed at shaping the behavior of friends, neutrals, and foes in peace, crisis, and war)[124].

Что касается России, то, пожалуй, стоит последовать совету социолога О.Крыштановской, которая выступает против застенчивости в нашей политике, за большую определенность в ней и призывает называть вещи своими именами. В самом деле, уже давно всем ясно, что все эти разговоры про «победу демократии», «крушение тоталитаризма», «безальтернативность реформ», «приоритет общечеловеческих ценностей», «гармоничное вхождение России в мировую экономику и международные структуры», «свободу слова», мягко говоря, не отражают действительной сути происходящих процессов. В реальности же российской государственности объявлена война, которая ведется пока в основном тайно, но не знает никаких ограничений в выборе сил и средств.

История предупреждает об опасностях и свидетельствует о том, что у России всегда были враги, желавшие ее захватить. Попытки же некоторых политиков внушить народу, что у России нет врагов, с точки зрения истории, можно определить как происки этих самых врагов, которые сегодня пытаются заставить стыдиться любой национальной сильной государственности в принципе, объявляя ее тоталитарной.

В связи с этим ведется активная атака в отношении исторического сознания нашего народа, которому таким образом дают понять, что сильная государственность – это аналог тирании и преступления. Поэтому она не должна быть предметом гордости, от нее следует отказаться как от чего-то преступного и перестать быть патриотом. Именно поэтому враги так не хотят, чтобы мы понимали историю, помнили ее, обращались к ней, ибо связь с нашей историей – это связь с нашей государственностью. Если разорвать эту связь, то оборвется нить исторического существования нашего Отечества. А если вспомнить, что Россия составляет 2% населения планеты, а владеет 40 % ее ресурсов, то все становится предельно ясным.

Убедившись на историческом опыте, что уничтожение русских извне, войнами, вторжениями, ордами невозможно, «мировое сообщество» все силы, все средства, все технологии бросило на закулисные игры, на тайные операции против СССР и России.

Критерием прежней, традиционной войны всегда считались средства ее ведения. То есть, если применяются огневые средства – это война, если нет – следовательно, это мир. Постсоветская Россия столкнулась с продолжением этой войны в тайной, тщательно скрываемой форме, ведущей к исчезновению границы между состоянием войны и мира, что оказалось непривычным и очень опасным для российской государственности.

В настоящее время критерием войны являются не средства, а достигнутые цели, сопоставимые с целями, которые обычно преследуются в ходе традиционной войны. Сегодня эти цели эффективно достигаются без применения оружия. Если к неявной войне применить критерий достигнутых целей, то перед нами предстанет довольно зловещая картина. Здесь есть все то, о чем мог мечтать Гитлер, предпринимая вооруженную агрессию против нашей страны. Цели же абсолютно идентичны: уничтожение СССР (России), разграбление национальных богатств, смена режима, оккупация политического, экономического и информационного пространства.

Сутью тайной, неявной войны является именно тайна – сокрытие собственного существования: ведь нельзя организовать оборону от того, что не существует. Новейшая, неявная война использует широчайший диапазон средств: подписание обманных договоров, утечку нужной информации, проталкивание на руководящие посты агентов влияния, вбрасывание компромата против соперников, контроль над СМИ, навязывание ложных направлений научного исследования и дискредитацию правильных направлений; формирование системы образования, научной и культурной среды с целью изменения идеологических ценностей, влияние на терминологию и даже на языковые нормы, дирижирование движениями протеста и выступлениями деструктивных сект, создание «пятых колонн», манипуляцию внутренней оппозицией, поддержку диссидентов и перебежчиков, политические убийства и перевороты[125].

Важное место в этом арсенале занимает разработка и последующий вброс опасных мировоззренческих и идеологических концептов. Так, например, россиян все время пытаются ввести в заблуждение и поймать в капкан двух ложных стратегий. Первая состоит в том, что Россия будто бы должна вписаться в существующий мир, «интегрироваться в мировое сообщество» любой ценой. Очень многие в нашей стране такую позицию не разделяют. И поэтому их пытаются загнать в другую ловушку – в людях разжигают самый примитивный, племенной национализм.

Если Россия попадет в первый капкан, то очень скоро перестанет быть страной с тысячелетней традицией, а ее коренное население уменьшится в несколько раз. Если же двинется по второму пути, то ее легко спровоцируют на серию «локальных» конфликтов, которые окончательно добьют страну.[126]

Сегодня контуры неявной войны становятся все яснее. Из России по-прежнему уходят колоссальные средства, народ по-прежнему, во всех смыслах, разоружается, деградирует, его численность стремительно сокращается. Из логики современных событий следует, что к самым страшным последствиям приводит не реалистическое признание качественной специфики политического существования народа, за которое ратовал Шмитт, и которое всегда предполагает деление на «врагов»—«друзей», а стремление к втискиванию наций и государств в клетки утопических концепций «единого и однородного человечества», лишенного всяких органических и исторических различий.

Средствами неявной войны идет методичное строительство Нового мирового порядка. Как видно из книг немецкого политика и ученого А. фон Бюлова, швейцарского историка Д. Гансера и др., мировая закулиса еще в годы холодной войны под предлогом «борьбы с коммунизмом» создала уникальные и бесконтрольные структуры тайной власти и теперь эти структуры способны, наконец, установить Новый мировой порядок, лишив будущего целые народы и общества.

Смысл всех враждебных действий нового, неявного типа сегодня сводится к одному – лишить будущего целые народы и общества, уничтожив вековые духовные традиции. Участь побежденных в этой борьбе трагична – они должны быть навсегда вычеркнуты из мировой истории как неудачная версия, как тупиковое направление. В борьбе за будущее умение и желание ясно видеть противника является главным условием успеха. Но именно его не видит или не хочет видеть российская элита, подверженная влиянию западничества и в массе своей состоящая из так называемых «западников»[127].

Западнические настроения зарождались в России в результате всемирной экспансии западноевропейской цивилизации и при близком соприкосновении с Западом. Начало этому было положено еще в 1602 г., когда в Лондон прибыли на учебу несколько отпрысков знатных родов – «робяты» (как они именовались в документах того времени) из министерских семей. Сделав там завидную карьеру, на родину вернуться не захотели. Впитав западный образ жизни, вели себя гордо и заносчиво в ответ на призыв вернуться домой. Впрочем, дальнейшая их судьба каким-то непонятным, мистическим образом оказалась печальной.

Большое количество западников появилось в Петровское время, и в последующей истории они были достаточно влиятельным слоем. Им было свойственно бездумное, беспечное, даже развязное пренебрежение к родным традициям, к своей Родине в целом, легкомысленное устремление к Западу как источнику всякого блага и всего привлекательного, и забвением того, что именно Запад инициировал многие бедствия и войны против России. Подобного западничества нет нигде в мире: Китай, например, смотрит на всех с высоты своей 6—7 тысячелетней империи, которая разваливалась и снова созидалась, но при этом все остальные для него – просто карлики. Американцы обуреваемы идеей пятого или шестого Рима. А постсоветская Россия, встав на путь вестернизации, отмечала свое двадцатилетие как великое достижение.

Российские западники – особое явление в истории культуры, нигде более не наблюдающееся. А.С. Хомяков отмечает, что в своем западничестве мы, русские, просто уникальны. Беспредельность этого явления очень огорчала и С.Соловьева, который отнюдь не был склонен к наивному русофильству. В 1844 г. он не сдержался и написал М.П. Погодину: «Скажите мне, господа цивилизованные европейцы, почему вы, замечая с таким тщанием все полезное и бесполезное на Западе, до сих пор не заметили одно – того, что здесь каждый народ гордиться своей народностью, любит и хвалит ее, отчего одни русские лишены права делать то же? Кто из нас более европейцы – вы ли разнитесь с ними в самом существенном, или мы, подражающие им в этом… Зачем вы не хотите позволить нам также показать парижский тон, ставить свое и своих выше всего на свете, как то водится в парижском обществе?.. У меня есть доказательство моего европеизма: когда я говорю с европейцем, хвалю, защищаю Россию, то он понимает меня, находит это естественным, ибо сам поступает так же в отношении к своему отечеству, вас не понимает он, считает уродами, презирает»[128].

В историческом плане появление слоя «западников» – результат поспешного создания европейски образованного слоя, когда перенапряженная и оглушенная войнами Россия осознала, что войны стали причиной ее отсталости, лишений и упущений. Она увидела свои социальные раны и опасности и стала создавать у себя в срочном порядке это сословие, которое в силу обстоятельств встало в позу послушного ученика и последователя западного стиля жизни и мышления. Но при этом в данном сословии начались процессы ментальной мутации, трансформации, вырождения, которые были унаследованы последующими поколениями «западников». С цивилизационной точки зрения это можно рассматривать как результат давления более развитой в материальном смысле цивилизации на менее развитую при неравенстве условий развития. Исторические этапы такого давления обнаруживают движение российского государства от все большего ограничения целей страны и их трансформации до полной утраты смыслового горизонта развития, что и наблюдается в современной России. В духовном плане «западничество» отделяло государство от нации.

В этой связи необходимо вспомнить и о ситуации в российской философии, которая всегда находилась под влиянием Запада в такой степени, что это дало повод В.В.Розанову в свое время (XIX в.) заявить о том, что у нас германская философия становилась мировоззрением людей и определяла все их жизненные взгляды и отношения. Тогда как в других странах она, если и входила в убеждения людей, то всего лишь в ряду многих других ей чуждых идей и была скорее известна, нежели влиятельна. Причину такого положения Розанов видит в том, что «мы не уважали себя. Суть Руси, что она не уважает себя»[129]. А не уважали себя потому, что Россия – сильно травмированное общество, которое всегда жило на пределе возможностей.

Сегодня травматизация общества достигла небывалых масштабов, свидетельствующих о том, что Россия не справляется с вызовами времени. В современной российской философии это трансформировалось в почти полную ее вестернизацию, по крайней мере, в лице ее ведущих представителей. И, кажется, не все отдают отчет в своей всепоглощающей увлеченности и включенности в западное мышление. В основе этой добровольной вестернизации, как представляется, лежит некий, не вполне осознаваемый комплекс неполноценности, выражающийся в чувстве собственной ущербности как представителей российской философии и, соответственно, уверенности в превосходстве западного философствования над собственным духовным и культурным наследием. Ведь с точки зрения европейской рациональной традиции, русская философия как бы и не существует. А две с половиной тысячи лет европейской мысли выглядят Голиафом в сравнении с российскими анналами разума. Интеллектуальный опыт Запада в наши дни действительно достиг своей вершины, но возникает вопрос: как оценить этот успех западной цивилизации с позиции вечности, истинности, выявления своего предназначения, к которым и должна апеллировать философия?

Следует также добавить, что свойственное современным «западникам» чрезмерное высокомерие в свою очередь свидетельствует о внутренне нарушенном чувстве собственного достоинства. Этот комплекс захватывает человека только тогда, когда происходит отказ от самого себя, от согласия с самим собой, собственным наследием, государством и родиной. Тогда он упрямо будет следовать за Западом, чтобы не отстать, стремясь преодолеть комплекс неполноценности в индивидуальном порядке и с эгоистическими целями – повысить свой личный статус и улучшить материальное положение. Он думает о том, как блистательно осуществит себя в мире, проявляя амбицию, тщеславие, но все это будет лишь компенсацией ощущаемой им своей ущербности[130].

Важно отметить, что среди «западников», которые, возможно, слишком увлекаются западным образом мысли и стилем жизни, есть и откровенная «пятая колонна». Термин «пятая колонна» все плотнее входит в современный политический лексикон. Рожденный в далекие 30-е годы во время гражданской войны в Испании[131], он переживает неожиданный ренессанс, наполняется новым и актуальным содержанием. Пятая колонна не существует сама по себе, она всегда действует в чьих– то интересах. Но именно это обстоятельство и делает проблему «пятой колонны» табуированной. Кажется, делается все, чтобы эта проблематика не выходила на теоретический уровень.

При всей специфичности данного вопроса, с которым имеет дело научное знание, здесь тоже могут быть выявлены некоторые тенденции, закономерности. Прежде всего надо отметить, что в неявной войне, ведущейся против России, «пятая колонна» играет решающую роль. Как отмечает Ю. Петухов, «правда и в том, что ни одна держава мира никогда в истории не имела столь мощной, столь наглой “пятой колонны”, сеявшей на протяжении последних пятидесяти лет ненависть и презрение к России»[132]. Именно она и имеет прямое отношение к неявной войне, которая ведется в сфере экономики (финансовая агрессия), идеологии (борьба за контроль над массовым сознанием с помощью так называемого консциентального оружия).

В связи с этим все большее количество мыслителей на Востоке и Западе признает наличие единого могущественного теневого центра власти, который имеет неоспоримое влияние на политику США, большинства стран Европы и России. Не замечать этого сегодня – по меньшей мере, странно. Как удачно кто-то заметил: можно сколько угодно потешаться над сторонниками «теории заговора», выставляя их жалкими маргиналами. Но ведь лучше быть проницательным маргиналом, чем респектабельным ослом.

Чтобы ответить на вопрос, возможен ли мировой заговор, достаточно отметить следующее. Точное распознавание элементов мирового заговора часто бывает затруднено, поскольку в этом процессе складываются воедино две составляющие: стихийная и преднамеренная (организованная). Стихийная состоит в том, что общество в результате неявной войны, лишенное истинного знания, неизбежно ступает на путь деградации, самоуверенно полагая при этом, что идет по пути «прогресса». Преднамеренная же составляющая заключается в том, что эта «естественная» деградация-энтропия сознательно поощряется и легализуется в виде «нормы» той денежной силой, которая стремится к господству над миром, поскольку расчеловеченным человечеством проще управлять при помощи его материальных потребностей. Это ее важный стратегический принц, который она стремится распространить на весь мир как условие своего самосохранения.

Сложением этих двух составляющих и обеспечивается успех заговора: его движущая сила порабощает человечество не столько откровенным насилием, сколько поощрением и «освещением» безответственной свободы человека. Сила, ставящая себе цель мирового господства, часто направляет внимание своих противников на ложные цели, чтобы затем высмеивать их как «свихнувшихся»; то есть тратит немало усилий для сокрытия собственного существования. Разумеется, мировая закулиса не в состоянии контролировать жизнь во всем множестве ее хаотичных проявлений, но она стремится взять под контроль властные, информационные и экономические структуры государств в их ключевых точках – и таким способом контролировать главные процессы через контроль над потребностями людей[133].

Наличие этой мощной тени позволяла «западникам» в постсоветское время усиленно внушать народу, что врагов у России нет, усыпляя тем самым и деморализуя его сознание. Ю. Петухов подчеркивает: «Население не знает, что идет Третья мировая война, что она вступила в решающую стадию. Но “пятая колонна” знает об этом прекрасно. “Пятая колонна” и есть ударная сила, те “сверхъядерные боеголовки”, которыми Запад бомбит потрясенную и парализованную Россию. “Колонна” знает, что в этой войне за ее спиной вся мощь Запада, все финансы, все армии, все спецслужбы и подразделения»[134].

Западу и его пятой колонне в России важно было переформатировать русское чудо и русскую победу в непрерывный каскад русских поражений, создать у русского народа комплекс неудачника. Этот комплекс целенаправленно внедрялся и поддерживался большинством средств массовой информации России и некоторыми интеллектуалами-западниками в русле так называемой деидеологизации. Деидеологизация носила характер спланированных стратегических действий, была оружием врага в войне в ментальном пространстве, направленным на разрушение нашей государственности. Образовавшийся в результате деидеологизации вакуум в массовом сознании противник стал заполнять идеологией, насаждающей элементы колониальной, рабской психологии, активно культивировал презрение и ненависть к своей стране, смаковал болезненные и трагичные страницы ее истории. И даже самые очевидные достижения страны трактовал как «произошедшее вопреки» или «благодаря помощи извне». Таким образом осуществлялась яростная атака на самые глубины души русского народа с целью лишить его силы, сбить «настрой на героическую волну», чтобы никогда больше «Русское Чудо», потрясавшее весь мир, более не повторилось.

Проведенная Западом деидеологизация и десоветизация лишили народ чувства гордости за свое прошлое, веру в свои способности к великим свершениям, а значит, смысла служения государству и народу Была сведена к минимуму возможность удовлетворения интеллектуальных потребностей человека, реализуемых в ментальном пространстве, а сам он был низведен до уровня удовлетворения исключительно биологических инстинктов и материальных потребностей, реализуемых в физическом пространстве. Фактически обречен на некое животное существование. Резкий всплеск в то время числа самоубийств, по которым наша страна вышла на лидирующее место в мире, стал следствием обессмысливания жизни. Поэтому задача – не позволить врагам исказить и очернить нашу историю в глазах народа, очистить его сознание от внедренных туда мифов – является первостепенной.

Возможно ли новое чудо?

Исходя из логики предыдущего параграфа, сама постановка вопроса, казалось бы, предполагает отрицательный ответ. В самом деле, после крушения СССР в результате холодной войны было ясно, что российское государство не могло официально заниматься развитием, создавать предпосылки для нового чуда. Перед ним победители в холодной войне совсем другие задачи поставили, а именно: унылое функционирование, повседневность, обеспечение сырьевой ориентации экономики, стабилизация данной ситуации.

Но даже такое состояние нашего государства не гарантирует ему покой и безопасность. Неявная война против России продолжается. Однако нельзя выиграть войну явную или неявную, не приняв ее вызов. Но для этого необходимо осознать, что наша страна потерпела сокрушительное историческое поражение и сейчас переживает не очередное смутное время, а находится в состоянии неявной, небывалой войны без правил. Поэтому нужно, во-первых, признать сам факт этой войны, во-вторых, понять ее сущность и, в-третьих, выработать соответствующую стратегию, ядром которой является системный мобилизационный проект. Любая двусмысленность, туманность, неопределенность в этом вопросе скажется на ходе и конечных результатах развития

России. В связи с этим возникает главная и очень трудная в современных российских условиях задача, которая заключается в том, чтобы консолидировать все общество в своего рода «народ-государство». И не просто консолидировать, но и сохранить достигнутую сплоченность на высоком уровне в течение максимально длительного времени. Только тогда можно перейти к осуществлению системного мобилизационного проекта.

Одним из условий мобилизации является знание своего врага, его ресурсов, психологии, методов политического и военного поведения. Для этого необходимо вывести из тени темную империю, неявную силу, показать, кто сегодня наш враг и в то же время мобилизовать настрой на «героическую волну».

Таким образом, в критической ситуации России вновь необходимо явить чудо, попирающее неизбежность наиболее вероятных негативных тенденций, отменяющее беспредельную власть денег, страха и душевной опустошенности. Нам нужно чудо, способное поразить народ и заставить задуматься Запад, чудо, дающее силу добру, власть мудрости и рождающее из единиц новую неодолимую силу – народа-созидателя и победителя. Без этого чуда все планы развития и программы прорывов, при всех их достоинствах и совершенствах, все ресурсы, предусмотренные на их осуществление, все технологии, обеспечивающие их выполнение, останутся не более чем ухищрениями, способными лишь несколько уменьшить масштабы катастрофы.

Прежде чем приступить к «проектированию» столь необходимого нам чуда, необходимо пересмотреть привычные теоретические установки. Строгий, механистический детерминизм, который по-прежнему доминирует в социальных науках, исключает само понятие чуда. В конечном счете он приводит к фатализму, покорности и предопределенности. Чудо не признается как явление полноценное, равноправное с детерминистскими законами. В западной литературе подобные понятия часто называют индетерминистскими, противопоставляя тем самым детерминистским законам. Такая терминология может вызвать нежелательные ассоциации, ибо под индетерминизмом часто понимают отсутствие какой-либо регулярности, порядка и определенности в мире, полное господства в нем случайности.

В действительности же чудо, как и детерминистские законы, отображают некоторую регулярность в природе и обществе, которая возникает в результате взаимодействия внешне случайных событий, хотя эта регулярность и не обладает характером необходимости, присущей детерминистским законам. Именно вследствие этого чудо имеет вероятностный характер, а не являет собой неизбежность, покоящуюся на достоверных фактах. Чудо само по себе доказывает только то, что мир не сводится к бессмысленным актам природы, что есть сверхчеловеческая реальность.

Как уже отмечалось, раньше преобладала точка зрения, согласно которой неопределенность связана лишь с недостатком знаний субъекта, в самой же природе господствует универсальная причинная связь явлений и событий. Однако многие причинные связи в силу неполноты наших знаний остаются нераскрытыми. Этот недостаток стремится компенсировать наука посредством вероятностных законов, предсказывая результаты будущих событий с помощью прошлых. Если бы человек обладал совершенным знанием всех причин и следствий явлений природы, тогда все было бы для него точно определенным. Но в отношениях между людьми, как справедливо считают многие исследователи, неопределенность возникает из-за незнания одними людьми намерений, поведения и действий других людей. И если естественные науки достигли заметного прогресса в раскрытии неопределенности в природе с помощью законов, то в общественных науках результаты оказались гораздо менее успешными. Во многом это объясняется тем, что при анализе общественных процессов приходится учитывать наряду с объективными условиями также такие субъективные факторы, как цели, ценности, интересы и мотивы деятельности людей[135].

«Отсюда нетрудно понять, – пишет Г.И. Рузавин, – что рациональная модель выбора, как и любые другие модели, значительно огрубляет и схематизирует процесс принятия решений, который происходит в действительности. Сама модель поэтому и называется рациональной, что она предполагает рационально действующего субъекта, принимающего всегда разумные, оптимальные решения, не подверженного сомнениям, лишенного эмоций, не склонного к предрассудкам и предубеждениям, не подвластного влиянию окружающих. Иначе говоря, такая модель совершенно отвлекается от психологических особенностей людей, принимающих решение. Поэтому она представляет собой идеальную конструкцию, на которую, тем не менее, должен ориентироваться, но, конечно, не бездумно следовать ей, реальный, практически действующий субъект»[136].

Большой недостаток основного массива существующих социальных знаний, как отмечает В.М. Розин, состоит в том, что «они не учитывают аксиологическую природу социальных феноменов, т.е. присущих людям и поведению несовпадающих ценностных ориентаций и целей. Не учитывают они и такой важный фактор, как структуры обыденного сознания людей: средовые карты и хронотипы, жизненные “скрипты” (программы), архетипы сознания и т.п. Не зная подобных закономерностей, социальный проектировщик оказывается не в состоянии определить в проекте реальное сложное поведение людей»[137]. Те, кто сегодня пытается логическим путем, исключительно рационалистически и механистически просчитать проект возрождения России, чаще всего приходят в тупик. В рамках научно-технократического подхода до сих пор не удается преодолеть основные недостатки, присущие социальным преобразованиям. Социальные проекты либо утопичны, не реализуемы, либо подменяются социальными манифестами, концепциями, программами.

При формировании современной стратегии чуда также важно понять, почему и в каких исторических ситуациях явление чуда происходило, а в каких – нет. Что лежало в структуре чуда, какие элементы, осталось ли что из них сегодня или все безвозвратно потеряно? Возможно ли его появление в наших условиях? Нам надо вспомнить и понять наших недавних предков, силу их духа, их ошибки, метания и опыт преодоления своих слабых сторон. Их восхождение к высотам человеческого духа, который делал несгибаемых героев из простых и обычных людей, совсем неидеальных. Все эти вопросы имеют прямое отношение к выработке проектов развития российского государства в категориях чуда. В любом случае надо помнить, что «чудо» лежит в системе соответствующих специфических понятий и неразрывно связано с ними – это пограничная ситуация (кризис), мобилизация, выживание, которые являются базисными. Иными словами, в основе чуда, имеющего отношение к человеческому обществу, лежит мобилизация всех духовных, нравственных, физических сил народа в условиях пограничности, стояния на краю обрыва, т.е. выход этих сил на уровень запредельности.

Такой трудно постигаемый иностранцами национальный феномен, как «русское чудо», в определенной степени связан с тайной русского национального характера, с наличием в менталитете нашего народа непостижимой уму удивительной способности превращения хаоса в порядок, бегства – в контрнаступление, апатии – в волну энтузиазма. Это нашло отражение в несколько грубой и обидной в своей второй части характеристике: «русский человек – либо святой, либо – свинья». Авторство этого выражения приписывается самым разным людям, например, послу Англии в Московии, тем не менее особенность национального характера – резко трансформироваться в острые критические моменты – была замечена ещё в давние времена.

Но вместо того, чтобы изучать проблемы и перспективы «русского чуда» – условия, факторы и возможности возрождения России как великой страны, ее восхождения к великим высотам, в стране проводятся какие-то бесконечные, непонятные реформы.

У некоторых исследователей создается впечатление, что в результате неявной войны, ведущейся против России, она отстала от развитых стран навсегда, а в кризисной ситуации в руках у русских не будет весомых аргументов в защиту своего существования в качестве нации, достойной хоть какой-нибудь роли в мировом развитии будущего. Между тем наша история подсказывает нам, что возрождение возможно и носить оно будет характер чуда.

Чудесным всегда было пронизано русское народное сознание, историческая память, практическое поведение и даже государственная политика и военная стратегия. Вспомним хотя бы дипломатов Горчакова и Тютчева, или полководцев Кутузова и Суворова. Русское чудо, безусловно, будет отличаться от всех прочих чудес. Чудеса наших сказок и былин подсказывают, что Русское чудо будет связано с восстановлением целостного миросозерцания, которое является жизненной потребностью всех психически и нравственно здоровых людей. Лосев считал его синтезом знания и веры, элементом абсолютной мифологии.

Хотя катастрофичный механизм, запущенный в 1991 году, погрузил Россию в бесконечную смуту, а времена депрессии, вялости, апатии растянулись на многие годы, тем не менее, в недрах энтропии, среди шума и треска разрушения уже просыпаются новые, творческие силы. Обретение духовной мощи и политической независимости через взрыв национального самосознания – вот модель прошлого и перспектива ближайшего будущего.

Детонатором подобного взрыва когда-то послужили подвиг Александра Невского, послания патриарха Гермогена, обращение к нации Сталина. Кто возглавит этот процесс сегодня? Пока неизвестно. Ясно только одно: это должно случиться, ибо национальный характер, систему иерархий, внутренних качеств, способов мышления, доставшихся нам через язык и опыт поколений, – изменить не под силу никому.

Русское чудо, по всей видимости, как раз и означает духовное возрождение, восстанавливающую Традицию как живой источник смыслов. С прагматической же точки зрения, речь идет о социальной мифологии, о мифе, который переворачивает всю политическую структуру общества, не отказываясь от высших ценностей, но и не замыкаясь на них, не сводя любую тему к пустопорожним рассуждениям о нравственности и духовности. Русский миф не мыслим без сверхидеи – русского чуда, которое имело бы вполне реальные, ощутимые воплощения в близком будущем.

В русском сознании вера, чудо и победа слиты в нераздельное единство, помогавшее выжить в самые тяжёлые испытания, преодолеть периоды горя и разрухи. Вера есть не просто непоколебимая убежденность, знание до опыта, не требующее доказательств понимание, чувствование сердцем и умом. Вера – это стержень личности, супердоминанта индивидуальной и коллективной психики. Именно она обеспечивает динамическую скоординированность и гармоничность всех контуров, систем, установок и импринтов личности. Именно вера раскрывает неисчерпаемые силы, способности и возможности человека, именно она творит чудеса.

Русское чудо совершенно не похоже на европейское волшебство, так же как не похожи наши «сакральные конструкции», доминанты бытия и черты национального характера, которые очень точно подметила народная мудрость: «Что русскому счастье, то для немца – смерть». Мы – иные, порожденные другой историей, другой природой, другим пространством, другим предназначением, другими откровениями, приоткрывающими завесу незримого. Русское чудо и европейские чудеса – далеко отстоят друг от друга, различаясь по источнику, смыслу и последствиям.

Запроектировать русское чудо невозможно. Нельзя его рассматривать и в качестве фактора безусловной исторической наследственности. Но определенную «технологию» чуда нужно учитывать. Современная социальная «технология» чуда предполагает разработку идеологии мобилизации, т.е. ценностную, а также смысловую заданность явления чуда, что невозможно без активного представления образа будущего. Для этого необходимо обретение положительного идеала как культурного ядра российского государства, запуска и инициации различных социокультурных процессов.

Таким образом, построение модели принятия решения представляет собой творческий процесс, в котором приходится, с одной стороны, учитывать общие закономерности, которым подчиняются изучаемые явления, а с другой – конкретные особенности их проявления. Модель поэтому не должна быть слишком общей и абстрактной, но в то же время – чрезмерно детальной и подробной. Следовательно, создание эффективной модели принятия решения и рационального выбора наилучшей альтернативы представляет собой скорее искусство, чем науку. В плане российского социума о русском чуде более правомерно говорить не как о предмете «расшифровки», а в модальности сознания, рефлексии. А если обратиться к ситуации кризиса, то, как это не парадоксально, в углублении современного кризиса заключаются в то же время источники мощного импульса, способные породить вспышку активности и как следствие – чудо. Конечно, в большинстве случаев прогнозирование чуда основывается на экстраполяции прошлого на будущее: наблюдая частоту события в прошлом, люди переносят это знание на будущее. Но с течением времени события могут сильно измениться. Прогнозирование чуда всегда сопровождается появлением чего-то неожиданного, связанного с такими иррациональным феноменом, как Дух народа. Это вовсе никакая не абстракция и не спекулятивное измышление, это энерго-информационный объект, который развивается в силу собственных императивов.

Учитывая вышесказанное, российская стратегия должна принимать во внимание, что современная война – это в первую очередь борьба Духа, и только силой духа в ней можно победить. Люди тогда обладают духовной силой, когда они объединяются в едином духовном порыве. И наши враги это знают, поэтому предпринимаются всевозможные попытки ослабить нас духовно, вызвать духовную слепоту, которая мешает распознавать «знамения времен» и находить истинный путь.

Одним из самых драматических последствий современного этапа глобализации выступает усиление тенденций, направленных на ослабление и постепенное разрушение национальных государств, рост влияния тайных, теневых центров мирового финансового капитала, глобальной управляющей элиты при очевидном падении роли и значимости открытой, публичной политики, выборных органов государственной власти. Суверенитет государства в современных условиях подвергается сомнению, а нередко и просто третируется, откровенно высмеивается как нечто устаревшее в эпоху глобализации. При том, что глобализация все больше напоминает настоящую социальную войну богатого центра (ядра) мировой капиталистической системы и ряда развитых анклавов за ее пределами против всего остального мира. Повсеместно возрастает экономическое, политическое, информационное и военное давление этого центра на весь остальной незападный мир, в том числе и на Россию. Смысл этого давления – максимально задержать или вообще остановить развитие общества за пределами «первого» мира. Это основное противоречие XXI века, как оно видится сегодня многим отечественным исследователям. «В XXI веке развитие является основным предметом борьбы глобальных центров силы…, становится основным глобальным конфликтом XXI века («конфликтом конфликтов»)[138]. Наряду с тенденцией разрушения национальных государств сложилась другая, активно противодействующая ей тенденция, которая привела к укреплению мощных региональных государств, таких как Китай, Индия, Бразилия, Иран, отчасти Россия. Сегодня Россия продолжает поиск направления своего стратегического развития. Более того, ей приходится отстаивать на мировой арене свое право на суверенный исторический выбор, каким бы он ни был. Все эти обстоятельства побуждают к тому, чтобы переоценить, а в отдельных случаях заново осмыслить роль внешнего фактора в историческом развитии национальных государств и, прежде всего, Российского государства в прошлом и настоящем, в выборе российской властью такой стратегии, которая будет способствовать развитию национальной экономики, укреплению его безопасности, качественному повышению жизнеспособности государства, росту народного благосостояния.

К методологии анализа внешних факторов

Положение России продолжает вызывать сегодня растущую озабоченность. Сырьевая направленность экономики способствует дальнейшему отставанию страны в создании шестого технологического уклада, его наиболее важных направлений. Не имеющий аналога среди развитых государств открытый характер российской экономики делает ее весьма зависимой от кризисного хаоса глобальной экономики. Сохраняется реальная угроза распада страны. В зарубежной печати постоянно обсуждаются вопросы о том, кому и когда в этом случае достанутся Сибирь и Дальний Восток. Идеологи сепаратизма в российском обществе вплоть до самого последнего времени открыто высказывали в средствах массовой информации свои разрушительные идеи. (В декабре 2013 года наконец-то был принят закон, устанавливающий уголовную ответственность «за публичные призывы к действиям, направленным на нарушение территориальной целостности Российской Федерации».) Российскую власть постоянно испытывают на стойкость в связи с попытками проведения ею самостоятельной линии в международных отношениях. И, наконец, огромный ущерб стране приносит полномасштабная информационная агрессия против неё, в том числе применение организационного оружия, направленного не только на снижение эффективности властно-управленческих структур государства, но и на их прямое разрушение. Для России информационный аспект взаимодействия с западными странами имел и продолжает иметь в современную эпоху особую, можно сказать, судьбоносную значимость для ее дальнейшего развития, что предельно наглядно показывает информационное освещение в западных СМИ последних событий на Украине.

Научная литература, посвященная анализу различных аспектов взаимодействия России с внешним миром, огромна и необозрима. Ежегодно выходит большое количество печатных изданий по отечественной истории, по российской экономике, политике, военной тематике, истории культуры и т.д. Незначительные тиражи этих книг многократно перекрываются огромными их объемами по 40—50 печатных листов.

Сложнее обстоит с философским осмыслением достижений конкретных наук. Между этими двумя видами теоретической деятельности существует большой разрыв, который не только не преодолевается, но наоборот, расширяется по многим причинам. Позиции философов настолько отличаются одна от другой, что подвести их выводы к некоторому общему знаменателю практически невозможно. А, с другой стороны, значительное большинство работ по философии истории посвящено истории развития собственно философских идей, а философское осмысление реального исторического процесса на основе постоянно растущего конкретного материала все ещё остается одним из слабых мест в отечественной философско-исторической мысли. Впрочем, ситуация постепенно меняется к лучшему в науке, особенно на стыке философии и геополитики. Здесь происходит качественный скачок в осмыслении российской геополитики в прошлом и настоящем, по крайней мере, сформулирован ряд реальных первостепенных по значимости задач, стоящих ныне перед Российским государством[139].

Среди работ по геополитике выделяются своей оригинальностью работы известного российского ученого В.Л. Цымбурского. В 90-е годы прошлого века он выдвинул целый ряд интересных идей, связанных с пониманием отношений между Россией и Европой последних столетий. Он, в частности, отметил, «что для более или менее адекватного осмысления взаимоотношений России и Запада в последние три века наиболее плодотворным было бы именно закрепление в научном обиходе представления о возможностях таких объектов, как система цивилизаций»[140]. Притяжение Российского государства к западному сообществу привело к возникновению устойчивой системы, состоящей из двух цивилизаций – Россия и Европа. (Западная Европа по мере становления в ней капитализма, или в другой стилистике, общества модерн, превращается в Запад, западную цивилизацию.) Как полагает В.Л. Цымбурский, Россия в течение последних трех веков выступает «цивилизацией-спутником» Запада, а последний – цивилизацией-лидером. Он создает эвристически интересную, хотя и достаточно спорную в своей конкретике модель циклического геополитического взаимодействия между Россией и Западом. Попадание России с XVIII в. в сферу интенсивного притяжения Запада приводит к появлению у неё специфической геостратегии – «похищение Европы». Россия за три века повторила здесь однотипную событийную схему-цикл, состоящую из четырех ходов.[141] Не вдаваясь в обсуждение деталей предложенной конструкции[142], хотел бы только обратить внимание на то, что в конце каждого цикла происходила смена вектора российской политики с проевропейского на от-европейский – евразийский.

Идея В.Л. Цымбурского о рассмотрении взаимодействия между Европой и Россией, как носящего системный характер, только намечена им и, конечно, требует своей дальнейшей конкретизации и разработки. Прежде всего, требует объяснения само притяжение России к западному сообществу. При всей значимости географической связанности территорий и политических устремлений российской власти в какие-то периоды времени (её «европомания») за ними должны скрываться более значимые объективные обстоятельства. Важное значение имеет здесь характер связей между политикой и экономикой. Именно экономические отношения создают прочную и неразрывную систему цивилизаций «Европа-Россия». Но политические отношения и экономические – не единственные отношения между цивилизациями. Отношения внутри системы в ходе развития цивилизаций становятся все более разнообразными, в которых все более значимую роль приобретают информационные отношения. И, наконец, сами цивилизации имеют глубокое историческое своеобразие, которое позволяет считать качественно разнородными цивилизациями.

Последовательная смена отношений России с Западом носит циклический, волновой характер. Смысл – постоянная борьба во властных структурах российского государства, в обществе, в культурной среде между удалением от Европы, максимально возможным развитием по собственному, национальному пути и сближением с Европой, максимально возможным уподоблением государственного строя и общественных порядков западной модели развития. Это стержневая проблема всех революционных преобразований в России – универсальный, либерально-демократический общественный строй, который предлагает Европа, или собственный, национальный путь.

Если говорить о тенденции на удаление, то Московское царство впервые указало на возможность самостоятельного и независимого пути развития. Затем Николаевская империя попыталась вступить на этот опасный и непредсказуемый в своих последствиях путь, и, наконец, запоздалые контрреформы Александра III. В годы существования Советского Союза эта линия получила максимальное воплощение. Вторая тенденция – на сближение и воспроизводство, насколько это возможно, сущностных черт общественного строя Запада. Это – деятельность Петра I с некоторыми оговорками, Александра I, Александра II, Николая II (С.Ю. Витте в особенности), М.С. Горбачева, руководителей Российской Федерации особенно в 90-е годы. Разумеется, речь идет о доминирующей тенденции во власти и обществе, которой всегда противостояли в разной степени и в разной форме другие силы и другие взгляды.

Обращение к внешнему фактору позволяют установить правильную оптику рассмотрения содержания и последствия российских революций. Сложился вполне определенный – либеральный – ход мыслей в современной литературе последних десятилетий: светлые перспективы появлялись у страны, когда Россия поворачивалась к Западу, а все трудности и тупики возникали, когда она удалялась от него.

Так, В.К. Кантор пишет о том, что «путь России, в самом деле, особый, в него входит постоянная ориентация на Запад. Это своего рода саморегуляция культуры. И каждый раз происходила… корректировка российского пути по западному образцу»[143]. Бывший наш соотечественник А. Янов написал трехтомную историю России, в которой попытался доказать, что четырежды на протяжении двух последних столетий история предоставляла России возможность «присоединиться к человечеству», говоря словами Чаадаева.... Три шанса из четырех по разным, как мы ещё увидим, причинам были бездарно загублены. Судя по тому, что сейчас «время славянофильствует», пятого может и не быть[144]. Удивительное дело, страна на протяжении столетий проявляет глупость за глупостью, судя по словам Янова, и только он открывает стране глаза на подлинный смысл российский истории. Список авторов, стоящих на этой точке зрения, большой, его можно приводить здесь долго, но аргументы не отличаются особым разнообразием.

Впрочем, в литературе широко распространена и противоположная точка зрения. В своей предельной крайности она трактует сложный и неоднозначный процесс приобщения российского общества к достижениям европейской культуры как чужебесие. Согласно этой точке зрения, культура московского православного царства (Святая Русь) подверглась насильственному разрушению через внедрение зарубежных образцов. Разрушение проводится влиятельной частью правящего слоя со времен Петра I и до сегодняшних дней[145]. Между этим двумя крайними точками зрения лежит не истина, а сложнейшая проблема избирательного усвоения достижений Запада, поскольку сам отбор достижений зависит от тех целей, того исторического пути, по которому власть направляет развитие российского общества. Поэтому вместо абстрактных рассуждений, необходимо придать проблеме последовательно историческое измерение. Проблема заключается в том, почему имеет место, как неотменяемый факт, цикличность российской истории в отношениях с Западом на протяжении столетий и какие результаты для России давал каждый такой цикл.

Пусть это покажется весьма спорным суждением, но в самом общем плане на первое место в этом взаимодействии следует выдвинуть не приобретения, а потери и угрозы. Можно сказать, что угрозы первичны, а приобретения вторичны по той причине, что угрозы, исходившие от Запада, были вполне реальными. Как отмечал английский историк А. Тойнби: «Угроза России со стороны Запада, ставшая с XIII века хронической, только усиливалась с развитием на Западе технической революции».[146] Принципиальное отличие западной цивилизации от незападных цивилизаций состоит не просто в их отставании от западного мира. Это разные типы цивилизаций. Здесь находится ключ к разрешению главного противоречия эпохи глобализации, навязанного Западом всему остальному миру, – быть или не быть дальнейшему развитию незападного мира. Западная цивилизация является уникальной, наряду с другими цивилизациями, а не универсальной, общечеловеческой цивилизацией, как теперь стало очевидным после провала неолиберальной модели глобализации, по своему происхождению, настоящему и обозримому будущему.

За многообразием современных определений цивилизации явно просматривается ситуация, когда все они обнаруживают существенное единство. Практически во всех случаях речь идет об обществе, о сложном обществе, о городском обществе. Для современного западного сознания понятие цивилизации связывается, в первую очередь, с современным типом общественного устройства, характерного для высокоразвитых стран Запада, которые достигли передового уровня технологического развития. Наличие гражданских, политических, социальных и правовых институтов обеспечивает поступательное, прогрессивное развитие общества, его относительную стабильность, самостоятельность индивида[147]. Если проанализировать такого рода определения, то они носят по своему смыслу социологический характер. Получается так, что общество модерн, общество классического индустриального капитализма, представленное в качестве целостной системы, просто «упаковано» в цивилизационную оболочку.

Такое понимание цивилизации занимало господствующее положение в социальных науках на протяжении долгого времени, вплоть до 70—80-х годов прошлого века. Оно существовало не только как работающее социологическое понятие, но и как модель общественного устройства для подражания и реализации его в жизнь в незападных странах. Европейское понимание цивилизации составило основу модернизационной модели догоняющего развития. Странам, освободившимся от колониального господства, была навязана в 50—60-е годы XX века модель общества, на которую они должны были равняться в своих стремлениях преодолеть в процессе догоняющего развития свою отсталость.

До сих пор продолжаются бурные споры относительно природы самой цивилизации. В.М. Межуев обращает внимание на неясность сложившейся здесь ситуации: «Что имеется в виду под “цивилизацией как таковой” – общее понятие цивилизации или понятие общей (универсальной) цивилизации? Происходит некая недостаточно обоснованная подмена, когда общее представление о том, что обозначает собой термин цивилизация, выдается за описание существования в самой действительности, по крайней мере, в отдаленной перспективе универсальной цивилизации. Всё это не может не вызывать серьезных возражений»[148].

В частности, понятие общей или универсальной цивилизации пытаются использовать в качестве эталона при рассмотрении состояния и перспектив развития российской цивилизации. Известно, что европейское понимание цивилизации XIX века имело в качестве дополнения и своей оборотной стороной понятие варварства. Неэффективность объяснительных возможностей европейской модели «цивилизация – варварство» рождает в ответ в общественном сознании идею множественности цивилизаций, когда каждая из цивилизаций сама решает, что она подразумевает под варварством и какими способами она преодолевает его. Идея множественности получает свое оформление в культурологической теории цивилизации. Её автором стал русский ученый Н.Я. Данилевский, который утверждал, что в мире имеется целый ряд обособленных культурно-исторических типов исторической жизни человечества или самобытных цивилизаций. Европейский культурно-исторический тип – только один из них. В основе каждого культурно-исторического типа лежит, говоря современным языком, своя культурная матрица, свой культурный код развития[149]. На унификацию общественной жизни через принуждение к реализации проекта модерн последовал ответ в виде провозглашения самобытности локальных цивилизаций и отсутствия исторического единства между ними.

После провала догоняющей модели модернизации культурологическая теория цивилизаций в последней трети XX века получила большое признание во всем мире. Но принципиальное различие между западной цивилизацией и незападными цивилизациями в связи с господством, западного, либерального дискурса осталось в ней не раскрытым в должной мере[150]. Экономическое отставание и зависимость незападных государств от Запада, несомненно, имеет место, но все культуры признаются равноценными с точки зрения их значимости для существования человечества. Суть проблемы состоит в различии способов их существования.

С философской точки зрения незападная цивилизация представляет собой в развитом, сложившемся состоянии особый сплав целого ряда составляющих её «элементов». Этот сплав можно трактовать, с нашей точки зрения, как органическое неразрывное единство-природной среды – народа как ряда этносов (суперэтноса) – органов государственной власти – культуры. Это единство впервые было осмыслено евразийцами. Основатель евразийства П.Н. Савицкий отмечал, что «Россия – Евразия есть “месторазвитие”, “единое целое”, “географический индивидуум” – одновременно географический, этнический, хозяйственный, исторический и т.д. и т.п. ландшафт. … Причем “месторазвитие” (согласно сказанному выше) нужно понимать как категорию синтетическую, как понятие, обнимающее одновременно и социально-историческую среду, и занятую ею территорию»[151]. «Месторазвитие» указывает на неразрывное единство социума и природного ареала.

В 80-е годы прошлого века была сделана попытка доказать, что цивилизация включает в себя не только всю социальную реальность, достижения материальной и духовной культуры, но и систему взаимодействия общества с природой, биологические факторы человеческого бытия. Однако эта точка зрения не получила положительной оценки, хотя эвристически очень интересна и оригинальна[152]. Но сегодня вполне можно утверждать, что содержание понятия цивилизации не ограничивается социально-исторической средой, общественными институтами, культурой в широком смысле слова. Оно включает в себя и территорию, тот природный ареал, в котором она живет и развивается и который определяет направленность, канал исторической эволюции цивилизации, а, следовательно, её особое место во всемирно-историческом процессе.

Американский ученый Э. Сервис показал, что государство выступает составной частью цивилизации, и его точка зрения имеет многочисленных сторонников[153]. В своем развитом состоянии государство-цивилизация приобретает в разные исторические эпохи примерно один вид, она становится централизованной (бюрократической) империи. Так можно говорить, к примеру, о Российской империи. Она есть государство-цивилизация, как и персидская империя, китайская, османская, византийская и другие империи. Самодостаточность, принципиальная возможность автохтонного существования – отличительная черта сложившегося в добуржуазную эпоху любого государства-цивилизации.

К. Маркс, исследуя специфику древних и средневековых стран Востока, пришел к выводу, что государство на Востоке есть социальное образование, в котором власть основана на личных, непосредственных отношениях между людьми, сами по себе они имеют социальный характер, а не естественный, природный[154]. Эти личные связи, отношения непосредственного господства и подчинения определяют не только властно-управленческую структуру общества сверху-донизу, но и сам тип довещной, т.е. личной формы социальности. Других связей, кроме личных связей и отношений, общества такого рода не знают. Известно противопоставление Марксом отношений непосредственного господства и подчинения и вещного характера отношений, оно указывает на важность исторического подхода для правильного понимания их субординации. Индивиды не могут подчинить себе свои собственные общественные связи и отношения, пока они их не создали. Это суждение кажется очевидностью, но сегодня при навязывании незападным странам либеральной модели, как оптимальной модели политического устройства, оно нередко преднамеренно игнорируется.

Вторая отличительная черта цивилизаций Востока состоит в особом типе отношений общинника (крестьянина) с природой. Экономическую основу древних и средневековых цивилизаций составляет аграрное хозяйство, они еще не смогли в силу своей неразвитости разорвать «пуповину», связывающую напрямую человека с природой. К. Маркс пишет, что член любой общины «существует двояко: и субъективно в качестве самого себя и объективно – в этих природных, неорганических условиях своего существования», которые, «образуют, так сказать, лишь его удлиненное тело»[155]. Важно увидеть здесь все последствия, проистекающие из существования такой неразрывной сращенности общинника (крестьянина) с землей, для понимания специфики аграрного общества, докапиталистических цивилизаций в целом.

Интересно, что примерно с таких же позиций рассматривает этнос Л.Н. Гумилев. В своей работе «Этногенез и биосфера Земли» Л.Н. Гумилев пишет о том, что «этнос – не просто скопище людей, теми или иными чертами похожих друг на друга, а система различных по вкусам и способностям личностей, продуктов их деятельности, традиций, вмещающей географической среды и т.д.... Мы имеем право рассматривать этнос как систему социальных и природных единиц с присущими им элементами»[156]. Л.Н. Гумилев приводит пример семьи, принадлежащей некоторому этносу и живущей в одном доме. Элементы системы: члены семьи и предметы их обихода, в том числе, муж, жена, теща, сын, дочь, дом, колодец, кошка. Проблема устойчивости этой системы заключается не в самом наборе, количестве социальных и природных элементов, а в некоторой совокупности связей между ними, которая и делает семью жизнеспособной. Это означает, подчеркивает Л.Н. Гумилев, что реально существующим и действующим фактором системы являются не предметы, а связи, хотя они не имеют ни массы, ни заряда, ни температуры.

Переход от средневекового общества к капитализму возможен при осуществлении разрыва сращенности между общинником и землей, как неорганическим продолжением его собственного тела. Использование общинником орудий сельского труда не изменяет и не отменяет этой сращенности, подобно тому, как причесывание волос не отменяет естественного нахождения их на голове человека.

Но есть и другой вид сращенности, который также характеризует незападную цивилизацию. Это сращенность государства (государственной власти) и собственности (экономической деятельности). Два вида сращенности неразрывно связаны между собой, которые не могут существовать один без другого. Преодоление сращенности в принципе возможно, но это большой многовековой процесс, и для постепенного ее преодоления должны сложиться в ходе исторического развития определенные условия.

Западная цивилизация, возникающая первоначально на части европейской территории, по мере того, как в этом регионе складываются раннекапиталистические отношения, представляет собой исторический новый, социологический тип общества, которому органически присущ принципиально иной и более высокий тип связей и отношений между людьми. На смену отношениям непосредственного господства и подчинения приходят отношения между людьми, которые носят опосредствованный характер, поскольку они теперь опосредствуются быстро растущим и проникающим во все стороны жизни людей миром вещей-товаров. Общество все более рационализируется, что приводит к возникновению социальных наук и, в первую очередь, политэкономии, затем социологии и политической науки. Такой радикальный прорыв на новую ступень истории смог произойти по той причине, что в ходе своего становления западной цивилизации удалось поместить каким-то образом между собой и природой мир машин, мир техники, промышленное производство потребительских и всех иных товаров. Для общества модерн характерны общественные отношения в их вещной оболочке. Законы, по которым они складываются и развиваются, в рамках буржуазного сознания, интерпретируются как неизменные, естественные законы, присущие обществу как таковому. И по-другому не может быть, ибо стремление к экономической выгоде есть ведущая доминанта буржуазного сознания с начала его возникновения и по сегодняшний день. Здесь не должно быть никаких иллюзий. Отсюда и возникает известное критическое суждение К. Маркса[157], высказанное им ещё в 40-е годы XIX века, о провозглашении буржуазными экономистами конца истории задолго до того, как его в конце 80-х годов прошлого века повторил американский политолог Ф. Фукуяма[158] в своей растиражированной по всему свету статье «Конец истории?»

Главная отличительная черта западной цивилизации состоит в том, что это единственная цивилизация, которой удалось разорвать оба вида сращенности – как между крестьянином-общинником, крестьянской общиной, в целом, и землей, так и между государственной централизованной властью и собственностью на орудия и средства производства, в том числе и на землю.

Западная цивилизация не является самодостаточной, и условием её существования становится изначально агрессивное отношение к окружающему миру. Прежде всего, из-за отсутствия, с одной стороны, сельскохозяйственных, сырьевых, энергетических ресурсов, необходимых для развития индустриального производства и жизни людей, так и рынков сбыта производимой продукции. Агрессивность есть онтологическое свойство самой цивилизации, присущее ей как таковой. Всё остальное, вплоть до колониальных войн и тайных организаций, способствующих установлению господства над другими странами, их сырьевыми ресурсами и рынками, есть вторичное производное от ведущей доминанты – безусловной непрерывности производственного процесса, которая и обуславливает получение экономической выгоды в результате реализации товарной продукции.

Известный культуролог Г.Д. Гачев в своей книге «Национальные образы мира. Америка в сравнении с Россией и Славянством» (М., 1997) пишет о том, что для Америки инстанция природы «есть чисто неорганический бездуховный объект завоевания и труда: не Матерь и не материя даже, но материал – сырье труду в переработку»[159]. Он называет американскую цивилизацию «ургийной» (деятельностно-перерабатывающей) цивилизацией. Она не выросла из природы, а как бы спустилась с небес на чужую землю. Романо-германская цивилизация как часть западной цивилизации совершала свой отрыв от природы мучительно и долго, не столь стремительно, как это произошло в США, в англосаксонской части западной цивилизации, но пришла примерно к тем же результатам.

Китай, Россия, Иран, Персия, другие государства-цивилизации и сегодня далеки по своему устройству от цивилизации западного типа. Использовать методологию анализа западной цивилизации для анализа этих государств-цивилизаций – это ненадежный и опасный путь, ведущий к ошибочным выводам в теории и на практике. Вся история последних столетий свидетельствуют о том, что происходило и происходит всё более тесное взаимодействие этих двух типов цивилизаций, но это не меняет их сущностной специфики. И чем дальше сегодня развивается мир, тем более очевидным становится факт сохранения ими своей специфики при всей очевидности многообразных изменений, происходящих в них.

Как свидетельствует современная история, никакая из этих цивилизаций не стала капиталистической страной европейского типа, тем более принадлежащей к ядру капиталистической экономики как мировой системы. Нынешняя модель капитализма испытывает глубочайший системный кризис, поскольку его развитие достигло пределов, как с точки зрения дальнейшего расширения масштабов получения сырья, энергоресурсов, так и рынка сбыта готовой продукции, не затрагивая здесь ряд других не менее важных аспектов. На развилке современной истории складываются различные тенденции дальнейшего развития человечества. Выбор будет зависеть от того, как сможет незападный мир, в нашем случае Россия, выстроить свои отношения с Западом. В последнее время здесь возник целый ряд новых проблем, среди которых проблема информационной агрессии Запада является одной из ключевых.

Взаимодействие государств-цивилизаций есть исключительно сложное для теоретического анализа явление, поэтому рассмотрим здесь лишь некоторые самые общие вопросы с позиций теории управления. Совокупность хозяйственных, финансовых, торговых, политических и иных отношений составляет ту социальную среду, которая создается и поддерживается взаимодействующими между собой государствами-цивилизациями. Более сильное и более развитое государство имеет огромное преимущество перед менее развитым, поскольку обладает более мощными экономическими, финансовыми, военными ресурсами. И оно в состоянии создавать выгодную для себя асимметричность, направленность в этом взаимодействии. Другими словами, оно способно реально воздействовать на состояние более слабого государства.

Разнообразные достижения доминирующего государства-цивилизации проникают, распространяются в менее развитом государстве, которое одни достижения может принимать, а другие отвергать. Лишь в небольшой степени этот процесс носит спонтанный характер, в основном он и ранее, и, тем более, сегодня является изначально целенаправленным и контролируемым. То государство, которое фактически управляет параметрами социальной среды взаимодействия, по сути, начинает приобретать черты субъекта управления жизнью более слабого государства, особенно активно оно пытается влиять на направление и параметры процесса его развития, пытается его затормозить или направить на ложный путь. Преследуемые цели, в конечном счете, обуславливаются жизненно важными для доминирующего государства-цивилизации интересами.

Конечно, возможно, что это направленное воздействие будет иметь положительный характер. Но мировая история показывает, что взаимовыгодное и равноправное сотрудничество неравных по уровню экономического и военного развития государств возможно, когда цели экономической, материальной выгоды не являются доминирующими, когда существуют иные, более высокие основания для такого сотрудничества. Модель диалога и равноправного сотрудничества и модель доминирования сильного над слабым – это принципиально разные модели взаимодействия.

Власть более слабого государства при негативном для него значении параметров внешней социальной среды вынуждена искать адекватные способы и формы реагирования, менять свои функции или даже саму государственную, властно-управленческую структуру. Оно способно до определенного предела противостоять неблагоприятным воздействиям, идущим на общество извне, активно отвечать на них, добиваться общего баланса отношений в свою пользу. Если внешние факторы поддаются позитивному изменению лишь в незначительной степени, то у власти более слабого государства имеется довольно ограниченный набор вариантов поведения в такой ситуации.

Поскольку все незападные государства-цивилизации по своей природе в значительной мере автохтонны, самодостаточны, то они могут длительное время успешно существовать и в какой-то степени развиваться в занимаемом ими природном ареале. При принятии решения резко ограничить внешние связи, закрыться, такое государство может долго существовать в новых неблагоприятных внешних условиях. Но если длительные и направленные изменения параметров внешней социальной среды будут приобретать все более неблагоприятный характер, другими словами, если государство не может создать реальные механизмы контроля над внешними факторами, тогда возникающая ситуация ведет к нарастанию явлений застоя, скрытых, до известного момента, глубоких, системных противоречий, к постепенной деградации общественной жизни и, в конечном результате, к общенациональной катастрофе. Конечно, у достаточно сильного государства в отличие от слабого есть абстрактные возможности ее избежать. Но для этого абсолютно необходимо, чтобы власть и общество в целом ясно представляли себе, куда, в каком направлении может и должна двигаться страна, чтобы тенденциям разрушения и деградации они могли жестко противопоставить разумную и реалистичную программу выживания государства, сохранения и даже выборочного развития наиболее значимых сторон общественной жизнедеятельности. (Обычно это военная промышленность.) К сожалению, история показывает, в том числе и нашей страны, что осознание грозящей исторической катастрофы наступает, как правило, post factum. А до этого момента мрачные прогнозы и предчувствия остаются уделом наиболее проницательных мыслителей и политических противников существующей в стране власти.

Конец ознакомительного фрагмента.