Глава 2
1
Старенькая стиральная машина плевалась пеной, надрываясь от перегрузки. На кухне шипели конфорки, булькали кастрюли. По всей квартире резко пахло подгоревшим луком.
Нина спешила.
Сегодня, в субботу, обещал позвонить Баринов, но вот во сколько, они не договаривались. Надо поскорее, с утра, переделать великое множество дел, ведь воскресенье она давно положила для отдыха, заявив домашним, что имеет полное право устроить себе единственный выходной в неделю.
Сережка выпил стакан молока и, прихватив бутерброд, побежал во двор. Она тоже наскоро перекусила. Юра проснется, как обычно, не раньше десяти, а раскачается как раз к обеду.
Она закладывала новые порции белья в машину, торопливо прополаскивала в ванне уже выстиранное и под визгливый вой центрифуги гадала, к каким выводам пришел Баринов после их встречи.
Вчера она почти не думала об этом – работа, работа, работа!.. С ума сойти, как она выматывает, если что-то не заладится. Домой пришла заполночь, но снова приняла снотворное. Спалось на удивление хорошо. Она вполне прилично выспалась, снов не видела вообще никаких и сейчас чувствовала себя свежей, бодрой и готовой ко всему.
Но что скажет Баринов сегодня? Ведь, фактически, она не услышала прошлый раз ничего конкретного. Он слегка обнадежил ее двумя-тремя фразами, и все. Другое дело, что видом, манерами он внушает доверие к себе, к своим словам. И все же, убеждая, что никаких нарушений в психике у нее не находит, был предельно осторожен в выборе выражений.
Ох, если бы можно было ему поверить!..
Она снова строго одернула себя. Нельзя распускаться! Что вернее верного ломает и скручивает любого человека, так это несбывшаяся надежда. Ломает в одночасье! Единственно, что совершенно непереносимо – это разочарование. И поэтому от него надо беречься всеми силами. Поэтому любая вера и надежда – только в крайнем случае…
Сквозь гул машины прорвалась телефонная трель. Тяжелый от воды пододеяльник с плеском полетел в ванну; она бросилась в кухню, споткнувшись в коридорчике о пылесос, и, схватив мокрой рукой трубку, несколько секунд не могла перевести дыхание. Звонил Баринов. Нина попросила сорок минут на сборы.
Когда через час с небольшим она сбежала с третьего этажа, его сиреневый «Москвич» стоял перед подъездом. Нина торопливо нырнула на переднее сидение и, лишь здороваясь, разглядела Баринова.
– Павел Филиппович! – не удержалась она от восклицания.
Контраст был поразителен. Позавчера она видела перед собой абсолютно безупречного джентльмена, теперь за рулем сидел хиппующий молодчик. Потертые джинсы, тонкий реденький свитерок с кожаными нашлепками на локтях, сандалии на босу ногу…
– Что-то случилось, Нина Васильевна?
– Да, собственно… нет, ничего. Вы говорили, что поедем в ваш институт…
– Ну да. Покажу вам лабораторию, поговорим. – Трогая с места, он скосил на нее глаза, и Нине показалось, что в них проблеснула изрядная лукавинка.
Петляя по узким дорожкам, выехали из микрорайона. Баринов пошарил сбоку сидения, надел наимоднейшие темные очки. Нина снова не сдержалась и смешливо фыркнула – приглушенно, почти про себя, но он услышал.
– Веселитесь?
– Вы уж извините, Павел Филиппович, но ваши перевоплощения… Как в цирке, честное слово.
– Да-а? – как-то странно протянул он. – Ничего, привыкайте.
– Снова тест?
– «Встреча по одежке»?.. Согласен, идея перспективная, да только не новая. Кстати, вы цирк любите?
Машину он вел хорошо. Плавно притормаживал перед перекрестками, одним движением выводил ее на нужную полосу, но не лихачил, не старался обогнать всех и вся. Тогда, ночью, на пустых улицах Нина не могла оценить его шоферское искусство. Она всегда с опаской относилась к незнакомым водителям, но тут буквально через несколько минут совершенно успокоилась и просто наслаждалась быстрой ездой.
Пересекли Ленинский проспект, миновали центральный рынок. По сторонам замелькали частные домики с куцыми приусадебными участками за мощными заборами. Разбитый асфальт заставил сбавить скорость. Нина удивилась: насколько она знала, академические институты располагались в центре, но промолчала. Обогнав окутанный сизыми выхлопами «Беларусь» с вихляющейся тележкой, машина свернула в неприметный переулок и через квартал остановилась у небольшого трехэтажного дома в глубине.
На опрятном фасаде в десять-двенадцать окон, прямо над подъездом, красовался слегка выцветший плакат про славу советской науке. Двор, обнесенный высокой металлической сеткой, был чист и опрятен. Перед домом густо толпились деревья, посреди двора уютно устроился небольшой розарий. Под деревьями вились узенькие асфальтированные дорожки, в художественном беспорядке стояли лавочки с гнутыми спинками – небольшие, на троих-четверых, совсем непохожие на те неопрятные мастодонты, что распиханы по паркам и скверах города.
Баринов своим ключом открыл ворота и проехал неширокой аллейкой справа от дома. На заднем дворе, тоже зеленом и аккуратном, выстроились в ряд несколько небольших беленых флигелей в два этажа и гараж с красными воротами. Чуть в стороне стояло странное здание – приземистое, без окон, с бронированной дверью, как в бомбоубежище. Баринов затормозил прямо перед ним. Слева от двери на гладкой стене выделялась синяя стеклянная табличка «Лаборатория сна Киргизский филиал НИИЭМ АН СССР».
Если Баринов ожидал священного трепета неофита, то напрасно. Нине по роду занятий не привыкать к электронике. Собственно, ей приходилось временами даже скрывать невольную улыбку: до такой степени примитивно выглядело большинство приборов, которые с гордостью демонстрировал Баринов. Памятуя про чужой монастырь, она вежливо слушала объяснения, невольно отмечая непрофессиональный лексикон, когда он вдруг пытался рассказать принцип действия какого-нибудь прибора.
С гораздо большим интересом она разглядывала обстановку места отдыха, «дежурку», как назвал ее Баринов. Занимала она три небольшие комнатки анфиладой в дальнем углу здания, единственные, кстати, с окнами. Во всем же здании окна были заложены кирпичом, заштукатурены и забелены, и угадывались только по нелепо торчащим из стен подоконникам. Как пояснил Баринов, по всем стенам, по потолку, даже под полом была проложена металлическая сетка, надежно экранирующая от наружных электромагнитных полей.
«Дежурка» Нине понравилась.
То, как обставлялись, оборудовались комнаты отдыха в учреждениях с круглосуточным режимом работы, прямым образом говорило об отношении руководителей к своим сотрудникам, об атмосфере, в них царившей. Уж Нина-то прекрасно знала об этом на примере не только своего вычислительного центра, случалось бывать в ВЦ многих городов и ведомств.
Здесь все было по высшему разряду. Две задние комнаты с мягкими диванами, шкафами, столами и стульями, служили спальнями. Передняя была разделена функционально на две части. На одной половине стоял цветной телевизор, круглый стол с мягкими полукреслами, небольшой книжный шкаф. На другой – кухонный уголок за ширмой, оборудованный двухконфорочной электроплиткой, электрическими самоваром и кофеваркой, двумя холодильниками и сервантом с посудой. Симпатичные обои, шторы на окнах им в тон, общие светильники на потолке и настенные бра, палас на полу… да чем не домашняя обстановка?
Нина не удержалась и, когда выходили из «дежурки», спросила словно мимоходом:
– Коллектив у вас женский?
Баринов прекрасно ее понял, хмыкнул, но ответил почти исчерпывающе:
– В основном – да. Но присутствуют и особи мужского пола в количестве одиннадцати человек, включая вашего покорного слугу.
Пока ходили по комнатам, воздух заметно посвежел. Нина догадалась, что Баринов включил кондиционер.
– Ну вот, Нина Васильевна, основное мое хозяйство, которое представляет для вас непосредственный интерес, мы осмотрели. Остальные лаборатории, а также операционная, виварий с собачками и парой обезьян, мастерская располагаются в домиках по соседству. Захотите – при случае посмотрите. Для вас вход везде свободный. Мой кабинет, кабинет зама, архив и библиотека – в административном корпусе… Что скажите?
– Что я могу сказать? – Она пожала плечами. – Я, собственно, никогда не бывала в таких местах… Интересно, конечно.
– И все?
– Не только. Кое-что даже понятно.
– Это же прекрасно! – Он смотрел прямо и открыто, и улыбался, прищурив глаза. Нина подумала, что смутить его не так-то просто.
Они сидели в самой большой комнате, главной, как догадывалась Нина. Ее назначение она не знала: в самом начале экскурсии они прошли через нее, не задерживаясь. Задняя стена была задернута от потолка до пола пестренькими занавесками, за ними угадывались небольшие кабинки, словно в физиопроцедурном кабинете поликлиники. По двум углам стояли несколько письменных столов, стены занимали стеллажи и глухие шкафы, а оставшееся место посредине – длинные массивные лабораторные столы с приборами.
– Ну-с, начнем, пожалуй! – Баринов нервно потер руки и Нина удивленно посмотрела на него – он явно волновался, что было на него не похоже…
Хотя – почему не похоже? Она видит его всего второй раз, какие можно делать выводы о его привычках, натуре, склонностях? Да и вообще, с какой стати озабочиваться его самочувствием? Это он должен думать о ее самочувствии, она – больная, он – врач… Но тут же пришла в голову мысль, что за последний час она ни сном ни духом не вспоминала о том, что привело ее сюда, и она несколько смутилась. И испытующе бросила на него взгляд: не догадался ли? Но Баринов был занят своими мыслями, пришлось кашлянуть, чтобы напомнить о себе.
– Да, так вот, – он тряхнул головой, словно прерывая раздумья, но начал бесцельно перекладывать на столе листы бумаги, блокноты, карандаши. – Так вот, Нина Васильевна, такая получается штука… Я так понимаю, вам нужно серьезно обследоваться. Здесь, у меня. В этой лаборатории.
«Вот так! – Нина почувствовала, как у нее внутри зародился противный холодок и колючим онемением разбежался по телу. – Вот так!..»
А следом за холодным онемением ее охватила такая слабость, что невозможно было пошевелить даже пальцем. Нечто подобное она уже однажды испытывала…
Да, это случилось на первом году после окончания института. Попутным грузовиком она возвращалась от родителей в деревню, где работала в школе. Весенний раскисший грейдер чуть присыпал свежий утренний снежок, и вдруг прицеп, подпрыгнув на ухабе, попал задним колесом в кювет. Нина видела, как змейкой по льду глубокого кювета пробежала вперед трещина. Грузовик дрогнул, вильнул вправо, потом влево, снова вправо и как-то по-особому мягко, осторожно лег на бок. Хрустнул лед, ржавая, жгуче-холодная вода хлынула с ее стороны в кабину. Водитель, ухватившись за баранку, болтался где-то высоко вверху, его глинистые сапоги беспомощно елозили по ветровому стеклу. Из-под скособоченного сидения вывалились тяжелые инструменты в промасленной тряпке и ударили ее по голове, сбив беретку. Страха не было, была отстраненность мышления и напряженность воли и тела.
Потом она не могла вспомнить до подробностей, до деталей, как выбиралась из кабины. Отчетливо помнила себя лишь с момента, когда, поддернув узкую юбку, спрыгнула с нелепо торчащего переднего колеса на развороченную, скользкую глину грейдера, прошла несколько шагов назад и – села прямо на груду красного кирпича, вывалившегося из кузова… И вот тогда, точно как сейчас, холод, зародившийся в груди, слабостью и онемением прошел по телу.
«Господи, да что же со мной делается?» – подумала она растеряно и вдруг, словно отдав последний долг рационально-холодной и аналитической части своего разума, испугалась невыносимо – до последней клеточки тела, до последней молекулы мозга.
– Но как же так?! Ведь вы… вы же говорили…
– Что я говорил?.. Что с вами? Страшного ничего нет, я же не предлагаю вам ничего экстраординарного, – Баринов встал и, заложив руки за спину, отошел к стеллажам. – Просто я хочу, чтобы между нами не было никаких неясностей, – добавил он уже оттуда.
– Павел Филиппович! Но я же… – У нее перехватило дыхание. – Но вы же говорили! Вы же обещали помочь!.. Помогите мне! Помогите!.. Прошу вас…
«На коленях прошу!» – простонала она про себя, даже сделала движение вперед, туда, к нему, но удержалась, ощутив внезапно такой резкий стыд, что слезы моментально высохли, не успев появиться.
И тут же отчетливо поняла – где-то там, в затаенных уголках сознания, – что все равно не верит в самое страшное, что должно случиться с ней, иначе без всякого стыда грохнулась бы сейчас на колени. Но там же, в тех же самых закоулках сознания возникла и ехидная мысль, что просто сработал тормоз хомо сапиенса, заговорило ее истинное «я», проявилась гордость в чистом виде, такая никчемушная и смехотворная в ее теперешнем положении. Ну что ж, так тебе и надо, дуре набитой, на, получай, превращайся в недоумка, в бездумную, слюнявую идиотку, сходи с ума… или же проси его, умоляй, кидайся в ноги. Ну же! Где твой инстинкт самосохранения?.. Ну!.. Стиснув зубы, она невольно застонала – громко, протяжно.
Баринов стремительно повернулся от стеллажей и шагнул к Нине. Резко остановился почти вплотную, хотел что-то сказать, но увидев ее лицо, замер. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу.
– Нина Васильевна!.. – Баринов словно поперхнулся. – Нина Васильевна… Что с вами? Вам нехорошо?… Это я, я должен просить вас – помогите мне!.. Одну минутку, погодите, я сейчас!..
2
В странных снах была чужая, неведомая жизнь.
Сейчас, наедине с собой, она иногда усмехалась и думала, что часть странностей, похоже, перекочевала из снов в явь. С той ли памятной субботы, то ли еще раньше, с вечера четверга, но как бы то ни было, жизнь третий раз делала крутой поворот, выходя на новую дистанцию.
До сих пор ей становилось не по себе, она испытывала пронзительное и неприятное чувство душевного дискомфорта, если ненароком вспоминала ту субботу. Ничуть не утешало, что Баринов наверняка с похожей внутренней неловкостью вспоминает тот нелепый день, когда они так блестяще запутались в трех соснах, не понимая друг друга, но взывая друг к другу о помощи.
Первый и последний раз Нина видела его растерянным и суетящимся. По совести, видик у нее, должно быть, был неприглядный, когда Баринов выволок ее, бьющуюся в элементарной истерике, на свежий воздух, усадил на скамейку, а сам ринулся назад за шприцем…
Потом, слава богу, она довольно быстро пришла в норму. Умылась в душевой лаборатории, причесалась, заново накрасилась.
Настоящий разговор состоялся уже у Баринова в кабинете.
Беспрестанно поддергивая растянутые рукава свитера, он быстро сварил кофе, достал из шкафа чашечки тончайшего фарфора, печенье «курабье»… Но долго не мог подобраться к теме, все ходил вокруг да около, пытаясь развлечь ее историйками институтского фольклора.
Случаи он рассказывал, бесспорно, забавные, массивное кожаное кресло было удобным, кофе просто великолепным… Но Нина, перебив на полуслове, спросила в лоб:
– Значит, Павел Филиппович, вы гарантируете?
Баринов улыбнулся и покачал головой.
– Полную гарантию, и это знал еще Остап Бендер, не дает даже страховой полис.
Но она, поставив чашку на разделяющий их журнальный столик, смотрела строго и требовательно, и он собрался, стал серьезным.
– Все, Нина Васильевна, все, больше не буду… Еще кофе?
– Нет, спасибо.
Он откашлялся.
– Если откровенно – генезис ваших снов для меня совершенно неясен. Но! – Он смотрел ей в глаза. – Будем до конца откровенны и в другом: психика ваша абсолютно в норме. Аб-со-лют-но! – подчеркнул он голосом и жестом. – В том качестве, в каком вообще можно говорить об абсолютно нормальной психике. Поэтому давайте договоримся сразу: думать на данную тему больше не будем. И затрагивать ее тоже. Никогда. Эту гипотезу мы отметаем как несостоявшуюся.
Нина послушно кивнула.
– Вот и хорошо, вот и славно. Теперь так, – Баринов на минуту задумался, глядя в сторону, и Нине представилось, как он читает лекции студентам. Если читает, конечно.
– Павел Филиппович, вы преподаете?
– Что?.. А-а, да, у меня спецкурс в мединституте. Восемьдесят часов, на большее нет времени. А раньше читал – курс психологии. Но это не важно. Ваши сны… Фантасмагория, честное слово! Я все забросил, несколько раз прослушал ваши записи… Ну, об этом потом. Итак, сон – вообще одна из величайших загадок природы. Последние пятнадцать-двадцать лет я занимаюсь главным образом и исключительно механизмом сна и сновидений в частности. Вот почему мне так важна ваша помощь, Нина Васильевна. Вы видели, в лаборатории за ширмами стоят пять кроватей. На сегодняшний день мы имеем неплохую статистику: почти восемьсот человек в общей сложности набрали здесь свыше двадцати тысяч, так сказать, «человеко-ночей». Приходят добровольцы, спят, а мы обвешиваем их датчиками, и ночи напролет пытаемся выяснить, что же все-таки происходит с человеком во время сна… Да, конечно, сон – это глубокое торможение, наступающее в коре головного мозга. Это вы еще в школе проходили. Но уверяю вас, ни одна монография в мире не скажет о сне ничего более конкретного. Частности – да, но конкретно – нет… Ведь сон – это далеко не общий отдых организма. Напротив, активность мозга во время сна зачастую многократно превосходит дневные уровни бодрствования. То, что мы называем сном – это сложнейший непрерывный процесс, и он характеризуется особыми фазами, которые сменяют друг друга. Кстати, искусственный сон, вызванный препаратами, совершенно неравноценен сну естественному. И последнее, что обязательно надо сказать. Видеть сны жизненно необходимо. Сон без сновидений приводит к серьезным нарушениям психики… Вообще можно выделить пять фаз сна. Сначала это переход от бодрствования к первому легкому сну, через несколько минут начинается нормальный сон, а примерно через полчаса наступает первый глубокий сон. В следующей стадии бессознательное состояние становится глубже. И через какое-то время вдруг возникает новая фаза, сопровождающаяся повышенной активностью мозга. Мало того, что мозговая деятельность усиливается, у человека повышается кровяное давление, учащается пульс, увеличивается частота дыхания и, соответственно, расход кислорода. Наступает так называемая фаза «парадоксального сна». Именно в эти минуты человек видит собственно сон. Если его разбудить, он сможет рассказать, что ему снилось. Если же он проснется спустя какое-то время после окончания этой фазы, то почти всегда забывает большую часть того, что видел… В сущности, «парадоксальный сон» настолько далек от наших представлений о ночном отдыхе организма, что впору говорить о трех состояниях сознания человека: сон, бодрствование и «парадоксальный сон». Вот как они далеки друг от друга!.. Я не утомил вас своей лекцией?
– Нет-нет, Павел Филиппович! В конце концов, – она улыбнулась, – все это некоторым образом меня касается.
Нельзя сказать, что Нине эти сведения были совсем уж в диковинку, но временами казалось, что все это она слышит впервые: одно дело – узнавание из книг, совсем другое – из живого рассказа специалиста.
– Впрочем, это вам должно быть знакомо, – Баринов словно читал ее мысли. – Не такой вы, мне кажется, человек, чтобы не поинтересоваться, отчего видят сны. Небось, и Павлова, и Сеченова проштудировали, до Бехтерева добрались, весь наш современный «научпоп» изучили.
– Что? – не поняла Нина. – Какой «поп»?
– Научно-популярная литература, то есть. Читали ведь?
– Естественно. И даже до солидных трудов добиралась. Мало что поняла, конечно, образование не то.
– Так-так, молодцом, ей богу… Но – побоку популяризаторщину, ближе к делу. Думал я, думал, Нина Васильевна, над вашими прекрасными видениями и, каюсь, заподозрил поначалу самую обыкновенную буйную и неконтролируемую фантазию. Однако, по зрелым размышлениям эту гипотезу благополучно, так сказать, похерил… И вынужден был под давлением фактов, извините, признать, что все достаточно серьезно и заслуживает самого пристального внимания и изучения. Поэтому давайте-ка мы с вами сейчас сообща порассуждаем… Итак: сны ваши вполне реальны и объективны как явление – никакой мистики, никакой фальсификации. Принимаем за основу, иначе работать смысла никакого. Но если мы имеем дело с нечто реальным и объективным, значит, это нечто можно изучать так же реально и объективно… Само содержание снов, боюсь, мало что нам даст. Разве что богатейшую пищу для сногсшибательных гипотез во внерабочее время. Я считаю, что главная работа должна вестись в области физиологии и биохимии. Сначала возьмемся за самое простое. Первое – выясним фазы вашего сна, обычного сна, нет ли каких отклонений от нормы. Не берусь загадывать, но вдруг все аномалии из-за нарушения, скажем, цикличности этих фаз? У взрослого человека в среднем сновидения, то есть фаза «парадоксального сна», составляет около двадцати процентов. Вот и выясним, нет ли отклонений здесь. Второе. Попытаемся выявить фазу сна, ответственную за ваши сновидения… Кстати, не мешает их обозвать как-нибудь по научному, а то начнем путаться с терминологией… Дальше. Алкоголь, снотворные, разного рода успокаивающие средства вызывают обычно резкие нарушения в соотношениях фаз – в основном, сокращают «парадоксальный сон» по времени. Наблюдается, так сказать, разбалансировка. Попробуем их. Четвертое. Есть кое-какие препараты, что наоборот, увеличивают его продолжительность. И их попробуем… Кстати, не боитесь? Препараты-то довольно известные своей скандальностью, особенно диэталамид лизергиновой кислоты. Слышали?
– Нет, не приходилось.
– Ну, а мескалин?
– Что-то припоминаю. Вызывает галлюцинации, да?
– Точно так. Мескалин, псилоцибин – очень сильные галлюциногенные вещества, собственно говоря, наркотики, получаемые из мексиканского гриба. А диэталамид – это ЛСД-25, попросту – ЛСД.
– Вот оно что! Но о нем пишут совершенно жуткие вещи.
– Правильно пишут. ЛСД – исключительно мощное и, на сегодняшний день, самое точное психотропное оружие. Но одновременно и отличное лекарство. И совершенно невероятной силы наркотик.
– К нему тоже привыкают?
– Не беспокойтесь, Нина Васильевна, не в моих интересах делать из вас наркоманку. Кроме того, я сам его пробовал.
– Ну и как?
– Страшная штука, доложу я вам. Налицо полный распад личности и сознания, шизофрения чистейшей воды, как мы ее представляем. Поразительнейшие по силе галлюцинации, совершеннейшая потеря всякого представления о пространстве и времени. И учтите, все это на фоне крайней эйфории… Ты свободен от всех забот и обязанностей, от тревог и сомнений, для тебя нет ни долга, ни сомнений, любое уродство прекрасно, любая какофония – райская музыка… Словом, живым на небо попал. Но зато потом… Ох, потом не возрадуешься! Из рая – прямиком в ад. Тоска, беспричинный страх – и это еще цветочки. Тебя охватывает предчувствие чего-то ужаснейшего, что произойдет с тобой вот-вот. Оно неотвратимо приближается, ты это твердо знаешь, но не в силах ничего изменить. Оно все ближе и ближе, и, наконец, ты валишься в пропасть. Она засасывает тебя в свою бездну долгие миллионы лет, ты чувствуешь, что и это еще не все, что главный ужас впереди… А потом – полнейшая апатия. Ко всему.
– И вы через это прошли? Зачем?
– Не могу же я пользовать своих добровольцев тем, чего не попробовал сам. Нечестно как-то, знаете ли.
– Да-а, приятные перспективы…
– Ну-ну, Нина Васильевна, не принимайте слишком близко к сердцу. Пугать я вас не собирался. Все эти ощущения чисто индивидуальны. Кроме того, мне показалось, что вы предпочитаете иметь глаза открытыми.
Нина улыбнулась.
– Теперь мой черед вас успокаивать?
Баринов напряженно кивнул.
По его скованности, по тому, как он быстро отвел глаза, Нина поняла, насколько важен для него сегодняшний разговор, будущая работа. Правда, неизвестно, принесет ли это хоть какую-то пользу непосредственно ей… Но если есть хотя бы ничтожный, маленький шанс…
Нина помнила, что о ней самой Баринов не сказал ни единого словечка. Вернее, он ни разу не забылся и не пообещал не то что исцеления, но даже сколько-нибудь облегчения в ее ситуации.
Что ж, судя по всему, разговор пора заканчивать. Вот только прояснить для себя еще пару принципиальных моментов.
– Можно вопрос?
– Да, конечно, Нина Васильевна. Ваше право. Хоть сто.
– Павел Филиппович, меня привело к вам, как вы понимаете, одно-единственное желание. Сами вы захвачены наукой, а что достанется мне? Что дадут мне ваши исследования? Извините, я без всяких экивоков, напрямик, но для меня… Вы понимаете?
– Да-да, разумеется! Понимаю и принимаю. Спасибо за откровенность, Нина Васильевна, за то, что вы сами вот так – быка за рога. Я как-то… Боялся, что ли… Отвечу так же откровенно: не знаю. Если бы знал, сказал бы сразу, не дожидаясь вопроса. Повторю: не знаю. Но – надеюсь узнать. Очень хотелось бы сказать: «Успокойтесь, Нина Васильевна, через два-три месяца будете спать сном младенца». Но сейчас – не могу. Вообще ничего не могу сказать, поверьте. Надо сначала понять причину, корень, суть явления. Потом – искать средство, ликвидирующее причину. Все очень и очень непросто. Во-первых, мы можем не найти причину. Во-вторых, даже найдя ее, можем не отыскать средство. Поэтому – вам решать. – Он вздохнул и энергично хрустнул пальцами рук. – Настоящий врач, я имею в виду лечащего врача, а не такого как я научного дятла, обязан в силу гуманности профессии быть великим утешителем и правдивым обманщиком. А я так не умею. Мне даже кажется, что в большинстве случаев человеку следует говорить только правду. И без умалчиваний, ибо умалчивание – наихудшая ложь… Ну вот, а теперь решайте. Сколько вы потребуете на размышления? День? Два? Неделю?.. Я подожду.
– Мне выбирать не из чего.
– Стоп, стоп! Альтернатива есть всегда. Здесь, со мной – работа на полном серьезе, в перспективе – возможное понимание себя. В другом месте – лечение наобум Лазаря, которое, тем не менее, может случайно помочь. И третий вариант: оставить все как есть. Ведь вы, в конце концов, не больны.
– Именно этого-то мне и не хочется! Ни лечения вслепую, ни, тем более, продолжения прежней жизни. Хватит, сыта по горло… Так что, уважаемый Павел Филиппович, – она напряженно улыбнулась, – не оставьте своей милостью. Не будем ждать ни недели, ни даже дня. Согласна с вами работать, согласна глотать ваши таблетки и обвешиваться датчиками. Обещаю быть примерным и послушным кроликом. Если нужно где-то что-то подписать – давайте.
– Спасибо, Нина Васильевна.
– Но одно условие…
– Да-да, конечно, я вас слушаю.
– В общем, так, Павел Филиппович… Я, разумеется, не специалист, десятой доли не пойму, но все же… Словом, я прошу ничего от меня не скрывать. Хорошо?
Баринов встал.
– Обещаю вам. Моего слова достаточно?
– Да.
– Слово я вам даю. Ни один вывод, вас касающийся, от вас скрыт не будет… А теперь – еще по чашечке кофе, и наметим, с чего начнем.
– Завтра?
– Нет, с понедельника.
Нина была достаточно умудрена жизнью, чтобы ждать чего-то необычного и особо интригующего от начала их совместной работы. К словам – по поводу их именно «совместной» работы – она с самого начала отнеслась скептически. Какая тут работа с ее стороны! Подопытная морская свинка, уважительно именуемая добровольцем – вот какие ее функции.
Люди в лаборатории Баринова подобрались на удивление неплохие, по крайней мере, на первый взгляд.
Собственно, Нина не по-женски всегда предпочитала видеть в человеке с самого начала что-то хорошее, зачастую даже закрывая глаза на какие-то не нравящиеся черты характера или манеру поведения. Нередко это выходило ей, как говорится, боком, но она не слишком огорчалась: все мы люди, все мы человеки, и ничто человеческое нам не чуждо. Если в принципе какие-то недостатки могут быть у людей вообще, то почему бы им не оказаться у данного, конкретного человека?.. Поэтому она большей частью предпочитала мириться с таким положением, стараясь уживаться со всеми людьми, с которыми вынужденно сталкивала жизнь, чем бессмысленно сетовать на неприятное соседство. Принимать окружающих как они есть – это и проще, и спокойнее.
«Работа» поначалу казалась нетрудной, даже приятной. Тем более что за нее, оказывается, еще и платили: по пять рублей за ночь.
…К половине одиннадцатого вечера Нина появлялась в лаборатории. Через полчаса, опутанная проводами, оклеенная датчиками, она ложилась спать в персональной кабинке. Больше от нее ничего не требовалось – только семь-восемь часов крепкого, здорового сна.
Утром она минут на сорок появлялась дома, кормила Сережку и мужа. Удивительное дело, у нее почему-то появилось даже немного свободного времени – по сравнению с прошлым. На Юру она переложила только два дела: вымыть посуду и проследить вечером, как Сережа уснет, а укладывала сына в постель она сама.
Ночи на субботу и воскресенье Нина проводила дома и кошмарно не высыпалась, хотя старалась все равно взять свои восемь часов сна.