Собрание сочинений. Том 2. Проза. Проза. Часть I. Ananke (И. В. Кормильцев)

Абсолютное белое

Я попался, Харитон, я попался. Сказал недозволенное о правителе нашем – и попался. Кто донес на меня, теперь не столь уж и важно. Может, кто-нибудь из тех водоносов у источника, где произносил я свои смелые речи, распуская перышки, что твой павлин, может, Клития, в нежные ушки которой, распаляясь, я шептал слова дерзновенные, может, один из тех, кто принимал участие в наших многоречивых попойках, может, это был ты, Харитон?

Зачем я дерзил, зачем говорил недопустимое, что и живем мы не так, и верим-то не в то, во что следует верить? Ведь если быть до конца честными, не так уж плохо нам и живется: во всяком случае, не хуже, чем жилось отцам и дедам нашим. Есть, конечно, досадные недостатки, но когда без них обходилось? И когда люди бывали довольны? Может, и есть некто, ненавидящий искренне устои наши, но мне он не попадался. Одни недовольны своей долей и хотели бы большего, другие просто живут с желчью в крови, и все им не в радость, а больше всего тех, кто говорит, просто чтобы утвердиться в своей свободе самим или же показать свою смелость на глазах у друзей и женщин. И я из их числа. Но что оправдываться? Судят-то нас за поступки, а не за намерения.

И ведь дай нам, говорунам, трон из слоновой кости под заднее место и трость с головою журавля в руки, неизвестно, каких бы дел мы еще натворили. Всякий – Перикл, пока говорит со своей кухаркой, а пробьется в люди – он же Писистрат или Драконт. Но это я к слову.

Я попался, и был приведен к дворцу, и буду судим, и буду пытаем теми пытками, о которых перешептываются досужие и несведущие. Мысль о пытках повергла меня в дрожь, и я сидел, скрючившись, на каменных плитах, подобно мокрому чижику. Но долго мне не дали трястись в безвестности – пришли стражники, толкнули меня под лопатки копьями и повели под железные очи отца нашего. Посмотрел он на мою наготу и исполнился презрения.

– Этот, что ли, – спросил он у стражников, – тот Эвменарх, который недоволен?

Кивнули стражники.

Усмехнулся он в бороду свою, сдунул с рыжего волоса золотой порошок.

– Что будем с ним делать? – спросил он у стоявшего рядом человека в плаще. И понял я, Харитон, что стоял рядом Пробий, мудрец наш великий и – люди это говорят, не я – изощренный изобретатель пыток, ломающих гордого человека.

– Оставим его, – сказал Пробий, играя складками одежды своей. – Оставим его наедине с белизной.

– Мудро сказано, – вновь усмехнулся правитель наш и дал легкий знак стражникам.

И вновь впились язвительные копья в лопатки мои, и повели меня по лестнице, идущей вниз, ходят слухи, до самых окраинных мест Эреба. И казалась мне лестница со страху бесконечной, как быкам путь на бойню. Медленно идут они туда, Харитон, резвые на воле, хитро задерживают поступь: то из лужи стремятся напиться, то травинку какую ущипнуть. Так и я шел, спотыкаючись и медля, но, как ни медлил, довели меня до какой-то дверцы, сорвали с меня одежды и впихнули внутрь.

Упал я на колени, встал и осмотрелся. Была это комната невысокая и неширокая, шагов десять от стены до стены, и вся выбеленная чистым белым – и стены, и пол, и потолок. Чистым белым, я сказал, Харитон, но не сказал «белым как снег», или «белым как чайка», или «белым как жженая известь». Потому что и у чайки, и у снега, и у извести есть свой, присущий им оттенок, а у этой белизны не было никакого оттенка.

Светло было в комнате, светло как ясным днем, светлее, чем днем. Попытался я понять, откуда льется этот свет, но не смог. Не было ни отверстия, ни лампы, ни огня, но свет лился отовсюду – сверху, снизу, с боков – сама комната свет этот излучала, такой же нестерпимо белый. И был он таким ярким, что когда я закрывал глаза, темнее не становилось. Свет тонкие мои веки пронизывал насквозь, и я не мог найти темноты, разве что если бы выколол себе пальцами глаза.

Я исследовал тщательно все стены, но не нашел ни малейшей щели, ни следов двери, через которую я был ввергнут в это узилище.

Первое, что подумалось мне: хотят меня здесь замучить до смерти голодом и жаждой, потому что была эта комната абсолютно пуста. Ни скамьи в ней не было, ни стола – да что там! – пылинки в ней не было, одни поверхности ровные.

Захотелось мне по первости кричать и биться головой о стены, но тут подумалось, сколько радости я доставлю этим жестоким моим палачам, и стиснул я зубы. И начал я ходить по комнате кругами, чтобы забыться, и стал считать шаги свои. Но скоро сбился я со счета и в отчаянье, упав на колени, распростерся ниц и закрыл глаза. Но не было в этом спасения, потому что, Харитон, как я уже тебе говорил, глаза мои продолжали видеть повсюду белое. И снова я вставал, и снова ходил по комнате, и снова падал на колени, и шел уже на четвереньках, или же, встав, шел вдоль стен, ощупывая их руками и пытаясь отыскать хоть малейший просвет, – так я был безумен. И чем больше ходил я, тем больше переставал понимать, где здесь верх, где здесь низ, где право, где лево. Казалось мне временами, что иду я то по потолку, то по стенам, то под каким-то невероятным углом. От этого голова моя пошла кругом, и я упал, распростертый, но и лежа я не понимал, лежу ли я на полу или на потолке, потому что не было больше ни верха, ни низа.

И я понял, что сойду с ума раньше, чем умру от голода или жажды, и что в этом и состоит жестокий замысел моих мучителей.

Так я лежал, неподвижный, и не мог заснуть, потому что глаза мои не находили темноты, и лежал я так неведомо сколько времени, потому что время остановилось или, может быть, летело так быстро, что проходили столетия.

И тут я услышал пение. Сначала это был тонкий голосок какой-то, который сверлил уши мои, и я поднял голову, чтобы найти невидимую сирену. Но кругом была одна только белизна.

Потом голос этот окреп и удвоился, затем в него вплелись еще и еще другие, и я подумал, что слышу хор сирен. Голоса росли и умножались, и это была уже не песня – это был многоголосый рев. Подняв голову, я сидел на холодном полу, словно волк, в полнолуние молящийся Селене, и пытался расслышать слова этой наводящей страх песни. Вначале она показалась мне многоголосым стоном, слитным, наподобие шума прибоя, или терзаемых ураганным ветром крон могучего леса, но потом мне удалось выделить в нем знакомые мелодии, и слова наших песен, и другие, неведомые песни на неизвестных мне языках, те, которые поют на восходе дикие эфиопы и собакоголовые люди. И среди этого пения я различил тысячи голосов, которые что-то говорили мне, умоляя, насмехаясь, стеная, рассуждая с достоинством, упрекая, обвиняя, подшучивая, сочувствуя. В бессильном ужасе и я завыл, то ли взывая о помощи, то ли пытаясь перекричать эту толпу демонов, явившихся поглазеть на мое жалкое положение.

Голос мой сначала потерялся среди тысяч других, которые стали передразнивать мой жалкий вой наподобие эха в высоких ущельях, но я завыл еще сильнее, и голоса стихли, и в наступившей тишине прозвучало бессильное и смехотворное завывание иссохшего моего горла. Слезы хлынули из глаз, сначала жгучие и горькие, потом сладкие и утешительные, и тут я вдруг почувствовал, что расту. Я рос, заполняя собой всю комнату, и кожа моя коснулась стен, а потом слилась с ними, могучая кожа, светящаяся изнутри ярким белым свечением, и мне стали смешны прежние мои тревоги. Что был для меня верх, что был для меня низ, Харитон, если я заполнял собою все пространство? Вне меня никого и ничего больше не было. Я увидел внутри себя Солнце, Луну и семь планет, я увидел внутри себя плоскую Землю со всем, что ее населяет; люди вели внутри меня свои бесконечные сражения, Гектор и Ахилл оспаривали Елену, плыли внутри меня корабли, и пожирали их, резвясь, огромные морские киты, бежали внутри меня камелеопарды, поднимая тучи пыли.

Я засмеялся, и смех мой не излетел из меня, потому что излетать ему было некуда, а наполнил меня изнутри, распирая мое огромное, наполненное белым свечением брюхо, и люди обратили свои головы к небу, пытаясь понять, откуда исходит гром в безоблачный день.

Я продолжал смеяться, потому что мне хватало над чем смеяться – столько всего сразу показалось мне смешным! Мне показалось смешным детское мое желание владеть твоим скакуном, Харитон; ведь во мне бродили все табуны Скифии, и бродили вечно, всегда, от моего появления на свет. Мне показалась нелепой владевшая мной испепелявшая страсть к золоту, потому что в правом моем бедре томились рудники Голконды, а в подреберье лежала, источая ароматы и звеня золотыми браслетами, Аравия Счастливая. Мне показались мальчишеством наши с тобою поступки: как мы сходили с ума, делая ставки на колесницы; ведь одним движением моей брюшины я мог сделать тугим воздух, притормаживая вращение спиц, или же разрядить его, позволяя коням лететь через ристалище подобно ласточкам. А как я смеялся над моей страстью к Клитии, над унижениями, на которые я шел, лишь бы только двери ее не запирал дубовый засов, над следованием ее причудам и преклонением над ее мигренями – миллионы женщин томились на ложах внутри меня, распахнув бедра навстречу нестерпимо белому свечению, открывая свои увлажненные шрамы тому, что они мнили лучами Луны, но что было моим всепроницающим свечением.

Так я смеялся, покатываясь с хохоту, смеялся века такие долгие, что протяженность их была понятна только черепахам, смеялся, чувствуя зарождение из тины в моем кишечнике лягушек и саламандр, и мышей из перхоти в моих волосах. Я не помню, сколько я смеялся, пока мой смех не оборвался от ужаса.

Я перестал смеяться, когда увидел, что где-то в моих глубинах распахнулась дверь и в ней показались руки. Они ухватили меня изнутри и потянули в это крошечное отверстие, и я начал съеживаться, как морская рыбешка, испускающая воздух из непомерно раздутого пузыря, и нестерпимо белое свечение мое гасло, гасло, гасло… И когда я стал маленький, меньше любого муравья, меньше демокритовых атомов, белизна исчезла совсем и руки потащили меня через темноту, ничтожного, тающего на глазах, и вынесли на свет, но уже другой свет, желтый и тусклый, и бросили в пыль.

Я поднял голову и увидел высоко над собой, в головокружительной высоте, два бородатых лица. Сознание на миг вернулось ко мне, и я распознал в этих лицах Пробия и правителя.

– Пытка кончилась… – неслышно прошептал я.

Правитель рассмеялся, а Пробий сказал печально:

– Она только началась, несчастный!

Тут я огляделся, и увидел громадные, как горы, дома и высокие, как колонны, деревья, и увидел самого себя, маленькую черную точку на бесконечной, плоской и жестокой земле, точку, до которой никому нет дела, точку, последние конвульсии которой могут лишь ненадолго потревожить вековечную пыль, не более чем предсмертные судороги сколопендры, раздавленной копытом мула.

И тогда я зарыдал, но плач мой был тоньше комариного писка и вызвал лишь безудержный смех у двух моих мучителей.

Таким ты и подобрал меня, Харитон, подобрал из жалости, и отнес в ладони к себе домой, и посадил в глиняный горшок, где и проведу я остаток своей жизни, беспрерывно оплакивая белые стены, в которые мне уже не суждено вернуться.

1989

Колесница Леонардо

Серебристая лента сабли, отразившая солнце, заставила меня зажмуриться, и тотчас же сильный удар рассек мои шейные позвонки. Глаза открылись от нестерпимой боли, и, уже падая, я увидел, как попеременно сменяли друг друга небо, земля в застывших под ветром плюмажах ковыля и далекий горизонт, ощетинившийся фигурами конников. Все это таяло, гасло, теряло отчетливость с каждым оборотом летевшей вниз головы. Перед тем, как потерять сознание, я почувствовал несуразный страх, оттого что могу попасть под копыта лошадей. Я очнулся от дикой жажды и нестерпимой боли в шее. Сильная потеря крови ослабила ясность моего рассудка, и первым делом я попытался встать на ноги. Но очевидный неуспех попытки отрезвил меня и вернул к печальной реальности. Я лежал на правой щеке и, скосив глаза, мог видеть пустоту пониже подбородка, заполненную только травой и более ничем. Может показаться странным, что я не испытал естественного в подобной ситуации потрясения, не пел, не кричал как безумец, не обращался к Богу в благодарных молитвах; более того, я внешне ничем не проявил своих чувств. Очевидно, потеряв тело и вместе с ним сердце, я лишился хотя и не самих чувств, но потребности в их излиянии.

Нельзя сказать, чтобы я не был рад, но радость мою омрачал ряд невзгод и лишений, которые мне, лишенному конечностей, предстояло испытать. Ясность рассудка, свойственная головам, потерявшим туловище, не позволяла питать иллюзий на этот счет.

Прежде всего, меня мучила жажда, вызванная долгим боем и не менее длительным забытьем под палящим солнцем. Однако эта потребность была легко преодолена, поскольку в пределах досягаемости моего языка находился след конского копыта, наполненный влагой от вчерашнего дождя. Освежив заветревшие, запекшиеся губы, я перевел дыхание и начал думать, как удовлетворить хотя и численно уменьшившиеся, но не ставшие от этого менее властными нужды. Пока я думал, сильный порыв степного ветра толкнул меня и поставил вертикально. От неожиданности я открыл рот, и это движение нижней челюсти заставило меня покачнуться, так что я с трудом удержал равновесие. При этом я заметил, к своему удовольствию, что продвинулся в результате на добрый дюйм. Я начал практиковаться и не без многих разочарований и неудач (к счастью, день был ветреным, иначе любое падение могло оказаться роковым) овладел через несколько часов передвижением при помощи нижней челюсти. Вскоре я так разошелся, что даже лихо использовал неровности местности, скатываясь с них, словно мяч.

От этих тяжелых физических упражнений у меня разыгрался волчий аппетит. Я огляделся по сторонам и увидел лежащее ничком в траве тело. Добравшись до него, я понял по одежде, что оно не так давно принадлежало мне. Не без некоторых, вполне понятных колебаний, я вцепился зубами в плоть и насытился. Ни ужас, ни философская ирония не посетили меня в этой необычной ситуации – я был голоден, и свое тело, гигиеническое состояние которого было мне, по меньшей мере, известно, оказалось лучшим выходом из положения, чем любое другое человечье или животное мясо. Насытившись, я отыскал карманы, с презрением отбросив ни на что отныне не пригодные ассигнации и уделив особое внимание папиросам и спичкам. Однако боязнь вызвать степной пожар удержала меня от попыток добыть огонь, чтобы закурить.

Солнце клонилось к закату, и в степи заметно похолодало. Оставлю без упоминания нечеловеческие усилия, затраченные на постройку жалкого подобия шалашика, но, вконец изрезав травой все губы, ближе к полуночи я все-таки устроился на ночлег и немедленно заснул. Проснувшись на рассвете, я восстановил в посвежевшей памяти события предыдущего дня и стал обдумывать, что предпринять. Местность, изобиловала пищей – мрачным наследием отгремевшей битвы, – но под солнцем она вскоре начнет портиться. Травяной шалашик – пока надежный кров от ночного холода, но надвигается осень с ее пронизывающими северными ветрами. Будучи допущенным к штабным картам, я успел хорошо изучить местность и легко вспомнил о пещерах Кара-Гур в недалеких отсюда холмах. Они могли послужить надежным убежищем от капризов погоды. Туда-то я и решил направиться. Могут спросить, неужели в столь диковинном положении у меня не нашлось времени для мыслей о провидении, Боге, судьбе, рассуждений о том, почему меня миновала смерть, но, повторюсь снова, вместе с утратой тела всякая метафизика, которая и раньше была чужда моей натуре, абсолютно перестала волновать меня. Я не оставил в мире тел ни родных, ни близких, а мое физическое состояние с потерей туловища даже улучшилось, поскольку оно определялось отныне только состоянием мозга и органов чувств, самых благородных отростков плоти. Голод и жажду я отнес на счет тех фантомов, которые свойственны ампутированным конечностям, и пришел к выводу, что со временем они также перестанут меня посещать.

Я отправился в путь прекрасным ясным днем и быстро продвигался с помощью попутного ветра и нижней челюсти. Более всего меня беспокоила угроза, которая могла бы исходить со стороны степных животных и птиц, но, заметив мою растрепанную шевелюру, они в ужасе разбегались, очевидно, принимая меня за ежа или дикобраза, колючая неудобоваримость которых была им хорошо известна.

За несколько дней я без особых проблем прополз и прокатился более десятка верст, причем мои потребности в еде и пище постоянно сокращались, приспосабливаясь к уменьшившемуся количеству плоти. Не помню уже, на который день, ближе к вечеру, я услышал неподалеку шорох травы. Не обратив на него особого внимания, я продолжал свой путь, но шорох становился все ближе, и когда трава, наконец, раздвинулась, то, к своему удивлению, я увидел перед собой не суслика или сайгачонка, а другую голову, которая смотрела на меня изумленными глазами.

Это была молодая женская голова с очаровательными чертами. Преодолев первое замешательство, мы заговорили. Голову звали Евой. Мы не стали расспрашивать друг друга о нашей прежней жизни (вообще, головы очень быстро теряют интерес к своему туловищному состоянию, и вспоминать о нем считается даже неприличным; разум, который, согласно невежественным представлениям руконогих, освободившись от плотских забот должен воспарить в высоты абстрактных рассуждений, становится, напротив, очень приземленным и, если не занят решением сиюминутных проблем, погружается в молчаливое и равнодушное равновесие). Память о плоти настолько уже стерлась во мне, что близкое соседство этой очаровательной женщины не возбудило иных сожалений, кроме как об оставленном табаке и спичках, которые теперь совместными усилиями можно было бы употребить. Я объяснил Еве свой план, и она сделалась моей спутницей, поскольку сама совершенно не знала местности. Вместе, ведя немногословную беседу и обмениваясь полезными навыками, мы добрались за неделю до Кара-Гура. Проникнув в его темное устье, мы покатились по пыльным коридорам, пока во тьме не послышался гул голосов и не показалось вдалеке смутное свечение. Ева просила меня воздержаться от дальнейшего продвижения, но любопытство взяло верх, и вскоре мы очутились в огромном гроте, среди большого количества голов. Грот был освещен тускло дымившими светильниками. Навстречу нам выползла большая кудлатая голова, которую, как выяснилось позже, звали Ратмиром, и осведомилась о наших именах. Получив исчерпывающие сведения, Ратмир сказал, что мы приняты в общину, и объяснил нам наши несложные обязанности, которые сводились к уходу за наиболее дряхлыми головами и периодическим осмотрам сетей, поставленных на летучих мышей, кровь которых служила пищей тем из общинников, кто еще не расстался с прежними привычками.

Жизнь наша потекла спокойно и однообразно. Редкие беседы были связаны только с повседневными обязанностями. Головы почти не различают друг друга и устанавливающиеся симпатии эфемерны и неглубоки. Тем не менее я по-прежнему предпочитал общество Евы, и, кроме того, мне нравилась маленькая самурайская голова по имени Годзикава, которая особенно ловко выбирала сети и отгрызала головы нетопырям.

Так прошло немало однообразного времени. Я все чаще погружался в подобие сна с открытыми глазами, и мои потребности становились все более спартанскими, а чувства – несуществующими, когда в одну из неопределимых ночедней в пещере появилась новая голова по имени Леонардо.

Леонардо после обычного представления общинникам включился в наш монашеский распорядок. Однако в свободное от нехитрых обязанностей время он удалялся в самый темный угол пещеры и там шебуршал чем-то. Через некоторое время из угла, облюбованного Леонардо, стал раздаваться сухой треск разрядов и изредка восходили разноцветные дымы. Старые головы продолжали пребывать в апатии, но более свежие подкатывали в угол Леонардо и с интересом смотрели на сверкающее сооружение, похожее на электрический стул.

Когда работа была закончена, Леонардо объявил собравшимся головам, что они могут опробовать его новое изобретение. Первой вызвалась голова-альбинос по имени Харальд. Взгромоздившись на стул, Харальд замер в ожидании, закрыв глаза. Некоторое время ничего не происходило, но тут, к изумлению собравшихся голов, из-под век Харальда показались слезы, и собравшиеся услышали горькие всхлипывания. Встревоженные головы, несмотря на протесты Леонардо, столкнули Харальда с возвышения. Он откатился в сторону, где продолжал всхлипывать и рыдать. Некоторые, включая Еву и Годзикаву, попробовали вслед за Харальдом, но результат был одинаков. В смятении все разошлись, оставив Леонардо около его детища. Той ночью я проснулся от прикосновения чьих-то теплых губ к моим губам. Открыв глаза, я успел разглядеть быстро скрывшуюся в полумраке маленькую головку, которая, несомненно, была Евой.

На следующий день головы, невнятно шумя, столпились в уголке Леонардо. Ратмир, решительно растолкав всех, поднялся на сверкающий помост. Некоторое время он пребывал в молчании, но затем его лицо чудовищно исказилось. Он скатился с помоста и издал невероятной силы вздох, от которого потолок над Леонардо обрушился и погреб изобретателя вместе с его машиной. Ратмир же удалился во тьму. Спокойствие общины было смущено. Через некоторое время, обходя пещеру, я обнаружил Годзикаву в обществе Робеспьера и Карла. Головы, выложив на земле странную геометрическую фигуру из камушков, покачивались перед ней, мыча какие-то диковинные напевы. Годзикава заметил меня и попросил никому не говорить об увиденном, прибавив, что то, что они делают, называется «вспоминать». Вернувшись туда на следующий день, я в ужасе обнаружил три мертвых головы в луже крови, вытекшей из внезапно открывшихся шейных рубцов.

Взволнованные страшным и необъяснимым происшествием, мы пошли к Леонардо и спросили его мнения. Голос из-под камней повелел нам собрать все имевшееся у нас в виде серег и обручей для волос золото и, выйдя наружу, рассыпать его в виде дорожки, ведущей к пещере. Затем он шепотом объяснил нам и дальнейшее. Поступив, как сказал нам Леонардо, мы погрузились в ожидание. Я нервничал и спал тревожно, учитывая то обстоятельство, что Ева продолжала беспокоить меня по ночам своими странными ласками.

Наконец, ловушка сработала. В тусклом свете наших плошек мы увидели ползущего на коленях человека, который подбирал золото. Когда человек поравнялся с нами, мы выбили камни из-под острой как нож плиты, и она упала, начисто срезав голову незнакомцу. «Уй бой!» – прокричала в ужасе отрезанная голова. Тотчас же вокруг тела завязалась безобразная свалка. Катавшиеся головы кусали друг друга за уши и носы, визжали и выдирали зубами клочья скатавшихся волос. В образовавшейся сумятице мы и не заметили, как ловкая Ева умудрилась приставить свою шею к шее мужского тела, и голова тотчас же приросла. Ева вскочила на ноги и бегом покинула пещеру, оставив позади дерущиеся головы, которым не оставалось ничего другого, кроме как выть от огорчения.

Разочарование охватило нас, настолько глубокое разочарование, что мы все, кроме свежеиспеченной головы по имени Казанбай, погрузились в сумрачное молчание. Казанбай же орал, ругался грязными словами и, разузнав, наконец, кто был истинной причиной его бедственного положения, отправился к Леонардо. Поливая бедного узника невиданными ругательствами, он спросил его, чего тот, собственно говоря, добивался, поскольку в итоге голов осталось столько же, причем до остальных ему и дела нет, но вот он лично пострадал. Леонардо ответил, что он ничего не добивался, а просто хотел выяснить саму возможность обратного приращения. Теперь же он будет думать дальше. Уязвленный Казанбай сказал, что у него нет времени ждать, пока всякие профессора думают, и попытался разобрать завал, чтобы укусить Леонардо, однако только сломал о камни один из верхних резцов и, плюясь кровью и богохульствуя, удалился.

Наступили тягостные времена. Головы, потеряв покой, бродили по пещере, собирались группами и о чем-то шептались. Я, потрясенный поступком Евы, не участвовал в их разговорах и потому упустил тот момент, когда в центре этих сборищ все чаще и чаще стал оказываться Казанбай. Проснувшись как-то раз, я увидел, что все молодые, подвижные головы собрались у выхода из пещеры под предводительством Казанбая. Одна за другой они выкатывались наружу, в морозное, снежное, зимнее утро, и катились по снегу, оставляя глубокую борозду, пока не скрылись за дымкой начинавшейся поземки. «Стой, – закричал я уходившему последним Харальду, – куда вы?» – «На завоевание мира, на завоевание тысяч и тысяч туловищ!» – «Но это безумие, вы не справитесь с руконогими, да вы просто погибнете в снегах, Казанбай – лжец и болтун!» – «Я знаю», – просто ответил мне Харальд, его бесцветные ресницы задрожали и, решительно толкнувшись челюстью, он выкатился из пещеры.

Я остался один, совсем один. В испуге и отчаянии я кинулся к мудрому Леонардо в его каменную гробницу. Ослабевшим от голода голосом тот попросил меня сдвинуть камни, но, быстро обнаружив, что сил моих недостает, я направился вглубь пещеры к легендарным древним старцам, таким как Меноптах и Замолкс, от которых в нашей памяти остались только имена. Вскоре я увидел в тусклом рассеянном свете эти мрачные громады. Я обратился к ним с мольбами, но безмолвие было мне ответом. Рассвирепев, я вцепился в щеку ближайшей изначальной головы, но зубы мои лязгнули по твердой поверхности. Это был камень. Ужас охватил меня, когда я понял, что ждет меня, когда мои телесные чувства окончательно угаснут и разум останется в своем безразличном одиночестве. Обливаясь слезами, я вернулся к милому Леонардо. Так я провел немало времени у его смертного ложа, пока он посвящал меня все слабеющим от жажды и голода голосом в итог своих размышлений.

Голова, сказал Леонардо, может вернуться к телу, только если лишит это тело его первоначальной головы. Я назвал это законом справедливости. Это великий закон, и он не знает исключений. Мертвое тело с непреднамеренно отсеченной головой здесь не поможет. Уже почти шепотом он описывал мне изобретенную им колесницу с приводимой в движение от колес каруселью, оснащенную косами на концах оглобель, которая, мчась через поле битвы, должна косить головы, обеспечивая достаточное количество туловищ для тех, кого зловещий рок их лишил. Но как же так, возражал я, что же будет с новыми головами, лишенными тел. Я не знаю, слабея, бормотал Леонардо, но, очевидно, у задачи нет иного решения. Может, кто-нибудь знает, какие более достойны, может быть… Голос его затих на невнятном хрипе… Не знаю, сколько времени я провел, оплакивая смерть Леонардо, но однажды в просвете подземного хода появилась Ева, которая, облив меня слезами и покрыв поцелуями, поместила в теплый мешочек с дырочками для дыхания и унесла с собой.

Я живу, как певчая канарейка в большой просторной клетке. Прутья ее не ограничивают мою свободу, но служат просто для того, чтобы не свалиться со стола. Не описать всего, что сделала для меня добрая моя, любящая Ева. Она подкупала служителей моргов и анатомических театров, спешила на места кровавых убийств и катастроф, но все эти безуспешные попытки только повергали ее в большую печаль. В отчаянии она стала искать для меня хотя бы мужское тело, согласная уже на противоестественную любовь, только бы быть рядом со мной, полноценным и стоящим на земле ногами.

Ее ночные слезы не раз чуть-чуть не исторгали из моих губ слова закона, открытого Леонардо, но я не желал вовлекать бедняжку в грех человекоубийства.

Вчера она пришла особенно печальной, не хотела сперва отвечать на мои расспросы, но затем, расплакавшись, призналась, что повстречала на улице Харальда. Гордый шел тот по улице и нес свою голову на плечах какого-то туловища, ранее, видно, принадлежавшего цирковому карлику. Заметив Еву, он пугливо кинулся в темный проулок и скрылся с дьявольским проворством. И вот, сегодня ночью, пока я спал, она ушла, и я вижу, что в комнате не достает большого мясницкого ножа, который обычно лежал на подоконнике. Часы уже пробили полдень, а ее все нет. Если она вернется невредимой и с добычей, я, конечно же, не устою перед соблазном возврата к нормальному человеческому состоянию, перед надеждой осчастливить мою Еву ночами человеческой любви. Слегка изнасиловав свое сознание, я сумею убедить себя, что я более достоин носить свою голову на этих плечах, чем их прежний обладатель. Нет, я не питаю иллюзий, я забуду все пережитое с легкостью…

Но иногда, лежа в постели, согретой ее теплом, я буду просыпаться в холодном поту, вспомнив в ночном кошмаре о тех неприкаянных головах, которые все еще бродят по свету в поисках добычи. Чтобы замолить свой грех перед Господом мне останется лишь одно – унести с собой в могилу секрет изготовления колесницы Леонардо.

Около 1990

Новая лоция

Для тебя, Боальд, эту новую лоцию пишет Хильди.

За Мысом Черных настигли нас ужасные тучи, море открыло китовую пасть и втянуло нас в свои глубины. Во мраке мчались мы, потеряв счет дням, и все умерли от ужаса и потери надежды, кроме меня, от изгнания горького душой и потому безразличного к худшему.

Очутился я в области, где воздух плотен и зрение смущено.

Кто ведает, может, это был сон, но не тот сон, от которого можно проснуться по своей воле.

Сперва понесло меня по морю, где тысяча островов, населенных многими и разными народами. И все они жили не по нашему разумению, но по предначертанному им.

На первом же острове я повстречал людей, которые не говорят и не знают искусства рун. Все свои силы поэтому они тратят на то, чтобы не забыть прожитый ими день. Для этого, встав утром, они начинают повторять все, что делали за день до того, стараясь не упустить и не изменить ни одного движения или жеста. Причем те, кто должен умереть в этот день, занимают места умерших вчера, переходя в их семьи, новорожденных младенцев передают в те дома, где вчера родились дети, и все поступают тем же образом. Но кончается день, и все приходится начинать сначала.

На другом острове солнце всходило по утрам на западе, а все рыбы летали, в то время как птицы забавно плавали, размахивая в воде крыльями. Люди здесь принимали и извергали пищу, непотребно поменяв местами врата жизни. Но именно на этом острове мне хотелось задержаться больше всего и временами он казался мне неотличимым от родного края. Тому виной больные мысли изгнанника.

Еще было там племя, плетущее сети: не слишком крупные, не слишком мелкие, два пальца ячея. К каждой сети привязывают грузила, чтобы она вернулась на землю, – ветры там сильные. Бросают сеть и ловят внизу. Когда же сеть падает, подбирают ее, и перебирают ячеи, и достают из них нечто, чего никто не видит, но они видят, а когда сети, по их мнению, полные, радуются и смеются как дети. Верно и вправду что-то они там находят, Боальд, потому что ничего другого они не добывают и не едят, а живут и плодятся, это я сам видел.

Король одного острова глухой, другого слепой, а третьего – лишен чувства обоняния. Купцы привозят на острова ковры, пряности и музыкальные инструменты. Каждый из властителей занят тем, что смотрит товар купцов, который может оценить, и сообщает остальным двум о его качестве. Но поскольку острова очень похожи, купцы часто ошибаются и привозят скрипки глухому, ковры слепому и мускатный орех безносому.

Тогда случается королям обмениваться странными посланиями. Глухой пишет: «Эта уродливая деревянная палка отвратительна», слепой пишет: «У этого плода противный вкус шерсти и его невозможно прожевать», а безносый утверждает, что орехи в мешке издают унылый сухой треск.

Нет ничего печальнее, Боальд, чем участь кораблей, попавших в Мафелонский проток. Там стремнина воды подхватывает суда и несет их на ужасные скалы. Морякам кажется, что уже нет спасения, как вдруг скалы раздвигаются, образуя проход, и судно спасается, но лишь на время – тут же поток воды устремляется в обратную сторону, и все начинается сначала. Так может повториться много раз, пока однажды скалы, замешкавшись, не успевают пропустить судно. Лишь самым везучим из моряков удается дожить до старости и умереть своей смертью. Но вот что самое чудесное: на одном из судов гребец убил соседа по лавке, и его судили, приговорили и повесили на мачте за мгновение до того, как судно разбилось о скалы. Известно, что палач очень торопился и даже порезал руку веревкой.

Там же недалеко: дикое волосатое племя хродвиров в стужу ходит, как его создал творец, но в зной выворачивает себя мехом внутрь и так не страдает от солнца. Но за лето внутренний сок переваривает шерсть, и тогда, как только выпадет первый снег, хродвир выворачивает шкуру обратно, он оказывается наг и быстро замерзает. Поэтому ни один из них не доживает до второго лета. Я так и не понял, откуда берутся новые хродвиры.

Еще: встретил я многоглавое чудовище и рубил ему головы – славы искал. Но головы отрастали быстрее, чем я успевал их срубать. «Кто ты?» – спросил я врага непобедимого. «Жизнь твоя!» – вот такой был мне ответ.

Видел я людей страны Коккейн и ту пустошь, где змей Фафнир сидит на яйцах, и прочее, известное от народов. Видел и то, что не видел никто до меня. Но все это было в легкой дымке сна, или же это грусть изгнанника обволокла взгляд мой облаком, как пухом дикого гуся?

Но принесло меня, наконец, и к большой земле, полной высоких гор и лесов. На берегу этой земли сидела рыжая дева, за которой я и последовал. И было это сном во сне, как я шел по ее следу.

Мало мне отпущено времени, и не пересказать мне всей моей охоты. Был я при ней и пастухом, и рабом, и князем прокаженных, и кем только не был, пока ее не настиг. И когда настиг, она мне не противилась и подставила губы, но сказала: «А сейчас ты проснешься!» Но я в первый раз был счастлив, забыв об изгнании, и дымка сна развеялась: все виделось, как оно видится наяву.

Тут я коснулся губ… проснулся и очутился во мраке черных вод у китового рта, и выплюнули меня воды, и за мной затворились. Голос невидимый сказал: «Один вошел, один и вышел, а другому здесь не бывать».

Не буду говорить, как доплыл путем сельдяным, но на берегу меня встретили и пронзили копьем – ведь изгнан я был навсегда и под страхом смерти.

И в животе у меня холодное железо, но кровь еще не вся вытекла. Пока хватает сил, чтобы нацарапать на кости руны новой лоции: где поглотили нас китовые уста, как плыть от острова к острову, каких мелей и скал опасаться.

Да только зачем тебе, Боальд, эта новая лоция? Голос ведь ясно сказал: «Один вошел, один вышел, а другому здесь не бывать»?

Никто этим путем больше не пройдет. Бесполезная лоция, Боальд, но если хорошенько подумать, не таковы ли они все? Даже та, которую напишешь ты, величайший из кормчих, когда твои кишки обовьют древко или просто спокойная старость поторопит тебя.

1990

Комментарии к новой лоции

В зеркальной комнате

Все стены здесь покрыты зеркалами. Это даже не стены, потому что между кожей заключенного в зеркальной комнате и поверхностью стекла нет никакого расстояния, и нет прослойки эфира, которая делила бы пространство на меня и не-меня. Можете считать, что эти зеркала образуют мою поверхность, но и это неверно. В отличие от плоскости тривиальных зеркал, эти – объемны. Они пронизывают мое я насквозь и встречаются друг с другом в точке, которую моя гордость называет личностью, хотя эта точка ничем не отлична от всякой другой. Когда я смотрю перед собою, я вижу себя. Но я не вижу того, кто скрывается за моей спиной. Вы полагаете, что это – еще одна моя тень, отвернувшаяся от меня в презрении? А мне кажется, что она смотрит мне в затылок. Эта тень – моя единственная надежда.

Странствия тени

Та, что стоит за моей спиной, странствует. Пока я бездвижен, она просачивается сквозь миры, как капля воды сквозь стопку промокательной бумаги. Но, в отличие от капли воды, она не оставляет следов и не растрачивается по пути. Растворив в себе все впечатления, она завершает свой путь. Сейчас мы, наконец, встретимся, и она поведает мне, каково это – быть другим, как чувствует себя другой и способен ли другой чувствовать. Я слышу за спиной гулкие шаги, закрываю глаза и поворачиваюсь. Кто-то идет мне навстречу, его дыхание горит на моих губах. Нетерпеливый, я открываю глаза… и вижу собственное лицо, расплющенное о зеркальный холод. Это стучало мое сердце, это отражалось от непроницаемого стекла мое дыхание.

Сохранение бестелесного

Стоит мне только отвернуться, и моя зеркальная тень исчезает. Стоит мне снова посмотреть в ее сторону – и она тут как тут. Невинные полагают, что эта отделившаяся часть снова сливается с ними на каждом повороте спины. Но я-то знаю, что она исчезает в толще стекла, и тот, кто смотрелся в зеркало, истаивает на какую-то малую часть. Ведь прокрутившись перед зеркалами всю жизнь, я исчезаю в конце. Или весь ухожу в зеркала?

Китовая пасть

«Один вошел – другой вышел», – так сказал мой голос самому себе в тишине. Мой голос повелевает всей наличной тишиной. Если я быстро бегу по кругу, я могу догнать свой собственный голос. Забывчивые полагают, что они встретились с голосом Чужого. Они забывчивые, то есть те, кто не помнят собственных слов. В зеркальной комнате, где никого нет, все сказки рассказываются самому себе и о себе самом. Тот, кто обладает памятью, знает, что все сказанное было сказано им же.

Зачем?

В страшном темном лесу кто не начинает петь? А чаще кричать… Зачем все это, когда кругом нет никого – ни духов корней, ни ангелов небес? Кого можно испугать своим пением? Умники полагают, что песни страшат Чужого. Но мне известно, что мы поем для того, чтобы прогнать из темноты самих себя. Я себя всяким видел, и таким тоже – с рогами и копытами. Даже зеркала бывают кривыми, а о глазах и говорить не стоит. Самое любимое пение узника этой комнаты – скрип пера по бумаге. Под него можно и впрямь поверить, что кроме тебя есть еще кто-то.

Казнь гребца

Когда я стоял с веревкой на шее и смотрел, как торжествуют лица моих отражений, я видел то, чего они просто не могли видеть. Потому что я стоял к страшным скалам лицом. Я всегда стою лицом к тому, что существует. Мне это дается легко, ведь за моей спиной такая пустота, что в ней даже и пустоты-то нет. Как смешно умирать! Как мало облегчения доставит моя смерть этой живой падали в час ее собственной смерти. Нет никаких казней – одни только самоубийства.

Задание выполнено

Ваше Величество, я сделал то, о чем Вы меня так просили. Не скрою, это было нелегко. Смешные человечки, они бились как львы. Но я пару раз обнажил клинок, и сеть в наших руках. Пощупаем ее вместе, слепец! На ощупь – одна пенька. Я бы мог Вам подтвердить, что и глазам ничего не видно, но Ваше Величество глухи, как пень, так что придется поверить на ощупь.

У меня такое ощущение, что они нас за дураков держат. Дурят нам голову своим странным промыслом. А может, им все-таки известно что-то такое, чего мы не ведаем? Что же, нет ничего невозможного. Они просто смотрят не в те зеркала, в которые смотрим мы, и для них нет разницы между моим зрачком и Вашим бельмом.

Мысли изнутри-волосатого

Пуфф, как хорошо и сытно в брюхе! Долго я растил эту шерсть, впитывал в нее космическую стужу, дикую вьюгу, хвойные запахи зимы. Вот она, вся моя жизнь – у меня в брюхе! Теперь, когда снаружи тепло, я питаюсь плодами своих лишений, уловом моего терпения. Проходил здесь один тип с зеркальным блеском в глазах, говорил, что зима еще вернется. Да откуда же ей вернуться, когда теперь так тепло? А если и вернется, так я на нее плевал. Брюхо у меня набито шерстью опыта – это меня завсегда спасает. Отца и матери я не помню, может их у меня и не было. Мы историй не пишем, а живем по простой нашей народной мудрости. Не такие мы дураки, чтобы мереть как мухи. Откуда же нас тогда так много?

Кишки обвивают сталь

Признаюсь тебе, Боальд, что выдумал я тебя. И все остальное я тоже выдумал. Выдумал, стоя спиной к зеркалу. Только вот копье это меня смущает. Слишком уж оно настоящее. И боль такая, какую не придумаешь. Может, она-то все же стоит за зеркальной стеной? Может, она-то и заковывает нас на заре нашей жизни в хрустальные шары, а потом из них и освобождает? Или я снова ошибаюсь? Может, плоть моя прободена длинным тонким осколком стекла, который швырнул я, разгневавшись, в свое отражение?

В зеркальной комнате

Убедившись в том, что здесь больше никого нет, я понял, что здесь есть какой-то бог. И вот я пытаюсь отпугнуть его от себя скрипом пера; исписанные стопы бумаги заполняют мою тесную камеру, но она чудесным образом расширяется, вмещая в себя все больше и больше историй, случившихся с ушедшими в бездну стекла. Но как бы не велика была вечность, рано или поздно она переполнится этими враками и лопнет. По крайней мере, так хочется на это надеяться.

1991

Ananke

Разоткровенничавшись, она призналась ему (она сидела перед черным квадратом окна и правила помаду на губах), что ей очень хочется уехать из этой страны по единственной причине.

Здесь, она была в том глубоко уверена, ей никогда не удастся родить здорового ребеночка и правильно его воспитать.

Вечер отбрасывал многоцветные тени на ее задумчивое лицо, на старательно округленные губы. Темнота за окном была черной мякотью исполинского арбуза, в которую бесчисленными белыми семечками были погружены людские существа, и в то же время она была огромной утробой, в амниотических водах которой плавали бесчисленные младенцы в ожидании выхода на свет.

Его тронула простота и наивность ее убеждений, сплав здравой рассудительности с сантиментом.

Несколько позже, когда их пути уже разошлись, он услышал, что ей удалось познакомиться с иностранным специалистом, монтировавшим какое-то оборудование, выйти за этого специалиста замуж и уехать вместе с ним в его страну.

Прошел еще некоторый срок, и через общих знакомых до него дошли печальные новости: она родила своего столь тщательно спланированного ребеночка, но тот не прожил и месяца, приговоренный от рождения к смерти каким-то страшным, редчайшим наследственным заболеванием, проявляющимся к тому же не каждый раз и не в каждом поколении, ген которого она скрывала в себе и борьба с которым еще не по силам современной медицине. Ребеночек умер, так и не раскрыв глаза. Она же, по мнению врачей, этой неудачей навсегда исчерпала запасы своего плодородия.

Трудно объяснить, каким почти случайным образом, по каким телефонным и адресным обрывкам, им удалось отыскать друг друга несколько лет спустя.

Они ужинали в ярко освещенном ресторане на правой стороне Арно, ближе к Садам Боболи. Мягко покачивались нейлоновые шнуры дверной занавеси, но беседа не шла. Говорили о пустяках, вроде стойкости генотипа флорентиек, до сих пор схожих лицами и пышностью волос со своими пращурками в залах Уффици. Только после ветчины с дыней, ньокки, телятины, после неизбежных трех четвертей «Кьянти Классико», когда плюгавый официант, наконец, подал блюдо со свежими фруктами, она произнесла, очевидно, заранее заготовленный монолог, раздвигая окружавшее их пустоватое латинское многословие темным, мягким облачком славянской речи.

Она ни о чем не сожалела, потому что если бы то же несчастье случилось с ней дома, она считала бы себя его виновницей, терзалась бы мыслью, что ребеночек родился таким в силу места рождения. Теперь же она была спокойна, зная, что то, что с ней произошло, было предопределено судьбой и ни от кого не зависело. Она и Ардуино уже оправились от удара и теперь готовятся усыновить симпатичного черноглазого мальчугана из приюта, филиппиненка, оставленного матерью. Все документы уже поданы.

Он внимательно посмотрел на нее и увидел, что, несмотря на прошедшие года, ей удалось сохранить неизменным невинное и трогательное выражение лица, а также привычку округлять губы колечком.

«Древние греки, – подумал он, – воздвигали храмы Судьбе, но потом никогда не заходили в них и не приносили в них жертв. Напротив, они старались обойти их стороной».

– Они были неглупы, эти древние греки, – закончил он свою мысль почему-то вслух.

Она удивленно посмотрела на него, стараясь понять, к чему относится его реплика, и вдруг что-то сломалось в ней со слышимым звоном (это, впрочем, был выпавший из руки бокал) и слезы побежали по ее щекам сначала отдельными слезинками, а затем уже сплошным неудержимым потоком.

1990

Либитина

Мальчик стоял перед дверью, сжимая в руках колючий бумажный пакетик. Он стеснялся всего себя, начиная с дурацких форменных штанов из мышастого сукна и кончая перемотанными изолентой в шарнирах очками. Тем крепче он сдавливал в кулаке пакетик – оправдание и залог своего присутствия перед чужой дверью в чужом доме.

Дверь открыла молодая женщина, лет двадцати с небольшим, без особой красоты в скуластом, сероватом из-за отсвета пепельных волос лице, коротковатая телом и плотная икрами. Лишь ее зеленые, красноватые в уголках глаза, подернутые кошачьим третьим веком, излучали влажный, властный и томительный свет.

– Вот это да! – всплеснула она руками. – Я думала, что ты забудешь. Ну, проходи, раззява! – и она выхватила из рук мальчика бумажный пакетик, но, уколовшись, уронила его на пол.

Мальчик наклонился, чтобы поднять пакетик, но она упредила движение, задев мальчика полами халатика и подарив случайно ускользнувшую из-под ткани волну тепла.

– Надо же, вспомнил! – вновь повторила она, разворачивая пакетик, из которого на ее ладонь посыпались крохотными ежиками детки кактусов, агав и бриофилиумов. – Ну, пойдем, посмотрим, что я могу дать твоей мамочке. Обувь сними! – и она выскользнула из прихожей, оставив его снимать в желанном одиночестве ужасные коричневые туфли, стесняясь не замеченной почему-то дома дырки в носке.

Женщина раздернула тюлевые занавески, дав солнцу хлынуть в пыльное кружение воздуха, приподнялась на пальцах и несколько мгновений, но больше, чем нужно, стояла, охваченная этим светом, с широко-широко раскинутыми руками, не отпускаясь от занавесок. Мальчик опять смутился и стал смотреть не на нее, а на подоконник, где в маленьких пластмассовых горшочках щетинились опунции и маммиллярии. Он подошел и начал трогать пальцами цепучие крючковатые колючки. Женщина взяла листок картона и пинцет и начала обрывать детки, болтая при этом в обычной издевательской манере, от которой мальчик окончательно потерялся, задавала ему безответные вопросы о приятелях мальчика, его родителях и о том, как он провел время после окончания лагерной смены.

Этот издевательский голос, эти знакомые насмешки вернули его на месяц назад. Повод для насмешек он всегда предоставлял, поскольку неизменно оказывался самым бестолковым во всех прыгучих развлечениях пионерлагеря, постоянно лишним в шествиях и песнопениях, хилым в соседстве с жизнерадостными даунами, составлявшими костяк отряда. Она делала его мишенью всех ночных бесовств, принимая за страх его смущение, когда он оказывался посреди спальни с перемазанным зубной пастой лицом и тщетно пытался просунуть ногу в зашитую на конце штанину. Заставляла его всегда и везде находиться рядом с собой, чтобы лучше видеть все его огрехи и больнее подначивать, пересказывая эти нелепости немощи другим детям в его присутствии. Когда, проходя мимо вожатской, он слышал за фанерной стеной то ее хрипловатый голос, то похотливый баритончик физинструктора по кличке Морж, и, наконец, хоровой взрыв хохота, он пускался бежать через заросли стрекучей крапивы, полагая, что речь идет снова о нем, и сгорая со стыда.

С той же издевкой дала она ему свой адрес, выразив глубочайшее сомнение в качестве коллекции кактусов его мамы, если брать в качестве образца сына.

Он и не собирался приходить, но имел глупость проболтаться матери о знакомстве, а та, одержимая демоном собирательства, немедленно нарвала ему деток на обмен. Перенесенные терзания и обиды почти запропастились в памяти, но теперь, стоя у окна рядом с их первопричиной, мальчик вспомнил все и понял, как плохо он поступил, переступив порог этой квартиры.

А женщина продолжала обрывать детки, язвила, пару раз ущипнула его пинцетом за волосы, распаленная его подавленным молчанием, потом замолчала сама, прежде чем внезапно провести по его голове ладонью раз и еще раз. Кролик в сердце мальчика дернулся, ударил лапками в грудь. Он не знал, какой новый злой розыгрыш таился за этой лаской, но тайно почувствовал, что он намного должен превзойти все прежние испытания.

Схватив колючие маленькие растеньица, он сказал: «Я домой пойду…», – и двинулся к двери. Но она снова ловко опередила его и, оказавшись первой в прихожей, щелкнула чем-то в замке.

– Будешь сидеть здесь, сколько я захочу, – сказала она уже совсем другим голосом, в котором едкая колючая хрипотца обернулась злой и жадной.

– Зачем? – сказал он, теряя дыхание.

– А затем! – ответила она уже по-прежнему. – Мама же не знает адреса. Захочу, и всю жизнь здесь просидишь.

Он стоял, пытаясь сдержать слезы испуга и ощущая, как все сильнее и сильнее впиваются в ладонь своими острыми зубками и коготками кактусята.

– Ладно, хлюпик, не хлюпай! – пощадила она его ничтожество. – Пока попьем чаю с вареньем, а там решим, что с тобой делать.

Он судорожно пил чай из блюдца, которое тряслось в его руках. Она же ела варенье с ложечки и смотрела на него пристально, видно догадываясь о пугливом кролике там, под старой фланелевой рубашкой.

– Почему ты не ешь варенья, хлюпик? – спросила она и, не дождавшись ответа, макнула в вазочку палец и стала его облизывать. – Смотри, как надо!

Он молчал. Тогда она опустила в вазочку всю кисть руки и медленно поднесла ее к лицу мальчика:

– Оближи!

Он смотрел, как красная вязкая капля спускалась вдоль голубой ветвящейся жилки. Мятые смородиновые ягоды облепили ее запястье, покрыли розовую подушечку под большим пальцем.

– Лижи! Такие как ты лизуны должны это уметь! Лижи, трус! Я хочу, чтобы ты лизал меня, – говорила она.

Он терял над собой контроль и чувствовал, что вот-вот начнет лизать, как щенок, как котенок. Она взорвется колючим смехом, и осколки этого смеха пронзят тонкую кожу, под которой спрятался кролик. Мальчик вскочил, опрокинув блюдце, и кинулся в прихожую, но женщина опять оказалась проворнее и заслонила собой дверь. Ему показалось страшным то, как она дышала, – с той же легкой хрипотцой, с которой говорила. Он потянулся к замку, но она оттолкнула руку и рывком раскрыла на себе халатик. Мальчик смотрел, машинально запоминая, на острые приподнятые груди, покрывшиеся гусиной кожей, на смуглый напряженный живот, пересеченный как разрезом полосой варенья, и тут кролик метнулся и толкнул его изнутри в грудь. Мальчик отчаянно швырнул ей в лицо содержимое своей ладони и, пока она стряхивала впившихся кактусят, рванул щеколду и оказался на лестничной площадке.

Стоя под захлопнувшейся дверью, он потрясенно слушал, как с другой ее стороны убыстряются, становясь все громче и слитнее, женские рыдания. Заплакав и сам, помчался вниз по лестнице, выскочил на улицу, и еще долго без нужды бежал, ощущая себя то мстителем, то зверем, спасшимся из ловушки, то жестоким и гнусным убийцей.

Ему еще только предстояло постичь глубину своего поражения и окончательность ее победы, но это случится много позже, когда она начнет являться ему в беспокойных снах, держащей в руке колючий и непристойно искривленный ствол мексиканского эхинопсиса, – в общем, в том самом облике предвестницы Смерти, в котором только и возвращаются к мужчинам все невозвратно потерянные.

1990

Апология кориандра

Нежные судьи!

Снова собрались мы, не вспомню уж, в который раз, снова мне быть защитником, и оттого мне снова горько и страшно. Каждый раз я спрашиваю себя, зачем весь этот балаган, все это унижение. И не нахожу ответа. Ни разу мы не оправдали подсудимого, но вы всегда настаивали на том, чтобы речь защиты была произнесена. Кого вы хотели унизить, дав этот проблеск надежды: меня, себя или его? Боюсь, вы и сами не знаете. Так положено, говорите вы, но это то же самое, что сказать: «Мы не знаем».

Видно, верно сказал аспид язвительный, любитель парадоксов: чем выше суд, тем в нем правды меньше. Вспомните, нежнейшие, собирались мы на просторных площадках, на окраине села под священным дубом, в подвалах, пустынях, залах с пыльной красной мебелью, в траншеях на поле боя и сомнительных барах, и абсолютно везде нам было сиротливо и тошно. Вместо того, чтобы быть холодно-беспристрастными, мы торопились покончить с делом побыстрей, пусть и ценой душевного покоя и незапятнанной совести.

Конечно, задача нашего суда головоломная! Начнем с того, что о так называемом Боге мы, по сути, ничего не знаем, однако беремся судить о том, кто им не является! Более того: то, что подсудимый зовет себя именно так, не только усугубляет его участь, но и служит единственным пунктом обвинения.

Невероятная сложность нашего положения дает пищу нелепым слухам. Говорят, что мы ни разу никого не оправдали, потому что оправдай мы один раз, и суд наш распустят за ненадобностью. Улыбайтесь, улыбайтесь – и позвольте мне к вам присоединиться! И верно – смешно. Если даже оставить в стороне то, что при наличии доказанного Бога суд над самозванцами станет еще оправданнее, есть и более весомое основание. Нас ведь никто не выбирал и не назначал, кто же нас отменит? Я, сколько себя помню, всегда принадлежал к собранию, то же касается и вас. Не менялся наш состав, хоть и прав своих мы не подтверждали, да и ради чего? Мы не получаем никакого вознаграждения за свой труд, напротив, несем чувствительные затраты.

Оставляя в стороне постоянно растущие транспортные расходы, отмечу только те средства, которые каждый из нас (подчеркиваю – добровольно!) вложил в оборудование нашего собрания. Мне ли этого не знать, исполняющему в свободное от заседаний время обязанности сторожа, или, скорее, хранителя. Редкостное наслаждение – созерцать эти, раскиданные на невероятном пространстве, скрытые в самых неожиданных местах, залежи книг, глиняных табличек, папирусов, картин, фотографий, слепков, костяков, рукописей, электрических, механических и прочих артефактов, строений, садов, дамб, городов и континентов, и все это служит в глазах профанов оправданием sine qua non нашей безустальной деятельности, тем, что им кажется нашим raison d’être, a на самом деле лишь отходы производства. Слепота моя не позволяет мне видеть все эти сокровища, но само прикосновение к папирусу, глине, меди, камню, бумаге, стали, пластмассе, дереву, электромагнитным колебаниям наполняет мои долгие дни неисчислимыми радостями. Но эти суетные утешения лопаются, как мыльные пары, стоит вспомнить о нашем страхе, том парализующем ужасе, который мы испытываем перед возможной ошибкой. Каждый раз, когда совершится казнь, мы испытующе смотрим на небо, но ничего не происходит. Не рвется завеса в храме, мертвые не восстают из могил, не темнеет солнце, земля не разверзается у нас под ногами. Впрочем, самые тонкие души из нашего числа не утешаются столь плоской очевидностью. В конце концов, никому не известно, какими должны быть последствия и насколько они отдалены во времени. Расхожее утешение, проявляющееся в таких физиологических актах подсудимого, как агонические судороги, непроизвольное мочеиспускание и приапизм, а впоследствии остановка дыхания и обрыв пульса, следующий за недолгой его нитевидностью, годится для грубого материализма толпы, но не для нас, нежнейшие судьи!

Вот я и закончил мое несколько затянувшееся вступление, неспроста, впрочем, сказанное. Закончил, чтобы обратиться к моей прямой обязанности, к вот этой подсудимой личности.

Моя прискорбная слепота не позволяет мне лицезреть, но острое обоняние подтверждает то, что содержится в следственных листках, любезно изложенных секретариатом объемным шрифтом. Этот неподражаемый букет козьего сыра, македонского табака, домодельного вина и того особо острого перца, известного как aleva paprika, красочно изображает грубого балканского мужчину по имени Кориандр. Посвятив первые пятнадцать лет своего земного существования уходу за козами и половому самообразованию, а последующие – древнему промыслу контрабанды, он многократно пересек албанскую границу в погоне за презренным металлом и – не исключаю – теми сильными впечатлениями, которые единственно способны волновать столь грубую душу. Но на тридцать третьем году, вернувшись из очередного успешного вояжа, Кориандр почувствовал высшее призвание и начал свою проповедь. Основания своей миссии он усмотрел в небезызвестных нам источниках, как то: Мф. 24:1–25,46; Мк. 13:1–37 и Лк. 21:5–38. Сам выбор источников настораживает, поскольку они не выходят за пределы доступного Кориандру, а также потому, что в архиве суда хранится огромное количество аналогичных дел, от дела 12530, подсудимый Аполлоний из Тиан, до дела 567891, подсудимый Лоримур. Пробежало бы тревожное дуновение надмирного сквозняка холодком по нашим спинам, если бы шла речь о скрытом Имаме или Будде Майтрее. Но искомые тексты Кориандр мог слышать в любой церкви. Что же касается чудес, по разным свидетельствам противоречивых и по документам сомнительных, среди которых отметил бы особо совершенное в Несторионе исцеление больного миопатией, утоление толпы в Янине жестянкой пива «Будвайзер» и пачкой корнфлекса, а также в Керкире случившееся изгнание бесов из сына карантинного чиновника с последующим их вселением в партию новеньких «Alfa Romeo», которые, разумеется, ринулись с палубы парома в аквамариновые воды пролива, то легко заметить, что мы имеем дело с парафразами евангелических чудес, их пошлой постиндустриальной пародией.

Всего этого более чем достаточно, чтобы признать подсудимого смехотворным, а судоговорение излишним. Но неожиданно, нежнейшие судьи, я утверждаю: Кориандр – тот, за кого он себя выдает!

Вы просите доказательств? Я мог бы их привести, как я делал это раньше, но я научен горьким опытом. Вы слушали меня всегда внимательно, этого не отнимешь, но приговор не менялся.

Признайте его Богом, не требуя доказательств, сделайте хоть что-нибудь, чтобы разорвать эту бесконечную цепь. Сегодня я готов встать перед вами на колени, презрев свои редкие седины, и умолять вас. Не за него я буду просить, не за этого претенциозного дикаря, который в сей великий момент мнется с ноги на ногу, пытаясь сохранить героическую позу, выуженную им даже не с иконы, а из третьеразрядного вестерна или из комикса «Тексе из Техаса» – я буду просить за себя. Как честный адвокат (пусть словосочетание беззаконно) я всегда верил в то, что говорил, ergo, никому из земнорожденных не приходилось столько раз хоронить своего Бога, как мне. И завтра, когда вы убьете Кориандра, я буду смотреть так же, как и вы, содрогаясь, на небо, но я буду смотреть другими глазами. Когда взойдут, как и прежде, равнодушные звезды, ваш страх разрядится довольным похихикиванием и скользким потиранием ладоней: вот оно, опять обошлось, Он мертв, и наша правда торжествует. А я буду умирать дважды – сперва с Ним, а затем, повторно, без Него, сходить с ума от одиночества и безмерной утраты. Сколько раз я переносил это и перенес бы еще, но в сердце моем что-то испортилось, в него проникли темные слова. Не знаю, то ли они выползли, как черви, из книг и вгрызлись в мои ладони, то ли вылупились из черного яйца моей слепоты, но их невнятный голос становится все громче и громче и вот-вот сведет меня с ума.

Я больше не могу, нежные судьи, спасите меня, спасите! Помилуйте этого божественного дурака!

Но что я вижу! Ваши очи опущены долу, ваши головы покачиваются из стороны в сторону, как у китайских болванчиков, карандашики что-то резко выскрипывают на белой бумаге. Нет, и в этот раз вы верны себе.

Ну что же, вы сами этого хотели! Подвинься, Кориандр, выйди из круга, дай мне встать под этим ярким лучом невидимого света, да подвинься же, наглец, это ведь и мое место! Слышишь треск, дурень? Это лопнула скорлупа в моей груди. Помоги мне стать к ним лицом, чтобы у них не осталось сомнений. Вот так хорошо.

Долго вы меня искали, долго казнили невиновных, надеясь на слепой случай! Но не пропал ваш труд! Сейчас совершится то, ради чего вы обрекли себя на тысячелетия страха.

Я – Бог ваш.

1990

Исповедь фальшивого ангела

Сегодня мне почему-то захотелось раскрыть тайную подоплеку одного события, имевшего место в Вашей жизни лет так пятнадцать тому назад. Может, Вы помните то, о чем пойдет речь, может быть, нет. Если нет, то я возьму на себя смелость воскресить это в Вашей памяти.

Тогда я был старшеклассником, и в нашей школе циркулировала легенда (очень стойкая, как выяснилось позже: те, кто закончил учебу на семь-восемь лет позже нас, – они тоже эту легенду знали), что проститутки приходят в поисках клиентов на лестницу Главпочтамта и становятся на ступеньки – чем выше ступенька, тем больше такса (из расчета десять рублей ступенька). Для того, чтобы отличаться от других женщин, не проституток, они вертят на пальце колечко с ключами. Не знаю, откуда взялась эта дикая легенда и это дикое место (а не какой-нибудь правдоподобный ресторан или, скажем, гостиница). Может, ее занесло столичным ветром со ступеней лестницы Главной Почты Страны, коей близость к гостинице «Интурист» могла в какой-то мере дать почву для подобных контаминаций, может, это было чистым подростковым сочинительством – ведь верили же мы тогда в самые невероятные вещи – например, в то, что по тому, как держат наши одноклассницы колени сидючи (сведенными или разведенными), можно с гарантией определить сохранность их девственности.

Так или иначе, мы, я и мой друг Сережа Трушкин, одним теплым днем отправились к Главпочтамту с целью увидеть настоящих живых проституток. Мы купили два пломбира с наполнителем по пятнадцать копеек каждый и встали напротив лестницы, прислонившись к трубчатому сварному ограждению, и начали наблюдать.

Мы с Сережей Трушкиным не очень представляли, что будем делать, когда увидим проститутку, – нам было довольно и того, что если мы ее увидим, этим можно будет с определенностью похвастать следующим днем на перемене в туалете для мальчиков. И надо же было так случиться, что, как только мы закончили есть мороженное, появились Вы, встали на самой верхней ступени лестницы и начали вращать на пальчике кольцо брелка, на котором искрились свеженькие латунные ключики. У нас с Сережей Трушкиным просто отпали челюсти. Во-первых, мы сами-то не очень верили, в то, что нам повезет увидеть живую проститутку, во-вторых, Вы были именно такая, какая может привидеться подростку при возбужденном и мечтательном засыпании в обхват с подушкой. У Вас были (я надеюсь, Вы ничего не перекрасили) длинные медные волосы по самую попу, яркие огромные глаза какого-то просто невозможного цвета и бесконечные ноги под голубыми райфлами в обтяг, а вот под батником (кто теперь слово-то это помнит!), как нам тогда показалось, просто огромные, но теперь я понимаю, что просто женские, вольно покачивающиеся груди. Лет Вам было в тот момент, я думаю, двадцать пять, хотя мы могли и ошибиться, поскольку плохо разбирались в возрасте женщин.

Вылупив зенки, выкатив шары, выпучив моргала, мы смотрели на Вас, и чувства наши можно было выразить лишь одним замечательным словом той эпохи: «Зыканно!» (то есть, в законе). Продолжалось это минут двадцать, пока вы не топнули раздраженно Вашей высокою платформой, и не сбежали вниз по лестнице, и не заспешили вдоль по улице, покачивая Вашими бедрами, которые действовали на нас так, как действует покачивание магнита на иголку, к которой он поднесен. Этой метафорой я хочу подчеркнуть, что мы с Сережей Трушкиным пошли за Вами не с какими-либо намерениями, а чисто автоматически, влекомые Вашим притяжением. Вы, разумеется, об этом и не подозревали, и знать нас не знали, как не знает комета каждую частичку пыли, которая обреченно тащится за ней, образуя ее хвост.

Идти нам пришлось недолго, потому что через какую-нибудь пару кварталов Вы свернули во двор и зашли в подъезд самого обычного пятиэтажного дома. На этом этапе Сережа Трушкин счел нашу задачу выполненной и предложил отправиться в беседку детского сада № 138, где обычно к этому часу собиралась наша компания, чтобы поведать по свежим следам о невероятном открытии. Но меня уже гнал дальше ветер авантюры, мне хотелось войти вслед за Вами в эту дверь, которую только такой черствый человек, как Сережа Трушкин, мог посчитать обычной дверью подъезда, и на которой были написаны мелом дурацкие детские стишки, которые я до сих пор помню:

Несмотря на этот дурацкий стишок, я чувствовал всем сердцем, что это была не просто дверь, каких много, а та редкая дверь в параллельное, совсем инакое существование, какие подворачиваются крайне редко, и уж если это случается – отказаться от нечаянной удачи просто преступно. Я покинул Сережу Трушкина, который пожал плечами и пошел восвояси (в душе я жалел его, но в то же время счел его дезертирство крайне выгодным), памятуя о популярности, которую придаст мне то, что через каких-нибудь полчаса он расскажет в беседке детского сада, и успел вбежать в подъезд как раз вовремя, чтобы достичь третьего этажа, когда Вы захлопывали дверь Вашей квартиры.

Я стоял под Вашей дверью, слушал доносившийся из-за нее бодрый говорок радиоточки и думал, что мне делать дальше. Впрочем, это были не мысли – это был лихорадочный бред наяву, зрительный перебор возможных вариантов, нечто похожее на сочинение в голове романтической истории. Конечно же, я никогда бы не решился позвонить в Вашу дверь, но и уйти просто так, несолоно хлебавши, я не мог. И тогда я пошел на маленькую хитрость – я решил сосчитать до тысячи и нажать кнопку звонка. Сосредоточенность на счете освобождала от всяких обязательств перед логикой, перед необходимостью думать о последствиях этого шага, изобретать слова, которые придется сказать, когда Вы откроете дверь, превращала само прикосновение к звонку в нечто предсказанное и приказанное роком – и я стал считать, но не успел добраться и до третей сотни, как двери подъезда хлопнули и по лестнице зазвучали шаги.

Тогда я неслышно скользнул лестничным пролетом выше и затаился, продолжая следить за Вашей дверью из дальнего угла площадки – так, чтобы не быть никем замеченным. Скрипнула керамическая плитка, и он показался в поле моего зрения, высокий легкомысленный блондин (с тех пор я их всех ненавижу) с длинными волосами и безобразно манерно откинутой назад головой. Насвистывая, он позвонил в Вашу дверь, и Вы открыли ему.

Дверь закрылась со стуком и словно перебила этим биение моего собственного сердца. Нечего и говорить о том, как мне хотелось подойти и подслушать происходящее внутри, и в то же время было страшно услышать то, что я ожидал услышать – потому что я, разумеется, уже успел полюбить Вас и со всей глупой торопливостью и полным отсутствием логики посчитать своей.

Крайняя скудость моего сексуального опыта мешала мне представлять в картинах, то, что могло совершаться за бежевой деревянной дверью, поэтому ревность моя была чистой и умозрительной, черной, как беззвездная ночь или крылья дьявола, – простым падением с остановившимся сердцем в бездонный колодец бессильной ненависти. Так я стоял, прислонившись спиной к исчерканной надписями зеленой стенке подъезда, и падал в головокружительную бездну, но дна ее так и не достиг, потому что буквально через десять минут дверь отворилась и из нее вышел раздраженный блондин, на ходу доставая из пачки сигарету, и заспешил вниз по лестнице.

Направление полета моей души сразу же изменилось на обратное; она помчалась вверх по колодцу падения, к яркому и нестерпимо белому свету в его конце, но и на это вознесение мне не было сполна отпущено времени, потому что через пару минут Вы вышли тоже из квартиры, на ходу накидывая плащ, и побежали на улицу, причем лицо Ваше было залито слезами – это я успел заметить.

Не зная, что и делать, истрепанный внутренне столь быстрой сменой обретений и потерь, надежд и разочарований, я спустился к Вашей двери и нежно-глупо прижался к ней щекой, чувствуя неожиданную теплоту дерева, словно согретого знаком Вашего былого за ней присутствия; и, когда я прижался, дверь поддалась и открылась – ведь, выходя поспешно за Вашим молодым человеком и рассеянная от ссоры, Вы плохо ее захлопнули и забыли закрыть на ключ.

Я вошел в Вашу квартиру и закрыл дверь за собой. Мне было понятно, что входить в чужую пустую квартиру нельзя, что обнаруженный, я, скорее всего, буду принят за одного из тех подростков-квартирников, которые в ту пору свирепствовали в нашем городе, но я вошел, потому что грань между реальностью и приключением была стерта всем произошедшим, потому что меня вело и толкало изнутри пламя.

Это была маленькая однокомнатная квартирка. На кухне капала вода, и наперебой с ней бубнило радио. Не снимая обуви, я прошел в Вашу комнату, которая была теплой и душноватой, пахнущей парфюмерией и прочими вкрадчивыми ароматами. С небрежностью живущего без никого человека Вы разбросали по стульям и софе детали Вашего туалета, и они казались мне раскаленными добела – такой жар от них я чувствовал кожей моего лица. Завороженно кружась по мягкому паласу, я чуть не упал на зеркало, задержался рукой за полочку, уронил с нее на пол Вашу массажную щетку, поднял и извлек из нее пучок жгуче-медной проволоки Ваших волос. И вот когда я держал в руке эту Вашу прядь, случилось то, что случалось со мной уже не раз, и то, что я полагаю прямым вмешательством смеющихся сквозь слезы богов в скудное течение наших жизней.

Я положил Ваши медные волосы в боковой карман куртки (они, казалось, оттянули его тяжело), взял бумагу и карандаш и написал Вам письмо, которое положил на журнальный столик и придавил тяжелой пепельницей, чтобы Вы нечаянно не смахнули его на пол. Я не помню дословно моего послания, – видно, оно было весьма сбивчиво и поэтично, и носило на себе смачный отпечаток всей юношеской романтической литературы, от Джованьоли до Сабатини, но при этом в нем были и строки, которые я не мог почерпнуть ни из жизни, ни из книг. Я писал, что я неизвестный Вам ангел-хранитель, следящий из зеркал и с небес за каждым мгновением Вашей несчастной жизни, но могущий вмешаться только один-единственный раз – в выбранный Вами самими момент и спасти Вас от участи, которая уже казалась неминуемой, и покарать Вашего обидчика (здесь, несомненно, из подсознания пошевелил моей рукой надменный блондин). Когда момент этот настанет, писал я, Вам, миледи, довольно будет сжечь на огне прядь Ваших чудесных волос и я предстану пред Вами, послушный, покорный, нежный и грозный.

Дописав это неподписанное послание и укрепив его, как было выше сказано, пепельницей, я вылетел из квартиры, старательно убедившись в том, что дверь захлопнулась как надо.

Около 1990