Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. Глава 4. Устная история: направления и этапы развития. Слуховая культура в России (И. Б. Орлов, 2010)

Развитие исторической науки в XX столетии привело к появлению целого ряда новых направлений. Одним из них стала устная история (oral history), которая прошла долгий путь, будучи первоначально узким направлением в рамках библиотечного и архивного дела. Очевидно, что устные источники использовались и ранее. Практика полевых исследований насчитывает не одно столетие [Итс, 1991. С. 126]. Антропологи, этнографы, социологи, фольклористы неизменно использовали методику устного исследования. Но как современная технология сбора исторических источников и самостоятельное научное направление устная история сложилась после Второй мировой войны. Еще в 1938 г. профессор Колумбийского университета, специалист по истории Гражданской войны в США А. Невинс призвал коллег создать организацию, «которая систематически собирала бы и записывала устные рассказы, а также мемуары видных американцев об их участии в общественной, политической, экономической и культурной жизни страны за последние шестьдесят лет» (см.: [Бэрг, 1976. С. 213]). Весной 1948 г. по его инициативе был создан Кабинет устной истории для записи мемуаров людей, сыгравших значительную роль в жизни Америки. Уже к 1971 г. сотрудники Кабинета собрали 2,5 тыс. записей бесед с разными лицами общим объемом около 350 тыс. страниц. Но Невинс, первым введший в научный оборот термин «устная история», понимал под ней сбор и использование воспоминаний участников исторических событий. И только впоследствии термину придали расширительную трактовку, обозначая им как различные виды устных свидетельств о прошлом, так и исследования, написанные на их основе.

Появление устной истории обусловили два фактора:

1) развитие звукозаписывающей аппаратуры (по образному выражению Д.П. Урсу, устная история – «дочь современной научно-технической революции») [Урсу, 1989. С. 16]. Первый звукозаписывающий прибор (фонограф) был изобретен в 1877 г., а система записи на стальную проволоку – в канун ХХ столетия. К началу 1930-х годов значительно усовершенствованный аппарат уже годился для использования на радио, а через десятилетие появились магнитофонная лента и бобинные магнитофоны. В начале 1960-х годов были разработаны и кассетные магнитофоны;

2) методологические поиски в зарубежной историографии, находившейся под влиянием философии экзистенциализма, постмодернизма и традиций социальной истории. Устная история представлялась приверженцам этого направления одним из перспективных направлений исторической науки, позволявшим ей остаться, по словам П.В. Накета, «наукой о Человеке во времени» [Современная мировая историческая наука, 1996. С. 189].

Являясь своеобразным протестом против «застывшей» академической истории, основанной на письменных источниках, устная история получила широкое распространение в западной историографии, а с начала 1990-х годов – и в российской. Сегодня в рамках данного направления издается целый ряд журналов, и прежде всего английские «Орал хистори» и «Журнал Устно-исторического общества» и американский «Орал хистори ревью». Журналы по устной истории издают также ассоциации в Канаде, Австралии и Бразилии. С 1997 г. Международная устно-историческая ассоциация выпускает журнал «Уордс энд сайленсиз» («Слова и молчание») на трех языках.

Устные источники издавна служили важным способом передачи информации о прошлом. Передаваемые из поколения в поколение мифы и эпические сказания, легенды и предания предшествовали письменной истории, выступая самой ранней формой исторического сознания общества. Но и с появлением письменности устные источники оставались важными свидетельствами прошлого. В V в. до н. э. «отец истории» Геродот активно расспрашивал очевидцев описываемых им событий Греко-персидских войн, а Фукидид использовал устные источники при написании «Истории Пелопоннесской войны», считающейся вершиной античной историографии. При этом греческий историк признавался, что «изыскания были трудны, потому что очевидцы отдельных фактов передавали об одном и том же не одинаково, но так, как каждый мог передать, руководствуясь симпатией к той или другой из воюющих сторон или основываясь на своей памяти» [Фукидид, 1915. С. 16].

В начале VIII в. англосаксонский монах-летописец Беда Достопочтенный в предисловии к своей «Церковной истории народа англов» – ценнейшем источнике по истории Англии VH – Vin столетий, – описывая историю большинства провинций, полагался на устные предания, особенно доверяя сведениям, полученным от жителей родной Нортумбрии. Это доверие к устным свидетельствам разделялось историками до XIX в. Хотя как просветитель Вольтер довольно скептически относился к «абсурдным мифам» устной традиции далекого прошлого и для своих трудов собирал не только документальные, но и устные свидетельства.

В XIX в. устные источники привлекали в большей степени литераторов, чем историков. Одним из приверженцев устной традиции был Вальтер Скотт, в 1802–1803 гг. вместе с Робертом Шортридом составивший сборник «Песни шотландской границы». Известный романист внес значительный вклад в новую форму написания истории – исторический роман, лично собирая большинство необходимых для создания книг устных свидетельств. Чарльз Диккенс намеренно сделал местом действия своих произведений Лондон, знакомый ему по детским воспоминаниям, а когда трудно было полагаться на устные свидетельства, проводил специальные полевые исследования. Во Франции Эмиль Золя собирал материалы для романа «Жерминаль» (1885), общаясь с шахтерами из Монса.

С конца XVII в. быстро развивается жанр биографических мемуаров, использование устных источников в котором всегда было признанным методом. Самый знаменитый труд в этом жанре – «Краткие жизнеописания» англичанина Д. Обри, получившие известность еще при жизни автора, но опубликованные лишь спустя 200 лет, в 1898 г. Более поздним примером того же рода может служить «История и традиции Дарвена и его жителей» – стенографическая запись рассказа старожила, сделанная редактором местной газеты Дж. Г. Шоу и опубликованная в Англии в 1889 г. Еще одним феноменом стало значительное распространение в XIX в. разнообразных автобиографий английских рабочих. Аналогичный процесс шел во Франции, тогда как в Германии в XIX в. не возникла традиция создания социального романа или рабочих автобиографий. Лишь в 1904 г. социалист П. Гере выпустил серию автобиографий простых людей.

В XIX в. быстрыми темпами пошло развитие полевых исследований. Если «исследовательская» поездка в колонии стала прерогативой антропологов, то опрос – специализацией социологов, работавших с «современными» обществами[15]. Сначала опросы проводились независимыми филантропами и газетами. Но когда во Франции, напуганной революционными событиями 1848 г., был проведен первый опрос рабочих, данные собирались через хорошо организованный аппарат на местах. В Германии материалы для социальных опросов, которые начали проводить в 1870-х годах, также всегда рассылались местным чиновникам, священнослужителям, учителям или землевладельцам. В Англии, напротив, был принят метод прямого сбора данных. Например, парламент и королевские комиссии проводили социальные исследования («Синие книги») путем интервьюирования. В конце 1830-х годов в ряде городов Англии уже существовали статистические общества, которые проводили местные исследования условий жизни рабочих, впервые применив метод сплошного опроса. В 1840-е годы возникла и альтернативная модель, представленная исследованиями, которые проводили газеты. Кульминацией стал опубликованный в газете «Морнинг кроникл» опрос, проведенный после эпидемии холеры 1849 г.: тогда вместо сплошного опроса социолог Г. Мэйхью применил метод «стратегической выборки». В 1860-х годах историк и социолог Х.Х. Банкрофт начал широкомасштабный сбор материалов для изучения истории недавней колонизации тихоокеанского побережья Калифорнии, была мобилизована целая армия репортеров для проведения бесед с людьми.

Все это создало прецедент, который был взят на вооружение не только журналистами, но и учеными. Например, в трудах Т. Маколея, особенно в «Истории Англии» (1845–1855), наряду с материалами обследований того времени, стихами и романами, дневниками и опубликованными воспоминаниями, в качестве источников использовалась и устная традиция. Другой пионер устной истории, Ж. Мишле, в своей «Истории Французской революции» (1847–1853) широко использовал устную традицию для уравновешивания официальных документов. С. Раунтри, развивая метод Ч. Бута, основанный на «наблюдении изнутри», в исследовании «Бедность» (1901) опирался на прямые интервью, хотя материал и был оформлен в духе традиционной статистики, без цитирования. Однако в более позднем труде «Безработица» (1911) он, наряду с таблицами, уже весьма эффективно использовал прямые цитаты из записей интервьюеров. Одна из членов исследовательской группы Бута Б. Вебб в монографии «Кооперативное движение в Британии» (1891) и позднее, работая с мужем С. Веббом над «Историей тред-юнионизма» (1894), систематически собирала не только документальные, но и устные свидетельства. Супруги Вебб разработали метод периодических полевых исследований, арендуя в этих целях на несколько недель жилье в каком-либо провинциальном городке (подробнее о предыстории этого направления см.: [Томпсон, 2003. С. 40–57]).

Однако со второй половины XIX в. ведущей тенденцией в рамках процесса профессионализации истории стало обращение к документальной традиции. Инициировал профессиональную подготовку историков немецкий историк Л. фон Ранке, чей научный семинар в Берлинском университете лег в основу создания самого престижного в Европе центра. Официальный историограф Прусского государства стал наиболее значимым представителем новой немецкой исторической науки, в основе которой лежала строгая критика источников.

Под влиянием немецкой исторической школы сорбонские исследователи Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос начали свой классический учебник «Введение в изучение истории» (1898) с категорического утверждения: «Нет документов – нет истории». Таким образом, развитие научной критики источников, а затем утверждение позитивизма привели к установлению в историографии своеобразного «культа факта», опиравшегося на представления о безусловной достоверности письменного документа.

Но ко второй половине ХХ в. идеальный момент для использования документального метода прошел. Даже Ланглуа и Сеньобос призвали к критическому анализу и сопоставлению различных источников для установления фактов. Их тезис повторил английский философ, археолог и историк Древней Британии РДж. Коллингвуд в своей «Идее истории» (1946). Один из основателей школы «Анналов» М. Блок, сочетавший архивные поиски с изучением формы полевых наделов, географических названий и фольклора, много беседовал с крестьянами из французской глубинки. Тем не менее устную историю можно считать сравнительно молодым явлением в историографии.

В силу этого в настоящее время употребление термина «устная история» вызывает обоснованную критику из-за неточности и двусмысленности. Так, Д.П. Урсу считает, что термин нельзя признать удачным, поскольку сама грань между устной речью и записанным словом достаточно условна. В то же время исследователь признает, что «пока трудно найти более удачное слово, чтобы обозначить тот массив разнообразных источников, где информация облечена в словесно-речевую форму, мало или вовсе не фиксируется письменностью» [Урсу, 1989. С. 4–5].

Ряд зарубежных авторов – Д. Арон-Шнаппер (Франция), Д. Шварцштайн (Аргентина), М. Виланова (Испания) – считают более предпочтительными понятие «устные источники» или выражение «история в устных источниках» (см.: [Современная мировая историческая наука, 1996. С. 188]). Российские историки также предлагают использовать традиционное для отечественной науки понятие «устные источники» или, по крайней мере, сводят к его значению смысл понятия «устная история», расходясь в определениях последнего. Например, для С.О. Шмидта устная история представляет собой «записанные на магнитную пленку свидетельства участников и очевидцев событий». При этом под устной историей понимается не любая устная речь, а зафиксированные специалистами свидетельства с целью получения и сохранения исторической информации (см.: [Археографический ежегодник… 1990. С. 314]). Другой отечественный историк, А.Я. Гуревич, определяет устную историю как «запись того, чему свидетелями были те или иные лица, не обязательно профессиональные историки, но, прежде всего, рядовые участники исторического процесса, на памяти которых происходили события не только их личной или групповой жизни, но и большой истории» [Гуревич, 1998. С. 234]. Кроме того, отдельные отечественные авторы подменяют термин «устная история» понятиями «устные свидетельства», «фоноисточники» или «устные исторические традиции». Все эти понятия вполне применимы, но не отражают специфики устной истории как определенного научного направления. Можно согласиться с Е.Ф. Кринко, считающим целесообразным использовать термин «устная история» именно в более точном смысле, подразумевая под этим особый вид исследований, с присущими ему не только источниками, но и предметом и методами изучения (подробнее по этому вопросу см.: [Кринко, 2001]).

В силу этого вопросы, связанные с классификацией устных источников, играют важную роль при их использовании. Обычно специалисты выделяют два пласта в содержащейся в устных источниках информации. Первый – архаичный, уходящий корнями в глубокое прошлое, – представляет собой живую историческую традицию и своеобразную форму передачи социального опыта. Второй же пласт – меморатный – представлен воспоминаниями очевидцев и участников событий, прежде всего, недавнего прошлого[16]. Использование разных видов устных источников, различные цели исследований и характер решаемых задач определили два направления в развитии устной истории. Перспективным представляется направление устной истории, связанное с использованием коллективных источников устного происхождения (фольклорных произведений, песен, народных рассказов, частушек, сказок, анекдотов, пословиц, слухов и др.). Их особенность заключается в том, что автор часто не является непосредственным участником упоминаемых в них событий, его может даже разделять с ними солидный временной промежуток. При этом эмоциональный накал восприятия событий в подобных произведениях с течением времени угасает. По мнению исследователей, такие источники близки к глубинным пластам народной культуры, восходят к языческим и религиозным корням русского национального сознания [Матвеев, 1998. C. 6].

Второе направление определяется использованием воспоминаний – интервью непосредственных участников или очевидцев событий недавнего прошлого. Их оценки носят индивидуальный характер, при этом информаторы часто опираются не только на свою память, но и на сохранившиеся у них документы, материалы собственных архивов. Данный вид устных источников позволяет уточнить картину отдельных событий, что немаловажно при отсутствии иных свидетельств. Использование таких источников может способствовать пониманию исследователем сути происходивших процессов.

Обращение к данному виду устных источников позволяет выявить их отличие от опубликованных мемуаров и дневников. Если последние представляют собой своеобразный диалог автора со временем, в котором сам автор определяет круг рассматриваемых вопросов и уровень их освещения, то устные источники создаются полноправными соавторами – информатором и интервьюером. Последний не является пассивным участником беседы, а направляет ее ход и разрабатывает программу интервью.

Можно заключить, что устная история способствует выходу исследований советской повседневности на новый уровень осмысления, «расщепляя» общую картину на отдельные сюжеты, связанные с судьбой того или иного населенного пункта, отдельной семьи или человека. Речь идет не просто о дополнении советской истории «малозначительными» деталями при помощи новых источников, а о появлении нового подхода к ее пониманию. Суть его сводится к изменению направленности исследований, в центре которых оказывается не советская повседневность как некий исторический феномен, а ее влияние на жизнь человека.

Согласно периодизации, предложенной американским исследователем Д. Дунавэем, в развитии устной истории на Западе можно выделить несколько этапов. На первом этапе, с 1950-х годов, исследователи, прежде всего, собирали материалы для создания биографий видных общественных и государственных деятелей. Второй этап, начавшийся в конце 1960-х годов, отличали попытки создания альтернативной истории, «истории народов без истории», т. е. истории народов, не имевших письменности. Переход от индивидуальных исследований к коллективным проектам в середине 1970-х годов символизировал начало третьего этапа. В это время происходит институционализация устной истории: создаются Международный комитет устной истории и национальные ассоциации исследователей, собираются архивы устных источников, широко проводятся конференции и симпозиумы, издаются специальные журналы. Наконец, в 1990-е годы начался четвертый этап, связанный с расширением круга изучаемых проблем, и прежде всего сюжетов из повседневной жизни человека, феномена миграций, особенностей этнической истории народов и взаимоотношений людей разных полов и возрастов (подробнее см.: [Современная мировая историческая наука, 1996. С. 182–186]).

Что касается географического распространения и региональных особенностей устной истории, особых успехов это направление достигло в США, где устные источники активно собирали и использовали многие научные центры (например, образованное еще в 1888 г. Американское фольклорное общество). Важным рубежом в развитии устно-исторических методов стали исследования чикагских ученых 1920-х годов, которые использовали прямое интервьюирование, «наблюдение изнутри», документальные изыскания, картографию и статистику. В числе пионерных работ можно отметить книгу Х. Зорбо «Золотой Берег и трущобы» (1929), исследования К. Шоу «Джекроллер: история малолетнего преступника из первых уст» (1930) и «Братья по преступлению» (1938). Чикагская школа стала жертвой профессионализации в социологии, но ее наследие не забыто. Оно до сих пор живет в трудах чикагского радиорепортера и специалиста по устной истории С. Теркела, который свои беседы с простыми горожанами издал серией книг, посвященных таким проблемам, как война, работа, надежды и мечты людей. Другим «мостиком» в настоящее стала американская антропология, представители которой взяли на вооружение автобиографический метод. Значительную роль в развитии устной истории играли региональные и локальные исследования, изучение расовых и национальных меньшинств, иммигрантов. Начиная с 1970-х годов устно-исторический метод стал активно применяться для изучения повседневной жизни индейцев и негров, а с 1980-х годов распространился на историю женщин. В Канаде в 1974 г. была создана Канадская устно-историческая ассоциация [Томпсон, 2003. С. 67–72].

Другим крупнейшим центром развития устной истории является Западная Европа. Сначала европейская историческая наука критически относилась к устной традиции, но в последней четверти ХХ в. в связи с антропологизацией истории и она обратилась к устным источникам. При этом в них доминировали сюжеты, связанные с социальными катаклизмами и потрясениями – войнами и революциями. Начиная со встреч в Болонье (1976) и Колчестере (1979), раз в два года стали проводиться международные конференции по устной истории, а затем была учреждена Международная устно-историческая ассоциация [Никитина, 1990. С. 212]. Самое мощное развитие европейское устно-историческое движение по реконструкции «народной» истории получило в Скандинавии, чей пример оказал несомненное влияние на развитие устной истории (и особенно на изучение фольклора) в некоторых районах Великобритании, где в 1973 г. было создано Устно-историческое общество. Толчок развитию устной истории дали новые тенденции в социологии, возникшие в 1950-х годах, – теперь эта наука занималась не столько проблемой бедности, сколько рабочей культурой и рабочим сообществом как таковым. В ряде классических трудов («Семейная жизнь стариков» (1957) П. Таунсенда, «Образование и рабочий класс» (1962) Б. Джексона и Д. Марсдена и др.) эффективно использовались воспоминания рабочих, а Р. Хоггарт в полубиографической работе «Польза грамотности» (1957) попытался интерпретировать формы мышления представителей рабочего класса в устной речи. С появлением книги Э. Томпсона «Формирование английского рабочего класса» (1963) эта тенденция получила воплощение в историческом исследовании. Слиянию истории и социологии способствовало создание в 1960-х годах новых университетов с их междисциплинарными экспериментами, а также развитие социологии, все больше уделявшей внимание историческому аспекту социального анализа. «Историческая мастерская» 1970-х годов, стартовавшая с изучения рабочего движения и социальной истории рабочего класса, расширила сферу своего внимания до исследования фундаментальных элементов повседневной жизни общества [Томпсон, 2003. С. 76–79, 81–84].

В других европейских странах устные источники долгое время использовались ограниченно. Например, в Испании устная история возникла лишь по окончании долгого правления Ф. Франко. С 1980-х годов центрами устно-исторических исследований стали Мадрид и Барселона, где с 1989 г. издается журнал «История и фуэнте орал» под редакцией М. Вилановы. Во Франции интерес к устной истории в обществе пробудило биографическое повествование А. Прево «Grenadou paysan frangais» (1966) о семейной жизни, работе и войне в сельской глубинке, недалеко от Шартра, основанное на магнитофонных записях [Там же. С. 73–76]. В Италии зарождение современной устной истории связано с сетью местных центров по изучению антифашистского партизанского движения периода Второй мировой войны. Позднее, в 1970-е годы, появилась мода на междисциплинарную устную историю, которая стимулировала дальнейшие исследования: работы социолога Ф. Ферраротти о трущобах Рима и изучение С. Портелли культуры сталелитейщиков из Терни. Именно на основе этих последних работ в 1980-е годы стал выпускаться итальянский журнал «Фонти орали» под редакцией Л. Пассерини. В Германии устная история, сутью которой является опрашивание свидетелей эпохи, развивалась параллельно с историей повседневности и, одновременно, в ее рамках. Проекты посвящались, прежде всего, периоду национал-социализма в довоенной Германии и истории ГДР. В центре внимания исследователей находился жизненный опыт современников, что и стало основным вкладом устной истории в историографию [Обертрайс, 2004. С. 7–8]. Поздний старт устно-исторического движения в Германии объясняется последствиями нацизма, который дискредитировал фольклорное движение и оставил после себя поколение, стыдившееся своего опыта. Все же к 1980-м годам программа социально-исторических исследований о рабочих Рура, возглавляемая Л. Нитхаммером, заняла промежуточное положение между растущим числом проектов, посвященных местной истории, и работали сообщества социологов-биографов, которым под влиянием Г. Розенталь удалось выработать интенсивный «герменевтический» метод анализа интервью.

В странах Восточной Европы, да и в странах соцлагеря в целом, магнитофонные записи устно-исторических источников почти не велись. Система народных автобиографических конкурсов в Польше и поощрение литературного жанра устных свидетельств на Кубе являлись, скорее, исключением.

Устная история как историографическое понятие пришло из США и прижилось в России, где к устным источникам (былинам, песням и другим фольклорным произведениям) не раз обращались многие историки и писатели, в частности, В.Н. Татищев, М.В. Ломоносов и А.С. Пушкин. Но в XIX столетии интерес отечественных историков к данному виду источников постепенно угас, а первые серьезные шаги в организации записей устных свидетельств были сделаны в начале ХХ столетия в связи с развитием краеведческого движения. Кроме того, устная история как метод сбора исторической информации использовался эсерами, а ранее – народниками при составлении земельных программ.

После Октября 1917 г. запись устных источников получила государственную поддержку, прежде всего с учетом тех возможностей, которые предоставляли новые средства воздействия на массовое сознание. Так, по инициативе В.И. Ленина при Центропечати был создан отдел граммофонной пропаганды, сотрудники которого записывали речи советских руководителей на грампластинки. В 1918 г. начал работу Институт живой речи, в котором профессор С.И. Бернштейн возглавил Кабинет изучения художественной речи. За 10 лет работы фонетической лаборатории ее сотрудники записали более 600 выступлений поэтов и писателей (А. Ахматовой, В. Брюсова, О. Мандельштама, Б. Пильняка), читавших собственные произведения, был организован ряд экспедиций для сбора рассказов северных сказительниц. В 1920-е годы устные свидетельства собирали многие организации, а не только краеведы. Активно записывались воспоминания участников революционного движения, а устные материалы широко использовались при составлении истории фабрик и заводов. В частности, история Московского инструментального завода с 1916 по 1920 г. была целиком написана на основе устных воспоминаний рабочих. Для проверки воспоминаний применялись методы перекрестного опроса рабочих и коллективной проверки достоверности полученной информации на общих собраниях [Археографический ежегодник… 1990. С. 315].

Но уже с конца 1920-х годов индивидуальные трактовки событий стали неприемлемыми, краеведческие общества были разгромлены, а многие их члены – репрессированы. Был ликвидирован и Кабинет изучения художественной речи, его коллекция распалась. Однако в 1932 г. по инициативе С.И. Бернштейна возник Центральный государственный архив звукозаписей, в котором за прошедшие годы собрана большая коллекция фонодокументов. Устные же источники иногда использовали, но лишь в качестве иллюстраций к общей схеме официальной историографии. Тем самым утрачивалась основная ценность информации, полученной методами именно устной истории, более открытой по сравнению с письменными источниками, для реконструкции повседневной жизни советских людей. Лишь в годы Великой Отечественной войны возродилась практика сбора устных свидетельств. Сотрудники специальной Комиссии по истории войны выезжали на фронт, посещали госпитали, приглашали к себе участников войны, записывая их рассказы. Всего Комиссия собрала несколько десятков тысяч записей, около 4 тыс. из них в настоящее время содержится в фонде Научного архива Института российской истории РАН (см.: [Курносов, 1974]).

После войны некоторое время сбор воспоминаний продолжался, много времени ему уделяли писатели К. Симонов, А. Бек, С. Смирнов и др.[17] Но в целом интерес к устным источникам снизился. Как и на Западе, отечественные исследователи столкнулись с отсутствием необходимой аппаратуры и специалистов, нехваткой возможностей для быстрой расшифровки записей, обработки и анализа собранных материалов. Но главное: любая трактовка событий, отличавшаяся от официальной версии, была в то время неприемлемой. В силу этих причин после войны активный сбор устных источников прекратился: регулярно записывались лишь воспоминания видных деятелей государства и культуры. Поэтому, хотя отдельные авторы использовали устные источники, в большинстве случаев исследователи «старались по возможности не афишировать обращение к практике устной истории» [Шмидт, 1997. С. 107]. Более того, как и другие источники личного происхождения, устные сведения обычно не фиксировались и не передавались в специализированные архивные хранилища.

В целом запись иных устных свидетельств о прошлом оставалась делом энтузиастов. Так, с 1967 г. на кафедре научной информации МГУ была создана группа фонодокументации под руководством В.Д. Дувакина, опросившая более 300 человек. Перед ней была поставлена двойная задача: во-первых, сбор сведений о видных деятелях культуры первой половины ХХ в., во-вторых, создание и изучение фонодокументов мемуарного характера как нового вида исторических источников. Однако в целом в 1960—1970-е годы исследования в области устной истории были сведены к собиранию и публикации воспоминаний ветеранов Великой Отечественной войны и очевидцев событий военной поры (см.: [Войны кровавые цветы… 1979; Домановский, 1964; Минц, 1964] и др.). Кроме того, в 1970—1980-е годы проводились устные опросы передовиков производства, лучших колхозников и комбайнеров. Записи разговоров с ними, фотографии и награды сохранялись в краеведческих музеях. Можно сказать, что эти источники отражали парадную, оптимистичную, востребованную властью картину советской повседневности. Они не фальсифицированные, но однобокие, это сведения не обо всех и не обо всем. П. Томпсон прав, называя эти опросы «пародией на устную историю» для создания «пропагандистского жанра» оптимистических советских исследований [Томпсон, 2003. С. 74].

Оживление работы в области устной истории началось с середины 1980-х годов, когда возник клуб устной истории Московского государственного историко-архивного института. Но широкое внимание к устным источникам в отечественной историографии было привлечено лишь в конце 1980-х годов, когда крах коммунизма вызвал к жизни целый поток воспоминаний о преступлениях сталинского режима. 27–28 ноября 1989 г. в Кирове прошла Первая всесоюзная научная конференция «Проблемы устной истории в СССР», и было создано Общество устной истории как добровольное общественное объединение при Советской ассоциации молодых историков.

Стало очевидно, что открытие архивов в начале 1990-х годов не решило всех исследовательских проблем, так как многие вопросы жизни общества просто не фиксировались в официальной документации, тем более что существенное влияние на ее создание оказывала идеология. Поэтому обращение к устной истории позволяет расширить поле исследовательской деятельности историков, привлечь их внимание к малоизученным и не изученным ранее проблемам. К ним, например, относятся вопросы повседневной жизни советских людей в годы войны. Данные официальных документов позволяют определить некий средний уровень жизни, в лучшем случае – выявить различия в положении отдельных социальных групп. Но без использования устных и других источников личного происхождения практически невозможно проанализировать восприятие населением событий военных лет, его отношение к врагу, переживания солдат на фронте и т. п. При этом предпочтение следует отдавать не столько непосредственному и сознательному свидетельству, сколько тому, что очевидец говорит неосознанно. Речевые привычки, непонятные для нас сравнения, повторы и пробелы служат материалом для создания (а не воспроизведения) логики, определяющей внешнюю сторону текста (см.: [Ginzburg, 1980]).

В СССР существенный вклад в развитие устной истории и истории повседневности внесла работа общества «Мемориал» с архивом личных документов эпохи сталинизма и репрессий. Во второй половине 1980-х – 1990-е годы в Российском государственном гуманитарном университете (Москва) велось исследование темы голода на Украине в 1930-х годах. Центр устной истории РГГУ совместно с обществом «Мемориал» и Советом по краеведению Российской академии образования с 1999 г. проводят ежегодные Всероссийские конкурсы исторических исследовательских работ старшеклассников, у лауреатов которых немало работ с использованием устных источников – интервью, биографий и семейных преданий[18]. В рамках конкурса пензенские школьники с 2004 г. обходили членов еврейской общины – ветеранов войны и узников нацистских концлагерей и гетто – и записывали их воспоминания.

Одним из итогов работы Центра устной истории в Европейском университете в Санкт-Петербурге стала хрестоматия по устной истории, дающая достаточно объемное представление об одном из динамично развивающихся исследовательских направлений [Хрестоматия… 2003]. Были созданы биографические архивы в Санкт-Петербурге и Москве, проводились открытые конкурсы жизненных историй, а в Институте социологии РАН проведено исследование социальной мобильности россиян через изучение биографий трех поколений [Мещеркина, 2003. С. 346–347]. Применение метода выборочных глубинных интервью в отношении отдельных представителей типичных жизненных карьер способствовало изучению социологами жизненных стратегий молодого поколения [Социология… 1998. С. 143]. Историки из Твери к 60-летию Победы в Великой Отечественной войне пополнили архивы новыми устными рассказами о войне, записанными в Тверской, Смоленской и Московской областях [Баранова, 2005; Гончарова, 2005; Разумова, 2005]. Обширную программу по сбору народных рассказов о войне осуществили курганские историки (см.: [Спустя полвека… 1994]).

Расширение интереса к устной истории существенно раздвинуло хронологические рамки современных исторических исследований и способствовало введению в широкий научный оборот устных свидетельств прошлых лет (см., например: [Телицын, 1993, 2001]). Позднее к истории сталинских репрессий и Великой Отечественной войны добавились женская история, история диссидентства и проблемы этнической идентичности. В итоге в 1990-е годы устная история стала одним из перспективных направлений современной исторической науки в России. Более того, представители этого направления активно сотрудничают с архивистами и музееведами, радио и телевидением.

Взаимодействие наглядно проявилось и на региональном уровне. Например, сотрудники Ставропольского краеведческого музея несколько лет работают над реализацией проекта «Ставрополье – век двадцатый». В ходе полевых исследовательских экспедиций собирается этнографическая, историческая и археологическая информация [Охонько, Сачук, 2004]. В Петрозаводске создан центр по изучению послевоенного советского общества, активно осваивающий операционные возможности устной истории ([Герасимова, 200—?; Кочеткова, 2009; Устная история… 200—?] и др.). Историографическая практика институциализировавшегося в 2002 г. в России направления «новая локальная история» также предусматривала исследование повседневности ХХ в. при помощи инструментария устной истории.

Устные источники позволяют зафиксировать уникальную информацию, не передаваемую другим путем. Если письменные источники официального происхождения чаще всего отражают историю государства и его институтов, то устные источники обращаются к истории и повседневной жизни народа, причем позволяют увидеть события глазами очевидцев. Перспективы развития устной истории определяются не ее противостоянием традиционной историографии, а напротив, их тесным сотрудничеством и взаимодействием при сохранении относительной самостоятельности. В некоторых отраслях исторического знания устная история позволяет открыть новые важные направления для исследования. Так, историки рабочего движения получили возможность изучать повседневную жизнь на производстве и ее воздействие на семью и общество. Такие же перспективы открылись перед специалистами, изучающими досуг и культуру рабочего класса или преступность с позиции мелкого браконьера или несуна. Самым удивительным способом устная история преобразовала историю семьи. С помощью интервьюирования стало возможным узнать о контактах семьи с соседями и родственниками и об отношениях внутри семьи [Томпсон, 2003. С. 15, 17–20, 25]. Впервые стало практически достижимым изучение истории детства.

Таким образом, обращение к устной истории способствует переосмыслению ряда устоявшихся в историографии положений и оценок, позволяет дополнить картину событий, наконец, дает возможность «услышать голоса тех простых людей и тех сторон жизни, которые прежде не являлись предметом специального исторического исследования» [Никитина, 1990. С. 216]. Более того, воссоздание устной истории следует рассматривать как глубоко социальный процесс и вид социальной практики.

В большом городе можно больше увидеть, зато в маленьком – больше услышать.

Жан Кокто

В настоящее время наиболее распространенным источником устной исторической информации остаются личные воспоминания и семейные предания, редко переносимые на бумагу. При этом в устной истории существует немало сфер, все еще ожидающих своих исследователей. К явлениям, которые пока практически не изучены, относятся и слухи, долгое время считавшиеся не совсем серьезным явлением, которому не место в исторических исследованиях, в то время как они являются весьма ценным источником и способом передачи социально значимой информации об отношении граждан к советской повседневности. Помимо недоверия к официальной информации и ее недостаточности по самым злободневным бытовым вопросам, существенную роль в идентификации играет потребность любой социальной группы повысить свой статус посредством передачи «конфиденциальной» информации. Хотя значительная часть слухов не имеет под собой реальной основы, они всегда порождены определенной ситуацией, фиксируют распространение тех или иных настроений в общественном сознании и сами влияют на формирование общественного мнения. В содержании передаваемых слухов отражаются уровень образования и интеллекта людей, их нравственные ценности и реальные обстоятельства, общественные ожидания и личные притязания. Слухи могут быть забыты уже на следующий день, но могут и передаваться из поколения в поколение и превращаться в мифы, фиксироваться в письмах и мемуарах, доносах и донесениях.

Слухи рождаются в любой социальной среде и в любом обществе. Но особенно распространены они в авторитарных и тоталитарных государствах, лишающих своих граждан права на открытый и свободный доступ к информации. Согласно так называемому закону Олпорта, слух представляет собой функцию важности события, умноженной на его двусмысленность (см.: [Робер, Тильман, 1988. С. 173]), т. е. чем меньше у населения возможности доступа к достоверной информации, тем более широким является поле для возникновения разного рода фантазий и слухов. Их значение возрастает в переломные, нестабильные эпохи, атмосфера которых служит благоприятной почвой для возникновения разного рода страхов, опасений и вместе с тем – надежд [Зубкова, 1998. № 3. С. 28]. Эмоциональное напряжение и повышенная возбудимость создавали дополнительную восприимчивость к слухам, способствуя распространению порой самых невероятных нелепостей. Так, В.Б. Аксенов в своем диссертационном исследовании особо отметил хлебную панику (слухи и страхи) в Февральской революции как одну из основных причин беспорядков. Обыватель не только черпал из слухов информацию, зачастую являвшуюся руководством к действию, но и сами слухи вели к психологической трансформации поведенческих установок [Аксенов, 2002. С. 34–35].

По мнению В.В. Кабанова, слухи нередко «говорят о том, что народ жил не радостью свершаемого, как нам твердила официальная пропаганда, а в тревожном ожидании неизвестного. Непонятность происходящего рождала человека эпохи революции – вовсе не героя, а мученика, маленького, беззащитного, лишенного ориентиров». Не будет преувеличением считать слухи своеобразным зеркалом развития общества. Поэтому в определенной степени можно согласиться с выводом о том, что вся «наша история – это во многом история слухов» [Кабанов, 1997б]. Слух нередко определяется как передача эмоционально значимых для аудитории сведений по каналам межличностной коммуникации, что связано с более высокой степенью доверительности [Назаретян, 2001. С. 11–14]. Как правило, слухи распространяются на уровне межличностного общения, так как это делает передаваемую информацию более достоверной. Несмотря на то что слух, распространяясь, сильно деформируется («испорченный телефон»), в тоталитарном обществе ему особенно доверяют [Дмитриев, 1998. С. 251, 252, 254]. Ш. Фицпатрик считает слухи, наряду с анекдотами и частушками, не только формой социального протеста, но и средством приспособиться к советской действительности [Fitzpatrick, 1999. P. 184–186].

Циркуляция слухов является одной из составляющих социального процесса. Думается, близки к истине те, кто определяет слухи в качестве теневого рынка информации, где ценность слуха заключается в его неофициальное™ (см.: [Дмитриев, Латынов, Хлопьев, 1997. С. 84]). В частности, анализ провинциальных слухов показал, что доминировали среди них именно социальные слухи, в условиях замкнутости провинции и затрудненности получения оперативной и достоверной информации заполнявшие информационный вакуум [Карнишина, 2001. С. 32]. В провинции слухи, с одной стороны, были важной формой выражения общественного настроения и мнения, а с другой – сами способствовали их формированию [Иванов Ю.А., 2001. С. 35].

Иногда слух усиленно соперничает со СМИ; впрочем, его источником могут быть и представитель социальной группы, и средство массовой информации. Некоторые слухи фиксируются авторами тайных рапортов, доносов, секретных сводок, корреспондентами газет, в мемуарах, дневниках и письмах, становясь частью письменного источника. В то же время создателями и распространителями слухов иногда являлись сами газеты и журналы. Дело в том, что слухи порождали массу вопросов, с которыми люди обращались в различные инстанции, включая редакции газет и журналов. Именно на основе подобных вопросов редакции и создавали рубрики типа «Ответы на письма читателей».

Слухи оказывают конкретное воздействие на общество: распространяясь с поразительной быстротой, они формируют общественное мнение, настроение и поведение социальных слоев, возрастных и региональных групп и проч. Известный популяризатор науки 1920-х годов Я.И. Перельман показал на простом примере, что провинциальный 50-тысячный город может узнать свежую новость, привезенную столичным жителем, в течение самого ближайшего времени: от 1 до 2,5 ч. Например, даже однолошадные и однокоровные крестьяне, напуганные конфискациями 1918–1920 гг., немедленно реагировали на ложные слухи об усилении натуральных повинностей массовым забоем мелкого рогатого скота и молодняка (см.: [Кабанов, 1997а. С. 351, 356, 361, 364–366, 372, 376, 379, 381; Перельман, 1936. С. 103–108]). Были, впрочем, примеры обратного характера. Так, возникшие в начале Великой Отечественной войны слухи (в частности, о введении карточек) находили подтверждение в реальных событиях.

В целом слухи представляют собой своеобразную неофициальную, народную версию истории страны, в том числе повседневной.

Она, разумеется, полна искажений, но тем и интереснее, так как позволяет узнать, как воспринимали события их участники, что они думали и чувствовали. Более того, слухи являются порой единственно доступным исследователю (хотя и не совсем надежным) источником информации, характеризующим отношение населения к тем или иным аспектам советской повседневности.