Глава 22
Мне кажется, я встречала кого-то, похожего на меня.
Я говорю это с некоторой неуверенностью, поскольку не могу вспомнить само событие.
Целая коллекция документов: письма, фотографии, прозрачный шарик, внутри которого помещен крошечный Эмпайр-стейт-билдинг, корешок билета на бродвейский спектакль. Я помню сам спектакль, помню Эмпайр-стейт, помню холодный ноябрьский вечер, когда начинал падать снег. Но я не помню, был ли кто-нибудь тогда рядом со мной.
И все же в небольшой банковской ячейке в Ньюарке лежит аккуратно запечатанная пластиковая коробочка, где находится фотография, запечатлевшая меня с каким-то мужчиной, совершенно чужим для моей памяти, где мы вместе улыбаемся у входа в театр. Еще одно фото, лица на котором я не могу припомнить, сделанное на Пятой авеню. Он машет рукой, на голове у него шерстяная шапочка с ушами, на которых в районе шеи болтаются два зеленых и два белых помпона. Он выглядит смешным. Может, ему чуть за тридцать? В письме, написанном незнакомым почерком, говорится, что ему тридцать два. Если я взгляну на его фотографию, то смогу сказать, что росту в нем примерно метр семьдесят, серовато-русые волосы, серые глаза и родинка на подбородке. Он выглядит полноватым, но это из-за черт лица: слишком широко посаженные глаза, нежная кожа, шея коротковата по сравнению с остальными пропорциями тела. Вот поглядите – объектив отъезжает чуть назад, и на какой-то момент под зимней курткой и ботинками просматривается ребенок, худой паренек, который еще не достиг предназначенных ему судьбой черт дородного старика.
И вот я закрываю глаза.
И вот.
И вот теперь я вообще не могу припомнить черт его лица, хотя смотрела на фото меньше минуты назад. Я помню, как описывала их, и по-прежнему могу их описать – волосы, глаза, рост – но это же просто слова, абстрактные концепции, а не какой-то конкретный человек. Наверное, то же самое произошло с Лукой Эвардом.
Я открываю коробочку, полную зафиксированных воспоминаний, и встречаю кого-то, кто был похож на меня.
Письмо от меня самой себе, написанное, когда мне было двадцать четыре года. Фотография, на которой я пишу, потом еще одно фото совершенно незнакомого человека на том же месте, на станции метро «Пятьдесят третья улица», ждущего поезд в сторону Куинса. Я помню, как писала, не помню, что именно написала, однако уверена, что со мной никого не было – никакого фотографа. Зачем я писала письмо? Возможно, от скуки, пока ждала поезда. Зачем я направлялась в Куинс? Из любопытства. Больше не из-за чего. Вот мои сохранившиеся воспоминания, и все же я держу в руке письмо, написанное моим почерком, в котором говорится:
Сегодня вечером я встретила кого-то, кто похож на меня. На нас. Я говорю «нас», хотя и пишу это самой себе, той себе, которая, прочтя это, не сможет припомнить события, которые я помню сейчас, и через забывание станет некоторым образом другим человеком, нежели я есть сейчас, в настоящий момент. Мы одинаковы, я есть ты, ты есть я, но мы пройдем через теперешние мгновения, когда я пишу, совершенно другими путями, когда «теперь» становится «тогда», а «тогда» становится «сейчас».
– нет, совсем не так. По-моему, мы раньше много раз встречались, но лишь сегодня вечером, только увидев фотографию, мы это поняли.
Мы встретились на импровизированной вечеринке в частном доме престарелых Святого Себастьяна в Гарлеме. Ты должна помнить, как сидела за обеденным столом с другими мужчинами и женщинами, и все всегда просто в восторге встретить кого-нибудь новенького, расспросить о жизни, о внешнем мире. Им все равно, что раньше они меня никогда в глаза не видели, они всегда счастливы в самый первый раз познакомиться с кем-нибудь новеньким. Ты вспомнишь и других волонтеров, от готовых помочь до невозмутимых, от пышущих жизнерадостностью и энергией до пассивных неумех. Стремление творить добро, мне кажется, не может заменить навыков общения с больными с деменцией, но сейчас речь не об этом.
Что еще должно сохраниться у тебя в голове – это воспоминания о том, как на прошлой неделе справляли девяносто пятый день рождения Роуз Дэниэлс. Сделали групповую фотографию всех, кто присутствовал в столовой, молодых и старых. Фотография прилагается. Посмотри, сможешь ли ты заметить какие-то отклонения.
Секундочку – давайте взглянем на фотографию. В самом центре, сидя в кресле-каталке, широко улыбается Роуз Дэниэлс, которую в 1970-х годах избили в полицейском департаменте Нью-Йорка, а потом посадили в тюрьму за то, что афроамериканка осмелилась поцеловать белого мужчину в Центральном парке, и которой в 1990-х годах, когда она уже достигла преклонного возраста, врач сказал, что не стоит поднимать шум из-за уплотнения в груди, потому что темнокожие женщины всегда пугаются из-за малейшей чепухи. Когда рак развился до той стадии, что ей пришлось делать двустороннюю мастэктомию, она попыталась подать иск против недобросовестного врача, после чего ее выставили из суда с отступными в пять тысяч долларов и лаконичным письмом больше туда не соваться.
– Мой муж сказал, что в следующей жизни Бог ожидает этих людей с огнем, судом и праведным воздаянием, – говаривала она. – Но мне кажется очень достойным дать им испробовать то, что они творят в этой жизни.
Вокруг нее собрались другие обитатели дома престарелых. Кто-то улыбается, кто-то стесняется, у кого-то на губах остатки пищи, кто-то разодет так, словно на свадьбу собрался. За ними – обслуживающий персонал с нищенскими зарплатами: руки скрещены на груди, улыбки приставлены к лицам, как хвост к ослу. И, наконец, волонтеры. Бобби с Десятой авеню, живший рядом с железной дорогой и под бильярдной, который зарабатывал на жизнь тем, что посещал конференции фокус-групп.
– Моя работа – быть реальным, – объяснял он. – Я – профессиональный реалист.
Максин из Бронкса, чья мать умерла в этом доме меньше пяти месяцев назад, которой «не хотелось оставлять женщин в одиночестве, пусть даже мама оставила нас». Большой Би из Моррис-Хайтс, который почти ничего не говорил и которого я считала холодным недоумком до тех пор, пока как-то раз не увидела, как он обнимал миссис Ватробу, когда та начала плакать, просто так, безо всякой причины.
А на заднем плане, посреди всей этой компании, стою я, улыбаясь в объектив и уперев руки в бока, а он рядом со мной, «бледнолицый» улыбающийся незнакомец, положивший мне руку на плечо.
Кто он был?
Кто он теперь?
Я пристально всматриваюсь в фотографию и ничего не могу вспомнить.
Его рука у меня на плече: конечно же, я это припомню?
Я закрываю глаза, чтобы вспомнить момент, когда блеснула вспышка фотоаппарата, и не могу припомнить, чтобы чья-то кожа касалась моей.
Ответы – в письме, так что я читаю дальше.
Ты видишь? – спрашиваю я. – Ты видишь его?
Фотографию повесили на доску объявлений через три дня после съемки, чтобы напоминать людям о торжестве. Я, наверное, стояла и таращилась на фото минут десять-пятнадцать, пытаясь понять, что к чему. И не смогла. В итоге я умыкнула ее с доски и начала обход, старясь обнаружить мужчину с фотки. Конечно же, его там не оказалось – Вселенная не так тесна, как мир, – но после обеда, когда я уже уходила, он объявился входящим в здание. Я, разумеется, его не узнала, но то, что фото все еще было у меня, и сам факт того, что я его не запомнила, заставило меня задуматься и удивиться. Я сравнила его лицо с лицом на фотографии, увидела, что они совпадают, подошла к нему, назвала свое имя и сказала, что мы еще не знакомы, а он ответил:
– Нет, я здесь совсем недавно.
Тогда я показала ему фотографию.
Сначала, по-моему, он решил, что я из какой-то спецслужбы. Он быстро схватил куртку, словно собрался уходить, но я успела вцепиться ему в руку и сказать:
– Нет, послушайте. Вы не понимаете. Я вас не помню – а вы можете вспомнить меня?
Вот он посмотрел на меня.
Вот поглядел на фотографию.
Вот снова посмотрел на меня.
Вот начал понимать.
В тот момент мы вышли вместе, слова нам были не нужны. Мы зашли в закусочную за углом, не смея упускать друг друга из виду, пока, наконец, он не произнес:
– Мне надо это проверить.
Акцент у него был американский, характерный для Восточного побережья – он говорит, что он из штата Мэн.
Итак, он оставил себе записку: «Ты знаешь эту женщину, она похожа на тебя», – и положил ее поверх куртки. Я тоже написала себе записку: «Сидящий рядом с тобой мужчина похож на тебя, он – некто, кого ты забудешь, говори с ним, гляди на фото, запоминай, ЗАПОМИНАЙ». Затем он отправился в туалет, а я таращилась на фотку, пока глазам не стало больно. Когда он вернулся, то уже все забыл, но, собравшись взять куртку, заметил оставленную самому себе записку и увидел меня.
Еще один предмет: записка, нацарапанная моим почерком на обороте салфетки из закусочной.
Запоминай, ЗАПОМИНАЙ.
– Привет, – сказал он, протягивая руку. – Меня зовут Паркер – единственный и неповторимый Паркер из Нью-Йорка. За исключением Человека-паука, который урод.
– Хоуп, – ответила я. – Похоже, мы раньше уже встречались.
– Вы англичанка? Господи, кажется, я, наверное, вас уже об этом спрашивал.
– Я не помню, как вы спрашивали, хотя, вполне возможно, мы десятки раз говорили подобным образом.
– Я вас забыл.
– А я забыла вас.
Кажется, он тогда рассмеялся; я-то уж точно. Вся абсурдность этого – полное помешательство. Но когда я засмеялась, мне одновременно хотелось заплакать, хотя грусти я не чувствовала. Каким он будет, зеркальный образ меня самой? Как он жил? Сможем ли мы вдвоем создать что-нибудь значащее?
Он схватил меня за руку и крепко ее сжал, а я не вырывалась, поскольку мне тоже нужно было быть рядом с ним.
– Мы не покидаем друг друга, – произнес он. – Еще не время, не сегодня.
Мы вместе отправились гулять по городу. Весь день мы переходили из кафе в кафе, от одной достопримечательности к другой, как туристы. Движение – это хорошо. Как незнакомые люди, мы находим новые виды, новые места, ощущаем наши голоса, когда идем вместе, бок о бок. Мы направились в Центральный парк, пили горячий шоколад и виски. Поднялись на вершину Эмпайр-стейт-билдинга, поужинали на Бродвее. Мы не упускаем друг друга из виду, не смеем отвести друг от друга глаз. Он предлагает научные опыты, говорит, что мы можем засечь, сколько времени нам понадобится быть врозь, прежде чем мы забудем друг друга, посмотреть, сможем ли мы запомнить друг друга на ощупь с закрытыми глазами. Он говорит, что это шанс, потрясающая возможность, но даже когда он это говорит, я чувствую сомнение в его словах. Я стою возле кабинки в туалете и пою, пока ему нужно отлить, а он трясется от страха, когда запирает дверь – вдруг он меня забудет, и мне тоже страшно. Запоминай, повторяю я, запоминай.
Мне интересно знать, сколько ты – то есть я, та я, что станет тобой, когда забуду, – запомнишь из всего этого. Вскоре я сделаюсь тобой, изучающей это письмо, и что тогда? Запомню ли я Эмпайр-стейт, запомню ли ватрушки с шоколадом и ванилью. Музей Гуггенхайма и как он сползал с пластикового сиденья экспресса, когда мы мчались по Манхэттену? Что ты видишь?
Я вижу Эмпайр-стейт и распростертый подо мной Нью-Йорк. Я помню, как чизкейк прилип к моей вилке, а плотный белый и черный шоколад перемешались между собой. Я помню, как мчалась в вагоне экспресса, но никто не сползал с пластиковых сидений, и никого рядом со мной не было.
Ты помнишь чувство? Помнишь смех? Помнишь радость, надежду, страх?
Я помню… Помню, как смеялась в музее Гуггенхайма, вот только не могу припомнить, над чем именно.
Теперь мне страшно. Я боюсь того, что когда он исчезнет из моей памяти, умрет и частичка меня. Чувства, то, что я узнала, мысли, пришедшие мне сегодня, так много мыслей, так много чувств – они умрут вместе с моей памятью. Я боюсь этой потери. Но больше всего меня страшит ужас, который я должна разделить с будущей собой. Я боюсь того, что это для меня значит. Если ты забудешь радость этого дня, тогда вся радость, что ты дашь другим, тоже будет забыта, и жизнь твоя не имеет ни результата, ни смысла, ни значения. Я – тень, отбрасываемая солнцем, бессмысленное препятствие на пути света, исчезающее вместе с остатками дня.
Запоминай. Господи, прошу тебя, пожалуйста, запоминай. Запомни его. Запомни меня.
Теперь я отложу ручку в сторону.
Он уйдет прочь.
Он уходит.
Уходит.
Запоминай.
На этом письмо оборвалось, и он пропал.