III
В этот раз Ангел выглядел куда скромнее. Часовня вокруг него не меняла своих очертаний, и сам он казался похожим… я знал, что он услышит – но ничего не мог поделать: он походил на надувную куклу. На полуспущенный воздушный шарик серебряного цвета, кое-как порхающий над полом.
– Могу я спросить про Юку? – начал я.
– Нет, – наморщился он. – Не сейчас. Если ты серьезно относишься к происходящему, ты должен задать совсем другой вопрос.
Хоть я теперь относился к происходящему не просто серьезно, а даже и мрачно, других вопросов у меня не было.
– Ты должен спросить, – пришел Ангел на помощь, – что случилось с Кижем после того, как Павел воскресил его в Идиллиуме.
– Хорошо, – отозвался я послушно. – Что случилось с Кижем после того, как его воскресили?
– Павел подверг его страшному наказанию.
– За что?
– Киж совершил неподобающее деяние, – сказал Ангел. – Нечто такое, чего Павел не смог простить, несмотря на всю свою кротость. Воспользовавшись своим сходством с Павлом, Киж тайно овладел подругой и спутницей Павла Анастасией – причем успел совершить злодеяние много раз. Он считал, что имеет на это право, поскольку Анастасия совершенно точно относилась к числу прекраснейших женщин эпохи и, следовательно, была ему обещана. Когда все вскрылось, Павел был разъярен. Он отправил Кижа пешком в Сибирь. Мало того, Павел распорядился, чтобы будущие Смотрители тоже оживляли Кижа и ссылали его в Сибирь. Киж при этом должен помнить все свои прежние ссылки…
Я понял, куда он клонит.
– То есть мне надо будет оживить его и заново сослать?
Ангел кивнул.
– Но за что мне наказывать собственного предка?
– Не думай об этом как об экзекуции, – сказал Ангел. – Для каждого Смотрителя это важный шаг в овладении Флюидом. Не сделав его, ты не сможешь провести Saint Rapport. Как и все, что завещал нам Павел Великий, это действие имеет глубокий смысл.
– Ладно, – вздохнул я. – В чем же он?
– В управлении Флюидом есть три ступени. Павел назвал их «мертвая», «живая» и «предельная». Мертвая – это искусство обращения с материей. То, чему учил Менелай. Теперь тебе предстоит создать живое существо, причем сразу человека. Это и сложно, и легко. Легко, потому что тебе не надо ничего выдумывать. Киж – как бы форма, которая пропустила через себя уже много отливок. Воскресив Кижа, ты постигнешь «живую» ступень.
– Хорошо, – сказал я. – А зачем ссылать его в Сибирь?
– Затем, – ответил Ангел, – что никакой Сибири у нас нет. Тебе придется сотворить ее заново, как сделал Павел.
– Что? Всю Сибирь?
– В известном смысле да. Тебе предстоит создать своего рода мешок восприятия, или пространство возмездия, куда низвергнется Киж. По сути, это сотворение нового мира. Оно требует высочайшего душевного напряжения и мобилизации всех эмоциональных сил. Такая ступень власти над Флюидом называется «предельной».
– А я смогу это сделать?
– Сможешь, – улыбнулся Ангел. – Павел Великий продумал эту часть обучения будущих Смотрителей до мелочей. Высшие ступени только кажутся невозможным делом. Ты взойдешь на них легко и незаметно для себя, поверь. Помогут обстоятельства… Иди к себе и занимайся в уединении. Сперва ты должен изучить Сибирь – чтобы, возродив Кижа, ты был готов ко всему дальнейшему. Тебе пришлют необходимые материалы.
В тот же день фельдъегерь доставил мне большой коричневый пакет. В нем были старинные виды Сибири – рисунки и гравюры, в основном конца восемнадцатого века, а также несколько ветхих географических брошюр. Похоже, Ангел не шутил.
Около часа я изучал изображения заснеженных трактов, окруженных огромными пустотами – пространственными и смысловыми. Изредка в пустоте появлялись похожие на города остроги, похожие на остроги города и даже какие-то полярные кремли, ужасавшие своей претензией на красоту.
Сосланные реки в ледяных кандалах. Самоеды в мехах. Мосты, прогибающиеся под тяжестью намерзшего льда. Лошадки под высокими дугами, похожими на нимбы древних страстотерпцев.
Лошадок было особенно жалко – их-то за что впрягли? В общем, стало ясно, почему в Сибирь ссылали… Запомнить эти угнетающие картины не представляло труда – но я подозревал, что их будет сложно забыть.
Особенно неприятное впечатление на меня произвела одна французская гравюра, несколько отличавшаяся по стилю от остальных: она изображала так называемую «по́рочную избу» – такие, как следовало из разъяснительного текста, ставились когда-то на каждой почтовой станции, чтобы ссыльные, бредущие к ледяной смерти, могли получить по дороге очередную порцию розог.
Перед избой стояло корыто водки, откуда палачи пили перед экзекуцией, и громоздилась груда костей, похожих на скелет кита (сосланного, подумал я, за неловкий взмах хвоста в петербургском зоологическом саду – и засеченного пьяными эвенками насмерть).
Срок, отведенный на мои мнемонические упражнения, был рассчитан на среднюю память: несколько дней дали на то, для чего мне требовалась всего пара минут. В результате я не просто ознакомился с видами Сибири – я в нее попал.
В моей душе выл ледяной ветер. Но дело было не в картинках – чтобы он поднялся, достаточно было вспомнить о Юке. Видеть ее я не мог, забыть – тоже.
А еще я размышлял о себе самом.
Я всегда считал себя настоящим мужчиной. Так оно, видимо, и было, но раньше я не до конца понимал, что это словосочетание означает. Теперь же меня накрыла ясность.
Мы, мужчины, тщательно культивируем суровый героизм своего облика, думал я, – хотя, если разобраться, бритые черепа и небритые челюсти, подбитые ватой плечи и воинские амулеты на раскрытой груди являются просто разновидностью накладных ресниц, ибо выполняют симметричную функцию. Но изнутри мужчина – удивительно капризное и неблагодарное существо, наделенное этими качествами в пропорциях, давно выметенных из остальной природы естественным отбором.
Когда рядом спутница, по-настоящему близкая к совершенству, мужчина снисходительно отмечает, что его личная жизнь кое-как обустроена, – и даже ставит себе в карму ежедневные плюсики за то, что в душевной снисходительности прощает подруге ее смешные недостатки. Расплата наступает, когда спутницу отбирает судьба – и мужчина начинает понемногу припоминать, что такое физиологическое одиночество.
Со мной происходило именно это. Ужас и парадокс ситуации заключались в том, что Юка была по-прежнему рядом (если это слово применительно к ней вообще имело смысл) и в ней не переменилось ничего. Но я не мог ее больше видеть – по причинам, которые, полагаю, ясны.
Теперь любая мысль о ней за несколько секунд приводила к пропасти, откуда веяло сибирским абсурдом. Например, я думал, не тревожит ли бедняжку то, что я пропал на такой долгий срок, – и тут же вспоминал: беспокоить это может только авторский коллектив Оленьего Парка.
Мне хотелось позвать ее и объясниться полностью, начистоту – но я сразу вспоминал, с кем буду говорить на самом деле. В результате я начинал придумывать, что сказал бы за нее сам, если б создавал ее вместе с другими драматистами… Словом, любая мысль о ней обрывалась болью.
И вместе с тем я не перестал любить ее ни на миг. Юка, несомненно, существовала – она была отчетливо оформленной личностью. Ангел Воды говорил правду – то, что она появлялась в результате коллективного усилия некой группы специально обученных людей, не делало ее хуже.
Наоборот, это делало ее лучше. Она совершала меньше ошибок, потому что у нее (или у ее создателей, какая разница) хватало времени подумать. Если бы я только послушал Ангела и сохранил свое спасительное неведение, я до сих пор был бы счастлив.
Но было уже поздно.
Оставалось одно – исполнять свой долг. Это означало пропитываться духом Сибири, на знакомство с чем мне отвели так много времени. В результате я погрузился в холод, мрак и стужу куда глубже, чем это предполагали присланные мне географические материалы.
Когда фельдъегерь доставил мне второй коричневый пакет, я испытал большое облегчение оттого, что мое ледяное безделье наконец прекратилось.
В пакете была папка со старыми карандашными рисунками, две цветные гравюры и маленькая склянка с притертой пробкой. На рисунках был изображен некто очень похожий на Павла Великого. Я знал уже, что это Киж.
Рисунки принадлежали самому Павлу – тот, как оказалось, был отличным рисовальщиком. Они изображали разные мимические гримасы Кижа. Возможно, фиксируя их, Павел сознательно пытался запечатлеть свое творение непохожим на себя – чтобы доказать, что создал не двойника, а лишь зеркальную обезьяну. Это отчасти удалось – рисунки были безжалостными и смешными.
Гравюры не добавляли к образу Кижа ничего радикально нового. У него было лицо Павла. Но зато я во всех подробностях рассмотрел его офицерскую форму – это был мундир полковника. Странно, я думал, что Киж умер генералом.
В склянке оказались старые духи со сладким навязчивым запахом. Я понял, что ими когда-то душился Киж, – и тут же споткнулся о слово «душился», вспомнив про шарф и табакерку. Именно эта мысль вызвала окончательную кристаллизацию: теперь, закрыв глаза, я без труда мог его увидеть. Он был похож на Павла. Но не был Павлом.
В следующую нашу встречу Ангел выглядел лучше.
– Можешь приступать, – сказал он. – Сотвори Кижа. А затем сошли его в Сибирь.
– Звучит просто, – усмехнулся я.
– Но это действительно просто, Алекс. Сложность лишь в том, что само движение воли, создающей живое существо, очень особое. Нужно как бы искривить Флюид определенным образом. Это с непривычки может показаться извращением или даже святотатством.
– Что значит «искривить»? – спросил я.
– Надо заставить Флюид изогнуться так, чтобы он одновременно образовал зеркало и находящийся перед ним объект. Восприняв свое отражение в себе самом, Флюид решит, что этот объект – он. Что будет, разумеется, чистой правдой – но и на редкость хитрым обманом. Как только капкан защелкнется, мы получим новое смертное существо.
– А как превратить Флюид в зеркало?
– Ничего не надо делать. Флюид зеркален изначально.
– Когда я получу дальнейшие инструкции?
– То, что я сейчас сказал, и есть инструкции, – ответил Ангел. – Их вполне достаточно. Я даже наговорил лишнего – все необходимые сведения были в дневнике Павла. Этому нельзя научить. Можно лишь научиться. Ты все поймешь сам, когда примешься за дело.
– Но…
Он остановил меня ладонью.
– Может быть, рядовому алхимику этого было бы мало – но ты Смотритель, обладающий силой Ангелов.
– Вы дадите мне еще какой-нибудь совет?
– Только один, – улыбнулся Ангел. – Надень треуголку.
Вся сила Ангелов… Ангел Воды в последнее время не выглядел особенно сильным. К счастью, я подумал это, уже выйдя из часовни.
Но Ангел говорил правду.
Моя задача была не так уж сложна, особенно по сравнению с тем, что совершил когда-то Павел. Этот титан, стоявший у колыбели нашего мира, ваял свое детище прямо из потока Флюида, как скульптор лепит из глины смутно проступающую в его воображении фигуру. При этом неизбежны были просчеты и ошибки – они, вероятно, и объясняли столь странный результат.
Мне же предстояло всего лишь оплотнить уже существующий объект: вырвать его из пространства мысли и соединить с материальной основой. Мне не надо было задумываться над обликом моего творения, над его характером, над его воспоминаниями и привычками – все это каким-то образом уже существовало. От меня, по сути, требовался просто акт воли.
Киж был идеальным манекеном для тренировки еще по одной причине: воплощая его заново, я не вторгался в область Промысла, а оставался как бы в тени магического акта, совершенного когда-то Павлом. Никколо Третий назвал этот принцип главным законом нашего мира; очень разумно было придерживаться его в таком рискованном начинании, как мое.
Секретная лаборатория Михайловского замка, где все Смотрители проходили через это испытание, полностью повторяла по форме петербургскую лабораторию Павла – только была перенесена на верхний этаж. Она давно пришла в запустение – но ее специально не ремонтировали, чтобы сохранить жутковатый отпечаток столетий.
По традиции я должен был войти в лабораторию один. Поднявшись в этот старомодный лофт по винтовой лестнице (ее касались когда-то ботфорты Павла), я с трудом открыл тяжелую дверь. Мне сразу стало не по себе.
Лаборатория напоминала высоко вознесенный склеп. Если не считать длинного дубового стола и двух стульев, комната была совершенно пуста. Запах мышей и сырости, тусклые стекла окон, желтые и синие пятна на сводах потолка – такое трудно было подделать.
Я увидел в стене нишу, упомянутую в дневнике. Именно в ней, видимо, раз за разом возникал Киж. В этом углублении было что-то зловещее – из его стен до сих пор торчали ржавые крючья.
Минуту или две я пытался представить, как лаборатория выглядела при Павле – а потом понял, что просто оттягиваю время.
Надев треуголку, я сосредоточился. Соединив в своей памяти все, что составляло Кижа – запах его духов, запечатленные Павлом гримасы, цвета его мундира, – я собрал вокруг себя вихрь Флюида и вместе с ним вовлекся в невыразимый волевой акт, велев Флюиду заполнить созданный мною образ.
Начать было легко – как оттолкнуться ногами от края крыши. Но уже в следующую секунду мне стало ясно, насколько опасны подобные опыты.
То, что я делал, действительно напоминало отливку статуи из расплавленного металла. Но в форме оставалось слишком много дыр. Хоть я и вообразил Кижа со всею доступной мне тщательностью, этого оказалось недостаточно, и в мой ум впились тысячи крохотных коготков. Каждый из них был маленьким вопросом, который как бы задавала мне одна из занятых творением бесчисленных сущностей…
Я не смог бы ответить всем – но к счастью, можно было просто оставить Кижа таким, каким он отпечатался в памяти Флюида.
Теперь я понял, до чего ничтожны мои способности по сравнению с Павлом Великим: когда тот создавал двойника, подобной опции у него не было. Впрочем, великий алхимик тоже, скорее всего, не отвечал на эти бесчисленные вопросы сам – такое превосходило человеческие силы. Он использовал энергию чужих ожиданий, мастерски возбужденных его якобы ошибочным приказом. Именно для этого он и выращивал столько лет своего Кижа из домыслов и слухов.
Чем глубже я вовлекался в алхимический процесс, тем лучше понимал, в какую авантюру ввязался.
Инструкция Ангела оказалась неполной. Недостаточно было разделить Флюид на образ нового существа и зеркало. Зеркальный Флюид обязательно должен был окружить зарождаемое сознание со всех сторон – но при этом новому существу и отражающему его зеркалу следовало оставаться одним целым.
Выходило, что они могли соприкасаться лишь одной точкой, и спрятать ее можно было единственным способом – поймав в ней сознание создаваемого существа. После этого пузырь немедленно начинал видеть свои отражения во Флюиде со всех возможных сторон – и решал, что он действительно есть. В известном смысле это было правдой.
Присутствующая здесь изощренность напоминала даже не святотатство, как сказал Ангел, а продуманное военное преступление. Но ужас был в другом. Во время манипуляций с Флюидом мне стало ясно, что и сам я, и все другие люди скроены по такому же точно образцу: иного механизма просто не существовало.
Читая когда-то в древних книгах, что «я» – преграда, отделяющая человека от его вечного источника, я всегда понимал это в туманно-возвышенном смысле, даже отдаленно не представляя грубого практического смысла этих слов.
Теперь я понял наконец, что они значат.
Дети, думал я, иногда берут обрывок воздушного шарика, засасывают тонкую резину в рот и перекручивают ножку, создавая новый воздушный шарик – крохотный и очень туго натянутый. А потом с грохотом взрывают его, ударяя о стену… Я и сам развлекался так в детстве, совершенно не догадываясь, что моделирую свою собственную суть – и рождение, и смерть.
Но я размышлял об этом недолго: алхимический процесс требовал слишком серьезной концентрации, чтобы отвлекаться на философию.
На самом деле Ангел был прав – нюансы выяснялись во время работы сами. Я мог не волноваться, что забреду куда-то не туда. Маршрут был один, и Флюид хорошо его знал. Мало того, Флюид безропотно подсказывал, что и как следует делать, хотя сама суть моих манипуляций заключалась в том, чтобы обмануть его самым неприглядным способом.
Внешне все выглядело просто. Подняв руки и повернув их ладонями к темной нише, я ушел в глубокое сосредоточение, позволив Флюиду открыть мне все то, о чем я только что рассказал. Никаких пассов я при этом не совершал – подозреваю, что Месмер в свое время делал их исключительно из артистизма.
Когда мне удалось правильное волеизъявление (теперь я знал, что это сложно лишь в первый раз), раздался сухой треск – и комнату заполнили разноцветные огни, подобные северному сиянию. Сияние было густым, как туман в дождливое утро – и совершенно скрыло за собой стенную нишу.
Aurora Borealis, подумал я, опуская руки. Павел и Франц-Антон не зря выбрали это имя…
Дело было сделано.
Прошло полминуты, сияние рассеялось – и я увидел Кижа.
Он стоял на коленях. На его руках были кандалы, прицепленные к стенным крючьям (я не сковывал его специально – но испытал облегчение при виде этого железа).
Киж был в точности таким, каким я его представил: мундир, двууголка с опушкой, курносое лицо, чуть бульдожьи глаза навыкат. На полу перед ним лежал мешок – залатанный и объемистый, перевязанный розовой лентой (с похожим часто рисуют новогоднего Дедушку Клауса). А рядом был какой-то рулон – не то одеяло, не то свернутый матрас.
Ни мешка, ни одеяла я точно не создавал. Видимо, мироздание представляло себе Кижа лучше меня.
– Полковник, – позвал я. – Слышите меня?
Киж обвел комнату глазами и остановил взгляд на мне – вернее, на моей шляпе.
– О-о-о, – простонал он, – о-о-о-о!
Похоже, бытие опять было ему не в радость.
– Полковник, – сказал я, – вы меня узнаете?
– Конечно, – ответил Киж почему-то по-немецки. – Ты истязатель, раз за разом вызывающий меня к жизненной муке – и обрекающий затем на боль смертную… Может быть, ты Павел, я не знаю. Зачем ты будишь меня вновь?
Я понял, что дело в черной маске, которую я на всякий случай надел перед процедурой. Должно быть, я выглядел несколько эклектично – кроме маски и треуголки, на мне был оранжевый домашний халат, похожий на монашескую одежду. Мне стало даже лестно от мысли, что древнее творение Павла принимает меня за своего создателя.
– Я не Павел, – сказал я.
– Верно ли это? – спросил он недоверчиво. – Сними свою маску.
Я снял маску – и тут же об этом пожалел.
Бульдожьи глаза Кижа вдруг словно прыгнули к моему лицу, и мне показалось, что какая-то едкая воля кислотой затекла в мой мозг, сразу растворив в себе все мои тайны. Меня будто парализовало, а Киж вглядывался в меня все глубже и пристальней – пока наконец не втянул свою умственную кислоту назад. Только после этого я пришел в чувство.
– Да, – сказал Киж по-русски, – ты не Павел. Теперь я верю.
Сложив пальцы лодочкой (на одном из пальцев блеснул синим камнем большой перстень), он легко вынул руки из кандалов, подошел к столу и сел за него.
– Я, вероятно, скоро покину вас, ваша экселенция, – сказал он, переходя на «вы». – Ведь так?
Я ощутил, что это «вы» понизило мой статус: на «ты» называют богов и героев, к которым Киж, похоже, меня более не относил. Правда, я и сам почему-то называл Ангела Воды на «вы»… Я снова надел маску, но Киж уже утратил ко мне интерес.
– Меня зовут Алекс, – сказал я. – Скажи, за какой проступок Павел наложил на тебя столь тяжелую кару?
Киж надменно улыбнулся.
– Я хочу есть, ваша экселенция. Вина и жаркого. Перед ссылкой мне удается нормально поесть лишь один раз. Если считать на ваши годы, я не ел лет семь или около. Обычно в этой комнате меня вкусно угощают. Не нарушайте порядок, заведенный вашими предшественниками.
– Но я должен…
– Я голоден, ваша экселенция, – перебил он. – Вы совершили серьезный грех, вернув страдающее сознание к жизни, так не усугубляйте же мою боль и муку. Они с каждою минутой становятся все сильнее! Если угодно, я могу заплатить…
Он сунул руку в карман, и я увидел на его ладони серебряный павловский глюк. Отчего-то я подумал, что он показывает его каждому очередному Смотрителю, стараясь сохранить хотя бы тень собственного достоинства, и мне стало его жаль.
– Хорошо, – сказал я. – Я постараюсь что-нибудь устроить.
Выйдя из лаборатории, я закрыл за собой дверь и повернул в ней ключ на два оборота.
Как назло, мне долго не попадался никто из прислуги – казалось, все специально куда-то попрятались. Наконец в одном из коридоров двумя этажами ниже мне встретилась всклокоченная счастливая горничная – она, должно быть, возвращалась к себе после свидания с садовником.
Я велел ей пойти на кухню и принести в лабораторию вина и жаркого. Она долго не понимала, где находится лаборатория. Мне пришлось лично отвести ее к самой двери и вывести назад. Затем я ненадолго спустился к себе и зачем-то освежил в памяти виды Сибири – говорю об этом, чтобы было понятно, как я нервничал.
Когда я вернулся в лабораторию, ключ по-прежнему торчал из двери, но я ощутил внезапную тревогу. Мне показалось… Нет, этого не могло быть, но мне показалось, что в воздухе разлит еле заметный аромат духов Юки.
Повернув ключ на те же два оборота, я раскрыл дверь и шагнул в комнату.
Увиденное потрясло меня настолько, что мне померещилось, будто моя душа – или воспринимающая сила сознания – покинула тело и смотрит одновременно на меня самого, входящего в лабораторию (оранжевый халат, черная маска с блестящими прорезями глаз, треуголка), и на то, что творится в комнате (лежащая на столе Юка, задранное до груди зеленое платье, стоящий рядом Киж со спущенными штанами, проворно двигающий бледным голым задом, где проступает малиновый чирей).
Самым же страшным был хриплый женский стон, хорошо знакомый мне по собственной спальне.
Глаза Юки были закрыты – а лицо искажал тот хищный оскал счастья, за которым я столько ночей отправлялся в долгие и рискованные экспедиции, без всякой уверенности, что сумею еще раз высечь эту искру из наших тел. У Кижа это каким-то образом получилось без всякого труда, с первой попытки – даже времени прошло не так много.
Он глядел на меня выпученными в издевательском ужасе глазами, а его бледные чресла работали все быстрее и быстрее. А потом он отпустил одну из ног Юки, и, не прекращая своих омерзительных рывков, отдал мне честь.
– Прекратить! – заорал я. – Молчать! Смирно!
Я по-прежнему как бы глядел на себя со стороны, и мне пришло в голову, что, судя по нехарактерным для меня выкрикам, в меня вселился дух самого Павла – и мы сейчас разыгрываем сцену, случившуюся в этих стенах больше двух столетий назад.
Мой крик, однако, был так страшен, что Юка пробудилась. Посмотрев на меня, а затем на склонившегося над ней Кижа, она яростно оттолкнула его, соскочила со стола и, жутко побледнев (это действительно было жутко, потому что миг назад ее щеки покрывал румянец наслаждения), бросилась прочь из комнаты.
Я сразу забыл про Кижа – и побежал за ней.
Мне не удалось настичь ее на винтовой лестнице. Мы пронеслись по коридору к лестничной площадке и через несколько секунд уже мчались вниз по ступеням – она на один этаж ниже. Ни единой мысли о медиумах Оленьего Парка не возникло в моей голове. Во мне остались только сострадание, любовь и жалость.
Я боялся, что не успею ничего ей объяснить и она вот-вот сделает с собой что-то страшное. Например, бросится в лестничный пролет… Но этажом ниже Юка исчезла в коридоре. Когда я оказался там же, она была уже далеко – и на моих глазах повернула за угол. А когда я добежал до угла, впереди ее не было.
Я не мог понять, куда она делась.
Передо мной был длинный коридор, увешанный картинами. В нем стояли две архаичные статуи – из той немыслимой древности, когда мраморные герои еще не обзавелись рельефными животами и стояли перед скульптором по стойке «смирно». Статуи были слишком маленькими, чтобы за ними спрятаться. Дверей здесь не было. Штор или портьер – тоже.
Юка словно растворилась в воздухе. Ее покои располагались за углом, но добежать до него она все равно не успела бы.
Самое время было ее навестить.
Меньше чем через минуту я распахнул дверь в комнату, служившую ей гостиной. Там никого не было. Но одна из внутренних дверей тут же открылась, и передо мной появилась Юка.
На ней было домашнее платье. Но не зеленое, как минуту назад. Оно было бледно-розовым.
Увидев меня, Юка открыла от радости рот.
– Алекс! Ну наконец-то!
– Где ты сейчас была? – спросил я строго.
– Здесь… Где же еще? Что случилось?
На ее лице было такое искреннее недоумение, что я сразу же решил ничего ей не говорить. Я оглядел комнату. На стене висели несколько античных редкостей, и среди них испанская фальката – кривой кавалерийский меч, ужасавший когда-то римских солдат.
– Ты пойдешь со мной, – сказал я Юке и снял фалькату со стены.
– Алекс, что случилось? Я никогда не видела тебя таким.
– Идем, – повторил я.
– Подожди, я приведу себя в порядок.
Я хотел сказать, что она и так в полном порядке, – но вспомнил волну жалости и любви, только что прошедшую через мое сердце, и решил не перечить.
Юка переодевалась долго. Я ходил по комнате, помахивая фалькатой, и успел многое передумать.
Во-первых, ее зеленое платье: даже если бы она каким-то чудом ухитрилась добежать до двери, она не успела бы снять его и надеть другое. Во-вторых… У меня все не шел из головы этот высасывающий душу взгляд Кижа, впившийся в мои глаза, когда я снял маску. Мало того, я точно вспомнил теперь, что в последний раз видел Юку именно в зеленом платье. Могло ли быть, что Киж проник в мою память…
– Именно так, – сказал Ангел Воды.
Я увидел его размытую фигуру, висящую в воздухе передо мной. В этот раз я его не звал – он появился по собственной инициативе.
– Киж – дитя Павла, – сказал Ангел, – и обладает властью над Флюидом. Она досталась ему случайно – просто как тень способностей творца.
– Киж может создать из Флюида Юку?
– Нет, – ответил Ангел. – Но он может обмануть медиумов Оленьего Парка, ненадолго притворившись перед ними тобой.
– Как?
– Через тот же механизм, посредством которого ты спускаешься в его петербургскую эфирную оболочку. Только здесь этот механизм работает в другую сторону. Медиумы думали, что Юка с тобой.
Меня передернуло.
– Она что-нибудь помнит?
– Нет. Она… Вернее, они… В общем, можешь считать, что это было не с ней. Той Юки уже нет.
– Я убью Кижа, – сказал я.
В этот момент Юка вышла из-за двери.
– Я готова… С кем ты тут говоришь?
Было непонятно, чем она занималась столько времени – я не увидел никаких изменений в ее наряде. А потом заметил, что у нее чуть по-другому уложены волосы.
– Идем, – сказал я. – Я представлю тебя одному господину. Пусть он напоследок увидит тебя еще раз.
– Алекс… Ты меня пугаешь.
Когда мы шли по коридору, Ангел снова сгустился в воздухе передо мной.
– Алекс, – сказал он, – не вздумай убивать его.
– Почему?
– Потому что именно этого он и желает. Ты полагаешь, ему очень хочется в Сибирь? Он уже сделал свое дело, и смерть будет для него просто избавлением от мук холода и голода. Получится, он проехался зайцем.
– Тогда я убью его медленно, – ответил я. – Сначала отрублю руки, потом ноги…
Юка в ужасе смотрела на меня, не понимая, с кем я говорю. Должно быть, она решила, что я сошел с ума.
– Ты не первый, с кем это случилось, – сказал Ангел.
– Что значит – не первый?
– Киж поступает так с каждым Смотрителем. Их подруги – всегда прекраснейшие женщины эпохи, а слово, данное Павлом, не имеет срока давности. Но убили его только два раза, остальное время ссылали в Сибирь. Найди в себе силы сделать должное. Теперь в твоем сердце достаточно искренней ярости, чтобы у тебя все получилось.
– Так это специально так придумано? – прокричал я, яростно махнув фалькатой, и Юка шарахнулась в сторону.
– Таков порядок, установленный Павлом, – сказал Ангел. – Со всеми Смотрителями при этом испытании – тяжком, не спорю – происходит одно и то же: возникает сильный эмоциональный вихрь, совершенно необходимый для сотворения нового пространства. Но не все впадают в такую истерику, как ты, Алекс… Веди себя прилично, твоя подруга от тебя в ужасе.
Это было правдой – но я был на таком взводе, что даже не задумался, кого Ангел имеет в виду – драматистов и мимов Оленьего Парка или их воплотившийся в женское тело спектакль, шагавший рядом. Впрочем, когда мы дошли до лаборатории, я уже взял себя в руки.
Ангел был прав.
Киж хотел, чтобы я его убил – не зря ведь первыми его словами, сказанными как бы спросонья, оказалась жалоба на муку жизни. Если он помнил происходившее при каждой прошлой ссылке, ему ведомы были и жизнь и смерть, и он, видимо, предпочитал смерть очередному северному путешествию. Сколько их у него уже было? Десять? Двадцать? Его ведь пару раз убили на месте…
– Это сделали Смотрители, предпочитавшие мальчиков, – сказал Ангел. – Их не связывало данное Павлом слово. К тому же Киж как-то совсем уж по-казарменному обошелся с их любимцами – в однополой любви он, как требует славянская традиция, презрителен и жесток. Но тебя слово Павла связывает. Не окажись первым Смотрителем, кто его нарушит.
Я криво улыбнулся.
– Нет… Теперь я понимаю. Хитро задумано, господин полковник… Но не пройдет. Ты у меня попляшешь…
– Вот это уже лучше, – сказал Ангел. – Всегда в первую очередь помни о своем долге.
Он исчез, оставив меня вдвоем с Юкой, шедшей в нескольких шагах позади. Бедняжка опасалась, видимо, что я задену ее фалькатой.
Но я уже перестал ею размахивать – теперь моя злоба не бурлила, как лава извергающегося вулкана, а клокотала под крышкой сдерживающей ее воли, словно на медленном огне – не расплескиваясь, но и не утихая. Я мог только дивиться мастерству, с каким Ангел привел меня в это инженерно выверенное состояние – причем к тому самому моменту, когда мы с Юкой вернулись в лабораторию.
Киж сидел за столом спиной к двери – и закусывал. Перед ним стоял поднос с жарким, графин вина и бокал. Здесь же была и горничная – она сидела напротив Кижа и слушала его рассказ. Когда я появился в дверях с фалькатой в руке, она подняла на меня круглые от ужаса глаза, – но Киж, занятый жарким, ничего не заметил.
– Самая красивая была у Антона Второго, – говорил он, жадно уплетая мясо. – Он потому что сам скульптор был, классического разумения человек. Он ее из греческой статуи приспособил. Знаешь, безрукая такая. Только себе, конечно, с руками, все как положено. Она хоть в теле была. Я два раза успел, пока он за стражей бегал. А нынешние… Ни подержаться, ни ущипнуть. Как на пустой телеге ехать – только синяки набьешь. Последние сто лет вообще безмясые, одна видимость.
Меня поразило, что Киж успел переодеться – теперь на нем был перелатанный ватный балахон с красным ромбом на спине, а на голове – дурацкая облезлая шапка с задранными вверх ушами.
– Кто это? – спросила Юка.
Киж обернулся. Я ожидал, что он хотя бы поглядит на Юку, но он даже не обратил на нее внимания, словно она была предметом меблировки. Почему-то это оскорбило меня сильнее всего, и моя рука с фалькатой сама прыгнула вверх.
– Алекс! – крикнула Юка. – Прошу тебя!
Но я уже справился с собой. Направив подрагивающий стальной клинок в нишу, откуда совсем недавно вылупился мой жуткий гость, я собрал весь свой гнев, всю бушующую во мне ненависть, все свое оскорбленное и растоптанное достоинство – и, взмыв на их обжигающей волне над временем и пространством, закричал:
– В Сиб-и-и-ирь! Пешко-о-о-м! Шагом а-а-арш!
И опять мне почудилось, будто эти слова исторг из себя не я, а овладевший мною дух великого императора, привычного не только к тишине алхимической лаборатории, но и к грохоту солдатских сапог.
Вслед за этим произошло нечто невообразимое – и совершенно мне прежде незнакомое.
Мне показалось, что я – камень в плотине. Сзади была бесконечная толща Флюида, давившего мне в спину. А единственная щель, сквозь которую Флюид мог вырваться на свободу, осталась на острие моей фалькаты.
Конец ознакомительного фрагмента.