Глава 2
История с видениями, должен сказать, меня не удивляет. Нисколько. Насколько мне известно, это у нас семейное. Видения были у Гарри – особенно после недельных запоев на пару с Грязным Тедом, старым капитаном-раколовом, когда они ведрами вливали в себя сидр вперемежку с дешевым рислингом. Во время своих еженедельных пикников, где мы были нечастыми гостями из-за его чудачеств, Гарри общался с полчищами зверья, которые, за исключением редких бездомных кошек да паршивых псов, больше никто не видел, хотя Гарри всякий раз утверждал, что повеселился в их компании на славу, благо, как он сообщал при случае, связан с ними кровными узами. Его двоюродный братец Дэн Бивен, которого иные члены нашего семейства держали за сумасшедшего, хотя при всем том, однако, он был нам, безусловно, родней, так вот, этот самый Дэн Бивен мог не только сводить бородавки, но и одним ударом вышибал пробки из бутылок виски, прежде чем опорожнить их в один присест; а еще он кое-что видел, причем не только на дне бутылки, но и то, что заключалось в форме бородавок. Видел он разное: и плохое, и хорошее, – и в Четвертом округе, где он обретался, его толкование бородавок и прыщей среди местных обитателей воспринималось не без серьезности. С материнской стороны у матери моей матушки был третий глаз, она гадала на кофейной гуще и таким образом даже предсказала матушке, что у нее из живота выползут черви, что, собственно, так или иначе однажды и случилось. Что до моей судьбы, тут бабуля высказалась куда более уклончиво: ей всего лишь привиделась кружащая в небе птица.
Поэтому, должен сказать, я не удивляюсь таким видениям. Вот только представляют ли они собой хоть что-нибудь стоящее, сказать точно не берусь. Я имею в виду, что мне проку от видения той чертовой птицы? Поди разбери, суждено ли мне жить или нет, уготовано ли бороться за жизнь? Да уж, тут, смею вам сказать, нипочем не разберешь. Видение должно давать хоть какие-то ответы, разве не так? Но у меня только одни вопросы. А это неправильно, говорю вам, нечестно и несправедливо. Только я и этому не удивляюсь. Жизнь всегда представлялась мне неразрешимой загадкой, а посему должен ли я ждать, что смерть разрешит все разом?
И еще позволю себе сказать: я даже не удивляюсь тому, что тону – прямо сейчас. Ведь знал, что добром все это не кончится, когда мне позвонил Вонючка Хряк и предложил работу. Даже Таракан знал, что это плохо кончится. И зачем я только согласился? Мать честная, обычно приговаривала Мария Магдалена Свево, будучи не в духе. Мать честная. Но худшее было впереди. Что тут скажешь? В самом деле, у меня далеко не всегда все шло как по маслу. Как говорится, все уже написано, так почему же я свалял дурака, почему согласился на работу, оказавшись в положении, когда приходится проклинать все и вся! Я пропал задолго до того, как возникла эта штука. Сейчас объясню. Я имею в виду, с чего же начать? С семьи? С церкви с заляпанными кровью стенами? Со школы, где учили зубрежке? С моего папаши, устраивавшего грандиозные пикники для призраков и людей, которые у него даже никогда не бывали? С младенца и всей этой чертовой хрени? С постельного покрывала в пятнах от слез, которые ничем не отстирать? С чертовых сигнальных флажков Куты Хо? С подонка Вонючки Хряка? Или с придурка Лысого? Обычно я нутром чую неладное при одной лишь мысли об этом, но сейчас всего меня терзает такая боль, что не до этого. На самом деле ничто прежде не казалось мне столь важным после смерти Джеммы. Людей волнует, как выглядит их прическа, или что́ подумают другие о цвете, в который они выкрасили свое жилище, или, о чем меня как-то спросила одна дамочка, какого размера салфетки можно закладывать в стиральную машину. И вы поймете, если я скажу: когда тонешь, все это кажется совершенной дребеденью. А я тону. И мне плевать, какая у вас прическа, какого цвета ваша берлога, да и есть ли она у вас вообще, равно как стиральная машина, куда вы собираетесь запихнуть салфетку. Это уж точно. Но я скажу, хотя всегда был пофигистом. Вернее, лентяем, как сказали бы некоторые, хотя я не согласен. А может, так оно и есть. Может, все, что обо мне говорят: мол, лентяй, непутевый, пропащий, бестолковый, – может, все это правда.
Может, я тонул всегда.
Только теперь разница в том, что мне больше не нужно терпеть все это отребье вокруг, от которых хочется уйти, бежать – как говорится, убраться подальше. Я мог бы даже свыкнуться с тем, что угодил в безудержный пенящийся поток, если б не его нестерпимый вой. Так с чего же мне начать? Может, с того, что сейчас перед глазами? Потому что мне не по себе от того, что я вижу. Потому что такого я раньше никогда не видывал – по крайней мере, так, как сейчас. Все как в кино, верно? Кроме того, что у меня перед глазами одно это видение, а вокруг творится бог знает что. И в это самое мгновение все происходит точно наяву.
Первое. Запах. Потока – размытой земли, торфа и пропитанной дождем лесной чащобы. Точнее – поскольку, хоть лени мне не занимать, я всегда был за точность, – так вот, точнее – невыносимый смрад гнили. Потом. Звук. Рев и грохот реки, вышедшей из привычных берегов и рвущейся сквозь низинный кустарник в виде широкой, не виданной прежде стремнины; рев и грохот дождевого потока, вонзающегося, словно лезвие топора, в тесное ущелье.
Дальше – прорвавшийся под причудливо косым углом луч света, озаряющий ущелье и пронзающий мир вокруг, накрытый тенью мрачных облаков в небе. Вода сверкает белизной. Мне нужно время, чтобы привыкнуть к этой белизне и узнать в ней реку. Реку Франклин. Чистый, всеобъемлющий и цельный мир – подумать только! Ни презиков, ни покрышек, ни жестянок, ни диоксинов, ни гнутых, ржавеющих хромированных железяк, некогда украшавших автомобили, ни прочей дребедени, попавшей сюда из нашего мира. Это совсем другой мир. Это река. Берущая начало на отрогах хребта Чейн. Низвергающаяся с горы Гелл. Петляющая змеей через пустоши у подножия громадного массива Френчменс-Кап. Вписывающая свое прошлое и пророчащая будущее в громадных ущельях, прорезая себе путь через горы и скалы, настолько подмытые, что их называют террасами, через выщербленные валуны и дивные позолоченные окатыши донного галечника, через наносы берегового гравия, что смещаются с каждым годом, с каждым разливом, – через те самые наносы гравия, которые некогда были речной породой, которая некогда была валунами, которые некогда были подмытыми скалами, которые однажды были горами и когда-нибудь снова ими станут.
И тут я увидел их. На гребне белизны – два красных плота, и в каждом – люди, и каждый неотрывно таращится на стремнину, по которой их несет.
Аляж
Впереди ослепительной белизны – обломок скалы. Покатая каменная глыба размером с несколько домов, обращенная с одной стороны к скальному отвесу, а с другой – к водопаду. И тех девятерых, кажется, вместе с двумя красными плотами вынесло прямо на эту глыбу. Но лиц людей не различить. Они едва проглядывают сквозь кружево миртовых листьев, подхваченных водоворотом у меня перед глазами. На краю громадного валуна, сползающего в водопад, собрались люди – их взоры устремлены на руку, торчащую, словно длань призрака, из бурного потока всего лишь в нескольких метрах от того места, где они стоят.
Подобно софиту, косой солнечный луч освещает руку, как бы подчеркивая ее бесплотность. Люди на скале, как зачарованные, с ужасом глядят, как пальцы руки расправляются в луче света, словно вопрошая – вытягиваются настолько возможно и судорожно дергаются, а по мере того как они дергаются, запястье поворачивается, шаря в маленьком, плотно сжатом мирке солнечного света, словно в надежде что-нибудь нащупать. Там, где гипнотически шевелящаяся рука выступает над водой, водопад пока не достиг отвесного ската – до него еще метра два вниз по течению. В этом месте река несется под уклон, образуя шальной, беспорядочный водоворот. И здесь же, зажатый меж подводных камней в бурливом потоке, застрял человек, которому принадлежит эта рука.
Я. Аляж Козини, речной лоцман.
А если точнее, освещенная рука – это моя рука.
Голова моя, зажатая меж камней, несомненно, выступает из-под нависающего над нею валуна. Несомненно. Синее пятно моей лоцманской каски и очертания лица видны тем, чей взгляд проникает на несколько сантиметров в глубь потока. (Сколько их? Семь, восемь или девять? Толку-то? До них можно запросто дотянуться, как и до воздуха, которым они дышат, но мне это недоступно, – не дотянуться ни до воздуха, ни до них, как и им до меня.) Но мое тело, стиснутое камнями, застрявшее под водой, никому не видно. Тем, кто пялится на меня в отчаянном бессилии, я, наверное, кажусь Иоанном Крестителем, чью голову на подносе принесли Ироду. Забавная мысль. Забавно, что на пороге смерти в голову даже приходят забавные мысли. Возможно, ужас замешен на юморе.
А тут еще вот какая странная штука: место моей гибели может стать туристическим памятником, пусть маленьким, пусть скромным. И эта мысль – это откровение – меня веселит. Оказавшись в прискорбном положении, я еще способен шутить. Я и сам как будто стал жертвой чьей-то дьявольской шутки. Эта мысль кажется невыносимой. А поскольку мой смех выливается в крохотные пузырьки воздуха и рвется наружу, сливаясь с другими пузырьками в потоке, я невольно пытаюсь дышать. Вода врывается мне в рот и заполняет глотку.
Мне дурно.
Такое ощущение, что я растворяюсь.
Я чувствую, как это ощущение заполняет меня вместе с водой и куда-то выталкивает. Не мое тело, нет, а меня выталкивает куда-то – в другое время, другую реку. Нет, в ту же реку, только не бурную, а совсем спокойную и такую теплую, что кажется, будто она из другого мира. И тут я узнаю его – то место, где мы входим в реку и отправляемся в путь. Коллингвуд-Бридж. Это было, наверное, дней шесть, нет, пять – пять с половиной дней назад; это было тогда и там. Там – это я, стою у края реки. И когда я смотрю на себя тогдашнего, то вижу незнакомца. Но это я. Я различаю дурацкий крючковатый нос, похожий на орлиный клюв, и тело – да, тело, – знак того, что оно когда-то было. Боже мой, вы бы только видели это! А ведь это мое тело – я его вижу: короткое, приземистое, – но отвращения к нему, как тогда, не чувствую. Тогда я ненавидел его за костлявость, помноженную на дряблость: там, где у лоцмана должны быть мышцы, у меня была преимущественно обвислая плоть цвета застывшего жира. Но если поглядеть сейчас, оно выглядит почти идеально сложенным и приспособленным к жизненным целям. Оно способно передвигаться на обеих ногах, правда, походка у него до смешного неуклюжая и размашистая, скорее как у павиана, чем у человека, и все же это человеческая походка. Руки – тонкие, плохо приспособленные к тому, чтобы поднимать и переносить тяжести и выполнять всякую прочую ручную работу. Что до лица, что же, дышит оно легко.
Легко!
Подумать только, человек, которому легко дышится, озабочен главным образом тем, что́ скажут о его пухловатой талии клиенты, оплатившие путешествие. Забавно. Просто смех!
Но самое интересное, что это болезненное самолюбие незаметно. Равно как и его привычная застенчивость. Выглядит он спокойным и самоуверенным, а неряшливый вид только внушает доверие клиентам – они с восхищением глядят, как он идет к ним небрежной походкой. Что до бронзово-пламенного лица – ну что же, по-моему, лицо это не лишено привлекательности. Правда, ему недостает мальчишеского задора, свойственного всякому речному лоцману. Лицо унылое, землистое, заросшее, с заостренными чертами и странно выдающимися скулами, которые выглядят так, словно на них запечатлелись едва ли не все жизненно важные вехи, стершиеся со временем, отчего оно походит на обезлесенный горный склон, не утративший, впрочем, былой притягательности. Обветренное, смуглое лицо, похожее на пустыню, однообразие которой нарушает разве что большой нос, торчащий, словно одинокий башенный копер над заброшенным рудником. Это столь очевидно, что я не перестаю удивляться, единственная ли это его приметная особенность, в то время как все остальные мало-помалу истерлись. Так что же в этом лице привлекательного? Может, то, что в ранних отметинах в виде ломаных багровых складок, в почерневших зубах, невьющейся рыжей шевелюре – во всей его мрачности угадывается жизненный опыт и страдание. А возможно, и знание.
Возможно.
И горящие глаза, пронзительно-синие. Как синяя сердцевина угасающего желтого пламени кислородно-ацетиленовой горелки при отключении подачи газа. Рыжий, смуглый, синеглазый, носатый. Чудак. И развалина. Ранимость, уязвленное самолюбие и широченные ноздри.
Я зачарованно гляжу, как этот Аляж Козини присаживается на корточки, опускает руки в ручей, потом растягивается чуть ли не плашмя и медленно припадает к земле, перекладывая вес тела на руки, будто отжимается. Голова его исчезает в реке. Под водой Аляж открывает глаза и смотрит на отливающую золотом бурую гальку на дне. Свет пронзает воду, точно воздух, расщепляясь на лучи, как в разрывах между древесными кронами в чащобе дождевого леса, падает на подводные камни и обдает рыжевато-золотым блеском реку на всем ее протяжении. Глядя прямо перед собой, он открывает рот, хватает речной воды и заглатывает, освежая глотку. Я смотрю на него и думаю: нет воды вкуснее той, которую пьешь вот так. Смотрю и думаю: может, он ощущает себя частью реки. Покуда его легкие рыжие пряди колышутся взад-вперед, точно водоросли, тронутые слабым течением на мелководье, я смотрю на него и думаю: может, он и впрямь это ощущает. Потом думаю: может, ничего такого он не ощущает. А потом думаю: что, если ему хочется, чтобы его унесло вниз по канаве, как лоцманы прозвали реку Франклин? И плевать ему на горы, реки и дождевой лес. Для них он чужак и вместе с тем свой, они не хотят ни удерживать его, ни отпускать, они не любят его, но и не питают к нему отвращения, не завидуют ему и не принижают его усилия, для них он ни хороший ни плохой. Для них он все равно что упавшая ветка или целая река. Он чувствует себя голым – ни потребностей, ни желаний. Чувствует себя под защитой горных утесов и дождевого леса. И ему впервые за все время хорошо – он это чувствует. Может, это и есть смерть, думает он. Покой, а вокруг – пустота.
Ш-ш, ш-ш, ш-ш… Большие лоснящиеся красные подушки плота, на котором они собираются сплавиться по реке, раздуваются по мере того, как врач из Аделаиды в дорогой фиолетовой флисовой куртке, с венозными, как у эму, ногами налегает на педальный насос – вверх-вниз.
Ш-ш, ш-ш, ш-ш… Я вижу, как нахваливаю его и при этом упиваюсь своей неискренностью.
– Здорово, Рики, здорово! Молодчина!
Никакой он не молодчина, но Аляж понимает: уж лучше пусть другие вкалывают, а не он, даже если у них все из рук валится.
– Валяй дальше, Рики!
Вижу, как Рики улыбается, выражая готовность лечь костьми, вижу, как он ощущает свою значимость, необходимость и как нуждается в похвале.
– В кои-то веки оказаться здесь, на реке Франклин… – ш-ш, ш-ш, ш-ш… – вы даже не представляете, что это такое, – говорит Рики. – Ш-ш, ш-ш, ш-ш…
– Деревянная спина, паршивая шамовка, колики в животе – вот что это такое, – отвечает Аляж. И я вижу: этот Аляж корчит из себя шутника, хотя сам прекрасно понимает, сколь важна его роль инструктора и лоцмана. Вижу, что нарочито сгущая краски, он прикрывает привычную застенчивость.
Я смотрю, как этот Аляж медленно поднимает глаза над водой и обводит взглядом кустарник, обрамляющий речные берега, и мне видно, как он улыбается. Я знаю, что у него сейчас на уме: он счастлив, что наконец снова оказался на реке – в этой кишащей пиявками канаве. Кругом – мирты и сассафрасы, местные лавры и болотные дирки, окаймляющие сплошной стеной на первый взгляд непролазный дождевой лес, и на подступах к нему река несет свои воды чайного цвета, изо дня в день покрывая бронзой и золотом речные камни чуть поодаль.
Я знаю: он подтрунивает над клиентами, которые, невзирая на убежденность в обратном, невзирая на укоренившиеся представления, что это самая прекрасная страна на свете, уже чувствуют нарастающее душевное смятение, оказавшись в чуждой им обстановке, так не похожей и так похожей на картинки из календарей с видами дикой природы, что украшают их салоны и конторы. Кругом стоит дразнящий запах плодородной земли, а умеренная влажность действует как смирительная рубашка. Здесь, в какую сторону ни глянь, бежать некуда: лес все гуще, а планов для фото- и видеосъемки все меньше. Ни гипсокартонных стен, ни журнальных столиков, которые могли бы служить пределами, оставляющими за этой землей лишь заслуженную декоративную роль. А как они стараются: по крайней мере, один клиент почти всегда лихорадочно отщелкивает одну-две пленки еще в самом начале путешествия. Но для Аляжа это место, где, как им чудится, все шевелится у них за спиной, заставляя тревожно оглядываться на каждом шагу, так вот, для Аляжа это место – дом.
– А этого фрукта каким ветром сюда занесло? – шепотом спрашивает его напарник Таракан, показывая пальцем на дородного бухгалтера из Мельбурна. – Ну чисто гусь.
– Или эму, – слышу, отвечает Аляж.
– Или, как бишь его… – говорит Таракан, и мне видно, как он силится подобрать образ соответствующего животного, похожего на этого нескладного самонадеянного бухгалтера, – …или этот гребаный… – Но подобрать точное сравнение ему не удается. – Как хоть его зовут? – шепчет Таракан.
– Дерек, – отвечает Аляж и, найдя нужное сравнение, прибавляет: – Богомол.
– Во-во, – соглашается Таракан и тут же: – Нет, – оговаривается он, – нет. Похож, да не очень. – Таракан снова принимает задумчивый вид и выдает: – Кузнечик, вот на кого он больше смахивает… на гребаного кузнечика.
И тут он попадает в яблочко. Дерек напоминает странное существо – слишком большое для человека: его широкие зрачки, до странности чувствительные и вместе с тем совершенно нечеловеческие, выглядят одновременно пустыми и алчными. Крепкие руки будто прилипли ко рту – впихивают туда то что-нибудь съедобное, то сигарету, а под громоздким телом торчат смешные, похожие на палки ноги, обтянутые блестящими, в зеленую полоску, термолосинами.
Аляж поворачивается и идет по береговой тропе к тому месту, где ранним летом они ставили ульи для пчел, которые собирали нектар с дирок, осыпавших лесные реки белыми цветами, точно конфетти на свадьбе. Ему хорошо. Даже живот, впервые за долгое время, у него не крутит, не ноет и не схватывает, предвещая очередной приступ поноса. Я вижу, как Аляж переодевается в сплавную одежду – неспешно и весело натягивает на себя разные части экипировки. Сперва – плавки, потом – неопреновый полукомбинезон гидрокостюма с яркими, флуоресцентно-зелеными вставками. Аляжу нравится ощущение, когда гидрокостюм прилегает к телу. Это создает иллюзию силы и целеустремленности. Следующий слой – утепленные штаны, потом – кипенно-белая, с синим, верхняя нейлоновая куртка, так называемая кага, и, наконец, спасательный жилет, ярко-фиолетовый, пухлый, с охотничьим ножом на одном плече, свистком, цветастыми карабинами из анодированного алюминия и схватывающими узлами на другом. Ах, какие карабины! Клиенты допытываются у лоцманов, зачем они цепляют их на себя, и лоцманы покровительственным тоном растолковывают их важное и серьезное предназначение: карабины, дескать, служат для спасения, если случится застрять посреди разлившейся реки, – тогда лоцманам приходится пускать в ход все эти тали и веревки, чтобы переправиться на берег. Но на самом деле они будоражат воображение, вселяя неотвратимое чувство опасности и внушая клиентам и страх, и уважение – страх к тому, что будет, и уважение к лоцманам, в чьих руках отныне их судьба. Это наглядный урок, показывающий, что такое жизнь и сколь она ничтожна. Лоцманы обвешиваются карабинами везде и всюду, как мексиканские революционеры – патронташами, подобно статистам в передвижном театре смерти. Все это выглядит в известной степени комично. Аляж обматывает вокруг талии направляющий пояс – ярко окрашенный трех с половиной метровый альпинистский трос, сцепленный еще с одним карабином. Сбоку цепляет к поясу спасательный шнур, а на голову нахлобучивает защитную каску. И, похожий на отливающую всеми цветами радуги тропическую букашку, возвращается к клиентам.
Когда они принимаются перетаскивать инвентарь поближе к реке, Аляж замечает, что Шина, помощница стоматолога, поднимает и складывает вещи только одной – левой – рукой. А правая у нее совсем не работает – так, болтается, точно палка на шарнире.
– Прошу прощения, – спрашивает Аляж, – у вас что, рука болит?
– Нет. Нет, все хорошо.
Аляж смотрит на ее руку. И ему так не кажется.
– Да у вас… – Шина приумолкает, – …рука сухая!
– Ну и что?
– Нам, Шина, предстоит нелегкий переход. Придется десять дней кряду ворочать веслами да таскать тяжести…
– Сил мне не занимать.
– Не спорю…
Аляж запинается. Да и что тут скажешь? Вот она, здесь. И его дело – сплавить ее по реке. Каким угодно способом.
– Вот что… – начинает Шина, но не успевает договорить, потому что Аляж перебивает ее, собираясь сказать то, что должен.
– Ладно. Не берите в голову. Впереди вас ждет увлекательное путешествие. Только непременно скажите, если будет тяжеловато.
С этими словами он направляется к Таракану – тот обвязывает каркасы плотов – и рассказывает о случившемся.
– А вот он, уж как пить дать, нипочем не взял бы с собой калеку, – замечает Таракан, имея в виду Вонючку Хряка.
– Для Вонючки Хряка главное, чтоб чек подписали. А там хоть трава не расти.
Они переводят взгляд на кромку воды, где трудится Шина – она перетаскивает одной левой рукой кладь из трейлера к плоту. В ее действиях столько решимости, что Аляж выходит из себя.
– Какого черта ее сюда занесло? Надо ж соображать… – Он качает головой.
– А у меня раз был больной полиомиелитом, – признается Таракан. И усмехается. – Славный малый, ей-богу.
– Возьму ее к себе на борт, – безрадостно говорит Аляж. – Думаю, так оно будет вернее.
Покончив с обвязкой средней части надутых плотов, они приступают к погрузке. Я смотрю, как Аляж, стоя на плоту, призывает грузить вещи в определенном порядке. Сперва пластмассовые бочки с провиантом, каждая весом больше шестидесяти килограммов. За одну бочку хватаются два клиента, а лоцману приходится управляться в одиночку. Аляж хватается за бочку, ощущая ее огромный вес, и раздумывает: сумеет ли поднять этакую тяжесть. Вижу, у Аляжа ничего не выходит. Но в таких вещах главное – сила воли. Клиент, он что, слабак слабаком и поначалу осторожничает. Другое дело Аляж – ему нужно выглядеть сильным и бесстрашным, каким бы он сам себе ни казался, каким бы слабым и напуганным ни чувствовал себя в душе. Так что играть в героя приходится в течение всего путешествия. Это своего рода лекарство против страха, который распространяется, как зараза, стоит только лоцману дать слабину. И в этом заключается печальный урок: люди должны верить в обман, даже если на самом деле все не так. Без веры – пиши пропало. И тем не менее любая слепая вера, казалось бы, решительно не соответствующая объективной реальности, в свою очередь, порождает собственные истины. А покуда страх не дает о себе знать, можно совершать великие дела – клиент способен проявлять такие чудеса выносливости и храбрости, о которых он раньше и не подозревал. Поэтому Аляж взваливает бочку себе на плечо, разворачивает и осторожно ставит в карман, устроенный в обвязке каркаса. Под тяжкой ношей мне видно его лицо – оно улыбается и усмехается над нелепостью всего происходящего.
Путешествие начинается в довольно праздничном настроении. Откуда-то возникает бутылка дешевого рома и идет по кругу. Все делают по глотку, кто-то хихикает над своей дерзостью, другие прикидываются беспечными, всем своим видом показывая, что в обычной жизни занимаются этим каждый божий день, будучи бухгалтером, медсестрой, банкиром или госслужащим. Бутылка переходит к Таракану. Тот уже успел хлебнуть с водилой Нино в пыльном одиночестве пустого микроавтобуса и теперь пошатывается. Таракан осушает бутылку, вскрякивает, хватает Шину, пускается с нею в пляс, шлепая ногами по речным камням. Он подбрасывает ее вверх и, кружа в воздухе, увлекает в реку и осторожно опускает в воду. Она качается и здоровой рукой бьет Таракана по лицу. Таракан, не ожидавший такого ответа, пятится.
Аляж снова берется за погрузку. На плот переваливаются водонепроницаемые личные вещмешки ярких расцветок: синие, зеленые и красные. За ними – запасные мешки с палатками, штормовками и кухонной утварью. За ними – тяжелые мешки с овощами, которые укладываются на дно обоих плотов. За ними – коробки с походными аптечками, ремонтными комплектами и видеокамерами клиентов. За ними – веревки, запасные карабины, шкивы для карабинов, спасконцы и черпаки, и все это распихивается по разным углам каркасов. За ними загружаются все десять человек, которым предстоит выживать целых десять дней на лоне дикой природы.
Вижу, Аляжу по душе вся эта предстартовая суета – она вселяет в него уверенность, привносит стройность в его беспорядочные мысли. Она внушает ему ощутимые опасения, настоящие опасения. Не подмокнет ли провизия за десять дней? Не случится ли чего с клиентами? Не сожжет ли себя кто-нибудь ненароком? Не утонет? Этого Аляж опасается больше всего на свете – всегда. Что, если он потеряет кого-то из клиентов в канаве? Ведь это так просто и может случиться совершенно спокойно. Жестокая смерть может прийти с обманчивой легкостью – очень быстро, очень естественно, очень тихо, и даже не сразу поймешь, что произошло. Ты силишься понять, с чего бы вдруг кто-то сзади глядит на тебя в полном изумлении, думая, что ты прикидываешься, хотя тебе вовсе не до шуток, потому как ты уже мертв. Просто мертв. И этим все сказано: смерть, в отличие от жизни, штука простая. По крайней мере, для мертвеца.
– Я раз видал, как одна дамочка утопла в Замбези, – говорит Таракан. Он уже выбрался из реки, мокрый, все еще ухмыляющийся, и пристроился помогать мне на плоту крепить грузы. – Она была в другой группе, не в нашей, и свалилась вниз – запуталась в спасательной веревке. Когда мы подошли, они там уже ее вытащили, да только поздновато было. Она уже вся посинела, а они давай ей искусственное дыхание делать, непрямой массаж сердца… Им хоть это и было понятно, но ты бы видел, с каким спокойствием и знанием дела они старались, – как будто бальзамировали ее, а не откачивали. А тут клиент с моего плота вытаращился и спрашивает, словно у него перед носом в китайские шашки играют: «Она что, взаправду утонула или как?» Тупой такой, плешивый англичашка. «Известное дело, взаправду, и в легких у нее взаправду полно воды», – кричу ему прямо в ухо.
Но Аляж слушает его краем уха. Мысленно он далеко, и я вместе с ним. Он думает: если б не путешествие, от мыслей ему было бы так тоскливо, хоть волком вой. А в канаве он встретится со своими страхами, обратится к ним по именам: Грозная Теснина, Большая Лощина, Маслобойка, Гремучий, Кипящий Котел, Свиное Корыто – а повстречавшись, тут же с ними распрощается. Если б не путешествие, мысли стали бы неуправляемыми и довели бы его до невиданной грани – от одного лишь такого ощущения дрожь прошибает его до костей. В такие мгновения ему чудится, что трепещущие мысли висят на тонких ниточках и, случись этим ниточками оборваться, он уже ничего не сможет поделать – даже не сможет подняться утром, не сможет и пальцем шевельнуть, что для любого в порядке вещей. Не сможет ни с кем поздороваться, не разрыдавшись, не сможет общаться с другими, не чувствуя перед ними животного страха, не сможет встречаться с друзьями, не испытав при этом жуткого головокружения, не рухнув как подкошенный и не провалившись сквозь землю.
– И вдруг, – гнет свое Таракан, – и вдруг ее мышцы свело судорогой, из нее фонтаном вылилась вся вода, и на какой-то миг у некоторых появилась надежда. Но уже было поздно. И я это знал. Даже плешивый англичашка знал. Она отдала концы.
Теперь вижу, и Кута Хо все понимала: когда-то, давным-давно, она сказала: чтобы излечиться, нужно время, но и его может не хватить, чтобы оправиться окончательно; и сказала она так не потому, что не нашла ничего получше, а потому, что была права. Я был болен, и давно, и однажды, повстречав меня, она решила остаться рядом, сделав из меня безропотного спутника. Но я, будучи каким-то блуждающим спутником, унесся прочь и вернулся, лишь когда было поздно. Слишком, слишком поздно.
День первый
Я наблюдаю за путешествием так, будто все разворачивается у меня перед глазами. В первый день, поскольку вода в реке Коллингвуд стоит очень низко, им приходится тащить плоты волоком километров семь вниз по течению до того места, где река впадает в другую реку, Франклин. При таком низком уровне воды Франклин в месте слияния с Коллингвудом тоже больше походил на сухой ручей с редкими лужами между камнями. В первый день Аляжу пришлось во всех отношениях несладко. Физически это была пытка, поскольку клиентам недоставало ни сноровки, ни желания отрывать от земли и перетаскивать оба плота, при том что каждый плот весил больше сотни килограммов, а посему пыжиться по большей части приходилось ему, Аляжу, на пару с Тараканом. Но тело его не было создано для тяжелой работы. Его нежные руки горели огнем – потому что приходилось хвататься за концы нейлоновых палубных обвязок, чтобы перетаскивать плоты. Его спина разламывалась – потому что приходилось поднимать плоты за подушки. Они расположились биваком у места слияния Коллингвуда с Франклином, в лесу, на небольшом пятачке устланного галькой берега. Ночь выдалась до того ясная, что они улеглись спать, не разбивая палатки, и Аляж знал – завтра вода в реке упадет еще ниже, потому что дождя не предвиделось и завтра, а значит, мышцы у всех одеревенеют вконец, да и ссадин только прибавится, потому что вкалывать придется не на шутку.
Тем вечером они сидели вокруг костра, потягивая заваренный в котелке чай с бундабергским ромом, и до одури глазели на луну, хоть и стоявшую довольно высоко, но обдававшую серебром всю речную долину. Их изнуренные тела как будто налились свинцом. Пламя костра и вздымавшиеся частоколом деревья на лесной опушке отражались в однотонной глади реки, переливаясь, как пляшущие дагерротипные картинки. Путешественники по очереди обмениваются историями; лоцманы рассказывали о реке – о подвигах и забавных случаях, о наводнениях, будивших своим рокотом посреди ночи, когда река со всех сторон обступала их палатку и смывала ее вместе с большей частью снаряжения, а потом выносила все это на скалу ниже по течению вперемежку с выкорчеванными деревьями, дохлыми змеями и сумчатыми дьяволами. Рассказывали и о засухах, когда вода в реке стояла так низко, что плоты приходилось волочить по пересохшему руслу дня четыре, а то и пять, пока не добирались до большой воды, где они уже могли держаться на плаву. Зато истории клиентов были короче и печальнее. К примеру, Рекс из Брисбена три месяца назад попал под большое сокращение штатов – распрощался с должностью в «Телекоме» и все потерял.
– А мне только тридцать пять, – твердил он, – только тридцать пять. Что же теперь делать?
– Путешествовать себе на здоровье, – посоветовал Дерек. – С деньгами можно увидеть и сделать все, что угодно. После развода лично я трачу каждый лишний цент только на путешествия. Да и какие твои годы!
Остальные довольно плохо представляли себе, что́ делать Рексу дальше, кроме Рики: тот сказал, что у него есть очень толковый брокер и он готов свести Рекса с ним после того, как закончится путешествие. Шина предположила, что Рексу, может, и не стоит так переживать, но другие проявили к нему чуть больше сочувствия.
Потом свою историю поведал Лу: он рассказал, что работает криминальным репортером в старой «Сан» и как-то раз его послали взять интервью у одного уголовника, которого «заказали». Уголовник тот обретался в убогой комнатенке-студии в Фицрое и выходил из дому только дважды в день: раз – во вьетнамский магазинчик у дороги, а другой – глотнуть чаю в сирийском кафе.
«Так почему бы вам не уехать, – спрашивает его Лу, – не дать тягу, не податься в Дарвин, Даббо или еще куда, где вас никому не найти?»
Уголовник, так ни разу не вставший с койки, был с виду славным, кротким малым. Он согласился, что это было бы самое разумное, и оговорился, заметив, что в жизни не все так просто.
«Тут мой дом, – сказал он. – Я здесь живу. И здесь же умру».
Так он и сделал. Через пару дней, когда к нему пришли, он лежал в койке с аккуратно простреленной башкой, как выразился Лу.
Пока Лу рассказывал историю, я шарил в бочке, пытаясь нащупать еще бутылочку «бунди», – и большую часть его рассказа пропустил мимо ушей. Но, могу сказать прямо, прелюбопытнейшая история: человек, который вполне мог избежать смерти, не слушает доброго совета и сам же, по его признанию, идет ей навстречу. Что это, знак малодушия или храбрости? Глупости или мудрости? Неведения или прозрения? Ответа я не знаю. А жаль, потому что тогда я бы решил, что мне делать – бороться дальше или сдаться прямо вот так. Моя борьба, все эти странные мысли и причудливые видения – к чему цепляться за них и какое они имеют значение, если, в конце концов, мой удел в том, что река унесет меня далеко-далеко, как жалкую глыбу торфа?
Но в тот миг, когда мне больше, чем когда-либо, нужно время поразмыслить, прикинуть, что к чему, вновь накатывает видение. И вижу я маленький, уединенный бивак, спящий под неоглядным южным небом, окруженный лесом. А над спящими и над сонной долиной несет свои быстрые воды река под названием ночь. Аляж почувствовал, как круг яркого лунного света лег на кромку его спального мешка. Чуть погодя, когда луна поднялась еще выше, она обдала его своим сиянием с ног до головы, но его окаменевшее тело до того отяжелело, что не могло плыть в потоке ночи. Потом он почувствовал, как пляшущие тени ласкают его тело, точно водяные струи. Почувствовал, что ему становится все легче, и услышал, как тело спрашивает, давно ли его несет вот так, в потоке ночи. В его витиевато-сумбурных снах Кута Хо стояла на берегу и махала ему флажком, а его лодка ушла уже далеко в море – он не мог разглядеть и разобрать, какие знаки она подавала.
День второй
Я смотрю, как луна, достигнув зенита, медленно погружается в предрассветную мглу. Смотрю, как занимается утро второго дня и как речное царство обретает новые краски. Смотрю, как пробуждаюсь я сам.
Аляж протер глаза костяшками пальцев. Провел руками по огрубевшим щекам и, ощупав таким образом все лицо, которое за предстоящий день, наверное, огрубеет еще больше, сложил ладони под подбородком, словно в благодарственной молитве. Потом обвел взглядом палатки. Никто из клиентов пока не проснулся. По ту сторону костра Таракан, пробудившийся несколько раньше, пытался развести огонь из вчерашних головешек. Аляж выбрался из спального мешка, встал и короткой крутой тропинкой спустился к реке. Там он помочился на прибрежные камни, наблюдая, как пар от его струи смешивается с испарениями, исходившими от похожих на колоды, отсыревших и почерневших стволов поваленных деревьев, принесенных рекой. Он поднялся метров на пятьдесят вверх по течению, где накануне вечером оставил три перемета. Первый утащила в затон из бревен какая-то неведомая речная тварь, второй оборвался, а на третий попался двухфутовый угорь, извивавшийся на другом конце снасти, точно морская змея. Аляж собрал обрывки снастей и подхватил угря, бившегося на леске, торчавшей из его первородной пасти и уходившей другим концом в глотку и еще дальше – в самую глубину чрева. Туда, где застрявший намертво острый крючок причинял жалкой твари жесточайшую боль. Подойдя к костру, Аляж подобрал свободной рукой палку, расчистил место среди головешек и осторожно опустил туда угря. Угорь вертелся и извивался, как бы повторяя в последних муках собственные плавательные движения, однако же выбраться из-под раскаленных угольев не мог. Когда его ослизлая кожа начала тлеть, плоть – поджариваться, а жизненные соки – закипать, тварь присмирела и если дергалась, то уже совсем медленно, почти плавно, пока не оцепенела и не издохла. Аляж осторожно выгреб обуглившегося угря из костра и распорол закопченную спину от головы до хвоста, аккуратно отделяя почерневшую, как уголь, кожу от аппетитно пахнувшего белого мяса. Примостившись на траве, они с Тараканом принялись за еду вдвоем, потому что подопечные разделить с ними трапезу отказались.
Вместо этого они дружно навалились на овсянку – ее состряпал Дерек, правда, она у него подгорела. А спустя пару часов тот же Дерек умудрился вывалиться из Тараканова плота на порожке и зацепился за корягу, застрявшую посреди потока. Не имея возможности выгрести на плотах к тому месту, где бултыхался Дерек, Аляж с Тараканом пустились к нему вплавь, и Аляжу пришлось распороть Дереку спасательный жилет, чтобы вызволить бедолагу из беды. А Таракан помог ему переплыть порог и выбраться на берег. Там клиенты вздохнули с облегчением – они радостно улыбались и смеялись, даже Дерек. Они сжимали его в объятиях, и он отвечал взаимностью – казалось, они праздновали его кульбит как великое свершение. Клиенты смотрели на Аляжа и Таракана с благоговением, и оба лоцмана поняли: отныне, после того как они спасли Дерека, их авторитет бесспорен, и все, что бы они ни сказали, будет воспринято как истина и безоговорочно исполнено; Аляжа такая слепая вера напугала, как это происходило с ним всегда.
– Знали бы они, кто мы есть на самом деле, – шепнул он Таракану.
– Должны же они во что-то верить, – заметил Таракан, – так пусть уж лучше в нас. – Он повернулся, широко заулыбался, хлопнул Дерека по спине и громко проговорил: – Мы твой обратный билет из полной задницы, верно, Дерек?
Дерек согласно кивнул.
– Вы наши палочки-выручалочки, и дальше тоже так будет? – спросил Дерек, еще не успевший оправиться от страха.
– Если только у тебя каша больше не подгорит, – сказал Таракан, не переставая улыбаться.
Второй день выдался жарким, и лоцманы посиживали тихонько каждый на корме своего плота, лишь изредка подруливая гребью[5], и даже их обычно недремлющие глаза, спрятанные за черными, как у рептилий, зрачками «рэй-бэнов», не шарили привычно по сторонам. Они недвижно сидели в слепящем солнечном блеске, точно вараны, вбирающие энергию из мира вокруг и в любое мгновение готовые к броску.
К полудню река едва заметно поднялась, пополнившись водой из многочисленных мелких ручейков, и стала достаточно глубокой – путешественники уже могли грести и таким образом одолели больше километра, прежде чем им пришлось выбираться из плотов и дальше опять тащить их волоком. По бортам плескалась вода, плоты продолжали путь вниз по реке: клиенты, рассевшись по бортам и по одному – с каждого угла, погружали однолопастные весла в воду и усердно гребли. Аляж раскачивался взад-вперед – в такт неспешным рывкам плота. И думал: может, они и впрямь не самая плохая команда – научились же грести слаженно. Сидя на задней подушке, служившей кормой плота, Аляж слегка пошевеливал гребью. Его все так же покачивало, он сидел и думал о своем, глядя, как четверо его спутников протяжно и неспешно гребут в такт. День был теплый, солнце завершало свой медленный спуск в речную долину. Аляж стащил с себя теплую куртку с поддевкой и натянул спасательный жилет с каской.
– А это что еще там за дерево? – спросил Рики, указывая на кромку лесной чащи.
– Erica ragifola[6], – сказал Аляж, узнав растение, которое он видел в питомнике, куда его как-то водила Кута Хо.
– Erica ragifola, – вторил ему Марко.
Они проплывали мимо змей, плескавшихся в заводях и вычерчивавших причудливые зигзаги на тихой водной глади. Проплывали мимо покачивавшихся на воде, точно поленца, утконосов, которые с приближением плотов, откуда раздавались громкие возгласы путешественников, живо погружались под воду, оставляя на поверхности лишь большие пузыри. Путешественники спугнули стайку стрижей, ютившихся на скальном утесе, а потом увидели большого рака, горделиво возлежавшего на бревне у кромки воды и отливавшего на солнце ярким радужным блеском, – ну как тут было не подивиться безупречности его форм.
Они гребли дальше и дальше. Воды в реке теперь было достаточно – и Аляж взялся обучать подопечных правильной гребле. Потом занялся Шиной, показывая, как нужно работать туловищем, чтобы сила гребка исходила от него, а не от рук. Шина освоилась быстро – и теперь, делая гребок, напрягала руки только затем, чтобы вложить в каждое движение всю силу своего тела. Они гребли дальше и дальше. Шина пересела на нос плота и рассказала историю о том, как стала сухорукой. Как в пятидесятые годы, пытаясь излечиться от родимых пятен, прошла в Швейцарии курс лучевой терапии. Как свела родимые пятна, но в результате повредила руку. И как после облучения стала бесплодной. А Дерек сказал, что у него нет детей потому, что он не встретил подходящей женщины, которая могла бы стать матерью его отпрысков, после чего он спросил Аляжа, есть ли у него дети.
– Нет, – невозмутимо отвечал Аляж.
– Подумать только, и мы все оказались в одной лодке, – с улыбкой заметил Дерек.
– Да уж, – сказал Аляж, хотя ни он, ни кто другой вслед за Дереком не улыбнулся.
«Сухорукий или мертвый, – подумал Аляж, – так или иначе, тут или там, все мы сухорукие и мертвые».
Шина, озаренная солнечным светом, рассказывала свою историю беспечно, даже весело. И все время, пока рассказывала, улыбалась. И они гребли дальше и дальше.
Потом они наткнулись на странную троицу, примостившуюся на мшистых валунах возле ручья, питавшего Франклин своими прозрачными бурливыми водами, – двоих парней и девицу, не то пьяных, не то обкуренных, а может, то и другое; девица, в одних видавших виды «адидасовских» трениках, наигрывала нестройную мелодию на носовой флейте, а двое ее спутников пританцовывали не в такт мелодии и в полной, как они потом сами выразились, дисгармонии с ритмами земли. Они приседали и поднимались, стоя на месте, опустив головы и нарочито медленно помахивая руками. У одного волосы были выкрашены в красный цвет и заплетены в жгуты, а другой был лысый как колено, с той лишь разницей, что лоб его был сплошь расцвечен наколками в виде лозунгов, и самый крупный гласил: «Эта Голова Убивает Фашистов». Аляж подвел плот к берегу, неподалеку от того места, где расположилась чудна́я троица, и отправился поговорить с ними, потому как любил знакомиться со всеми, кого встречал на реке, любил послушать последние новости с реки и поделиться своими – из внешнего мира. Никаких новостей у троицы не было – только суждения о состоянии Земли-Матушки, о главном зле и разрушительной природе всего человечества и о великой, всеобъемлющей красоте реки. На самой же реке они обретались с неделю – и за это время успели одолеть расстояние, которое команда Аляжа покрыла за четверть этого срока. Аляж с командой были первыми, кого они повстречали с тех пор, как оставили за спиной Коллингвуд-Бридж, и потом, ничего, кроме танцев да игры на носовой флейте, их больше не интересовало. Оба парня, похоже, страстно желали девицу, а той, похоже, были безразличны оба: ее заботило только одно – погрузиться в состояние высшей гармонии с силами космоса, которые лишь она и была способна постичь. Провианта у троицы было кот наплакал, и Аляж оставил им немного свежих бататов и капусты, хотя, как он потом признался Таракану, не ведал, что творил. Девица кинулась упрекать его только за то, что у него оказались при себе бататы, потому как, по ее словам, пища эта вредная, поскольку в ней чересчур много негативной энергии. Однако, невзирая на упреки психологического свойства, овощи все же приняла. У них была пара стареньких желтых резиновых плотиков в весьма плачевном состоянии: один они называли «Лысый Охотник», а другой – «Искателем фагусов», должно быть, сокращение от латинского названия мирта, Nothofagus cunninghamii. В процессе беседы Аляж обвел наметанным глазом их снаряжение: палубная пробка и фанерные весла, ни одной каски, капковые спасательные жилеты, как будто их откопали еще до войны из трюмов парома Мэнли[7].
– Ну и видок у Лысого и его дружков! – заметил чуть погодя Таракан.
Напоследок Аляж оглянулся назад, где за кромкой белесых деревьев и речных кустарников две мужеподобные фигуры продолжали свой прерванный замысловатый танец. Ну что на это скажешь? И он не сказал ничего.
Тогда Таракан спросил:
– Есть что-нибудь новенькое?
– Ничего, – сказал Аляж. – Ничего новенького у них нет.
Вечером второго дня они остановились на привал напротив порога, где год назад утонул каякер. Подобно другим местам на реке, где когда-то тонули, это место тоже стало своего рода туристической достопримечательностью. Аляж заглянул в расщелину, куда затянуло каякера. Река здесь текла медленно, и расщелина не была частью порога, как могло бы быть при высокой воде, – она образовалась в постепенно нагревавшейся и потом размытой скальной породе. Размывы были забиты сучьями и бревнами, сплетенными в своеобразное сито, сквозь которое медленно струилась вода. Но когда утонул каякер, сплошного затора со слабым сквозным течением здесь не было и в помине. Несчастного, должно быть, затянуло бурным потоком, как листок, смытый в канаву с мостовой из шланга, и тело его застряло в расщелине. Он уткнулся лицом в кучу палок, а башмаком или спасательным жилетом зацепился за сук, и ему не хватило сил высвободиться, – в таком положении он пробыл несколько дней, его побагровевшее лицо мало-помалу побледнело, обретя цвет омертвевшей плоти, которую стремительный поток трепал до тех пор, пока не спала вода, после чего только и смогли обнаружить и вытащить из воды его тело.
Из распакованных цинков извлекли дюжину «никонов» и «кэнонов» и пристроили их прямо на мокрых прибрежных камнях так, чтобы можно было поближе сфотографировать место, где в подводную ловушку угодил человек, боровшийся за жизнь до последнего вздоха. Путешественники обступили Аляжа полукругом. Где именно он утонул? – спрашивали они. И как именно? Ни Аляж, ни Таракан точного ответа не знали. Зато они оба многое повидали, сплавляясь по реке, и понимали: когда-то такое может случиться и с одним из них или, хуже того, с кем-нибудь из их клиентов.
– Он разжал рот и нахлебался воды, – ответил Аляж. С улыбкой.
Клиенты недоверчиво переглянулись и, отвернувшись в смущении кто куда, примолкли.
С берега Аляж с Тараканом наблюдали, как клиенты осматривали и фотографировали злополучное место.
– Интересно, туристическая контора платит его родственникам комиссионные? – полюбопытствовал Таракан. – Ведь бороться за жизнь с водой – одно. А бороться против того, чтобы из тебя сделали туристический памятник, – такое навряд ли возможно.
– Как Квинсленд, – заметил Аляж.
Лоцманы вглядывались в гиблое место, непостижимое, загадочное, пряча глаза под чернотой солнцезащитных очков, а губы, щеки и носы – под белизной цинковой мази. Точно загримированные клоуны, чей удел – отвергать и в то же время славить.
Таракан улыбнулся.
– Ежели такое прокатило с целым штатом, то с одним малым вряд ли получится.
Аляж обернулся.
– Неудивительно, что бедняга испустил дух.
Он проникся к Таракану симпатией. Между тем клиенты, точно комары, слетелись обратно. Улыбки с лиц лоцманов как рукой сняло, а их побеленные губы обрели выражение аутистичной прямолинейности.
– Потрясающе! – изумился Марко.
– Чертовски интересно! – высказался Дерек.
Словно жизнь каякера была лишена смысла и смерть его имела значение лишь как возможность для туристов сделать фотографии на память. Словно красота этого места проявилась только вместе с его гибелью.
– Madonna santa![8] Неужто на его месте могу оказаться я? Могу оказаться я?
Я вижу, как Аляж делает вид, будто ничего не слышит. Вижу, как он поднимает глаза к небу и смотрит через мрачные стекла очков на тощие облака, что плывут через узкое пространство расступившихся перед ними отрогов горного хребта, меж которых лежит ущелье Айринабисс.
И думает: Дождь собирается.