Часть 2 «Грааль»
I
Ноги увязали в асфальте, как в песке, не слушались и заплетались, будто бежал я уже несколько часов. Улицы – знакомые и нет – пустые, безлюдные, травящие душным страхом закоулки…
Я убегал от чего-то жуткого, смертельно, нестерпимо опасного. Чего-то такого, что одним своим присутствием где-то там, за спиной, убивало вернее, чем любая пуля. Просто втаптывало душу в ужас, из которого никогда уже не выбраться. Задыхаясь, я всё пытался рассмотреть это что-то, такое страшное, что гнало меня по этим улицам, безнадёжно одинокого, паникующего. Постоянно оглядываясь, – чего никогда не делал наяву, – спотыкаясь, теряя скорость и падая, я видел лишь яркое солнце, коловшее жаркими лучами серое, с потрёпанной дорожной разметкой шоссе, уходящее куда-то вниз, к океану. И эта мирная, радостная картина пугала меня ещё больше именно тем, что я никак не мог увидеть, кто же угрожает мне, тем, что, обманывала своей красотой, приближая нечто тёмное и неотвратимое, прячущееся в тёплых бликах безмятежного солнца. Я чуял эту надвигающуюся опасность, знал про неё, как можно знать только во сне – точно, абсурдно и бездоказательно. И бежал, сбивая дыхание, давился собственным страхом, падал и поднимался, с детским, безысходным ужасом всё-таки боролся за жизнь, за каждую её секунду. Мимо чьих-то домов, притаившихся в цветах и зелени… Каких-то людей, бросавшихся ко мне с беззвучными приветствиями. Они растягивали рты весёлыми, немыми улыбками, будто уговаривали сдаться, забыть про страх и упорство выживания. Манили какими-то миражами моё сердце, приглашали в свой призрачный, нетленный мир. Но я не мог остановиться, не хотел поддаться этим хитроумным уловкам сознания и бежал из последних сил, всё больше паникуя от мутного ужаса, от чьего-то холодного, злого дыхания, настигающего и не сдающегося.
…Были какие-то горы, предательски вихляющие тропки. Камни срывались из-под ног, тащили вниз за собой, и какие-то кусты колюче цеплялись, царапаясь и злясь на бестолкового, перепуганного человека, строптиво не желавшего принять свою судьбу и так нагло потревожившего покой этих гор. Что-то дикое и заснеженное, какие-то каменистые склоны и вершины, которых я никогда в жизни не видел… С маниакальным упорством я рвался по этим тропам то вверх, то вниз, ведомый каким-то придуманным, спасительным инстинктом добежать куда-то. Просто добежать и всё прекратится, я снова буду свободен. Только бы добежать… Ведь не может же это тёмное, скрытное чудовище вечно дышать мне в спину?
Но чувствуя, как обрываются нервы, вдруг понял, что слишком медленно, что не успеваю и не успею. И от этой мысли первобытный, неконтролируемый, необъяснимый никакой логикой страх захлестнул меня липкой волной. Что было такого важного там, куда я так стремился? Я не знал. Но что-то гнало меня. Всё дальше и дальше. Как свора гончих самого дьявола, подстёгивало ужасом и отчаянным, бессильным до слёз желанием выжить, обмануть что-то, что обмануть невозможно…
Даже во сне я чувствовал, как напрягается всё тело, как связки выкручивают мышцы настойчивой болью, и сердце захлёбывается кровью и паникой. Я боялся потерять рассудок от этого безумия, окружившего меня со всех сторон. Уже в самом сне начиная понимать, что это всего лишь сон – страшный, шизофренический, навеянный всем увиденным, – я стучался в своё сознание, безуспешно пытаясь проснуться. Но что-то никак не хотело отпускать меня из этого мира моей собственной паранойи, надвигалось, наваливалось, зачем-то решив погубить. И было ещё страшней оттого, что, чуя приближение этой гибели, я всё ещё не видел, что же именно несёт её в себе, где кроется это сумасшествие в прозрачном, безмолвном воздухе, и с какой стороны ворвётся оно в душу.
В мёртвой до ужаса, до нервного визга, какой-то звенящей беззвучием тишине что-то вдруг налетело на меня, ударило в грудь, и, страшно похолодев, я медленно и жутко стал падать назад. И именно в этом падении, именно на спину как будто и был источник всего того смертельного ужаса, преследовавшего мой разум так упорно. То, от чего я надеялся убежать, теперь вцепилось холодными, костлявыми пальцами в позвоночник, тянуло в какую-то бездну, неумолимо заваливало во тьму. А я ничего не мог исправить и, раскинув руки, хватая пальцами пустой, равнодушный воздух, лишь падал, умирая от ужаса, чувствовал, как разбиваюсь, будто фарфоровая фигурка, которую случайно уронили с каминной полки…
Едва не свихнувшись от этого ощущения бесконечной, разламывающей на куски смерти, я вдруг резко вынырнул из вязкой, густой жижи сна. На меня точно ведро воды вылили, сердце колотилось, словно я и правда сбегал на Тянь-Шань и обратно. Меня трясло от холода, от всего пережитого в этом непонятном, отвратительном видении. Жуткое, омерзительное, разъедающее безумие так и застряло во мне, билось ледяной дрожью где-то вдоль нервов…
Есть такие сны, которые даже стыдно назвать кошмарами, потому что ничего страшного или опасного там, в общем-то, и не происходит. Обычный набор каких-то совершенно невинных картинок, вещей или событий, которые почему-то запомнились, и были найдены спящим разумом. Но вот именно этот мирный душевный калейдоскоп и способен отчего-то рождать странное, страшное, безумное и непостижимое ощущение экскурсии в ад, свидания с самой смертью, с чем-то, что за гранью понимания и логики… И это ощущение нельзя назвать даже ужасом. Это нечто большее – невыносимей и грубее, – для чего не придумано названия. И проснувшись, находишь лишь отголоски, дальнее эхо пережитого во сне. Но и эти крупицы познания отравят сердце как зараза, неизвестная и мучительная болезнь, вернутся в память ещё не раз, призрачными осколками изранят душу.
Я взъерошил мокрые волосы, стараясь успокоиться. От чего же я так долго убегал? Чего боялся так панически? И почему-то вспомнился мне вдруг один рисунок, виденный когда-то давно в цветастой религиозной книжке: тощая, бледная фигура на измождённом коне, жадно протягивавшая руки, и чёрная, клубящаяся гарью и огнём, страшная масса вздымалась за ней огромной тенью. И эта чудовищная, раскинувшаяся тьма будто пыталась обхватить дымной смертью весь мир, поглотить его, растворить в себе… Четвёртый Всадник, идущий следом за братьями топтать жизнь человечества за грехи. «Всадник на бледном коне…»
Тьфу! Вот как вспомнится какая-нибудь ерунда, так и поседеть можно. Начитался в детстве идиотских книжек про конец света – вот вам результат, получите свои «оптимистичные» сны. Да ещё и эти чёртовы психологические тренинги, расковырявшие в душе забытые страхи! Иногда мне начинало казаться, что даже на войне, такой, как в фильмах – в грохоте и под пулями, среди огня и смерти, – не было бы так страшно, противно и трудно, как в эти месяцы подготовки… Тошнотворные ночные кошмары до инфарктов в 19 лет… Дожили.
Я выдохнул из себя эту мутную жуть привидевшегося апокалипсиса и опять закрыл глаза. Успокаиваясь, настойчиво отвлекал сердце зовущим, волнующим смехом, цепко хранимым памятью. Излюбленная игрушка моей души несколько последних дней – тот смех впился в меня, томил моё сердце и нежно мучил. А я всё вслушивался в эти переливающиеся в памяти звуки, искушал себя ими, берёг, как священную реликвию, эти драгоценные частицы чужой радости.
…Она прятала лицо в ладони, утаивала от посторонних смех, будто не желая делиться им с кем-либо, удерживала его в руках. Но не в силах надолго пленить свой восторг снова откидывалась назад, запрокидывала голову и хохотала громко и счастливо чему-то неведомому, но, безусловно, прекрасному. И точно шаля и подзадоривая её в этом смешливом изнеможении, пряди капризно завивающихся волос падали ей на глаза, дразнили, манили меня светлыми, мягкими волнами. А она всё не могла успокоиться, смеялась и смеялась, обхватывая живот руками, словно бы обнималась с каким-то своим собственным счастьем. И этот её смех, эта открытость восхищения миром покорили и приворожили меня, уволокли моё беспомощное, притихшее сердце в какую-то томную, сладкую глубину…
– Заблудился, пехота?
С доведённой до автоматизма, не требующий раздумий, уже впаянной в рефлексы готовностью я развернулся, бодро отрапортовал строгому офицеру, передал опечатанный пакет. Стоял, вытянувшись и напрягаясь лопатками, слушал, как за спиной резво шуршал проворный топот строящихся. И мой затылок раскалялся от одного только понимания, что где-то в этом шорохе теряются её движения. Что, наверное, она всё ещё улыбается, ведь такую радость нельзя удержать резко и сразу. Даже по приказу.
Я пробыл там не больше двух минут, ушёл, так и не посмев обернуться, натолкнуться на её взгляд, выдать своё глупое, мальчишеское воодушевление. Но моя память словно украла у того дня образ смеющейся, очаровательной девушки, скрытно и бережно унесла с собой мельчайшие мгновения тех минут. Эта улыбка, падающие на глаза солнечные пряди, ревниво прячущие от меня, от моего жаждущего сердца свою хозяйку… Те две минуты, проведённые будто бы совсем в другом мире, распадались сейчас в моей памяти на множество деталей, агрессивно и весело наскакивали, хватали моё воображение. Как шалящие дети, требовали внимания ко всем сразу, и я терялся в этой ликующей толпе. Тот искрящийся смех заразил меня каким-то счастливым томлением, безудержной – и верно, глупой для стороннего наблюдателя – улыбчивостью, которую я никак не мог усмирить, которой хотелось поделиться со всеми, с кем угодно. Словно сердце пыталось рассказать что-то занимательное, важное и весёлое, не успевало подбирать слова и захлёбывалось этим торопливым восторгом как в детстве.
С того момента я жил в двух абсолютно не похожих друг на друга реальностях. Потея и задыхаясь на учениях, вздрагивая от взрывов и стрельбы на полигоне, уставший и замученный подготовкой, страхами и неизвестностью будущего, я всё же воспринимал это как нечто чужое, просто выданное моей жизни на время. Точно я жил за кого-то другого, совсем мне постороннего, притворялся им и лишь потому вынужден был терпеть всё это. Нас усиленно готовили к тяготам военных действий, но я будто никак не хотел осознать, что это происходит именно со мной. Что через месяц-два всё станет намного сложнее, страшнее. Что враги больше не будут условными, безобидными, разрисованными мишенями. Что стрелять будем не только мы, но и в нас… Моя душа ничего из этого не желала принимать всерьёз, отбивалась от навязанных тревог, чтобы сосредоточенно и тайно изучать новое, долгожданное сокровище.
Любовь…
Я так упрямо и спешно искал это изумительное чувство – в темноте и на ощупь, ранясь и раздражаясь. Стремился измерить, выявить какие-то признаки, смутные вздрагивания истерзанных нервов. Пугал своё сердце этой дотошностью, злил сам себя так долго, что даже засомневался, существует ли вообще это призрачное, овеянное сказкой чувство. Или оно – как тот легендарный «источник жизни», дар вечной молодости, о котором будто бы все слышали, все говорят, но никто ни разу так и не побывал там, не прикоснулся к живительному волшебству?.. И как одержимый искатель, я всё шёл куда-то на свет, обманывался и отчаивался, чтобы, наконец, забросив эти бессмысленные поиски, натолкнуться на это чувство совершенно неожиданно в пустом и гулком коридоре. Оказалось вдруг, что влюбиться можно за две минуты просто в звук голоса, в смех, тень, удивительное, завораживающее движение… Бесповоротно и упоительно свалиться в это тёплое и дерзкое чувство и забыть про всё на свете.
Знание, дарованное самой природой, не подчиняющееся ни опыту, ни расчёту, сокрытое от разума, бережно хранится в душе, чтобы однажды проснуться и подчинить себе всего тебя. Без доказательств. Без вопросов и проверок. Моё сердце влюбилось, поняло это сразу и рассказало мне. Я просто знал, что влюбился. И этого простого и очевидного знания было достаточно, чтобы навсегда изменить мою жизнь, увести её, как заложника, в хрупкие, коварные лабиринты.
Мог ли я представить тогда, насколько оглушительным и непредсказуемым способно быть это искрящееся чувство? Насколько властно станет управлять оно моей судьбой?..
Трепетная, горячая, страшная, страстная, болезненная, восхитительная сила, захватывающе смешивающая счастье и боль… Чтобы однажды спасти или погубить…
II
…Он бежал по какому-то полю, заваленному обломками, безобразно покорёженными глыбами изувеченных домов. Бежал, пока что-то не толкнуло его лицом в грязь. Он ещё успел выставить руки, ловя землю перед собой, в последней, безнадёжной попытке тела уберечься от боли. Но природа никогда и никак не сможет спастись от человеческой кровожадности. Никакими усилиями эволюции не оградить жизнь от испытанной – злой и верной – мощи свинца…
Это должно было сломить в нас инстинкты сострадания и страха, выданные при рождении, но лишние в этой вечной борьбе людей против людей, приучить нас к жестокости, к спокойствию при виде чужой боли. Но вместо этих агрессивных чувств рождало лишь омерзение, какую-то невероятную, нервно дрожащую брезгливость. Мы должны были привыкнуть к насилию, к крови и смерти, выстроить вокруг своего сердца незримые, но мощные стены циничного хладнокровия, которое никакой ужас уже не смог бы пробить, прорваться в душу, обрушить её в смертельно опасные в бою ловушки уныния или паники. А потому нам заранее предъявляли эти документальные подтверждения человеческих зверств. И это было страшно и противно. Но в то же время всё это было слишком похоже на кино, на мерзкую, качественную подделку, чью-то прельстившуюся натурализмом больную фантазию. Сознание хваталось за эту ничтожную возможность, тщательно отбиваясь от понимания того, что всё это – настоящее, пережитое кем-то, увиденное и снятое. Что вон тот падающий, захлебнувшийся кровью человек когда-то был живым, смеялся чему-нибудь, любил и грустил… А теперь навсегда остался на этой плёнке бесконечно давиться собственной болью.
На этих сеансах я быстро уставал травить свою душу ужасами чужих войн, тем более что научить ничему они не могли, а лишь пугали и терзали. Психологическая подготовка к беспощадной злости настоящего боя – попытка издёргать свои нервы уже сегодня, чтобы отработанное равнодушие, может быть, успело спасти нам жизнь когда-нибудь потом. И меньше всего мне нужен был этот чудовищный тренинг именно сейчас, когда сердце моё было неимоверно увлечено чувством таким далёким, таким нежным и радостным, что даже чужая, вопящая боль не хотела его тревожить. Скосив глаза в уголок экрана, где мелькало и вздрагивало что-то размытое и безопасное для рассудка, я снова возвращался в то необыкновенное утро, властно захватившее моё воображение, снова и снова путешествовал по своей памяти. Вот уже два дня этот смех жил во мне, играл с моей душой, и я невольно улыбался ему в ответ. Бросая свою действительность, шёл за ним куда-то в светлое, задумчивое счастье. Потрясающе требовательный, певучий и красивый он вёл меня к ней – к белокурой, смешливой девушке, даже имени которой я не знал…
– Ты больной?! – Расти выдернул меня из мечтаний злым, шипящим шёпотом. – Тебе, что ли, всё это нравится?
Я непонимающе вскинул глаза на экран – очередное кроваво-кричащее месиво впилось в мой разум, но я тут же отвлёкся на Расти. Он, сердито насупившись, разглядывал меня, словно это я только что убил тех людей на экране и веселился, оскорбляя и нервируя его своей безжалостной радостью.
– Что нравится? Что я сделал-то?
Удивлённо и беспомощно, всё ещё заторможенный мечтательностью, я осмотрелся – хмурые и суровые, озлобленные чужими, мрачными изуверствами, все они жили в этой реальности, все послушно принимали дозы пропитанной кровью, записанной на плёнку жестокости.
– Ты чего скалишься, как на цветочной полянке? Нравится, когда детей расстреливают? – Расти злобно бурчал мне в ухо свои претензии. – Будешь сидеть здесь и потешаться – я тебя лично санитарам сдам.
Наверное, не ему одному моя странная улыбчивость показалась ненормальным, отвратительным наслаждением чужими страданиями. Но в этот раз мне было наплевать на любые нервные наставления.
– Расти, я влюбился, – перебивая его, неожиданно для себя самого признался я.
Словно не способен был сдержаться, словно жизненно важно вдруг стало поведать этот секрет кому-нибудь именно сейчас. Как долгий вдох, я просто не смог удержать это чувство в себе и теперь так некстати выплеснул его на Расти.
Он озадаченно смотрел на меня, размышлял о чём-то, будто только в эту секунду, после этих слов всерьёз убедившись в моём окончательном, бесспорном безумии.
– М-да, Тейлор… Главное, вовремя, – угрюмо, не желая смириться с моим счастьем, подытожил он. – Тут бы до отправки дожить и не чокнуться, а он влюбиться умудрился. И как ты везде успеваешь?
Всё ещё ворчливо, по какой-то инерции раздражения, но уже успокаиваясь, найдя наконец-то объяснение моей неестественной весёлости, Расти и сам как будто немного перенял её у меня, усмехнулся, отвлекая себя моей любопытной новостью.
– И кто она? Познакомь.
– Чёрта с два! – моментально и совсем не думая, ляпнул я.
Расти обидчиво приуныл. Видимо, решил, что я припомнил ему Венецию, что использую его искренность против него же. А я попросту не знал, как рассказать про так абсурдно возникшее чувство к совершенно незнакомой девушке. Про уверенность, что это – не обычное увлечение, истомившаяся в одиночестве страсть, а что-то настоящее, сильное… Хоть и понадобилось мне для такой убеждённости всего несколько минут. Моя гордыня не хотела сознаваться, что, несмотря на всю свою любовь и пылкость, я побоялся даже заговорить с моей жизнерадостной незнакомкой, встретиться взглядом. И всё, на что я отважился – следить издалека, тихо надеясь, что как-нибудь всё же выторгую у провидения право стать частью её жизни. Но Расти был едва ли не единственным шансом узнать про ту восхитительную девушку хоть что-то, и я согласен был стерпеть его насмешки, лишь бы отобрать у везения пару лишних процентов успеха.
Оформляя свой поспешный и глупо вырвавшийся отказ как шутку, я заулыбался:
– Узнай сначала хотя бы её имя, а потом и знакомиться можно.
Расти неуверенно засопел, похоже, уже запутавшись:
– Это что ещё за выдумки? Я теперь имена твоих подружек угадывать должен, что ли?
Я чувствовал себя полным идиотом, неуклюжим болваном, а Расти всё никак не желал помочь моему истерзанному самолюбию выкарабкаться из этих сетей неловкости.
– Да не знаю я её имени, в этом и проблема! Я вообще ничего про неё не знаю. Видел пару минут и только…
Расти иронично поддакнул, уже заранее отрицая для себя возможность такого немыслимого бездействия моей хвалёной наглости, не веря в то, что я над ним не насмехаюсь и не разыгрываю, выискивал в моём сбивчивом бормотании какие-то ловушки.
– Правда, не знаю, – подбодрил я его веру в мою честность.
Он ухмыльнулся, внимательно глядя на меня, и искры издёвки ещё шустрее запрыгали в его глазах.
– Ну ты просто человек-загадка, Тейлор. Пойди и спроси. Без меня ты с такой незатейливой задачей справишься? Или перед твоим носом листок с текстом подержать, чтоб не заикался?
Расти дурачился, веселя застоявшимся сарказмом, безопасно развлекался, чувствуя, что я как никогда далеко спрятал свою вспыльчивость, что нервы мои сейчас просто не способны на злость и каверзы. Жалея, что зануда Расти никак не может принять любую, даже неприкрытую просьбу о помощи до тех пор, пока она не выражена чётко и определённо, я вздохнул. Он, как дотошный, припорошенный офисной пылью бюрократ, словно бы требовал заявки, заполненной по всем пунктам.
– Не могу, – уставая повторять очевидное, раздельно и по слогам, максимально доходчиво сказал я.
Но Расти тут же, не дослушав, радостно хохотнул:
– Эй, а она вообще существует? Или ты её просто так выдумал? От гормональной тоски? Или чтобы поговорить о чём было в суровых мужских компаниях?
Не собираясь даже представлять, в каких недрах своего неуклюжего разума Расти выкопал эту «гениальную» идею, и без того уже заметно теряя терпение, я перебил:
– Существует. Или я действительно рехнулся, и мне всё это привиделось. Тогда, конечно, будет обидно.
Расти усмехнулся, но я не дал ему встрять с какой-нибудь очередной пошлой фантазией:
– Ладно, давай серьёзно. Она учится на пилота, и это всё, что я знаю. На прошлой неделе у них лётная практика началась.
Расти уставился на меня в каком-то немом, оторопелом изумлении. Как будто я сказал нечто парадоксально-глупое, нелепое, и он всё никак не мог поверить в этот вздор.
– Она – пилот? – наконец-то выловил он свою застрявшую мысль. – Тебя как к этим «пернатым» занесло вообще?
Я начинал раздражаться оттого, что Расти говорит вовсе не о том, что он никак не хочет сосредоточиться и разбрасывается своими вопросами совсем невпопад.
– Да неважно как занесло! По приказу, как ещё? Мне твоя помощь нужна, вот и всё.
Но Расти вдруг совершенно неожиданно заупрямился.
– Помощь ему нужна… – пробурчал он. – Может, мне в базу данных влезть? Или досье её выкрасть? Или лучше её саму похитить, ведь так информация, без сомнения, достоверней будет, как считаешь? Не трудись, я за тебя отвечу: нет, нет и нет, – он саркастично-ворчливо топтал мои иллюзии. – Влюбись в кого поближе, тогда и побеседуем. Тебе мало девушек вокруг? Сам оригинальничай пока не осточертеет, но я в небо за твоей красоткой не полезу. А под трибунал тем более.
Я чуть не заплакал от этого насмешливого отказа. Почему Расти никак не хотел понять, насколько важна для меня та девушка? Что без его шпионских талантов мои шансы заинтересовать её стремительно и наперегонки несутся к нулю? Я едва представил себе сцену своего беспомощного ухаживания, и уже хотелось застрелиться от неизбежного унижения. Как-то так сложилось, что эта элита наших войск, «боевые ангелы-хранители» редко и мало считались с заслугами копошащейся в пыли, суетливо и шумно бегающей по полям сражений пехоты. Наверное, это неизлечимая болезнь любой армии – каждый род войск воображает важнейшим для победы именно себя, агрессивно отбирая порции славы и доблести у всех остальных. Так что будет поистине удивительно, если она пожелает обратить хоть какое-то внимание на назойливого бескрылого поклонника без заслуг и внушительного звания, с одной лишь восторженной развязностью в арсенале. Но рассчитывать на подобное чудо из чудес было бы невероятно глупо. И хотя я очень на него надеялся, но всё же не рассчитывал. А чтобы заинтересовать такую девушку, мне нужна была информация. Любая – от любимого цвета до даты рождения её собаки. Что угодно, что моя изворотливая находчивость в этой войне за благосклонность сможет использовать. И я надоедливо ломился сквозь упрямство Расти.
– Расти, ну пожалуйста. Только у тебя получится такое провернуть. Ты ведь про кого угодно можешь добыть информацию. Не зря же природа дала тебе этот дар? Помоги мне один раз, и я больше никогда ни о чём тебя не попрошу, – как ребёнок, выпрашивающий что-то заветное, долгожданное, я цеплял его руки, умоляюще заглядывал в глаза. – Я же не требую секретных сведений. Узнай про неё хоть что-нибудь, что угодно. Ты можешь, я знаю. Если не ты, то никто…
Лесть, лесть, лесть… Как же много на неё можно купить! Великолепнейшая, вечная и неразменная «монета» человеческого общения, номинал которой определяется лишь опытностью души.
Я тормошил тщеславие Расти, закармливал комплиментами, преувеличивал и приукрашивал его находчивость и таланты разведчика. Я тащил его на поводке его же гордости, дразнил трусливым нежеланием принять этот сложный вызов, пока его же самолюбие не стало мне союзником. И он всё-таки сдался.
III
– Ну всё, Тейлор, похоже, ты доигрался, – Расти мотнул головой, указывая куда-то мне за спину. – Только не суетись, – тут же одёрнул он моё автоматическое желание обернуться. – Твоя «птичка» тебя всё же выследила. Шустро она сообразила.
Расти говорил, ухмыляясь, словно о чём-то совсем постороннем, точно рассказывал что-то занимательное. Но глаза были серьёзны, и я прекрасно чувствовал его напряжённую, затаившуюся в этой хитрости тревогу.
– И что она делает?
Я с трудом сдерживал дрожание своих нервов, странное, упорное, рождённое и страхом и радостью какое-то необъяснимое, паникующее воодушевление.
– Угадай, – тут же съязвил Расти. – Держит в руках приговор трибунала и машет тебе им.
Я снова чуть было не оглянулся, как будто намереваясь проверить эту злую шутку, успокоить всполошившуюся мнительность.
– Ничего не делает, – сжалился над моей трусостью Расти. – Стоит и смотрит. На тебя.
От этих слов, от одного только понимания того, что она смотрит мне в спину – наблюдает, изучает и Бог знает, что уже успела про меня надумать, – мои лопатки сковало вязким холодом. Дробная, резвая дрожь пробила сразу всё тело, и движения тут же стали неловкими, непослушными. Как марионетка я запутался в каких-то невидимых, липнущих к рукам и ногам нитях и ничего не мог с этим поделать. Расти исподлобья осторожно присматривался, а я боялся пошевелиться лишний раз, словно эта скованность была чем-то спасительным, защитным секретом выживания, пронесённым сквозь тысячелетия – замереть, не дышать, авось не заметят. Нелепо и глупо.
По лицу Расти я безуспешно пытался выяснить, насколько близки и суровы надвигающиеся проблемы.
– Вот скажи мне, как она тебя вычислила?
Он был как будто спокоен, сказал это едва слышно, даже как-то сонно. Но я прекрасно знал, что именно так и действует его паника. Таясь внутри его души, отгораживается какой-то странной, резкой усталостью, прячется в этой видимости апатии. И потому в минуты страха Расти словно бы затихал, останавливался – порой лишь на миг, – но нуждаясь в этом секундном замирании нервов, чтобы сосредоточиться, упорядочить свой испуг, заставить себя искать спасения.
Трибунал. Это было куда страшнее гражданского суда, через который мы оба уже прошли, и в котором тоже не было ничего приятного. Но теперь это будет приговор не только свободе, не просто утраченным, оставленным за решёткой временем. Вместе с погонами и званием трибунал лишал чего-то большего – чести, гордости, уважения… Целой части души, которая незаметно и необъяснимо сжилась с армией, с навязанными шаблонами, приклеилась ко всем этим знакам отличия, шевронам, нашивкам. И снять эту форму по вердикту суда было позором. Анафема, приправленная заключением и общим, нескрываемым презрением. А этого Расти, пожалуй, и не вынесет…
И лишь теперь, заметив в нём этот его загадочный рефлекс спокойствия в опасности, я подумал вдруг, что в своих эгоистичных затеях совсем не потрудился поинтересоваться, насколько рискованно втянул его в эти игры с уставом. Чего на самом деле стоила ему та информация?
Я даже вздрогнул, вспомнив его слова, показавшиеся мне глупым, напрасным малодушием тогда, и так пророчески зазвучавшие в моей памяти сейчас…
– Мой бог, Тейлор, я из-за тебя до трибунала допрыгаюсь.
Он угрюмо сопел, не решаясь выдать мне такие долгожданные сведения, словно бы давая моему нервному, взбудораженному благоразумию время одуматься. Но моё сердце рвалось к той девушке. И, как вопящий, истеричный и упорный в капризах ребёнок, я ни на кого и ни на что не хотел отвлечься. Я просто не мог не использовать природный, неутомимый авантюризм, который так непредсказуемо иногда оживал в Расти, и пульс которого уже проснулся, вдохновлённый первой удачей. Я рассмотрел этого искателя приключений привычно и быстро, легко узнавая того безрассудного Расти, с которым «воевал» ещё в банде Вегаса. Я поймал его на приманку из гордости и тщеславия, на коварную смесь хитрости и взаимовыручки, пусть невольно, но забыл про риск. Принял его помощь, не размышляя, как нечто должное, принадлежащее мне по праву дружбы…
Он честно пытался отговорить меня тогда, не понимая, что разум, замученный страстным стремлением, уже ничего не услышит и не поймёт.
– Выбери лучше другую, а? – Расти сосредоточенно разглядывал меня, будто и впрямь ожидал, что я вздохну, развернусь и пойду искать другую, только из-за одного этого его просительного сопения.
– Замужем? – затаив дыхание, осторожно уточнил я, а моё сердце едва не погибло от такой очевидной возможности, которую до сих пор беспечно упускало из расчётов.
– Нет, – Расти пожал плечами, как будто удивляясь этому вполне естественному предположению.
Я облегчённо позволил сердцу жить дальше, но сам Расти радоваться почему-то не торопился.
– Лучше б она замужем была, – как-то странно сказал он, словно утаивая до последнего какую-то жестокую весть, надеясь, что я сам догадаюсь, и ему не придётся произносить вслух некие заготовленные, тяжкие слова.
Но я быстро уставал от его не нужной мне таинственности.
– Так, Расти, не томи. А то я сейчас кого-нибудь застрелю, – я агрессивно подгонял эту нерешительность, не в силах спокойно дожидаться соизволения его совести.
– Мэрион Энн Морган, – Расти вздохнул, окончательно сдаваясь. – Ничего не напоминает?
Испытующе глядя на меня, он, похоже, и правда считал, что это долгожданное имя вдруг всё расставит на места, окончательно объяснит что-то моему сердцу, оградит его от настойчивого, властного, неуправляемого чувства. Будто скрывалась под этим именем не очаровательная девушка, а какая-нибудь проказа, чумное поветрие, от которого Минздрав и инстинкты предписывают бежать незамедлительно и пугливо.
– Морган-Морган… Мэрион Энн… – я старательно перебирал в памяти имена людей, когда-либо встречавшихся мне на пути. Но никаких Морганов не помнил или не знал. – Нет, ничего не напоминает. А должно? Мы её ограбили, что ли?
Искренне надеясь, что никого из всевозможных Морганов мы всё-таки не грабили, я наивно смотрел на Расти.
– В каком подвале тебя растили, Тейлор? – он даже руками развёл, беспомощный перед моей бестолковостью. – Мэрион Морган – дочь полковника Николаса Моргана. Он же почти легенда ВВС!
Расти снова выжидающе посмотрел на меня, видимо, рассчитывая всё же на моё внезапное озарение. Но сегодня его вера в мою сообразительность хронически не оправдывалась. В чём именно заключалась легендарность бравого лётчика Николаса Моргана, я по-прежнему не догадывался.
– Ну, этот урок я, определённо, проспал, – оптимистично подтвердил я свою тупость. – Никогда не любил историю.
Расти завздыхал как педантичный воспитатель, усердно и безнадёжно бьющийся с нерадивым учеником. Но за этими удручёнными вздохами слишком хорошо было заметно удовольствие почти детское. От превосходства осведомлённости, оттого, что лишь его феноменальная память умела хранить невероятное скопище имён и фактов и за секунды отыскивать данные во всём этом барахле эрудиции. Я терпеливо приготовился выслушать историю легендарного полковника, хоть, конечно, несмотря на все свои неоценимые заслуги, интересовал он меня намного меньше, чем его смешливая дочь. Но Расти не предоставил права выбора…
Николас Морган, тогда ещё капитан, был сбит при выполнении боевого задания над вражеской территорией. Пять суток считался пропавшим. Пять суток его жена и маленькая Мэрион, замирая от отчаяния, вздрагивали от каждого звонка. Не отрываясь, высматривали его в новостях, как будто и правда ждали увидеть случайно мелькнувшего в кадре родного человека. Трое суток он пробирался к своим. Был даже взят в плен, но бежал и всё-таки выбрался, откупившись от судьбы парой лёгких ранений… Это «путешествие» вошло во все учебники по выживанию в тылу врага, прославило армейскую подготовку и лично капитана Николаса Моргана…
Человек-легенда… Человек, который спас сам себя…
Расти, укрощая восхищение, заученно предъявлял моему воображению все эти удивительные свидетельства чужого мужества, за годы использования облагороженные и дополненные безобидной словесной доблестью. И я моментально представил себе прямого, подтянутого, гордого офицера, бесконечно храброго и нравоучительного «отца-командира», каждое слово которого эпохально и достойно хроник. Человек-лозунг… Образ идеального солдата – в меру умного и не в меру патриотично-громкого, – который грубыми мазками навязывает дешёвая, не имеющая ничего общего с реальностью пропаганда. И то ли от этой оскомины героизма, то ли от запыхавшегося, спешного восторга Расти, мне вдруг стал заранее неприятен этот полковник, обломки истребителя которого давно сгнили где-то далеко в негостеприимных горах. Я как-то сразу невзлюбил это своё представление о нём, не захотел примкнуть к толпе почитателей его подвига. Ревность и зависть… Я мгновенно разглядел в нём помеху в моей борьбе за Мэрион – этот сверкающий славой образ неумолимо и равнодушно, каплю за каплей изымал у меня всякую надежду.
Расти дотошно приметил это моё насупленное уныние и даже как будто обрадовался ему. Похоже, очень уж сильно не хотелось ему возиться со мной.
– Так что не ту девчонку ты наметил, – он расслабленно хохотнул. – Заваливай в койку какую-нибудь другую, а то с этой ещё по шее заработаешь – не разогнёшься.
Эта грубость, эта его пошлость – совсем неуместная, непозволительная, никак не пожелавшая ужиться рядом с моим оглушительно-властным чувством, – вырвала вдруг из моей души ярость почти дикую, срывающуюся, мгновенно бросила её в ответ Расти. И, несмотря на то, что подобное моё буйство не способно было длиться хоть сколько-нибудь долго, но даже краткий миг этого сполоха мог натворить немало. Сцепив зубы до боли в скулах, я сжал кулаки, словно и вправду старательно удерживал кого-то на привязи.
…Сам не понимаю, каким чудом я всё-таки сдержался тогда и не ударил Расти. Что-то – циничный расчёт или самообладание – отвлекли и усмирили мою минутную, фанатичную ярость. Но именно это гневное возмущение, этот всплеск души и предъявили Расти всю неукротимость моего чувства. Это моё очевидное бешенство стоило десятка слов и объяснений.
– Ладно, Тейлор. Вижу. Ты серьёзен как никогда.
Расти как-то опасливо смотрел на меня, заметно удивляясь этому психованному выпаду. Он сам учил меня драться когда-то и, вероятно, успел уже не раз пожалеть об этом. Подчас моим нервам не мог доверять даже я сам, а Расти и того меньше.
– Это что-то меняет? – я с трудом отпустил свою психику на волю.
– Что именно? Серьёзность твоих намерений? – Расти пожал плечами. – Меняет. Качество и количество ожидаемых проблем, например.
Он всё ещё не верил в меня, в реальность придуманной мною сказки и заражал своим сарказмом, своей опостылевшей, безжалостной рассудительностью.
– Ты понимаешь, что она – не только дочь офицера, до погон которого тебе ещё служить и служить. Она – дочь героя. Ну узнаю я её любимый способ завязывать шнурки, и что?
Я тихо грустил, выслушивая издевательства над моими мечтами. Но грусть эта была чем-то хоть и обречённым, но просто существовавшим рядом с моим упрямством. Ни за какие увещевания я не отдал бы право выйти на этот поединок с судьбой, даже если бы заранее и точно знал, что проиграю.
– Выясни, что сможешь. Всё пригодится. И шнурки тоже, – угрюмо сказал я, замыкаясь в собственной решимости, оберегая её и боясь растерять в этих ненужных спорах.
– Ты, никак, повеситься надумал ради прекрасной дамы? – Расти бестактно рассмеялся, стремясь разбавить мою мрачность своими грубыми шутками.
Но я не оценил его клоунады.
– Правда считаешь, что у меня нет шансов? – я попытался выпросить у него подачку своим надеждам.
Но Расти никогда не подавал попрошайкам.
– Нет, – бесстрастно загубил он остатки моей наивной веры. – Конечно, нет. И что ты вообще затеял? Подойдёшь к ней: «Привет, я Джейсон» и понесёшь всякую чушь про чувства и прочее? Да у неё таких неугомонных мечтателей в день по взводу. Повезёт, если она вежливо от тебя отвяжется.
Расти развозил красочную словесную тоску, а я слушал его очевидные благоразумные, но такие неутешительные доводы и грустил, расставаясь с иллюзиями пылкого, неосторожного, неопытного сердца.
– Да уж… до неё как до неба. В общем-то, в буквальном понимании.
Но Расти вдруг засмеялся – весело и хитро, – словно утаивал до сих пор некий праздничный сюрприз, и вот именно сейчас, после моего унылого заявления и пришла пора забросать друг друга конфетти.
– Ну, не всё так трагично. Вот смотри – девочка растёт в тени своего славного отца. Ордена, медали, армия кругом и всюду. Полагаешь, куклы у неё в детстве были? Или сплошь самолётики с пистолетами? Может, она вовсе и не хотела в армию идти. Но при такой наследственности разве куда свернёшь? Вот почему, например, она в пилоты вертолётов подалась? Блистательный папа – лётчик-истребитель, а она ближе к обычным смертным решила быть? А теперь ответь на простой вопрос: чего такой девушке не хватает?
Расти победно уставился на меня, затягивая паузу, как докладчик на вручении какой-нибудь вожделенной премии.
– Романтики, – сообразил я, радостно суетясь сердцем.
– Точно, – Расти заулыбался, словно всю жизнь ждал этого моего озарения. – Надо её заинтриговать. Любопытство у девушек, особенно таких амбициозных, просто никаких границ не знает. Вот и покоряй её романтичной загадочностью. Если не боишься. А то подумай ещё пару сотен раз – трибуналу ведь наплевать на твои там якобы объявившиеся чувства.
Но ни сотни, ни одного раза мне уже давно не требовалось.
– Никогда ничего подобного не испытывал, – вдруг сказал я, надеясь всё же растолковать ему важность этого потрясения своей души, убедить в чём-то или исповедаться. – С Венецией всё было совсем не так, хоть мне и почудилось однажды, что люблю её. Но это было не то… Просто тень, отголосок… Тоска расставания, привязанность. Что-то тёплое, но тем не менее расчётливое. Просто потому, что хорошо было быть с ней, не хотелось ничего менять. Теперь же что-то совершенно непостижимое. Я будто дышу вполсилы, боюсь спугнуть что-то… И ещё эта какая-то невероятная жажда видеть её – пусть издалека, тайком, – но быть с ней хотя бы так. Как призрак, слуга… Не знаю как это лучше объяснить…
Нелепо и многословно я всё старался передать то, что чувствую. Но оказалось, что любви нельзя обучить, нельзя даже примерно описать её кому-то другому, ещё не испытавшему это чувство, так, чтобы он понял. И Расти не понял. Но и не распознав всей причины стойкого, оголтелого упорства, так редко баловавшего мой характер, он всё же принял эту странную, загадочную для него одержимость. Просто поверил, что мне это нужно…
И вот теперь – запоздало и отчаянно – я вдруг понял то, что он так безуспешно пытался внушить моей сознательности тогда. Что подобная исступлённость, страстная порывистость – очень плохой союзник в мире, где властвует устав, где можно нарушать правила ровно до тех пор, пока никто не знает, что ты их нарушаешь.
– Ладно, Тейлор. Вечно ты тут не просидишь, – Расти решительно поднялся. – Лично я линяю. Говоришь, лица она твоего не рассмотрела? Значит, не паникуй, сделай вид, что турист, и рули на взлёт. Будет вопросами кидаться – всё отрицай. В особенности про меня.
Он ободряюще похлопал меня по плечу, стараясь хоть немного смирить моё мечущееся волнение. И я на мгновение вспомнил давние времена, эти его покровительственные жесты, приевшиеся мне почти сразу после нашего знакомства – старший брат, не иначе.
– Иди уже, – отпустил я его услужливую заботу. – Успокоительное только всё не съешь. Мне тоже понадобится…
В людском шуме – всех этих весёлых вскриках, звяканье бутылок и стаканов, – я бесполезно попытался уследить за шагами Расти, узнать, насколько благополучно миновал он любопытство или злость Мэрион. Помедлив, ловя ускользающую отвагу, нацепил маску скучающего равнодушия и сам наконец-то поплёлся к выходу.
– Простите, могу я кое-что спросить?
Я неосознанно, как-то автоматически обернулся на этот голос. Просто не мог не обернуться. Впервые я был к ней так близко, и, наверное, даже ценой возможного приговора не захотел отказаться от такого счастья. А теперь слишком поздно было делать вид, что эта фраза относилась не ко мне, что я её не заметил, не услышал.
– Вы мне? – я добросовестно сдерживал улыбку в рамках спасительной официальной вежливости. – Буду рад помочь, если смогу.
Мне хотелось смеяться, обнять её и закружить, сотворить какое-нибудь восторженное безумство, но приходилось следить, чтобы улыбка моя была не более чем приветливостью. Мэрион внимательно и абсолютно спокойно рассматривала меня, и я не знаю, что встревожило бы моё сердце больше – эта её неизвестно что таившая сосредоточенность или агрессия прямых, недвусмысленных обвинений.
– Что вы делали у меня в комнате? – как будто завершив опознание моей личности, окончательно утвердившись в подозрениях, вдруг без всяких предисловий спросила она.
И вот это было уже слишком похоже на обвинение. Трусливая, нервная изворотливость тут же укротила все любовные танцы моей души.
Глупо. Невероятно глупо. Попался как дурак. Сейчас мне стала непонятна сам идея забраться к ним в казарму, добровольно набрать охапку как минимум дисциплинарных взысканий. Но в тот день я будто бы заключил пари с каким-то нахальным, язвительным чёртом, и он легко приманил меня этой дерзостью. Я словно доказать захотел кому-то… Конечно, ещё вчера казалось таким романтичным оставить те цветы на её подушке, рискнуть если не всем, то очень многим ради дурного, вдохновенного желания сблизиться, пусть и так символически. И мой неуёмный авантюризм весело запрыгал вокруг этой идеи, едва лишь представился случай воплотить ту непозволительную шалость влюблённого сердца. Но сегодня за эти «подвиги» мне светили обвинения в преследовании и домогательстве, и кто его знает, какая уйма вердиктов помельче волоклась следом. Вплоть до кражи, если у кого-то из девушек затерялась какая-нибудь драгоценная мелочь. И вот теперь страх заработал вполне результативно, шустро затаптывая всю романтичность моей натуры.
– Простите? – максимально искренне глядя в глаза Мэрион, тщательно разыгрывая замешательство, я надеялся, что в своё время достаточно поднаторел в притворстве и пока ещё не растерял все эти полезные приютские навыки.
Строго сдвинув брови, Мэрион чётко и уверенно повторила:
– Вчера я застала вас у себя. Что вы там делали?
Я опешил. Это удивление мне совсем не пришлось разыгрывать. Значит, она всё-таки видела моё лицо, узнала меня? Тогда почему ни командование, ни военная полиция до сих пор про это не слышали? Теоретически я уже должен был рыдать и оправдываться, умоляя казнить не очень больно. А вместо этого она пришла одна…
– У вас? – на всякий случай сдержанно возмутился я, изнывая от любопытства, от почти детского, непреодолимого желания узнать, куда же заведёт нас этот разговор. – Извините, но вы, определённо, что-то путаете. Я даже не знаю, кто вы такая.
Мэрион исподлобья, как-то смешно насупившись, будто нахохлившись, недоверчиво смотрела на меня, молчала и, похоже, сомневалась уже в своей недавней убеждённости. А я с трудом сдерживался, чтобы не полезть обниматься. Моя радость, запертая в сердце, изводила моё суровое самообладание, выплёскивалась как вода сквозь пальцы.
– Может, объясните? – играя в деликатность, я пытался выведать тайны её расследования. – Кто-то забрался в ваш дом? Вор?
Я «наивно» заглядывал ей в глаза со всей участливой доброжелательностью случайного, но благородного прохожего, коверкал факты, собирая эти мелкие неточности в мозаику собственного алиби.
– Нет, не в дом. В казарму.
Мэрион всё ещё строго изучала эту мою готовность помочь. Но видимо, я был убедителен в своей роли больше, чем сам ожидал.
Она вдруг покраснела, как-то засуетилась, неловко теряясь в объяснениях:
– Извините… я ошиблась… Мне показалось… Простите… Все эти цветы, подарки – всё это сбило меня с толку. Хотела узнать, кто и зачем мне всё это присылал. Извините ещё раз.
Она развернулась, словно сорвавшись, быстро зашагала прочь.
– Эй, подождите! – почти выкрикнул я, испугавшись, что вот сейчас она уйдёт, и я больше никогда и никак не смогу доказать ей, что это всё-таки мои цветы каждое утро ждали её на проходной, присылались с почтой и курьерами. Что это всё же я так настойчиво и беззастенчиво терзал её любопытство.
Словно догоняя право претендовать на всю ту романтику, которую мы с Расти устроили вокруг моей любви и этой девушки, я подошёл к ней.
– Не думаю, что вам следует опасаться того, кто цветы дарит. Возможно, он просто стеснительный, – я усиленно заулыбался, стараясь исправить свою оплошность – ведь наверняка мой визит нешуточно её напугал, а я даже не понимал этого до сих пор. – Вряд ли он хотел напугать…
– Я не испугалась, – упрямо повторила Мэрион, пожимая плечами. – Просто интересно было узнать, кто меня так балует. Спасибо за помощь.
Она протянула мне руку, и я аккуратно, точно боясь помять, пожал её. Не в силах совладать с собственным счастливо замирающим сердцем, удержал её ладонь чуть дольше, чем могла позволить себе простая учтивость и намного дольше, чем я мог даже мечтать ещё вчера.
– Удачи на завтрашних стрельбах, – вдруг сказал я, выдавая себя и улыбаясь от этого «опрометчивого», весёлого признания.
Мэрион застыла на мгновение. И этот миг её сомнения едва не добавил мне седых волос. Но она усмехнулась в ответ, хитро и радостно, подозрительным прищуром высматривая насколько случайна эта моя оплошность.
– До свидания, Джейсон Тейлор, – и расхохоталась коротко и звонко, наслаждаясь моим невольным удивлением.
Похоже, мы оба справились с «домашним заданием», и хоть я не знал, что кроме имени известно Мэрион обо мне, но уже одно то, что она мной интересовалась, было неимоверно приятно.
И я счастливо добил свою скрытность:
– До свидания, Мэрион Энн Морган.
IV
Ветер посвистывал в металле, звякая, играя проволочным сплетением, забавлялся, бился в стальных сетях, словно этот забор мешал ему так же, как и мне. Я слушал эти ставшие привычными звуки, рассеянно изучал вертолёты, осторожно присматривавшиеся с высоты к лётному полю. Как огромные механические насекомые, они слетались к этому полотну асфальта, послушные инстинкту служения человеку. И сложно было представить, что девушка смогла приручить такую махину, укротить, поднять в воздух… Мечта и воля, слившиеся воедино.
Сам я никогда не любил летать – в самолётах меня мутило и укачивало, в вертолётах вечно было то слишком жарко, то слишком холодно, тряско и страшно. Да и постоянно казалось, что он непременно должен зацепиться за что-нибудь своим «хвостом». Потому я никак не мог понять этого восторженного стремления Мэрион в ту прозрачно-голубую глубину, бесконечно раскинувшуюся за горизонт. А она тосковала без неба, следила за малейшими изменениями его настроения, могла часами смотреть в эту бездну облаков, звёзд, ветра… Почему-то природа ошиблась или замешкалась и забыла выдать крылья этой смешливой девушке. Но изворотливая человеческая натура всё же умудрилась выдумать их, выстроить из стали и топлива, подчинить своей фантазии и отобрать у природы право всё на свете решать самой…
Мне нравилось наблюдать, как огромная туша вертолёта снижается, немного неловко, – словно боится обжечься, – прикасается шасси к земле. И лишь проверив, убедившись, что ничто ей не грозит, доверяется своим пилотам, плавно опускается, вздыхая и успокаиваясь. И лопасти, сливавшиеся в один сплошной, мутный круг, становятся всё различимей, мелькают реже, затихают, устав от полёта. А хозяйка этого послушного монстра выбирается из кабины, весело машет кому-нибудь, задорно и ребячливо, радуясь каким-то своим условно-боевым свершениям. И только после, похлопав по броне своё крылатое чудовище, она наконец-то побежит ко мне, томящемуся за сеткой ограждения как заключённый…
Ждать её здесь, слушать ветер, вольно пробиравшийся за ограду, завидовать этой его разгульно-свободной дерзости стало моей привычкой. Он путался в травах, кружил в лопастях, скрашивая моё томление, ждал Мэрион вместе со мной. И первым сообщал мне о ней, счастливо бросаясь в лицо, тормошил волосы. Прошло немногим больше месяца, как мы с ним вот так подружились, затеяли эту почти ежедневную игру в преданность. А мне казалось, что уже очень давно – с самого детства – я прихожу сюда, к сетчатому заграждению, чтобы, подарив несколько минут своей жизни скуке ожидания, всё же дождаться лениво ворочающий хвостом вертолёт, плещущий в лицо ветер нисходящего потока, увидеть Мэрион. И тогда я забывал про трудности службы, про мутный страх грядущей отправки – ведь девять с лишним недель это ещё так нескоро! Всё, что я знал в такие моменты, это то, что хочу ждать здесь каждый вечер, заражаться улыбкой этой девушки, видеть в её глазах благодарное удовольствие оттого, что есть человек, неизменно встречающий её на земле.
Именно здесь я так давно тосковал от своей нерешительности, томил своё помешавшееся сердце, наблюдал за Мэрион… Здесь я впервые «знакомил» с ней Расти, и он всё никак не мог сообразить, где Мэрион – третья слева или та, которая спорит с инструктором. А я, раздражаясь, объяснял и нервничал, не сразу заметив это его весёлое издевательство надо мной…
Я словно бы навязал сам себе эту добровольную повинность – быть здесь, слушать ветер и ждать. Но после того нашего первого разговора с Мэрион, едва не ввергнувшего мою душу в рыдающее малодушие, это моё преданное томление перестало быть чем-то односторонним, бесполезным и грустным…
Наверное, она даже не удивилась, приметив меня здесь, – заулыбалась издалека, но ещё не мне, а какой-то своей милой застенчивости, смущаясь и от моего присутствия, и от самой улыбки, и от невозможности эту улыбку скрыть. И я тоже вдруг засмеялся, ревниво подхватывая её улыбчивость, таившую для меня уже нечто большее, чем обыкновенное приветствие. Непостижимо просто, насколько заразительным было любое её веселье. С самого первого дня, с первой безмолвной встречи я сдавался этому оптимизму, снова и снова безропотно шёл на поводу радости, едва лишь видел Мэрион. Восхитительная власть, которой раболепно поклонялось моё сердце, поспешно и безмятежно, не оставляя разуму иной альтернативы.
– Вы совсем его измучили, – она кивнула на цветок, который я немилосердно крутил в пальцах, пытаясь отвлечь всполошившиеся от счастья нервы, вымещал на этой обречённой лилии своё смущение.
Краснея ещё больше от такой заметной, очевидной неловкости, я аккуратно продел стебель в проволочную ячейку ограждения, так неумолимо нас разделявшего.
– Да вот… спугнул вашего обожателя. Только этот цветок и успел конфисковать. А вообще был целый букет. Огромный. Честно…
Кажется, я начинал заикаться. Но Мэрион, спасая меня, тут же подхватила эту игривость.
– Жаль. Ну, когда встретите его ещё раз, передайте, чтобы больше не сбега́л так, – как пленника, сумевшего прокрасться за стены своей темницы, она осторожно освободила цветок, расправила примявшиеся лепестки. – И скажите, чтобы в окна тоже не выпрыгивал. Я волновалась. Сколько там было? Метров пять?
Я чуть не попался на этот её коварный подвох уточнения. Прижав зубами своё едва не вырвавшееся «нет», я пожал плечами, засматривая в хитрые глаза Мэрион, старательно сдерживал улыбку. Уж чего-чего, а пяти метров там точно не было. Четыре от силы. Да и спрыгнул я на какие-то ящики. Так что, как бы мне ни хотелось стать в один ряд с героями любовно-приключенческих романов, поголовно вываливающимися из окон от прекрасных дам, но героического в такой суетливой панике было мало. Сейчас я и сам уже не верил той недавней своей глупости и почти такому же неимоверному везению. Умудриться незамеченным пробраться через полказармы – да тут любой диверсант позавидует! Но, как обычно и бывает, удача – та ещё шутница – бросила меня в самый неподходящий момент. И только моя не рассуждающая, выдрессированная реакция спасла меня от безотлагательного знакомства с Мэрион и, скорее всего, с военной полицией тоже. Шаловливая удачливость, натешившись этой издёвкой случая, снова вернулась ко мне, и я удрал как заяц, не успев даже вполне понять всю масштабность своего нахальства. Расти сделал это за меня.
– Феноменальная дурость, настоянная на сантиментах, – фыркал он, совершенно не оценив мою непредсказуемую, бестолковую храбрость. – Где такой учат, не подскажешь?
Кажется, он немного злился на моё самовольное перекраивание его практически безупречного плана покорения дочери полковника-героя Николаса Моргана. И эта «диверсия в тылу врага» совсем не вписывалась в его выверенную до мелочей, скучную до зевоты схему действий.
– Но теперь она хотя бы знает, что ты из пехоты, – он всё-таки любезно выловил в своём назидательном бурчании мелкий, сомнительный плюс.
И больше подсказок не потребовалось. Умница Мэрион в два дня вычислила личность своего засекреченного поклонника, и, цепляясь за остатки романтичной таинственности, я всё боялся спросить, как ей это удалось. Запомнилось ли ей моё улыбчивое, дурковатое замирание при первой встрече? Или же моё внимание к её жизни было скрыто всё же недостаточно умело? Как бы то ни было, хотя вся эта эпопея и могла закончиться для меня весьма плачевно, но победителей не судят. И сейчас, глядя на Мэрион, радуясь игривым словесным ребусам, ставшими нашим и только нашим кодом намёков и «оговорок», я был безмерно благодарен дерзкому, шальному, отважному чёрту, так ловко искусившему меня всей той авантюрой…
– Девять из десяти! – уже издалека весело завопила Мэрион, выставляя ладони с зажатым одним пальцем так, словно я был глухой или не смог бы понять, что такое девять и насколько близко это к десяти.
Она подбежала, запыхавшаяся от счастья, предъявляя мне в качестве доказательства свои по-детски растопыренные пальцы:
– Девять из десяти целей! Лучший результат звена за неделю!
Она запрыгала как маленькая, восторгаясь своему успеху, сразу немного смутилась этой гордости, и румянец тут же прокрался на её щёки.
– Молодец, Мэрион Энн Морган, – засмеялся я, любуясь и этим её восторгом, и гордостью из-за маленького учебного триумфа, и стеснительной неловкостью.
…Я жил этими встречами, задыхался, если почему-либо не мог увидеть Мэрион хоть один день, вынужден был смирить жажду своего чувства, подчиняясь приказам и безжалостному армейскому распорядку. Выкраивал эти крупицы личного счастья из потока тренировок, тестов, беготни оформления документов. Из страха и трусости, из почти истерического нежелания отправляться на войну именно сейчас. И когда я видел Мэрион, задорные, приветливые взмахи руки, уже издалека спешащие меня порадовать, я словно бы оттаивал от забот и трудностей, совсем забывая про невероятно, безбожно близкую отправку…
– Ну и как она восприняла? – старательно прячась за простым, бесхитростным участием, поинтересовался Расти.
Эта его дотошность, пытка любопытством, превращалась уже в какой-то ритуал, которым он развлекал себя. Как будто боялся или не хотел отпустить меня и Мэрион на произвол изобретательной судьбы, оспаривал право контролировать этот эксперимент романтизма и наглости, что мы так ловко устроили. И теперь он как-то очень уж увлёкся слежкой за моей любовью, донимал расспросами и советами. Может, потому, что всё ещё не мог поверить в мою удачу или оттого, что эти мои блуждания по свиданиям были в большей степени именно его заслугой. А может, просто утешал свою скуку ироничными наблюдениями за моей неизлечимой страстной лихорадкой, высматривая и собирая что-то новое для себя, что-то, чего всё ещё был лишён. Что бы там ни рождало эту дружескую слежку, только я всё чаще начинал уставать от его назойливого внимания к моей персоне.
– Никак не восприняла, – я нахмурился, нехотя возвращаясь в реальность из весёлого, улыбчивого мира своего счастья. – Я не сказал ещё…
– Ну и что на этот раз? – Расти всё агрессивней лез со своими указаниями. – Отправка через шесть недель. Долго ты это скрывать думаешь? Или считаешь, что лучше однажды просто исчезнуть? Напишешь ей письмо: «Прости, милая, меня тут случайно на край света унесло»?
Он был прав. А я злился. Моя угрюмость не прощала ему этих насильственных возвратов в действительность, этой рассудительной, убийственной правоты. Я уже давно должен был сказать Мэрион, вернуть ей это право самой решить тратить или нет на меня своё время сейчас, чтобы после терпеть разлуку и ждать целый год… И наверное, для Расти это было лишь обязательной вежливостью, простой честностью простых отношений. Наверное, ему бы это далось легко. Но вот именно это самое «или» и застревало у меня в горле, когда я подыскивал слова признания, готовился в секунду разрушить непринуждённую, беззаботную весёлость наших встреч, пожертвовать ею, может быть, навсегда… Ведь значила бы эта откровенность, что все цветы, поцелуи, счастье свиданий, сама Мэрион были лишь баловством, способом временно удрать от тревог будущего, развлечь себя ловким, кратким флиртом.
Я всё пытался представить себе, что услышит в этих словах Мэрион. И не мог. Я всё ещё недостаточно хорошо знал её – её душу и реакции сердца, – а потому решал за неё как за себя, безотчётно хватаясь за это своё восприятие как за единственно верное. И на месте Мэрион я никак по-другому и не пожелал бы объяснить себе эту упрямую, казалось, совсем ненужную скрытность. И чем дальше, тем плотнее обвивала меня эта почти ложь – улыбаться и молчать, позволяя самому себе забыться. Травила мою совесть, ведь теперь пришлось бы оправдать ещё и давность моей нерешительности…
Но когда я мог рассказать?!
Когда она с лукавым блеском в глазах всё надеялась увлечь меня чарующим чувством полёта, навязать это рукотворное чудо ощущений, манящий зов ветра? Когда, задыхаясь от торопливых, ярких впечатлений, рассказывала о тонкостях управления, забрасывала меня терминами, а я смешно путался, не в силах понимать что-либо, кроме радости быть с Мэрион? Когда же именно судьба пыталась оказать услугу моей стыдливой, замирающей в груди честности? Тогда ли, когда, нежно обнимая меня за шею, Мэрион прикасалась дыханием к моим губам? Осторожно, едва осязаемо… И я, не вытерпев этого ласкового, возбуждающего истязания, обхватывал её руками, притягивал к себе. Она тихо смеялась. Балансируя между шалостью и страстью, отклонялась, гибко избегая моей пылкости. А когда мне всё же удавалось поцеловать её, смеялась звонко и оглушительно. И сам я тут же подхватывал эту радость, смеялся вслед за ней, сам не понимая, чему же, собственно, смеюсь, и что такого забавного может найтись в обыкновенном поцелуе. И всё это получалось как-то весело, легко, хоть и было мне немного неловко, оттого, что я никак не мог разгадать причин её смешливости, а она не хотела мне их объяснить. Отсмеявшись, она иногда брала моё лицо в плен своих тёплых ладоней, смотрела внимательно и бесконечно долго мне в глаза, словно вчитываясь в мою восторженную, распахнутую счастьем душу…
Когда я мог рассказать? Как мог добровольно променять эти бесценные, восхитительные мгновения на объяснения, тоску неизбежных упрёков, быть может, даже ссору и расставание?
…И каждый раз, выслушивая от Расти эти неимоверно унылые наставления, я тихо бесился. Заранее оплакивал что-то зыбкое, хрупкое, чего неизбежно лишусь, едва только откроюсь Мэрион. И каждый раз я всё-таки собирал рассыпа́вшееся самообладание, выдавал его своей совести и шёл на свидание, тащил в себе этот груз, с робкой надеждой не покалечить никого из нас ни этой откровенностью, ни давней скрытностью, ни неизбежностью расставания. И каждый раз, увидев Мэрион, её улыбку, я бросал эту грубую решимость, прятал до завтра, до «когда-нибудь», рассчитывая, что, возможно, моя непредсказуемая удачливость снова выручит меня. Что отправку перенесут или отменят вовсе, что никогда так и не придётся похоронить хорошее настроение наших встреч…
Но случай порой бывает невероятно, беззастенчиво жесток… Отправку всё же перенесли.
V
– Как через неделю?! – я боялся, не желал верить услышанному. – Это же почти на месяц раньше…
– Это армия, брат, – Расти не то сочувствовал, не то воспитывал мою отставшую от реальности сознательность.
Но я даже не услышал его слов. Словно заблудившись в ночном кошмаре, я всё надеялся, что вот сейчас, через секунду и откроется, что это ошибка, глупое недоразумение… Ведь ничего хуже, казалось, не могло и случиться с моей жизнью.
– Может, ты перепутал? – заведомо бесполезно зачем-то спросил я.
Расти равнодушно пожал плечами.
– Может, и перепутал, – холодно сказал он, хотя мы оба знали, что это ложь, что ему попросту надоели мои невменяемые упования на любые фантастические подарки судьбы. И мне эти истерические мечты надоели не меньше, но я почему-то всё никак не мог заставить своё сердце не цепляться за эти грубые подделки надежды. И даже когда объявили официально, я всё ещё минуту ждал какого-то чуда, верил во что-то совершенно несбыточное, одновременно утешаясь и слабея от этой неуправляемой веры.
«Я больше никогда не увижу Мэрион», – вдруг подумалось мне тогда. И я испугался даже не самой этой ужасающей мысли, а того рокового значения, с которым прозвучали эти слова в моей душе. Словно кто-то безжалостный и жестокий, кормящийся моими страхами, нашептал их мне и бросил травиться горечью…
Снова армейский, сплочённый в бесчувственности, строгий и беспощадный мир отбирал у меня то, что я едва успел прижать к сердцу. Точно этот закованный в устав монстр с самого начала вознамерился ревниво вырывать из рук всё, что было мне дорого, и что я напрасно пытался спрятать от его алчности в своей душе. И снова мне не оставляли иного выбора, кроме сосредоточенной, стойкой покорности. Моё везение опять где-то потерялось, отвлеклось и забыло про меня. Как вечно сбегающая собака-поводырь, оно будто издевалось надо мной, верное каким-то демонам, что дёргали за поводок, казнили меня моей же беспомощностью.
– Скажешь ей, когда вернётся. Не вечно же она отдыхать будет, – видимо, надумал утешить моё уныние Расти.
Но от этого его милосердия мне стало только хуже.
– Не скажу, – нервно отмахнулся я от стараний его сочувствия. – Не успею. У неё увольнение до 8-го.
Расти вежливо вздохнул. И эти его беспомощные вздохи задевали меня как-то неосознанно и болезненно, едва ли не до слёз. Я почти не прощал ему эту весть, эту командировку. Словно не было кого-то виновней, чем он, во всех моих ошибках, всех этих жестоких случайностях, непредсказуемой лотерее командирских решений и мучении моих нервов.
– Значит, по телефону всё объяснишь. Перед отправкой дадут выходной – как раз успеете наболтаться на год вперёд, – деловито подытожил Расти.
Не выдержав ещё и его команд моей судьбе, этого не сомневающегося знания как, что и когда надо делать, я вспылил, как-то мгновенно и сильно раздражаясь от этих неосторожных прикосновений к моей тоске:
– Перед отправкой «дадут» стре́льбы и двое суток беготни по лесу в условиях, приближённых к боевым! А не пакет романтики с рюшами, как ты тут расписал! Так что оставь свои советы себе, авось пригодятся когда-нибудь.
– Да ну тебя, Тейлор, – вяло отфутболил мои нападки Расти. – Всегда был психованным, а теперь с тобой вообще разговаривать невозможно. Истеришь по любому поводу как придавленная кошка… Можно вообразить, это я во всём виноват.
Передумав тратить нервы на его наскучившее бурчание, я угрюмо промолчал. Безмерно уставая от лихорадочных переживаний, от тёмной, давящей ненависти к армии, к выверенному по минутам распорядку, никак не оставлявшему человеческой недальновидности право на промах, сурово отсекавшему всё тёплое и трепетное, – ненужное, нерациональное, – я злился на себя за собственную слабость, тупую нерешительность. За детскую веру, что всё образуется само собой, что, так любезно одарив меня вниманием Мэрион, моя удача просто не сможет пройти мимо такой любви…
Но всю мою удачливость размололо в построениях и стрельбе, в напряжённом графике тренировок, судорожно перекраиваемом командованием. В стандартные земные сутки пытались втиснуть занятия и прививки, дополнительные тренинги и зачёты, ориентирования на местности, марш-броски и бесчисленное множество псевдо боевых задач. Двадцать два дня спрессовали в 160 часов, утрамбовали, кое-как подогнали друг к другу и выдали нашей выносливости. Взмыленные сержанты сбивались с ног, и всё равно каждый день были какие-то нестыковки, жадно пожиравшие наше время и нервы. Мы носились как на пожаре, аврально докупали необходимое и обязательное, суетились и бегали, так что вовсе уже переставали понимать, чего от нас хотят, и ради каких благих целей мы вообще здесь собрались.
– Тейлор! Что с оружием? Автомат наизготовку! – сержант рявкнул мне в ухо, и, спохватившись, соизволив заметить, что дуло моей винтовки уныло уставлено куда-то мне под ноги, я немедленно выправил эту оплошность.
Но моя задумчивая рассеянность не прошла для отряда даром.
– Идём дополнительно километр, – почти весело объявил МавроДжордж.
– Ай молодец! – тут же съязвил Расти в мой адрес.
– Два километра, – не остался в долгу МавроДжордж.
Больше никто высказаться не пожелал, и дальше мы бродили молча. Безумно хотелось спать. А однообразие этого лабиринта из брёвен и стен никак не способно было разогнать скуку. Эти «прогулки» должны были символизировать патрулирование узких, жарких улиц чужих и опасных городов, но больше походили на бестолковые ребяческие забавы, когда уже всем смертельно надоело играть, но никто не хочет в этом признаться, чтоб не прослыть занудой или слабаком. И один лишь сержант, похоже, действительно наслаждался этим топтанием на свежем воздухе. Из всей нашей роты он был, пожалуй, единственным, кого не только не тревожила перспектива путешествия за океан, но кто откровенно радовался грядущей отправке, нетерпеливо ждал её, заполняя это деятельное ожидание покрикиваниями на нас. Всячески подгоняя время, он тратил его в бесконечности инструктажей и тренировок. И моё время уходило вслед за ним…
Наверное, потому я неумолимо мрачнел, наблюдая его веселье, весь этот непоседливый оптимизм «закалённого в боях». Он сам вызвался ехать, и я никак не мог представить, что кто-то может рваться в те знойные, окроплённые войной пески так исступлённо, добровольно обменять мирную, удобную жизнь на лишения и риск. А он, видимо, точно так же не желал понимать, как можно не мечтать пожертвовать некоторое количество своей доблести на благо чужих, неинтересных, глобально-государственных проблем.
Свою кличку он заработал ещё в первую командировку. МавроДжорджем его прозвали местные, и это прозвище так и приклеилось, как и всякая удачно придуманная, цепкая характеристика. Официально его звали сержант Джордж Луни, но свою фамилию он почему-то не любил и сам предпочитал, чтобы называли его МавроДжордж. Потому первое время я думал, что Мавро – это и есть фамилия, и что наш сержант настолько увяз в рапортах и уставных условностях, что даже во сне выкрикивает полное имя и звание, козыряя подушке.
Но за пределами служебных обязанностей он оказался неожиданно общительным, ослепительно-улыбчивым весельчаком, любил глупые, нелепые выходки и радовался им восторженно, как ребёнок. Особенно доставалось от него вновь прибывшим и будущим отцам. Едва узнав, что в чьём-то семействе ожидается пополнение, он тут же начинал общаться с «молодым родителем» назидательно и строго, утомляя слышанным где-то, подобранным в архив памяти опытом. Мог читать эти лекции минут по 20 без запинки, истязая бедную жертву при каждом свободном мгновении. И вот когда виновник этой словоохотливости, давясь зевотой, готов был уже подать в отставку, лишь бы удрать, МавроДжордж веско заключал свои наставления вопросом:
– А ты знаешь, что главное для ребёнка?
И лишь только бедняга легкомысленно пытался промямлить какой-то ответ, как с криком: «Правильно, купание!» МавроДжордж окатывал его ведром воды, и мокрый виновник торжества на пару дней объявлялся объектом беззлобных шуток и розыгрышей. Поговаривали, что попадались этой шальной забаве даже офицеры, но я этому мало верил – всё-таки с трудом представлялось, как сержант перекидывает ведро на какого-нибудь подполковника. Вот помпезно преподнести это самое ведро воды в качестве шутливого подарка наш сержант вполне мог сподобиться хоть генералу.
Мне с самого начала показалось удачным, что, пусть и не всегда к месту, но непосредственный командир будет нам больше другом, чем строгим, бездушным болваном, требующим лишь беспрекословного подчинения. Тем более что эта его командировка была уже третьей, и он активно подбадривал каждого из нас, новичков, старательно пытаясь разогнать чувство безысходности и невольного, тщательно скрываемого страха.
– Вот увидишь, там здо́рово, – твердил он, хотя и не хотел объяснить, в чём же именно это «здо́рово» заключается, шутя увиливал от любой конкретики.
Как и все они – те, кто ехал туда не впервые. Но только у МавроДжорджа этот оптимизм не прятал за собой едва заметную тоскливую тревогу. И я всё не мог до конца объяснить себе такое неподдельное, ненормально-вдохновенное рвение, всё ждал какого-то подвоха. Вроде того, что его в последний момент переведут или не отпустят, и мы улетим в тот «развесёлый» мир войны без него. Но оказалось, что стремится он туда не воевать и не дышать песком. Просто его жена служила там уже почти два года, и он, как прыткий любовник, не мог дождаться бесценного свидания.
Раньше я бы, пожалуй, и не понял, посчитал бы глупым и безрассудным это желание ради редких, кратких встреч сунуться с головой в какое-нибудь пекло вооружённых конфликтов. Но Мэрион научила меня таким порывам. И я точно так же готов был лезть под трибунал ради минутной встречи с ней, ради пары слов и нескольких мимолётных прикосновений…
– Далеко это ты собрался?
Расти объявился на пороге удивительно некстати, словно поджидал, где-то затаившись, именно этого момента.
– Надо, – буркнул я, спешно заталкивая вещи в рюкзак.
Я знал, что времени упаковаться до отправки у меня больше не будет, а потому боялся отвлечься на Расти и упустить какую-нибудь важную мелочь, забыть какое-то необходимое барахло. Привалившись к косяку, Расти молча следил за моей беготнёй, утомительно-сосредоточенно, раздражая мою взбудораженную нервозность ещё больше. Это его тошное любопытство никак и ничем мне не помогало, а лишь отвлекало и без того замученное сознание.
– Ты понимаешь, что это самоволка? – совсем неожиданно тихо спросил он. И прозвучало это тяжко и как-то неимоверно трагично.
– Нет, не самоволка, – заупрямился я, пугаясь этого вердикта и тут же обижаясь на Расти, нарочно разбудившего мою тревожность.
– Ну да, чего уж там обращать внимание на какие-то нелепые детали бытия. Присяга, устав. Подумаешь, ерунда! Ведь у него тут гормоны раскалились – аж в темноте светятся.
Он прошёлся по комнате. И эта его «прогулка», унылое сопение за моей спиной вдруг сильно меня разозлили.
– Хочешь помочь? Просто не мешай, – я хмуро отодвинул его в сторону.
Он нерешительно потоптался и отошёл к двери, этому последнему и самому надёжному рубежу обороны от безумных решений моего порывистого, вдохновенного темперамента.
– Не глупи, Тейлор. Никуда твоя Мэрион не денется. Сам рассуди, зачем тебе трибунал?
Почему-то Расти считал, что страшнее трибунала я для себя ничего не представляю, а потому именно это веское слово и переубедит меня в один момент. И он всё пугал меня им, торговался с моей совестью, лез со своими увещеваниями. Но лишь потому, что крики и ссоры требуют немало времени, я ещё не взбесился. Из последних сил удерживая молчаливый оплот упрямства, я наконец-то утрамбовал всю дребедень и затянул узел. Распухший, сытый вещмешок, словно сожравший привычную доселе повседневность, довольно вобрал в себя всю весёлую суматоху прежней жизни, и теперь, как некий суровый символ путешествия в боевой ад, лишал остатка малодушных иллюзий. А так хотелось проснуться, вздохнуть спокойно, радуясь тому, что вся эта драма безысходности – не более чем сон.
Но мечтам всё так же не находилось места в реальной, раздёрганной приказами жизни, и Расти всё так же строго торчал «на посту», сторожа мою сознательность. На ходу растыкивая по карманам документы и деньги, я вознамерился было проигнорировать эту его монументальную угрюмость, но, как и следовало ожидать, он не позволил мне улизнуть вот так запросто. Как неумолимый стражник, он даже не сдвинулся с места, не давая мне пройти, видимо, решив простоять в дверях пусть и всю ночь, но всё же оградить меня от моей же глупости.
– Прекрати, Расти! – теряя терпение, я тщетно пытался пройти. – Я не сбегу, пойми ты это. 32 часа. Я успею. Должен успеть…
Но Расти раздражённо перебил, беззастенчиво воруя моё время, скармливая его этим ненужным перепалкам.
– Да, Тейлор, всё это я уже слышал. Что ты не дезертир, что всё рассчитал и везде успеешь. Автобус там, попутка сям… Но ты только посмотри на себя! – он вдруг грубо схватил меня, потащил к зеркалу точно нашкодившего ребёнка. – Ты же сейчас как наркоман, который за дозу готов на что угодно. Да каким психом надо быть, чтобы согласиться тебя подвезти куда-то?!
Я глянул на своё отражение. Бледный, с истерическими искрами в глазах, не спавший уже больше двух суток и не собирающийся спать в ближайшие, я и впрямь производил впечатление больного, сдвинувшегося на какой-то навязчивой идее человека. Но инерция последних дней – всей этой ошеломительной финальной подготовительной суеты, – маниакальная решимость стремления к Мэрион никак не отпускали меня, держали в тисках какого-то дрожащего напряжения. И эта тряска – нервная, неукротимая – будто бы не позволяла остановиться хоть на секунду, отдохнуть или уснуть, и поддерживала всю эту ненормальную бодрость непрерывной, лихорадочной беготнёй.
Уже не скрывая злости, я выдрал свою руку из его хватки.
– Расти, ты не понимаешь, – я почти готов был его покусать, загрызть всю его неуёмную, воспитательную строгость. – Я ей обещал!
Я выкрикнул этот последний аргумент отчаявшегося терпения, словно это «обещал» и было единственной причиной наших споров. Словно дело было вовсе не во времени, не во мне или уставе, а именно в этом обещании. Но Расти не сдался.
– Обещал что? – с холодной решимостью он смотрел мне в глаза. – Что сорвёшься как чокнутый, загремишь под трибунал? Ей это нужно?
– Я обещал, что приеду, – беспомощно я всё пытался найти слова убеждения.
Но Расти ничего не желал слушать. Уставший и дёрганный после пятидесяти часов условно-боевых заданий он теперь злился, что я держу его совесть, что не хочу успокоиться и отпустить его нервы безопасно выспаться.
– Мне плевать, Тейлор! Ты не успеешь в срок, и мы оба это знаем! И я не позволю тебе угробить всё из-за какой-то там Мэрион, – он уже почти кричал, надеялся этими воплями донести что-то до моего сознания, угоревшего от бессонницы и томления влюблённого сердца. – Она знает, что такое отправка, знает, что сроки переносятся туда-сюда, и знает, что такое приказ! В отличие от тебя!
Я взбесился. Даже не из-за Расти, а из-за какого-то своего собственного робкого, но упрямого понимания, что он прав. Что армия и такие вот эмоциональные порывы никак не совместимы…
– И что, Расти?! – не в силах сдержать свою ярость оттого, что он посмел обвинять меня от имени Мэрион, я толкнул его от двери. Вконец озверев, пинал эту опостылевшую назидательность: – Даже если и трибунал, то что?! Расстреляют? Да и какая разница, где сдохнуть – здесь сейчас или там чуть позже?!..
– Это кому тут так под трибунал не терпится?
Мы оба резко обернулись на этот насмешливый голос. МавроДжордж улыбчиво наблюдал за нашей словесной потасовкой и заметно ею развлекался. Как по сигналу я заткнулся, следуя давно заведённой привычке мгновенно умолкать при любом нежданно объявившемся постороннем.
– Кого расстреливать собрались и за что?
Не добившись показаний от меня, МавроДжордж ещё шире растянул в улыбке пухлое лицо и перевёл взгляд на Расти, не зная, что именно от Расти я и перенял этот полезный и уже автоматический инстинкт молчаливости. И он точно так же хмуро сопел, ещё от Вегаса усвоив, что лучше помолчать пять минут, чем после часами отбиваться на допросах. Но банда, Вегас и дотошные копы давно остались тускнеть где-то в памяти. МавроДжордж, несмотря на всю свою дружелюбную смешливость, всё же был нам командиром, и я не решился затягивать с ответом, рискуя взысканием или нарядом так не вовремя.
Конец ознакомительного фрагмента.