Алексий Иванов прожил в деревне всю свою жизнь, но, скорее всего, от него и восприняли сыновья неутоленное стремление к иному жизненному укладу. Семейные традиции в этих краях суровы и непоколебимы, родительский авторитет непререкаем, только с благословения отца могли сыновья покинуть дом и пуститься в отлучку, как в плавание.
И с разрешения помещика, разумеется.
Для того такой оборот дела был не без выгоды: при оформлении отпускной, разрешения на отлучку, заключался договор о финансовых обязательствах крепостного перед хозяином. И для домочадцев отлучные деньги были немалым подспорьем: с пашни не разговеешься – земли скудные.
Зато места – бойкие.
Это теперь кому-то кажется, что деревни, где жили братья, скучились в «медвежьем углу». Да нет – рядом были славные города Углич28 и Мышкин29, а в соседней Тверской губернии поблизости Кашин, тоже неплохой городок, да и до Москвы, если разобраться, рукой подать.
Н.В. Гоголь обессмертил ярославских, написав:
«Эх, тройка! Птица-тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик…»
Нанимались ярославские в приказчики, половые, стояли за буфетной стойкой, выбивались в управляющие мелкими лавками или складами.
В Кашине один из торговых купеческих домов занялся не столько транспортировкой и перепродажей вина, сколько воспроизведением изделий подобного рода да еще «сдабриванием» их. В чем заключалось сдабривание, хозяева хранили в тайне, но не существует хозяйских тайн, которые не становятся известными приказчикам.
Судя по тому, куда повернула история рода позднее, братья не обошли вниманием тот кашинский опыт. Однако для того, чтобы открыть свое дело, необходим был стартовый капитал. Как ни трудолюбивы братья и сколь ни скаредны они в быту, запас прирастал медленно. Яков и Арсений Алексиевы, управляющие в Москве одним из ренсковых погребов30, где распивочно, на вынос и оптом продают виноградные вина, спиртовые настойки и наливки, выписывают из деревни младшего брата Ивана, определяют его мальчиком на побегушках.
Шел 1818 год. Три брата сообща начали создавать семейное дело.
Сами братья еще ничего не производили, собственным делом не владели, а служили при чужом деле, но батюшка всегда с гордостью рассказывал об этом событии, так как для него, для его братьев тот год был важным и переломным: они уже понимали, что с прежней жизнью крепостных будет покончено навсегда.
Через десять лет в Москву приедут еще двое братьев, Венедикт и Григорий, Яков попытается затеять собственное дело, но потерпит крах, вернется в деревню и умрет от чахотки.
Первый прорыв к самостоятельному делу, но не к тому, которое впоследствии прославит род, совершит Григорий сын Алексиев. Он отступится от Москвы, выберет Углич, оживленный торговый центр на перекрестке дорог, и заключит с женой купца первой гильдии Василия Михайловича Зимина, Ольгой Дмитриевной, договор об аренде верхнего этажа дома по Спасской улице и деревянного флигеля – для устройства гостиницы, бильярда и ресторана.
Чтобы оформить сделку, Григорию Алексиеву необходимо было получить от своих помещиков особый аттестат, дающий право хозяйствования. В этом документе впервые появится наша фамилия – Смирнов. Этот аттестат хранился в архиве батюшки.
«…выданный от Мышкинского помещика Титулярного советника и Кавалера Михаила Степанова Скрипицина крестьянину сестры моей родной Надежды Степановны дочери, жены Демидовой, Ярославской губернии Мышкинского уезда деревни Лучкина Григорию Алексееву Смирнову на право содержания в городе Угличе гостиницы и всех в оной заведений, который известно мне, что поведения хорошего и беспорочного, в предосудительных поступках не замечен, в штрафах и под судом нигде не бывал, почему и к содержанию означенной гостиницы допущен быть может, в чем утверждаю собственною своею подписью.
Титулярный Советник и Кавалер
Михаил Степанов сын Скрипицин.
Декабря 10 дня 1835 г.»
1818 год будет очень важным годом и для России.
Именно в тот год император Александр I поручил Аракчееву31 подготовить секретный проект об освобождении крестьян.
Суть его так и осталась тайной – Николай I, взошедший на престол под грохот картечи на Сенатской площади32, затею старшего брата сгоряча отбросил, однако о ней не забыл: стране, только что задушившей польское восстание и надолго увязшей в кавказской войне, пренебрегать интересами самого многочисленного слоя населения не следовало. Но деятельность и этого секретного комитета была не столько засекречена, сколько бесплодна. Николай I догадывался о необходимости перемен, однако мысль о них гнал с порога.
Куда больше императора занимала прочность устоев – так, как он эти устои понимал. Едва ли не первыми его реформаторскими шагами были создание тайной полиции и ужесточение цензуры: «Запрещается всякое произведение словесности, не только возмутительное против правительства и поставленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение».
А вот к 1835 году изменится уже многое.
В России почти всегда жизнь проистекает не благодаря, а вопреки – искусства, можно сказать, процветали. В том, 1835-м, Гоголь издал «Тараса Бульбу» и «Записки сумасшедшего», Лермонтов закончил драму в стихах «Маскарад», Верстовский33 представил на суд меломанов оперу «Аскольдова могила», Глинка – «Жизнь за царя», а Пушкин уже написал: «Пора, мой друг, пора…».
Павел Демидов34, один из последних представителей великого уральского рода русских промышленников, владелец богатейших сибирских сталеплавильных заводов, в том году особенно удачно играл в карты: уральское село Шайтановка было заселено им крепостными, выигранными в карты у помещиков Рязанской и Черниговской губерний.
Сергей Мальцев, из боковой ветви рода предпринимателей Мальцевых, вышедший в отставку генерал-майор, начал штатскую жизнь с причуды: построил в своем симеизском поместье хрустальный двухэтажный дворец, но затем занялся модернизацией металлургического производства, наладил рельсопрокатный завод.
Братья Черепановы построили первый в России паровоз, на 2-й Московской выставке российской мануфактуры особо отмечены достоинства фабрик Тимофея Прохорова и Ефима Гучкова: эти фамилии с другими именами не раз встретятся в очерках русского предпринимательства.
Батюшке Петру Арсеньевичу в начале 1836 года исполнится пять лет. Через два года он начнет работать мальчиком на побегушках в ренсковом погребе своего дяди Ивана Алексеевича на Варварке, 10.
Пройдет еще четверть века, прежде чем Арсений Алексеевич Смирнов сделает своего младшего сына Петра полноправным хозяином принадлежащего ему погребка.
Думая о своем батюшке, я с гордостью констатирую: он оказался самым удачливым в разветвленном сообществе сыновей и внуков Алексия Иванова. Был ли он упрямее и талантливее других или сама судьба ему ворожила, но в конечном его успехе сыграли роль усилия всех сородичей, оставивших в XIX веке родные ярославские места и отправившихся на покорение Москвы.
Поначалу лучше, чем у других Смирновых, дела шли у Ивана Алексеевича Смирнова, дяди отца. В купеческой Москве его называли «Смирнов с Варварки». Но не сразу.
В 1818—1819 и 1826—1829 годах он управлял делами в ренсковых погребах то одного, то другого купца, возвращался назад в деревню, но Москва затягивала, и с 1834-го Иван Алексеевич окончательно перебрался в столицу.
Через шесть лет успешной работы он выкупает из крепостной зависимости себя, жену и сына, а у московского купца Александра Алексеевича Яковлева, своего дальнего родственника, приобретает в собственность ренсковый погреб на улице Варварка.
Это всего лишь начало нашего семейного дела.
Впоследствии ему будут принадлежать водочный завод на Берсеневской набережной и соседние владения, филиалы завода в Нижнем Новгороде, амбары в Старом Гостином дворе.
В ренсковом погребе на Варварке сначала мальчиками на побегушках, потом приказчиками будут работать его племянники – сын Григория Алексеевича Николай, дети Арсения Алексеевича Яков и Петр, а также брат Венедикт и его сыновья Николай и Дмитрий.
Эти двое позднее станут партнерами Петра Арсеньевича Смирнова, моего батюшки.
Свои дела Иван Алексеевич вел солидно. Скупал весь урожай кизлярских вин в Дагестане, в Петровске построил коньячный и спиртовой заводы с подвалами, складами и виноградниками, а в селе Парки, в том же Дагестане, устроил оптовый склад русских виноградных вин, где производилось их сдабривание.
Торговал он широко, производя и выдерживая почти триста наименований винно-водочной продукции, включая иностранные вина от лучших поставщиков. Привлекала покупателей и затейливо подобранная посуда.
Иван Алексеевич усердно занимался благотворительностью, делал щедрые пожертвования церкви, за что и был удостоен орденов Святого Станислава35 III и IV степеней.
Оставленное им состояние оценивалось в 1 миллион рублей, но слава его не перешагнула пределы России. Наследники, сыновья Сергей и Александр, поначалу знавали взлеты – международного признания добились и получили на выставке в Чикаго золотые медали, на которых смирновская фамилия была впервые воспроизведена латиницей – «Smirnoff»; реконструировали завод, усовершенствовали сбыт, но допустили существенный промах, который дорого обошелся.
Фирма «Ивана Алексеевича Смирнова Сыновья» не имела права именоваться Поставщиком Высочайшего Двора и помещать на своих вывесках Государственный герб, однако братья решили, что обойдется, и поместили герб.
Не обошлось. Назрел скандал. Надеясь как-то поправить положение, Сергей Иванович Смирнов, фактический глава Торгового дома, продал восемь амбаров из девяти, но делу это не помогло.
Пробовал себя на поприще собственного производства «питий» и Николай Григорьевич Смирнов, сын Григория Алексеевича, успешно развернувшего гостиничное и торговое дело в Угличе.
Но Григория Алексеевича в сравнительно молодом возрасте сразила «водяная болезнь», сахарный диабет.
Его вдова вышла из купеческого сословия и вместе с сыновьями записалась в мещане. Один из них, Николай, начал работать у дяди, Ивана Алексеевича, в ренсковом погребе на Варварке, 10; затем на водочном заводе двоюродного брата, Петра Арсеньевича. Стал купцом второй гильдии, владел водочным заводом и заведением по производству русского шампанского. В этих занятиях, однако, не преуспел – был объявлен несостоятельным должником.
Одним из самых крупных его кредиторов оказался Петр Арсеньевич Смирнов. Он решил дело по-семейному, мировой сделкой, но производством «питий» Николай Григорьевич более не занимался, да и сын его Петр Николаевич был успешен только в торговле. Дело, пожалуй, тут само выбирало, и выбрало оно Петра Арсеньевича.
Кстати, восемь амбаров в Старом Гостином дворе, которые вынужден был продать Сергей Иванович Смирнов, купил Петр Арсеньевич Смирнов.
…Батюшка любил и уважал своего дядю, Ивана Алексеевича Смирнова, хотя тот никогда не давал поблажек своим племянникам – семилетний Петя целый день крутился как волчок: подметал полы, надраивал самовары, мыл посуду, чистил приказчикам сапоги и носился не жалея ног по Москве, выполняя различные поручения.
Дядя при этом не был скуп и платил щедро: пятак в день. Был даже щедр: тумаки и подзатыльники отпускались без счета. Мальчишка зла не таил, понимая: это для дела. Мальчишка был усерден и приметлив.
Вновь появился он на Варварке, 10, уже в пятнадцать лет – пригожий и статный.
Уже не Петька, а Петр, хотя пока не Арсеньевич, он работал у дяди приказчиком и учился всему, что, по его разумению, могло пригодиться в дальнейшем. Здесь же трудился и его отец, Арсений Алексеевич. У того было две цели: овладеть технологией винно-водочного производства – и ты, Петруха, все примечай! – и прикопить денег, чтобы освободиться от крепостной зависимости.
Это удалось ему только в 1857 году – он выкупил себя, жену Матрену Григорьевну, сыновей Якова и Петра; с той поры обосновался в Москве.
Он был исполнен радужных надежд: если не ему, то сыну – больше всего он верил в Петра – удастся достичь настоящего успеха.
Еще не было отменено крепостное право.
…В середине 1858 года Арсений Алексеевич купил у зятя Ивана Алексеевича, купца Льва Петровича Беляева, небольшое строение на Овчинниковской набережной, неподалеку от дома Морковкиных на Пятницкой улице.
В доме купца Беляева Арсений Алексеевич открыл ренсковый погреб; приказчиками у отца работают Яков и Петр. Вместе с сыновьями Арсений Алексеевич входит в московское купечество третьей гильдии и все в том же, 1858 году женит сына Петра на дочери купца, Наталии Александровне Таракановой.
Это был второй брак моего батюшки. Первый был недолог – умерли и жена, и двухмесячный сын.
Но теперь, по разумению Арсения Алексеевича, Петр твердо стоит на ногах. Не задумываясь над тем, что Яков старше, Арсений Алексеевич передает Петру управление ренсковым погребом; Яков да и сам Арсений Алексеевич остаются там приказчиками.
В ренсковом погребе Петру Арсеньевичу тесно – он арендует еще один, у Василия Григорьевича Морковкина. Торговли винами Петру Арсеньевичу мало – он объявляет капитал в 5000 рублей как купец второй гильдии: это звание дает ему право не только торговать, но и заниматься производством винно-водочной продукции.
– Вот и решайте, Евгения Ильинична, – говорю я вдове брата, – откуда считать начало смирновского дела – либо с 1860-го, если по факту; либо с 1818-го, если по истории нашей семьи…
…В жизни мой батюшка был образцом ответственности и порядочности. Не знаю ни одного случая, чтобы он нарушил данное им слово. Не помню, чтобы он обманул кого-то из семьи – супругу ли, детей ли. Никогда я не видел его пьяным или в гневе. Не ругался он и бранными словами. Я помню его неизменно строгим, затянутым в черный фрак или сюртук. Часто он уезжал за границу – то в Париж, то в Мадрид, то в Филадельфию, откуда неизменно привозил нам всем богатые подарки.
Наши семейные обеды проходили чинно, по-купечески. Никто из домашних не имел права притронуться к еде без его разрешения.
Он всегда читал перед обедом молитву: «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеше им пищу во благовремении: отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволенья»…
И только после его слова «Аминь!» мы все осеняли себя крестом и принимались за еду.
Как-то раз после обеда, еще будучи маленьким, я сидел у него на коленях и играл цепочкой от его часов. Петр Арсеньевич смотрел на меня влюбленными глазами.
И тогда, собравшись с духом, я спросил:
– Батюшка, а чего ты такой хороший?
– Как понять?
– Ну, все говорят: «Вот, Петр Арсеньевич, он такой хороший!»
– А кто говорит-то?
– Да все! И матушка, и рабочие, и дед Ломакин…
– Сам не знаю. Каждый, наверное, по своей причине хвалит. Ломакин – за одно, рабочие – за другое. Матушка меня любит, наверное. А за что хвалят, говоришь?
– Ну, там, по-разному. Что не ругаешься ни с кем, не кричишь, как другие взрослые. Нас с мамой любишь.
– А чего ж мне вас не любить? Меня все любят, и я всех люблю.
– Даже страшного деда любишь?
– Какого страшного деда?
– Ну, твоего, деда Арсения?
– А, батюшку моего-то? Люблю, конечно!
– А чего ж его любить, раз он такой страшный?
– Да в чем страшный хоть?
Объяснить это батюшке я тогда не сумел.
Мой дед Арсений Алексеевич умер в нашем доме на Пятницкой. Я, тогда двухлетний, его помнил смутно – высокий старик с окладистой пушисто-белой бородой как-то меня пугал своим сердитым видом.
Однажды утром меня разбудила моя гувернантка и повела в его комнату, куда я всегда боялся даже заглянуть, чтобы не столкнуться с тяжелым взглядом деда.
В комнате было темно, зеркало было завешано черной тряпкой и трещали свечи. У кровати стоял толстый священник. «Поцелуй дедушку!» – сказал он мне и подвел к его кровати.
Дед спал, но дыхания его я не уловил. Меня подняли под руки и поднесли к нему. Глаза его были закрыты, и мне показалось, что вот сейчас он их откроет и накричит на меня страшным голосом.
Это настолько меня испугало, что я разревелся и был выставлен за дверь.
– Дедушка твой не страшный был, а справедливый, – говорил мне Петр Арсеньевич. – Много работал в жизни.
– А теперь он отдыхает?
– Теперь – отдыхает, Царство ему небесное!
– А это где Царство? На небе?
– На небе, сынок, на небе…
– А где лучше: на земле или на небе?
– Ну, на земле тоже хорошо, если на Родине.
– А где твоя Родина? В этом доме? Или в другом?
– Моя Родина отсюда далеко.
– Где – что далеко? Как Сокольники, где наша подмосковная? Или как Кунцево?
– Ярославская губерния моя Родина.
– А что такое Ярославская губерния, батюшка? Это как Москва? Или как что?
А Ярославская губерния, пояснял мне мой батюшка, это «как все» – и как Москва, и как все остальное. Свое сердце он оставил там.
Глава 3
Пятницкая улица – ягодный рай
Пятницкая улица, на которой стоял наш дом, была одной из старейших в Москве. Она получила свое название в честь церкви Святой Параскевы Пятницы36, которую тут возвели еще в XVII веке.
Саму церковь назвали в честь родившейся в пятницу христианки Параскевы, жившей в Римской империи. Император Диоклетиан, известный своими гонениями на христиан, предал ее суду за веру. Но вершивший суд правитель предоставил ей выбор: если Параскева отречется от Христа, он готов на ней жениться. Однако Параскева предпочла плаху.
Церковь Параскевы Пятницы перестраивали не раз, делая ее все краше и выше. Храм украшал Замоскворечье со времен Ивана Грозного.
Улицу нашу проложили в XII—XIII веках через местность, покрытую густым лесом. Эта улица-просека стала началом торгового тракта из Москвы на юг – в Рязань и другие города Древней Руси, получив название «Большая дорога».
Пятницкую обживали люди разного сословия, перекраивая улицу и дома всяк на свой лад.
Ее поминал Михаил Лермонтов, видел Лев Толстой, описывал Александр Островский. В 60-х годах прошлого века Замоскворечье было похоже на губернский или хороший уездный город. В нем было мало жизни и движения.
Тремя десятилетиями спустя его облик изменился до неузнаваемости. Меньше стало провинциальных двориков. Сады вырубались, а садовые домики уступали место либо богатым особнякам, либо многоэтажным доходным домам.
И самодуры-купцы пьес Островского в пору моей юности почти совсем исчезли: свои картузы37 и старомодные цилиндры они сменяли на котелки, а долгополый сюртук – на смокинг и визитку.
Вместо сапог бутылками тут теперь носили дорогие американские штиблеты.
Вместо окладистых бород появились бритые лица либо по-европейски подстриженные бороды. Далее знаменитые купеческие выезды с пузатым кучером и жеребцами хвост трубой вытеснялись авто.
Между прочим, именно мой батюшка, Петр Арсеньевич Смирнов, стал владельцем одного из первых авто, появившихся в Москве в конце 90-х.
Это было замечательное авто марки «Бэнц-моторс» с мягкими рессорами и удобными сиденьями. С ним было поначалу много хлопот. Не привыкшие к подобному транспорту лошади испуганно шарахались в сторону.
Впрочем, шарахались и люди, видя этот безлошадный экипаж.
На Пятницкой стояли дворы торговых людей, лавки, харчевни, кузницы. Здесь жили те, кто обслуживал царский двор: садовники, огородники, монетчики, толмачи (переводчики с иностранных языков) и другой служилый люд.
Когда Петр I перенес столицу в Петербург, пребывание в Замоскворечье царской обслуги сделалось бессмысленным. Освободившиеся дворы заняли в основном купцы из Китай-города и других торговых слобод.
До войны 1812 года мост через водоотводный канал Москва-реки выглядел совсем не так, чем тогда, когда родился я. Массивные сводчатые перекрытия делали его похожим на небольшой надводный тоннель.
Это уже позже мост стал чугунным.
Планировалось, что водоотводный канал защитит местных жителей от наводнения. Но он не всегда помогал: я, например, помню, как в апреле 1908 года вода дошла до окон первого этажа нашего дома. Нам-то еще повезло, а некоторым жителям Замоскворечья на Пасху пришлось разговляться на… крышах своих домов. Есть даже фотографии, запечатлевшие потоп того года. Лошади тащат возы буквально по брюхо в воде!
Замоскворечье застроили похожими друг на друга одно-двухэтажными купеческими домами, и это называлось гордо – «усадьба».
Усадьбу окружал, как правило, двухметровый деревянный забор с массивными, если благосостояние хозяина позволяло, воротами и обязательными надвратными иконами Христа Спасителя и Божией Матери.
Как мне рассказывали, жизнь тут начиналась рано, часов в пять-шесть утра, а замирала тотчас, как наступали сумерки. Уличное освещение появилось, когда я уже стал юношей.
Зимой спать ложились в восьмом часу вечера, а уже в девять на темных улицах Замоскворечья не было ни единой живой души. Даже извозчика на этой стороне Москва-реки нельзя было сыскать. Все замирало.
Единственный путь на другую сторону реки проходил через Чугунный мост, а значит, мимо владений батюшки Петра Арсеньевича Смирнова.
Бывало, что Чугунный мост становился непроезжим из-за обилия возов. Жители Замоскворечья тогда говорили: ну, опять эти Смирновы чудят! А все из-за ягодного бума.
Раз в году Замоскворечье, да и всю Москву охватывала бешеная ягодная лихорадка. Как только начинался их сезон, к нам то и дело шмыгали городовые38.
Николай Венедиктович, мой дядя, объяснялся с ними, а после распивал чай с исправником, и все уходили «удовлетворенные».
Ну а после начиналось истинное столпотворение. С раннего утра до глубокой ночи к нам на завод непрерывным потоком тянулись из пригородов Москвы возы, нагруженные свежими ягодами.
Они ползли через Чугунный мост весь день. Возы, повозки, телеги, опять возы… Их было несметное количество!
Огромный двор фирмы не мог всех их вместить. К тому же требовалось время для сортировки и осмотра ягод, для проверки веса, платы за товар и т.п.
А возы все прибывали и прибывали. Запружали прилегающие к нашему заводу улицы, и никто в эти часы не мог там проехать.
Городовые наблюдали за порядком, склоняясь в пользу возов и телег, а экипажам предлагали объезжать кругом.
Коляски, кареты, ландо, извозчики, одноколки, тройки сворачивали на окольный путь, уступая настойчивым просьбам блюстителей порядка. Но не всегда это обходилось миролюбиво – ругань стояла густая, махровая, русская…
Помню, как барышни затыкали уши, закрываясь зонтиками.
Становилось понятно, о чем перешептывалась полиция с дядей и какие это дела они обговаривали за чаем.
Что касается ягод, а также черники (из нее выделывалось наше знаменитое церковное, кагорское вино), то батюшка требовал, чтобы все было первосортное. Порченой или даже мятой ягоды мы не принимали. Продавцы это знали и привозили отборную. Зато у нас и платили хорошо.
Когда привозили ягоды, то я, тогда еще мальчишка, бросал игры и бежал стремглав на двор. Вся замоскворецкая детвора вместе со мной бегала от телеги к телеге, выпрашивая у возничих ягоды, а то и воруя их втихую.
Помню веселый гомон приехавших, лошадиное фырканье и особый аромат, разлитый в воздухе. Особенно когда доставляли малину или землянику.
Так продолжалось несколько дней: ягоды свозили со всего Подмосковья. Как ни велики были склады во дворе дома на Пятницкой, как ни проворны работники, но каждую корзинку надо было принять, ягоду отсортировать и расплатиться с возчиками.
Качество ягод и фруктов батюшка Петр Арсеньевич всегда проверял сам и, хорошо чувствуя их тончайшие вкусовые особенности и оттенки, пытался отыскать что-нибудь новенькое, необычное. И отыскивал!
Так, однажды ему попалась исключительная по своим вкусовым качествам сладкоплодная рябина, которую привезли из села Невежина. Интуиция и вкус его не обманули. «Нежинская рябина», созданная отцом, моментально завоевала сердца не только российских граждан, но и иностранцев.
Однако Петру Арсеньевичу одного лишь создания замечательного произведения было мало – надо было еще и конкурентов сбить со следа.
Обратили внимание: рябину привезли из Невежина, а водка называется «Нежинская»? Так вот: жил, по преданию, в селе Невежине под Суздалем известный печатник Андроник Невежа, продолжатель дела Ивана Федорова39; он-то и вывел этот сорт рябины. Понятно, что Суздаль почти что под боком: набегут туда конкуренты! И Петр Арсеньевич назвал напиток «Нежинским» – пускай бегут в Нежин! А там, кроме огурцов, ничего и нет.
Сбором невежинской рябины для нашего завода были заняты сотни людей, а на самом заводе ее ощипкой и промывкой фильтрованной водой – около 700 человек. До 2000 бочек доходил выпуск напитка.
Посвятил Петр Арсеньевич свое новое произведение моему младшему брату Алексею, последнему своему сыну.
Глава 4
Медведи живые и стеклянные
Мой батюшка, понимая, что новые продажи и поступления оборотных средств можно было обеспечить только за счет расширения дела, страстно стремился к этому.
До моего рождения дело уже было поставлено на широкую ногу, и вся Москва знала изделия, поставляемые под маркой водочного завода Петра Смирнова «у Чугуннаго моста».
Ими торговали в трактире Мартьянова, который потом стал трактиром Лопашова, и в «Яру», и в «Стрельне», и в «Ливадии», в ресторанах и трактирах Тестова и Глухова, во всех крупных ренсковых погребах Варварки, Ильинки, Замоскворечья, на Болотной, Мясницкой, Арбате, Сретенке. Торговали в Охотном, в трактире извозчиков, носившем гордое название «Лондон», на Неглинной в «Коломне», в Брюсовом переулке, в Большом Кисельном, в Столешниках.
Мне говорили, что большевики переименовали улицы Москвы и нет уже этих, милых моему сердцу названий московских улиц.
Какая жалость, какая грусть!
Батюшка, прикупая строения и земли вокруг нашего дома на Пятницкой, облагораживая окрестную территорию, считал, что охватить продукцией Москву – это только первый шаг. Он искал любые возможности увеличения сбыта в Санкт-Петербурге, где у нас были такие серьезные конкуренты, как Бекман, Петров, Попов, Вольфшмидт, Штритер.
Однако батюшка обращал внимание не только на увеличение количества выпуска напитков, расширение ассортимента, но и на качество самой рекламы, поскольку только она была способна привлечь покупателя.
В газетах много писали, что названия смирновских напитков звучат как песня, а потому и пьются они, как песни поются. Несомненно, ассортимент наших изделий был обширен чрезвычайно.
В 1923 году, уже в беженстве, находясь во Львове, куда я переехал из Константинополя, мне удалось получить из Москвы красочный каталог изделий нашего Торгового дома, выпускавшихся в 1912 году.
Его привез тайно мой племянник Сергей Михайлович Комиссаров, актер МХАТа, который гастролировал по Европе с труппой К.С. Станиславского.
Работу над этим каталогом в Торговом доме «П.А. Смирнова» начинал когда-то я. Еще в товариществе батюшки, занимаясь технологическими процессами, я детально изучил ассортимент продукции, выпускаемой всеми крупными винзаводчиками России, технологию их производства.
Особо внимательно я изучал дела завода Ивана Алексеевича Смирнова и его Торгового дома.
Я всегда восхищался, с какой бережливостью относился мой батюшка к наследию своих предшественников и учителей, каким, несомненно, был его дядя, Иван Алексеевич, начавший дело намного раньше нас.
Еще в 1818 году он возглавил семейное смирновское дело, и его продукция была основной в ассортименте моего батюшки.
Но Петр Арсеньевич не просто копировал ее, а творчески перерабатывал каждое из наименований, вводя свои новшества в давным-давно производимый ассортимент.
Так, имея с Иваном Алексеевичем одни и те же наименования напитков, батюшка, изменяя технологию их производства, улучшал их качество. Или расширял ассортимент под тем же наименованием.
Например, технология производства «Столового вина № 21» у Ивана Алексеевича и Петра Арсеньевича отличалась во многом. У Ивана Алексеевича она была «жесткой», а у батюшки – «мягкой».
Если у Ивана Алексеевича было белое вино «Рислинг», то у батюшки «Рислинг» был с градацией – «Рислинг старый», «Рислинг лучший» и т.п.
Но прославили батюшку «Новости», то есть изделия, каких не было ни у кого. Например, ликеры, крем «Мартиник», «Рог изобилия», «Народный»…
Я вчитывался в перечень наших напитков: около четырехсот названий!
Кроме знаменитого «Столового вина № 21» и легендарной «Нежинской рябины» были и «Рябиновая», и «Вишневая», и «Малиновая», и «Рябиновая на коньяке», и «Брусничная», и «Яблочная» – наливки, настойки, водки, бальзамы.
И все это во многом благодаря титаническому труду моего отца. Эту продукцию Смирновых я мечтал воспроизвести вновь, но уже не в России, а в беженстве.
Листая каталог, я с трудом сдерживал слезы – сколько же было сделано Смирновыми! Какое богатое наследие оставили они нам, а мы должны были передать дальше – своим сыновьям и внукам. Увы!
Меня всегда поражало, как Петр Арсеньевич не только все названия наших изделий держал в голове, но и помнил о количествах проданных посуд. Более того, батюшка лично участвовал в создании большинства красочных этикеток, которые были помещены в присланном мне каталоге.
Удивительно, как это он умел все-все держать под своим неусыпным контролем! И как его не подводило чутье, ведь у нас в ассортименте никогда не было провальных позиций.
Сам он никогда не пил, но при этом вкус своих напитков отличал от любого другого. Мог, к примеру, сравнивая наши водки с изделиями того же Михаила Попова, известного заводчика, чье производство располагалось выше по Москва-реке, за Кремлем и храмом Христа Спасителя, сказать, в чем их отличие, какой у конкурента закуплен спирт, правильно ли сделана очистка, какая использована вода, откуда она привезена.
А как он умел рассказать о своих напитках! Я не раз бывал с ним на Нижегородской ярмарке и слышал его рассказы про нашу водку для господ потребителей, валом валивших на наши витрины – поглазеть, попробовать, сделать заказ.
– А какая это у вас водка? – спросит гость на выставке.
– А это – «Охотничья» водка!
– Тоже – «Охотничья»! И что за название? Или для охотников?
Вот тут-то батюшка и аттестует свой товар, да так, что потом только и спрашивают:
– А можно испробовать этой, для охотников?
– Да не для охотников, а «Охотничьей»!
– А что она из себя?
– Водка – наивкуснейшая! Благородная ее горечь способствует аппетиту! Она позволяет мозгу очиститься, а русской храбрости – взыграть. Охотник – храбрейшее из живых существ, он всегда рискует, он – один на один с дикой природой!
– Ах ты, ух ты! А это что за «Ерофеич»? Кто таков?
А как батюшка про «Ерофеича» говорил!
– Вот послушайте, господин хороший, стишок сперва:
Пил детина «Ерофеич»,
Плакал и кричал:
Хоть бы раз «Иван Мосеич»
Кто меня назвал!
Прочтет и спросит:
– А кто написал? Ага, не знаете? Некрасов!
– Ну и что, Некрасов? А водка-то при чем?
И если видит батюшка интерес в глазах, то так расскажет про «Ерофеича», что слюнки потекут! Что «Ерофеич» наш заборист, что в его рецепте десятки трав, включая пустырник, горькую полынь, чабрец.
Что закусить рюмку «Ерофеича» лучше соленьями, а действие, которое производит он на неподготовленный ум, ни с чем не сравнить!
Хочется излить свою душу случайному встречному и как бы получить от него избавление от всех грехов.
– А я люблю шартрез! – скажет какой-нибудь упрямый купчишка в сапогах бутылками, играя на публику или на купецкую свою половину в парижском тысячном наряде, в котором она как новогодняя елка.
Что мне, мол, такому богатому и видному, в Карлсбаде40 пузо гревшему, ваша водка!
– А и на здоровье! – ответит батюшка. – Да только для меня он, извините, мерзостен чрезвычайно, так как произведен он неправильно и крепость в нем снижена. Сорок градусов – это правильно, это и Дмитрий Иванович Менделеев вам подтвердит, господин хороший!
– А что мне ваш Менделеев, я и сам с усам! – упрямится посетитель.
– Это французам двадцать градусов подавай, а у нас страна холодная, организм другой. Нам, русским, их бенедиктины жидки только во вред!
– Ну, пил я бенедиктин, и что?
– Понравилось?
– Да нет, гадость!
– А потому и гадость, что низкий градус!
А русская водка, говаривал батюшка, любой бенедиктин41 заткнет за пояс. Потому что имеет удивительную природу. Она способствует сближению людей. Она раскрепощает в человеке одно только лучшее, а худшее запирает на замок. Лучшие свойства русской души раскрывает водка, если ее пить умеренно: общительность, любвеобильность, мягкосердечие.
А злоба просыпается только от нечистого, поддельного продукта.
Тогда в человеке просыпается дьявол, и этот дьявол тянет его в соблазны, в грязь и похоть.
Но от чистой «смирновской» и легчайшего раздражения не будет!
– Ладно, уговорил речистый! – скажет купчишка под смех собравшихся. – Налейте-ка мне на пятак!
И – хлопнет стакан, не поморщившись. А батюшка его – на смех:
– Кто ж так пьет-то? Водка имеет вкус особенный, не всякому открывающийся. Надо покатать ее во рту, как серебряный бубенец! Чистота души русской – вся в ней. Сивушный, кислый шнапс42, виски того вкуса не имеют. Но как продукту, сделанному с любовью, не разбудить и в вас ответную любовь?
Нет, мой батюшка был настоящий поэт!
А еще мы брали на выставку закуску: грибочки, икорочку, селедку.
Человек попробует нашей водки, закусит и признается:
– Да вы просто змей-искуситель, господин винзаводчик! Больше никакого бенедиктина! И всем отсоветую. Как, вы говорите, про «Ерофеича» стишок? Маша, запомни, я своим расскажу!..
Еще меня поражало, что батюшка как-то иронично относился к своей славе.
Она, конечно, в наградах – будь то его произведения или их автор. Она была, разумеется, в официальных званиях и высочайшем признании.
Но как же назвать явление, когда имя человека становится нарицательным или, если выразиться витиеватее, когда имя вроде бы еще принадлежит человеку, но уже существует независимо от него?
Вот что выпало моему дорогому батюшке Петру Арсеньевичу Смирнову.
О нем рассказывали легенды и сочиняли анекдоты. Про него сочинили, что когда-то, когда он был еще приказчиком в магазине, от некой барыни за услуги он получил в подарок лотерейный билет. А билет возьми и выиграй огромную сумму – 200 000 рублей!
Барыня, узнав об этом, хотела забрать билет назад, но Петр Арсеньевич билет ей не отдал, а вложил в прибыльное дело, с чего и начали расти его капиталы. А барыня угодила в сумасшедший дом…
Когда я спрашивал батюшку, правда ли про билет, он только иронично усмехался. Он-то знал, как было на самом деле.
Батюшка становился героем или участником и других историй, никогда не имевших места в жизни.
В фешенебельных салонах и гостиных обязательно отыскивался господин, который полушепотом-полунамеком извещал, что лично знаком с Петром Арсеньевичем и именно с ним Петр Арсеньевич обсуждает свои новые замыслы.
Говорили даже, что в богатырские царские сапоги – о, то были сапоги особого кроя! – государь припрятывает не что-нибудь, а полуштоф43 «смирновской».
Ну а пресса? Конечно, пресса играла свою роль – как положительную, так и отрицательную, когда разносила по свету небылицы о нем, а затем и о его сыновьях.
Но сломить этого «колосса» могли только обстоятельства, не зависящие от него самого. В любых условиях он продолжал работать, дерзать, творить.
Нет, недаром Петр Арсеньевич называл свои напитки «произведениями». Как истинный художник, которому небезразлично обрамление холста, Петр Арсеньевич считал, что посуда, в которую разливают вина, должна иметь особый, неповторимый облик.
Батюшка мой, как я уже говорил, был из крепостных крестьян помещиков Ярославской губернии. Свои «университеты» он прошел, работая с семи лет мальчиком на побегушках в ренсковом погребе своего дяди, Ивана Смирнова, на Варварке.
Потом батюшка был половым44 и приказчиком у своего отца, Арсения Алексеевича. Когда подрос, начал свое дело.
Вот и вся учеба.
…У смирновских посуд был весьма необыкновенный, порой причудливый вид. Горькая водка «Сибирская», к примеру, продавалась в сосудах в виде черного и белого медведей, посуда для «Северной» называлась «Карась» и была, пожалуй, похожа на карася; коньяки, ликеры продавались в графинах и кувшинах самых разных форм; бальзамы – в глиняных кувшинах.
Мы использовали и другие бутылки – с зауженным низом или верхом, вытянутым или укороченным горлышком, демонстративно худощавые или, наоборот, с приятной полнотцой. А если еще обвить бутылку соломенной лентой – о, это дело! Или покрыть разноцветным напылением – пожалуйста, почему бы не попробовать!
Да и само стекло – с помощью различных добавок его можно сделать золотисто-янтарным, светло- или темно-зеленым, а если уж очень хотите – черным. Разумеется, красивая посуда была и у других винзаводчиков. Каждый стремился отличиться от других.
И если наш конкурент Ш-тов тоже разливал водку в сосуды в виде медведей, то его медведи вытягивали передние лапы вдоль туловища, а у Петра Арсеньевича они держали их скрещенными на груди.
Представьте себе: в такой позе зверь казался более миролюбивым, а это тоже играло свою роль – душа страждущего непрояснима!
Для рекламы мы и живых медведей использовали. Но это было уже позже, после смерти батюшки, когда мы, его сыновья – Петр Петрович, Николай Петрович и я, – создав Торговый дом, стали обращать больше внимания на рекламу и показную сторону. Делали это вопреки традициям отца, но эффект показная сторона все-таки приносила.
На одной из Нижегородских ярмарок мы приложили все старания, чтобы наш отдел был одним из самых эффектных. Склады изделий нашей фирмы занимали почти всю улицу. Главный павильон был грандиозный, роскошно убран, но, пожалуй, слегка аляповато – в стиле русского лубка.
Главная приманка заключалась в воздвигнутой эстраде: по ней ходили и плясали медведи, они кланялись в пояс и подносили публике напитки, а с желающими чокались.
«Милости просим, пейте, закусывайте, сколько душе угодно!» – таков был радушный девиз нашего павильона. Небывалое зрелище и даровое угощение привлекали невероятное количество публики.
Стояла густая толпа, трудно было пробраться сквозь нее. Все хотели чокаться с медведями, делалось это нарочито громко – побили немало стаканов. Скажу по секрету: медведи были частью заводные чучела, изумительно исполненные, частью переодетые люди. Все это искусно маскировалось гримом и световыми эффектами. Лишь два-три медведя были настоящие, живые.
Проводники держали их на цепи и не отходили ни на шаг. Этих представителей медвежьей расы напоили до того, что они не могли стоять, сперва опустились на четыре лапы, затем сели, а после легли и заснули.
Медведи – большие любители водки – сами охотно тянули из бутылки, зажав посудину передними лапами.
Справедливости ради могу сказать, что Ш-товы были самыми большими оригиналами в поисках форм для бутылок: то Эйфелева башня, то револьвер, то дерево, на которое карабкаются дети, а то и вовсе – бюст Тургенева. К 100-летию со дня рождения Пушкина они выпустили водку в виде его бюста. И даже пробку изобразили в виде пушкинского знаменитого цилиндра! Их неуемная фантазия, казалось, не имела границ!
Не скажу, чтобы батюшка одобрял такого рода творчество. В этой связи хочу поделиться такой историей.
Германская война, Гражданская война как-то унесли на второй план имя знаменитого героя Русско-турецкой войны 1877—1878 годов М.Д. Скобелева45.
В мое время не было генерала, столь обожаемого в российском обществе, как этот. Его изображали на портретах почтенным старцем, а в год смерти Скобелеву было всего-то 39 лет.
Я, мечтая в детстве о карьере военного, знал про него буквально все. Что он родился в семье военного в 1843 году и с детства мечтал о военных подвигах, что очень любил парады, а любимой его книжкой были не сказки, а статус Георгиевского креста.
Начало его военной карьеры было не слишком удачным. В возрасте двадцати четырех лет Скобелев в звании штабс-ротмистра46 был отправлен на бухарскую границу. Обнаружить неприятеля он не сумел. Не думая о последствиях, Скобелев доложил, что им был обнаружен и разбит отряд бандитов. Обман раскрылся, последовал громкий скандал.
Его распекло начальство, высмеяли снизу – друзья, посоветовали из военных податься в сочинители.
Стремясь защитить свое опозоренное имя, он даже вызвал кого-то на дуэль, дрался отчаянно, а затем подал рапорт с просьбой о своем переводе в другой полк.
В Хивинском походе47 Скобелеву опять был конфуз.
Промчавшись с саблей наголо в сторону неприятельского города мимо генерала Кауфмана, он привел командующего в полное замешательство. Город уже взяли его полки, и Кауфман направлялся за его ключами, которые вынесли побежденные…
Зато в Кокандском походе Скобелев был удостоен Георгиевского креста. Это, конечно, придало ему вес в глазах товарищей, но насмешки над ним все еще продолжались.
Потом началась русско-турецкая кампания на Балканах, ставшая вершиной военной карьеры генерала.
Но сперва он в очередной раз оконфузился. Это было, когда русские войска остановил разлившийся Дунай. Скобелев попросил под команду казачий полк, пообещав преодолеть с ним реку. Начальство его предложение не одобрило – в ледяной воде легко было найти погибель. Но Скобелева уже нельзя было остановить. Во главе горстки храбрецов он бросился в воду. Те быстро повернули назад, но их командиру, жаждавшему славы, отступать было уже поздно, и он поплыл вперед. На середине реки под ним утонула лошадь, на другой берег Скобелев выбрался только чудом. Это была его последняя неудача…
Под Плевной и на Шипке он возглавил сначала отряд, а затем дивизию. Прозвище Белый генерал он получил тоже здесь – за то, что появлялся на полях сражений в белом кителе, белой фуражке и на белом коне.
В этих боях снискал Скобелев славу настоящего героя.
Используя густой туман, Скобелев со своим отрядом незамеченным подошел к турецкой крепости и, стремительной атакой прорвав укрепления, захватил Плевну.
Рискуя жизнью, по обледенелому покатому карнизу над пропастью западнее Шипки он перешел Балканы и вышел в тыл турок, предопределив победу русской армии.
Он оказался тонким стратегом, разработав новую тактику атаки – его солдаты шли вперед не плотными колоннами, как это делалось всеми армиями Европы, а рассыпавшись цепью, перемещаясь по местности быстрыми перебежками.
Скобелева считали «заговоренным». Завидев его на белом коне, турки в страхе разбегались, а их пули летели мимо.
Генерал обожал шампанское, которое заказывал ящиками. Говорили, что перед сражением он никогда не забывал подушиться одеколоном.
Скобелев принимал участие в двадцати двух сражениях. Верил в судьбу и приметы. Коня всегда просил только белой масти. Однажды во время сражения под ним убило лошадь. Ему привели другую. «Это что за гнедая стерва, – кричал он, обозлясь, – не хочу! Нет ли белой?»
Подвиги сделали его человеком-легендой в армии и в народе.
Он хотел лихим ударом взять Константинополь, «прибить свой щит к Вратам Царьграда», о чем мечтали в России многие. Армия была готова войти в город, уже чистила сапоги и форму, но пришел приказ – город не штурмовать!
Даже врагам казалась странной мысль остановиться у их столицы и не занять ее хотя бы на время. Толпы русских солдат и офицеров смотрели на город, расстилающийся под их ногами. Сорок тысяч человек ждали от своего командира приказ на штурм, но он так и не поступил.
Скобелев, переодевшись в гражданское платье, постоянно ездил в Константинополь. Он перенес на бумагу все турецкие укрепления, подробно изучил город и в мыслях уже давно его взял. Начнись бой, он сумел бы воспользоваться каждой улицей турецкой столицы, каждым ее закоулком!
Как сказал кто-то из его недругов, а их у него было множество: «Он, как кот вокруг мышеловки, у этого самого Константинополя ходит. В одно утро мы проснемся и узнаем, что Скобелев ночью залез в Константинополь со всем своим отрядом!..»
Когда пришел приказ не брать Константинополь, Скобелев разрыдался. Он считал, что этот шаг – позор для его армии и что у России теперь путь только в забвение.
Его ратные дела запечатлевались в лубочных картинках, которые многие солдаты клеили на внутреннюю сторону своих походных сундучков.
После окончания Русско-турецкой войны Скобелев остался не у дел.
От тоски он отправился путешествовать. В Париже публично заявил, что грядет война с «германцем». Перебравшись в Берлин, досконально изучил германскую кавалерию, считая, что этот род войск у них самый сильный. Скобелев настолько глубоко узнал германскую армию, что, казалось, надень на него прусский мундир – был бы на своем месте.
Немцы почему-то ни в чем ему не отказывали, считая его первым полководцем своего времени. Когда он умрет, один из авторитетов прусской военной науки скажет, что смерть Скобелева равняется для немцев выигранной кампании.
Сам Вильгельм48 не раз заявлял, что любит его как своего сына. Скобелев считал, что, не будь Бисмарка49, два племени – славянское и германское – жили бы веками в добром соседстве.
Жизнь показала его правоту.
Смерть Скобелева в Москве, в роскошном номере гостиницы «Англия» в Столешниковом переулке, задала множество загадок. Там проживала кокотка по имени не то Ванда, не то Шарлотта. С ней он встречался в ночь своей смерти, пил с ней шампанское. Поздней ночью раздался страшный женский крик. Испуганная и зареванная Ванда кинулась к появившемуся дворнику:
– Какой ужас! У меня в номере умер офицер!
Вызвали полицию. Труп Скобелева был опознан. Подозрение о причастности этой самой Ванды к его смерти было отвергнуто, однако прозвище «могила Скобелева» за ней укрепилось на всю жизнь.
Много говорили о его отравлении.
О Скобелеве мне рассказывал мой друг – Василий Иванович Немирович-Данченко50. Он вспоминал, как за ночь до смерти тот послал ему записку из гостиницы «Дюссо» с приглашением на завтрашний обед.
– В последнее время я за него стал бояться. Он вдруг оказался многим неугоден. «Все на свете – ложь! Даже слава» – это его фраза. Что-то беспокойно мне стало за Скобелева, какое-то предчувствие нехорошее появилось… Ему все время шли письма с анонимными угрозами. Кто их посылал, кто свел с ним счеты – загадка по сей день!
– Но у вас-то наверняка есть версия?
– Не знаю, что и говорить… Он вообще умел наживать врагов. Скобелев был очень резок и прям. Когда поползли слухи, что он претендует на престол, готовит дворцовую революцию, – в это поверили! Не Александр III, а Михаил III! Представьте, как его возненавидел Двор! Это все было неспроста. Конечно, всех пугала его идея вольного союза славянских племен под единой короной. Объединяться с поляками, чехами, словаками, да еще без различия религий! Он был против братоубийственной войны с поляками. За такое не прощали. В Могилеве, помню, были маневры, и Скобелеву устроили такую пышную встречу, какую не устраивали императору. Он въехал в город ночью, но на всех улицах стояли люди с факелами, толпы людей радостно махали руками и флагами…
В официальный диагноз его смерти, «паралич сердца», не верил никто. Яков Полонский51 очень точно выразил настроение народа:
Зачем толпой стоит народ?
Чего в безмолвии он ждет?
В чем горе, в чем недоуменье?
Не крепость пала, не сраженье
Проиграно, – пал Скобелев! Не стало
Той силы, что была страшней
Врагу десятка крепостей…
Той силы, что богатырей
Нам сказочных напоминала.
Немирович-Данченко рассказал, как хоронили генерала.
Траурный поезд, следовавший до Рязани в имение Скобелева, двигался медленно по коридору, образованному массами народа. Они толпились по обе стороны дорожного полотна. Крестьяне кидали свои поля, фабричные оставляли заводы…
Люди стояли под мостами на коленях под палящими лучами солнца, несли цветы и венки. Поезд поминутно останавливался. Целые села выходили со своим причтом, со своими иконами.
По пути следования поезда крестьяне служили сотни панихид. Шли навстречу с хоругвями, что было совершенно исключительным и небывалым явлением. Ночью люди подходили с зажженными свечами. Даже раскольничьи села пели свои грустные гимны, встречая тело Скобелева.
Под Рязанью начались дожди, но люди все так же стояли с непокрытыми головами в ожидании траурного поезда.
Крестьяне его села Спасского несли гроб на руках. Серые сермяжьи кафтаны, лапти, море цветов и дешевых душевных веночков…
Люди говорили:
– Кажется, что в каждой семье отец, брат или друг умер… Осиротели мы все…
– Бедная Россия!
Так хоронили героя войны за освобождение славян. Русскую легенду.
В центре Москвы, напротив дома градоначальника, в 1912 году соорудили памятник: Скобелев на коне с обнаженной шашкой. После революции большевики памятник снесли. Какое-то время на этом месте стояла стела в честь освобожденного пролетариата…
Так вот, прошло некоторое время, и наши конкуренты Ш-товы выпустили водку в штофе в виде бюста генерала Скобелева. Пробка изображала девушку в болгарском наряде. Говорили, что в виде девушки изобразили вдовствующую императрицу.
– Чего это вас потянуло на генералов? – спросил я одного из Ш-товых.
– А что, разве не красиво? – ответил он. – Сейчас генерал в моде!
Ну, не знаю, подумал я. Батюшка на такое вряд ли пошел бы. К нам обращались с предложением запечатлеть царскую семью в бутылках-бюстах, но Петр Арсеньевич ответил отказом: «Карася там в стекле, турку на барабане – куда ни шло! Но именитых людей? Да еще семью Его Величества? Не-ет, увольте! Пусть Ш-товы делают!»
У батюшки были свои принципы. Фирма Бекмана перехватила заказ Двора, на который зарились и Ш-товы, и к 300-летию Дома Романовых вышла водочная серия – семья императора в стекле.
Серия, конечно же, вызвала фурор. В Елисеевском за ней стояла огромная очередь. Но однажды я увидел на мостовой осколки разбитого императора и подумал: прав был батюшка, что отказался.
Да, Петр Арсеньевич брал не конъюнктурой, а вкусом.
Мудреную винно-водочную «грамоту» постиг он самостоятельно и вкус имел несомненный, хотя никогда не только в Академии художеств не учился, да и вообще не учился.
География семи заводов-изготовителей наших питейных посуд была самая широкая – от рижской фирмы «Керковиус и К°» до заводов, расположенных в различных российских губерниях.
Однако батюшка предпочитал иметь дело с заводами, находящимися во Владимирской губернии, что было понятно: Горбуновский стекольный завод в Судогодском уезде принадлежал Ивану Ивановичу Комиссарову, а Дубасовский стекольно-бутылочный завод – Герасиму Ивановичу Комиссарову и его сыну Михаилу Герасимовичу – нашим родственникам.
Свою дочь Марию Петр Арсеньевич выдал за Михаила Комиссарова, чей сын и привез мне каталог Торгового дома, а также доверенность брата Николая, за что я благодарен ему несказанно.
Близкие люди – они во всем близкие люди. И на кого же, как не на близких, полагаться, когда речь идет о творчестве или просто о выживании.
Расчетливый коммерсант был мой отец, но и, конечно же, он был большой художник.
Триумфом Петра Арсеньевича стала Всероссийская промышленно-художественная выставка в Нижнем Новгороде в 1896 году. Она посвящалась предстоящей коронации Николая II и Александры Федоровны. Выставка располагалась на территории около 112 гектаров.
Часть ее павильонов строили известные архитекторы того времени, среди которых были Николай Леонтьевич Бенуа52 и Федор Осипович Шехтель53, принимавший участие в реконструкции большинства наших смирновских домов в Москве и Подмосковье.
По рекомендации Саввы Ивановича Мамонтова главный павильон выставки оформил Михаил Александрович Врубель54, написавший для него панно «Принцесса Греза».
Товарищество Петра Арсеньевича представляла роскошная витрина в виде большой триумфальной арки на четырех колоннах, вся украшенная трехцветными бутылками (белые, синие и красные) под триколор русского национального флага. Эти бутылки внутри имели лампочки накаливания. Когда пропускался электрический ток, бутылки эффектно освещались. Всех бутылей с лампами было около 3000 штук!
Это тоже была идея батюшки, воплощенная в жизнь стараниями художников и декораторов.
Про нас тогда написали, что это была самая интересная и красивая витрина на выставке в фабрично-заводском отделе.
Главная заслуга Петра Арсеньевича Смирнова, как отметили на этой выставке 1896 года, состояла в том, что Товарищество под руководством батюшки по объему производства оставило далеко позади всех других российских винзаводчиков и платило самые большие налоги.
…Однако сильнее всего запечатлелась в моей памяти Нижегородская ярмарка конца 80-х годов, на которую еще маленьким мальчиком я ездил с батюшкой.
Этот эпизод моей жизни остался для меня самым величественным эпизодом славного прошлого моей семьи.
К тому времени водочные изделия Петра Арсеньевича уже заняли прочное место на отечественном рынке. Как же могла его фирма обойтись без витрины на знаменитой Нижегородской выставке?
Сначала был послан из Москвы вагон экспонатов, а затем туда отправился мой дядя, Николай Венедиктович Смирнов, со штатом служащих. К открытию поехал и мой батюшка, прихватив меня.
Помню напутствия матери отцу: «Не потеряйте ребенка в толпе», «Не простудите в дороге», «Боже избави, чтобы Володя не отбился от рук».
Отец отшучивался:
– Не собачку везу с собой, а собственного сына. Небось, не потеряю. А если не будет слушаться – с парохода в Волгу брошу.
И вот мы поехали. Не стану описывать красот путешествия. Всем известно, что Волга – необыкновенная река: игра и переливы волн при закате и восходе солнца неоднократно отмечены художниками в красках, Волгу поют и в песнях, отличают в стихах и в прозе. Так где же мне ее описывать? Словом, доехали благополучно до Нижнего.
Выставка поражала своей грандиозностью; наш русский размах развернулся там во всю ширь. Она занимала целый город. Со всей России, как Европейской, так и Азиатской, съезжался народ: купцы, промышленники, дельцы, торговцы, артисты и просто публика. Среди толпы замечались персы, казанские татары, кавказцы в черкесках, а также иностранцы – англичане, французы, бельгийцы, итальянцы – и наши полуиностранцы – саратовские немцы-колонисты.
А по части развлечений? Капеллы венгерские, хоры цыганские и русские, арфистки, великорусские балалаечники, певцы и плясуны со всей матушки Руси.
Наш павильон был небольшой, но в хорошем месте, строго выдержанный в русско-византийском стиле. Он не бил на эффект, а брал качеством наших первоклассных экспонатов. Публика к нам заходила серьезная, деловая, давала заказы на крупные суммы.
И вдруг пронесся слух: сам Государь Император Александр III соизволит зайти в наш павильон со своей свитой.
Что тут началось! Одни забегали, другие стали принаряжаться, третьи замерли в ужасе.
Батюшка оглядел мой наряд, погладил по голове.
– Если Государь чего спросит, отвечай твердо и громко, по-взрослому! Понял, сынок?
– Понял, батюшка, – ответил я, хотя чувствовал, что ноги у меня подкашиваются от страха.
Еще бы, сейчас увижу самого Государя!
Раздалось пение «Боже, царя храни!», послышалось: «Долгие лета!» – и я увидел, как Государь, глядя прямо на меня, шествует по залу к нашей витрине в сопровождении огромной, блестящей свиты из генералов и штатских чиновников.
Сердце мое забилось и, казалось, сейчас вырвется из груди.
Если б не батюшка, который стоял за моей спиной и придерживал меня за плечи, я б задал стрекача куда-нибудь в темный угол! Или в обморок упал!
– Ваше Величество, царь-батюшка, окажите честь, отведайте водки моего смирновского производства! – услышал я сквозь шум голос батюшки.
Напротив меня в двух шагах возвышался сам Государь, как будто сошедший со своего портрета, улыбаясь с высоты своего огромного роста.
– А не крепка ли?
– В самый раз, Ваше Величество!
Он поднес Государю хрустальную стопку на золотом подносе. Его Величество снял перчатку с руки, перекрестился.
– Ну что ж, отведаем!
Выпил по-мужицки – залпом, лихо покрутил ус, как бы прислушиваясь к себе.
– А что, хороша! Хвалю, хвалю, Петр Арсеньевич! – сказал Государь, пожимая батюшкину руку.
– Та-ак, а это у нас кто? – Увидев меня, прячущегося за спину батюшки, Государь спросил: – Никак, Петр Арсеньевич, сынок ваш?
– Да, Государь, наследник мой, Владимир!
Отец взял меня за плечи и легонько подтолкнул вперед. Господи, что за чувства испытал я в тот момент!
Я по сей день помню это ни с чем не сравнимое ощущение радости, страха, удивления, гордости, а самое главное, помню лукавый и ласковый взгляд на меня прекрасных больших глаз нашего Государя, его прищур!
Он потрепал меня по голове:
– Гордись батюшкой, Владимир Петрович, большое дело он делает!
– Да, Государь! – пролепетал я, пряча глаза.
– А лет-то тебе сколько? – спросил он, а у меня от волнения все батюшкины инструкции вылетели из головы.
Стою на ватных ногах и пытаюсь сообразить, сколько ж мне лет!
– Одиннадцать ему, Ваше Величество!
– А кем стать хочешь, а, Владимир Петрович? Только сам отвечай, без батюшкиных подсказок! А ну-ка!
Я много кем хотел стать в детстве: сначала хотел извозчиком, потом – астрономом, а иногда даже и околоточным. Правда, больше всего я любил разъезжать на моем пони. Но, помня батюшкино наставление отвечать по-взрослому, я по-взрослому и ответил – громко и четко:
– Хочу как батюшка, Ваше Величество!
– А как же твой батюшка?
– Потомственный гражданин, Государь!
Все вокруг захохотали, а Государь – первым и смеялся до слез.
– Вот сказал так сказал! Надо же! Потомственный гражданин, а не иначе! Это я запомню!
Он ласково потрепал меня по щеке, и я до сих пор помню, как приятно пахла его надушенная перчатка. Уходя, Государь сказал батюшке:
– Сын ваш далеко пойдет! Попомните мое слово!
И сердечно пожелал батюшкиной фирме дальнейших успехов.
– Ай, Владимир, ай, молодец! – обнял меня батюшка. – Как тебе в голову пришло такое Государю сказать!
Вернувшись в Москву, отец всем рассказывал про мой диалог с Государем.
А то, что выставка оправдала все расходы и дала почти годовой барыш и, главное, заказы Двора, об этом я узнал потом.
После Высочайшего посещения всем работникам, бывшим на Нижегородской выставке, батюшка Петр Арсеньевич выдал большие денежные «наградные».
Глава 5
Злополучное письмо
К началу 70-х все складывалось у моего батюшки удачно. Капитал его рос, самого его выделяли в среде купечества. Но Петр Арсеньевич искренне считал, что все это не самое главное.
И вот однажды мой батюшка, будучи человеком большого терпения, никогда не принимавший скоропалительных решений, совершил поступок, о котором в нашем доме на Пятницкой долгое время предпочитали молчать.
Будучи только купцом второй гильдии, практически в самом начале пути и, возможно, представляя, что получит отказ, дерзнул подать в 1869 году прошение на имя его сиятельства, господина министра Императорского Двора графа и Кавалера Владимира Федоровича Адлерберга55.
Он просил оказать ему честь и признать Поставщиком винной продукции для Двора Его Императорского Величества.
Отцу был прислан отказ…
Желание чего-то большего, чем просто коммерческий успех, азарт, внутреннее ощущение, что он достоин этого звания, а может быть, голый расчет двигали им, когда он диктовал своему писарю это письмо на Высочайший Двор, – я не знаю и не узнаю теперь никогда.
Я очень часто думал об этом его шаге, пытаясь понять мысли и движение отцовского ума, его расчет. Казалось бы, все сбылось в жизни бывшего крепостного крестьянина, мальчика на побегушках и бывшего полового в винном погребе на Варварке: у него дом в Москве, он свой человек в среде московского купечества, он богат и славен, но что-то его терзает, не дает ему покоя и отдыха.
Быть может, батюшка понимал, что все, чего добился своим нечеловеческим, по сути, трудом, – это все зыбко и призрачно. Сегодня его наливки и водки берут качеством, а завтра конкуренты освоят его приемы. И снова не спи ночей, мучительно пытаясь придумать, как обратить на свой товар внимание взыскательной публики.
Нужна была не капризная любовь потребителя, а признание его труда на самом высоком уровне.
До революции многие промышленники мечтали о звании Поставщика Двора Его Императорского Величества, которое было символом признания их трудов. С точки зрения серьезности ведения дел, повышения престижа товара и завоевания внимания публики это был и инструмент рекламы. Это понимали все, а отец – в особенности.
Насколько я знаю, Петр Арсеньевич долго не решался отправить письмо. Сомневался, откладывал. В тот момент он изменил себе, так как не мог не понимать, что в случае отказа возбудятся конкуренты, которые не преминут воспользоваться его промахом.
Батюшке не нужна была дешевая слава скандальной газетной хроники. Но если бы все сложилось хорошо, то для нашего дела получение звания стало бы дополнительным подспорьем.
Батюшка решился на этот шаг, впервые, быть может, не просчитав, как это было свойственно его характеру, последствий.
В нашей семье о письме говорили вполголоса, не желая обидеть отца дурными воспоминаниями, не желая доставить ему хоть малейшее душевное страдание.
О письме мне рассказывал старший брат, Петр Петрович. Будто бы батюшка прятал черновик письма у себя в архиве. Там, среди балансовых отчетов, поздравительных адресов от сиятельных вельмож и просто друзей, метрических записей, книги адресов московских и санкт-петербургских жителей, где отмечал фамилии своих знакомых, общественные приговоры, письмо и нашли.
Таким образом, текст отцовского письма и ответ на него от обер-гофмейстера князя Трубецкого стали достоянием многих ушей в нашем доме. А вот как они попали в прессу, уму непостижимо.
Как и предполагал батюшка, злопыхатели и конкуренты, которых было немало, тут же возбудились. Публика жадно обсуждала это событие.
Батюшка, как человек искренний и кристально честный, когда диктовал письмо, надеялся, видимо, на такой же искренний и честный ответ. Даже по прошествии времени я отлично помню суть его прошения.
Ходатайствуя перед Высочайшим Двором о разрешении высокой чести именоваться Поставщиком Двора Государя Императора, батюшка так объяснял свою просьбу: хотел бы иметь это звание, так как улучшил выделку вин, ликеров, наливок и водок с нашего завода в Москве до такой степени, что, по отзывам специалистов, они нимало не уступают известным заводам, производящим продукцию такого рода.
Он писал, что такое поощрение его производства, на улучшение которого была употреблена вся его жизнь, вызовет с его стороны еще большее усердие.
Батюшка был готов представить во всякое время пробные вина, будучи уверенным, что они никак не уступают винам лучших виноторговцев.
Тогда на Высочайший Двор поставлялись в основном вина от производителей нерусского происхождения – Натуса, Штритера, Руже, Депре, Бауэра.
Конечно же, батюшку, как истинно русского человека, это и раздражало, и подстегивало – как так, почему же иностранцы, а не русские!
Но и почему не он, чьи дела и чей общественный облик известны и признаны во многих городах России? Были отмечены Высочайшей милостью и Высоким званием медоваренные заводы господ Никитиных и Калашникова, водка Попова, а чем продукция Смирнова хуже?
Я не знаю причины отказа Петру Арсеньевичу в поставщичестве, отказа, прямо скажем, в довольно унизительной и категоричной манере.
Возможно, она заключалась в том, что был определенный формуляр, то есть определенное положение о присуждении этого звания. Оно давалось только через восемь лет после подачи заявления, и эта процедура касалась всех, кто хотел поставлять свои изделия на Высочайший Двор. Батюшка просто поспешил с высочайшей просьбой, а это Двором не приветствовалось. Так ли это – не знаю.
Я знаю от старших братьев: прочтя письмо от князя Трубецкого, батюшка не смог скрыть свое отчаяние и обиду. Помрачнев, он заперся в кабинете и приказал никого к нему не пускать.
По-моему, князь читал письмо Петра Арсеньевича не очень внимательно. Не пытаясь вникнуть в суть, он отписал холодно и казенно, что купец Смирнов никогда поставщиком к Высочайшему Двору во время пребывания в Москве не был, а вина и водки берутся обыкновенно от Депре и Руже.
От такого ответа разочаруешься!
Вот и весь сказ. А кто стоял за столь смелым предложением и что этим человеком двигало, для высокого правительственного чиновника было не важно: отказать, ибо все не по форме!
Уже в беженстве я узнал о судьбе прошения к Высочайшему Двору от производителя кавказских вин Сараджева.
Двадцать лет он вел переписку с Высочайшим Двором, прося оказать ему высочайшую честь стать Поставщиком. Каждый раз на его прошения ставили визу: раз не поставлял раньше, то и теперь отказать!
Граф Витте заступался за него, князь Голицын писал письма-прошения, выделял заслуги Сараджева перед Россией в деле изготовления прекрасных вин и коньяков, но все впустую. Так и умер Сараджев, не дождавшись Высочайшего соизволения. Горькая судьба!
Батюшка получил звание Поставщика только спустя 17 лет после злополучного письма. Как же он был счастлив! Уже на следующий день во всех крупных газетах вышли его объявления о милости нашего монарха. А еще через короткое время на всех смирновских этикетках красовалась заветная надпись: «Поставщик Двора Его Императорского Величества»!
Мой отец всегда добивался поставленной цели и привил это мне, своему сыну!
Еще он привил мне другое – никогда ничего не делать нахрапом, не переступать определенную черту в делах, не разорять людей. Он считал это все величайшим грехом, и я помню его потерянный, отрешенный вид после событий, приключившихся на Ходынке в 1896 году, когда в результате давки погибло много людей.
Кто-то из газетчиков запустил утку, что на Ходынке в ночь перед 18 мая, когда планировалась раздача царских гостинцев в честь коронации Николая Александровича Романова, щедро поили смирновской водкой. И что по этой причине произошла давка, когда перепившаяся толпа потеряла над собой власть.
Батюшка долго пытался выяснить, так ли это, опрашивал свидетелей в больницах, полицейских, ездил к градоначальнику.
Но толком разузнать так и не смог. Тем не менее он часами стоял на коленях в храме, вымаливая за это прощение. Видимо, тогда же у него и зародилась мысль построить на своей родине, в селе Потапово, величественный храм.
Я, как и батюшка, чрезвычайно переживал ходынские события.
Что удивительно, уже в беженстве я встретил человека, который был участником тех далеких событий на Ходынке.
Звали его Митрич.
Глава 6
Кружка с Ходынки
Митрич – типичный французский таксист из русских. Носит котелок и изъясняется – правда, с трудом – по-французски.
Отец его был извозчиком. И дед был извозчиком. И прадед – тоже. Родился в районе Рогожской заставы. Сам Митрич был извозчиком до революции. Потом забрили его в солдаты по второму разряду, и с обозами Экспедиционного корпуса он оказался во Франции, защищал от «бошей» Париж в 1914 году. В советскую Россию возвращаться не захотел, наслушавшись про большевистские национализацию и муниципализацию.
Когда едешь в его авто, слушая его россказни, волей-неволей вникаешь в жизнь бывшего московского извозчика.
Мужик колоритный, сыплет разными присказками.
«У кого власть, тот и властвует всласть» – это он про французских жандармов, которые вменили ему пеню за какую-то провинность.
Когда не поделил стоянку с коллегой, вскричал: «Власовского на тебя, черта, нет!»
– Помнишь Власовского? – спросил я.
– А как же! Кто ж его не помнит, господин хороший!
– А что помнишь-то, Митрич? – спросил я не подумав, ибо тотчас разбудил годами спящий вулкан воспоминаний.
– Да все помню, а как же!
Новый обер-полицмейстер56 Москвы А.А. Власовский, главный «городовой», по Митричу, жизнь московского извозчика превратил в сущий ад. По словам Митрича, полиция извозчика ни во что не ставила. Придиралась к каждой мелочи: худому кафтану, к плохой полости, к поцарапанному экипажу, к не прибитому на соответствующее место номерному знаку, к случайной остановке и т.п.
И за все «хабарила», то есть брала в свой карман гривенники, двугривенные, полтинники и даже рубли.
Протестовавших взашей толкали в участок, сажали на сутки в каталажку, не давая даже возможности накормить и напоить брошенную на дворе лошадь.
Особенно изощрялись «фанфароны» (городовые) и «околодыри» (околоточные57), традиционно кормившиеся сбором незаконной дани на московских улицах.
Городовых Митрич считал, в шутку ли, всерьез, «нечистой силой»: мол, в лесу – леший, в воде – водяной, а в городе – городовой…
Под Власовским был весь штат московской полиции.
Обер-полицмейстер жил на Тверском бульваре, напротив Богословского переулка. На его доме была соответствующая надпись: «Дом московского обер-полицмейстера». Должность эту занимали генерал-майоры «свиты его величества», как правило, средних дворянских фамилий.
Нравы московской полиции были вольными, а взаимоотношения их с окружающим миром внутри вверенного квартала ли, участка или околотка были просто трогательные.
Два раза в году – на Пасху и на Рождество Христово – домовладельцы посылали им с дворниками увесистые конверты с деньгами. Чем выше была должность берущего и доход дающего, тем выше были и суммы «пожертвований».
Подобными сборами полиция обложила трактиры, гостиницы, торговые и промышленные заведения. В их расходных книгах часто встречалась надпись: «Частному приставу в день его именин».
На службе тот же околоточный получал 50 рублей, а собирал по участку в несколько раз поболее…
До Власовского не было в Москве места, где бы не слышалась извозчичья ругань. Существовало даже выражение: «ругаться по-извозчичьи».
Как сам Митрич пересказывал: «Нам без ругани нельзя, ругань у нас заместо покурить!..»
На другой день после назначения обер-полицмейстером Власовского на головы извозчиков как из рога изобилия посыпались штрафы, о которых он ежедневно сообщал в газете «Ведомости московской городской полиции».
Приказы, по рассказу Митрича, были лаконичны: «Легковой извозчик номер такой-то слез с козел – штрафу 10 рублей», «оказал ослушание полиции – штрафу 25 рублей», «слез с козел и толпился на тротуаре», «халат рваный – штрафу 5 рублей», «произнес неуместное замечание – штрафу 15 рублей»…
– Ой, господин хороший, какую ж он нам жизнь устроил, – говорит Митрич. – Ломовой на невзнузданной лошадке – плати штраф. Лошадь с норовом – плати. Не держит ломовой интервала – плати!
Извозчики смиренно и молча сидели на козлах, не смея слезть с них. Лица их были унылыми и вытянутыми. Оживленные их голоса и громкая брань замолкли.
В городе был наведен полный порядок.
Митрич рассказывает про это, как будто жалуясь. Но мне кажется, спроси я его: «Слушай, Митрич, хотел бы ты махнуть сейчас из Франции в “ту” Москву?» – он бы согласился без промедления.
И вся история с Власовским кажется мне теперь каким-то веселым недоразумением из нашей прошлой жизни.
Вот обер-полицмейстер в открытой пролетке весь день носится по городу, выискивая нарушения. Рядом с ним восседает чиновник с «паскудкой», как окрестили особую книжку для наложения штрафов, а в ней – кого только не было! Нарушившие правила извозчики, дворники, городовые, околоточные, а также «вообще замеченные беспорядки на улицах».
И лишь когда наступает время ужина, городские службы вздыхают с облегчением – можно теперь передохнуть! Еду Власовскому приносили домой из ресторана «Эрмитаж», так как был он холост и хозяйства не вел.
Обер-полицмейстер был неравнодушен к коньяку, об этом я знал лично, так как мы поставляли и ему напитки с нашего завода. Пил он много, но как-то очень быстро трезвел и, освежась, опять ездил по Москве. И так чуть ли не всю ночь. В приказах его отмечались замеченные при проездах нарушения полицейской службы в два, в три, в четыре – словом, во все часы ночи в самых разных частях города…
Конец ознакомительного фрагмента.