7. «Король Марк»
И вот уже позади пышное венчание в Александро-Невском соборе; и блестящий прием в доме барона, который он снимал в Санкт-Петербурге и где Елизавета сейчас поджидала дочь; и поздравление императрицы жениху – дипломатическому агенту русской миссии в Париже, кавалеру многих орденов, барону Димитрию Корфу и его невесте графине Марии Строиловой («Теперь баронесса Корф!» – Елизавета торопливо, благодарно перекрестилась). А что за платье было на Машеньке! Какой же она выглядела прелестной и невинной в этом платье! При взгляде на невесту не приходилось удивляться любви к ней Димитрия Васильевича – любви, вспыхнувшей так внезапно и воспламенившей его столь сильно, что он сделал предложение Машеньке на другой же день после знакомства – после головокружительно быстрого ухаживания, более напоминавшего штурм, – а через две недели, лишь только мало-мальски позволили приличия, повел ее под венец. Вдобавок Корфа ожидали неотложные дела в посольстве, и такая торопливость, показавшаяся бы неуместной во всякое другое время, теперь вполне устраивала и невесту, и ее матушку с тетушкой.
Право слово, удача. Жених не стар, но уже в возрасте, – Маша будет за ним как за каменной стеной. «Place, messieurs, place! Madame Korph passe!»[30] – словно бы услышала Елизавета в своем воображении, и, когда дверь из туалетной дочери распахнулась, она сделала глубокий реверанс дивному созданию в нежно-розовом, с сиреневым отливом, пеньюаре. Чепчик, из-под которого струились русые кудри, был обрамлен пышным кружевом того же цвета, что и пеньюар; и все оттенки сиреневого играли вокруг тонкого лица Маши, делая кожу белоснежно-матовой и выгодно оттеняя светло-карие глаза, казавшиеся огромными в обрамлении длинных, круто загнутых ресниц. «Боже мой, в ее годы я и на четверть не была такой красавицей. Погодите-ка, эта поселянка за своими юбками еще пол-Парижа поведет!»
Елизавета невольно расхохоталась – такой сконфуженный вид сделался у Машеньки, когда она увидела мать, склонившуюся в поклоне. Дочь тут же бросилась поднимать Елизавету, та крепко обняла Машу – и обе повалились на ковер, безудержно чмокая друг друга и хохоча от восторга.
Но вот Машенька оборвала смех и приподнялась, поправляя кокетливое кружево сбившегося чепца, – да так и пригорюнилась.
– О чем ты, моя радость? – тихо спросила Елизавета, но тут же и прикусила язык: она знала, о чем беспокоится дочь, потому что сама непрестанно тревожилась о том же.
– Мне страшно, маменька, – глухо проговорила Маша; кудри занавесили ее лицо пепельно-русой вуалью.
Елизавета молча пожала ее руку.
– Как вы думаете, может быть, сказать барону… – Маша осеклась, будто поперхнулась своим безумным намерением.
Она ожидала, что мать обрушится на нее с уговорами, но Елизавета лишь вздохнула, все так же лежа на ковре и глядя на дочь снизу вверх. Не слыша ответа, Маша повернула голову и с изумлением увидела, что матушка едва заметно улыбается. Говорят, дочь не может быть более нравственной, чем мать, и все же честность Маши приятно поразила княгиню.
– Знаю, Димитрий Васильевич тебе по сердцу…
– По сердцу! – жарко подхватила Маша. – Ах, конечно же! В том-то и беда!
– Как ты думаешь, – осторожно проговорила Елизавета, приподнимаясь и прижимая голову дочери к своей груди, – а ты могла бы… полюбить его?
Маша молчала. Полюбить!.. бог весть, способна ли она полюбить мужчину после той пытки, которую приуготовил для нее Григорий, чтоб ему вечно гореть в геенне огненной, дьявольскому отродью! Но ведь не у всех так бывает. Любовь ее матери к отчиму… она и страстна, и светла, Маша знала это. Бог ты мой, да она ведь даже толком не представляла, что же происходит между мужчиной и женщиной, кои принадлежат друг другу не воровски, а по божьему согласию. Во тьме ли обнимет ее Димитрий или при свечах? Она впервые, даже в мыслях, назвала его лишь по имени и словно бы вновь ощутила губами его твердые теплые губы. Как он сказал ей, еще не отстранясь после первого поцелуя, – тихо, почти беззвучно, почти выдохнул: «Вся юность моя переселилась в сердце мое!» Да ведь он полюбил ее, полюбил, потому и захотел жениться так скоро! И сердце подсказывало Маше, что этот сдержанный, холодноватый, даже суровый на первый взгляд человек сумеет быть столь страстным, что перевернет все ее девические, путаные представления о любви и, может быть, отворит для нее врата к тому самому блаженству, постигнуть которое в полной мере могут лишь двое.
«Я смогу быть с ним счастлива, – подумала Маша, удивляясь собственной уверенности. – Я… я даже смогу полюбить его!»
Она вскинула голову, желая тотчас же поделиться с матушкой своим открытием, как вдруг заметила, что на устах княгини блуждает тихая, печальная улыбка, а по щеке ползет слезинка.
– Что вы, матушка? – испугалась Маша, стыдясь, что мысли ее угаданы.
Елизавета подняла на дочь свои прекрасные глаза:
– Ты выросла, моя родная…
Ее взор светился любовью, и Маша с облегчением уткнулась лицом в милую впадинку между шеей и плечом матушки. Они обе были благодарны судьбе, что Димитрий Васильевич не возражал, чтобы княгиня Елизавета и Евлалия Никандровна пробыли с Машенькой до наступления ночи: его отвлекло от юной жены прибытие курьера из Парижа; Маша уже успела понять, что дела на благо отечества будут для ее супруга прежде всего на свете.
Впрочем, он намеревался долго не задерживаться, и графиня Строилова, которую тоже пригласили в кабинет барона, ибо она, по всему вероятию, была посвящена во все тонкости его дипломатической работы, обещала заранее известить Машу, когда барон освободится от государственных дел для дел супружества.
А вот, пожалуй, и она… да, это ее грузные, но торопливые шаги раздаются в коридоре, ее рука отворяет дверь, она входит, нет, врывается в комнату… О боже, но почему в таком виде?! Парик снежной белизны сбит набок, и из-под него торчат седовато-пегие жиденькие волосы, старческая грудь вот-вот готова выскочить из тесного корсета, и тетушка так тяжело дышит. Ох, да ведь ее сейчас удар хватит!..
Елизавета с Машей вскочили, захлопотали, усаживая Евлалию Никандровну в покойные кресла, подставляя под ноги скамеечку, распуская тугую шнуровку корсета, поднося под нос соли и обрызгивая водою с перышка – легонько, чтобы не расплылась краска на лице.
– Тетушка, что с вами, тетушка?! – восклицали они в испуге.
Но графиня сидела, глядя прямо перед собою неподвижным, безумным взором. Вконец устрашенная, Елизавета вспомнила о проворной Николь и кинулась к звонку, чтобы вызвать камеристку – та ожидала свою хозяйку в людской, – однако в это мгновение Евлалия Никандровна разлепила свои пересохшие, бледные губы и прохрипела:
– Не… надо… тише!
– Да что стряслось, тетушка?! – вновь набросились на нее Елизавета с Машей, обрадованные, что графиня наконец заговорила.
И Евлалия Никандровна, обратив на них страдальческий, потухший взор, с трудом вымолвила:
– Все пропало… мы погибли! Позор, позор… – И голова ее бессильно откинулась на спинку кресла.
Можно вообразить, каких страхов натерпелись Елизавета и Маша, покуда приводили в чувство старую графиню! Но первые слова очнувшейся тетушки показались совсем не страшными:
– Он сказал, что Машенька для него – воплощение мечты о невинности!
Видя, что княгиня с дочерью никак не могут понять, что же ее так подкосило, Евлалия Никандровна от раздражения на их недогадливость враз оправилась и поведала следующее.
По отбытии курьера, который привез из Франции – от посла Барятинского – требование к барону Корфу незамедлительно воротиться в Париж, ибо его ждут там некие безотлагательные дела, Димитрий Васильевич остался наедине с графинею и еще раз поблагодарил за счастье знакомства с ее очаровательной племянницей.
– Вы даже не можете себе вообразить, графиня, сколь много значит для меня невинность этой жемчужины! – с восторженной нежностью проговорил он.
Без сомнения, барон был утомлен прошедшим днем и взволнован предстоящей ночью, иначе он не был бы так безудержно откровенен с графиней.
– Мало кому ведомо, ваше сиятельство, – говорил барон, выпивая для спокойствия рюмочку кларету и потчуя графиню, – что я уже был женат…
– Вы?! – вскричала достопочтенная дама, пораженная до глубины души не столько самим фактом, сколько тем, что она – она! – не имела об этом доселе ни малейшего представления.
– Да, я, – подтвердил барон. – Брак мой свершился давно – мне было тогда едва ли семнадцать. Полжизни тому назад! А длился он всего лишь два месяца и не принес мне ничего, кроме несчастья, поэтому, надеюсь, извинительно мне стараться не вспоминать о нем. Подчеркиваю – я был молод и страстно влюблен в соседку нашу по имению… У меня не было никаких шансов добиться расположения милейшей Оленьки, так как вокруг вились самые завидные женихи. Я горевал… Чтобы излечиться, уехал к родственникам в Ригу, а воротясь через месяц, нашел Оленьку совершенно ко мне переменившейся! Словно бы разлука оказалась тем вихрем, который раздул искорку чувства в бушующий костер. Бывают дураки на свете, и я в ту пору был из их числа! – заметил барон как бы в скобках, и графиня, не понимавшая, куда он клонит, вежливо, но сочувственно улыбнулась в ответ. – Ну, что долго тянуть с рассказом… я сделал предложение – оно было радостно принято. Чванливые родители Оленьки лили над нами умиленные слезы и не перечили, когда я заспешил со свадьбою. Минул едва месяц… нет, недели две моего жениховства («Какое совпадение!» – мысленно усмехнулась графиня), а я был уже обвенчан с любезною моею. Но, как ни был я в ту пору прост и невинен, все же я кое-что знал об отношениях полов. Страшное подозрение зародилось у меня в нашу брачную ночь; но Оленька была так мила и нежна со мною, что я гнал его прочь от себя. Вы же знаете, как слепа любовь!
– Да, знаю, – машинально проговорила графиня; ее вдруг начала бить дрожь.
– Прошел месяц блаженства нашего, – продолжал барон. – К концу его я усомнился в любви ко мне жены. Чудилось, я ее раздражаю несносно! Впрочем, она вообще была нервна: чуть что, падала в обморок, ее мутило от запаха еды… Вскоре я узнал, что буду иметь счастье оказаться отцом.
Графиня поперхнулась и отставила свою рюмку.
– И вот однажды, – продолжал барон, сурово глядя в какую-то книгу, словно читал там о своем печальном прошлом, – однажды жена моя оступилась на лестнице, упала… у нее случился выкидыш, и она умерла от потери крови.
– Какое несчастье! – чужим голосом воскликнула графиня.
– Горе мое было ужасно, однако усугубляло его то, что жена моя выкинула трехмесячный плод, хотя со времени нашей свадьбы минул лишь месяц!
Все враз сделалось мне понятно. Я мечтал о любви, а меня поймали, как дурака. Мною пользовались, как куклою без чувств и мыслей. Горше всего было то, что я сознавал: ежели бы она призналась, ежели попросила бы у меня помощи!.. Я счастлив был бы спасти ее от позора, ибо любил ее без памяти. Но… но случилось то, что случилось. И это совершенно изменило меня самого и жизнь мою. Я более не мог удовлетворяться участью богатого недоросля, каким был прежде. Я начал учиться, поступил в армию, затем в дипломатическую службу. Судьба с тех пор была ко мне благосклонна, женщины не обходили меня своим вниманием, да и я не обижал их отсутствием внимания своего, что скрывать! Но еще тогда, в тот день, когда я узнал о тайне жены моей, я поклялся себе: если решусь жениться – о, в ту пору сие казалось несбыточным! – то женою моею станет юная, неиспорченная, невинная девица. Лишь увидев Марию, я понял – судьба и впрямь благоприятствует мне! Замкнулся круг моих исканий… Что с вами, графиня?! – Димитрий Васильевич испуганно вскочил.
– Ни-че-го… – Графиня отвернула от него побелевшее лицо. И тотчас ее бросило в жар, да так, что она начала задыхаться. Надо было уйти во что бы то ни стало! В последние минуты ей чудилось, будто барон каждым словом своим вгоняет ей раскаленные иглы под кожу. Еще мгновение – и ее хватит удар! – Я немного устала. Простите, но…
– О, это вы простите меня! – Барон поцеловал похолодевшую руку Евлалии. – Сам не знаю, что за болтословие на меня нашло. Покойной ночи, дорогая тетушка. Не откажите в любезности сказать Марии Валерьяновне, что я буду у ней самое большее через полчаса. Ванна моя уже простыла, вероятно; ну что ж, тем скорее я ее завершу!
Он вышел, оставив графиню в состоянии, близком к умопомешательству, но все ж у нее еще достало сил добраться до комнат, где ее ожидали Елизавета с дочерью, достало сил произнести: «Мы погибли… позор…»
Какое-то время в будуаре царила гробовая тишина. Елизавета и Маша смотрели друг на друга испуганными глазами, графиня с закрытыми глазами полулежала в креслах, бормоча себе под нос одно только слово:
Конец ознакомительного фрагмента.