© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2009
© ООО «РИЦ Литература», состав, комментарии, 2009
«Современная комедия»
Идиллия[1]
Интерлюдия
В феврале 1924 года Джон Форсайт, только что перенесший испанку, сидел в салоне гостиницы в Кэмдене, штат Южная Каролина, и его светлые волосы медленно вставали дыбом. Он читал о случае линчевания. Голос у него за спиной сказал:
– Поедемте с нами сегодня на пикник, знаете – к этим древним курганам?
Он поднял голову и увидел своего знакомого, молодого южанина, по имени Фрэнсис Уилмот.
– С удовольствием. А кто будет?
– Да только мистер и миссис Пэлмер Харисон, и этот английский романист Гэрдон Минхо, и девочки Блэр и их подруги, и моя сестра Энн и я. Если хотите поразмяться, можете ехать верхом.
– Отлично! Сегодня утром сюда прислали новых лошадей из Колумбии.
– О, да это чудесно! Тогда и мы с сестрой поедем верхом и кто-нибудь из девочек Блэр. А остальных пусть забирают Харисоны.
– Про линчевание читали? – сказал Джон. – Какой ужас!
Молодой человек, с которым он говорил, сидел на окне. Джону очень нравилось его лицо цвета слоновой кости, его темные волосы и глаза, тонкий нос и губы и изящная, свободная манера держаться.
– Все вы, англичане, с ума сходите, когда читаете о линчеваниях. У вас там, в Южных Соснах, нет негритянского вопроса. В Северной Каролине он вообще почти не возникает.
– Это правда, я и не считаю, что разбираюсь в нем. Но я не понимаю, почему бы не судить негров таким же судом, как белых. Есть, наверно, случаи, когда просто надо пристрелить человека на месте. Но мне непонятно, как вы можете защищать самосуд. Раз уж человека поймали, надо судить его как следует.
– В этом вопросе, знаете ли, рисковать не рекомендуется.
– Но если человека не судить, как же вы установите его вину?
– Мы считаем, что лучше пожертвовать одним безвинным негром, чем подвергать опасности наших женщин.
– По-моему, нет ничего хуже, как убить человека за то, чего он не делал.
– В Европе – может быть. Здесь – нет. Очень еще все неустойчиво.
– А что говорят о суде Линча на Севере?
– Пищат понемножку, но совершенно напрасно. У нас негры, у них индейцы; думаете, они с ними церемонятся?
Джон Форсайт откинулся в качалке и растерянно нахмурился.
– У нас тут еще слишком много места, – продолжал Фрэнсис Уилмот. – Человеку есть куда скрыться. Так что если мы в чем уверены, то действуем не спрашиваясь.
– Да, каждая страна живет по-своему. А на какие это мы курганы едем?
– Остатки индейских поселений; им, говорят, несколько тысяч лет. Вы с моей сестрой не знакомы? Она приехала только вчера вечером.
– Нет. Когда выезжаем?
– В двенадцать; туда лесом ехать около часа.
Ровно в двенадцать, переодевшись для верховой езды, Джон вышел из отеля. Лошадей было пять, так как верхом пожелали ехать две девочки Блэр. Он поехал между ними, а Фрэнсис Уилмот с сестрой – впереди.
Девочки Блэр были молоденькие и по-американски хорошенькие – в меру яркие, круглолицые, румяные – тип, к которому он привык за два с половиной года, проведенных в Соединенных Штатах. Они сначала были слишком молчаливы, потом стали слишком много болтать. Верхом ездили по-мужски, и очень хорошо. Джон узнал, что они, как и устроители пикника мистер и миссис Харисон, живут на Лонг-Айленде. Они задавали ему много вопросов об Англии, и Джону, уехавшему оттуда девятнадцати лет, приходилось выдумывать много ответов. Он начал с тоской поглядывать через уши лошади на Фрэнсиса Уилмота и его сестру, которые ехали впереди в молчании, издали казавшемся чрезвычайно приятным. Дорога шла сосновым лесом, между стройных редких деревьев, по песчаному грунту; солнце светило ясное, теплое, но в воздухе еще был холодок. Джон ехал на гнедом иноходце и чувствовал себя так, как бывает, когда только что выздоровеешь.
Девочки Блэр интересовались его мнением насчет английского романиста – им до смерти хотелось увидеть настоящего писателя. Джон читал только одну его книгу и из действующих лиц помнил только кошку. Девочки Блэр не читали ни одной; но они слышали, что кошки у него «восхитительные».
Фрэнсис Уилмот придержал лошадь и указал на большой холм, по виду действительно насыпанный когда-то людьми. Они все придержали лошадей, посмотрели на него две минуты молча, решили, что это «очень интересно», и поехали дальше. Публика, высадившаяся из двух автомобилей, распаковывала в ложбинке еду. Джон отвел лошадей в сторону, чтобы привязать их рядом с лошадьми Уилмота и его сестры.
– Моя сестра, – сказал Фрэнсис Уилмот.
– Мистер Форсайт, – сказала сестра.
Она посмотрела на Джона, а Джон посмотрел на нее. Она была тоненькая, но крепкая, в длинном темно-коричневом жакете, бриджах и сапогах; волосы короткие, темные, под мягкой коричневой фетровой шляпой. Лицо, бледное, сильно загорелое, выражало какое-то сдержанное напряжение; лоб широкий, чистый, носик прямой и смелый, рот ненакрашенный, довольно большой и красивый. Но особенно поразили Джона ее глаза – как раз такие, какими в его представлении должны быть глаза у русалки. С чуть приподнятыми уголками, немигающие, и карие, и манящие. Он не мог разобрать, не косит ли она самую малость, но если и так, это только украшало ее. Он смутился. Оба молчали. Фрэнсис заявил: «А я, знаете ли, голоден», – и они вместе направились к остальным.
Джон вдруг обратился к сестре:
– Так вы только что приехали, мисс Уилмот?
– Да, мистер Форсайт.
– Откуда?
– Из Нэйзби. Это между Чарлстоном и Саванной.
– А, Чарлстон! Чарлстон мне понравился.
– Энн больше нравится Саванна, – сказал Фрэнсис Уилмот.
Энн кивнула. Она была, по-видимому, неразговорчива, но пока, в небольших дозах, ее голос звучал приятно.
– Скучновато у нас там, – сказал Фрэнсис. – Все больше негры. Энн никогда еще не видела живого англичанина.
Энн улыбнулась. Джон тоже улыбнулся. Разговор замер. Они подошли к еде, разложенной с таким расчетом, чтобы вызвать максимум мускульной и пищеварительной энергии. Миссис Пэлмер Харисон, дама лет сорока, с резкими чертами лица, сидела вытянув вперед ноги; Гэрдон Минхо, английский романист, пристроил свои ноги более скромно; а дальше сидело множество девушек, все с хорошенькими и отнюдь не скромными ножками; немного в стороне мистер Пэлмер Харисон кривил маленький рот над пробкой большой бутылки. Джон и Уилмоты тоже сели. Пикник начался.
Джон скоро увидел, что все ждут, чтобы Гэрдон Минхо сказал что-нибудь, кроме «да», «да что вы!», «а», «вот именно!». Этого не случилось. Знаменитый романист был сначала чуть не болезненно внимателен к тому, что говорили все остальные, а потом словно впал в прострацию. Патриотическое чувство Джона было уязвлено, ибо сам он держался, пожалуй, еще более молчаливо. Он видел, что между тремя девочками Блэр и их двумя подругами готовится заговор – на свободе отвести душу по поводу молчаливых англичан. Бессловесная сестра Фрэнсиса Уилмота была ему большим утешением. Он чувствовал, что она не захочет, да и не вправе будет примкнуть к этому заговору. С горя он стал передавать закуски и был рад, когда период насыщения всухомятку пришел к концу. Пикник – как Рождество – в будущем и прошлом лучше, чем в настоящем. Затем корзины были вновь упакованы, и все направились к автомобилям. Обе машины покатили к другому кургану, как говорили – в двух милях от места привала. Фрэнсис Уилмот и две девочки Блэр решили, что поедут домой смотреть, как играют в поло. Джон спросил Энн, что она думает делать. Она пожелала увидеть второй курган.
Они сели на лошадей и молча поехали по лесной дороге. Наконец Джон сказал:
– Вы любите пикники?
– Определенно – нет.
– Я тоже. А ездить верхом?
– Обожаю больше всего на свете.
– Больше, чем танцы?
– Конечно. Ездить верхом и плавать.
– А! Я думал… – И он умолк.
– Что вы думали?
– Ну, я просто подумал, что вы, наверно, хорошо плаваете.
– Почему?
Джон сказал, смутившись:
– По глазам.
– Что? Разве они у меня рыбьи?
Джон рассмеялся.
– Да нет же! Они как у русалки.
– Еще не знаю, принять ли это за комплимент.
– Ну конечно.
– Я думала, русалки – малопочтенные создания.
– Ну что вы, напротив! Только робкие.
– У вас их много в Англии?
– Нет. По правде сказать, я их раньше никогда не видел.
– Так откуда же вы знаете?
– Просто чувствую.
– Вы, наверно, получили классическое образование. В Англии ведь это, кажется, всем полагается?
– Далеко не всем.
– А как вам нравится Америка, мистер Форсайт?
– Очень нравится. Иногда нападает тоска по родине.
– Мне бы так хотелось попутешествовать.
– Никогда не пробовали?
Она покачала головой.
– Сижу дома, хозяйничаю. Но старый дом, вероятно, придется продать – хлопком больше не проживешь.
– Я развожу персики около Южных Сосен. Знаете, в Северной Каролине. Это сейчас выгодно.
– Вы живете там один?
– Нет, с матерью.
– Она англичанка?
– Да.
– А отец у вас есть?
– Четыре года как умер.
– Мы с Фрэнсисом уже десять лет сироты.
– Вот бы вам обоим приехать как-нибудь к нам погостить; моя мать была бы так рада.
– Она похожа на вас?
Джон засмеялся.
– Нет. Она красавица.
Глаза серьезно посмотрели на него, губы чуть-чуть улыбнулись.
– Я бы поехала с удовольствием, но нам с Фрэнсисом нельзя отлучаться одновременно.
– Но ведь сейчас вы оба здесь.
– Завтра уезжаем; мне хотелось увидеть Кэмден. – Глаза опять стали внимательно разглядывать лицо Джона. – Может, наоборот, вы поедете с нами и посмотрите наш дом? Он старый. И Фрэнсису доставили бы удовольствие.
– Вы всегда знаете, что доставит вашему брату удовольствие?
– Конечно.
– Вот это здорово. Но вам правда хочется, чтобы я приехал?
– Ну да.
– Я-то очень хотел бы: ненавижу отели. То есть… ну, вы знаете.
Но так как он и сам не знал, трудно было ожидать, что она знает.
Она тронула лошадь, и иноходец Джона перешел на легкий галоп.
В просветы нескончаемого соснового леса солнце светило им в глаза; пахло нагретыми сосновыми иглами, смолой и травой; дорога была ровная, песчаная; лошади шли бодро. Джон был счастлив. Странные у этой девушки глаза, манящие; и верхом она ездит даже лучше, чем девочки Блэр.
– Англичане, наверно, все хорошо ездят? – спросила она.
– Почти все, если вообще ездят; но сейчас у нас верховая езда не в почете.
– Так хотелось бы побывать в Англии! Наши предки приехали из Англии в тысяча семисотом году – из Вустершира. Где это?
– Это наш Средний Запад, – сказал Джон. – Только совсем не такой, как у вас. Там много фруктовых садов – красивая местность: белые деревянные домики, пастбища, сады, леса, зеленые холмы. Я как-то на каникулах ездил туда гулять с одним школьным товарищем.
– Должно быть, чудесно. Наши предки были католики. У них было имение Нэйзби; вот мы и свое назвали Нэйзби. А бабушка моя была французская креолка из Луизианы. Правда, что в Англии считают, будто в креолах есть негритянская кровь?
– Мы очень невежественны, – сказал Джон. – Я-то знаю, что креолы – это старые испанские и французские семьи. В вас обоих есть что-то французское.
– Во Фрэнсисе – да. А мы не проехали этот курган? Мы уже сделали добрых четыре мили, а говорили – до него только две.
– А не все ли равно? Тот, первый, по-моему, не был так уж потрясающе интересен.
Ее губы улыбнулись; она, наверно, никогда не смеялась по-настоящему.
– А какие в этих краях индейцы? – спросил Джон.
– Наверно не знаю. Если есть, так, должно быть, семинолы. Но Фрэнсис думает, что эти курганы были еще до прихода теперешних племен. Почему вы приехали в Америку, мистер Форсайт?
Джон прикусил губу. Сказать причину – семейная распря, неудачный роман – было не так-то просто.
– Я сначала поехал в Британскую Колумбию, но там дело не пошло. Потом услышал о персиках в Северной Каролине.
– Но почему вы уехали из Англии?
– Да просто захотелось посмотреть белый свет.
– Да, – сказала она.
Звук был тихий, но сочувственный. Джон был рад, тем более что она не знала, чему сочувствует. Образ его первой любви редко теперь тревожил его – уже год, даже больше, как это кончилось. Он был так занят своими персиками. Кроме того, Холли писала, что у Флер родился сын. Вдруг он сказал:
– По-моему, надо поворачивать – посмотрите на солнце.
Солнце и правда было уже низко за деревьями.
– Ой, да.
Джон повернул коня.
– Давайте галопом, через полчаса сядет; а луны еще долго не будет.
Они поскакали назад по дороге. Солнце зашло еще скорее, чем он думал, стало холодно, свет померк. Вдруг Джон придержал лошадь.
– Простите, пожалуйста; кажется, мы не на той дороге, по которой ехали с пикника. Я чувствую, что мы сбились вправо. Дороги все одинаковые, а лошади только вчера из Колумбии, знают местность не лучше нашего.
Девушка засмеялась.
– Мы заблудимся.
– Хм! Это не шутка в таком лесу. Ему что, конца нет?
– Наверно, нет. Прямо приключение.
– Да, но вы простудитесь. Ночью здорово холодно.
– А у вас только что была испанка!
– О, это неважно. Вот дорога влево. Поедем по ней или прямо?
– По ней.
Они поехали дальше. Для галопа было слишком темно, скоро и рысью ехать стало невозможно. А дорога извивалась бесконечно.
– Вот так история, – сказал Джон. – Ой, как неприятно!
Они ехали рядом, но он еле-еле разглядел ее улыбку.
– Ну что вы! Страшно забавно.
Он был рад, что она так думает, но не совсем с ней согласен.
– Так глупо с моей стороны. Брат ваш меня не поблагодарит.
– Он же знает, что я с вами.
– Если б еще у нас был компас. Так всю ночь можно проплутать. Опять дорога разветвляется! О черт, сейчас совсем стемнеет.
И не успел он сказать это, как последний луч света погас; Джон едва различал девушку на расстоянии пяти шагов. Он вплотную подъехал к ее лошади, и Энн дотронулась до его рукава.
– Не надо беспокоиться, – сказала она, – вы этим только все портите.
Переложив поводья, он сжал ее руку.
– Вы молодчина, мисс Уилмот.
– О, зовите меня Энн. От фамилий как-то холодно, когда собьешься с дороги.
– Большое спасибо. Меня зовут Джон, по-настоящему – Джолион.
– Джолион – Джон, это хорошо.
– А я всегда любил имя Энн. Подождем, пока взойдет луна, или поедем дальше?
– А она когда взойдет?
– Часов в десять, судя по вчерашнему. И будет почти полная. Но сейчас только шесть.
– Поедем, пусть лошади сами ищут дорогу.
– Ладно. Только если уж они нас куда-нибудь привезут, так в Колумбию, а это не близко.
Они поехали шагом по узкой дороге. Теперь совсем стемнело. Джон сказал:
– Вам не холодно? Пешком идти теплее. Я поеду вперед. Не отставайте, а то потеряете меня из виду.
Он поехал вперед и скоро спешился, потому что сам замерз. Ни звука нельзя было уловить в нескончаемом лесу, ни проблеска света.
– Вот теперь я озябла, – послышался голос Энн. – Я тоже слезу.
Так они шли с полчаса, ведя лошадей в поводу и чуть не ощупью находя дорогу; вдруг Джон сказал:
– Посмотрите-ка! Что-то вроде поляны! А что там налево чернеется?
– Это курган.
– Только какой, интересно? Тот, что мы видели, или второй, или еще новый?
– Пожалуй, побудем здесь, пока не взойдет луна, а тогда, может быть, разберемся и найдем дорогу.
– Правильно! Тут, наверно, и болота есть. Я привяжу лошадей и поищем, где укрыться. А холодно!
Он привязал лошадей с подветренной стороны, а когда повернулся, она была рядом с ним.
– Жутко здесь, – сказала она.
– Найдем уютное местечко и сядем.
Он взял ее под руку, и они двинулись в обход кургана.
– Вот, – сказал вдруг Джон, – здесь копали. Здесь не будет ветра. – Он пощупал землю – сухо. – Присядем и поболтаем.
Прислонившись к стенке вырытой ямы, они закурили и сидели бок о бок, прислушиваясь к тишине. Лошади пофыркивали, тихо переступали, больше не было слышно ни звука. Деревья не шумели – лес был редкий, да и ветер стих, и живого было – только они двое и лошади. Редкие звезды на очень темном небе да чернеющие в темноте стволы сосен – больше они ничего не видели. И еще светящиеся кончики папирос и время от времени – в свете их – лица друг друга.
– Вы, наверно, никогда мне этого не простите, – мрачно сказал Джон.
– Ну что вы! Мне страшно нравится.
– Очень мило, что вы так говорите, но вы, наверно, ужасно озябли. Знаете что, возьмите мой пиджак.
Он уже начал снимать его, когда она сказала:
– Если вы это сделаете, я убегу в лес и заблужусь всерьез.
Джон покорился.
– Просто случай, что это вы, а не кто-нибудь из девочек Блэр, – сказал он.
– А вам бы хотелось?
– Для вас – конечно. Но не для меня, нет, право же!
Они повернулись друг к другу, так что кончики их папирос чуть не столкнулись. Едва различая ее глаза, он вдруг ощутил четкое желание обнять ее. Это казалось так нужно и естественно, но разве можно!
– Хотите шоколаду? – сказала она.
Джон съел малюсенький кусочек: шоколад нужно сберечь для нее.
– Настоящее приключение. Ой, как темно! Одна я бы испугалась, тут страшновато.
– Духи индейцев, – проговорил Джон. – Только я не верю в духов.
– Поверили бы, если бы вас растила цветная нянька.
– А у вас была?
– Ну да, и голос у нее был мягкий, как дыня. У нас есть один старый негр, который в детстве был рабом. Самый милый из всех наших негров; ему скоро восемьдесят лет, волосы совсем белые.
– Ваш отец ведь уже не мог участвовать в гражданской войне?
– Нет, два деда и прадед.
– А вам сколько лет, Энн?
– Девятнадцать.
– Мне двадцать три.
– Расскажите мне про свой дом в Англии.
– Теперь у меня там ничего и нет.
Он рассказал ей историю своей юности в сокращенном издании и решил, что она слушает замечательно. Потом попросил ее рассказать о себе и, пока она говорила, все думал, нравится ли ему ее голос. Она запиналась и проглатывала слова, но голос был мягкий и очень приятный. Когда она кончила свою немудреную повесть – она почти не уезжала из дому, – наступило молчание, потом Джон сказал:
– Еще только половина восьмого. Пойду взгляну на лошадей. А потом вы, может быть, поспите.
Он стал обходить курган и, добравшись до лошадей, постоял, поговорил с ними, погладил их морды. В нем шевелилось теплое чувство покровителя. Хорошая девочка, и храбрая. Такое лицо запомнишь, в нем что-то есть. Вдруг он услышал ее голос, тихий, словно она не хотела показать вида, что зовет: «Джон! Ау, Джон!» Он ощупью пошел обратно. Она протянула вперед руки.
– Очень страшно! Шуршит что-то! У меня мурашки по спине бегают.
– Ветер поднялся. Давайте сядем спина к спине, вам будет теплее. Или знаете как – я сяду у стены, а вы прислонитесь ко мне и сможете уснуть. Только два часа осталось, потом поедем при луне.
Они сели как он предлагал, она прислонилась к нему, головой уткнулась ему в плечо.
– Уютно?
– Очень. И мурашки кончились. Тяжело?
– Ни капельки, – сказал Джон.
Они еще покурили и поболтали. Звезды стали ярче, глаза привыкли к темноте. И они были благодарны друг другу за тепло. Джону нравился запах ее волос – как от сена – у самого его носа. Он с удовольствием обнял бы ее и прижал к себе. Но он этого не сделал. Однако ему было нелегко оставаться чем-то теплым, безличным, чтобы ей только было к чему прислониться. В первый раз после отъезда из Англии он испытывал желание обнять кого-нибудь – так сильно он тогда обжегся. Ветер поднялся, прошумел в деревьях, опять улегся; стало еще тише. Ему совсем не хотелось спать, и казалось странным, что она спит – ведь спит, не двигается! Звезды мерцали, он стал пристально смотреть на них. Руки и ноги у него затекли, и вдруг он заметил, что она и не думает спать. Она медленно повернула голову, и он увидел ее глаза – серьезные, манящие.
– Вам тяжело, – сказала она и приподнялась, но его рука вернула ее на место.
– Ни капельки, только бы вам было тепло и уютно.
Голова легла обратно; и бдение продолжалось. Изредка они переговаривались о всяких пустяках, и он думал: «Занятно – можно прожить месяцы со знакомыми людьми и знать их хуже, чем мы теперь будем знать друг друга».
Опять наступило долгое молчание; но теперь Джон обхватил ее рукой, так было удобнее обоим. И он начал подумывать, что луне, собственно, и не к чему всходить. Думала ли Энн то же самое? Он не знал. Но если и думала, луне было все равно, так как он вдруг понял, что она уже тут, где-то за деревьями, – странное спокойное мерцание стало излучаться в воздухе, поползло по земле, исходило из стволов деревьев.
– Луна! – сказал он.
Энн не двинулась, и сердце его заколотилось. Вот как! Ей, как и ему, не хотелось, чтобы луна всходила! Медленно неясное мерцание наливалось светом, кралось между стволами, окутало их фигуры – и мрак рассеялся. А они все сидели не шевелясь, словно боясь нарушить очарование. Луна набралась сил и в холодном сиянии встала над деревьями; мир ожил. Джон подумал: «Можно ее поцеловать?» – и сейчас же раздумал. Да разве она позволит! Но, словно угадывая его мысль, она повернула голову и посмотрела ему в глаза. Он сказал:
– Я за вас отвечаю.
Послышался легкий вздох, и она встала. Они стояли, потягиваясь, вглядываясь в побелевший таинственный лес.
– Посмотрите, Энн, курган тот самый! Вот тропинка к тому овражку, где мы ели. Теперь-то мы найдем дорогу.
– Да. – Интонация была для него непонятной.
Они подошли к лошадям, отвязали их и сели. Вдвоем они теперь, конечно, найдут дорогу. И они тронулись в путь. Ехали рядом.
Джон сказал:
– Ну вот, будет что вспомнить.
– Да, я никогда не забуду.
Больше они не говорили, только советовались о дороге, но скоро стало ясно, куда ехать, и они поскакали. Вот и луг, где играли в поло, – у самой гостиницы.
– Ступайте успокойте вашего брата. Я отведу лошадей и сейчас вернусь.
Когда он вошел в салон, Фрэнсис Уилмот, еще не переодевшись после поездки, сидел там один. У него было странное выражение лица – не то чтобы враждебное, но, уж конечно, и не дружелюбное.
– Энн прошла наверх, – сказал он. – Вы, по-видимому, неважно ориентируетесь. Я сильно беспокоился.
– Простите меня, пожалуйста, – смиренно сказал Джон, – я забыл, что лошади не знают местности.
– Что ж, – сказал Фрэнсис Уилмот и пожал плечами.
Джон в упор посмотрел на него.
– Уж вы не воображаете ли, что я отстал нарочно? А то у вас это на лице написано.
Фрэнсис Уилмот опять пожал плечами.
– Простите, – сказал Джон, – но вы, кажется, забыли, что ваша сестра – порядочная женщина, с которой не станешь вести себя, как последний мерзавец.
Фрэнсис Уилмот не отвечал; он отошел к окну и глядел на улицу. Джон был очень зол; он присел на ручку кресла, внезапно почувствовав страшную усталость. Сидел и хмуро смотрел в пол. Вот черт! Он и сестре устроил сцену? Если так… Голос за его спиной произнес:
– Я, знаете, не то хотел сказать! Извините, пожалуйста, я просто очень беспокоился. Руку!
Джон вскочил, и они обменялись рукопожатием, глядя прямо в глаза друг другу.
– Вы, наверно, совсем вымотались, – сказал Фрэнсис Уилмот. – Пойдемте ко мне: у меня там есть фляжка. Я уж и Энн дал глотнуть.
Они поднялись наверх. Джон сел на единственный стул, Фрэнсис Уилмот – на кровать.
– Энн говорила, что звала вас ехать к нам завтра. Надеюсь, вы не раздумаете?
– Я бы с наслаждением.
– Ну, вот и отлично!
Они выпили, поболтали, покурили.
– Спокойной ночи, – вдруг сказал Джон, – а то я здесь у вас засну.
Они опять пожали друг другу руки, и Джон, пошатываясь, отправился к себе. Уснул он мгновенно.
На следующий день они втроем поехали через Колумбию и Чарлстон в имение Уилмотов. Дом стоял в излучине красноватой реки, окруженный хлопковыми полями и болотами, на которых росли вечнозеленые дубы, унылые, обвешанные флоридским мхом. Прежние лачуги рабов, в которых теперь жили только собаки, еще не были снесены. Дом был двухэтажный, с двумя деревянными лестницами, ведущими на увитую вистарией веранду; он сильно нуждался в покраске. Комнаты все были проходные, в них висели старые портреты умерших Уилмотов и де Фревилей, да бродили негры, переговариваясь тягучими, мягкими голосами.
Джону ни разу еще не было так хорошо, с самого приезда в Новый Свет, три с половиной года назад. По утрам он возился на солнышке с собаками или пытался писать стихи, так как молодые хозяева были заняты. После обеда он ездил верхом с ними обоими или с одной Энн. Вечерами учился у нее играть на гавайской гитаре перед камином, который топили, когда заходило солнце, или слушал, как Фрэнсис рассказывал о разведении хлопка – с ним, после той минутной размолвки, он был опять в самых лучших отношениях.
С Энн он говорил мало; они как бы снова погрузились в то молчание, которое началось, когда они сидели в темноте у старого индейского кургана. Но он следил за ней; он все время старался поймать серьезный, манящий взгляд ее темных глаз. Она казалась ему все менее и менее похожей на других знакомых девушек: была быстрее их, молчаливее, самостоятельнее. Дни бежали, солнце грело, по ночам пахло дымом лесных пожаров; и каникулы Джона подходили к концу. Он уже умел играть на гавайской гитаре, и под ее аккомпанемент они исполняли негритянские песни, арии из опереток и прочие бессмертные произведения искусства. Настал последний день, и Джона охватило смятение. Завтра рано утром он уезжает в Южные Сосны, к своим персикам! В тот день, когда он в последний раз ездил с ней верхом, молчание было почти неестественное и она даже не смотрела на него. Джон пошел наверх переодеваться, унося в душе ужас. Теперь он знал, что хочет увезти ее с собой, и был уверен, что она не поедет. Как скучно думать, что нельзя будет больше ловить на себе ее взгляд. Он изголодался от желания поцеловать ее. Он сошел вниз угрюмый и сел в кресло перед горящим камином; теребил за уши рыжего сеттера, смотрел, как в комнате темнеет. Может быть, она даже не придет попеть напоследок. Может быть, ничего больше не будет – только ужин и вечер втроем; не удастся даже сказать, что он любит ее, и услышать в ответ, что она его не любит. И он тоскливо думал: «Я сам виноват – дурак, зачем молчал, упустил случай».
В комнате стемнело, только камин горел; сеттер уснул. Джон тоже закрыл глаза. Так, казалось, было лучше ждать… самого худшего. Когда он открыл глаза, она стояла перед ним с гитарами.
– Хотите поиграть, Джон?
– Да, – сказал Джон, – давайте поиграем. В последний раз. – И он взял гитару.
Она села на коврик перед камином и стала настраивать. Джон соскользнул на пол, где лежал сеттер, и тоже стал настраивать. Сеттер встал и ушел.
– Что будем петь?
– Я не хочу петь, Энн. Пойте вы. Я буду аккомпанировать.
Она не смотрит на него! И не будет смотреть! Все кончено! Дурак, что он наделал!
Энн запела. Она пела протяжную песню – зов испанской горянки. Джон щипал струны, а мелодия щипала его за сердце. Она допела до конца, спела еще раз, и ее взгляд передвинулся. Что? Она смотрит на него наконец! Не надо показывать вида, что он заметил. Уж очень хорошо – этот долгий, темный взгляд поверх гитары. Между ними была ее гитара и его. Он отшвырнул эту гадость. И вдруг, подвинувшись на полу, обнял девушку. Она молча уронила голову ему на плечо, как тогда, у индейского кургана. Он наклонился щекой к ее волосам. От них пахло, как и тогда, сеном. И как тогда, в лунном свете, Энн закинула голову, так и теперь она повернулась к нему. Но теперь Джон поцеловал ее в губы.