Собака в стене. Роман-фантазия. Глава 3. Гости (Ида Тамм)

Тяжелая металлическая входная дверь Неспящей открывалась великое множество раз за день. В ранние утренние часы она распахивалась, чтобы выпустить в прохладную сырость Руфи и Юго, предпочитавших отработать положенные часы пораньше и вернуться в ставшее родным уютное безумие. Чуть позже гулкий звук свидетельствовал о том, что Тагир тоже покинул Неспящую. Его неизменно провожала Кыся, сонная, в наброшенном наспех халате. Ближе к «страже Лошади»7 она снова выскальзывала из-за стеклянных дверей и, неспешно поблуждав между Библиотекой, Ванной и Юртой, в полдень бралась за ручку двери. Обычно ей вслед звучало сонное «пока-пока» – Ноэминь, укутавшись в пушистое одеяло овечьей шерсти, меховым коконом двигалась в сторону Кухни. Она пока еще не покинет квартиры: через час на обед придет ее возлюбленный, и они будут сидеть за столом, негромко переговариваясь под капанье воды. Уходя, Юго столкнется в дверях с Тагиром, забежавшим за чем-то забытым, и дверь несколько раз тяжко, со стоном вздохнет над их суетой. После вернется из университета Кыся, неизвестно куда уйдет Ноэминь, потом все жители Неспящей начнут возвращаться – вразнобой, поодиночке, небольшими кучками…

Но, даже впустив последнего законного обитателя, дверь не знала покоя. Вечерами начинали приходить они:

1. Перване

Темноволосая и высокая, в юности эта девушка имела прозвище «армянский матюгальник» за исключительное дарование изощренно, а главное своевременно выражаться на ненормативном русском, что вызывало у окружающих восхищение и смех. Она и теперь могла ввернуть словечко, но не все привычки юности остаются с нами надолго.

Перване была близкой подругой Руфи С., обе некогда прошли через класс скрипки въедливого преподавателя, плюгавого еврея, что могло бы до некоторой степени объяснить внезапно проявляющуюся раздражительность.

Семь лет в обнимку даже с самым приятным на ощупь инструментом не могут пройти бесследно для психики. Иногда они успевали рассказать друг другу, как дела, обменявшись несколькими быстрыми фразами возле коробок в Коридоре, но уже через несколько минут их окружали прочие обитатели, сбивчивые приветствия сливались в птичий гомон. Все перемещались в Юрту или Кухню, и Перване рассказывала байки под грифом «будни симфонического оркестра» – она работала в филармонии.

Судя по озвучиваемым под дружный смех зарисовкам, достойным пера Зощенко, тонкая душевная организация артистов на деле проявлялась как редкий сволочизм и совсем уж невыносимая экспансивность.

Сама Перване старалась не участвовать в мелочных разборках на тему, кто сегодня больше соплей смычками развез и каковы интеллектуальные данные человека, не могущего прочесть партитуру. Однако в обиду она себя не давала: однажды на концерте словно невзначай поставила ножку своего стула на подол платья первой скрипки – преждевременно высохшей злобной старой девы, которой не давал покоя масляный взгляд дирижера, обходивший ее стороной и надолго задерживающийся на прелестях Перване.

Почти экзистенциальный страх потерять свое место в оркестре отдавался мелким тремором в руках увядшей примы и выливался в бесконечные пренебрежительно-снисходительные комментарии относительно таланта и образования мнимой соперницы («Так какую обсерваторию Вы заканчивали, милочка?»).

– Когда она поднялась для царственных поклонов, подол порвался с таким звуком, словно у нее морда треснула, – мрачно ухмылялась полуармянка, с явным удовольствием вспоминая удачный эпизод своей трудовой биографии. – Б-же, как она визжала за кулисами! Я думала, ее апоплексический удар хватит и придется на похороны скидываться, а тут зарплату задержали, как назло…

Для человека, посвятившего себя музыке, Перване была грубовата и излишне резка и представлялась окружающим вполне устойчивой, но только Руфи С. знала, что девушка уже несколько лет скрывает глубокую, почти тектоническую трещину в своем сердце. В этом разломе со всеми удобствами и особым цинизмом расположился молодой литаврист – писаный красавец и отъявленный подонок.

Современный Дон Жуан не имел постоянного места жительства и кочевал от одной постели к другой, задерживаясь ровно до тех пор, пока его не вышвыривали со скандалом или, наоборот, не предпринимали попыток оставить насовсем. Он ревностно следил, чтобы стены его излюбленного обиталища в груди Перване не сдвигались и ни в коем случае не нарушали его комфорта и свободы телодвижений, которые у него были на удивление ритмичными.

– Это профессиональное, – горько пошутила Перване, когда им с Руфи удалось уединиться в Ванной, пристроившись на бортике над спящим Некто. – Главное в его партии – вовремя вступить и не терять чувство ритма.

– Зато чувство такта у него явно отсутствует.

– Мм, такт! Я вчера уронила под кровать карандаш, а вытащила красный бюстгальтер. Показываю ему, а он так брови вскинул, выдержал паузу – ровно два такта! – и спрашивает со скукой: «А это разве не твой?» Ну да, вот только на два размера меньше.

– Ну и мудак… Послушай, это ужасно, но, может, на этот раз ты уже окончательно его прогонишь? Сколько можно тратить время на урода?

– Да он и так ушел. Всегда, когда не собирается возвращаться вечером, забирает зубную щетку из ванной. Кстати, карандаш я так и не нашла, пришлось пойти в оркестр с одним накрашенным глазом, – сказала Перване и расплакалась, уткнувшись в плечо Руфи.

В этот момент в дверь тихонько поскреблись, и в приоткрывшийся проем заглянула Ноэминь.

– Что-то случилось? – спросила она и тут же оборвала себя: – Извини, Перване, глупый вопрос.

Гостья потрясла головой, стряхивая соленую воду с подбородка, и отвела назад тонкой костистой рукой густую гриву, спадавшую по широкой спине до пояса. Всхлипнув пару раз и так ничего и не ответив, она вопросительно и даже с вызовом взглянула на Ноэминь, которая все еще стояла в проеме и со сдержанным беспокойством, приличествующим врачу на приеме, смотрела на чужое горе. По непонятным причинам Перване недолюбливала новую жилицу, а та, чувствуя недоброжелательное к себе отношение, просто обходила громкую гостью стороной, никак не реагируя на выпады в свой адрес.

– Кыся начала раздавать паэлью, вас приглашают к столу, – проговорила Ноэминь, отведя наконец всепроникающий взгляд от гостьи, и обратилась к Руфи, – Я могу сказать, что вы еще разговариваете.

– Нет, мы сейчас подтянемся, – поспешно ответила Руфь, пытаясь бодрым тоном успокоить воздух ванной, который уже почти потрескивал от растущего напряжения.

Ноэминь кивнула, еще раз задумчиво взглянула на Перване и удалилась беззвучными шагами, предварительно вернув на место резную дверь.

Через несколько минут летний вечер наполнил Неспящую ароматом шафрана и приглушенно-невнятными возгласами одобрения в адрес поварихи. Гастрономическое удовольствие объединяет большую компанию как ничто другое, а уютная тяжесть в желудке утешает. Перване в этот день ночевала в комнате Руфи, ее ждали приятная беседа в Юрте, тихая ночь и поздний завтрак с друзьями – здесь не было места печали.

2. Восьмидесятники. Агния и Барто

Самыми любимыми гостями, к которым тянулось сердце каждого обитателя Неспящей, была тихая, даже кроткая семейная пара – Даниил и Агния Бартош. Ввиду удивительного аккорда имен, образовавшегося в результате сего обласканного небесами брачного союза и созвучного союзу Советскому, их прозвали «Агния и Барто». Они были старше почти всех в неспокойной квартире, исключая, разве что, Рудольфа. Их отношения, удивительно и почти нереально гармоничные начались задолго до того, как начала складываться эта разношерстная компания.

Они родились в самом начале 80-х годов и своим прочным, нерушимым браком олицетворяли для друзей уходящую эпоху – эпоху, когда сломанные вещи было принято чинить, а не выбрасывать, а семьи не разваливались из-за обнаруженных однажды поутру в своей кровати «непримиримых противоречий». Глядя на них, таких уютных и уравновешенных, каждый втайне мечтал однажды создать для себя что-то, хотя бы отдаленно напоминающее неспешное течение их жизни – мерное, как дыхание спящего. Агния и Барто удостаивались самых искренних объятий своих друзей: Руфи долго прижимала к себе высокую женщину с тяжелой русской косой, Хан обеими руками сжимал большую руку бородатого темноволосого Даниила, Кыся счастливо смеялась, видя их, а Ноэминь, разговаривая с ними, норовила то и дело потрогать их за плечо – это был почти бессознательный, но очень характерный для нее жест. Барто был преподавателем в том же Университете, где училась Кыся (а также Тагир, Ноэминь, Агния и другие участники компании – в свое время), и читал лекции отчаянным студентам, по неизвестным науке причинам пожелавшим стать в будущем физиками. Теоретическая физика вообще и квантовая механика – в частности – выводят мышление на столь высокий уровень абстракции, что разум подчас отрывается от Земли в попытке объяснить все, что происходит на ней и вокруг нее. Доцент кафедры теоретической физики – Даниил иногда углублялся в подробности своей научной деятельности, повергая слушающих в глубокие раздумья и заставляя их сомневаться в валидности собственного сознания. Агния в такие моменты улыбалась немного насмешливо и мягко проводила гладкой белой ладонью по спине мужа:

– Даня, ты снова увлекся, – незлобиво упрекала она его, – здесь вовсе не потоковая аудитория.

– Нет-нет, пусть продолжает! – тут же протестовала Руфь. – Я почти ничего не понимаю из сказанного, но это страшно интересно. Когда еще вот так – абсолютно бесплатно – прослушаешь университетский курс?

Иногда Барто уединялся с Ханом на Кухне, и они долго и самозабвенно соединяли физику и биологию в один яркий блистающий мир – мир дерзновенного разума, силящегося объять многообразие сущего. К ним часто присоединялся Юго, который хоть и был практиком, но все же имел весьма приличное техническое образование и инженерную должность в Сибирском (или Сонном, как частенько шутили причастные) отделении РАН.

Когда он впервые оставил Ноэминь ради долгого разговора о природе света, это вызвало общее невысказанное удивление, а в течение следующего часа обитатели имели удовольствие слышать доносившийся с Кухни непривычный пока низкий голос и резкий смех молчаливого обычно юноши.

Кыся и Руфи очень любили Агнию и готовы была часами сидеть рядом с ней, переплетать ее косу и восхищаться самошитыми широкими юбками в пол и льняными рубашками. Рядом с ней они переживали какое-то особое состояние: казалось, в ее присутствии улетучивались любые тревоги и печали, высвобождая место для уюта, который наводит на мысль о том, к чему так или иначе стремятся все существа. О доме.

Агния носила свой дом в себе и щедро дарила его своим друзьям, сама того не замечая. Она была так приятна и любима своими друзьями, что они даже не испытывали столько привычного в наш век раздражения в отношении ее искренней веры.

Агния и Барто являли собой нетривиальный ныне образец счастливого брака, растянувшегося на долгие годы. Но несмотря на это один факт все же омрачал их безмятежную жизнь – они были бездетны.

Когда вне всякого сомнения счастливая пара, не позиционирующая себя как «чайлдфри», более десяти лет не заводит ребенка, окружающие начинают догадываться, что тому есть какие-то тяжелоустранимые и очень печальные причины.

Теплые чувства, которые обитатели Неспящей испытывали к своим друзьям, диктовали наивысшую степень деликатности, с которой обходят любые болезненные темы и вопросы. Никто не спрашивал их о детях, но всем хотелось для них сделать что-то невероятно приятное, что выливалось в трогательную заботу и вербальное «поглаживание»:

– Агния, душа моя, хочешь, я заварю для тебя кофе? – спрашивала Руфи, которая обычно отказывалась даже думать о такой возможности – так надоедал этот процесс за долгий рабочий день в небольшом чайно-кофейном магазинчике.

Разумеется, Бартоши замечали эти ненавязчивые, но все же вполне очевидные знаки внимания и с благодарность принимали их. Но по иронии судьбы это только усугубляло их грусть: иногда, почувствовав особое участие со стороны друзей, они бросали друг на друга быстрый взгляд, в котором читалась затаенная и ставшая привычной тоска. Принципиальное несовершенство их жизни, их семьи казалось им очевидным, но все же они со всем возможным тщанием силились не обращать на него внимания, как человек, который старается не задевать свежую рану. Тем не менее Агния и Барто явно были довольны друг другом и не погружались в свое горе, а просто продолжали жить, радуясь каждому дню. Гораздо легче справляться с напастями, когда уверен в том, что есть близкий, очень близкий человек, который не покинет тебя и разделит с тобой все тяжкое.

3. Душенька

Есть люди столь светлые, что рядом с ними хочется петь – радость жизни переполняет душу и бурлит где-то в горле, заставляя голосовые связки вибрировать. Такова была еще одна желанная гостья и бывшая поселенка западной комнаты – Вета. Она так чудесно и самозабвенно смеялась, что казалось, никогда не знала слез. Даже будучи совершенно вымотанной, молодая женщина излучала бурную энергию, взахлеб повествуя о неизменно феерических событиях, которые теснились вокруг нее постоянно. Полное имя ей было Елизавета, но в семье – очень интеллигентной семье депортированных когда-то из Петербурга чистокровных немцев – ее называли Ветой. В Неспящей же к ней зачастую обращались старомодно-ласково, называя Душенькой.

Она приезжала нечасто, так как жила в Городе (это слово всегда произносилось с легкой неприязнью), и это было так томительно, по-сибирски далеко, а зимой, которая длится почти полгода, еще и холодно.

В плотном расписании Душеньки не всегда находилась достойная прореха, в которую бы вместилась почти загородная поездка, а общение с постояльцами Неспящей, которое больше всего напоминало бал-маскарад, также требовало особой эмоциональной выносливости. Вета справлялась с этим – раз в месяц-другой.

Она появлялась в дверном проеме и уже на пороге широко улыбалась и громко приветствовала всех кинувшихся к ней обниматься. Высвободившись из очередных рук, Душенька снимала со спины большой рюкзак и доставала из него, передавая все в те же руки, баночки с причудливым вареньем, контейнеры с не менее причудливыми крупами и пакеты мороженых овощей. После этого все обращались в кочевников и тянулись на Кухню, где предавались гедонизму и пороку. Но никто не беспокоился об этом нимало: язычники в младенческой жизнерадостности не знают греха.

– Ты в этот раз привезла киноа? Вета, это же просто шик! Чур, я первая накладываю себе – побольше, побольше! – Руфи уже почти хищно облизывалась, приблизив кошачью голову с горящими глазами к заветному контейнеру.

– А я? А мне? – Ноэминь, не вставая с колен своего улыбающегося спутника, потянулась через стол длинной рукой и цапнула соседку за худой бок.

– А тебе вот пакетик с брюссельской капустой, ты же любишь есть все монохромное, – взвизгнув и отмахнувшись, Руфь запустила холодным мокрым пакетом в засмеявшуюся парочку.

– Ноэминь, я привезла тебе кое-что, уверена, что тебе это понравится. Я сегодня зачем-то зашла в дорогой супермаркет и когда увидела ЭТО, сразу подумала о тебе и не смогла пройти мимо, – уже переодевшаяся в цветастые ткани Душенька зашла на Кухню, держа в руках большую бутылку, на этикетке которой было что-то написано на одном из тех языков, для которых определяющим культурным понятием является слово «маньяна»8.

– Да это же… Тростниковый сахар! – Ноэминь, любительница всего экзотического, дорогого и бесполезного, уже отплясывала дикую джигу на маленьком пятачке кухонного пространства возле подоконника.

Этот жидкий сахар, обладающий тонким, еле уловимым запахом, потом долго еще с гордостью занимал место на кухонной тумбе, рядом со столь же претенциозной квадратной бутылкой в которой содержалось прозрачно-зеленоватое масло виноградных косточек.

Когда буйная, неукротимо живая орда уничтожала привезенные Душенькой гостинцы, кочевники (кто с гиканьем и улюлюканьем, а кто неспешно в умиротворяющей сытости) тянулись на Юг и налево – в Юрту. Там, на полу, устланном толстым и в меру мягким паласом цвета годовалой кудрявой овечки, быстро образовывалась стоянка, которую скорее следовало бы назвать лежбищем стадных животных. Все были слишком разморены, чтобы заваривать чай, и только Вета, в очередной раз демонстрируя чудеса выносливости и работоспособности, садилась за низкий столик и жестом фокусника доставала откуда-то из воздуха гайвань9. Она единственная умела осуществлять все простые на вид, но те не менее замысловатые манипуляции с чайным пространством, не прекращая при этом говорить.

Душенька рассказывала и рассказывала: о Горном Алтае и летнем сборе трав, о чудных старичках, регулярно заглядывающих к ней в чайный магазин, где она работала уже много лет, о превратностях ремонта в старых квартирах, где шкафы снимаются со стен вместе с обоями, о биологах, взыскующих расширения сознания, и химиках, обеспечивающих их всем для того необходимым… При этом она делала очень выразительные и характерные, подкрепляющие мысль жесты большими кистями, а широко расставленные пальцы при этом указывали в разные стороны.

– Рука, указывающая на все пять сторон, – задумчиво протянула как-то Кыся и тут же спохватилась: – Я, что, сказал это вслух?

Юрта наполнилась смехом, Душенька от души заливалась, разглядывая свою руку. Всеобщее веселье разбудило Рудольфа, который, еще не разогнав остатки сна из полуоткрытых глаз, появился в дверном проеме.

– А что это вы тут ржете, как кони на лугу? Мне кажется, или коням не место в Юрте? – спросил он, силясь быть суровым, но все же невольно улыбаясь. Узнав, что послужило причиной столь безудержному веселью, он нахмурился и серьезно спросил: – А какая пятая сторона?

Вариантов было великое множество, в связи с чем единого мнения выработано не было, и вопрос так и остался открытым, а Душенька продолжила свои неисчислимые рассказы. Во времена, когда она еще занимала западную комнату, Вета частенько засиживалась с кем-нибудь из соседей на кухне до поздней ночи или даже до утра, беседуя о разном и занятном. Но когда иссякала и ее кипучая энергия, она могла пропасть на несколько дней за плотно закрытой дверью, стараясь прошмыгнуть на Кухню и обратно незамеченной никем.

Душенька была ровна в общении со всеми обитателями Неспящей, никого не выделяя и ни с кем не сближаясь особо. Но иногда можно было заметить, как, светлая и радостная, она словно ненароком успевает перемолвиться парой слов с Ноэминь, разминувшись с ней в коридоре или проеме двери:

– Ты в порядке? – приглушенно, касаясь широкого рукава из черного шитья.

– Я счастлива, Вета, я очень счастлива! Кажется, я забыла, как люди дышат, – захлебывающимся шепотом.

Душенька улыбалась в ответ и теплым, неспешным жестом гладила пышные, вечно недорасчесанные цвета шампанского волосы Ноэминь.

В отличие от своих неприлично счастливых в устойчивой парности друзей Вета всегда была одна. Однажды было тихо и коротко озвучено, что у нее случилась какая-то банальная, но не ставшая от этого менее тяжелой история – из тех, что можно описать выражением «выйди замуж и зайди как положено». После этого никто к этой теме не возвращался.

Лирическое отступление №1

– Ты знаешь, что я наблюдаю за тобой иногда, когда ты варишь кофе?

– Конечно, знаю, – с улыбкой. – Половицы в коридоре скрипят под твоим весом, а еще у тебя при ходьбе хрустят щиколотки.

– Люблю смотреть, как ты движешься. У тебя красивые жесты.

– «Просто ты ко мне необъективно относишься», – мастерское подражание героине новогоднего фильма.

– «Еще как. Еще как необъективно», – неотрывный взгляд, слегка расширенные влюбленные зрачки.

– Почему ты так смотришь?

– Я жалею, что не скульптор: твои плечи нужно ваять в камне, – блаженная улыбка и польщенный смех в ответ. – Знаешь, природе вообще не часто удается создать красивый плечевой пояс – такие тонкие ключицы, совершенный изгиб!

– Ты меня смущаешь! – протестующие жесты и попытка сменить тему: – Мне как-то попалась статья о слепой женщине-скульпторе, так она одной рукой ощупывает натурщика, а другой ваяет. Она сказала, что, по ее мнению, зрение сильно мешает чувствовать чужое тело, текстуру материала, мельчайшие детали. Пальцы «видят» гораздо больше, чем глаза.

– Тогда, может быть, нам стоит завязывать глаза и трогать друг друга?

– Ты и так часто закрываешь глаза, даже голову слегка поворачиваешь в сторону.

– Я слушаю, как ты дышишь.

– И что ты слышишь?

– Как ты говоришь со мной.

– О чем?

– О любви.

4. Леонид

Примерно три-четыре раза в год Неспящую, которая и без того напоминала приют беженцев, посещал кочевник по духу, настоящее перекати-поле в мире людей. Не привязанный ни к чему и ни к кому, он был единственный в своем роде, и имя ему было Леонид.

Очень высокий, с дверь ростом, путешественник с темным длинным «хвостом» в отличие от своего спартанского тезки никем не правил и не вел сражений, но все время стремился душой на Ближний Восток, неоднократно удалялся в Турцию, наследующую Османской Империи, перебираясь затем в Грецию… С него почти никогда не сходил золотой южный загар, а нос все время был заострен от стабильного, но ставшего привычным недоедания. После каждой следующей поездки он говорил все больше нараспев, и от него все явственнее пахло тхиной и хамоном. За это его прозвали Левантийцем и обнимали особенно долго, чтобы надышаться пахучим жаром Средиземноморья. Душенька, услышав это прозвище, рассудительно, но при этом смешливо сказала:

– Нет, это излишне поэтично, согласитесь. Леонид у нас скиталец и минималист, надо называть его как-то по-домашнему, Левантий, например!

– Единогласно! – прокричал Рудольф через несколько минут общего смеха и сбивчивых восклицаний и комментариев.

Леонид только качал головой и театрально воздевал глаза к потолку, но не возражал особо против лексических игр со своим именем.

– Ты, наверное, втайне думаешь: «Какие придур… странные люди меня окружают, что я здесь делаю?!» – смеялась Руфь, гладя его по черной гриве.

– Нисколько, – широко улыбнулся вновь поименованный в ответ. – Мне кажется, чем бы люди ни тешились, лишь бы жизни радовались!

– Вы замечаете, как Левантий похож на Волшебника из сказки про муми-троллей? – заметила Душенька, вытряхивая испитой чай на тарелочку. – Такой высокий, мудрый и добрый, только шляпы не хватает. Наколдовывает хорошее настроение, добрые сны, еще и кормит всех пловом и поит турецким чаем, а сам – очень-очень грустный.

– И правда, похож, – подхватил Тагир. – По крайне мере насчет добрых снов ты не ошиблась, смотрите!

Все с любопытством посмотрели, куда показывал Хан: за спинами у собравшихся в Юрте Ноэминь крепко спала в объятиях Юго, ровно дыша во сне. Юноша слегка покраснел, став объектом всеобщего внимания, и приложил указательный палец свободной руки к губам. Молчание внезапно стихшего разговора не продлилось долго – Левантий вибрирующим и словно надтреснутым голосом начал напевать турецкую колыбельную, по комнате поплыл запах восточной ночи.

– Волшебник! – громким восхищенным шепотом повторила Вета.

Леонид оставался в Неспящей по нескольку дней, спал в разных местах – то в Юрте, то рядом с горой коробок в Коридоре, то оккупировал пол на Кухне. Он спал мало, меньше, чем любой из аборигенов, но бодрствование его было тихим. Почти беззвучно он что-нибудь читал, прислонившись широкой спиной к запыленной «ничейной» собственности, напротив двери в Юрту, или готовил рассыпчатый кускус со специями, особый зовущий запах которых медленно заполнял все воздушное пространство, проникал сквозь щели под закрытыми дверями. Уже через какое-то время в Кухню начинали заглядывать не до конца проснувшиеся обитатели, часто моргая заспанными глазами, – они были похожи на детей, которых подняли зимним темным утром в детский сад.

Руфь выходила, закутанная в огромный махровый халат, невозбранно устраивалась на месте Хана и дремала, закинув назад небольшую кошачью голову, пока перед ней не появлялась тарелка с едой. Мужчины быстро переходили в фазу вполне осознанного бодрствования, завязывалась беседа о чем-то простом, идеально подходящим для утра: как и чем точить ножи, как резать гранат, чтобы он не брызгал во все стороны, как варить кофе (Руфь, не открывая глаз, шипела и ворчала, что давеча снова на столешнице стояла турка и пахла цитрусовыми) … Ноэминь демонстративно и вызывающе спала до обеда.

– Вы чувствуете, что-то назревает? – спросила Мириам как-то в октябре, когда холод снаружи компенсировался высоким градусом в высоких же подсвечниках – под что-то пряно-мясное.

– Где? – быстро отозвался Леонид, подняв длинный нос от чугунной утятницы. – На Кухне или в квартире?

– Да нет, в мире! – Мириам сказала это с таким восклицанием, словно ответ был самоочевидным.

– А что в мире? Ты про теракты в Ливане? – разумеется, Левантиец. Руфь тоже живо отреагировала на поэтичный топоним – блеском в глазах.

– Нет же, я про Крым, какой Ливан? Вам не кажется, что полуостров снова к нам вернется?

– Ну… – Хан расставил локти и задумчиво воздел глаза к потолку, казалось, он даже выдыхает скепсис. – Как-то это маловероятно в нынешней политической обстановке. Они же вроде интегрируются в красочно загнивающую.

Мужчины начали было обсуждать тонкости геополитики в регионе, когда Руфь неожиданно стукнула костистым кулачком по столу и крикнула:

– Нет! Все будет не так! Мы не присоединим Крым, мы присоединимся к нему сами и наконец-то заживем, как кудахчут бабульки на лавках! И возродим великую Империю!

– Да здравствует Крымская империя! Виват! Даешь дореволюционное правописание! – восторженные и смешливые возгласы, перекликаясь и отражаясь от стен и прочих поверхностей, неслись из всех уголков Кухни. Великий Мао едва удержался от одобрительного кивка, хотя, скорее всего, удержал его от этого все тот же треклятый магнит.

– Эгей! – Руфь уже скакала, по всей видимости изображая конных уланов. – Мы, Николай Второй, сим повелеваем: перенести Петербург в Одессу!

– Одесса не в Крыму, – попытался остудить ее пыл со своей табуретки Рудольф.

– Не суть! – решительным жестом возражение было отметено, прыжки продолжились.

– Господа, господа! Но позвольте-с, нет никакого смысла присоединяться к Крыму, если Одесса таки не войдет в Империю, – ненавязчивые, но узнаваемые интонации еврейского говорка: растрепанная Ноэминь скульптурно вписалась в дверной проем и хитро прищурила один глаз.

– Именно! – Кыся хлопала в ладоши. – А Одессу перетащим сюда, в Новосибирск!

– В Академгородок! – строго поправил ее Тагир, особенно ратовавший за федеративную субъектность научного центра.

– Здесь появятся чудесные остроязыкие кондукторши? – Левантий, привалившись к шкафам, с высоты своего роста улыбался всеобщему оживлению и мельтешению. Он неспешно облизывал ложку, и казалось, что его время идет медленнее и спокойнее, чем у местного населения.

– Да! А еще биндюжники и толстые-толстые еврейские мамочки, которые будут на весь двор поносить своих сорокалетних деток. «Вы только посмотрите на этого ребенка! Сыночка, ты хочешь, чтобы мама умерла, так и не понянчив внуков? Когда ты уже женишься, халамидник?!» – Руфь выдохлась и теперь фантазировала, стоя возле холодильника. – А Москва? Что мы будем делать с Москвой?

– Следуя вашей логике, а точнее ее полному отсутствию, Москву надо запихать в Биробиджан, – откликнулся высокий повар, – там такие злющие комары…

– Левантий, ты должен быть в восторге от этой идеи, разве нет? Тебе по имени положено! – Хан смеялся, тиская оживленную подругу, та вырывалась и пыталась обсудить с подсевшей к столу Ноэминь аренду Левадийского дворца на летний период – для проведения чайного ретрита10.

– Да я вообще за объединение с Турцией! Турки, конечно, не обрадуются такой перспективе… Разве что количество незамужних и ищущих брака «наташ» их привлечет, – Леонид сел на пол и продолжил мечтательно облизывать ложку. – Знаете, я последние минут десять пытался вспомнить, какой фильм вы мне напомнили…

А еще Леонид был знатоком причудливого кинематографа, вгоняющего в легкую депрессию, и постоянно порывался приучить жизнерадостных друзей к глубоким размышлениям арт-хауса, но те лишь отмахивались. И продолжали фантазировать – о Крымской Империи, о пеших походах в Тибет, об отпуске в Шибаме11. Но единственный, кто действительно мог добраться до глиняных небоскребов, был именно высокий и немногословный Левантиец.

5. Господин Никто

Был еще один нечастый, зато самый странный посетитель, которого нельзя было назвать гостем в строгом смысле этого слова, но все же регулярность его визитов не оставляла иного выбора. У него не было имени, никто не знал, к кому и зачем он приходит, но прояснить эти вопросы не было никакой возможности: по общему мнению, этот человек был немым и, вполне возможно, даже обладал некой формой аутического расстройства.

Впервые он пришел в разгар лета и позвонил в дверной звонок, каким-то образом пробравшись в подъезд в обход домофона. Уже никто не помнил точно, кто открыл ему дверь в тот раз, но, так или иначе, перед глазами аборигена Неспящей предстало довольно странное зрелище: на пороге топтался мужчина лет 30-ти, плохо выбритый, с золотистыми вьющимися волосами, усиленно отворачивающий лицо и глядящий куда-то мимо своего визави, в косяк или грязную подъездную стену. Он ничего не ответил на приветствие и предложение помощи, только очень коротким взглядом посмотрел в лицо открывшему дверь (куда-то в район рта или даже горла), болезненно сморщился и, отвернувшись, издал какой-то тихий непонятный звук, напоминающий поскуливание щенка. Он так и ушел, ничего не сказав и никак не пояснив цели своего короткого визита.

Странный посетитель приходил где-то раз в две недели, ему каждый раз открывал кто-нибудь другой из обитателей или гостей. Все реагировали на него по-разному: кто-то пытался быть к нему ласков и добр, кто-то раздражался от невозможности установить хоть сколько-нибудь продуктивный контакт, но результат всегда был один – быстрый взгляд и тоскливый полустон-полувсхлип, после которого гость, потоптавшись еще несколько томительных секунд, шел к лестнице.

– Кто-нибудь знает, кто этот бедолага? Признавайтесь же наконец! – однажды воинственно набросилась на собратьев по квартире Руфи, испытывавшая к загадочному и незадачливому посетителю что-то сродни жалости, которая возникает при взгляде на еще слепого детеныша, потерявшего мать.

– Может быть, здесь раньше жил кто-то из его родственников? – задумчиво предположил Тагир. – Жаль, что никак не получается с ним поговорить, хоть чем-нибудь помогли бы.

«Хоть что-нибудь» пытались в итоге сделать все обитатели: безымянному гостю задавали наводящие вопросы, его приглашали войти и посмотреть, нет ли внутри того, кого он ищет (мужчина явно очень хотел зайти, но после недолгих колебаний все же уходил восвояси), Кыся даже протянула ему кусок узбекского лаваша, который держала в руке – тот осторожно принял его и быстро отпрянул в сторону, посмотрев чуть более продолжительным взглядом ей в лицо. Закрыв дверь после того, как таинственный гость ушел, девушка спросила находящихся на Кухне:

– А вы замечали, какие синие у него глаза? Никогда таких ярких не видела…

– Вот интересно, – рассуждал Рудольф, – ему самому явно очень тяжело психологически сюда приходить, но он все равно продолжает. Значит, здесь определенно есть то, что он ищет.

– Может быть, он все-таки ошибся адресом? – возразила Руфи, борясь с болтающейся на одной петле дверцей шкафа и пытаясь закрыть ее. – Его уже все видели, но никто пока не признал в нем блудного сына, брата или кого там?

– А он вообще понимает, что такое адрес? Мне иногда кажется, что у него самого его нет: он выглядит так, словно живет где-нибудь на пляже среди кустов, в палатке, – засмеялся Рудольф, вставая со стула и мягко отстраняя девушку от шкафа, попутно поцеловав ее в душистый затылок. – Вдруг, он просто самонаводящийся: знает, куда нужно идти – и все. Тогда совершенно точно ему нужен кто-то или что-то из этой квартиры.

Загадка была неразрешимой, но даже несмотря на крайнее любопытство, которое она разжигала в умах постояльцев, про скулящего в дверном проеме гостя забывали почти сразу, как он уходил, удостоив факт его существования только парой-другой фраз – как можно думать о таких, даже не досадных мелочах, когда снова пора разливать сливовое вино по подсвечникам?

Перване, не раз открывшая дверь странному человеку, больше остальных сердилась на несостоявшиеся визиты и однажды неосторожно затронула болезненную тему, предположив:

– А вдруг он приходит к тому косматому типу в ванной? А что, они вполне подходят друг другу по уровню социализации и общей бомжеватости. Только у вашего «домового» нет рюкзака и волосы черные.

Конец ознакомительного фрагмента.