Собрание сочинений. Том 1. Странствователь по суше и морям. Часть первая (Е. П. Ковалевский, 1843)

Издаю свои путевые записки выпусками для того, чтобы иметь возможность прекратить их во всякое время, и если первая книжка вам не понравится, то вы не увидите второй, хотя она уже в станках типографии. Описываю только то, что видел сам, или слышал от очевидцев. Судьба кидала меня большей частью в страны малоизвестные и почти недоступные для европейцев; на долю мою всегда доставались труд и лишения; тем не менее, участники в моих странствованиях, в моих тяжких экспедициях, с сердечным трепетом вспомнят былое, читая эти страницы: былое всегда так отрадно в воспоминании!

Я жил в Ташкенте и уже начинал свыкаться со своим грустным житьем… но надобно вам объяснить, что такое Ташкент?

В Средней Азии, составляющей обширную впадину всей Азии, раскинуто на безграничном пространстве несколько жилых мест, несколько городов, составляющих оазисы пустыни. Они образуют отдельные ханства, которые меняют так же часто свой вид, как и зыбучие пески, окружающие их. Это делается очень просто: город цветет торговлей и красуется азиатской роскошью; он возбуждает зависть и алчность соседа, и вот неприятельский набег; случай или сила благоприятствует чуждому оружию: город разорен, богатства расхищены, жители уведены в плен, иссякшие каналы не поддерживают более плодородия и вскоре сугробы песка заносят развалины бывшего города, и только изредка, закинутый сюда прихотью судьбы, путник-европеец, остановится над этими развалинами и горько задумается над тщетою человеческой.

Ташкент ни лучше, ни хуже других среднеазиатских городов, составляющих резиденции ханств. Десять тысяч низеньких, с плоскими крышами, домов, разбросанных в самом прихотливом беспорядке, обнесенных большей частью стенами, и таким образом, составляющих как бы отдельные укрепления; все это пересекается кривыми, узкими улицами и переулками, на которых никогда не увидишь и двухколесной повозки, не то, чтобы другого какого экипажа; посредине довольно обширная площадь, где кипит народ во всякое время дня, если нет молитвы в мечети, куда, волею или неволею, идет он на зов муэдзина; вокруг стена, в четыре сажени вышиною, местами разрушенная, местами, увенчанная бойницами, – и вот вам Ташкент.

Ташкент и Кокан, как следует двум добрым соседям, ведут между собой беспрестанную войну; то подчиняются вместе со своими городками и селами один другому, то составляют два отдельных ханства. В бытность мою в Ташкенте, хан его, Юнус-Хаджи, разбил наголову коканское войско, схватил самого хана, зарезал его, посадил в Кокане правителем своего человека и таким образом стал в голове довольно многочисленного и сильного народа.

Странно! В судьбе этих двух народов очень часто играет главную роль женщина: говорят, так уж им определено свыше! Еще недавно Кокан, слитый воедино с Ташкентом, выдерживал трехлетнюю войну против Бухары и, наконец, в прошлом году, покорен ею, – и причиной этому всему была женщина. Вот как было дело: – но я отступаю от своего предмета; что делать, старость болтлива! – Мегемед-Али, хан коканский, после смерти своего отца, женился на старшей его жене. Бухарский хан, облекший сам себя званием эмира, как блюститель магометанского закона, потребовал расторжения этого брака; мало, выдачи преступной жены и муллы, совершившего такой брак, для поступления с ними по законам. Само собой разумеется, что Мегемед-Али хотел быть сам властителем своих поступков; муллу бы то он, может быть, и выдал, а уж жены никому не хотел уступить без боя, и вот загорелась война, продолжавшаяся три года; война, которой последствия мы уже описали; прибавим к этому, что и хан, и незаконная жена его, и преступный мулла попались в плен; мулла уже казнен, с ханом поступят, вероятно, как поступают ханы друг с другом, а жена, – но поступки эмира не подлежат нашему суду[2].

В Азии две породы людей, совершенно отличных одна от другой в нравственном отношении: это люди оседлые и люди кочевые. Человек оседлый – раб безусловный своего властителя; в нем только и чувства, только и страсти, что стремление к барышу, к наживе. Человек кочевой свободен, как птица поднебесная: удальство, баранта, вот сфера, в которой он обращается; отсюда вечная борьба этих двух народов между собой. Окружите их природой, находящейся также во вражде с людьми; сосредоточьте страсти людей в одну, которая, вследствие того, превращается в исступление; накиньте на все это мрачный покров фатализма, – и вот вам нравственный мир среднеазийской пустыни, на горизонте, которого, яркой звездочкой блещет любовь женщины, та дикая, заменяющая все чувства, все страсти, всесокрушающая, всеоживляющая любовь, о которой мы не имеем понятия. Там женщина, в своем заточении, только и живет для любви; ее обдумывает она в длинные дни одиночества, ее лелеет, ею гордится и красуется; она не знает других сердечных волнений; она чужда мучений нашего света, в котором изнывает бедное женское сердце, это сокровище любви, бережно сохраняемое на Востоке только для того, кому назначит его судьба; и только любви, одной любви просит она за все самопожертвование; и как страшится, как дрожит она за эту любовь. Не идет ли в урочный час ее властитель-муж, и она бьется по комнате, как бедная птичка, завидевшая из клетки своих птенцов, и ревность западает ей в сердце, а ревность женщины на Востоке ужасна! Она проявляется или яростью львицы, защищающей своих детенышей, или мертвенностью отчаяния беспредельного. – Я расскажу один случай: воспоминание живо, ярко развивает предо мной свиток событий, едва я коснусь его.

Мы кочевали около Сыр Дарьи. В караване общее внимание возбуждала женщина, о красоте которой рассказывали чудные вещи, хотя лицо ее было всегда закрыто, и едва ли кто из рассказчиков видел его. Женщина эта уже несколько лет была женой какого-то богатого хивинца, но Аллах не благословил ее детьми, и вот она отправилась на поклонение какому-то святому мужу, и теперь возвращалась домой. Все это мне говорил очень подробно и очень красно наш толстый караван-баши, как вдруг общая суматоха прервала его разглагольствование. Вдали открыли всадника, и караванный люд был уверен, что это передовой соглядатай какой-нибудь баранты, которая не замедлит грянуть на караван. Все столпились в кучу, вооружились как могли, хотя для того более, чтобы придать себе грозный вид и дешевле откупиться от баранты; но общий страх вскоре рассеялся; всадник ехал прямо к каравану, без всяких предосторожностей, и вскоре узнали, что это брат нашей незримой красавицы. На другой день, рано до зари, поднялся караван, и степь опять опустела. Мы всегда оставались на месте несколько времени по уходе каравана и потом догоняли его на рысях; Джюлума[3] наша уже была снята, и мы любовались, как покинутые огоньки переигрывались между собой, то накидывая длинную тень вдали, то ярко освещая окрестную пустыню. У одного из этих огоньков, мы заметили человеческую фигуру и подошли к ней, надеясь найти такого же запоздалого и ленивого путника, как мы сами. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, по одежде, ту самую красавицу, о которой наслышались столько чудес. Она была недвижима. Ветер спахнул с нее покрывало. В лице ее, полном красоты и молодости, как бы замерла жизнь в минуту страшных, судорожных мучений; только пара движущихся, словно действием внутреннего механизма, зрачков, обнаруживала признаки жизни в этой женщине. Поодаль от нее, брат ее садился на коня и уводил с собой другого; мне стало страшно за нее; я кинулся к всаднику и остановил его. – А она? – спросил я. – Она остается здесь. – Как, здесь? – А что ж ей делать в Хиве: муж изменил и отказался от нее. – И он уехал.

Мы подошли было к покинутой всеми страдалице, и хотели убедить ее ехать вслед за караваном, но она, медленно приподняв руку, вынула из-за пояса обнаженный кинжал: знак был очень понятен, и мы удалились.

В этом положении останется несчастная, пока ворон не выклюет ей глаз, пока ветер не приклонит к земле, и песчаные сугробы не занесут ее.

Обращаюсь к своему предмету: воспоминание о нем и теперь возмущает мою душу.

Я сказал, что начинал свыкаться со своим грустным житьем в Ташкенте. Да, жизнь европейца-немагометанина не завидна в Средней Азии. Редкий из тех немногих, которые вернулись оттуда, может похвалиться, что он не отведал яда, не испытал побоев, или по крайней мере не посидел в яме, что заменяет там наше тюремное заключение. Довольно вспомнить об одном Вольфе, который едва ли не вытерпел всех пыток, был продаваем на всех рынках Средней Азии, и – как объяснить странность человеческой природы – этот Вольф, вспоминавший очень хладнокровно о своих бедствиях, не мог говорить без выражения особенной досады о том, что раз его продали дешевле, чем его слугу. – А участь Муркрафта, Коноли и, наконец, Бюрнса, или Сикендер-Бурноса, как называли его в Азии? Положение мое, правда, было не таково: я пользовался, хотя по наружности, дружбой хана и, вследствие того, уважением окружающих его. Мне предоставлена была, по-видимому, совершенная свобода, но я знал, что за поступками, за всеми движениями моими строго следят, и редко показывался в городе; жил между своими, изредка развлекаемый посещением своих ташкентских друзей и не мешался в их интриги. Прекрасный сад, расположенный у самого нашего дома и здоровый климат, которым один Ташкент, из всех среднеазиатских городов, может похвалиться, да разве еще Самарканд, – все это делало существование мое очень сносным. Но вдруг неожиданное происшествие разрушило весь мир моей жизни.

Поздно вечером, не знаю как, прокралась ко мне, никем не замеченная, старуха, негритянка: таинственно подошла она ко мне и, наклонившись к уху, произнесла шепотом: счастье валится тебе с неба; ты во сне не бредил о такой благодати.

– Ступай за мной.

– Куда?

– Это уж мое дело.

– И мое также.

– С ума сойдешь от радости, когда узнаешь. Счастливец, счастливец, – продолжала она, глядя на меня с улыбкой и качая головой. – Тебя зовет Зюльма. Зюльма, что краше самаркандской розы, Зюльма, любимая жена хана.

– Я не пойду, – отвечал я равнодушно.

Все убеждения негритянки были тщетны; я твердо помнил, что приехал сюда не для любовных интриг, и не поддался никаким искушениям. Взбешенная, убежала она, но не прошло и получаса, как мне доложили, что негритянка ожидает меня.

– Прости меня, старую дуру, что я не так передала тебе волю ханши и не выдай меня злосчастную. Зюльма решилась принять тебя по просьбе хана, который, видишь, хочет тебе показать этим особенную свою дружбу. Сам хан у нее, и они прислали звать тебя.

Это было довольно правдоподобно. Женщины в Средней Азии менее недоступны, чем в Турции или в Малой Азии, и еще недавно Султан-Букей угощал меня в кибитке старшей из своих жен. Я также знал сильное влияние Зюльмы на хана и народ, и потому, хотя не без некоторого сомнения, отправился за негритянкой.

Было поздно. Ташкент спал под сению Кара-тау, который, как верный пестун, берег его от песчаных ураганов степи. Сады, обнимающие отовсюду город, навевали прохладу и благоухание. На душе было легко и весело; но это отрадное чувство беспрестанно возмущается в городах Востока; мы коснулись главной площади, на которой возвышалась пирамида из голов человеческих, недавний трофей, приобретенный в победе над коканцами; таких пирамид несколько за городом: они составлены из голов киргизских, которым нет того почета, как коканским; далее, мы едва не задели за ноги ташкентца, торчащего на колу: выкатившиеся глаза его сверкали страшно и искаженное судорогами предсмертных мук лицо, навело бы ужас на непривыкшего к подобного рода зрелищам. Не подумайте, однако, чтобы Юнус-Хаджи был какой-нибудь необыкновенный тиран; нет! Он был среднеазиатский хан. За то вполне заслуживал уважение за другие свойства; силой непреклонной воли, он успел соединить воедино разнородные части своего ханства, которое разрушалось от междоусобий и безначалия, и заставить страшиться своей власти соседей. Его упрекали в одной слабости, излишней страсти к своей Зюльме, за которую он воевал с коканским ханом и готов был сразиться с целым светом, но справедлив ли этот упрек?

Наконец, мы достигли жилища Зюльмы. В комнате, слабо освещенной, на коврах, настланных в несколько рядов, сидела женщина, до половины закрытая покрывалом, вместо уродливого халата с черной сеткой на лице, под которым обыкновенно скрываются здесь женщины; голова ее, как созревший виноградный грозд, склонялась долу; по колебанью покрывала видно было, что дыхание ее было тяжело и прерывисто; она была одна. Ни словом, ни малейшим движением, она не приветствовала меня; удивление мое возросло еще более, когда старая негритянка ушла и щелканье ключа доказало мне ясно, что мы были заперты, герметически заперты. Я играл очень жалкую роль, стоя, безмолвный и неподвижный, перед закутанной в фату ханшей.

– Послушай, – сказала она мне наконец, – ты оскорбил меня, тяжело уязвил меня прямо в сердце, ты презрел меня, отказавшись от свидания, за которое бы другие отдали полжизни, отдали бы жизнь свою; ты не пришел на голос Зюльмы, но явился по приказанию ханши; ты был овечкой, вместо того, чтобы быть человеком, благодарю и за то; я и не ждала другого от феринга[4].

Ты думал, что я зову тебя на ложе любви… и, – Зюльма судорожно смеялась, – тебя… Да простит тебя Аллах! Тебя, бедный, жалкий и бледный, как полинялый, изношенный халат.

Излив свой гнев в самых язвительных насмешках, показывавших ясно, в какой степени было задето ее женское тщеславие, она вдруг замолкла, как бы вспомнив, что не слишком ли уж многое высказала мне. Я выслушал все с хладнокровием, истинно европейским, которое еще более раздражало ее и, когда она перестала говорить, произнес прощальное слово.

– Постой, – воскликнула она, вскочив, как исступленная, и часть покрывала, откинувшись назад при ее судорожных, а может преднамеренных движениях, открыла лицо, исполненное красоты; в нем не было той античной правильности, в которой господствует величие и холодность: ее красота была разнообразна и неуловима, как ярко мечущий брызги водопад; лицо, то бледное как слоновая кость, то покрытое румянцем, глаза черные, как смоль и яркие, как огонь; алые, беспрерывно движущиеся губы и эти стиснутые перлы зубов, – все говорило душе и от души; все в ней было огонь и нега.

– Ты без чувства, без сострадания ко мне, – пусть так; но не за себя я стану просить тебя; выслушай: есть женщина, она также из Ференгистана; молится тому же Богу, которому молишься и ты; так же чувствует, так же думает, как ты, и эта женщина страдает, невыносимо страдает, день и ночь молит своего Бога о спасении, и нет спасения…

– Скажи, что я могу сделать? Выкупить ее, просить хана… я готов.

– Выкупить. просить хана. попробуй вырвать добычу из когтей тигра, когда он почуял запах крови! Эта женщина в руках самого хана, и не сегодня-завтра сделается его наложницей. Надобно его предупредить. слышишь ли, надобно ее похитить и выпустить на волю, как птичку к празднику.

– Ты знаешь мои отношения к хану, ты знаешь нашу дружбу.

– Так где же позор христианке быть наложницей. Все это были сказки. и ты сам, конечно ты добыл для хана эту неверную. Ты мне говоришь о своей дружбе с ханом, которую продашь за теньку, с ханом, который бы тебе давно надел петлю на шею, если бы не боялся мести. Ты мне станешь говорить о страхе Божьем, торгуя невинностью своей соотечественницы, кяфир проклятый.

– Есть мера всему, – воскликнул я, выведенный наконец из терпения.

– А, ты сердишься! Значит, у тебя есть сердце. Послушай же меня, мой милый, мой сердечный, ведь я тебе не объяснила дела. ты не понял меня, и потому так упорно воспротивился моей воле. Видишь ли, я такая нетерпеливая.

Да, я это ясно видел, и если ханша радовалась, открывши во мне признаки сердца, то я сделал не менее важное геологическое открытие, именно, что эта женщина принадлежит к породе вулканической, и скорее согласился бы стоять у жерла самого Везувия во время его извержения, чем быть в тогдашнем моем положении. Я очень понимал, чего хотела она, – избавиться от соперницы, которая могла похитить у нее власть над ханом и народом, и для этого избрала меня орудием; тем не менее, однако, эта соперница была христианка, я это знал и прежде, и с ужасом отвергнула все предложения хана. Я был унижен, попран в глазах ханши, которая, не зная и не желая знать моих отношений к властителю Ташкента, не могла объяснить себе моего поступка иначе, как трусостью, а что может быть презреннее трусости в глазах женщины и особенно азиатки, незнакомой с высокими добродетелями Европы, где поступок мой назвали бы великим гражданским героизмом. Но ханша, казалось, решилась на все, чтобы только приобрести во мне ревностного содействователя своей воли. Она ласково взяла меня за руку и усадила возле себя; рука ее, с которой скатилась за локоть рубаха, рука белая и чудно округленная, обвилась вокруг моей шеи, грудь колебалась у моей груди, дыхание ее жгло меня и кружило воображение.

– Ты не бойся, – говорила Зюльма, – тут тебе не угрожает ни малейшей опасности. Мы все устроим: завтра утром ты простишься с ханом, а ночью я пришлю тебе его пленницу, – это уже мое дело как достать ее, – ты зашей ее в тюк, да помести в свои парталы и до рассвета выступай в путь; никто и не догадается, что за товар ты везешь; осматривать вьюков ваших не будут, я это знаю. Так чего ж тебе бояться? А если хан и спохватится на другой день, что ж? Хоть бы и погоню послал за вами, и то не беда: побоитесь защищаться, – бросьте краденую вещь, оставьте неверную, и ступайте с Богом.

– Хан растерзает ее и ты будешь спокойна, – сказал я, едва переводя дыхание от сильного волнения.

Ханша не отвечала, но она глядела на меня с такой ясной улыбкой, что я понял ее ответ.

– А не нужна тебе эта неверная, – променяешь ее выгодно в степи султану Абдул-Хаиру: от него никто не вырвет ее; и я тебе дам денег… Вот, видишь, ты и согласился, светлое солнце моей жизни.

– Нет, я не согласился! – воскликнул я, с усилием расторгая ее объятья, как бы расторгнул цепи в минуту крайней опасности. – Я не согласился, – повторил я, страшась и самой мысли быть участником ее дела и силясь разрушить очаровательный сон, который она навеяла на меня.

– А, ты не согласился. Ты обманул меня. ты только хотел упиться моими ласками. Так знай же, в них отрава; никто не упивался ими без кары ужасной или без наслаждения райского. Пускай будет моя погибель, но погибнешь и ты. – Она позвала свою негритянку. – Ступай! Зови сюда хана. Пусть видит мою преступную связь с ним, – она указала на меня, – и накажет нас судом Божьим. Что ж ты стоишь? Иди! Зови его, не то я криком своим созову весь свет.

Несчастная ханша едва могла говорить, задыхаясь от гнева; негритянка сначала сочла ее, кажется, за сумасшедшую, но последняя угроза привела ее в совершенное отчаяние: она хорошо знала, что ожидало ее в таком случае, если бы хан узнал о моем присутствии здесь и с воплем кинулась к ногам Зюльмы.

– О, пощади меня, старуху, всегда тебе верную, пощади себя; умереть страшно, а такой смертью, какую придумает хан. пощади, пощади нас, – вопила она.

Истерический смех и рыдания Зюльмы прервали ее проклятия; изнеможенная напором гнева и ревности, она без чувств упала на землю.

О, как было больно, невыразимо больно глядеть на ее страдания. В ту минуту я забыл о собственном своем положении, а оно было небезопасно, потому что шум, произведенный Зюльмой, мог привлечь ревнивый дозор хана или чуткий слух ее соперниц, которые конечно воспользовались бы этим случаем для пагубы ее. Не знаю, долго ль оставался бы я в комнате ханши, если бы негритянка не вывела меня оттуда и почти силой не вытолкнула за ворота первого двора, предоставив собственному произволу; но я хорошо знал Ташкент и в лабиринте его улиц отыскал без труда свое жилище…

На другой день только и говорили в городе, что о христианке, пленнице хана, внезапно исчезнувшей из своей комнаты. Хотя эти толки велись шепотом и с видом глубокой тайны, тем не менее, однако, они были общие всем; говорили, что дьявол похитил пленницу; другие видели, как она порхнула птицей из слухового окна, называли даже колдуна, превратившего ее в птицу, которого хан велел отыскать и повесить. Но люди, более недоверчивые, ташкентские скептики, сомнительно качали головой и спрашивали: «а кровь? Отчего очутилась кровь в комнате пленницы?» Но никто не дерзнул прибавить к этой истории имя Зюльмы. Хана я не видел несколько дней, как ни силился дойти до него: мне было необходимо нужно с ним видеться, потому что жестокости, которыми он ознаменовал эти дни, большей частью разражались над нашими пленными.

Пленница хана была француженка, родом, как кажется, из Пондишери… История жизни ее исполнена происшествий чрезвычайных. Ее коротко знает Вольф, который и теперь живет в Лондоне и наслаждается своим счастьем, такой дорогой ценой купленным.

Бухара эль шериф, Бухара святая, славная, только и города на Востоке, что Бухара, Бухара рай земной, и мало ль каких эпитетов не прилагают азиатцы и особенно бухарцы, говоря о своем отечественном городе, и мало ль каких сказок не повторяют о нем. Например: повсюду свет нисходит с неба на землю, в одной Бухаре он занимается и восходит к небу; это чудное явление видел сам Магомет, когда несся по поднебесью, сопутствуемый архангелом Гавриилом. Известный персидский поэт, Фердоуси, говорит, Бухара не город, ряд городов. Европейские ученые придают большую важность Бухаре и распространяют влияние ее просвещения не только на Востоке, но даже на старинный запад (Гиббон). Я помню, как Гаммер, в бытность мою в Вене, силился доказать, что в училищах Бухары скрываются целые сокровища книг, особенно по части истории. Да, в Бухаре много училищ, более 300, но все учение в них ограничивается чтением Корана, различным толкованием его текста и богословскими диспутами, которые ведутся по известной форме; это нечто вроде наших старинных бурс; к довершению сходства, бухарские ученики, во время каникул, ходят на заработки, как было некогда и у нас, и тем обеспечивают свое существование на остальное время года, особенно в тех школах, на которые мирская благотворительность не слишком распространилась: что же касается до исторических памятников, то они не могли уцелеть, если бы и были, при тех многочисленных переворотах, которым подвержен азиатский город.

После всего, что мы слышали о Бухаре, конечно не без сердечного трепета приближались мы к ней, отыскивая взорами ряд городов, о которых говорит Фердоуси, и что ж мы не заметили Бухары, пока не толкнулись об стены ее. Правда, роскошные сады, окружающие загородные домики Бухары, сады, дышащие ароматом и негой юга, вполне вознаграждали наше ожидание и навевали отрадой на душу, истомленную единообразным видом пустыни, а мысль о крове, о приюте после трехмесячного странствования в степи, где не видели ни жилья, ни цветущего деревца, где все исчахло под влиянием раскаленных лучей солнца или притоптано набегами киргизов, эта мысль заставила бы нас забыть о самой Бухаре, если бы оглушительный шум не возвестил, что мы уже в святом городе, в котором можно полагать до 70.000 жителей. Длинный, почти сплошной ряд стен, местами разрушенных, тянулся вдоль грязной и узкой улицы. Только большие крытые базары, мечети и караван-сарай, лицом к площадям, разнообразили город, да арки, дворец Хана, укрепленный и стоящий на высоте во всеувиденье, возвещал о присутствии власти деспотической.

Грустное впечатление сделала на меня Бухара.

Я не стану вам ее описывать в подробностях; после описаний Мейендорфа и Бюрнса, это был бы лишний труд, и остановлю ваше внимание на хане Несср-Улле, который еще не был ханом в бытность Мейендорфа в Бухаре, а Бюрнс не удостоился быть ему представленным.

Несср-Улле, нынешнему хану Бухарии, не более 35 лет; он среднего роста, медленной и важной походки, худ, в лице видно истомление сладострастной жизни, и бледность его выказывается еще ярче от белой чалмы, навитой очень толсто на голове его; небольшие черные глаза его в беспрестанном движении, но если он говорит что-нибудь противное своим чувствам или старается уверить в том, чего никогда не исполнит, то опускает глаза свои в землю, как бы боясь, чтобы в них не прочли его тайной мысли, и набожно поглаживает свою окладистую, прекрасную бороду[5].

Бухарцы говорят, что он храбр, как лев; – эта добродетель идет всегда впереди прочих в Азии; – правда, он лично водил войска свои несколько раз на Кокан, но поведение его в последнем походе при Пишагаре не доказывает в нем большой храбрости. Страсть к славе, к завоеваниям, в нем есть, и он далеко не похож на тех ханов, которые проявляют власть свою одним насилием и тиранством, живут в серале и умирают на виселице. Несср-Улла сделал много добра Бухарии. Устройство артиллерии и регулярного полка в 1000 человек (сарбазов) оказало ему чрезвычайную пользу в войне с коканцами. Но всего ярче проявилась сила его характера в низложении Куч-беги.

Куч-беги представлял характер совершенный в восточном роде; он ни в чем не изменил себе в течение всей жизни, и самый опытный романист не мог бы создать столь полного характера, не мог бы выдержать его так постоянно от начала до конца. Куч-беги был первым министром при покойном отце хана, Мир-Хайдере и пользовался неограниченной его доверенностью. Умный, хитрый, вкрадчивый, корыстолюбивый, суеверный, властолюбивый, он не щадил никого для достижения своей цели, все и всех считал он за средства, которые мог употреблять по произволу, лишь бы они давались ему.

Властвовал собственно Куч-беги, а Мир-Хайдера тешил он призраком власти и названием хана, но тем не менее надобно было его беспрерывно тешить или усыплять, чтобы он не очнулся и не поступил с ним так, как поступил впоследствии Несср-Улла.

Происшествие, которое я сейчас расскажу, отчасти выказывает характер Куч-беги. Он был нездоров и невесел, когда ему сказали, что в Бухару пришел феринг, европеец, а зовется Мартын. Куч-беги, без дальнейших исследований, велел феринга посадить в яму, а деньги и имущество у феринга отобрать. Вслед за тем доложили, что у феринга ни денег, ни какого вещественного имущества не оказалось, а есть какое-то особенное, которое он покажет самому Куч-беги. Позвали феринга.

Мартын, – не станем называть его по фамилии, тем более, что он известен во всей Средней Азии под именем Мартына и едва ли сам помнит свою первоначальную фамилию, которую он менял по произволу, – Мартын родился в Галиции; кое-чему учился, кое-что наследовал от почтенных своих родителей, и с этим незначительным запасом покинул родину и отправился в путь; переходил из города в город, из страны в страну и, наконец, очутился в Лагоре, медиком в армии магараджи Реджид-Синга. Не подумайте, однако, чтобы он принял это звание, потому что был к нему приготовлен; вовсе нет! Он так же точно согласился бы быть инженером или артиллеристом, если бы ему предложили то или другое. Все это было дело случая. Мартын поступал по немецкой пословице: Бог дал место, даст и ум! И, действительно, Мартын, покровительствуемый генералом Вентурой, был отличным медиком, скопил себе небольшое состояние и жил припеваючи, как вдруг попал в известную историю, которая была между генералами Вентурой и Куртом за карету, единственную карету в Лагоре, поссорился со своими покровителями и должен был оставить владения магараджи. В Индии ему нечего было делать и он пробирался на северо-запад, в Среднюю Азию, не зная ни края, куда шел, ни цели, к которой стремился. Он имел в виду только одно, что в Европе без денег плохо, а приобрести их трудно.

В Кундузе, хан Мурат-бей, как водится, ограбил его и выбросил за город, потому что считал его ни к чему не годным. До Бухары дотащился он мирской милостынею.

– Посмотрим, что за сокровище у тебя, – сказал ему Куч-беги; какой-нибудь поддельный камень: знаю я вас, европейцев, но меня нелегко обмануть.

– Мое сокровище – знание! – отвечал твердо Мартын.

Куч-беги, не знавший этой фальшивой монеты Европы, принял слова Мартына за насмешку и пришел в исступление. – Ты смел оплевать мою седую бороду, посмеяться над прахом предков моих… и прочее и проч. – Поток гнева его лился неукротимо; но Мартын выдержал напор его хладнокровно; только когда дело дошло до палок, он сказал, не теряя, впрочем, своей обычной смелости: «я покажу тебе это знание. Ты болен, я излечу тебя; ты скучен, я развеселю тебя».

Куч-беги укротился: это черт, а не человек, – произнес он. Мартыну только этого и надобно было; ему гораздо выгоднее было слыть чертом, нежели человеком.

Вслед за тем он дал Куч-беги слабительное, и тот выздоровел; принес ему дистиллированной виноградной водки, и Куч-беги, предававшийся втайне запрещенному напитку, не мог надивиться искусству феринга. Мартын дал ему еще какого-то снадобья, за которое старик благодарил его более всего. – Словом, судьба Мартына совершилась. С этих пор начинается длинный ряд его проделок, о которых мы еще будем говорить.

Куч-беги любил деньги не как средство, а как цель; любил в них металл, звук, форму, нередко безобразную, любил в них все, – а эта страсть, как известно, самая сильная, самая исступленная. Мы уже заметили, что он не щадил никаких средств для приобретения денег, но нередко духовенство, со своим Кораном, разрушало самые бойкие его затеи. Так, однажды, он хотел увеличить пошлину с привозных товаров, но муллы ему доказали ясно, что Коран претит брать с товаров мусульман более одного процента с тридцати, и он должен был ограничиться налогами на одних кяфиров, но и тут оказалось важное неудобство. Армяне и индийцы, принимавшие важное участие в торговле Бухарии, особенно первые, должны были избрать другой путь своей деятельности, и Бухара, считавшаяся первым рынком Средней Азии, начинала утрачивать свою торговую важность, а это относилось к Куч-беги лично, потому что он был первым купцом в городе, по преимуществу, купеческому.

Главнейшая отрасль доходов Куч-беги состояла в косвенных поборах. Он тщательно подстерегал богатых купцов, и едва кто-нибудь выказывался из толпы, немедленно являлись на него доносы или в несоблюдении правил веры, или в употреблении запрещенного Магометом напитка, или в обмеривании, обвешивании и проч., улика всегда была наготове, и только значительный выкуп, и нередко конфискация всего имения, спасали жизнь виновного. В Бухаре все ходили только что не в рубищах, повесив головы, набожно поглаживая бороды и бережно затаив свои мысли, не только поступки; но и тут Куч-беги находил своих жертв, и в этом случае Мартын был деятельным его помощником. Он имел тесные связи с бухарскими евреями, по единоверию ли, – не известно было, за истину какой религии он придерживался, – или единомыслию, и через них выведывал о богатстве и тайных поступках бухарских подданных; но, наконец, и эта мера налогов не могла же быть неистощимой; правда, хан мало обращал внимания на повсеместную, особенно наружную бедность; он ханжил и довольствовался тем, что видел мечети, наполненные народом, а благословения ли воссылают они, или проклятия, – он об этом не справлялся; худо было то для Куч-беги, что многие действительно обеднели, другие оставили Бухару. Он позвал Мартына.

– Ты осел, а не мудрец, – сказал он ему, – и золота тебе не выдумать, мне сказал Сикендер, (Бюрнс, которого Куч-беги уважал) так научи, как приобрести его. – Мартын давно придумал одно очень затейливое, по его мнению, предприятие, которое сильно отдавалось Европой и только дожидался случая, чтобы объяснить его умному визирю.

– У вас, в благословенной Бухаре, сказал он, выпивают чаю в день столько, сколько в другом месте не выпьют воды; только и видишь, что чайных продавцов на всех перекрестках, не говорю о караван-сараях. Бухарец слова не скажет, не выпивши чашки чаю.

– Благодаря Аллаха, народ эмира благоденствует; но мне что из того?

– Мелкие продавцы и обманывают, и обкрадывают народ: запрети им эту промышленность, предоставь ее одному себе, или отдай на откуп. – Мартын объяснил, что значит откуп, и сметливый визирь тотчас понял! Глаза его заблистали радостью. – Ты точно мудрец, – воскликнул он. – Но Коран?

– Коран ничего не говорит о чае. – Но Мартын ошибся. Духовенство ясно доказало Кораном, что эта мера противна религии и восстало против нее всей своей силой. Вскоре помер старый эмир, и звезда счастья Куч-беги закатилась: блестящее предприятие его не удалось.

Мартын со званием доктора должен был необходимо соединять звание астролога, предвещателя и проч. Однажды старый хан вздумал похрабриться и собрать войско против Хивы; ему не хотелось подвергать своей особы опасностям и лишениям похода и он вверил войско начальству Куч-беги. Как было отделаться от этого поручения визирю? Он посоветовал хану спросить у звезд, благоприятна ли будет эта война и каким образом вести ее? Призвали Мартына, и тот, рассмотрев, как следует, небо, отвечал положительно, что поход удастся, но для блага Бухарии нужно, чтобы Куч-беги оставался дома и не покидал кормила государственного правления. – Войско отправилось под начальством какого-то узбека, но не прошло и двух недель, как оно прибежало назад, разбитое неприятелем и гонимое страхом. Хан велел казнить главноначальствующего экспедицией и Мартына; но Куч-беги спас Мартына. «Что ему в своей голове, – возразил он хану, – захочет, найдет другую; ведь он сам дьявол: зачем же наживать его злобу».

Это обстоятельство показало Мартыну всю неверность его положения в Бухаре; а хлеб, добываемый им, был тяжел и горек. Может быть Мартын заглянул и внутрь себя, ведь бывают же эти злосчастные минуты в жизни, и ему стало страшно убить нравственное существование свое, убить надежду на будущее, надежду, единственную утешительницу в жизни… О бедность, бедность, до чего ты низводишь людей! Проповедуйте о твердости, о нравственном величии духа, лежа в бархатных креслах, а низойдите до положения Мартына.

Как бы то ни было, он решился оставить Бухару. Россия ему представлялась еще Азией, только более гостеприимной, в которой было много непочатых рудников для его деятельности, и он решился ехать в Россию. После долгих усилий, Куч-беги отпустил его, но, как водится, велел прежде обобрать его с ног до головы. Мартын, наученный опытом, предвидел это и вручил свой маленький капиталец одному честному еврею, который и возвратил его в целости на границе русской. Не посчастливилось Мартыну и в России.

Судьба Куч-беги совершилась иначе. Молодой хан Несср-Улла, выведенный, наконец, из терпения деспотическими поступками Куч-беги, решился отдать приказание схватить его, но так испугался этой минутной решимости, что выехал за город и окружил себя войском; он готов был отменить это распоряжение, как ему донесли, что Куч-беги уже схвачен и брошен в яму. Имение его было конфисковано, но Несср-Улла оставил на этот раз ему жизнь, по просьбе старой ханши, своей матери. Куч-беги удалился, по соизволению хана, в маленькое, оставленное ему поместье и жил как истинный философ, узнавший всю тщету человеческой власти. Раз, сидя со своими домашними в саду, он увидел целую ватагу приближавшихся к нему вооруженных людей: это мои палачи, – сказал он равнодушно, – и, действительно, это были палачи, присланные ханом. Куч-беги пошел на казнь, так же беспечно, как он ходил в свой сад.

Экспедиция на пути в Бухару и военная экспедиция, действовавшая против Хивы (1839–1840 ГОД. Киргиз-Казачья степь)

Английские офицеры в Средней Азии

Около этого времени несколько офицеров английской, королевской и Ост-индской, службы проникли в Среднюю Азию, и между тем как К. и Г., офицеры экспедиции шедшей в Бухару, бедствовали в Больших Барсуках, участь их была еще горче в разных городах Средней Азии. Все эти люди имели сведения друг о друге через туземцев; положение, общее всем им, заставляло принимать участие одного в судьбе другого; случалось даже, что вещи, отнятые туземцами у одного, выручались другим и служили ему грустным напоминанием прошедшего и зловещим знамением будущего. Впоследствии, некоторые из этих людей сошлись, и двое из них только для того, чтобы умереть вместе под ножом убийц.

Капитан Коноли, – тот смелый Коноли, который лет десять тому назад, после многих приключений, прошел через Туркменские степи, – томился в неволе в Кокане, и странным образом спасся на этот раз от казни. Его привели во дворец хана, и мулла, лично к нему неприязненный, начал убеждать его принять магометанскую религию. Коноли, вероятно, догадывался, что в соседней комнате скрывался сам хан и слышал его разговор: когда мулла, после долгих разглагольствований потребовал от него решительного согласия на перемену религии, заметив, что сам Магомет в это время слышит его ответ и что кара его готова, если этот ответ будет отрицателен, Коноли отвечал с твердостью: если Магомет будет слушать ушами хана, то он действительно узнает немедленно мой ответ; если он будет действовать по внушению муллы, то он, Коноли, уверен, что кара уже готова для него; но что если Магомет так велик и правосуден, как говорит мулла и Коран, то сам внушит, что ему делать. – Ответ этот был принят ханом, как свыше вдохновенный, Коноли был спасен.

Впоследствии Коноли пробрался в Бухару; здесь нашел он полковника Стотгарта, который, чтобы спасти себя от казни, уже принял магометанскую религию и даже получил позволение оставить Бухару; он уже готовился к отправке на русскую границу с одним из купеческих караванов, приезд Коноли и подозрительность хана заставили остаться в Бухаре. Вскоре он, Стотгарт, был опять посажен в яму, также как и Коноли, а когда хан узнал, что англичане оставили Авганистан, то, не боясь более их мести, велел зарезать обоих. Коноли, не смотря ни на какие пытки, не принял магометанской религии; тот и другой умерли с твердостью, удивившей бухарцев.

Стотгарт состоял при английской миссии в Персии и оттуда проник в Бухару. Когда он представлялся хану, то двое из почетных узбеков, согласно этикету бухарского двора, взяли его под руки, чтобы представить пред светлые очи хана; это делается под видом уважения к представляемому лицу, но более для того, чтобы овладеть его руками и таким образом обезопасить особу хана от всяких бед. Конечно, приемы бухарских «придворных» были не совсем ловки и приветливы, и потому не мудрено, что Стотгарт принял их за насилие своей особы и личное оскорбление; он освободил свои руки и, выхватив обнаженную шпагу, стал в оборонительное положение. Поднялась тревога, но хан казался довольно покойным; наконец, когда успели объяснить Стотгарту, с какой целью его взяли под руки и все пришло в порядок, хан заметил ему насмешливо: неужели он один думал противостать всей Бухаре и силой выручить жизнь свою, если бы ей угрожала какая-либо опасность. – «Я о жизни и не думал, – отвечал Стотгарт, – но я спасал свое доброе имя от упрека, спасал честь нации, оскорбляемой в моем лице, и не потерплю никакого насилия, пока в состоянии владеть руками». – «А кто узнает о твоем поведении, которое будет стоить тебе жизни, кто одобрит его?» – «Мое собственное, внутреннее убеждение!» – Хан долго смеялся над этим ответом и несколько раз повторял его своим приближенным, как отличную пошлость, сказанную европейцем.

Казнь английских офицеров была для них милостью сравнительно с той пыткой, которую они терпели в яме. Вот какого рода эти ямы, достойные сатанинской мысли; в них предварительно распложают клопов до того, что вся яма наполняется ими, томят их голодом, и потом опускают туда несчастную жертву… Вообще, изобретательность азиатцев проявляется вполне в вымысле различного рода казней. Недавно ташкентский визирь, желая отомстить за что-то одному своему родственнику, зарыл его, живого, в землю по шею, выбрил ему голову, намазал ее медом и таким образом, среди знойного лета, предал его на жертву всем насекомым. Капитан Шакспир, о котором я сейчас буду говорить, рассказывал следующее: Один туркменский старшина, – если не ошибаюсь, – зарыл, также живого, по плечи своего брата, и, обвив вокруг его шеи веревку, другим концом ее взнуздал лошадь. Употребив, таким образом, шею своего брата вместо прикола, он гонял вокруг нее лошадь до того, пока веревка не перетерла совершенно шеи и голова не отделилась от туловища.

Коноли был одним из самых смелых путешественников, какие когда-либо бывали. Умный, опытный, находчивый в беде, он не раз выручал жизнь свою из крайних опасностей; но не любил он этой жизни, и потому вновь подвергал опасностям и вообще тратил ее как ни попало. Надобно, однако, сказать, что есть великое наслаждение в этой борьбе с опасностями, из которой выходишь победителем.

Капитан артиллерии Ост-Индской кампании, Аббот, был послан с поручениями Мек-Натена в Хиву; там он был по временам честим, по временам в подозрении у покойного хана, и, наконец, когда русская военная экспедиция, действовавшая против Хивы, уже была на обратном пути в Оренбург, Аббот пустился туда же, через Усть-урт. На пути, еще у южных предгорий Усть-урта, он попался в плен к киргизскому батырю Исету.

Исет, в свое время, был нашим врагом и приятелем, и я должен сказать о нем хотя несколько слов.

Исету не было еще 20 лет отроду, когда он уже приобрел себе славу в степи и общее уважение между своими, хотя по рождению принадлежал к «черной кости».

Здесь я должен сделать опять отступление, чтобы пояснить различие между «белой» и «черной костью» в Киргизской степи, для тех, кому это неизвестно.

К «белой кости» принадлежат все те, которые ведут свое поколение от Чингиса. Они именуются султанами. Это аристократия степи. Султаны, особенно дочери их, избегают родственных связей с плебеями, пользуются некоторыми наружными почестями и только, – если личными своими достоинствами не заслужили доверия в народе. Прежде, когда были ханы в Киргизской степи, султаны по преимуществу пользовались правом избирательства в ханское достоинство. Теперь русское правительство вверяет им разные должности, и только выбранных «белой кости» утверждает султанами-правителями, заменившими ханов в Орде; оно даровало им некоторые особенные права и вообще оказывает им отличие перед народом. Число султанов невелико.

Жена – калмычка составляет предмет пламенных желаний всякого среднеазийского магометанина, и народ должен был нередко отказываться от этой добычи в пользу султанов, тем более, что калмычки, по его понятию, улучшают породу «белой кости»; особенно во время известного бегства калмыков из России в Жюнгарию, султаны запаслись женами калмычками. От них-то заимствовали потомки эти резкие черты монгольского племени. С первого взгляда угадаете их по выдавшимся скулам и нижней части лба, которая до того впала, что если проведете по длине его линию, то она непременно коснется двух оконечностей глаз.

Между султанами и народом, или между «белою и черною костью» есть еще одно сословие, непринимаемое первую и отвергающее последнюю: это «хоаджи», которых не должно смешивать с хаджи, поклонниками, совершившими путешествие в Мекку. Хоаджи ведут родословную от Фатимы, дочери Магомета, и считают свое происхождение древнее и славнее происхождения султанов; за всем тем не пользуются особенными преимуществами ни в народе, ни перед русским правительством. – Есть еще рабы, торгауты, племя жалкое, ничтожное в нравственном отношении и малочисленное.

Исет был сложен как Геркулес; его атлетические формы, его дикая красота и приемы, полные отваги, могли поразить европейца и имели сильное влияние в кругу его соотечественников. О нем рассказывают множество анекдотов: вот один из них. Исет как-то увидел в улусах Кул-Мухамета его дочь, и был поражен ее красотой. В то время он мог бы легко добыть ее себе в жены; но, не подстрекаемый препятствиями, вскоре совершенно забыл прекрасную султаншу. Прошел год: два рода, Кул-Мухамета и Исета, поссорились и повели между собой кровавую вражду. Исет батырствовал; женщин он презирал, как существа, с которыми была связана мысль, хотя о временной оседлости, хотя о легких для киргиза путах; а Исету нужны были свобода и простор безграничные.

Однажды, под вечер, приехал к Исету кочующий купец, гость желанный, вестовщик неистощимый; гостеприимный батыр честил его от души, а купец говорил не умолкая. «В ауле Кул-Мухамета будет такой пир, – сказал гость, – какого давно не было в степи». – «А что?» – «Кул-Мухамет отдает замуж дочь свою». Исет смолчал, но судорожное движение лица его показывало ясно, что эти слова глубоко уязвили его. Через несколько минут он вышел из кибитки, позвал к себе двух верных и надежных товарищей и спутников баранты, и еще до рассвета, все трое о-дву-конь, были они в ауле Кул-Мухамета, находившемся верстах в 70 от аула Исета. Это было в темную осеннюю ночь. Припав к земле, Исет ползком подкрался к юрте, где, как он полагал, была его красавица, и вскоре вышел оттуда с ношей на руках; похищения нельзя было сделать втихомолку: поднялась тревога, но товарищи Исета увлекли за собой погоню, а сам он беспрепятственно достиг до своей лошади, скрытой за бугром. Еще минута, – и он сидел верхом, привязывая к седлу свою драгоценную ношу; как вдруг, при возникающей заре, он заметил, что на руках его была полуживая старуха, олицетворенное безобразие; он готов был кинуть с размаха оземь это жалкое существо, но счастливая мысль мелькнула перед ним и он пощадил его. – «Укажешь ли ты мне кибитку и ложе дочери султана?» – «Укажу».

Исету некогда было ожидать, пока уляжется взволнованный народ; оставив одну лошадь на месте и посадив на другую старуху, он отправился за ней на новый подвиг. Вскоре его приметили. Ударив нагайкой лошадь и гикнув на нее, он припал к земле, и между тем как лошадь неслась со своей жертвой, ясно отражавшеюся на просвечивавшемся горизонте и увлекала за собой погоню, Исет добрался до желанной кибитки и на этот раз не ошибся.

На другой день, в ауле Исета славили подвиг его и добытую им красавицу, которая не только не печалилась о своей участи, но гордилась тем, что стольких опасностей и жертв стоила своему мужу властелину.

Аббот был ограблен, избит, изранен; сопровождавшие его авганцы были разобраны киргизами по рукам; жизнь Аббота висела на волоске, но подоспевшие вовремя туркмены, охранению которых он был поручен хивинским ханом, выручили его и проводили в наше Ново-Александровское укрепление, находящееся, как известно, на восточном берегу Каспийского моря; отсюда, больного, привезли его в Оренбург, где он оправился и через Петербург возвратился в Лондон.

Киргизы, бывшие с Исетом, рассказывают странный случай, которому может быть Аббот обязан жизнью. Исет счел его за русского, принадлежавшего к тому военному отряду, который наказывал окрестных киргизов за разные их преступления; боясь в свою очередь заслуженной кары, он всячески допытывался через авганцев, понимавших по-татарски, где находился в это время отряд? Аббот, полагая, что он спрашивал об отряде туркменов, сопровождавших его, указал на Юго-Западе.

– В стороне Хивы! – заметил насмешливо Исет, предполагая явный и дерзкий обман в этих словах, – хорошо, я пойду на встречу к нему, – и, действительно, наткнулся на туркменский отряд, о котором мы говорили.

Здесь бы место рассказать о приключениях того авганца, который вез довольно значительную сумму денег Абботу из Герата; но это отвлекло бы нас слишком далеко от предмета.

Поручик Сир Ричмонд Шакспир, нынче капитан, жил в Герате, и судя потому, как он заботился о внутреннем хозяйстве своей квартиры и приспособлении возможного в ней комфорта, должно было полагать, что он располагался прожить здесь долго и спокойно, как вдруг получил через майора Тодта приказание ехать в Хиву; инструкция Мек-Натена была предназначена для Аббота, но так как в Герате уже знали об отбытии Аббота из Хивы, то она была вручена Шакспиру. 11-го мая 1840 года, он получил приказание, а 13-го мая, простившись с другом своим, визирем Бар-Мугамет-ханом, отправился в путь.

Он совершил свое путешествие смело и удачно, чему, конечно, много способствовали тогдашние обстоятельства. Я не упоминаю о тех неприятностях, которые он иногда терпел от попутных туркменов; даже не вижу большой беды и в том, что он однажды со своими спутниками сбился с пути, где были колодцы, и, таким образом, несколько времени томился жаждой в самую пору зноя, – это неизбежные приключения путника в степях среднеазийских. К тому же, туземцы с удивительным инстинктом умеют находить воду везде, на неглубоком расстоянии от поверхности, разумеется, воду тухлую и очень неприятную для вкуса, но уж такая там везде колодезная вода, и волей или неволей, а путник привыкает к ней, благословляя провидение за этот небесный дар пустынь.

Происхождение этой воды уже обращало на себя внимание некоторых ученых, составляя, действительно, чудное явление природы. Может, не всем известно, что в степях киргиз-казаков и туркменов, и во многих других в Средней Азии, где равнины не имеют никакого склона ни на поверхности, ни по внутреннему своему строению и образуют как бы котловину, в этих местах, лишенных совершенно проточной воды, безжизненных и раскаленных полуденным зноем, – туземец почти везде находит воду, часто среди песков и солончаков, на глубине одного или двух аршин; эта вода, как мы заметили, большей частью тухлая, находится всегда в незначительной массе, легко исчерпывается, видимо, не имеет никакого значительного истока или прибыли, содержит много посторонних веществ и носит все признаки застоя. – Откуда взялась эта вода в помертвелом остове природы, не оживляемом протоками, где даже небесная роса не всегда спадает в течение лета?

Я уже имел случай привести свои догадки по этому предмету; нынче, дальнейшие обследования дела и некоторые данные, позволяют мне дать большую степень вероятия своим предположениям и изложить их с некоторой точностью.

Вот, каким образом, изъясняет полковник Кодацци (Codazz), в своем чрезвычайно любопытном обозрении области Венесуэлы, Южной Америки, происхождение многочисленных Американских рек, берущих свое начало среди пустынь и составляющих исключительное явление природы, принадлежность степей. Прежде, желая непременно определить начало этих рек, помещали, у истоков их, кряж гор, и, таким образом, очень натурально объясняли себе происхождение вод. Горы эти приходились среди самых льяносов (американская травяная степь, отличающаяся от саванн своей сухостью). Кодацци не находит гор в льяносах, но говорит, что там образуется большая плоская возвышенность, plateau, изменяющаяся от 130 до 200 футов в высоту. По покатам ее струится множество ручьев, едва приметных в тени маврикиевых пальм (Mauritio flexuosalia); эти ручьи растут на пути без всякого видимого притока вод, и вскоре образуют судоходные реки, – явление, противоречащее с первого взгляда всем известным законам, но которое Кодацци объясняет геогностическим образованием страны. Поверхность этих плоских возвышенностей представляет вообще песчаную почву, покрытую высокими травами, свойственными американским саваннам; в течение зимы, дожди, столь частые в эту пору, проникают чрез рыхлый слой песка до глинистой почвы, на которой покоится он, и там останавливаются, удерживаемые ее плотностью. Этот запас воды пробирается по всем скатам и выступает вдоль их краев, образуя на поверхности те ручейки, о которых мы говорили, питает их беспрестанным просасыванием вод через рыхлый песок, и составляет невидимый приток, превращающий эти ручейки в огромные реки.

Таким образом, Кодацци встретился, совершенно для него нечаянно, с мыслью, которой коснулся я, говоря о происхождении подземных вод степей Азии. И здесь нередко, в известную пору года, дожди, не имея истока на плоской степи, просасываются чрез рыхлый песок, составляющий почти повсеместную ее поверхность, и останавливаются на плотной глине, которая образует его ложе. Но воды эти, не имея подземного истока по площади глины, совершенно параллельной поверхности степи и, следовательно, совершенно плоской, находятся в постоянном застое, и только испарением и медленным просасыванием через плотную глину сбывают ежегодную, хотя незначительную дань дождей. Явление это более подтверждается там, где выдавшиеся на поверхность горные пласты представляют некоторый склон для истока воды; таким образом, в горах Мугоджарских, и особенно на Усть-урте, во время дождливой поры, в разрезах гор, где просасывается ручей, видно, как воды скатываются, не на поверхности песков, но по пласту глины, которой они достигают и потом ниспадают вниз, нередко, при сильном притоке, прорезывая пласт глины до песчаника или мергеля; потом этот ручей течет медленно, не имеет никакого падения на пути, почти всегда выше горизонта подземной водной площади, и, следовательно, не почерпая от нее вод, но теряя свои в песках, чрез которые он просасывается, и редко достигает своей цели; сама Эмба, довольно значительная на пути своем, не достигает до моря и устьем своим исчезает в песках, за несколько верст от него. Вот происхождение тех сухих ложбин и корыт, которые заменяют здесь американские роскошные реки, и которым, как бы в насмешку, придают название рек на всех географических картах.

Шакспир из Хивы прибыл также благополучно на Оренбургскую линию, вместе с русскими, пленными, возвращавшимися на свою родину; отсюда он отправился через Петербург в Лондон, и вовремя поспел в Индию, чтобы участвовать в последней экспедиции англичан в Авганистан, где он был уже в качестве военного секретаря при генерале Поллоке.

Напечатанный Шакспиром в Blackwod’s Magazine коротенький путевой журнал исполнен ошибок, и, конечно, мало прибавить сведений к тем, которые имеем о пройденных им местах; названия многих мест и лиц до того изменены, что очень часто невозможно догадаться, о чем или о ком он говорит.

Замечательно, что Шакспир, отправляясь в путь из Герата, рассчитывал, кажется, на гостеприимство туркменов, и удивляется, что не нашел его; это гостеприимство кочевых народов существует только в воображении поэтов; еще оно соблюдается в отношении к магометанам-единоверцам; но посещение чужеверца уже считается осквернением юрты, и должно быть окуплено или дорогою платою, или, нередко, пленом непрошенного гостя. Все, что в этом случае иногда соблюдается, так это то, что дадут путнику выйти из кибитки и удалиться несколько из аулов, за которыми он уже делается добычей первого догнавшего его, и большей частью того, в юрте которого недавно сидел. Я не слишком верую и в гостеприимство арабов.

Шакспир исчисляет таким образом пройденное им пространство: от Герата до Мерва двести шестьдесят пять миль, от Мерва до Хивы четыреста тридцать две с половиной мили, что составляет, от Герата до Хивы, шестьсот девяносто семь с половиною англ. миль; этот путь он совершил в двадцать пять дней, несмотря на некоторые непредвиденные затруднения. Он прибыл в Хиву в июле месяце, когда там поспевает рис и свирепствует лихорадка, но крепкая натура англичанина избавила его от всех болезней. В Хиве он был честим: этого требовало положение хана. Хивинцы и теперь не могут без смеха вспомнить, в какое затруднительное положение приходил всегда Шакспир, когда ему надобно было, садясь по обычаю азиатцев на пол, поджать под себя ноги; чрезвычайно длинные и худые, они выставлялись из-под него то в виде сучковатых палок, составляя преграды для всех проходящих мимо его, то описывали острые углы, которые очень беспокоили его соседей; одним словом, ноги Шакспира составляли предмет чрезвычайно затруднительный для него и для его ближних.

В Хиве Шакспир встретил одного из тех жалких авантюристов, которые, из-за куска хлеба, пускаются на край света; кажется, это тот самый, которого мы встретили на пути в Кокан, и которого Кени-Сары, из сострадания или по другим причинам, освободил из плена. Родом он итальянец. Теснимый нуждой в своей благословенной Италии, он поселился в Париже, и, по обыкновению большей части своих одноземцев, стал делать гипсовые статуи; работа кипела у него под руками, но не сходила с рук, и он часто оставался без куска хлеба. Он оставил Париж и побрел в Петербург, надеясь, что там предмет его занятий не найдет соперничества. Но он ошибся: в Петербурге нашел он многих своих земляков, которые, проработав всю ночь, днем бродили по улицам с целой походной лавкой на голове и за всем тем возвращались домой, в свои конуры, с пустыми карманами, пустым желудком и больной головой. Итальянец пустился в Тифлис; здесь он хотя и не нашел соперников, но его статуй никому не нужно было; тут только он убедился, что его ремесло, или художество, как он называл, ни на что ему негодно, и определился учеником к тифлискому часовых дел мастеру. Постигнув тайну этого искусства, он отправился в Тегеран; о статуях в магометанской земле нечего было и думать, потому что Коран строго запрещает всякого рода изображения, но увы! – Новое его искусство встретило и здесь соперничество, и здесь была неудача нашему итальянцу. – Кажется, с Коноли он отправился в Кокан, оттуда перешел в Ташкент, едва ли не был в Кульже, был в Бухаре, и, наконец, очутился в Хиве, везде преследуемый нуждой, нередко побоями, пленом и угрожаемый смертью, которая два раза уже заглядывала ему прямо в лицо.

Говоря об английских офицерах, бывших в описываемое нами время в Средней Азии, мы не упомянули ни о Бюрнсе, ни о Вуде, потому что первый давно уже находился действователем в Кабуле, а Вуд также уже совершил свое путешествие к источникам Инда и Оксуса.

Мы, русские, не любим говорить о себе; велено-сделано, да и забыли о том. Но я возобновляю смелую экспедицию наших уральцев в памяти тех, которые участвовали в ней.

Частые и смелые грабежи, производимые кочующими киргизами Адоевского рода у восточного берега Каспийского моря, истощили терпение нашего правительства и принудили его принять решительные меры к обузданию дерзких корсаров. Нужны были меры грозные и быстрые, несмотря на зимнюю пору, а потому предположено было генерал-адъютантом Перовским снарядить военную экспедицию: это было в конце 1836 года.

Зимняя экспедиция предпочиталась и потому, что восточный берег Каспийского моря, от наших границ и до Мангышлака, лишен воды, которую в зимнюю пору можно было заменить снегом; к снегу же казачьи лошади, породы киргизской, скоро привыкают. Сверх того, в это время года, киргизский скот, от дурных кормов и суровости зимы, изнурен и мало способен к перекочеванию из одних мест на другие, к чему киргизы, обыкновенно, прибегают летом, чтобы избегнуть встречи с русскими отрядами, посылаемыми в степь для наказания виновных. Но вопрос состоял в том, какой путь избрать для отряда: по льду морем, или берегами твердой земли?

Путь берегом изгибался и уклонялся от прямого направления повсюду; невозможно было пройти пространство, заключающееся от оконечности нашей Уральской линии до Мангышлака, 1200 верст, по дурной дороге, по снегам, не изнурив совершенно лошадей, еще до прибытия отряда на место, где надобно было ему действовать быстро, чтобы застигнуть киргизов врасплох или преследовать их.

Путь морем, по льду, несравненно прямее и легче для лошадей, чем берегом твердой земли, но он небезопасен; порывистый восточный ветер нередко отторгает льдины от самых берегов и уносит их в открытое море, вглубь.

Предпочли этот последний путь, тем более, что он совершенно укрывал наши движения от дозора киргизов и доставлял возможность застать их на месте; положено, однако, было, чтобы отряд, для безопасности своей, держался малой глубины, где лед тверже и редко уносится в море, а, между тем, путь этот к Мангышлаку все-таки значительно сокращался.

Отряд в 500 человек уральских отборных казаков был снаряжен с двухмесячным запасом фуража и провианта, на лучших киргизских лошадях, и так поспешно и тайно, что даже, не исключая своих, все думали, что это обыкновенный наряд казаков на полинейную уральскую службу, а не для военной экспедиции.

Начальство над отрядом вверено было полковнику Мансурову, а помощниками ему даны были подполковник Данилевский и адъютант генерал-адъютанта Перовского, лейб-гвардии гусарского полка штабс-ротмистр Челяев, которые, в случае болезни начальника отряда или кого-нибудь из них, могли заменять один другого.

Мы уже заметили, что для достижения цели экспедиции, необходима была быстрота, чтобы киргизы не проведали преждевременно об идущем к ним отряде и не перекочевали в глубь степи, к туркменам или к хивинским границам, и тем не избегли наказания русских, а потому экспедиция не иначе могла состояться, как на лошадях, без верблюдов; каждый казак ехал в санях, в которых находилось двухмесячное его и лошади продовольствие; но по достижении нашего Ново-Александровского укрепления, отстоящего от г. Гурьева около 500 верст по морю, должен был оставить сани в укреплении, и действовать верхом, по усмотрению начальника, на всем протяжении непокорных киргизов, кочевавших в трехстах верстах от Ново-Александровска.

Сборным местом для отряда назначена была станица Сарайчиковская, куда в два дня казаки, снаряженные в экспедицию, собрались из своих станиц, а на третий день, 21-го ноября 1836 года, выступили и пришли 24-го числа в г. Гурьев, откуда отряд должен был идти в поход, по льду, морем. 25-го декабря, по случаю праздника, была в Гурьеве дневка, а 26-го, на рассвете, пользуясь небольшими морозами, от 8 до 10 градусов, отряд выступил в поход, держась в виду берегов, на малой морской глубине, делая переходы от 40 и до 50 верст в день. Лед был гладок, как зеркало, и лошади, подкованные на острых шипах, не чувствовали почти тяжести саней. Ночлеги бывали на льду, большею частью у самых берегов, где рос камыш, вполне заменявший дрова, а вместо воды, во все время нахождения отряда в пути, казаки употребляли снег и лед, к которому совершенно привыкли.

Странным казалось для людей, в первый раз бывших зимой на море, видеть огонь, горевший несколько часов сряду на льду, не разрушая его.

Отряд шел в следующем порядке: трое Гурьевских, опытных на море казаков ехали впереди отряда, в 200 саженях, и время от времени пробивали лед железными пешнями, измеряя глубину казачьей пикой и стараясь держаться моря не более 1½ или 2 саж. глубины; за ним шел отряд.

Передовые казаки давали знать немедленно отряду, если замечали какую-либо опасность: большие полыньи или рыхлость льду, для обхода которых требовалось иногда углубляться в море или приближаться к берегам, отдалявшим от прямого пути; в первом случае, начальник отряда принимал, сколько в его зависимости было, меры для отвращения каких-либо несчастий. Отряд шел в пять рядов, каждый ряд состоял из 100 саней. В таком порядке он следовал шесть переходов от г. Гурьева морем, без всяких особенных приключений; правда, не было перехода, чтоб несколько раз в день лед, не слишком окрепший, не проваливался под санями отряда. Сначала, пока не привыкли, подобные случаи производили тревогу в отряде, но как они повторялись часто, без всяких дурных последствий, то с ними свыклись до такой степени, что они порождали в казаках общий смех. Когда в отряде бывало закричат, врозь! каждый догадывался, что лед под кем-нибудь провалился, и выдвинувшись со своими санями на простор, сам спешил к месту, где нужно было оказывать помощь.

На 7-ом переходе, в день нового года, в 80-ти верстах от Ново-Александровского укрепления, отряд пошел наперерез бухты, глубоко вдавшейся в море, и, таким образом, представлявшей значительный обход; отряд перерезывал эту бухту наискось, избегая, по возможности, глубины моря. Мороз был в 15 градусов; сильный восточный ветер дул прямо в море. Отряд уже приближался к берегу моря, как вдруг, порывистым ветром между 4 и 5-ю сотнею разломало лед и разделило их от прочих водой. Четыре сотни, бывшие с левой стороны, кинулись к берегу, а 5-я сотня, отделенная, таким образом, от отряда водою на 40 саж., осталась на месте, на огромной массе льда, имеющей в окружности несколько верст.

Между тем, как первые сотни выпрягали своих лошадей, чтобы поспешить на помощь 5-й сотни, с ужасом увидели передовых казаков, оторванных ветром, на небольшой глыбе, уносимой в море. Но мы на время оставим этих пловцов на жертву бури и моря, и обратимся к 5-й сотне.

Воспользовавшись минутным затишьем, казаки с удивительной быстротой нарубили и наловили плавающих ледяных глыб: укрепив их одна к другой веревками и пешнями, составили, таким образом, плавающий мост и довели его с берегового льда до глыбы, на которой находилась 5-я сотня. По мере того как льдины ломались при переправе под лошадьми, их заменяли новыми, и к чести уральских офицеров должно заметить, что ни один из них не хотел быть на безопасном месте, пока не переправили, таким образом, всех казаков с тяжестями, и оставались на живых мостах, которые от поднявшегося вновь восточного ветра, могло унести вместе с ними в открытое море. Эта необыкновенная переправа продолжалась на 2-ух саж. глубины, около 1½ часа, и только двое саней пошло ко дну моря. Обратимся к передовым казакам.

Еще за несколько часов времени до того, как 5-я сотня оторвалась от большой колонны, адъютант Челяев, знакомый с этими местами прежде, и бывший уже с генерал-адъютантом Перовским в Ново-Александровском укр., заметил, что передовые, желая прямее выйти к выдавшемуся мысу, заходили далеко в море; опасаясь каких-нибудь последствий для отряда, если он попадет на большую глубину при столь сильном ветре, Челяев опередил отряд в своих легких санях. Догнавши передовых, он тотчас велел остановиться, пробить лед и измерить глубину. Сказано-сделано. В одну минуту казаки проломали лед, опустили в воду пику, но дна не достали; бросили лот, и он показал глубину 3-х саженей. Ч. рукою дал знать приближающемуся отряду, чтобы он поворотил влево, ближе к берегу, а сам, повернув также влево, остался вместе с передовыми казаками, чтобы чаще промеривать море, пока отряд не выйдет на 1 ½ или 2-х саж. глубину. Наконец, передовые приближались уже к тому месту, где берег выходит мысом в море и были от него не далее как в 3-х верстах, как вдруг раздался крик: отлом! Челяев увидел между собою и берегом, наискось, куда хотел вывести отряд, воду; он обратился назад, чтобы дать знать о том отряду, но к удивлению своему увидел в то же время несущуюся влево, ближе к берегу, всю колонну на рысях, а одну небольшую часть на месте; (это была 5 сотня). Передовые пустились влево к берегу, чтоб присоединиться к отряду, но скоро остановлены были и с этой стороны водою; они бросились назад, по направлению к 5-й сотне, но и тут было море. В таком положении передовые увидели себя окруженными со всех сторон разъяренным открытым морем, на льдине, имевшей в окружности одну версту, которую силою ветра несло прямо в глубь и время от времени уменьшало в объеме. Тут делать было нечего! Челяев, однако, обратился к казакам, с вопросом, не придумают ли они чего-нибудь для общего спасения, пока еще их льдина не очень отдалена от твердой массы льда? На что казак, из Гурьева городка, по фамилии Соболев, отвечал с совершенным хладнокровием, указывая на волнующееся море: «Ничего, ваше высокоблагородие! кабы еще лед был тверд и не ломало его, да был бы у нас провиант с собою, тогда, может, Бог и помиловал бы нас; но льдину нашу несет прямо в море и на глуби скоро ее искрошит; если же она уцелеет и пристанет куда-нибудь к большой льдине, мы, без провианта, умрем голодом и холодом». – Нельзя было не удивляться той твердости и присутствию духа, с какими казаки ожидали видимой гибели, тем более, что каждый из них хорошо понимал настоящее свое положение.

Сначала эта горсть людей, кинутых в открытое море, на утлой льдине, отделялась от твердых льдов водою, всего около 40 саженей, так что, не взирая на шум волновавшегося моря, Челяев с казаками слышали, как с того берега кричали им: дадим помощь или сами погибнем. Но через несколько минут порывистым ветром отнесло льдину в море за версту и бросало во все стороны по воле бурной стихии более получаса, отламывая куски волнением до того, что под конец она представляла небольшую массу, имевшую около 200 саженей в окружности. Тут Уральские казаки показали, чего этот бойкий и молодецкий народ не сделает из любви к своим и неустрашимому духу. Знавшие прежде в экспедициях адъютанта Челяева и желая спасти его с передовыми, они изобретали разные несбыточные для того средства, с явным пренебрежением всякой опасности; наконец, урядник Карп Гурьев и казак Иван Климов, бывшие на берегу, вызвались разделить участь с Челяевым, и на этот конец придумали связать на крепко веревками двое порожних саней, сесть в них самим, запастись провиантом на достаточное время и пуститься в море по ветру, куда отнесло передовых, и немедленно занялись приготовлением этих необыкновенных лодок. Самоотвержение было велико, но оно могло принести пользу погибающим только в том случае, когда бы они пристали куда-нибудь к острову.

Прошло более получаса самого томительного ожидания для бедных пловцов; ветер стал мало-помалу утихать и переменяться, и вдруг раздался крик: братцы: город городить! Казаки устремились в ту сторону, куда указывал один из них, восклицая: спасение! шиханы ставить! Слыша в первый раз в жизни своей эти слова и не понимая их значения, Ч. спрашивал, чему они обрадовались? тут, на походе, казак Соболев сказал ему, что от переменившегося ветра их повернуло в сторону и придвинуло к стоящему крепкому льду, от напора которого льдину, где они находились, начало ломать и коробить, что уральцы называют, «шиханы ставить, или город городить». Приближаясь к окраине шагом, со всеми предосторожностями, и боясь за каждую минуту, чтоб не проломился под ними лед, уже очень ослабший от бывшего волнения, казаки увидели, что они все еще отделены от твердых льдов водой, аршина на полтора. Ожидать было некогда, потому что их рыхлая льдина быстро разрушилась; надобно было действовать немедленно; попробовали заставить лошадей перескочить через полынью с санями, и бедное животное, дрожа как лист, но чуя близкую опасность, повиновалось голосу, и все трое саней очутились на той стороне; за ними последовали казаки и Челяев.

Совершив эту переправу, путники наши не были в безопасности; они не знали, соединяется ли эта льдина с берегом, или составляет плавучую массу, подобную той, на которой они находились, и побуждаемые первым влечением, решились ехать по тому направлению, откуда их унесло ветром в море. Вдали синелся горизонт, позади волновалось и шумело море; а перед ними стлалась гладкая и блестящая как стекло поверхность льда. Далеко, верст за 5, приметно было движение людей, но было ль это на берегу или на льду, нельзя было отличить. Путники пустились на рысях, и вскоре достигли их; это была пятая сотня, уже переправлявшаяся на своих плавучих мостах.

Легко вообразить восторг казаков: они выбежали к ним навстречу, увлекаясь общим чувством радости, обнимали Чел. и передовых казаков без различия. Но радость пол. М., связанного с Ч. дружбою и полагавшего его гибель неминуемою, была неизъяснима. Переправа 5-й сотни, а с нею передовых, продолжалась около 2 часов, после чего они присоединились к отряду, стоявшему на безопасном месте, около самых берегов, где и провели ночь.

С этого ночлега отряд подвигался вперед, держась берегов, и потому ему пришлось делать большие обходы: однако же, на третий день, он благополучно прибыл на Ново-Александровское укрепление, где, передневав, выступил в дальнейший путь, тем же порядком и морем. По достижении Колпиного кряжа и Бозачи, верстах во 100 от укрепления, отряд оставил свои тяжести, и, устроив в них вагенбург, взял семидневное продовольствие и пошел далее к местам кочующих киргизов. Разведав о их близкой кочевке, казаки оставили при небольшом прикрытии продовольствие, а сами пошли рысью к кочевьям киргизов, тогда только заметивших приближение русских и готовившихся к перекочеванию; удивление киргизов было чрезвычайно; долго не верили они собственным глазам, пока, наконец, истина не явилась перед ними во всей своей ужасающей наготе. Правда, за несколько времени до того, между ними разнеслись странные вести, что иногда, на море, были видны блуждающие огни; иногда показывалась на северо-западном горизонте какая-то неопределительная полоса, словно стадо сайгаков перекочевывало; раз, даже, прибрежные киргизы, припав к земле, слышали вдали какой-то гул; но все это почитали сверхъестественным явлением, а вовсе не приближением русских, движение которых еще от самых границ не могло бы от них укрыться. Словом, казаки громом упали на них, разбили, разметали в разные стороны, многих взяли в плен, перекололи защищающихся. Потом отряд, присоединив к себе оставленных за несколько верст казаков, разделился надвое, и пошел далее, назначив общий пункт для соединения место, где оставлены были сани. Две недели сряду оба отряда были в беспрестанных движениях, преследуя, настигая и поражая бегущих киргизов.

Данилевскому удалось захватить и сжечь три большие лодки, скрытые в камышах, на которых киргизы выходят в море на грабежи.

Эту экспедицию они обыкновенно совершают таким образом: заметив русских рыбопромышленников, беспечно стоящих в море, скрываются в своих лодках, выставляют рыболовные снасти, чтоб лучше обмануть их, и, выждав попутный ветер, быстро налетают на них и захватывают часто совершенно беззащитных; потом, как водится, судно разбирают на дрова, а людей уводят в неволю или на продажу.

Через три недели оба разделившиеся отряда соединились со всеми пленными и множеством отбитого ими скота, и возвратились обратно в Ново-Александровское укреп., а оттуда в свои границы, морем же; после шестинедельной и трудной экспедиции. Цель была вполне достигнута. Киргизы твердо помнили кару русских, перестали веровать в невозможность экспедиций с нашей стороны в зимнее время, и долго не покушались на грабежи в море.

Поле, усеянное трупами и костями, после кровавой сечи, поражает и сокрушает даже людей, привыкших к подобного рода зрелищам; вид мертвого человека, среди пустынной и безграничной степи, одного, о бок с верным конем своим, вид этого странника, застигнутого на пути или голодом или жаждой, с рукою, простертою к стороне своей родины и с выражением страданий, замерших на лице его, – грустнее и тяжелее для того, кто встретит этот одинокий труп, кто такой же странник среди бесприютных степей, кто испытал и кому суждено часто испытывать зной и стужу, голод и жажду, буран песчаный и снежный и все терпеть и все страдать… Но для меня было еще больнее, еще грустнее, после того состояния одиночества, с которым совершенно свыкаешься во время долгого странствования в степи, вдруг перенестись в азиатский город, шумный и грязный; возвратиться к жизни, исполненной тревог и страстей; вступить в борьбу с людьми… льстить визирю и окружающим его… и быть вечно настороже, на каждом шагу остерегаться удара ножом из-за угла или доброго приема яда в присланном в подарок плове…

Сеть каналов, опутывающих Хиву, представить гораздо более затруднений для военного отряда, который бы желал в нее проникнуть, чем горы Усть-урт с Севера, и отроги Гиндо-Куша с Юго-Востока, которые считали важными преградами в этом случае, пока Русская военная экспедиция 1839 года не убедилась на месте, что Усть-урт имеет несколько весьма удобных всходов, а английские офицеры не исследовали Гиндо-Куша, проникнув через него на Север и на Северо-Запад. Стены, окружающие Хиву, ничтожны для европейской артиллерии. Из-за них возвышается бирюзовый купол главной мечети и верхушки тополей… Русский легко обживется в Хиве; климат, и особенно вода, в ней несравненно лучше, чем в Бухаре; небо всегда ясно, ночи очаровательны, сады изобилуют всякого рода фруктами, излишнее употребление которых едва ли даже вредно здесь; по крайней мере, на нас не имело никакого дурного действия; а дыни, – вы не можете иметь о них и понятия по европейским дыням: они тают во рту, душисты как ананас и вкусны вне сравнения; недаром они пользуются известностью во всей почти Азии.

Бухарцы отзываются о хивинцах, как о варварах. Правда, хивинцы мало чему учатся; не слишком строго соблюдают религиозные обряды, грубы в обращении; зато характер их открытый, хитрость и обман не доведены до той утонченности, как в Бухаре; более склонны к общественной жизни и гостеприимны, а потому с ними легче ужиться, чем с другими среднеазийскими народами.

Хива занимает второстепенное место в системе среднеазийских ханств; тем не менее, покойный хан бивал часто бухарцев, и не далее как года два тому назад, привел из похода своего к границам Бухарии множество пленных. Он значительно увеличил свое ханство переселением некоторых покоренных им племен туркменов и пленных персиян и бухарцев; с коканцами Аллах-Кули-хан жил большею частью в дружбе и состоял в родстве с ханом; киргизов – тех, которые признают власть Хивы – держал в страхе. С персиянами почти всегда враждовал и часто опустошал их границы. Но я еще буду говорить о хане в другом месте…

Дни текли обычною чередой, длинно и скучно. Я рвался в путь, на свободу; но дела здесь ведутся медленно: надобно было выжидать и терпеть. Я находился постоянно в каком-то напряженном положении; кроме того, с некоторого времени меня мучило сновидение, которое повторялось чрезвычайно часто: оно не имело в себе ничего ужасного, но ложилось на чувства, на душу, каким-то тяжким камнем, каким-то злым кошмаром. Если я закрывал глаза, ко мне являлся человек, которого я никогда не видел наяву, унылый, бледный, высокого роста, с окладистой черной бородой, и, сложив накрест руки, потупив глаза, становился передо мною, и я в томлении ожидал, чтобы он начал говорить, но он молчал; я силился спросить, что ему было нужно, старался оттолкнуть от себя! Но все усилия мои были тщетны, и мне было невыносимо тяжело, пока, напрягшись, я не исторгался, наконец, от злого сна. Так прошло несколько времени; я приписывал это действию летних жаров или желудка, принимал прохладительные средства: все напрасно. – Мне, наконец, казалось, что если бы я увидел этого человека наяву, то он бы меня не тревожил более во сне, и вскоре, действительно, увидел его…

Я вас предупреждаю, что в рассказе моем вы встретите некоторые непонятные вещи, что лицо, о котором я говорил слишком странно; его знают двое бывших моих спутников в Хиву и о нем теперь еще многие вспоминают там. Надобно же было случиться, чтобы и сама встреча моя с ним представляла в себе нечто романтическое. Вот как это было: хан, желая оказать мне особенную свою благосклонность, пригласил меня на охоту с соколами и беркутами, которую он страстно любил; охота была удачная, и хан был очень весел; сам спустил он с рук своего сокола и любовался, как тот сначала залетал в высь, выглядывая добычу, и потом стремглав из-за небес кинулся на жертву; но вдруг, у самой земли, всполохнулся, взмахнул крылами и поднялся вверх; ясно было, что он испугался чего-то необыкновенного; думали, что в камышах, над которыми он взвился, скрывался дикий кабан и радовались нежданной встрече; но посланные на разведки объявители, что нашли человека. К указанному месту подъехал хан, а за ним и я; вообразите же мое удивление – этот человек был мое ночное видение, мой кошмар! Он стоял перед ханом, бледный, с потупленными глазами, со сложенными на груди руками, и ожидал смерти, но не молил о прощении.

– Мустафа, – сказал хан, без труда узнав своего пленника, персиянина, которого он любил и отличал, – разве тебе худо у меня; зачем ты бежал?

– Дома жена… двое детей: им нечего есть, – отвечал отрывисто пленник.

Хан обратился к Дестерханджи:

– Дать ему жену и десять тилл[15]; пускай пять из них отошлет детям, а на остальные обзаведется сам, – и не слушая благодарности Мустафы, отправился далее. Никто из бывших тут не ожидал такого милостивого окончания дела. Желал ли хан выказать свое великодушие передо мною, пощадил ли он пленника потому, что считал его необходимым человеком для своей артиллерии, боялся ли его чародейства, или просто он в этом деле руководствовался движением собственного чувства, – я не знаю; но к чести Аллах-Кули-хана скажу, что примеры подобного великодушия были не редки в его жизни.

С этих пор, я действительно избавился от тяжкого сновидения, зато часто встречал Мустафу наяву; он, вместе с нашим русским пленным, который некогда торговал пряниками в Астрахани, заведывал всей артиллерией хана, если можно назвать артиллерией несколько пушченок на тележных колесах, или вовсе без колес.

О Мустафе рассказывали чудеса в Хиве: говорили, что он проникал тайные мысли другого, вызывал по произволу тени давно умерших, предсказывал будущее. Сам хан веровал в его сверхъестественный дар и уважал его. Я избегал вообще сношений с посторонними людьми, но с Мустафой как-то невольно сошелся. Это было несчастнейшее существо на свете, находившееся в постоянной борьбе с самим собой и с внешним миром; его нравственное начало, не укрощенное образованием, преобладало в нем, и тело, изнеможенное, не выдерживало порывов души пылкой и сильной. – Вот история его жизни: Мустафа родился в какой-то персидской провинции и был в детстве пастухом; тут уже заметили его странную власть над окружающими предметами; чтобы собрать свое стадо, рассеянное на далеком пространстве, ему стоило только обвести взором своим вокруг, и овцы его сбегались к нему, в какую бы пору дня это не было, и следовали за ним с покорностью непонятной. Никогда ни одна овца не отлучалась от него и не пропадала; кроме того, его взор охранял стадо от нашествия волков и шакалов надежнее целой стаи собак. – Вскоре молва стала привлекать к нему людей суеверных, и особенно больных, испрашивавших выздоровления, и нередко одного его прикосновения, одного взгляда, было достаточно, чтобы облегчить мучения страждущего. Слава его распространилась далеко, но он не искал, а убегал ее; удалялся по целым неделям в горы или леса, и проводил там время в молитве, в посте, предаваясь размышлениям; но тщетно старался он найти ответ в своем уме на те вопросы, те сомнения, которые потрясали его, тщетно старался найти разгадку своей жизни. Предавшийся совершенно религии, он встречал одни сомнения и горько каялся в том, и не мог отогнать от себя разочарования; он было хотел принять правила Суннитов[16], считая один закон Магоммета непреложным, но и тут встречал повсюду заблуждения. Приписывая это соблазну дьявола, а не собственному убеждению, он каялся, и опять сомневался, и терзаниям его не было конца. Тело его ослабело, зато зрение и слух утончились до невероятности; он безошибочно предсказывал приход каравана дня за два; но всего замечательней в нем были сила и влияние его мысли, которые не раз служили ему на пагубу. Вот, каким образом, он попал в плен. Живя в пограничной провинции, он должен был часто встречаться, с оружием в руках, с туркменами; был храбр и презирал опасность. Однажды напали на него несколько человек: аргамак Мустафы был свеж и силен, и одним взмахом оставил далеко за собой нападающих, которых лошади были уже изморены продолжительной ездой; как вдруг у Мустафы родилась мысль, что его могут настигнуть, что конь может изменить ему, и эта мысль не покидала его наперекор всей силы желания изгнать ее; он предвидел ее пагубное влияние; отчаяние овладело им; он опустил поводья, его аргамак сбавил шаг… настигнутый неприятелем, Мустафа, беззащитный, отдался в плен.

Он сам рассказывал мне последние приключения свои: давно уже он затеял оставить Хиву и хана; но первая мысль его была обратиться ко мне и молить, чтобы я выкупил или выпросил его у хана, или, наконец, тайно взял с собою: эта мысль не покидала его несколько дней и была так сильна, что вполне отразилась, как я уже сказал, в ночных моих сновидениях: «Я предугадывал это, – прибавил Мустафа, – но не мог пособить, а люди приписывают мне такую всемощную силу. Не решившись просить тебя, – я бежал; но всю дорогу думал о хане, думал о том, что бы было, если бы он настиг меня, и, знаю, своей постоянной мыслью, которую никак не мог отогнать, я привлек к себе хана…»

Мустафа был постоянно печален; едва улыбка касалась уст его, он спешил согнать ее, предвидя в ней, по какому-то непонятному предубеждению, знамение будущих бедствий. Недоверчивый к себе, он был недоверчив и к людям, и только увлекаясь порывом чувств, он иногда высказывал вполне свою душу, и потом раскаивался в этой невольной измене самому себе.

Мустафа первоначально был куплен Магмет-Рахимом, который в то время еще не был ханом и усыплял лестью своего старшего брата, Кутли Мурата, кроткого, слабого, утратившего звание и достоинство хана и довольствовавшегося названием инаха. Магмет-Рахим был не укротим в страстях, воли железной и непреклонного сердца. Последствия мнимой дружбы двух братьев легко было предсказать, но не в том ужасающем виде, как они случились и как предсказал их, говорят, Мустафа. Он представил Магмет-Рахиму его самого, по колено в крови… окруженного трупами казненных им братьев… попирающего ногами самые непреложные статьи Корана, терзающего народ свой… представил его ханом… и Магмет-Рахим обнял его, и осыпал милостями, когда пророчество сбылось; а пророчество сбылось, как известно, во всей своей силе! Время ханства Магмет-Рахима, предшествовавшего Аллах-Кули-хану, народ твердо помнит, как страшную кару суда Божия. – За милостями хана, последовал его гнев, и вот по какому случаю, как гласит предание, – сам Мустафа ничего об этом не говорил.

Магмет-Рахим, которого не трогали, не щекотили более никакие казни, искал новых побуждений, чтобы расшевелить свои утомленные чувства, новых средств, чтобы испытать терпение народа и, в случае его волнения, накинуться на него опять голодным волком; он вспомнил, что отец его, Ельтезер, был женат на дочери потомков Сеидов[17], что у мусульман почитается в высшей степени нарушением закона, и решился последовать его примеру; Мустафа, пользуясь милостями хана, осмелился ему высказать весь ужас такого преступления, напомнил гибель его отца, который, вскоре, после такого брака, утонул, переправляясь через Амудерью, что явно свидетельствовало небесный гнев за оскорбление Корана, – все было напрасно: Магмет-Рахим хотел показать, что он выше закона пророка, и брак совершился; но в первую ночь, последовавшую за ним, хан заснул сном крепким и продолжительным, а его девственная супруга исчезла с брачного ложа… Разъяренный хан рвался и метался во все стороны; поражал все, что ему ни попадалось под руку; он призвал к себе Мустафу и требовал, чтобы тот возвратил ему жену, не то клялся казнить его немедленно.

– Твою жену может возвратить тебе один пророк, исторгший ее от греха; казнить же ты меня можешь сию минуту: я готов. – Равнодушие Мустафы устрашило хана, который веровал в его чародейственную силу; он довольствовался тем, что отправил его в дальние свои владения, где Мустафа провел несколько лет в рабстве и пытке, пока новый хан, Аллах-Кули, не исторг его оттуда[18].

Конец Мустафы был самый печальный. Случилось как-то, что он был необыкновенно весел; ему заметили это, и он вдруг изменился, побледнел и замолк; бывшие тут мусульмане с благоговением глядели на его суеверный страх, и некоторые решились спросить, что он предзнаменует?

– Меня ожидает большое несчастье!

– Более смерти ничего случиться не может, – отвечали ему в утешение, – а смерть только возрождение к жизни: все в воле Аллаха!

– Хуже смерти, – сказал Мустафа, и распорядился своим небольшим достоянием. На другой день он встал с постели, пошатываясь, с какими-то судорожными движениями, в состоянии совершенно для него непонятном; он не узнавал ни людей, ни предметов, окружавших его; слова его и поступки показывали детское незнание… он сошел с ума…