Сны командора. Звезда героя и авантюриста. *** (В. В. Нескоромных, 2018)

Об авторе

Профессор Сибирского федерального университета, доктор технических наук, заведующий кафедрой института горного дела, геологии и геотехнологий и профессор кафедры бурения нефтяных и газовых скважин, Почетный работник высшего образования России, член-корр. РАЕН, Лауреат Премии Главы города Красноярска в области науки и образования, дважды Лауреат Всероссийского конкурса на лучшую научную книгу 2014 и 2016 г., Лауреат Международного литературного конкурса «Русский Гофман» и Всероссийского литературного кон-курса «Голос Севера», член Российского союза писателей.

Перво-наперво скажу, что родился я в Сибири, на Алтае в деревне Нижняя Суетка в октябре. Не знаю, откуда такое название, может от речки, что протекала через деревню. Спокойная мелкая речушка летом и достаточная бурная, суетливая, заливающая огороды и дворы в половодье. От того возможно и такое название, которое может в некоторой степени характеризовать и жителей деревни – спокойных работящих людей и шумно-речистых и даже драчливых забияк в дни празднований и всевозможных увеселений, когда вдруг обостряются междворовые и личностные отношения.

В этот ранний период взросления был я предоставлен часто самому себе и пропадал на этой речке. А зимой мы катались с её берегов на санях и лыжах, так как местность в тех местах ровная и горок совсем почти нет, а вот берега у реки местами высокие и крутые.

Вот так, − на равнине – в Кулундинских степях я освоил азы горных лыж и катаюсь с тех пор много лет, и каждый раз, когда я спускаюсь по склону камчатских ли сопок, байкальских горок, гор Саянских или с иных каких склонов, я чувствую себя тем мальчишкой, у которого останавливается дыхание перед тем, как, оттолкнувшись кинуться вниз по склону, преодолевая неуверенность и даже страх.

Из этого увлечения вынес опыт, который стал характером – когда страшновато и ты в чем-то неуверен – шагни вперед, сгруппируйся, соберись и сделай бросок навстречу.

Помнится, как приходилось «выкрадывать» у брата в его отсутствие лыжи, поскольку своих не было, а испытать себя хотелось невероятно, и идти крадучись на речку, где стоя на краю кручи, пережить ужас и, − восторг после удачного спуска. Хотелось сразу бежать и рассказать о своем, ну почти подвиге, но «криминальный» характер достижения делал его тайной…

В результате опыт эмоциональных ощущений позволил мне написать стихотворение, в котором мне кажется, отразилось верное моё ощущение данного опыта, ставшего частью меня самого.

Мой мир

Мой мир – это лыжи, снега, склон и лед.

Мой мир – это счастье, что дарит полет:

Врезается кант в ускользающий склон

Держу равновесье, меняю наклон.

Прогнулися лыжи – вираж так хорош!

Кометою снег – серебро ценой в грош.

Веду поворот – аккуратно черчу

На склоне, на белом я дуги кручу:

То склон прорезаю во всю ширину,

То галсов коротких тяну я струну.

Меняется ритм – неизменно одно

Я с лыжами вместе и мы заодно.

Бугор поднимает, − кидает вперед

Меня приложило немного об лед.

Но я устоял, и я снова лечу,

И в эти мгновения мне все по плечу.

Помню, как зимой в лютый мороз порой бежал домой с прогулки, не чуя ног и рук, и бабушка моя Марфа Васильевна и пробабушка – мама деда Евдокия – добрейшие ко мне, спасали гуляку от обморожения, отогревая руки сначала в холодной воде, а потом отправляли на большую русскую печь, − всегда теплую, такую спасительную. Печь спасала от простуды, окончательно прогревая заледеневшее детское существо. Мороз ковал наш мальчишеский сибирский характер, демонстрируя неизменно свой непреклонный студеный нрав.

Вот написал про сибирский характер и задумался о том, что и правда раньше выделяли сибиряков среди прочих россиян за силу, здоровье и прямоту суждений. Спорно конечно это всё, так как, например, сильных людей достаточно и средней полосе России, и на севере, но в народе вот так – ни с того ни с чего не рождается то или иное определение.

Я вот помню, когда я приехал поступать в аспирантуру в Москву, в геологоразведочный институт, то столкнулся сначала с некоторым равнодушием-неприятием, а затем уже с возгласом почтенного профессора – «Кому, как ни вам учиться в аспирантуре! Сибиряки спасли Москву в 41 году!». Забавно это звучало после второй или третьей рюмки коньяка, выпитой профессором, но запомнилось. Ведь и то верно! Один мы народ, разместившийся на огромном континенте Евразия.

А вот думается мне по этому поводу, что конечно причина такого народного мнения о сибирском характере основана на способности к преодолению, прежде всего, тяжелых природных условий. Лютый мороз, который только жаром бани можно как-то уравновесить и вольница сибирская, основанная на просторах бескрайних и на том, что не был никогда сибирский люд крепостным, не убоявшись встать с насиженных поколениями мест и уйти на восток – в Сибирь, – всё это важно в формировании характера сибиряков. А ещё природа, – тайга бескрайняя, реки могучие, быстрые и такое суровое, завораживающее чудо как Байкал.

Конечно, много с тех пор водицы утекло и сибирский народ не тот уже, но что-то в нас осталось от прежних сибиряков. Пошире мы душой, пощедрее, и запас в нас есть генетического материала, который спокон веку копился в смешении народов на сибирской земле.

Дедушка мой – Иван Тихонович Андреев прошел всю войну от немца до японца старшиной артиллерии, побитый ранениями, отмечен несколькими медалями. После войны трудился в колхозе – был председателем, руководил столярным цехом, столярничал и плотничал. На всю жизнь сохранил военную выправку – галифе и хромовые сапоги, офицерскую портупею и часы на цепочке в нагрудном кармане пиджака. А еще для него была характерна ирония, простые безобидные шутки над внуком и бумажный кулек самых простых конфет по случаю.

Иногда с получки мы с дедом шли к магазину, и там он брал пол-литра водочки по цене 2 рубля 87 копеек, а мне сердешному доставались эти самые 13 копеек от трешки, на которые и покупались обычные конфеты-подушечки. Дед, − такое бывало, с подвернувшимися друзьями «баловался» за разговорами водочкой, а я терся рядом, смакуя угощение. Чаще всего, не дождавшись дедушку, убегал по своим делам или домой, где ждали его уже с бабушкой. Дед порой, разгулявшись, приходил поздненько, и изрядно пошатываясь, но всегда опрятный и спокойно-доброжелательный.

А я, уже значительно позже, задумался о том, а почему принято в основном «соображать на троих» и, в конце концов, понял, что это рационально со всех сторон. Во-первых – не накладно. Скинулись по рублю и готово – бутылочка поллитровки и немного снеди на закуску, а во-вторых доза для каждого достаточная, то есть чтобы и не опьянеть сильно и в то же время хватало для расслабления, и в третьих – втроём-то получается самый душевный и правильный разговор, ибо если двое спорят, третий всегда может рассудить и засвидетельствовать, и в четвертых – уж если кто из компании опьянеет, да так, что ноги не идут, то всегда сподручнее его проводить до дому вдвоем.

Правда последний аргумент все же о ситуации, когда нашлись денежки и на вторую бутылочку, ибо свалить наших мужичкой первой поллитровкой просто не реально.

Пишу, а сегодня январь и вспомнилось по случаю В. Высоцкого:

« … А если водку гнать не из опилок, а что б нам было с пяти бутылок….».

И то верно…

С ростом цены на водочную продукцию расклад стоимости изменился, но в целом логика целесообразности «сообразим на троих» сохранилась.

Помнится что-то фрагментами о моих стариках, а в памяти образ больших и добрых людей, спокойных и умных, вечно занятых делами по дому. В усадьбе было за кем ухаживать: держали корову, поросят, уток, гусей и кур, подрастал в сарайке теленок. Во дворе жил в будке огромный пес, а в доме кошка. С некоторыми обитателями подворья устанавливались вполне не формальные отношения, − например, с цепным псом, у которого в будке хватало места и для меня. А иногда заигравшись, мы вместе проводили время в его жилище. Пёс косился на не прошенного сожителя, но терпеливо уступал место и порой мы с ним сладко спали, в то время как меня напрасно искали по всему двору.

Домашнее зверье требовало ухода и определенного обхождения. Когда я малость подрос, на меня была возложена обязанность – забирать нашу корову вечером из стада, куда её отправляли рано утром. Эта была суровая и дисциплинирующая обязанность. Поэтому с коровой нашей я был близко знаком и ловко с ней управлялся. Однажды моя самонадеянность дала забавный результат. Думая, что я могу справиться теперь с любой коровой, коли уж я свою гоняю по деревне, решил однажды помочь нашей старенькой соседке загнать во двор её коровёнку – сноровистую такую «дурью башку», поскольку слыла она бодливой, а потому существовала в миру со спиленными кончиками рогов. Я же расхрабрившись, вооруженный хворостиной, лихо погнал строптивую соседку-корову по улице, однако пропустил её коварный выпад и оказался сначала на её рогах, а затем и в нашем огороде в картофельной ботве, чудесным образом перелетев через плетень. Травм значительных не случилось, только два синяка на том месте, которое в детстве чаще всего отвечает за опрометчивые поступки ребенка.

Так со мной случился первый опыт полёта, а второй не заставил себя ждать – во сне, среди ночи свалился с нашей русской печи и, даже не проснувшись, дедушкой был переложен уже на кровать. Утром дедушка повел меня в больницу, где меня осмотрели, но сказали, что, скорее всего в летчики я вполне сгожусь. Так закрепилось за мной, что буду я, видимо, то ли космонавтом, то ли летчиком, и это в некоторой мере отразилось на моей жизни.

Дед был рукастый, – из дерева мог сделать и мебель, и дом построить – таковых, построенных его руками, в деревне было не мало – многие помнили дедушку и за доброе слово, и кров над головой. А я вырос у него в им построенном доме, проводя время под верстаком в столярной мастерской. С этих пор запах свежих древесных стружек у меня устойчиво ассоциируется с образом моего дедушки и такого мужского нужного дела. И эта практически генетическая память дала плоды, – страшно люблю я возиться с деревом и лепить то ли мебель, то ли художественные вещички из березового или лиственничного капа. И теперь страшно горжусь, когда кто-то из родни скажет – ну ты как дедушка твой, такой же! И похож!

С бабушкой они родили шестерых детей – двух сыновей и дочек. Моя мама Лидия была рождена накануне войны. Я у мамы был первенец. Мама была юной красавицей, у которой как-то сразу очень не сложилась жизнь с моим отцом, и рос я у дедушки с бабушкой, которым благодарен и низко кланяюсь – до земли. С восьми лет я жил с отчимом Василием Тимофеевичем, чью фамилию и несу по жизни. После меня у мамы через девять лет появился брат Женя, а еще через десять – младший Олег.

Жизнь в деревне в семье дедушки была насыщена свободой и шалопайством, которое частенько заканчивалось неприглядными мальчишескими делами. То сад чей-то страдал, то огород от наших мальчишеских набегов. Живо помню историю нашего с двоюродным братом Вовкой позора. Вовка был значительно старше и втягивал меня постоянно в сомнительные дела. Одно из них состояло в том, что Вовка предложил слазить в сарай нашей тетки Евдокии (старшая сестра моей и Вовкиной мамы) за куриными яйцами, которые тогда принимали в магазине за деньги, − что-то порядка 8 копеек за штуку. Сарай был закрыт и для проникновения Вовка выбрал оконце, через которое и забрался вовнутрь. Я же остался снаружи и, спрятавшись в ближних кустах, «прикрывал отход». Набрав яиц и сложив их за пазуху Вовка полез назад и, уже выбравшись наполовину, нацепился рубахою на гвоздь, а пытаясь отцепиться, повис вниз головой размахивая руками и истошно вопя. Яйца подавились и текли теперь неприятными желто-белыми разводами из-под рубахи, заливая Вовкино лицо. Из дома вышли тетка Евдокия и её муж Лукьян, а обнаружив Вовку, сняли несчастного с гвоздя и повели для расправы к его маме, тете Наде и отцу Куприяну, что жили рядом. Вовка, конечно, рассказал и о моем участии в «набеге», и дома уже воспитывал меня дедушка. Сказать, что воспитывал строго, не могу, но то, что было неловко очень – помню это хорошо. Помню, как досталось от деда ремнем (не сильно так), за то, что залез в заветный семейный сундук и, вытащив из него дедовы награды за войну – несколько медалей, две из них «За отвагу», отправился на улицу увешанный медалями. Медали эти потом дедушка собирал по дворам, в которых проживали мои друзья, «награжденные» моей щедрой рукой.

В школу я пошел уже взрослым – почти восьмилетним, так как первая попытка моего дедушки отвести меня в школу годом ранее не увенчалась успехом. Проблема для меня состояла в том, что три мои двоюродные сестры Галя, Тамара и Люда, будучи старше меня на несколько месяцев, дружно пошли в первый класс, а меня по младости брать в школе отказались. Дед, уважаемый на деревне человек, пошел к директору школы и имел с ним непродолжительный разговор, которого я не слышал, но услышал доводы деда уже после встречи с директором. Дед мне сказал:

– Давай парень, пока есть возможность, − гуляй, а в школу еще успеешь.

Так и решилось.

Через год я пошел в школу, но это уже была большая городская школа в Барнауле, куда меня забрали накануне.

Жизнь моя в городе была короткой. Запомнилась трудным привыканием к большой городской школе и классу, в котором было не менее 30 учеников. Было ощущение потерянности в кварталах города, в огромной школе и безмерно большом классе.

Уже в ноябре мы с мамой уехали к отчиму на Камчатку, в дальний поселок у океана, с таким интересным названием – Крутоберегово. Эти крутые берега на три года стали местом жизни в условиях достаточно суровых, − отчаянно пуржистых, ветреных, снежных, но подаривших массу впечатлений и опыта свободной, активной мальчишеской жизни. Лыжи, книги, рыбалка, дальние походы, зверье лесное и домашнее – вот те характерные приметы той жизни.

Но сам путь на Камчатку был достаточно долгим и полным впечатлений. Сначала мы летели из Барнаула в Новосибирск на небольшом самолете, типа ЛИ-2 и чуть было не опоздали на него, испытав стресс и от самого ожидания полета и отчаяния, которое возникает, когда куда-то безвозвратно опаздываешь. Потом был долгий полет на Ил-18 до Хабаровска и только потом до Петропавловска. Уже здесь, на полуострове мы надолго «осели» в гостинице, застигнутые ноябрьской непогодой, что для Камчатки самое обычное дело. Ожидая самолет более недели, мама приняла решение плыть до места, до поселка Усть-Камчатск на теплоходе, для которого низкая облачность и снег стеной не преграда. И я испытал все трудности морского перехода на судне по Тихому океану и эти впечатления незабываемы. Вот так состоялась встреча с новым местом нашего проживания и возмужания – с Камчаткой и Тихим океаном – морским Континентом со своими незаписанными, но высоко чтимыми законами жизни, который, если волнуется, то кажется, что даже стоя на берегу, испытываешь легкие волнение и проявления качки.

Жить у океана, − это совсем иная жизнь в отличие от мест удаленных от него. Место, где живет человек, очень сильно влияет на формирование личности. Океан делает погоду на прилегающей территории крайне переменчивой и шквалистой, климат более дождливым, сырым и от того холодным и промозглым. Океан грозит жителям, населяющим его берега, штормами и циклонами. Океан всегда напоминает о себе, требуя уважения и безусловного учета его, − океанского характера.

Стоя на берегу океана – этакого континента космического размаха, соприкасаешься со всем миром. Океан не знает границ, он необъятен и мало подвластен воле человека, а все что ему предлагает человек океан или прячет в своих глубинах или выбрасывает на берег как ненужный хлам. В связи с этим было интересно ходить по берегу и выискивать редкостные предметы, отвергнутые бушующим океаном. Это были обрывки сетей с разнообразными по форме, цвету и размеру поплавками. Поплавки были стеклянные бутылочного зеленого стекла, упакованные в сетку, пластмассовые – яркие оранжевые, с забавными ушами для веревки, или из пенопласта, нанизанные гирляндой на веревку. Встречались рыбацкие сети, изодранные штормами, с зелеными веревками и грузилами на них. Кроме сетей можно было найти всевозможные бутылочки и баночки с яркими надписями на английском языке, или забавными иероглифами. Было интересно изучать эти надписи, находить страну производителя и определять, что же было в той или иной банке.

Начитавшись о морских приключениях и узнав о бутылках с записками потерпевших крушение и отчаявшихся моряков, старательно рассматривали каждую бутылку, выброшенную на берег.

На берегу собирались обломки шлюпок. Понять, что это обломки плававших когда-то средств можно было по окраске, наличию металлических элементов. Порой находились и вполне целехонькие спасательные круги – найти такой было крайней удачей, а целый исправный круг удалось найти лишь однажды. Это был яркий оранжевый круг и на нем номер с латинскими буквами. Круг был большим и тяжелым, но бросить его было никак нельзя, а тащить до дому несколько километров просто невозможно. Круг был спрятан в прибрежных кустах и позже привезен отцом одного из друзей. У них он и хранился, вывешенный на стене веранды дома. Получилось здорово – нарядно и необычно, а дом стал немного напоминать корабль.

Берег океана был всегда завален морской капустой – длиннющие жесткие темно-зеленые ленты этого растения устилали берег, и эти ленты были как ленты телетайпа – сообщения океанского разума нам сухопутным жителям о самом, может быть, важном или даже самом сокровенном.

Всегда оживляли общение с океаном его жители – морские котики, сивучи. Подобно поплавкам они качались на волнах в прибрежной зоне, выставив лоснящиеся на свету черные головы. В определенных местах, часто прикрытых скалами, находились места их лежбищ. Можно было подолгу наблюдать жить этих забавных существ.

Иногда случалось удивительное! Что-то происходило в природе, сбивался привычный ритм, нарушалась закономерность и океан выбрасывал на берег своих обитателей. Может быть, океан так наказывал их за некоторые неблаговидные дела? Представьте себе, вдруг из океана с некоторой периодичностью несколько дней подряд на берег выбрасывается рыба. Я знаю теперь, что это могла быть селедка, или другая рыба, а на наш берег выбрасывалась мойва, или на камчатском наречии – рыба уёк. Рыбой были наполнены несущиеся к берегу волны, и они застилали черный песок бьющейся в истерике рыбной массой. В эти дни по прибрежным поселкам проходила мгновенно весть – «Уёк идет!» и все неленивые и моторизованные устремлялись на берег, где ждали заветный час, когда рыба снова подойдет к берегу и будет очередное рыбопредставление. Рыбу черпали сачками, сетями, снятыми куртками и даже штанами, если иных средств под рукой не оказывалось. Рыбой набивали мешки и делали длинные запасы вяленного, копченого или соленого уйка.

Рыбалка на Камчатке занимала много мальчишеского времени. Отлично помню свой первый добытый трофей – огромного кижуча с икрой, выловленного осенью на исходе нереста. Кижуч был добыт в устье одной из речушек с помощью обычных вил, с которыми ходили в это время на рыбалку. Это называлось – «колоть рыбу». Обычно промысел в это время заключался в том, чтобы высмотреть среди непрерывной «толпы» рыб именно самку и наколоть её вилами. Для этого можно было даже не заходить в воду и все сделать прямо с берега. Наколотая рыба вытаскивалась на берег и из неё извлекалась икра, а сама рыба бросалась на берегу. Вот такой незатейливый, и из-за обилия рыбы, коробящий расточительностью способ рыбалки был в ходу. Но мой кижуч, будучи первым, был достоин того, чтобы оказаться дома и мама могла видеть мой успех во всей его красе и огромном размере. Дотащить рыбу было непросто, но я это сделал, и вся семья угощалась перезрелой, в твердой оболочке, икрой и «лощавой» рыбой, то есть продуктами, по мнению здешних жителей уже непригодных к употреблению – ценилась более ранняя мягкая икра и рыба, еще с мало измененными биологически свойствами и вкусовыми качествами. А поздняя рыба, если и вылавливалась, то шла на прокорм животным.

Но я был горд, как может быть горд человек, впервые выполнивший сложную задачу и получив за неё хорошую оценку.

Поселок Крутоберегово располагался на берегу озера Нерпичьего, которое соединялось с океаном узкой протокою и, по сути, было лиманом –останцом океанского величия. Озеро было соленое и обширное. В нем водилась океанская рыба и ютились нерпы, утомленные океанскими штормами. Вокруг поселка вдоль озера простирались поля с кустиками здешних ягод – брусникой и шикшой, а в лесу можно было найти кусты жимолости и такую редкую ягоду – княженику, настолько вкусную и нежную и прихотливую, что собрать более чем литр было очень сложно. Княженика могла расти в таких уникальных условиях освещенности, что найдя её однажды в одном месте, трудно было обнаружить её снова в этом же месте на другой год, например, от того, что выросшая трава или кусты лишали полянку нужного уровня инсоляции.

А за озером возвышалась гряда гор с величественной Ключевской сопкою. Трогательно вспоминать, как мы мальцы, мечтали сходить к подножию этого величественного, самого высокого в Евразии вулкана, высота которого из-за активных геологических процессов меняется постоянно, но, тем не менее, это почти 5 км! До него, этого произведения Природы, было сотни три километров, но нам казалось – он рядом, только стоит озеро преодолеть и мы у цели. Как хорошо, что наши попытки перехода до вулкана заканчивались в паре-тройке километров от берега, так как лед, будучи крепким и ровным у берега в отдалении становился неровным, появлялись трещины, торосы и мы понимали быстро всю тщетность своих усилий.

Значимым для меня в этом поселке было наличие библиотеки. Библиотека и клуб располагались в старом, уже изрядно покосившемся домике на окраине поселка. Далее уже был только лес. Зимой, когда все занесено снегом в поселке по самые крыши, было здорово сбегать по узкой тропе среди сугробов в библиотеку, выбрать для себя пару книжек и в долгую пургу читать без устали, забывая о многом. А еще в этом доме был клуб, в котором показывали кино, а по праздникам выступал коллектив самодеятельности с песнями. Я тогда дружил с Володей, мальчишкой из класса постарше. Отец Володи был киномехаником в клубе и регулярно ездил в районный центр за кинолентами. Поэтому мы всегда первыми узнавали, какой фильм будет идти в клубе. Отец Володи иногда поручал нам сменить афишу, извещающую о кино. Специальный рекламный стенд располагался возле магазина, и нам нужно было унести холщевый плакат на деревянном каркасе с написанным на холсте названием фильма и закрепить на стенде. Иногда это выглядело очень забавно. В ветреную погоду мы использовали рекламный плакат как парус и, усевшись на санки, ехали по улице увлекаемые порывами ветра. Однажды это закончилось плачевно – ветер отправил наше транспортное средство в глубокий кювет и плакат со свежее написанным текстом изрядно пострадал. Отцу Володи пришлось переписывать плакат, а мы надолго были лишены права доставки и установки рекламного щита.

Недалеко от клуба, а значит так же на окраине поселка, в небольшом доме жил очень интересный и загадочный для нас мальчишек человек. Я хорошо помню, что его звали Вячеслав. Интересен он тем, что был вулканологом и вел неведомые нам наблюдения за вулканическими процессами. Еще более он был мне любопытен тем, что этот человек занимался, казалось тогда, странным делом. Он собирал в лесу интересные с точки зрения художественных образов искривленные березовые стволы и ветви. Нужно сказать, что на Камчатке береза растет двух видов. Есть обычная, стройная береза, а есть камчатская каменная береза, которая характеризуется чрезвычайно плотной древесиной с перекрученными многократно волокнами. В результате такой структуры древесины стволы и ветви каменной березы чрезвычайно и причудливо искривлены, что дает почву для полета художественной фантазии и в то же время чрезвычайно усложняет заготовку дров. Весь двор около дома у Вячеслава был завален обрезками стволов и веток причудливых форм, а в доме у него можно было наблюдать уже готовые и изготавливаемые изделия. Это были странные змееподобные существа, сделанные, как правило, достаточно грубо, обожженные паяльной лампой, но выглядевшие очень убедительно в своей ожившей причудливости. Сказочные чудища и змееподобные существа были развешаны повсюду и создавали необыкновенный интерьер дома и необычайное убранство двора.

Через два или три года, уже проживая в городе Петропавловске, я наткнулся на заметку в местной газете, в которой сообщалось об отъезде вулканолога Вячеслава из Усть-Камчатска в Москву с несколькими тоннами изделий из камчатской березы. Из этой статьи я узнал также, что в фильмах-сказках о Кащее, Бабе-Яге и прочей былинной нечести, снятых на Мосфильме, в качестве элементов декораций использованы художественные изделия из камчатской березы, изготовленные нашим вулканологом.

Вот, подумалось мне, увлеченный творческий человек в любых условиях найдет, как реализовать свой творческий потенциал.

Длительные камчатские зимы приучали нас молодых жителей поселка к терпению в долгие, терзающие поселок пурги, и способности радоваться хорошей погоде, когда пурга заканчивалась. Яркое солнце, снежные поля и сопки звали нас в походы и в головокружительные спуски на лыжах. Именно там я стал поклонником лыж и практиковался на самых разнообразных склонах, осваивая асы спуска с гор. Лыжи, конечно, были крайне несовершенными и частенько подводили, что не мешало нам уходить далеко в дальние сопки, осваивать понравившийся склон и кататься без устали дни напролет, занимая все свободное от учения время.

После Крутоберегово, который мы покинули в поисках лучшего места для проживания, наша семья из четырех человек (в поселке родился мой брат Женя) перебралась в город Петропавловск-Камчатский. Это областной центр, расположившийся на берегу океана, а точнее на берегу удобной для мореходов Авачинской бухты. Именно эта бухта и дала повод для основания города и, как известно, именно Авачинская бухта считается одной из самых удобных из известных бухт мирового океана, освоенных человеком. Нужно сказать, что Камчатка место крайне беспокойное с точки зрения природных явлений, к которым нужно, прежде всего, отнести землетрясения, извержения вулканов и цунами. Именно эти экстремальные явления придают Камчатке и её жителям образ несколько героический, что недалеко от истины. Так вот, Авачинская бухта прекрасно защищает город от всевозможных цунами, поскольку очень узкий вход в залив и гряда прибрежных гор и сопок надежно укрывают город от этой напасти.

Город растянулся вдоль бухты на несколько десятков километров и его история, начатая в 1741 году после открытия бухты Витусом Берингом и Алексеем Чириковым, посетившим бухту на двух кораблях «Св. апостол Петр» и «Св. апостол Павел», и дали название городу. Сама же бухта была открыта ранее (1729) Берингом, когда он возвращался в Охотск после первой экспедиции на Камчатку и далее на восток.

Город Петропавловск один из более старых на Дальнем Востоке России имеет и военную историю, связанную с войной с англо-французской эскадрой в 1854 г. На Николаевской сопке, где располагался узел обороны города, сохранены рубежи обороны и стоит часовня в память о событиях и похороненных защитниках города.

Город Петропавловск очень интересный. Наличие порта и вулканов, берега океана из черного вулканического песка, бесконечно длинные снежные зимы с долгими, как затянувшаяся ночь, пургами и богатая уникальная природа, делают город настолько индивидуальным, что иных примеров подобной индивидуальности просто не существует.

Петропавловску

Ты город мой пургой облизан

Как обороны рубежи на передовой,

Ты город мой как фронтовой

Между пургой и остальной погодой:

Дома как блиндажи упрятаны под крышу

И только вой пурги я долгой ночью слышу,

И нагоняет на меня виденья-миражи,

Оазисов зеленых витрины-витражи.

А за окном все в черно-белом тоне

Заряды снежные штрихуют черноту

И город оглушен, потерян в ветра стоне

И обречен пургой на слепоту.

Мне мой город дал время юности, взросления и выпустил в мир со знанием, что существуют огромные просторы, безбрежный океан и разнообразные ландшафты. Действительно, удалось за первые годы моей жизни побывать в разных точках страны, выезжая с родными отпуск и возвращаясь назад на полуостров. Случилось пересекать океан на теплоходе и совершать многочасовые перелеты, ходить в походы к океану и в Долину гейзеров, где встречаться с представителями животного мира носом к носу.

Например, камчатские медведи. Это самые крупные медведи, которые известны в природе. И не мудрено, ибо, когда видишь, какое изобилие рыбы на нересте их ожидает осенью перед зимней спячкой и как богаты камчатские леса ягодой и орехом, понимаешь почему так они величественны и могучи.

Вспоминается моя поездка в турпоход в Долину гейзеров.

Весь маршрут в это удивительное место был разделен на отдельные отрезки пути, каждый из которых следовало пройти за день.

Но сначала из Петропавловска нас – многочисленный – сотни две человек доставили в поселок Жупаново на теплоходе, а выгрузив на баржу, доставили на берег и уже далее, около пяти километров вся многочисленная туристическая компания шла пешком до базы. И вот из этой базы, предварительно подготовившись, разделившись на группы человек по 25, мы отправились в маршрут.

Первая забавная встреча с медведицей состоялась уже на первом приюте, до которого мы шли сначала по берегу океана, а затем по лесу, уверенно поднимаясь все выше и выше над уровнем моря. Когда мы пришли на приют, а это был палаточный лагерь, сразу облетела весть, что в лагере замечен медведь. Для всех это была, конечно, экзотическая фигура и мы ринулись к указанному месту. Этим местом была лагерная помойная яма, в которую отправляли пищевые отходы и банки от консервированных продуктов.

Прибежав на место события, мы увидели следующую картину: в большой яме, наполовину заполненную отходами, сидела огромная медведица, которая выискивала что-либо съестное. Периодически она поднимала свою косматую голову и контролировала нас любопытных и двух небольших, видимо этого года рождения медвежат. Медвежата бегали вокруг ямы без устали по натоптанной дорожке среди высокой травы.

Туристы упорно приближались к яме, желая запечатлеть на фотоаппараты зверей во всей красе и полном размере и просто лучше разглядеть объект интереса. Это продолжалось некоторое время, до тех пор, пока один из медвежат не сбился с орбиты и не кинулся по тропе навстречу приближающимся людям. Раздался невероятный рык медведицы и туристы, конечно, потеряв головы, кинулись со всех ног назад. Мама-медведица, выпорхнув из ямы с легкостью прыгуна в высоту, не смотря на свои габариты, в пару прыжков догнала своего незадачливого детеныша и отвесила ему такого «кренделя» лапой, что бедолага летел несколько метров кубарем по траве. Медведица оглядела, как показалось, презрительно, разбежавшихся туристов, не спеша направилась к лесу.

На другой день все только и обсуждали увиденное, а также то, как умело медведица вскрыла одну из палаток и утащила рюкзак. Рюкзак нашли рядом с палаткой в кустах. Вещи были не тронуты, а всего лишь изъяты запасы сгущенки и шоколада. Осталось загадкой, как из совершенно одинаковых банок консервированного мяса и сгущенного молока медведица безошибочно определяла, где находится молоко, осталось загадкой. Но раздавленную лапой медведицы банку со сгущенкой мне довелось увидеть. Банки с тушенкой медведицу не интересовали.

Забавным было то, что банки были без этикеток, обильно измазанные солидолом и часто повара, готовившие еду, долго гадали, в какой банке что находится и порой открывали совсем не то, что следовало.

Родилась шутка: «Позови медведя, он точно определит и покажет, где сгущёнка, а где тушёнка».

Эта же «мадам» почудила еще раз, когда мы уже прожженные «турики» возвращались с маршрута и должны были заночевать снова на этой же турбазе. Нужно сказать, что все немного конечно устали. Переход был непростым: по лесу, через перевалы по снегу, иногда в пургу, через реки и болота. Шли, правда, уже налегке, так как к концу похода припасы были почти все съедены. Наша группа, заявившись на приют несколько раньше других, скудно поужинала остатками припасов, сидела у костра и отдыхала, готовясь ко сну. В это время пришла на приют последняя, несколько запоздавшая группа туристов и дежурные по кухне тут же взялись готовить ужин, так как уже смеркалось. Варить взялись кашу на соседнем с нами костровище. Вода уже закипала в ведре, когда в направлении костра из леса вышла знакомая нам медведица в сопровождении медвежат. Мамаша направилась прямиком к чурбану, на котором лежал матерчатый мешочек с манной крупой и немало не сомневаясь, забрала его, грациозно удалившись.

Самым интересным из всего похода было посещение кальдеры вулкана Узон и самой долины гейзеров.

Кальдера Узона – это такая природная овальная чаша размером восемь на двенадцать километров – все, что осталось от когда-то могучего вулкана, купол которого просто обвалился вовнутрь и сгинул в пучине раскаленных горной породы, сероводорода, вулканической грязи. И осталось благословенное место, в котором никогда не бывает холодно и практически не наступает зима, так как вся поверхность внутри кальдеры дышит теплом, а местами просто жаром.

Есть в кальдере горячее озерко, берега которого практически вертикально уходят вглубь, а через воду свинцового цвета кальдера изрыгивает сероводород. Другой особенностью этого озерка является очень высокая температура. Например, в центре озерка можно не только ошпариться, но и просто свариться, словно на медленно пламенеющем огне. Берега этой воронки достаточно пологие и водичка вполне теплая, поэтому многие, пренебрегая устрашениями инструкторов, взялись плескаться и лежать в тепленькой воде. Женщины тут же взялись мазаться грязью, уверенные в её целебности.

В кальдере есть фумарольные поля, где «кипит» грязь под влиянием выделяемых газов. Один из таких очагов-котлов называется Скульптором, поскольку выбросы газа через вязкую грязь формируют забавные фигуры, которые более всего похожи на розочки, рюмочки, стаканчики и прочие признаки мещанского быта. Очарование этого грязевого котла состоит в том, что он, оказывается, отгадывает желания и делает предсказания. Когда, например, несколько мужчин высказали сомнения по поводу способностей Скульптора, то на тестовый вопрос: «А чем мы вчера занимались?», на поверхности грязевого котла по его периметру стали образовываться совершенно одинаковые, в количестве семи штук изящные рюмочки. Сомневающиеся мужички смущенно потупили глаза и затем прояснили, что да, вчера изрядно выпивали с устатку.

Сама долина гейзеров запомнилась оглушительным ревом гейзера, бьющего на огромную высоту и чрезвычайной педантичностью в сроках срабатывания таинственного подземного механизма, открывающего неведомые заслонки и выбрасывающего горячую воду строго по расписанию.

В Петропавловске я стал авиамоделистом.

Во мне бродила с памятного полета с дедовой печки мысль-мечта стать летчиком. И вот как-то у нас в городе открыли новый дворец пионеров, а в нем различные кружки – судо-, авиа-, ракето-, автомодельный. Я, конечно, уверенно записался в авиамодельный и не ошибся – именно этот кружок стал работать более продуктивно, а остальные развивались вяло и быстро закрылись.

Наш кружок под руководством Вячеслава Васильевича Миронова, − выпускника Ленинградского института, прибывшего в наш город как молодой специалист, успешно работал. Я очень многому научился в этом кружке. Работать лобзиком, на токарном станке, сверлить, делать клей, работать с краской, обтягивать модели специальной авиационной бумагой, работать со специальной самой легкой древесиной для изготовления моделей – бальзой (Тур Хейердал плавал через Тихий океан на плоту Кон-тики из бальзы), готовить горючее для авиадвигателей, чертить и делать расчеты. Мне удалось построить несколько авиационных моделей, с одной из которых – копией спортивного чехословацкого самолета Цлин Акробат я выиграл пару областных и городских первенств.

В то время мы занимались многими направлениями авиамоделизма. Запускали радиоуправляемые модели за городом на фоне камчатских вулканов, планеры на Култушном озере в центре города у бухты.

Я специализировался в классе моделей копий. Модель-копия, это когда в малом масштабе воспроизводится реально существовавший или существующий самолет, который конечно должен летать и воспроизводить некоторые функции своего прототипа, например, убирать шасси, делать прогазовку, сбрасывать парашютиста и др.). Поскольку такую модель-копию приходилось строить очень долго (год-два и более), то заскучав, за этот период я изготавливал и более мелкие модели, для изготовления которых не нужно очень много времени, – для воздушного боя и планеры, с которыми успешно выступал на городских соревнованиях.

Мы проводили в кружке все свободное время. Едва вернувшись из школы, ехал я на автобусе во дворец пионеров и возвращался уже к ночи. В выходные дни мы работали с увлечением полдня, занимаясь часто полетами.

Удивительно, как я закончил школу с высоким средним баллом без троек, ведь на самом деле времени на приготовление уроков было у меня совсем мало – порой часок всего уже в полудреме поздним вечером после работы в кружке.

С планером у меня вышла непростая и очень личная история. Увлекшись изготовлением и запуском планеров, я взялся изготовить со всей серьезностью планер международного класса F1 и, потратив на него всё, уже тогда изрядное мастерство, построил к весне красивый планер, обтянутый цветной волокнистой микалентной бумагой. Первые полеты показали, что планер прекрасно держится в воздухе, и были перспективы выиграть все намечающиеся в городе соревнования. И вот, уже завершая работу над планером, мы пошли на Култушное озеро, где проходили чаще всего городские соревнования и стали запускать планер, затягивая его леером со льда. Сначала поднимали планер невысоко, так как у него не было таймера, который ограничивает полет планера. Мы не учли, что весной, ближе к полудню резко возрастают воздушные потоки и один такой поток подхватил мой планер, поднял его и, уже на высоте, мой аппарат был подхвачен ветром, и, кружа, понес над городом в сторону Мишенной сопки. Надежд было очень мало, но я в отчаянии бежал за планером по улицам города до гостиницы Авача. И уже теряя из вида свой планер, я забрался по трубе на крышу гостиницы и в полном отчаянии наблюдал, как мой прекрасный планер удаляется над городом все дальше и дальше.

Горю моему не было предела. Это все равно, что потерять друга….безвозвратно.

Должен сказать, что те четыре года, проведенные в авиамодельном кружке мне дали столько много нужных умений в жизни, способности долго и упорно трудиться, знаний, столько подарили эмоций и даже потрясений, связанных с творчеством создания моделей и полетами на них, что я считаю, что мне очень повезло в жизни. Моя подростковая жизнь и юность прошли под знаком интереснейшего занятия, которое и определило мои профессиональные увлечения и достижения.

Пришло время закончить школу и учиться дальше уже профессии. Выбор был сделан в пользу авиационного инженерного образования и таким образом я оказался в Иркутске, где был авиационный факультет, специальность самолетостроение.

Я смело отправился поступать в Иркутск, но оказалось, что в условиях очень высокого конкурса мне не хватило немного для прохождения на специальность. Встал вопрос о том, куда пойти учиться вместо авиационного факультета. Рассматривался вариант работы на авиационном заводе с заочным обучением, вариант авиационного техникума, армия с новым последующим штурмом института по выбранной специальности. Но тут мне и подобным мне ребятам предложили разные варианты поступления в вуз, учитывая высокие баллы, набранные нами при испытаниях.

Я выбрал геологоразведочный факультет.

«Виноват» в этом Олег Куваев, книги которого я держу у себя до сих пор. Олег Куваев – геолог-геофизик и писатель. Его книжка рассказов и роман «Территория» произвели на меня большое впечатление, а поскольку вырос я на природе, и, будучи романтиком по сути своей, решил идти в геологи, хотя упорно, на первых порах, твердил, что буду переводиться на авиационный факультет.

Но первая практика, которую довелось провести на Байкале в отряде Лимнологического института, отложила это решение. Так я стал специалистом в области геологоразведки и бурения скважин.

Быстро прошли годы. Я закончил институт в Иркутске и заочную аспирантуру в Москве, в геологоразведочном институте, в котором учился О. Куваев. В памяти остались волнение защит диссертаций в Московском геологоразведочном институте и Томском политехническом университете и своих личных научных творческих открытий. Первые статьи, изобретения и книги. Потом пошли учебники и первые ученики, защитившие свои диссертации.

А еще, всегда случается в жизни поворот, который чаще всего не случаен. Вот и у меня такой случился и не вдруг я решил писать литературу не профессиональную учебно-научную, а художественно-публицистическую. И теперь я готов Вам предложить свой опыт и на этом поприще.

Осень

Конец лета – это осень,

Эта просинь, этот яд

Растворяясь в водоеме

Отражает листьев клад.

Этот клад немного стоит,

Он нам даром – просто так,

Он нас тихо извещает:

«Скоро, скоро снегопад».

А когда на листья ляжет

Белый, белый чистый снег

Нас во всю сомненье гложет

«Все ли ладно, все ли так?

Все ли верно отразилось,

Все ль заветное сбылось,

Что-то может быть, забылось,

Что-то в жизни не сошлось?».

Словно чистый лист бумаги

Перед нами на столе.

«Ох! Хватило бы отваги

Быть достойным новизне».

*****

И еще про осень……

Осень рыжей кошкой

вошла в мое окно.

Растревожила немножко,

остудила кровь – вино.

Вразумила, подсказала,

– на седины указала,

На ошибки и просчеты

– и не требуя отчета –

Отпустила все грехи.

Так вышло, что работа «Сны командора» географически связывает многие места, в которых бывал и я.

Это, конечно, прежде всего, Иркутск, где прожито тридцать пять лет, Петропавловск-Камчатский и Дальний Восток, где вырос, Красноярск, где живу и работаю теперь.

Тема «командора» давно мной осваивается. В газете «Новая университетская жизнь» в 2014 г., №4 Сибирского федерального университета (http://gazeta.sfu-kras.ru/node/4104), опубликована первая статья «Любовь моя у Вас в Невском, под куском мрамора», а в 2017 г., октябрь в газете «Сибирский форум. Интеллектуальный диалог», №6 вторая статья «Сухопутный командор» на эту тему. Но и эти публикации не раскрыли и части затронутой темы. Вот тогда и возникло желание подготовить развернутое повествование, в котором тема первопроходцев была бы раскрыта более полно.

Предисловие

История появления этой повести берет своё начало от ярких эмоций и впечатлений, полученных от восприятия выдающегося романтического литературно-музыкального произведения – рок-оперы композитора Алексея Рыбникова на стихи Андрея Вознесенского «Юнона и Авось», блистательно поставленной на сцене «Ленкома» Марком Захаровым почти сорок лет назад. Этот спектакль, сменив уже не однажды актерский состав, по-прежнему чрезвычайно успешен, а мелодии и слова из этого замечательного произведения стали воистину гимном любви.

В основе произведения необыкновенные по силе чувства любви юной знатной испанки Кончиты, проживающей в Калифорнии и отважного мореплавателя, русского графа Николая Резанова. Как всякая история о великой любви, эта история полна драматических мгновений и повествует о могучей силе истинного чувства: яркая, как вспышка молнии, вспыхнувшая любовь – трагизм мимолетного общения и быстрого, на пике чувства, расставания – опасный и долгий путь через океан − трагическая гибель героя и бесконечное, длиною в жизнь, ожидание возвращения любимого.

История о силе и драматизме любви вполне сопоставима с таким великим произведением как драма В. Шекспира «Ромео и Джульетта».

Другим, уже вполне индивидуальным источником повествования является интерес к истории и увиденное, при посещении Знаменского женского монастыря в городе Иркутске, надгробие на могиле известного российского землепроходца и купца Григория Ивановича Шелихова – русского Колумба, открывшего Америку для России.

Этому надгробию уже более 200 лет, а значит и таков срок событиям, описанным в повести.

И ещё один важный источник повествования – замечательный памятник, установленный в 2007 году в городе Красноярске Николаю Петровичу Резанову, который подсказал всем малосведущим, что прототипом героя легендарного произведения – рок-оперы «Юнона и Авось» был реальный человек. Более того, – выяснилось, что Николай Резанов был женат на дочери Григория Шелихова Анне.

Еще большая интрига заключается в том, что памятник командору и камергеру Резанову, как следует из распоряжения городской администрации города Красноярска, установлен в честь 200-летия первой российской кругосветной морской экспедиции, руководителем которой он являлся.

Но причем здесь Николай Резанов, который мореплавателем не был и только часть пути в данном плавании провёл в качестве скорее пассажира, нежели активного участника экспедиции, руководителем которой был Иван Крузенштерн? И почему сухопутного чиновника камергера Резанова теперь стали называть Командором?

И вот когда все эти вопросы, события и личности выстроились в один смысловой ряд, возникло желание понять и разобраться в фактах, рассказать о тех далеких событиях и тех людях, которые в этих событиях участвовали.

ПРЕСИДИО САН-ФРАНЦИСКО. 1807 ГОД, ФЕВРАЛЬ

…На самом краю скалистого берега у пресидио* Сан-Франциско, возвышаясь над морем, стояла девушка. Юная и тонкая, с длинными черными распущенными и развивающимися на ветру локонами, тонкими чертами лица, в алом теплом палантине и черном платье свободного кроя, которое трепетало под порывами ветра, облегало стройный стан и ноги…

* Пресидио − укрепленный населенный пункт.

Она молилась, сложив у груди тонкие руки и сцепив пальцы.

Её молитвы неслись над водами Тихого океана на запад вслед человеку, уплывшему более полугода назад.

Этот человек перевернул её жизнь, наметил иное будущее для неё, − с ним она стала женщиной.

Он показал ей иные перспективы в далекой и снежной стране с красивым названием Россия. В этом имени ей слышалось величие далекой державы, свет рассвета и одновременно мягкого заката, ибо, когда солнце восходит на западных рубежах России, на востоке оно уже на закате.

А еще он говорил о Санкт-Петербурге, сверкающих снегах, замерзающих реках и прудах, об ослепительных залах дворцов, блестящих и шумных балах и маскарадах в этих залах, летящих по снежной дороге в вихре ледяной крупы санках, запряженных тройкой лошадей, дорожных бубенцах, силе, лихости местных мужчин, светлой и мощной красоте русских женщин. Он говорил о жизни в России под колокольный звон, о купании в проруби в крещенские морозы, Пасхе и таких забавных куличах, снежной бабе с носом из морковки. Николай забавно рассказывал о торжестве Масленицы и взятии штурмом снежного города, кулачных боях, о невероятно горячих, обжигающих пальцы на холоде блинах и проводах зимы, о шубах до пола, в которых зимней стужей жарко как на печи, величии императора, с которым он не только знаком, но и вполне дружен.

А далее, в его рассказах, простиралась Европа с её бесчисленными городами и королевскими приемами…

И где-то там у другого моря Испания – страна, которую покинул её отец и многие, ныне живущие здесь на новом континенте в этом благословенном месте, где тепло и удобно…, но так порой скучно, однообразно и мало надежд на какое-либо новое яркое событие и иную перспективу. А когда ты так молода и полна сил и надеж, жаждешь новых впечатлений, то манит всё, что спрятано за морем и горизонтом.

Этот неизведанный сложный и огромный мир воспринимался теперь как бабушкин сундук в младые годы, в котором так мало по-настоящему нужных ребенку, но столько увлекательных спрятано вещиц.

И теперь, в этот февральский день, как и другой иной ранее, она пришла на эту величественную скалу, чтобы с попутным ветром отправить ему, такому взрослому и серьезному человеку, свой привет, свою надежду и свою веру в то, что все свершится, как было задумано и решено. И чтобы он, такой необыкновенный, благополучно миновав неисчислимые пространства и временные сроки, снова был здесь, рядом с ней.

– Кончита! – раздалось рядом, и на тропе возникла фигура женщины, в которой угадывалась служанка.

– Мамочка послала за тобой. Пойдем, милая, тебя ждут, – продолжила женщина и, приобняв девушку за хрупкие плечи, увлекла за собой.

РУССКАЯ АМЕРИКА. ОСТРОВ СИТКА. 1807 ГОД, ФЕВРАЛЬ

…… А на другом берегу, самом краю Севера Америки, у темной скалы, у заледенелого, в эту февральскую пору, берега у русской крепости, стонала в отчаянии другая – совсем еще девочка. Обессиленная она сидела на земле у скалы и чертила на песке странные и сложные знаки, поднимая изредка к небу заплаканные темные, слегка раскосые глаза, отчаянно шептала одной только ей понятные слова-заклинания.

Она вспоминала сейчас, как её в разоренном колонистами поселке подобрал бородатый и, как показалось, огромный человек в меховой куртке с ружьем. Она укусила его за руку, и он сказал, усмехнувшись:

– Ах, сукина дочь! – и обхватив вокруг талии, легко подхватил и отнес в баркас.

Потом она оказалась в доме в крепости на берегу залива, где дичась, она долго не могла прийти в себя и наконец, приобщилась к ходу жизни, стала помогать по хозяйству, с интересом крутиться возле зеркала. Её не обижали, а хозяин все посмеивался, глядя на нее, нарядив в холщовую рубаху до пят и легкие кожаные туфли. Она подпоясалась своим кожаным ремешком колошанки и теперь бегала по дому быстро, быстро, успевая собрать все на своем пути, − разбросанное кем-то, и одновременно опрокинуть то ведро, то посуду на столе. Это вызывало смех Баранова* и он, веселясь, баловал её, одаривая незатейливыми вещицами. Она привыкла жить в доме и была вполне довольна.

* Александр Баранов − легендарный управляющий русской колонией в Америке.

Она вспоминала, как в её девичьей жизни появился он, прибывший на корабле − высокий, взрослый и строгий мужчина. Она пробегала мимо него, когда он пришел к Баранову после приезда, и оказалась в его руках. Он смеялся, держал её за плечи и глядел прямо в глаза, и она вдруг поняла своим женским чутьем, что будет дальше.

Поговорив с Барановым, он забрал её к себе в дом, где она впервые узнала силу и тяжесть мужчины. Ей было и больно, и страшно, и в ней родилось томительное ожидание какой-то невзгоды и в то же время ощущение растущего счастья, которое вот-вот проявится и даст дышать легко, свободно и радостно. Но счастье не наступало, ласки были кратковременны и то, правда, ведь они даже не могли говорить, о чём либо, − слов было так мало общих.

– Слоун! Слоун! – звал он её порой, и она бежала ему навстречу, стыдливо утыкалась ему в грудь лицом, сияя от радости. Подобно верной собачке она встречала его у порога, потупив глаза, ожидая теплого привета и ласки, помогала снять сапоги. И он был добр к ней. Она жила в тепле и была сыта. Он обнимал её холодными ночами и утолял свою страсть. Она так привыкла к нему, что, когда он уплыл на своем корабле надолго, она ждала его на скале, глядя в сторону моря, – туда, где скрылся из глаз его корабль.

И, о чудо! Она дождалась его.

Она кинулась ему навстречу прямо там у причала.

Она ошиблась. Ему это было не нужно, и он прошел мимо, не окинув её даже взглядом. А потом, побыв с ней недолго, он снова взошел на корабль и уплыл и, хотя он не говорил с ней об этом, она знала – надолго, а вскоре почувствовала – навсегда.

***

Две страдающие, исполненные надежд юные женские души, на краю далекого континента молили об одном – чтобы с ним все было хорошо, чтобы он жил и вернулся.

Разница была в том, что одной он обещал это сделать, а вторая, оставленная им, тяжко страдала, мучимая возникшими к первому её мужчине чувствами любви и привязанности.

А между тем в это же время.

БЛИЗ КРАСНОЯРСКА

Ветряный день на исходе февраля в этих суровых сибирских краях, вмещающих в себя однообразное холмистое лесное и болотистое пространство с множеством рек и ручейков, был в краткой своей середине. У переезда через одну из этих речушек показались возок-кибитка, и укутанные в шубы до глаз в косматых шапках два всадника на заиндевелых конях.

Во всадниках угадывался конвой.

Кони, измученные дорогой, устало перебирали ногами, перемешивая снежную крупу, выдуваемую ветром из-под копыт.

Всадники подремывали, склонив головы.

Путники двигались по дороге, отмеченной вешками-шестами, переметенной местами быстрыми ветрами. Ветры и снегопады, наводя неустанно первозданный порядок снежной равнины, зализывали тщательно следы коней и саней, стремившихся кто на восток, а кто на запад по необъятной Империи. Империя была столь велика, что пульс жизни в её отдельных территориях едва прощупывался и в жаркое лето, и совершенно почти замирал в зимнюю студеную безысходность.

Дорога эта видела многое: и бредущих в Небылое каторжников, путь для которых был так долог, что вмещал весомую часть жизни или забирал весь её остаток, выгоравший так быстро в этих пустынных местах; и увлеченных скачкой быстрых курьеров с государственной почтой на перекладных, чей полет через гущу тайги и смрад болот был неудержим и казалось стремителен; и всякой масти и вида повозок, обозов с вещами и товарами, почтовых кибиток; и лихих людей, бегущих от закона в зону ограниченной расстоянием государственности.

Дорога – артерия региона, слабо пульсировала, подавая изредка признаки жизни и оставляя приметы смерти, отметив на своем маршруте завершение жизненного пути тех или иных страдальцев покосившимися крестами и порой просто столбиками у едва приметных холмиков.

Снежная пустыня округ слабо вьющейся по окрестностям дороги оживлялась иногда птичьим гомоном и волками, курсирующих по своим тропам вдоль дороги и готовых в любую минуту прибрать павших от истощения сил лошаденку или несчастного путника.

На исходе февраля солнышко уже согревало ярко, но недолго в течение дня и надежда о будущем тепле вместе с этим зарождалась в душе всего живущего в этих необъятных далях к середине короткого дня и угасала с сумерками. Но в данный момент дул пронизывающий, стелящийся по низине вдоль русла реки хиус*.

*Хиус – резкий, зимний, стелящийся, холодный ветер.

Путникам предстояло переправиться через речку по надежному еще в эту пору льду. Повозка неторопливо и неказисто бочком соскользнула с косогора и покатилась сначала по руслу, а затем, кони, взяв короткий разбег, натужно поднялись по крутизне, вытягивая возок на противоположный берег. Следом направлялись и верховые. Конвой прытко проскочил русло и следом за возком взобрался на кручу берега.

Поднявшись на пригорок, возок вдруг резко накренился, потеряв твердь накатанной дороги, завалился набок и часть поклажи и человек, сидевший в нём, нелепо вывалились в снег. Не удержался на возке и кучер, успевший соскочить в глубокий снег, где и застрял, провалившись до пояса. Усталые кони тут же встали, встали и конники.

Всадники спешились и направились теперь к возку, ведя в поводе коней.

– Поднимай, барина! – крикнул кучер и продолжил:

– А то он дюже хворый, совсем слабый стал.

Всадники поспешили к вывалившемуся из возка человеку, который лежал на снегу раскинув руки и совершенно почти не двигался. Кучер, взяв под узду коня, потянул его за собой, заставляя идти, пытаясь вытащить возок из канавы.

Спешившиеся конвойные помогли подняться человеку, сидевшему ранее в возке, и повели его, поддерживая под руки к саням. Подвели и усадили, снова обложив всего до глаз огромной дохой. По всему было видно, что человек в санях был не здоров.

– Гони! Застынет барин! Совсем расхворался – весь в поту, жар видимо у него! − прокричал один из всадников и возница, вскочив на козлы, погнал коня в направлении чернеющих впереди строений. Всадники скакали рядом. Однако строения оказались не жилыми, и пришлось гнать уставшего уже изрядно коня дальше и дальше к станции, что располагалась на окраине города.

Город этот был уездным Красноярском.

Путь был не близкий, до города нужно было еще верст сорок ехать, что могло занять порою весь день. Добрались уже затемно в пригородную деревню и, устроившись на постой, стали отогревать барина, так неудачно вывалившегося из опрокинувшегося возка. Переодели в чистое сухое бельё, дали выпить водки и, укрыв шубою, уложили на топчан у жаркой печи. Путника колотила дрожь, он заходился в кашле и забылся вскоре тяжелым сном. Во сне метался, обильно потел и в начинавшейся горячке сбрасывал с себя тяжелую овчину.

Его спутники и хозяин постоя, угрюмо при лучине сидели у стола, – ужинали скромной снедью, выпивали мутного самогона, и искоса поглядывая на барина, сокрушенно качали головами. Они не жалели его, но привычка к подчинению рождала наигранное сострадание, которое, впрочем, было лишь до тех пор, пока страдалец был влиятелен и мог постоять за себя.

– Вот, голова садовая. И стоило себя так утруждать, да мучить. Отлежался бы в Иркутске до полного выздоровления. Так нет…ехать нужно, дела ждут…Нужда прямо какая… Вот и доскакался…

– Теперь как дело повернется, а то придется в городе ждать, пока выздоровеет… и куда так торопится? − вели беседу сопровождающий камергера Николая Резанова служивый из Иркутска и кучер – средних лет мужик, нанятый в услужение в Канске, где на ямской станции удалось получить свежих, вместо истрепанных дорогой, коней.

– Горяч, суетлив барин, все ему неймётся. Сказывают, из самой Америки едет? Откуда только силы берет. Но теперь, похоже, изрядно изломался. Не преставился бы, − вторил служивому кучер, устало глядя на коптящую над столом лучину и косясь на больного.

–Да, из Америки барин едет. Миссию сполнял, да худо как-то справился видимо. Сказывали, спешит оправдаться в столице. В отчаянии возвращается…, а беда − она не ходит одна − поддержал разговор служивый.

–А кто он? Надысь говорили, командор скачет в столицу с депешею к самому императору. Что за командор такой? Морской начальник-офицер что ли?

– Да как будто нет. Сказывали масонского звания человек. Есть такой тайный орден при императоре.

– Тьфу, ты! Развелось их ноне…. Светские, воинские, дворянские, а теперь еще вот и масонские…, беда, однако….

– Да! Капризен барин. Давеча есть отказался – сказал – несвежее все. Шумел, ругался сильно, грозился упечь в ссылку. А куда дальше Сибири сошлет, только если в Америку. А, какое-такое зимой может быть несвежее? Все в заморозке держим.

– Да болен он, вот и вредничает. А так сказывают, пообтесался в походах дальних – непривередлив стал.

– Надо было бы его там еще, – у реки, переодеть в сухое-то… застудили, похоже барина, в снегу изваляли. Рубаха-то мокрая была, хоть выжимай, − продолжил разговор хозяин двора.

– Ну, да что уж теперь… отлежится, небось, − отреагировал служивый человек.

КАМЕРГЕР

Камергер двора его Императорского Величества Александра I, командор масонской ложи и кавалер орденов Российской Империи Николай Петрович Резанов был в пути последние несколько лет.

В июле 1803 года вместе с большою командою на двух судах, трехмачтовых шлюпах – «Надежда» и «Нева» он отправился в великую экспедицию, которая именовалась кругосветной – первой для России. Экспедиция имела цели государственного значения, как познавательного толка, так и для налаживания практического хозяйствования на самых дальних восточных рубежах Империи и установления отношений с Японией – ближайшим в том регионе соседом.

Пришло время показать миру, что Россия стала великой морской державой, способной на самые дальние плавания.

Флагманским кораблем служил более вместительный шлюп «Надежда» под командою капитан-лейтенанта Ивана Крузенштерна. Меньшим, но более ходким судном, – «Невой» командовал капитан-лейтенант Юрий Лисянский. Шлюп «Нева» был снаряжен на деньги Русско-Американской компании, «Надежда» профинансирована правительством. Несмотря на мирную задачу, поставленную перед экспедицией, корабли шли под воинским морским Андреевским флагом Российской Империи.

Ныне же на дворе был февраль, и уже надвигался март 1807 года, а значит уже скоро четыре года, как не знала покоя душа этого человека, меряя расстояния тысячами морских миль и сухопутных верст. Теперь его ждали в Томске, где приготовили дом меблированный с прислугою, экипаж с кучером, и это все за счет принимающих его чинов.

Чтили его в провинции и положению его кланялись.

Так было и в Якутске, и еще более в Иркутске, где знали его отца, служившего в суде, помнили и камергера еще с прошлого его посещения, когда около года провел он в этом губернском городе, где обрёл семью, благополучие и беспокойную программу на всю оставшуюся жизнь.

Ночь на постоялом дворе прошла неспокойно. Камергер Резанов впадал в забытье, метался во сне, обильно потел и казался уже совсем разболевшимся. Нужен был лекарь, которого можно было найти только в городе. По утру собрались, укутали посланника в доху и, погрузив в кибитку, поспешили в город, сопровождаемые ярким, но еще таким холодным в эту пору солнцем.

По пути следования спустились к Енисею, огромной снежной лентой, разгладившего окрестные холмы и раздвинувшего отвесные скалы, и уже по льду реки мимо речных косматых островов ходко побежали к городу, в направлении многочисленных с утра дымов из труб. Ближе к городу свернули в направлении центрального въезда с заставой, в сторону возвышающегося у стрелки на крутом берегу реки Вознесенского храма.

В городе, нестройно выстроенного вдоль реки, невдалеке от храма больного поместили в доме титулярного советника Г. О. Родюкова и позвали лекаря. Всклоченный старик с лицом усталым и озабоченным долгой и мало устроенной провинциальной жизнью слушал больного, прикладывая, то длинную трубку к косматому своему уху и груди больного, то постукивая тонкими желтоватыми пальцами по спине, то цокая языком, приникая к содрогающейся при кашле груди камергера.

Вердикт был прост и опасен – воспаление легких, и уже, похоже, чахотка.

–Все там скрипит и клокочет. Видимо давно уже застудился, да на ногах хворь тяжкую переносил. Теперь долгонько нужно будет выкарабкиваться, лежать в тепле и никаких сквозняков и прогулок − подвел итог осмотра лекарь, оглядев критически домашних, сомневаясь в их способности дать покой и тепло больному. Затем выписал лекарства, дал наставления по их приему и приготовлению, и удалился, пообещав вернуться к вечеру.

Вот так, на диване, в чужом доме лежал и метался в бреду, стонал и фактически угасал человек с большими амбициями и устремлениями. Угасал человек не жадный, но познавший острую нужду, власть денег и их неверный нрав, охочий до титулов и не чуждый земным, обыденным и греховным радостям, честолюбивый, стремящийся всю жизнь удивить своими достижениями свет, доказать своё величие и продемонстрировать перед светом ревностное служение Отечеству.

И теперь, в завершении своего жизненного пути, Николай Резанов оказался в плену воспоминаний и мыслей о прожитом и нереализованном. Ему виделись сны, наполненные событиями его жизни, к нему приходили люди, всплывали забытые эпизоды и лица …………

ПУТЬ НА ПОЛЬЗУ

Поручик лейб-гвардии Измайловского полка Николай Резанов, полный сил и мужских амбиций, был горд службою в личной охране императрицы Екатерины Великой.

Будучи приписан к армейской службе в свои младые четырнадцать лет, Коля периодически появлялся в полку, занимаясь в основном домашним образованием под попечением маменьки. К семнадцати годкам, продемонстрировав статность и тактичность обхождения, Николай был переведен в гвардейцы в чине сержанта по протекции брата отца Ивана Гавриловича, достаточно влиятельного петербургского чиновника и сенатора.

Николай проявил с детства способности к гуманитарному образованию, а лучше всего ему давались иностранные языки, а еще танцы и манеры обхождения. Не отличаясь крепким характером и способностями к технике фехтования и стрельбе из пистолетов, Николай Резанов брал умением тактично общаться и быть посредником во всяческих острых спорах. Эти его способности дали ему возможность прославиться в качестве говорливого адвоката.

И вот теперь уже в чине поручика Николай Резанов оказался назначен командовать конвоем императрицы, как заметный гвардейский офицер. Без участия брата отца, в этом случае, как поговаривали, не обошлось.

Дела в государстве шли успешно.

Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин уверенно и талантливо вел воинские и государственные дела, отвоевывая и осваивая новые территории и рубежи на западе государства российского. Русское оружие и талант фельдмаршала А. В. Суворова и адмирала Ф. Ф. Ушакова приносили России все новые и новые победы. Число подданных императрицы Екатерины II росло, и настал момент, когда интерес Екатерины к новым территориям, а особенно к Крыму достиг такого уровня, что было решено – пора окинуть завоеванное взглядом полновластной и рачительной хозяйки. Откладывали несколько раз поездку из-за неотложных дел и нежданных событий, но к новому 1787 году всё было готово и в январе, сразу после новогоднего праздника, свита императрицы отбыла из столицы в Царское село, а уже оттуда и далее, взяв курс на Киев.

«Путь на пользу» − так определила кратко цель и задачи путешествия императрица, так как намеревалась по дороге исправить увиденные административно-хозяйственные неполадки своего «маленького хозяйства», как она шутливо называла Российскую империю.

«Я путешествую не для того только, чтобы осматривать местности, но, чтобы видеть людей», − говорила Екатерина французскому послу Сегюру, который трясся в возке во время поездки рядом с ней.

«Мне нужно дать народу возможность дойти до меня, выслушать жалобы и внушить лицам, которые могут употребить во зло мое доверие, опасение, что я открою все их грехи, их нерадение и несправедливость».

Зима была в разгаре, путь отлажен и процессия, насчитывающая десятки повозок и охрану, ходко двигалась от станции к станции, от города к городу, встречая везде восторженные толпы подданных и их хозяев, вольных купцов и работников, церковнослужителей в черных одеждах, армейские гарнизоны в ярких мундирах.

Поручик Николай Резанов, – не полных 24 лет от роду гвардеец, отличался не только зрелыми уже годами, а был приметен внешними своими данными – высок, статен, гладок лицом, голубоглаз, светлые локоны слегка завивались у лба. Алые губы, собранные в бантик, выдавали в нём затаённые сладострастные желания и указывали на характер не достаточно твёрдый, но заносчивый.

Николай ладно сидел на коне в ярком гвардейском мундире, умело, с шиком управляя конем и конвоем во время движения процессии. Екатерина всегда с удовольствием поглядывала на ладного гвардейца, выделяя его среди других из состава конвоя. В эти дни сердце любвеобильной женщины было занято тридцатилетним Александром Дмитриевым-Мамоновым, бывшим адъютантом всемогущего князя Григория Потемкина, который и «подсадил» своего человека в окружение императрицы дабы «место не пустовало» и неповадно было другим молодцам занимать столь выгодную для карьеры и благосостояния позицию.

А охотников было много!

И тех было вдоволь, кто таких охотников находил и пытался подсадить ближе к матушке, чтобы светлейшего князя подвинуть с места и добиться, наконец, возможности соуправлять державою и получить от власти свои дивиденды. Теперь стремительно выросший до генеральского чина, камергер Ея Величества А. Дмитриев-Мамонов, отбывал службу при Екатерине, занимая её время и днем, и ночью. Екатерине он был по нраву, но неудержимая порой в любовных утехах императрица, находившаяся в преклонных уже летах, порой шалила – подбирала новых претендентов на ложе прямо из своей свиты, чаще всего из числа преданных престолу гвардейцев. Ребята были здесь на подбор – собранные из всех армейских частей рослые красавцы из дворянских семей, − скорые, да лихие. Так когда-то и Николай Резанов из армейского полка, к которому был приписан еще мальчиком четырнадцати лет, стал гвардейцем.

Теперь неся караул и наблюдая ежедневно императрицу, опытный, послуживший уже изрядно в гвардии Николай Резанов был необычайно воодушевлен её присутствием. В императорском одеянии, сверкающая мехами и бриллиантами Екатерина производила впечатление своим величием и не сразу замечались её полнота и подвядшее лицо стареющей дамы. Многое заменяли яркие и внимательные глаза – лучистые и умные, проникающие в душу и дарящие теплый свет души.

Николай был впечатлен близким общением с императрицей и долгими ночами на постое лежал и представлял, как там, невдалеке на своем ложе отдыхает эта величавая женщина. В своих мечтах скромный дворянин Николай Резанов представлял себя рядом, и ему казалось, что он бы справился с миссией и мог быть оценен Екатериной по достоинству. Его это волновало и, увлекшись, строил уже планы своей жизни в роли нового избранника и помощника императрицы. К этому его подталкивали её внимание и ободряющая улыбка. Нынешний её избранник вел себя слишком скромно и был подобен тени великой женщины, а порой казалось, даже несколько был смущен своей ролью. Поговаривали о скорой его отставке, так как было отмечено несколько раз явное недовольство Екатерины. Это тоже способствовало нарастанию желаний и амбиций отдельных представителей свиты. Поездка была удобным моментом для сближения.

В один из дней, когда фаворит слег от простуды и был оставлен для лечения в Нежине, Екатерина заскучала в дороге и уже ближе к вечеру, выглянув из окна огромного своего воза-кареты, в которой помещалось сразу несколько персон, поманила Николая пальчиком в перчатке алой атласной кожи. Николай скомандовал остановиться и приблизился к карете. Склонившись к открытому окну, Екатерина подала подъехавшему Николаю свой перстень и, глядя ему прямо в глаза своими смеющимися лучистыми глазами, сказала очень просто, слегка коверкая акцентом слова:

– Будь ныне, голубчик, у меня. Нужда есть с тобой повидаться.

Получив перстень и услышав слова призыва от великой женщины, Николай, был оглушен. Весь остаток дня, а также время, когда устраивались на ночлег, прошли как во сне. Уже ближе к ночи за ним прислали и отвели в покои Екатерины. В сумерках, при свечах он глядел опочивальню, убранную нарядно и в ней, в белоснежном ночном убранстве, Екатерину с распущенными волосами. Она, сидя на постели, склонила голову и с улыбкой смотрела на Николая, молча приглашая его подойти ближе. Когда он подошел к ней и опустился на колено, к нему была протянута её рука и, взяв её в свои руки, Николай припал к ладони губами, чувствуя, как пылает его лицо. А рука Екатерины прохладная, пахнущая невероятным ладаном, была необыкновенно мягкая и приятная. Перебирая пальцами поданной для поцелуя руки, императрица погладила лицо Николая и увлекла его к себе, − теперь нужно было целовать её губы и лицо. Николай был почти в беспамятстве, и вся ночь прошла как стремительные грезы.

Утром же, едва рассвело, умаявшись, он спал, и его разбудила Екатерина, погладив по щеке мягкой своей рукой.

− Вставай, голубчик, на службу пора. Все же охраняешь императрицу, а не кухарку стережешь, − уже смеясь, сказала она. И уже более серьезно, но тихо и душевно:

– Ты, молодец был ночью-то.

И потом, засмеявшись звонко, по-девически:

– Справился, братец.

И снова мягко, но серьезно и покровительственно:

– Но дела, голубчик, призывают вставать уже. Ступай с Богом. Удачного дня тебе.

Теперь Николай на службе старался из всех сил. Мысли скакали и чувства одолевали молодого человека. Потрясение было столь велико, что прийти быстро в себя он не мог. Хотелось куролесить и Николай, едва сдерживал себя. В голову приходили строки:

– Ах! Эта пропасть и напасть! В ней можно быстро так пропасть! Ах, эта власть…, ах, эта страсть….

Вдруг от чего-то мысли рифмовались, выстраивались и порой приходили, казалось глубокие и верные, но тут же забывались.

Николай скакал рядом с каретой, еще более внимательно всматриваясь вдаль, старался контролировать все, что могло попасть в поле его зрения.

Екатерина иногда выглядывала через стекло в карете-возке и всегда теперь видела своего ночного кавалера рядом. Наклоняя голову то вправо, то влево, улыбалась и думала:

− Вот хорошо, братец, что я тебя вижу так часто теперь – хотя бы ради этого стоило тебя к себе пригласить.

И тихонечко посмеивалась в платочек, лукаво оглядывая молодца. И хотелось что-то для него сделать, чтобы и не переборщить с вниманием и отметить по-царски.

Вечером распорядилась:

– Пошлите вина гвардейцам от меня, да передай поручику Резанову, − пусть угостятся.

Вечером, получив вино от императрицы, гвардейцы сидели за столом и разлив вино в бокалы пили за здравие Екатерины стоя.

Потом добавили еще вина, и изрядно раскрепостившись, подпоручик Еланской спросил бестактно Николая Резанова о его ночной миссии:

– А скажите, поручик, а мягка ли кровать у Екатерины, хорошо ли почивает наша матушка-императрица?

Николай ответил на бестактность сослуживца резко: оборвал его и потребовал объяснений, назвав, дураком беспросветным, а его поступок подлостью. Подпоручик побагровел, но смолчал и, насупившись, удалился, а на утро прислал Резанову записку со словами, что если ему угодно, то по возвращении из похода он готов ответить за свои слова, о которых он, право, сожалеет, на дуэли. Николай простил поручика, благоразумно решив, что теперь это все некстати совершенно сейчас, а уж через полгода по возвращении в столицу будет и вовсе ни к чему.

Служба гвардейская продолжалась, вся процессия во главе с Екатериною была уже на подходе к Киеву. Николай Резанов периодически исчезал на всю ночь и все, понимая причину такого его поведения, помалкивали и относились к нему все более внимательно и уважительно.

Одной из ярких примет поездки императрицы по городам российским было придуманное самой Екатериной мероприятие, которое позволяло бы показать её щедрость и богатство управляемого ею государства.

По приказу императрицы казначей выдавал перед въездом в каждый следующий город несколько сотен или даже тысяч золотых рублей и полтин, которые переодетые в гражданское платье гвардейцы щедро кидали в толпу.

Это было поначалу столь неожиданно, что народ столбенел, задирал головы и следил за полетом сверкающих на солнце монет.

Гвардейцы, старательно подбрасывая монеты вверх над головами встречающих, с любопытством наблюдали как монеты сверкая падали на толпу, ударяя мечущихся людей по головам и спинам. Люди метались под золотым дождем, хватали монеты на лету, алчно сверкая глазами, вступали в свару за обладание того или иного рубля, упавшего рядом. Затем с дикостью кидались собирать упавшие сверкающие золотом рубли, раскапывая снег голыми руками, выискивали дорогие кругляши, толкали в карманы, в шапки вместе со снегом и снова рылись в снегу, извлекая на свет монеты или замерзший помет.

Рубли и полтинники в большом числе терялись в снегу, но эффект был громким – все славили Екатерину и были ужасно довольны.

С каждым новым городом, число встречающих росло, так как слух о невиданной щедрости распространялся быстрее императорской колонны и деньги таяли, вызывая сожаление и казначеев, и других служивых, приобщенных к процедуре.

Казначей раз за разом качал головой, выдавая монеты, и выговаривал неведомому собеседнику о пустоте глупой затеи, о таких неразумных тратах.

В один из дней, когда уже дело шло к прибытию в Киев, один из служивых попросил Николая на разговор и свел его с распорядителем поездки Новосельцевым. Распорядитель живо предложил заменять изредка часть золотых монет медными пятаками и серебряными гривенниками, а золотые тихонечко разобрать и таким образом устранить, эту, как ему казалось, глупость по разбрасыванию денег. Николай, будучи в этот момент в состоянии воодушевленном и полагая, что это не столь уж сложная задача и опасная затея, похожая скорее на шутку, согласие своё после недолгих колебаний дал.

Для реализации мероприятия Николай Резанов приготовил очередных двух гвардейцев, которых обещал упросить не распространяться о подмене, давая понять, что замена денег как бы санкционирована сверху и соответствует плану. При въезде в очередной городишко, после всех приготовлений и подмены золотых рублей на пятаки и гривенники, провели мероприятие и к вечеру Николаю принесли увесистый мешочек тяжелых монет с дорогим ему профилем Екатерины.

Так продолжалось успешно еще несколько раз, что позволило скопить капитану изрядный капитал и уже думать о том, что сможет, наконец, он помочь матушке своей, которая страдала от безденежья с младшими детьми без должной помощи отца, перебиваясь помощью родни. Отец Николая Петр Гаврилович – служивый человек, волею судеб отосланный в Сибирь, в далекий Иркутск, служил в совестливом суде председателем. В Иркутске он задержался надолго, отлученный от семьи, уличенный в растрате казенных денег. Следствие вели уже несколько лет, и конца ему не было видно.

Но гром грянул скоро, и, казалось бы, спланированная ответственными людьми затея всплыла и дошла до ушей самой Екатерины. Возмущенная обманом матушка императрица потребовала выявить всех причастных к подлогу, что и было сделано практически мгновенно.

Все причастные к подмене монет тут же были отданы под суд и отправлены в тюрьму уездного городка, через который проезжала Екатерина со свитою в этот раз, а Николая не тронули, но позвали к императрице.

− Что ж ты, братец, мало получаешь жалования от меня, коли позарился на золотые рубли? Это же глупость и подлость какая, – воровать у меня! Нехорошо это. Не могу тебе верить теперь. Вон из гвардии! И чтобы в Петербурге не показывался, пока не заслужишь прощения, − гневно подвела черту под их отношениями Екатерина, сурового насупившись и поджав губы в сожалении от всего случившегося.

Сказано было все спокойно, гневно и прямо в лицо. Возвратить деньги не потребовала, а более Николая никто не беспокоил. Теперь, сразу после разговора с Екатериной Николай собирал вещи, а злополучный мешочек с золотыми рублями жег ему руки. Но помня о матери, сестре и брате, о долгой дороге, деньги не оставил, а отправился в расположение полка, чтобы окончательно получить увольнение.

Дорога пролетела в размышлениях о дальнейшей судьбе, а на душе было горько и пусто.

ПСКОВ.

ПЛАТОН ЗУБОВ

В Санкт-Петербурге, прибыв в расположение полка, Николай получил скорый расчет.

Писарь, с ехидцей поинтересовавшись:

– А куда теперь намерен направиться для службы? – выдал Николаю его документы, и несколько стушевавшись под тяжелым взглядом упорно молчавшего поручика, передал наказ полкового командира зайти для последних наставлений.

Генерал-майор Александр Михайлович Римский-Корсаков принял Резанова без задержки и, оглядев внимательно и критически молодого офицера, заговорил о возможных вариантах продолжения службы.

− Николай, есть потребность в молодых офицерах в действующей армии. В гвардии тебе теперь служить заказано, но я могу похлопотать и тебя без понижения чина определять в пехотную часть.

Это честь, Николай, для тебя. Искупишь проступок свой службой, – отношение к тебе изменится. Там глядишь с повышением и в гвардию вернешься. Со шведом мы пока замирились, да думаю ненадолго этот мир. Полны рвения наши северные соседи отвоевать потерянное. Так, что самое время начать службу на новом месте.

− Не сочтите за дерзость, но я хотел бы отказаться, Ваше Высокопревосходительство! Спасибо за Вашу заботу, но я решил идти теперь на службу гражданскую. Уж и предписание мне подготовили в Псков. А военная служба не для меня. В этой службе я не вижу для себя перспектив. А еще матушка на мне и младшие – брат с сестрой, ответил Николай, вдруг ощутив остро нежелание идти под огонь, ядра, пули и нести тяготы быта военного человека.

− Ну, знаешь Николай, после таких проделок подобное предложение за честь нужно принимать. Я вот ради моего доброго отношения к твоему дядюшке только и решился похлопотать.

Но как знаешь! На гражданскую службу решил? Что же, может и правильно! Ты, как мне показалось, более склонен к гражданской службе. Прощай! − закончил встречу полковой командир, несколько огорченный не сложившимся разговором.

После отставки и последних хлопот перед отъездом Николай, собрав маму Александру Григорьевну, своих брата и сестру, направился в Псков, куда его определили по протекции брата отца служить в гражданский суд в чине коллежского асессора по восьмому разряду с годовым жалованьем всего-то в 300 рублей.

Остаться в Петербурге Николаю было не дозволено.

По своему воинскому званию, которое при отставке соответствовало капитану, за принадлежность к гвардии и дворянскому сословию Николай должен был получить назначение надворного советника по седьмому разряду с более высоким окладом, но теперь он понимал, что провинившись, придется терпеть какое-то время суровое обхождение, ибо взялась наказать его Матушка Екатерина за неблаговидный проступок.

Вот так, после взлёта и замаячивших впереди значительных перспектив своего положения, отправился Николай Резанов на исходный рубеж гражданской карьеры в провинциальный город, без каких либо надежд на скорое возвращение в столицу.

Служба в Пскове потянулась чередой унылых дней и вечеров. После бурной гвардейской службы, молодецких гуляний и разборок, выходов в свет, весь быт провинциальной жизни умещался в скромный бюджет и сплошные ограничения.

Матушка Николая, дочь отставного генерала Окунева, оказавшись в сложной житейской ситуации, выбивалась из сил, стараясь без мужа поднять своих младших детей. Только помощь близких и спасала. Муж Александры Григорьевны, оказавшись в Иркутске председателем местного суда, оскандалился, уличённый в растрате денег, да так и сгинул без права покинуть должность и пределы города, не в состоянии ни вернуться назад, ни оказать должную помощь семье. Только изредка приходили письма от него и ещё реже денежное довольствие. Доходили и слухи, сведения о которых Петр Гаврилович сообщать не изволил, − сказывали, что опростоволосился дворянин Резанов в столице сибирского края, сойдясь с неграмотной простолюдинкой. Но всё это были только слухи, – как эхо минувшего, а побывать и всё узнать на месте, не было ни сил, ни желания, ни возможности. Так и жили супруги Резановы врозь, а дети росли без наставлений и какого-либо отцовского доброго напутствия.

Николай Резанов после скандала, скорой отставки и высылки из столицы не находил для себя в уездном Пскове иного, как удариться в бесперспективное времяпрепровождение в обществе таких же как он неудачников, ленивцев и девиц не обязывающего ни к чему поведения. Правда, всё это общество требовало денег, которых всегда не хватало, поэтому Николай, стал регулярно навещать белошвейку Дарью, прижившую еще в юности сынишку, которая теперь была рада приветить обходительного и благородного кавалера.

Так у них и сладилось.

Дарья снимала флигель в доме у реки с отдельным входом, держала комнату чистенькой и вполне была более-менее обеспечена, зарабатывая на хлеб и содержание сына своими ловкими красивыми руками. Резанов не баловал любовницу подарками, а та безропотно принимала его у себя, робея по-прежнему перед дворянством и образованностью барина, старалась угодить и исполнить любую его прихоть.

Конечно, эти отношения никак не удовлетворяли амбиций бывшего гвардейца, имевшего случай быть в любовной связи с императрицей. Теперь оказавшись, как казалось, в тупике жизненной ситуации, которая грозила унылым прозябанием, Николай Резанов неустанно думал о новых возможностях изменения своей участи.

Один из вариантов житейских действий мог состоять в удачной женитьбе, да вот невесту достойную найти было непросто. Достоинства невесты оценивались, конечно, по размеру приданого и по возможности приобретения значительного влияния в обществе через новоявленных родственников. Но вокруг были в основном всё разорившиеся, без должного положения в обществе люди и найти суженую, такую чтобы и для души была приятна, было крайне сложно. Эту свою затею Николай скоро оставил, предавшись удовлетворению своих мужских потребностей в обществе местных жриц любви и скромной белошвейки Дарьи.

Перспективы по службе в гражданском суде Пскова были так же крайне ограничены. Здесь в провинции приходилось ждать какого-либо продвижения вверх по служебной лестнице только взамен ушедшего на покой или на погост чина. Поэтому исправно посещая службу и освоив её тонкости, Николай, понимая теперь уже остро, что время уходит безвозвратно, на исходе четвертого года пребывания в Пскове стал настойчиво искать новых для себя перспектив, которые были реальны только в Санкт-Петербурге. Но, помня о затрете пребывания в столице и, побаиваясь гнева властей, Николай не посещал до поры до времени Петербурга, понимая в то же время, что если так будет продолжаться и далее, то он просто потеряется в среде провинциального города.

Годы шли, а новости из столицы продолжали волновать Николая Резанова, так как не так давно он сам был участником всех этих светских событий.

Пришли вести, что после поездки в Крым, которая оценивалась Екатериной как очень удачная, Дмитриев-Мамонов обрел статус графа Римской империи. Скоро, однако, опростоволосился, и попросил у матушки императрицы отвода, уличённый в любовных отношениях с фрейлиной императрицы, девушкой без приданного Дарьей Щербатовой. Екатерина не стала гневаться и обручила молодых, одарив щедрою рукой и жениха, и невесту и благословив их как своих детей на семейное счастье.

На место нового фаворита императрицы претендовали теперь новые избранники и один из них – давний знакомец Николая – Платон Зубов, гвардеец Семеновского полка, с которым Резанов имел случай встретиться и даже оказать достаточно значительную услугу. Услуга состояла в том, что в один из вечеров, изрядно напившись в ресторации, Зубов попал в карточный переплет и был изрядно побит. Дело дошло до того, что в ход пошли и шпаги.

Прибыли солдаты с комендантом и все могло кончиться казематом, после которого и из конной гвардии, в которой служил тогда Платон, могли погнать, да в дело вмешался Николай с приятелем. Заступился, отговорил коменданта, упросив отпустить гвардейца, проявляя мужскую солидарность и находчивость. Николая пришла в голову скорая идея сослаться на авторитет сенатора Гавриила Державина, с которым он виделся у своего дяди – друга Гавриила Романовича.

Платон был немного, всего-то на пару годков, моложе Николая, слыл среди гвардейцев удачливым красавчиком, – героем многочисленных любовных историй и изрядным кутилой, не склонного к тяжелым решениям и монотонной службе и ведомого по жизни в основном покровителями.

Восхождение Платона Зубова на вершину случилось летом 1789 года, когда по протекции графа Н.И. Салтыкова, у которого служил отец Платона, он попал в гвардейский конвой Екатерины и стал сопровождать её в поездках в Царское село. В один из дней Екатерина отметила красавца офицера, и скоро вручила перстень с именной монограммой, затем чин полковника и десять тысяч рублей на обустройство.

А уже в августе 1789 года Екатерина сообщает светлейшему князю Григорию Потемкину ещё и о брате Платона – Вениамине:

«…есть младшой брат, который здесь на карауле теперь; сущий ребенок, мальчик писанной, он в Конной гвардии поручиком, помоги нам со временем его вывести в люди… Я здорова и весела, и как муха ожила…».

Вениамин тоже стал «учеником» императрицы.

Но вскоре Вениамина Екатерина нежданно быстрёхонько отправляет в армию к князю Григорию Потемкину.

Причина столь срочной командировки «дитятко» проста: Платон приревновал к брату, и на то, видимо, были веские причины.

Узнав, что братец подбирается к покоям императрицы, чтобы овладеть сердцем женщины, Платон напустил на себя слезливый вид, нашёл убедительные для Екатерины аргументы и упросил убрать с глаз императрицы своего смазливого младшего братца.

Но это было тогда уже не так просто.

Вениамин в свои восемнадцать лет так приглянулся Екатерине, что она не гнушалась чередовать приемы братьев в своих покоях и, вспоминая братьев Орловых, дивилась себе, своей второй молодости.

Теперь, вечерами сидя перед зеркалом, Екатерина вспоминала с улыбкой бурный роман в свои молодые годы с братьями Орловыми – Григорием и Алексеем. И вот теперь снова родные братья Зубовы в её покоях. Что это? Улыбка судьбы или просто шалости престарелой дамы?

После командировки Валериана Платон Зубов остался при Екатерине один. Князь Потемкин не долго держал при себе смазливого Валериана, – отослал его в Петербург с известием о взятии фельдмаршалом Суворовым Измаила, и при этом просил передать государыне следующее:

«Я во всем здоров, только один зуб мне есть мешает, приеду в Петербург, вырву его».

Его светлость князь Григорий Потемкин-Таврический попытался остановить молодца Зубова в порыве самым тесным образом служить императрице, но вскоре смирился, получив обстоятельное письмо от Екатерины с объяснениями и отметив заурядность нового избранника в серьезных государственных делах.

Вскоре Светлейший князь и вовсе скоропостижно почил, сломленный в пути по Молдавии загадочной болезнью и тяготами на благо Отечества, оставив без опеки свою императрицу.

Тут то и взошла звезда Платона Зубова, который прочно утвердился не только в опочивальне императрицы, но стал её доверенным лицом в делах государственных. Теперь без участия Платона мало что решалось в столице, а в этом была уже проблема государственного значения, поскольку новоявленный фаворит государственным умом, увы, не обладал.

Оценив ситуацию, изрядно истосковавшись по столичной жизни, устав от безденежья и мечтая о новых перспективах, Николай Резанов решился напомнить о себе Платону Зубову. Посоветовавшись с братом отца, он отважился на новый для себя шаг.

Будучи, как о нем говорили, близко знавшие его – «изрядным писакой», решился Николай составить обстоятельное письмо Платону Зубову со своей насущной просьбой, расценив, что ныне фаворит должен быть щедр после милостей императрицы, да и свои люди ему в его нынешнем положении могут быть очень нужны.

Неделя ушла на составление не длинного, но эмоционально яркого и ясного по смыслу письма в адрес фаворита. Исписав немало страниц и, наконец, найдя, как показалось, нужные форму и стиль, в окончательном кратком варианте письма были сделаны все заверения о преданности его Николая Резанова, как императрице, так и Его Сиятельству. Просил Николай о малом – места достойного для службы на благо императрицы и Отечества и высочайшего позволения вернуться в столицу. Не доверяя столь выстраданное письмо казенной почте, Николай сам решился отправиться в Петербург, и тщательно одевшись, несколько изменив свою привычную внешность, прибыл к дяде, оглядываясь и таясь. Казалось по неопытности, что чуть ли не каждый жандарм или постовой знают о запрете для него на посещение столичных улиц и готовы схватить за шиворот и отправить под замок.

Через брата отца Ивана Гавриловича, письмо передали в канцелярию Платона Зубова. Расположившись в доме дяди, Николай вскоре решился вечером посетить места, где проводил время, будучи ещё гвардейским офицером. После нескольких таких выходов коллежский асессор быстро освоился в привычном кругу, наметились новые знакомства, и петербургская жизнь вновь стала понятна и мила. Вернулась былая уверенность, появилось желание утвердиться в столице и добиться здесь, не смотря ни на что, достойного для себя положения.

Надышавшись столичного воздуха, Николаю смертельно теперь не хотелось возвращаться в Псков. Но возвращаться каждый раз было нужно – служба требовала присутствия. Теперь вся жизнь в Пскове была подчинена поискам поводов посещения Петербурга.

Так в метаниях между Псковом и Петербургом прошло три месяца.

Иван Гаврилович, отметив в Николае стремление и способности к кабинетной работе и канцелярскому поприщу, поощрял его пребывание в своём доме, порой наставляя племянника советами:

– Николай, ты человек еще молодой и способный. Но этого не достает для хорошей карьеры в столице. Умей заводить знакомства и не гнушайся услужить тому или иному человеку, сделаться для него приятным, полезным и незаменимым. Усердие брат и послушание, – вот залог твоего продвижения. Коли будет высочайшее позволение вернуться тебе в столицу, ты уж используй этот случай, а не то так и состаришься в Пскове. И запомни Николай, только связи и никакого самовольства, тем более самоуправства. Только работа под покровительством и на покровителя могут дать тебе возможность прослыть послушным и управляемым. А к таким всегда благоволят, таких людей, – выдвигают. А ты еще и способности имеешь к языкам и наукам. Всё это вместе даст тебе результат. Теперь только следует дождаться решения о возможности вернуться в столицу на новое для тебя место работы.

НАЧАЛО КАРЬЕРЫ

В один из дней в канцелярию суда Пскова пришел приказ – асессора Николая Резанова вызывали в Санкт-Петербург с назначением в канцелярию вице-президента Адмиралтейств-коллегии графа Ивана Григорьевича Чернышова.

По прибытии в Петербург Николай ревностно взялся за дела, и вскоре, поддержанный графом Чернышовым, оказался на месте руководителя канцелярии, а затем занял важный пост экзекутора коллегии.

Под руководством полного генерала по флоту престарелого уже Ивана Чернышова Николаю Резанову пришлось заниматься новым для себя морским делом, – вопросами снабжения и материального обеспечения флота. В будущей его деятельности полученные знания очень пригодятся Резанову, а пока он успешно разбирался в новом для себя занятии, заслужив стараниями благосклонность графа Чернышова. Николаю пришлось изведать все нужды русского флота, начиная от пакли и оканчивая вооружением, порохами и питанием моряков.

Граф Чернышёв был в курсе скандала с золотыми монетами при поездке в Крым, так как сам сопровождал в то время Екатерину, входил в её свиту с целью оценки результатов работ по строительству черноморского флота России. Сам граф был в почете у императрицы, его заслуги отмечались ею регулярно. Вот и в день празднования мира в войне со Швецией, в которой флот сыграл решающую роль, И. Г. Чернышёв был награждён алмазными знаками ордена св. Андрея Первозванного «За труды в вооружении флотов при управлении Морским департаментом».

Пользуясь доверием и поддержкой авторитетного руководителя, который при малейшей возможности выгодно аттестовал Николая Резанова, в карьере бывшего гвардейца наметился подъем.

При положительной аттестации и по рекомендации графа Чернышова, Николай Резанов скоро назначается на высокую должность правителя канцелярии Гавриила Романовича Державина, кабинет-секретаря Екатерины II.

Так через несколько лет Николай Резанов вновь оказался рядом с Екатериной, сблизившись с императрицей на минимальную дистанцию. Гавриил Романович знал и ранее Николая Резанова, будучи в прекрасных отношениях с успешным братом отца Николая Иваном Гавриловичем. Это знакомство с одной стороны можно было считать протекцией, а с другой Державин знал о личных достоинствах Николая Резанова, особенно о его способностях в изучении иностранных языков. Николай, хотя и имел домашнее бессистемное образование, тем не менее, вполне владел немецким, французским, английским и легко ориентировался в других языках, схватывая их налету.

Так, достаточно быстро Николай Резанов вновь оказался в поле зрения Екатерины под покровительством таких могущественных людей как граф Иван Чернышов и Гавриил Державин.

Судьба вновь сделала реверанс в сторону Резанова.

Теперь он регулярно встречался с императрицей, не подавая вида о более раннем их знакомстве, а помня горький урок, стремился держаться скромно. Николай увлеченно занимался делами, пропадая в канцелярии до ночи, разбирал бумаги, писал ответы и реляции, сортировал документы, выполнял личные поручения Гавриила Державина.

Сама Екатерина при первой их встрече после известных событий внимательно осмотрела Николая от лица в бесцветном парике до блестящих чёрных лакированных туфлей. Её одобрительная улыбка подтверждала, что он прощен, но прощение, − это скорее аванс за дальнейшее безупречное служение.

– Как здоровье, голубчик? − отчего-то спросила его Екатерина, немного лукаво и в то же время с долей грусти.

Екатерина за те годы, пока они не виделись, изрядно располнела. Наряды её скрывали умело, как это было еще возможно, неуклюжесть и громоздкость фигуры, но вот лицо, прежде светлое и привлекательное, уже выдавало назревающее нездоровье.

− Я в полном здравии, Ваше Высочество! Готов служить Вам верою и правдой, на благо России! − просто и стандартно, но с должным воодушевлением отрапортовал Николай Резанов, чувствуя нарастающую неловкость и надеясь на скорое завершение разговора.

– Ну, что же – молодец! Браво выглядишь! Служи! Думаю, способностей твоих хватит. Да смотри глупости обходи стороной. Они такие – бывают зубатые… − Екатерина сделала паузу и пристально глянула в глаза Николаю – …и приставучие − закончила Екатерина и, отвернувшись, как показалось с некоторым разочарованием от Резанова, медленно и уже без всякой грации, вдруг отяжелев, пошла далее.

Гавриила Державин, сам в прошлом гвардейский офицер, позднее наместник Олонецкого и Тамбовского краев, а ныне зрелый, в почтенных, но еще активных годах царедворец пользовался доверием Екатерины и особенно выделялся ею за талант стихотворца и оды в её честь. Литераторство было главным и любимым делом Гавриила Романовича в жизни, который, впрочем, успешно сочетал службу и литературные труды. При этом второе его занятие вполне успешно помогало в карьерных делах.

Гавриил Романович быстро оценил деловые способности Николая, его сообразительность, знание языков и доверял ему самые сложные дела, в том числе доклады Екатерине, которые он сам делать не любил. Его природная язвительность и дурной нрав неуживчивого спорщика иногда приводили к раздражению Екатерины. Скоро Державин заметил интерес императрицы к секретарю и стал засылать Николая к ней по каждому поводу, что, как показала практика, способствовало более успешному прохождению дел.

В беседах между Николаем Резановым и Гавриилом Державиным частенько возникала тема Екатерины, которую сам Гавриил Романович знал многие годы. Еще на службе в Преображенском полку вместе с братьями Орловыми он принимал активное участие в перевороте по свержению императора Петра III и утверждению на престоле российском Екатерины II.

На его глазах молодая императрица делала первые свои шаги монарха, обретала опыт и мудрость, став достаточно скоро из Екатерины Алексеевны Екатериной Великой. Рассуждая о Екатерине, не обходили по-мужски и её шалости с гвардейцами и роли фаворитов в жизни императрицы и России.

По этому поводу Гавриила Романович рассуждал как знаток истории и всяческой мифологии, выстроив свою любопытнейшую иллюстрацию всего, что было связано с любовными утехами Екатерины.

Со слов Державина Екатерина интуитивно исполняет роль Великой Богини, которая снесла Золотое Яйцо – Вселенную, роль этакой Мировой курицы.

– Эта роль очень подходит к нашей Матушке Екатерине, которая готова давать жизнь всему сущему, оберегает и плодоносит. Эти представления тянутся еще от эпохи матриархата, − начал свой рассказ Гавриила Романович.

Державин сделал паузу, задумался, живо представляя события и людей той далекой эпохи, и продолжил:

− Мужчины племени боялись своего матриарха, поклонялись ей, очаг, за которым она следила в пещере или хижине, являлся самым древним и естественным центром бытия, а материнство считалось главным таинством. В центре очага, заметь от слова очаг – очи, то есть глаза. А глаза, как известно зеркало души. В очаге священный огонь-крес, дарящий тепло и уют, пищу и устойчивое чувство рода, крова, семьи – защиты от внешнего мира. Таинство огня, его хранения то же были частью божественного тайного ритуала, который хранила правительница клана – Мать племени.

А вот по мере того, как стало понятно, что соитие и есть причина рождения детей, Мать племени выбирала себе возлюбленного из числа юношей, состоящих в свите, а когда истекал срок, рожала от него ребенка, а отец ребенка приносился в жертву. Так вот определялся срок жизни избранника – от его выбора до рождения дитятко.

В русской мифологии образ такой Матери племени или Великой богини отражен в образе, ты думаешь кого? – Бабы Яги. Да, да, Николаша, Бабы-Яги. Вспомни, когда к ней к её избушке приходит юноша и говорит: «Повернись избушка ко мне передом…, а к лесу задом» … это показывает готовность вступить с избранным Богиней юношей в связь, после чего, как известно, следовала смерть избранника. А весь смысл и оригинальность сказания часто заключаются в том, удалось ли юноше избежать гибели и как-то прельстить или обмануть Богиню. А вот перемена Богини в Ягу произошла в те времена, когда закончился матриархат и образ Великой Богини потерял магию и привлекательность.

Такой вот образ Великой Богини очень подходит нашей матушке Екатерине. Теперь она уже вовсе не молода, беззуба и седа, так еще больше из-за этого подходит этот образ для неё. Только ступы да метлы у неё вот нет, так она иначе обходится. Летает Воля её над государством российским в виде разумных указов и ответственных исполнителей их.

А то, что молоденьких мужичков любит, и ты этого не миновал, − Гавриила Романович, лукаво прищурился, примолк, оглядывая Николая, а убедившись, по мимолетному смущению Резанова, что его последние слова попали в нужную точку, продолжил, – так это только вписывается в концепцию Великой Богини. Но она поступает, знаешь, в данном случае помудрее. Не приносит, условно говоря, в жертву своих избранников, а образовывает, испытывает, а тех, кто эти испытания и науку прошел успешно, к делам государственным пристраивает, дает возможность послужить, себя на службе на благо Отечества, реализовать. И бывает от этого толк. Вот, возьми тех же братьев Орловых или Потемкина! Делами большими славны эти герои на благо Отечества!

И конечно, очень тяжко она переживает свой возраст и физическое своё дряхление. Помнится, были мы на премьере спектакля в театре, в тот год, когда Екатерине стукнуло пятьдесят – ставили Мольера, её любимца, а там возьми, одна из героинь пьесы, и ляпни:

–Что женщина в тридцать лет может быть влюбленною, пусть! Но в шестьдесят?! Это нетерпимо!

Реакция сидевшей в ложе государыни была мгновенна и совершенно нелепа. Она вскочила со словами:

– Эта вещь глупа, скучна! – и поспешно покинула зал.

Спектакль сразу после её слов прервали и никогда не ставили более. Вот так тяжко для неё взросление бабье даётся.

Гавриил Романович тяжко вздохнул и продолжил свою мысль:

− Слова из пьесы болезненно укололи императрицу, которая никак, ни под каким видом не хочет примириться с надвигающейся старостью и сердечной пустотой, которая следует за ней. Мальчики ей нужны не сами по себе. В сознании императрицы они сливаются в некий единый образ, наделенный несуществующими порой достоинствами – теми, которые она сама хочет видеть, воспитывать в них, теми, которые государыне нужны для искусственного поддержания ощущения молодости и неувядающей любви. Но при этом в ней пробиваются и материнские инстинкты, ведь она и вправду годится молодым людям в матери.

Что же касается тебя, ты сейчас, похоже, проходишь этап проверки и испытаний. Вот гляжу я на тебя и думаю, – для больших дел наметила тебя матушка наша. Будь готов, только смотри, конкурентов на это сокровенное место много имеется. Вот думаю, − та история неприятная в поездке с монетами, что с тобой приключилась, – возможно, кем-то умно придумана и умело реализована. А в итоге тебя удалось от Екатерины устранить. Вот так! − закончил свой монолог поэт и выдумщик Гавриил Романович.

Слова Державина стали пророческими. Уже скоро Николай уловил возрастающий интерес Екатерины к себе и ревнивые взгляды Платона Зубова, который при встрече с ним отводил глаза и деланно строго, и подчеркнуто формально общался с Николаем. Ощущалось растущее недовольство и раздражение Платона Зубова Резановым, и было понятно, что зреет решение, как это недовольство извести, устранив Резанова от императрицы. И вскоре, такое решение Платоном Зубовым видимо было найдено.

Разговор завела с ним сама Екатерина, спросив Николая:

– А верно ли говорят, у тебя отец служит в Иркутске?

– Да, Ваше Величество! Уже много лет как в Сибири проживает, − служит в суде, ответил Екатерине Николай.

− Докладывали, что в растрате денег он обвиняется. Сумма-то смехотворная, но важен сам прецедент. Неприятная история. Я сказала Платону, чтобы сняли эту проблему. Если хочет, пусть вернется к семье, – продолжила Екатерина.

Сделав вступление, Екатерина перешла к главному:

– Было обращение от купечества иркутского, промышляющего на берегах Америки. Просят государственной поддержки, сулят высокие доходы и новые земли освоенные к короне нашей добавить. Но мы пока решения не приняли.

Нужно инспекцию им учинить, чтобы и законность соблюдали, и в казну платили исправно и честно. А еще важно все изучить на предмет сношений с иностранными государствами в этом краю света. Ты бы мог за это многотрудное дело взяться, голубчик? Вот Платон Александрович тебя настоятельно рекомендует отправить с миссией в Иркутск. Не часто он дельные советы дает, а этот думаю, – вполне хорош. По возвращении из Иркутска, при должной расторопности и усердии, думаю, твой путь в делах государственных будет нами освящен. И отцу добрую весть принесешь, что закрыли дело на него о растрате.

Екатерина явно не доверяла сибирским купцам и их запискам о Северной Америке. На этот счет она написала свою резолюцию:

«Что они учредили хорошо, то говорят они, нихто тамо на месте не свидетельствовал их заверения».

− Почту за честь, Ваше Высочество! − смог только это и ответить Николай Резанов, понимая, что жизнь закладывает новый крутой вираж и устоять на этом зигзаге судьбы будет не просто.

Здесь в Санкт-Петербурге для него наметился тупик активной и успешной жизни, а поездка в Сибирь была более всего похожа на ссылку.

Боясь внимания стареющей Екатерины и опасаясь навлечь на себя гнев могущественного фаворита, Николай желал активной и продуктивной деятельности и был готов к ней.

Теперь оставалась одна надежда, что новые перспективы в карьере могут случиться уже после его успешной поездки в Сибирь.

Вернувшись вечером домой, Николай рассказал домашним о решении отправить его в Сибирь, в Иркутск, где он увидит отца. Мама сокрушенно повздыхала, и благословила сына, подумав, что эта проклятущая Сибирь забрала её мужа, а теперь забирает и сына.

А Николай, собрал друзей и, сообщив о решительном изменении в своей жизни, устроил шумную пирушку, после которой дальнейший его жизненный путь, хоть и не прояснился, но и не выглядел таким уж пугающим.

В ИРКУТСК

В Иркутск Николай Резанов отправился в 1794 году по зимнику, сразу после нового года в составе миссии архимандрита Иоасафа, направленного в Русскую Америку на остров Кадьяк для налаживания работы церковных приходов и церковно-приходских школ в русской колонии, рассчитывая прибыть в город весной еще до наступления распутицы.

Утомительная дорога в компании церковнослужителей и служивых людей заняла почти три месяца. В марте, уже по раскисающим под активным дневным весенним солнцем дорогам, Николай Резанов въехал с Московского тракта в город, едва успев пересечь Иркут, а затем и Ангару по зыбкой уже ледовой переправе Троицкого перевоза, оценив размах и мощь реки, несущей дыхание Байкала. Перевоз связывал городское предместье Глазково с центром города и на берегу уже возились перевозчики, смоля свои баркасы, – готовились к скорому ледоходу и новой навигации.

На время зыбкого льда переправы и ледохода город распадался на пару недель, сообщение с центром города нарушалось, и в Глазково копились депеши с тяжелыми сургучными печатями для губернатора, попавшие в переплет путешественники и служивые люди. Но как-то из положения выходили, стараясь наморозить переправу за зиму так, чтобы служила до первого могучего вздоха набухающей по весне реки. С этой целью, особенно в теплую зиму, хлопотали на переправе городские пожарные с бочками и помпами, качали ангарскую воду на ветшавшую ледовую дорогу.

Сразу за рекой обоз оказался в городе, преимущественно деревянном, с резными наличниками и высоченными деревянными воротами. Из-за распутицы город казался еще более неухоженным, обветшалым и неудобным. Радовали стройностью и яркостью храмы города, возвышающиеся над низкорослой убогостью основной части домов и строений. Вдоль Ангары и в центре города было уже достаточно каменных зданий, но в основном город был деревянным. Город насчитывал более тридцати тысяч жителей и более десятка тысяч дворов и домов, связанных в центре города деревянными тротуарами вдоль улиц.

Вскоре подъехали к дому отца Николая Петра Гавриловича, и вся дворовая команда выбежала встречать молодого барина. Отец сильно постарел, ссутулился, почти совсем обеззубел и выглядел ветхим и потерянным. В разговоре поделился о свалившейся на него напасти, что с ним приключилась здесь, – о расследовании пропажи денег, которые потом как бы нашлись, но оставили след на его репутации, а дело до сих пор не закрыли. Николай обрадовал отца, показав ему распоряжение из столицы о закрытии расследования пропажи денег.

В тот же день по прибытии в дом отца пришел посыльный от Георгия Ивановича Шелихова. Раскосый молодец в забавном треухе сообщил о желании купцов-компаньонов встретиться по решению деловых вопросов и передал официальное приглашение от самого Георгия Ивановича быть у него завтра к обеду.

А на следующий день с утра, приведя в себя в порядок с дороги, Николай Резанов отправился в резиденцию генерал-губернатора, где после доклада сразу оказался в кабинете высокого чиновника.

Иван Альфредович Пиль происходил из шведских дворян и был хорошо аттестован Екатериной перед поездкой. Преклонных уже лет губернатор правил с 1788 года Иркутским и Колыванским наместничествами твердой рукой и вполне разумно. При Пиле в городе появилась судостроительная верфь, два учебных заведения: развивался как город, так и производство. Губернатор вполне ладил с купцами, находил у них понимание в стремлении развивать торговые отношения с Китаем и Японией.

Кабинет губернатора не отличался роскошью, а сам генерал-поручик в полевом мундире за большим столом темного дерева выглядел буднично и деловито. Выйдя из-за стола навстречу петербургскому чиновнику, Иван Альфредович, разглаживая усы, приветливо улыбался и приобнял посланца императрицы, доброжелательно похлопывая его по плечу.

Николай Резанов в ответ раскланялся и вручил губернатору именные депеши, касающиеся деятельности иркутских купцов компании Голикова-Шелихова, предприятие которых собственно и следовало ему проинспектировать.

− Наслышаны мы о Вашем приезде. Курьеры уж месяц как доставили рескрипт из столицы о Вашей поездке. Очень рад, что не забывает Её Величество о наших проблемах. Требуется высочайшее участие в деле развития торговли и купеческих промыслов на Камчатке и в Америке. Мы все надеемся, что Вам удастся составить полное и объективное впечатление о состоянии дел купеческих и донести до Её Величества всю значимость этого дела. Мы рассчитываем на Вас, Николай Петрович, − получив от Резанова документы, поприветствовал посланника губернатор.

− И я наслышан о Вашей здесь активной и плодовитой деятельности, уважаемый Иван Альфредович. Сегодня уже встречаюсь с Шелиховым и купцами и думаю, всё исполним с пользой для дела развития купеческого промысла и на благо России, − поддержал дружелюбный и простой, без официальностей, вариант общения Резанов.

− Посмотрите город. После Санкт-Петербурга он Вам покажется убогим и ветхим, но мы стараемся. Вот недавно новый Богоявленский собор открыли, улицы мостим понемногу, а на триумфальной арке при въезде в город герб города, Императрицей нашей утвержденный, вывесили. Обратили внимание? – продолжил «раскланиваться» губернатор перед высоким гостем.

− Да, внимание обратил. Только вот до конца не понял – что за зверь держит в зубах соболя или куницу? Сказывали, − бабр… я такого зверя не знаю. Местный, какой? – спросил Резанов.

− Вы точно подмечаете, Николай Петрович, наши особенности! Бабр – это так придумали давно! Это тигр по-якутски, который сказывают, обитал и в здешних краях, − ответил, хитро улыбнувшись, губернатор.

− Позвольте, Иван Альфредович, я тигра себе иначе представлял, − разыграв удивление, ответил Резанов и продолжил, − у тигра и хвост не такой широкий и лапы без перепонок и окрас, насколько я знаю, в полоску. Я знаете, внимательно смотрел, − на лапах когти и перепонки, как у водоплавающего зверя, а хвост как у белки – широкий.

− Это можно назвать курьезом, который впрочем, уже стал иркутской историй и достопримечательностью.

А дело было так.

Отправили в столицу описание герба с указанием, что бабр держит в зубах соболя, а местные писари…, о, Господи! Сколько от этого сонного сословия приходится терпеть! − воскликнул губернатор, − слово бабр по незнанию обозначили как бобр. А столичный художник, так и нарисовал герб по описанию: то ли бобра изобразил, то ли неведомого миру зверя, ибо на тигра этот зверь точно не похож. На моё мнение не похож он и на бобра. А уж после утверждения изображения герба что-то в нём менять не решились. Вот так и вышло – как бы бабр, но то ли тигр, то ли какой другой страшный зверь.

− Да, странная вышла история. Но она вполне наша – российская. Столько нелепиц порой происходит. Вот сказывали, как-то писари кляксу выводили в списках полка на награждение и вписали по ошибке нелепую фамилию человека, который в полку не служил вовсе. Так знаете!? Не только наградили, так еще и к следующему чину его представили. А как стали искать – найти не могут! Нет такого человека! Давай рядить, куда награду девать и чин новый, − с улыбкой рассказал известную в армейских кругах историю Николай Резанов.

− Вот как! Забавно! Бумага всё стерпит, и сказано верно: «То, что написано на бумаге, − топором не вырубить», − поддержал тему губернатор и продолжил:

− Остановились то у отца? Хорошо, что закрыли дело о растрате денег. Сумма там небольшая и как он так неаккуратно всё сделал, что всплыло и пошло гулять по судам и канцеляриям. Он уж и деньги вернул потраченные, а бумаги так и ходили без конца. Ну, теперь будет у него право вернуться к семье, − сменил тему разговора губернатор.

− Разрешите откланяться, Иван Альфредович, сегодня у меня еще встреча с купцами. Нужно идти, − стал прощаться Николай Резанов, отметив, что взгляд Пиля, после слов об отце, в его сторону стал пристальным и колючим.

− Знает видимо об истории с монетами, приключившейся со мной, − мелькнула мысль в голове посланника.

От этого на душе стало неспокойно.

Губернатор, тем не менее, закивал головой, давая согласие на окончание встречи. Николай встал и, откланявшись, вышел.

Обед у Шелихова выдался знатным. Собрались все компаньоны хозяина в делах торговых, коих было человек десять, а встречала гостей хозяйка Наталья Алексеевна – молодая еще, свежая, с восточной яркостью во внешности. Ходили слухи, что бабка Натальи происхождением была из Страны Утренней Свежести – Кореи и жила у курильских айнов пленницей. Айнов русские купцы прозывали «лохматыми» из-за характерных неухоженных богатых растительностью голов и мнения, что всё тело у них также покрыто густой шерстью.

От лохматых-айнов Натальина бабушка была вывезена Никифором Трапезниковым и стала женой сибирского купца. Наталья от бабушки унаследовала немного раскосые темные глаза, восточный овал лица и смоляные густые косы.

Стол отличало изобилие сибирских продуктов – тут и разная байкальская рыба – сиг да нежный омуль с осетром во главе, и соления-копчения, и всяческая иная стряпня – пироги, да расстегаи.

К гостям вышли и две дочери Шелиховых – не полных пятнадцати лет Анна, что была постарше и Евдокия – еще более юная тринадцатилетняя кокетка с ярким, совсем еще детским личиком, румяная и быстрая.

АННА

Анна, не смотря на ранние свои года, уже невестилась. Голубоглазая и русоголовая русская сибирская красавица, юная еще совсем, только входившая в дивную девическую пору, когда грудь при волнении теснится и вздымается, распирает и казалось ведет за собой страстное томление и желание неизведанного, непонятного, ради которого хочется и страдать, и умереть даже. Влечет образ милого и ласкового участия в девичьей доле, которая пока весела-беспечна и одновременно полна грусти, скрытна и в то же время открыта всем взорам и от того хочется поминутно то бежать, раскинув руки и просто радоваться миру, то тихонечко сидеть у окна, томиться, ожидая неведомо-увлекаемого изменения в девической судьбе.

Поведение при гостях выдавало в Анне тщательную подготовительную работу, проведенную под руководством матери. Заученные степенность, неторопливость суждений, кроткий, но прямой взгляд синих глаз и длинная коса, создавали образ вполне законченный, но в то же время такой юный, свежий, наивный, но такой заманчивый, что гости, глядя на Анну, всегда улыбались, радуясь удаче видеть такую девушку в нарядах, во всей её замечательной привлекательности.

Анна поняла, что неспроста её маменька нынче вывела на люди и тихонечко сидела за столом, робко и совсем мало кушала, изредка поглядывая на приезжего гостя из самой столицы. Думала ли она, что пройдет всего несколько недель, и она уже в своих мечтах будет только с ним, с этим взрослым, исполненным достоинства кавалером, который совсем не походил на здешних парней и мужчин.

Николай сразу почувствовал, что он сегодня объект повышенного внимания не только как посланник и инспектор императрицы, но и как потенциальный жених. Было несколько странно представить в роли невесты юную Анну, все же она еще только входила в пору своего девичества, но он знал, что нравы в среде купцов проще и рациональнее светских, а дочерей старались отдать с выгодою для семьи пораньше – как только появлялся достойный жених. И, слава, Богу, если жених находился по летам еще не старый. А то могли отдать и за старика, торопясь оформить брак как выгодную сделку посноровистее, чтобы можно было извлечь из неё новые для дела и семьи преимущества.

Девка-доченька в семье – товар, а коли уж и красива, да пригожа и умненькая – товар высоких качеств.

Сын – верный помощник и наследник дел купеческих.

Так вот сложилось, так и распоряжались по жизни спокон веку.

Аннушка была славной и любимой дочерью, воспитанной в строгости под неустанным внимательным контролем маменьки. Она знала правила ведения домашнего хозяйства, была грамотна в меру, свято верила в бога и в своих родителей. Красотой её природа не обидела – русская классическая красота в ней сочетались с некоторым восточным намеком на тайну происхождения кровей шелиховских детишек.

Наталья Алексеевна слыла деятельной хозяйкой, порой на равных с мужем вершившей купеческие дела в компании.

В своей ранней молодости, приученная еще дедом своим купцом Никифором Трапезниковым к дальним поездкам, рисковым делам, которые часто приходилось вести с полудикими людьми, она побывала на дальних таежных промыслах на берегу океана, сопровождая мужа, сплавлялась по рекам и знала мощь и безграничные размеры океана. Вот в такой первой тогда поездке и понесла Наталья первенца – Анну и вернулась домой, в их новый выстроенный после венчания дом, уже с писклявым кулечком. По рождению детей прыть энергичной хозяйки поубавилась. Она перестала выезжать на дальние рубежи, верша дела в отсутствии мужа решительно и грамотно, не боясь споров и противостояния с компаньонами и клиентами. И теперь, мгновенно оценив столичного гостя, его потенциал для роста их купеческого дела, она в первый же вечер после знакомства с Резановым предложила мужу подумать о том, чтобы выдать юную доченьку замуж за тридцатилетнего чиновника из Санкт-Петербурга.

– Ну как же, Наташенька, мала еще Анна – попытался возразить Григорий Иванович, ревностно подумав о мужчине в жизни его такой еще юной и любимой Анечки.

− Вот так всегда! Рано, рано, а потом – раз! И уже поздно будет! И потом! Где мы тут найдем ей достойного жениха, чтобы и нашему делу был помощник?! А коли затянем, то она сама начнет себе искать суженого. А как найдет, – то и вовсе не обрадуешься.

Девка, она хоть и послушная, но себе на уме, – своевольная. В кого это она такая? – продолжала натиск Наталья Алексеевна, вспоминая себя в том девическом возрасте, когда уже невтерпеж, и готова была уже из юбки выпрыгнуть, чтобы сразу из девки стать бабою.

При этом претендентов на помощь, в осуществлении такого качественного перехода из девки в бабу, всегда хватает. Только вот если хватало умишка сдержаться и дождаться суженого, тогда и толк бывал в делах этих сугубо личных.

НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА

Когда-то и Наталье Алексеевне пришлось решать такую задачу. С одной стороны, миленок – паренёк, чуть постарше самой Натальи, что за ней хаживал, − не давал проходу, всё норовил повстречать её в проулке да прижать поплотнее к забору, растревожить девичью плоть.

С другой-то стороны видно было конечно, что пустозвон и голытьба этот настырный милёнок.

– Гол, как тесаный кол, и подпоясан глупостью, – подвёл итог наставлениям дед Натальи Никифор, дав краткую характеристику Наташкиному милёнку.

Дедушка Никифор Трапезников, – знатный купец в прошлом, ей все на Алексея Гуляева показывал. Тот конечно не красавец, в годах уже мужик и рябоват, да дело знал.

− С лица воды не пить, ̶ не унимался дед Никифор, раз за разом привечая Алексея и подталкивая к нему внучку. Боялся старый, что вот-вот уёдет из жизни, а Наташа останется одинешенька.

А Гуляев все мотался в Троицкосавск, – небольшой, но богатый купеческий городок на границе с Китаем, известный обширным чайным Кяхтинским рынком – промежуточным пунктом Великого чайного пути из Китая в Европу. Через Троицкосавск Гуляев продвигал торговлю китайскими товарами, среди которых были чай, ткани, лекарства и обменивал это добро на меха и кожи, добытые промысловиками в сибирской тайге.

Вот когда умишком-то Наташа раскидывала, оставалось за купца Алексея Гуляева идти и следовало – он старше её конечно, но сильный, быстрый да удачливый – было сразу видно с перспективой купец. Так и сладилось.

Сосватали Наталью и оженили молодых под золотым куполом поздней осени.

Сошлись тогда торговые дела Трапезникова, старого уже и уставшего от дел хлопотливых, и Гуляева – молодого еще, крепкого, да энергичного. Воспринял советы, подхватил идеи старого купца Алексей Гуляев и дела пошли ещё шибче в гору.

Но судьба распорядилась как всегда по-своему.

Не вернулся Алексей Гуляев практически сразу после свадьбы из поездки в Кяхту по льду Байкала. Дорога пролегала по льду Ангары, а там еще полсотни верст по озеру до Танхоя и вдоль берега до Посольска. А потом тайгою, да редколесьем до самого Троицкосавска. Всего-то верст четыреста зимней дороги – за три-четыре дня управлялись обычно. Дорога по льду быстрая была, да опасная, особенно по весне, когда и многочисленные проталины нерпичьи появлялись, и трещины через Байкал вырастали.

Вскоре разузнали и очевидцы как будто нашлись – то ли убили муженька и его помощников варнаки – беглые каторжники в сибирской тайге, перехватив с товаром и деньгами прямо на тракте у Кяхты, то ли сбились они с пути в метель на Байкале, да и попали в трещину или проталину нерпичью, припорошенную снежком.

Сгинул – как будто и не было человека.

Но сердце девичье живуче. Вот кажется, − горюшко жгучее зимою лютою пришло, а по весне все как будто начинает цвести, жизнь обещает новые плоды и сердечко девичье перерождается для новых чувств и испытаний сердечных.

В один из весенних дней разглядела Наталья приказчика купца Ивана Голикова Григория Шелихова.

Глянулся ей мужичёк, хотя раньше как-то и не замечала его. Видимо время пришло, да и дело, оставленное покойным мужем, требовало пригляда и управления. Самой-то многое удавалось уже тогда, в младые годы, но все же не бабье это занятие с хитрющими и все норовящими вокруг пальца обвести купцами и промысловиками дело иметь. Да и что греха таить, многие стараются поначалу под юбку забраться, как стала она вдовою, и только получив по роже увесистой Наташиной ладошкою, приступали к серьезному разговору. Так и ходила первое время молодая вдова с постоянно горящих алым от пощечин ладонью и такого же цвета ушами – поминали не по-доброму тогда её многие. Но назад возвращать затрещину, и тем более мстить, не решались – боялись скорого на расправу деда Никифора Трапезникова.

Чтобы не случилось непоправимого, направил тогда Никифор своего проверенного в делах черкеса к ней на службу. В мохнатой шапке из овчины, вечно насупленный черкес-душегуб – бывший арестант из Нерченска, теперь постоянно ходил с Наташей на встречи с купцами, сопровождал её в городе. Черкес сверкал глазищами из-под надвинутой папахи, наводя ужас на женщин длиннющим кинжалом в серебряной оправе ножен и таким же длинным, как кинжал, носом.

И было понятно, что нужен крепкий хозяин в доме и в делах. Приглядывалась к Грише, заговаривала, по-бабьи осмелев в замужестве, смеялась да шутила – всё приглашала к общению, давала понять, что мил он ей. Понимала, что мужика надобно увлечь, а то будет, как телок тянуться к титьке, да так может и не дотянуться. Путался тогда Григорий с бойкой бабенкой без роду, без племени и нужно было его как-то отвлечь от её плоти-стати. Увлечен был Григорий и делами на службе, к которым был дюже охоч приезжий рыльский молодец: то пропадал в поездках долгих, то в канторе засиживался до ночи.

И всё решилось в один из весенних дней, когда Наталья, будучи в настроении и улучив момент, слегка стрельнула восточными своими яркими глазами в его Гришкину сторону, увлекла мужика в темень остывающей, после субботнего дня, баньки. Та стояла теплая еще, пахнущая березовым веником с потемневшим от жара до черноты кедровым полком у маленького тусклого слюдяного оконца. Вот эта банька и породнила скитальца из далекой России и сибирячку, чья кровь взяла и русскую податливость-мягкость, и восточную решимость-вспыльчивость, и природную сметливость.

В баньке прильнула всем пылающим сильным телом к Григорию, обняла отчаянно за шею – не отлепить, отрешилась от земного и очнулась от наваждения, только когда закипевшая страсть выплеснулась и превратилась в великую нежность и теплоту к любимому.

После того первого шального свидания, от которого и теперь, как вспомнится на душе теплеет, а румянец заливает лицо, Гриша за ней как привязанный стал ходить, а Наталья победно окидывая взором окружающих, свою недавнюю соперницу, сама дивилась своей бабьей ухватистости.

И с тех пор, помня о первой трагической потере в жизни, сопровождала Наталья Алексеевна своего мужа, отчаянно кидаясь за ним во все его предприятия в первые годы своего второго замужества, отчаянно боясь потерять милёнка.

Так продолжалось до тех пор, пока первых детей не родила, которых Господь дарил ей через год на второй регулярно.

Первой родилась Анна, правда с изрядной задержкой, – только на четвертый годок от свадьбы, а за ней как горох просыпался, – через каждые два года раз за разом, − правда, девки в основном. Не все детки выжили, но на то божья воля, каждый раз после потери младенца тяжко вздыхали, приговаривая: «Бог дал, Бог взял».

Любил Григорий свою стойкую к трудностям и бедам пригожую женушку, а она отвечала ему преданно и страстно. И в делах для Григория Ивановича Наталья Алексеевна всегда была такой значительной поддержкой, что казалось, − силы растут не по дням, – по часам и горы они могут свернуть вместе, держась крепко за руки.

ГРИГОРИЙ ШЕЛИХОВ

Григорий думал о сказанном Натальей Алексеевной о прибывшем из столицы посланнике и когда стал общаться с Николаем Резановым, говорить с ним о развитии купеческого предприятия, понял, – права матушка Наталья, нужен им такой человек для осуществления крупных планов по развитию промысла до масштабов достойных задуманному. А задумано и составлено было уже много чего великого по развитию купеческого промысла на восточных окраинах Империи. И грамотный, приближенный к высоким столичным кругам, не богатый и не глупый, был бы очень полезен для воплощения задуманного.

Теперь, вечерами принимая в доме будущего зятя, Георгий Иванович по обыкновению после ужина, расположившись в кабинете, рассказывал Николаю Резанову историю освоения далеких берегов и развития купеческого промысла.

В 1762 году, когда правительницей России стала императрица Екатерина II, она обратила своё внимание на алеутов. Екатерина издала в 1769 году указ об отмене пошлины на торговлю с алеутами, а также издала новый рескрипт, которым приказывала озаботить своё правительство судьбой алеутской народности. Но указ императрицы остался только на бумаге, без контроля и надзора за его исполнением.

И все же благоприятные условия торговли с алеутами привели к оживлению этого направления и вызвали интерес российских купцов к освоению дальних восточных рубежей государства.

История становления купца Георгия Ивановича Шелихова включала ряд удач, но только благодаря своему характеру и природной сметливости удалось выстроить компанию удивившую свет и вознесшую Григория Шелихова в число самых авторитетных купцов Российской Империи.

Проживая в Рыльске, Григорий Шелихов свел знакомство с богатым курским купцом Матвеем Голиковым, а в 1773 году, заручившись рекомендательным письмом от него к его родственнику, преуспевающему иркутскому купцу Ивану Голикову, Шелихов покинул малоперспективный Рыльск и отправился в Сибирь.

Иркутск был в те времена крупным и самым значительным городом Восточной Сибири, − здесь находилась канцелярия и резиденция Восточно-Сибирского губернатора, которым тогда был герой войны с турками Иван Якоби. В Иркутске проживало в те годы не менее тридцати тысяч человек, и город славился своими церквями и крепким купечеством. И не мудрено, ведь Иркутск был центром торговли с Китаем, а также промыслов на востоке страны и в Русской Америке. Иркутск был тогда центром огромной Сибири.

Приехав в Иркутск, Григорий Шелихов поступил приказчиком в компанию богатого купца Ивана Голикова, разбогатевшего не столько пушным промыслом, сколько, по большей части, за счет содержания питейных заведений в Сибирской губернии.

Толчком к выходу Шелихова на широкую с крупными объемами торговлю была его женитьба на вдове Наталье Алексеевне, унаследовавшей дело своего пропавшего мужа.

Сказать, что только положение и деньги купчихи Гуляевой приглянулись Григорию Шелихову, будет не верно. Оценил он в ней, прежде всего, красоту и смелость, и то, как могла она взять на себя решительно инициативу в деле, отвергая всяческую нерешительность. Никогда Григорий не пожалел об избраннице, получив от неё все сполна – и любовь, и верность, и поддержку, и конечно серьезную финансовую самостоятельность.

Сразу после женитьбы, располагая теперь нужными для развития торговли и промысла средствами, Шелихов покинул службу у Ивана Голикова и выехал в маленький портовый город Охотск на побережье Камчатского* моря, что в устье реки Охота, из которого стал отправлять экспедиции за пушным зверем на Курильские и Алеутские острова. Одновременно он организовал одну за другой несколько торговых компаний. На этот путь Григория Шелихова наставил Никифор Трапезников. Именно Трапезников был одним из первых купцов, активно осваивавших просторы восточных рубежей России, и теперь он вкладывал свой опыт и талант в новоявленного зятя.

* Камчатское – так называлось в те времена Охотское море.

За пять лет Шелихов сумел снарядить и отправить в дальние края десять судов. При этом чаще всего он становился компаньоном своего бывшего хозяина Ивана Голикова. Первая совместная экспедиция была отправлена в 1779 году, когда Шелихов в компании с купцами Иваном Голиковым и Михаилом Сибиряковым снарядил на промысел на Алеутские острова судно «Иоанн Предтеча».

Главным организатором экспедиции был Григорий Шелихов, а Иван Голиков дал на экспедицию основную часть капитала. «Иоанн Предтеча» благополучно вернулся в Охотск и доставил владельцам пушнины на сумму, многократно превышающую затраты. Григорий Шелихов, контролировавший эту сделку, кроме своей доли взял ещё за организацию всей работы увесистый кусок заработка и быстро встал на ноги.

Обычно в те времена компании образовывались только для одного компанейского дела, и после возвращения судна с грузом доходы делились между пайщиками, и компания распадалась. Григорий Шелихов решил организовать нечто более крупное и постоянное, чтобы можно было вкладывать в постройку верфи, судов нажитые вскладчину средства, нанимать на службу на долговременной основе проверенных и знающих людей, расширять объем оборотных денег.

Григорий Шелихов предложил Ивану Голикову основать постоянную компанию сроком на десять лет, и по возможности добиться в Петербурге официальной санкции на исключительные права промышленной и торговой деятельности на островах и на берегах Америки. Осторожный Иван Голиков после некоторого раздумья одобрил план Шелихова и оба купца отправились в Петербург, где в августе 1781 года образовали новую Северо-восточную компанию.

Целью этой постоянного предприятия было определено вести пушной промысел на Алеутских островах и у берегов Северной Америки. К великому разочарованию компаньонов императрица Екатерина II отказалась предоставить им монопольные права.

Екатерина очень настороженно отнеслась к инициативе купцов развивать торговый промысел в Америке. К тому её подводило с одной стороны не желание втягиваться в международную неурядицу между Англией и рвущимися к независимости Объединенными Областями Америки. На призыв короля Георга помочь Англии в войне с новоявленными американцами Екатерина тактично уклонилась – не наше мол, это дело, но и развивать активно отношения с новой территорией не спешила. С другой стороны, понимала императрица, что без должного контроля со стороны государства купцы на новых землях могут учинить такое беззаконие, вплоть до самостоятельности своей купеческой от государства Российского, что потом только головной болью всё и обернется. Монополия же именно тот инструмент, который и привести может к бесконтрольному захвату территорий, а контролировать деятельность купцов на расстоянии чуть ли не в половину кругосветного перехода было очень затруднительно.

Григорий Шелихов, обласканный тем не менее Екатериной за деяния свои и прозванный Гавриилом Державиным русским Колумбом, не получил должной поддержки мудрой правительницы в деле предоставления исключительных прав предпринимательства. Сомневалась государыня в необходимости этой территории для России и совершенно была против бесконтрольной монополии.

− Нам бы то освоить, что имеем…, − говаривала Екатерина в ответ на смелые предложения купца и первопроходца, наложив резолюцию на письмо с прошением от сибирских купцов:

«В новых открытиях нет великия нужды, ибо хлопоты за собой повлекут».

Но в то время всё оставила пока как есть, ибо даже времени на обдумывание американских дел недоставало. Ограничивать личную инициативу купцов она посчитала не нужным занятием, напротив, отметив их усилия, одарила и наградила дорогим оружием.

Все силы в то время занимала Таврида, Молдавия, Курляндия и иные западные и южные рубежи государства, которое росло как на дрожжах под грохот пушек и топот конницы. Увиденное Екатериной в поездке в 1787 году по Малороссии и Крыму так вдохновило её, что казалось к новому величию России и Её Величества всего один шаг. Но этот шаг хотелось сделать уверенно именно на западном направлении, где жизнь кипела и требовала каждодневного участия, оставляя восточные, пока находящиеся в состоянии глубокого сна, рубежи как далекий и зыбкий ресурс государственного созидания.

Вернувшись в Охотск, Григорий Иванович Шелихов заложил три судна-галиота на верфи вновь созданной компании.

Галиоты были закончены в 1783 году, а в августе флотилия вышла из Охотска в свое историческое плавание к берегам Америки, пройдя Камчатское море до западного берега полуострова и далее, следуя на юг, вдоль берегов Камчатки. Обогнув полуостров на южной его оконечности, пройдя мимо мыса Лопатка к Курилам, галиоты шли уже затем на север вдоль восточного берега полуострова до Командорских и Алеутских островов. Идти затем уже на восток вдоль Алеутских островов, называлось у местных мореходов «пробираться по за огороду», ибо эти острова лежат столь близко один от другого до самой Америки, что держась островов, казалось трудно сбиться с пути и потерять их из виду. Здесь начиналась территория непуганых и обильных пастбищ морского зверя, и можно было даже на утлых суденышках от острова к острову пройти к берегам Америки.

В те времена промысел на далеких берегах сулил многие опасности и не скупился одаривать скорой смертишкой промысловиков и мореходов.

Суда, отправившиеся из Охотска, никогда не доходили в тот же год до Кадьяка, − крупного острова у берегов Америки. Из-за штормов и худых кораблей, отсутствия опытных навигаторов на море боялись оставаться позднее сентября. Как скоро наступала осень, искали залив с пологим песчаным «мягким» берегом или закрытую бухту, вытаскивали на берег судно и устраивались на зиму, пережидая период штормов. Жили в построенных наспех землянках, питались битым зверьём и рыбой. Так жили до июля месяца, ибо только с этого летнего месяца льды на Камчатском холодном море расходятся и выброшенные на берег, остаются здесь таять. Штормы к середине короткого лета успокаиваются, и начинается в здешних местах безопасное плавание. С наступлением лета судно стаскивали на воду и плыли дальше, достигая Кадьяка, если всё удачно складывалось с ветром, уже к осени.

Бывали, и не редко, случаи, когда суда терялись на просторах океана и приходили в порт на Кадьяке через два, три, а то и четыре года.

Случалось, что суда носились по морю по месяцу и по два, не зная в какой стороне у них суша. Мореходы тогда доходили до крайности от недостатка пищи, а ещё более нехватки воды, съедали свои сапоги и кожи, которыми обвертывали такелаж.

Суда бывало и вовсе пропадали или доходили поздно до назначенного места, истратив или испортив сыростью весь груз.

Случались с мореходами и совершенно необычные истории.

Одно судно, пустившись от Камчатки к Алеутским островам, потерялось и зашло далеко на юг, гонимое попутным ветром. Но когда в ноябре стало уже нестерпимо жарко в южных широтах и возникло чувство, что несёт их в дышащую жарким огнём пасть южного чудища, мучаясь от отсутствия воды, решились мореходы положиться на волю божью. Вынесли на палубу образа Богоматери и взялись молиться все хором, призывая внимание господа к их горестной судьбе.

И чудо свершилось!

Через некоторое время полил дождь и задул ветер с юга, который не стихал более двух недель.

Так они оказались уже в северных широтах на острове Афогнак, что рядом с Кадьяком, где вскоре и были обнаружены людьми с русских колоний, прибывших на остров для промысла.

Другой случай был с судном, которое носило по морю так долго, что всем уже казалось, что они или у Японии, или Америки. И тогда увидев пологий берег, решили на него «взойти», что значило просто выброситься, направив судно на берег по крутой волне. И так «счастливо взошли» тогда на берег, что морские валы и вовсе не достигали уже посудины. Так и сидели, покуда не появился на берегу солдат, – к удивлению оказалось он русским, и объявил скитальцам, что они на берегу камчатском и рядом с Большерецком. С помощью солдат местного гарнизона спустили судно снова на воду, поправили его и пошли вдоль берега по назначению.

Другой случай вспомнился и вовсе из разряда удивительных.

Носились по волнам купцы, не сохраняя курса месяца два, и когда увидели скалистый берег, то решили оставить корабль на якорях и сойти на сушу, чтобы пополнить запас воды и просто отдохнуть от выворачивающей нутро качки. Удачно высадились, а на второй или третий день разыгралось на море такое представление, что на глазах страдальцев судно их сорвало с якорей и унесло в море с глаз долой. Остров, на котором оказались промысловики, был скалист и малопригоден для долгой жизни. Не было на нём и леса, чтобы построить какое-никакое судёнышко. Да и чем было строить-то неказистую посудинку?

Оставалось одно – молиться.

Молились от безысходности, а как-то под вечер вдруг увидели корабль, что шёл к острову. А когда разглядели, то убедились, что Бог есть и вершит свою волю, спасая страждущих, – к острову несло их потерянное судно. Тут уже сподобились, быстро сели в шлюп и кинулись к нему на встречу не жалея жил и сухожилий. Настигли судёнышко, забрались на борт и развернули родимоё своё прибежище, сродни «ноевому ковчегу», которое разыгравшийся шквал нёс прямёхонько на прибрежные скалы.

Примеров неудачного плавания было много из-за того, что не доставало среди купцов знающих навигацию мореходов. А тех, что были в распоряжении промышленных людей, часто просто не уважали из-за собственного невежества и неверия в учёность других. Частенько мореходов поколачивали при малейших промахах и запирали в каюту, а сами, не зная куда плыть, часто просто выбрасывались на пологий берег и ждали, когда прояснится их положение. Частенько так и погибали.

Первые галиоты, спущенные на воду Шелиховым, назывались «Три Святителя», «Симеон и Анна» и «Святой Михаил». На первом отправился в опасное путешествие сам Григорий Шелихов вместе со своей отважной женой Натальей Алексеевной. Целью экспедиции было достичь большого острова Кадьяк, лежащего в непосредственной близости от берегов Америки.

Вот тогда началась история Русской Америки, учинённая Шелиховым с компанией. И осталось с тех времен свидетельство того, − договор, который появился на свет, как оперативный документ по созданию колонии на берегах Америки, составленный иркутскими купцами.

«1785 года, декабря. В американских странах, на острове Кыхтаке, на галиоте «Трех святителей»: Василия великого, Григория богослова, Иоанна златоустого, да на коче «Симеон богоприимец и Анна пророчица», рыльский купец Григорий Иванов Шелихов с товарищи и со всеми при гавани лично находящимися мореходцами учинили:

1. Определили мы, каждый из усердия к любезному отечеству, по своей воле сыскать неизвестные досель никому по островам и в Америке разные народы, с коими завести торговлю…

2. Но в мае будущего 1786 года к первым числам снарядить судно «Трех святителей» и идти при компанионе Шелихове, с божьей помощью в Охотск.

Конец ознакомительного фрагмента.