Часть первая
Деда
Я не пыталась вызвать это или как-то приманить. Я об этом даже не думала. Оно случилось само. Первый раз это произошло воскресным августовским днем, когда мне было одиннадцать лет.
Мы с братом и сестрой плескались в маленьком бассейне на заднем дворе нашего дома на Лонг-Айленде. Август катился к концу, до начала учебы оставалось всего ничего, и мы не хотели терять ни минуты из последних летних деньков.
Из дома вышла моя мама и объявила:
– Я еду навестить бабушку и дедушку.
Они жили в Росслине, в пятидесяти милях от нас. Когда я была совсем маленькой, то обычно всегда ездила с мамой и обожала эти воскресные поездки. Но с возрастом детские забавы и игры стали мне интереснее, брату и сестре – тоже, и теперь мама ездила одна, а мы оставались дома. В этот погожий летний день мама даже не надеялась выманить нас из бассейна и уговорить поехать.
– Ну, развлекайтесь, – сказала она. – Я вернусь часа через три-четыре. – И уже собралась сесть в машину, как вдруг…
Это произошло.
Меня накрыла волна паники. Беспричинной, дикой, животной паники.
– Стой! Подожди! Возьми меня! Я должна поехать с тобой! – завопила я.
Мама рассмеялась.
– Что с тобой? Тебя всегда силком из дому не вытащишь. Бабушка с дедушкой не обидятся. Оставайся дома, купайся.
Но я ничего не желала слушать. Я вовсю гребла к бортику бассейна. Брат и сестра смотрели на меня во все глаза и недоумевали, что это на меня нашло.
– Нет! Мама, не езди одна! Я с тобой! Пожалуйста, подожди, возьми меня!
– Лаура, ничего страшного, они не…
– Мама, я должна! Должна поехать с тобой!
Мама перестала смеяться.
– Ну хорошо, хорошо, только успокойся, – ответила она. – Иди в дом, одевайся, я подожду.
Я вбежала в дом, даже не вытеревшись, – с меня стекали струйки воды. Скинула купальник, натянула на мокрое тело одежду и прыгнула в машину. Сердце у меня все еще колотилось от паники. Через час мы были уже у бабушки с дедушкой. Дедушка Вилли – я называла его Деда – приветливо махал нам с крыльца. И только когда я увидела его, взбежала на крыльцо и обняла дедушку, паника прошла. Потом мы несколько часов играли с Дедой в настольные игры в саду, смеялись и рассказывали друг другу анекдоты.
Тогда я не понимала, что заставило меня вдруг бросить летние забавы и помчаться к нему в гости. Я знала только одно: я должна быть с Дедой. Когда мы с мамой засобирались домой, я расцеловала Деду и сказала: «Я тебя люблю».
Больше я его живым не видела.
Я не знала, что Деда плохо себя чувствует и страдает от приступов слабости. Взрослые не рассказывали нам, детям, про такое. В тот день он вел себя как обычно – шутил, развлекал меня, был таким, как всегда, – заботливым, любящим, внимательным дедушкой. Как я теперь понимаю, он собрал все остатки сил, чтобы казаться здоровым перед внучкой. Через три дня после нашей встречи Деда отправился к врачу. Должно быть, он надеялся, что врач скажет, мол, у вас все в порядке, просто вы стареете. Но диагноз оказался другим. Страшным.
У Деды была лейкемия.
Через три недели его не стало.
Когда мама отвела меня в сторонку и сообщила, что дедушка скончался, меня затопили самые разные чувства – потрясение, замешательство, ярость, нежелание верить, скорбь. И сильное, ужасное чувство, что Деды мне уже не хватает.
Но, что хуже всего, меня терзало просто невыносимое чувство вины. Потому что, едва мама сказала мне, что дедушки не стало, как я совершенно отчетливо поняла, почему в тот летний день на меня накатила такая паника и я так отчаянно рвалась увидеться с ним.
Мне необходимо было увидеться с Дедой, потому что я заранее знала, что он скоро умрет.
Конечно, по-настоящему знать я ничего не могла – я ведь даже не знала, что Деда был болен. Но тем не менее я каким-то образом чуяла, что он скоро умрет, иначе почему я вдруг потребовала у мамы, чтобы она взяла меня с собой в гости к дедушке?
Однако, если я заранее предчувствовала опасность, почему я промолчала о своих предчувствиях, почему ничего не сказала Деде, маме или даже самой себе? У меня было лишь неопределенное предчувствие, смутное знание, но не четкая мысль, которая бы формулировалась в слова «дедушка скоро умрет», и я поехала к нему в гости, подгоняемая этим смутным предчувствием, толком не понимая, почему эта встреча с Дедой будет последней. Каким-то образом я понимала, что мы больше не увидимся, но причин не знала. То есть все, что у меня было, – это твердая уверенность и предчувствие.
И какой же был смысл и прок в этом знании? Зачем мне знание, если я не могу его истолковать или что-то предпринять? Единственное, что принесло мне это знание, – это уверенность в скорой смерти дедушки. От этого у меня возникло ощущение, будто между мной и жестокими силами, забравшими дедушкину жизнь, есть какая-то связь. И поэтому я ощущала себя виноватой – ведь дедушку я очень любила.
Кроме того, из-за этой истории мне стало казаться, будто со мной что-то неладно. Хотя я была маленькой, я знала, что человеку не полагается нутром чуять чью-то грядущую и неизбежную смерть. Такое чутье – нечто ненормальное. Я никогда не сталкивалась с теми, кто обладает подобной способностью, и теперь, обнаружив ее у себя, никак не могла разобраться, что со мной творится. Я понимала лишь одно: знать, что кто-то умрет, – это ужасно тяжело и страшно.
Итак, в возрасте одиннадцати лет я поверила, что я ненормальная.
Нет, даже хуже: я решила, будто я проклята.
Неделю спустя мне приснился сон.
Мне снилось, что я уже взрослая, мне целых двадцать лет или даже больше, и я стала актрисой. Живу будто бы в Австралии. Во сне я была в длинном цветастом платье в стиле 1920-х годов и чувствовала себя в нем красавицей. А потом меня вдруг начала терзать тревога за мою семью – тех же родителей, брата и сестру, которые у меня есть наяву. Тревога так сильна, что у меня перехватывает дыхание и я падаю на пол. Я понимаю, что у меня сердечный приступ и что я вот-вот умру.
Но даже в это мгновение я не проснулась. Сон продолжался. Я чувствовала, что покидаю свое физическое тело и превращаюсь в сознание, которое свободно парит в пространстве, и в таком виде я наблюдаю все вокруг, как могла и при жизни. Потом я увидела свою семью – они собрались в той комнате, где я рухнула с сердечным приступом, столпились вокруг моего тела, и все рыдали и скорбели. Их горе меня так расстроило, что я попыталась как-то достучаться до них и крикнула: «Не расстраивайтесь, я жива! Смерти нет!» Но меня никто не услышал. Все продолжали рыдать и печалиться. И я постепенно уплывала от них, словно воздушный шарик, веревочку которого выпустил ребенок. Я поднималась все выше и выше, во тьму, но это была не страшная темнота – мирная, приветливая, – и меня охватило чувство глубокого покоя и довольства.
В этот миг я поняла, что вовсе не покидаю свою семью и дом. Наоборот, какая-то сила увлекает меня все ближе к ним. И именно тогда моему взору предстало невероятное зрелище.
Я увидела Деду.
Он был рядом со мной, я явственно ощущала его присутствие, хотя он был рядом со мной не в телесном обличье, а в духовном, – но этот прекрасный, добрый дух ни с кем нельзя было перепутать, им мог быть только мой Деда. Его присутствие наполнило меня умиротворением и покоем, обволокло любовью и счастьем, и вся моя скорбь, вызванная смертью Деды, мгновенно прошла. Я ощущала лишь огромную горячую любовь и радость и еще чувствовала, что все стало так, как и должно быть, и утешилась. Мы с Дедой уже двинулись было в путь к нашему новому дому, где нам и полагалось находиться, и тут у меня возникло ощущение, будто что-то закрылось, будто затворились какие-то врата.
На этом я и проснулась.
Я пробудилась с лицом, мокрым от слез, и поняла, что во сне плакала. Но плакала не от тоски и печали, а от счастья. Я плакала потому, что мне удалось повидаться с дедушкой Вилли! И, помимо этого, я была под сильнейшим впечатлением от того, что побывала там, куда дедушка попал после смерти. Я не знала, что это за место, но поняла, насколько оно прекрасно, и убедилась, что дедушке там хорошо. Место это было радостным, напоенным счастьем и покоем, совершенно чудесным! Я долго лежала в постели и плакала, и была благодарна за свой сон – как будто кто-то показал мне, что больше не надо бояться смерти, потому что смерть – это вовсе не разлука с близкими. Ушедшие все равно остаются живыми, все равно существуют в нашей жизни! Просто они утрачивают свое физическое тело. А их любовь к нам и наша любовь к ним не исчезают, они продолжают согревать нас!
Такие люди, как мой Деда, не исчезают бесследно – они остаются с нами, и у них после смерти все хорошо.
Итак, мне открылась величайшая тайна на свете: что происходит с нами после смерти.
Напомню еще раз: мне тогда было всего одиннадцать лет. Поэтому, увидев потрясающий сон и пережив озарение, головой я мало что поняла. Я была еще совсем ребенком и ничего не сумела для себя сформулировать отчетливо. Что было в моем распоряжении? Странный приступ паники, который приключился со мной летним днем в домашнем бассейне, посещение Деды, а потом этот удивительный сон. Этих аргументов было явно мало.
Лишь много-много лет спустя у меня накопилось достаточно опыта и мудрости, чтобы понять, какую роль в моей жизни сыграл уход Деды и события, связанные с ним, – и приступ паники, и сон.
Так или иначе, а в одиннадцать лет я впервые соприкоснулась с Той Стороной. То, что я ощутила тогда в бассейне, было началом путешествия дедушкиной души на Ту Сторону. Я так любила Деду и была так тесно с ним связана, что буквально ощутила, как его душа резко ринулась вперед, к границе между нашим миром и Той Стороной.
А сон? Сон представлял собой нечто вроде урока: Та Сторона учила меня, как кататься на велосипеде.
При чем тут велосипед? Сейчас объясню.
Вы помните, как в детстве учились кататься на велосипеде? Когда садишься на велосипед впервые, то тебе страшно – во всяком случае, мне было страшно. Боишься упасть и не веришь, что сумеешь удержать велосипед в равновесии. Но потом, после того как некоторое время шатаешься и виляешь, вдруг начинаешь катить без усилий. Велосипед не падает. И, еще не успев опомниться, ты уже мчишься, ты летишь как птица!
Мы доверяемся велосипеду, доверяемся самому процессу езды. И стоит довериться, как овладеваешь чем-то совершенно новым, – прекрасной и мощной грацией и умением держать равновесие.
А теперь давайте подумаем: что, если наш путь по жизни – то же самое, что езда на велосипеде? Что, если в конечном итоге главная правда нашего путешествия – в том, чтобы удерживать равновесие, двигаться вперед, доверившись процессу движения? Что, если нам вовсе не предстоит нечто ужасное? Что будет, если мы осознаем: нам нет никаких причин бояться нашего путешествия, в том числе и того этапа, который ждет нас за пределами материального мира? Что, если мы просто доверимся процессу земной и потусторонней жизни?
Мой детский сон был, как я позже поняла, сообщением от дедушки. Деда хотел, чтобы я осознала: не надо печалиться и бояться. Деда хотел, чтобы я доверилась процессу жизни. Если уж мне предстояло идти по жизни, лучше слыша отзвуки Той Стороны, чем их слышит и распознает большинство людей, то Той Стороне было нужно, чтобы я ее не страшилась и не боялась смерти. Потусторонности было необходимо, чтобы я поняла: мои способности, мое чутье – не проклятие, но, скорее, великолепный и щедрый дар.
Конечно, понимание пришло ко мне не сразу. Как я уже говорила, потребовалось много-много лет, чтобы я поняла истину. Уяснить, что такое Та Сторона, трудно любому человеку, а уж одиннадцатилетнему ребенку и подавно. Даже сейчас, когда вы читаете эти строки, я не удивлюсь, если вы зададитесь вопросом: «Что именно автор подразумевает под Той Стороной? О чем это она?»
Позвольте мне ответить.
Вы задаете правильные и мудрые вопросы.
В бакалейной лавке
Странным ребенком я была еще до той истории с бассейном.
Гиперактивная и легко возбудимая, я остро реагировала на самые обычные вещи. «Когда Лаура счастлива, она счастливее всех детей на свете, – писала моя мать в детском дневнике, когда мне был год. – Но когда ей грустно, печальнее ребенка не найти».
Многие дети непоседливы и энергичны, но у меня внутри словно жил вечный двигатель, и никак его было не выключить. В первую же мою неделю в первом классе матери позвонила школьная медсестра.
– Сначала хорошие новости, – сказала она. – Кровотечение удалось остановить.
Я врезалась на бегу в лесенку на игровой площадке и до крови рассадила лоб. Мать отвезла меня к врачу, где мне наложили семь швов.
Спустя неделю я закатила безобразную истерику, потому что сестру пригласили к соседям в бассейн, а меня нет. Дело происходило в спальне, я опрокинула тяжелую деревянную лестницу от двухэтажной кровати и получила ею по затылку. Мама снова отвезла меня к врачу, где мне наложили еще три шва. Затем врач усадил мою мать перед собой и задал ей много жестких вопросов.
Мелкая и тощая, белобрысая пигалица в синяках, я могла быть сущим проклятием. Матери приходилось крепко держать меня за руку или за ногу, чтобы одеть. Стоило ослабить хватку, я тут же удирала. Я постоянно на все натыкалась – двери, стены, почтовые ящики, припаркованные машины. Стоило матери на секунду отвести глаза, как она тут же слышала грохот или стук. Поначалу она меня обнимала и утешала, но со временем это сменилось на «А, Лаура Лейн опять стенку не заметила».
Когда я злилась на старшую сестру, Кристину, я топала ногами, пригибала голову и бросалась на нее, как бык. Либо я врезалась в нее и сбивала с ног, либо она отпрыгивала с дороги, а я летела носом вперед.
– Отправляйся к себе в комнату, – говорила в таких случаях мама, – и не выходи, пока не научишься вести себя по-человечески.
Однако худшим наказанием было, когда мне велели сидеть смирно.
Когда я вела себя особенно плохо, мама заставляла меня сидеть на стуле и не двигаться. Не час, конечно, и даже не десять минут – маме хватало ума этого не делать. Наказание заключалось в том, чтобы просидеть неподвижно минуту.
И даже это было слишком. Мне никогда не удавалось высидеть так долго.
Мы считаем что наши тела – это плотные и неизменяемые физические объекты. Но это не так.
Как и все во Вселенной, мы состоим из атомов и молекул, которые постоянно вибрируют от заключенной в них энергии – пребывают в непрестанном движении. Интенсивность колебаний у этих атомов и молекул различна. Когда мы смотрим на крепко сбитый стул, нам кажется, что атомы и молекулы, из которых он состоит, вовсе не двигаются. Но они двигаются. Вся материя, все сущее, все живое определяется этим колебательным движением. Мы не такие плотные, как нам кажется. В сущности, мы есть энергия. Полагаю, мои колебания были чуть интенсивнее, чем у других детей.
Однако за исключением этого у меня было совершенно обычное детство. Я росла в красивой зеленой деревушке под названием Гринлоун на Лонг-Айленде. Здесь селился средний класс. Отец мой, венгерский иммигрант первого поколения, преподавал французский в старших классах, а мать, чьи родители были выходцами из Германии, преподавала там же английский, но тогда сидела дома и растила троих детей, прежде чем вернуться на работу.
Мы не были бедны, но денег хватало в обрез. Мне приходилось дожидаться стрижки, а одежду я донашивала за старшими сестрами. Мама посвятила себя тому, чтобы у нас было самое чудесное детство. Не имея денег на новые игрушки, она мастерила восхитительные машинки, поезда и домики из ярко раскрашенного картона. Каждый день она разыгрывала уморительные сценки при помощи коричневых бумажных пакетов для завтраков. По праздникам и на дни рождения она украшала весь дом, а однажды на Рождество наделала чудных шляпок для себя и всех своих друзей. Она не подпускала нас к телевизору и всячески поощряла творчество. Мы с Кристиной рисовали и открыли собственную маленькую художественную галерею (по десять центов за шедевр). Благодаря маме мое детство казалось волшебным.
Но при всем при этом нельзя было отрицать, что я была не такой, как все, и трудным ребенком.
Однажды, когда мне было шесть, мама взяла меня с собой в бакалейную лавку. Пока мы ждали в очереди к кассе, меня внезапно захлестнули эмоции. Захотелось разреветься. Было такое ощущение, словно я стою на пляже, а меня накрыло огромной волной и сбило с ног – такое мощное и выбивающее из колеи было чувство. Я замерла, невыносимо несчастная и в полном недоумении. Маме я ничего не сказала. Затем мое внимание привлекла кассирша.
Она была молоденькая, лет двадцати с небольшим, и ничем не примечательная. Она не хмурилась и не плакала. Судя по ее виду, ей было скучно. Но я знала, что ей не просто скучно. Я знала, это именно она – источник этой ужасной печали, которую я ощущала.
Я безошибочно поняла, что впитываю кассиршину грусть. Я не знала, что это значит или почему это происходит. Знала только, что чувствую ее печаль, и это крайне некомфортное и смущающее состояние, и что мне никак его не стряхнуть.
Подобное случалось со мной неоднократно. Иногда, проходя мимо незнакомца на улице, я ощущала сильный приступ гнева или тревоги. Не раз я ловила эмоции друзей и одноклассников. В большинстве случаев эти переживания были тяжелыми и невеселыми. Но и приятные эмоции я тоже чувствовала.
Всякий раз, оказавшись рядом с особенно счастливым человеком, я чувствовала себя на седьмом небе. Словно эмоции не просто передавались мне, но вдобавок многократно усиливались. Порой я испытывала чистую, безудержную радость в моменты, явно требовавшие менее экстатической реакции. Мгновения простого счастья – делиться мороженым с друзьями, купаться в летний день, сидеть рядом с улыбающейся мамой – могли вызвать у меня эйфорию, я просто воспаряла.
Сегодня я по-прежнему могу вызвать эти благословенные моменты, и склонность к избыточной реакции никуда не делась. Иной раз просто услышанная по радио песня, или прочитанное стихотворение, или увиденная картина, или даже просто кусочек чего-нибудь вкусного могут заставить меня ощутить взрыв радости и блаженства. Как будто в эти простые мгновения я наиболее остро ощущаю свою связь с миром.
Пока я была ребенком, это означало, что я легко переходила от крайнего счастья к черной депрессии, в зависимости от того, с кем рядом находилась. Глубокие пике сменялись запредельным восторгом, за ним следовало новое падение – настроение менялось, как на американских горках. Я научилась предчувствовать эти бешеные перепады эмоций и переживать их, пока вновь не обрету равновесие.
Понимание того, что я улавливаю эмоции других людей, стало большим шагом к пониманию того, почему я так эмоционально неустойчива. Но миновали годы, прежде чем я осознала, что эта моя странная способность не такая уж странная и даже имеет название – эмпатия.
Эмпатия описывает нашу способность понимать и разделять чувства других людей. Ученые-неврологи, в частности, Джакомо Ризолатти и Марко Якобони, провели революционные эксперименты, которые показали, что в мозгу у некоторых животных и практически у всех людей имеются клетки, называемые зеркальными нейронами. Зеркальные нейроны срабатывают и при осуществлении действия, и при его восприятии. «Если вы видите, что я задыхаюсь от наплыва эмоций, зеркальные нейроны у вас в мозгу копируют мое состояние, – объяснял Якобони. – Вы понимаете, каково мне, потому что буквально чувствуете то же, что и я».
Эмпатия – один из способов глубинной связи между людьми. Благодаря ей мы испытываем радость, когда выигрывает наша любимая команда – потому что, хотя мы сами и не играем, с радостью впитываем восторг игроков. Именно она подвигает нас собирать деньги жертвам трагедий на другом конце света – потому что мы способны поставить себя на место незнакомцев и почувствовать их горе.
Иными словами, человеческие существа глубоко и неразрывно связаны друг с другом. Между нами существуют реальные и жизненно-необходимые пути.
Поначалу я нащупывала эти пути, когда разделяла с кем-то печаль и радость. Со временем я научилась видеть связывающие нас струны света. Понимание того, что мы все связаны друг с другом, началось для меня в тот день в бакалейной лавке, и все последующие опыты только углубили это понимание соединяющего нас света.
Австралия
К моменту ухода Деды я уже сознавала свою тесную связь с окружающими – настолько прочную, что мне не было спасения от их чувств и переживаний. Но после того как Деда умер, а потом приснился мне, я поняла, что каким-то образом связана еще и с ушедшими.
Все это меня ужасно смущало. Конечно, снова увидеть Деду – настоящий подарок, но способности все еще казались мне скорее проклятием, нежели благословением. Они сбивали меня с толку и частенько заводили в тупик. Что это за связь и почему я ее воспринимаю? Может, я просто чокнутая, не такая? Или тут работают какие-то иные причины? Мне требовалось отыскать имя для своего недуга. И вот тогда-то, даже не зная точного значения этого слова, я и поставила себе диагноз. Как-то раз я пришла к маме, она как раз загружала посудомойку, и объявила:
– Мам, по-моему, я экстрасенс.
Не помню, когда и как мне удалось узнать это слово. Может, услышала по телевизору или в книжке прочла. Разумеется, я не до конца понимала, что это значит. Но мне было вполне достаточно знания, что экстрасенс способен заглянуть в будущее. Разве я умела не то же самое?
Мама отложила тарелки и посмотрела на меня. И тут, неожиданно для себя, я ей все и вывалила. И что знала, что дедушка умрет, и как он мне приснился, и как это все я виновата, и как мне страшно. Говорила, говорила и разревелась.
– Что со мной не так? – вопрошала я маму. – Я плохая, что знала? Это я виновата, что он умер? Я проклята? Почему я не могу просто быть нормальной?
Мама обняла меня за плечи и усадила за кухонный стол, затем взяла меня за руки.
– Послушай меня, ты не виновата в том, что Деда умер. Ты не проклята. Тебе не за что себя винить. Просто ты наделена особыми способностями – вот и всё.
Впервые мое состояние было названо «способностями».
– Это просто часть тебя – а в тебе все прекрасно, продолжала мама. – Это естественно. Вселенная гораздо богаче чудесами, чем нам кажется.
И мама кое-что мне рассказала, и это все изменило. Проявившиеся у меня способности, похоже, передавались в ее семье из поколения в поколение.
Ее мать, Бабетта (я звала ее Оми), была десятым ребенком в семье. Выросла она в крохотной деревушке меж отрогов баварских гор. Когда Оми была маленькая, мощные грозы нередко попадали в ловушку между горными пиками и обрушивали всю свою ярость на долину. Зачастую бабушкины родители будили ее посреди ночи и одевали, чтобы она была готова бежать, если в дом ударит молния.
Уединенность деревни ограничивала контакты Оми с внешним миром. Ни телефона, ни радио там не водилось. Оми росла на легендах, фольклоре и суевериях. Ее учили, что увидеть паука до завтрака означает целый день неудач. Обойти барана слева – к удаче, а справа – так себе. Она знала, что туфли нельзя ставить на стол – дурные вести накличешь, а если без нужды включить свет днем, то ангелы заплачут. Если она что-то забывала дома, то непременно трижды оборачивалась вокруг себя, садилась и считала до десяти, прежде чем продолжить путь, забрав нужное.
Хуже всего было обнаружить в доме птицу. Это однозначно предвещало смерть кого-то из близких.
Также Оми довольно рано научилась доверять силе снов. Она обнаружила, что порой во сне к ней приходит один и тот же персонаж – темная фигура прижимается лицом к оконному стеклу и показывает три пальца. Бабушка ненавидела эти сны. После них она наутро объявляла, что в течение трех дней случится что-то плохое. И почти всегда оказывалась права: неудача, авария, смерть.
– Я ждала этого, – говорила тогда она. – По крайней мере, теперь все позади.
Вскоре Оми перебралась в Америку, вышла замуж и стала растить детей, включая мою маму, Линду, и мою тетю Марианну. Но сны последовали за ней за океан. Однажды ночью ее разбудил страшный сон. Ей приснилось, что погиб близкий друг в Германии. Она записала дату и время. Прошло совсем немного времени, и Оми получила письмо с немецким штампом, сообщавшее о смерти этого человека, умершего в тот день и час, какие она записала.
Как-то утром Оми сидела у себя на кухне и заплетала косы девятилетней Марианне. Моей маме тогда было семь. Вдруг зазвонил телефон.
Не успела Оми снять трубку, как Марианна выпалила:
– Дядя Карл умер.
– Ш-ш-ш! – шикнула на нее мать (то есть моя бабушка). – Что ты такое говоришь!
Но, когда она сняла трубку и выслушала голос на том конце провода, то вся побелела. Звонили из Германии. Бабушкин брат, Карл, скончался.
Мама не понимала, откуда Марианна могла это узнать. Они с сестрой даже не знали, что у них есть дядя Карл. Но это предсказание никогда больше не обсуждалось.
У Оми имелась особая колода карт, которую она всегда прятала. Немецкие и очень старые, они напоминали карты Таро. Время от вермени, особенно по вечерам в воскресенье, если заходила в гости одна из ее кузин и просила достать карты, Оми раскладывала их на столе и гадала по ним на будущее просительницы, хорошее или плохое.
Однако каждый раз, доставая карты, она повторяла суровое предупреждение. С картами нельзя обращаться легкомысленно, потому что каждый раз, когда ими пользуешься, ангел-хранитель на три дня отлетает от тебя.
Бабушка верила в потусторонние силы и общение во сне. Получаемые ею извне сообщения почти без исключений говорили о смерти, болезни или беде. Поскольку это были предупреждения о грядущих несчастьях, их не ждали и не радовались им – просто принимали.
Спустя много лет, когда я заявила маме, что я экстрасенс, она рассказала мне о собственных снах. Однажды, она тогда училась в колледже, едва улегшись и засыпая, она услышала – ясно услышала – как ее отец громко позвал ее маму по имени, причем по голосу его было ясно, что дело плохо. Явно что-то стряслось! Мама села в кровати, потрясенная и растерянная. С ней никогда ничего подобного не случалось. Домой звонить было уже поздно, но утром спозаранку она позвонила и сразу спросила: «С папой все в порядке?» Отец заканчивал фундамент, обшивая его некрашеными сосновыми досками. Для отрезания нужных кусков он использовал мощную циркулярную пилу и накануне вечером, когда он направлял доску под вращающееся лезвие, что-то соскочило, и он глубоко рассек палец. Именно в этот момент он позвал бабушку. С ним все было в порядке, хотя порез был ужасный.
Мама была уже постарше, когда ей как-то ночью приснилось, что соседка упала в овощной лавке и сильно расшиблась. Проснувшись, мама ощутила нестерпимое желание позвонить соседке и проверить, все ли в порядке, но сдержалась. В тот же день, к вечеру, до нее дошло известие, что соседка и впрямь расшиблась – и умерла.
А еще ей однажды приснился сон про красный телефон.
– Я отчетливо видела его перед собой, он настойчиво звонил, все громче и громче, и я все пыталась снять трубку, но не могла ее ухватить, – рассказывала мама. – На следующий день пришло известие, что в Венгрии умер дядя твоего папы. Венгрия – коммунистическая страна, а коммунизм всегда увязывается с красным цветом, у них такие флаги. Вот потому-то телефон в моем сне был красным.
Она объяснила, что в вещих снах и видениях многие вещи отображаются символически.
У тети Марианны имелись собственные истории, которыми она поделилась со мной после моего признания. Она рассказала мне, как ее часто посещали вспышки видений ровно под Рождество, и она точно знала, что ей подарят. Один раз она увидела маленький прикроватный коврик в виде подсолнуха и три дня спустя обнаружила под елкой именно его.
Марианна также обладала сильным чувством надвигающейся беды. Стоило ей это ощутить, и через несколько дней обязательно случалось что-то плохое, а она говорила, в точности как Оми: «Боже, я рада, что это позади».
Но у Марианны бывали и хорошие, позитивные видения. Вскоре после ухода Оми Марианна увидела божью коровку и распознала в ней послание от своей матери. На протяжении многих лет, когда ей требовалось ощутить материнскую любовь, волшебным образом появлялась божья коровка. Мама тоже их видит и тоже верит, что это знаки от ее матери. Божья коровка залетела к ней в комнату как раз перед тем, как тетушку положили в больницу на операцию. Перед этим Рождеством она обнаружила божью коровку ползущей по полу в кухне – что само по себе примечательно, ведь нечасто встретишь божью коровку посреди зимы в Нью-Йорке. И тетушка, и мама пришли к убеждению, что наши ушедшие любимые все время рядом с нами на земле и протягивают нам руки.
Длительная карьера в должности медсестры только укрепила мою тетушку в уверенности, что Та Сторона присматривает за нами и приносит нам утешение. Нередко слабые пациенты говорили ей: «Со мной сейчас мама сидит». Или она слышала, как они начинали разговаривать с людьми, которых больше никто в палате не видел, людьми, ушедшими за много лет до того. Марианна всегда знала, что это значит: пациент скоро сам уйдет. Ничего странного она в этих видениях не усматривала. Напротив, считала их утешительными – подтверждением того, что наши любимые часто приходят помочь нам совершить переход на Ту Сторону. Поэтому, когда ее пациенты говорили о присутствии родственника, тетушка просто замечала: «Хорошо, поздоровайтесь и пригласите войти».
Каждый раз, когда тетушка или мама делились со мной подобными историями, меня пропитывало нечто вроде радости. Они ничуть не сомневались в этих снах, видениях и посланиях. Вот почему мама так приняла мое предчувствие насчет Деды.
Спустя несколько лет, когда я была уже подростком, мама с тетей сделали мне подарок. Мне вручили старый серый фетровый мешочек для драгоценностей. Я сунула руку внутрь и извлекла колоду карт – особую колоду Оми.
Карты были разноцветные и яркие, а рисунки на них – просто волшебные. Мечи, и щиты, и короли, и слоны. Херувим с глиняной пивной кружкой в руках. Собака верхом на кабане. Необычность и живость картинок меня заворожила. Когда тетушка усадила меня и объяснила символическое значение каждой карты, я поняла, что держу в руках совершенно новый язык. Способ отыскать смысл, которого прежде не было.
Тогда я не так часто пользовалась картами, да и сейчас не очень. У меня собственные каналы связи с Той Стороной. Но некоторым людям карты могут служить надежным инструментом.
Мама не высказывала никакого сомнения насчет бабушкиных или своих снов и их вещего смысла: она полностью принимала идею о том, что иногда некоторые люди непознаваемыми путями получают предвестия смерти. Поэтому она ничуть не удивилась, когда я рассказала ей свою историю про дедушку. Для нее новость о моем даре вовсе не стала потрясением и не означала, будто я – какой-то выродок, которого впору показывать в балагане на ярмарке. Мама просто сделала надлежащий вывод, что я, ее дочь, унаследовала некую часть фамильных провидческих способностей и у меня есть дар экстрасенса. В том, что эти способности были у многих членов семьи, мама тоже не сомневалась – она уже успела не раз в этом убедиться с самого детства. Они способны утишить мозг и помочь сосредоточиться на новом языке восприятия для получения информации. Полагаю, именно так их и использовала Оми.
Вручив карты мне, мама с тетушкой по сути поощрили меня исследовать то пространство, плавать в нем и искать смысл. И таким образом давали мне понять, что я не чокнутая, что все со мной в порядке, что мои способности уходят корнями глубоко в историю моей семьи.
– Каждая часть тебя имеет право на существование, – как-то сказала мне мама. – Каждая часть тебя заслуживает изучения. Не бойся своих способностей. Они реальны, и они часть твоей личности и природы.
Прошло несколько месяцев, я как раз окончила шестой класс, и мама вручила мне маленький сверточек.
– Это тебе подарок от Деды, – сказала она.
Я так и застыла. В каком смысле – от Деды? Я знала, что при жизни ему страшно нравилось дарить нам красивые подарки по особым случаям. Он всегда находил место празднику. Но как это – подарок от него?
Мама увидела мое окаменевшее лицо и объяснила, что дедушка еще при жизни приготовил для меня этот подарок и планировал вручить, когда я закончу начальную школу.
Я бережно взяла сверток. Маленькая, хрупкая коробочка, завернутая в простую оберточную бумагу и перевязанная бечевкой, – дедушка всегда все любовно заворачивал. Я уселась и развернула подарок…
И разинула рот от изумления.
Подарок представлял собой прелестный серебряный браслет с подвесками-талисманчиками. Я присмотрелась: на каждом талисманчике было написано название одного из городов Австралии.
Я надела браслет на руку и потрогала подвески кончиком пальца. Интересно, это совпадение, что и сон про дедушку, и браслет имели отношение к Австралии? Или в этом таился более глубокий смысл? В конце концов, никто из нас никогда там не был. Это казалось совершеннейшей случайностью. И все-таки вот оно, то, что связывало нас даже после его смерти.
И в это мгновение я почувствовала дедушкино присутствие – так отчетливо, будто он стоял рядом со мной. Браслет – не простой подарок, поняла я. Это подарок из Австралии, подарок, связанный с моим вещим сном про дедушку, – ведь в этом сне тоже было про Австралию!
Может, дедушка таким образом передает мне: «Я все еще с тобой, деточка»?
Даже теперь, много лет спустя, дедушка мне часто снится, и сны эти очень отчетливые и яркие, реалистичные, ощутимые. Я называю их «сны-3D». В этих снах я ощущаю свет как воздух, словно оказываюсь за пределами своего тела. И всегда рядом дедушка, сияющий счастьем и радостью, – такой, каким он неизменно был при жизни. В этих снах мы ходим в гости, болтаем, смеемся, и хотя я не помню, о чем мы разговариваем, но во время каждого такого сна и встречи с дедушкой у меня теплеет на душе.
И каждый раз, проснувшись, я плачу. Отчасти из-за печали, ведь я до сих пор скучаю по нему. Но в основном от радости, от любви и счастья, потому что знаю – мы с Дедой по-прежнему связаны.
Пылкая любовь
Когда мне было двенадцать, к нам однажды зашла мамина подруга Арлен. Я побежала к дверям поздороваться с ней. Арлен мне нравилась, она была смешная и веселая и всегда мне радовалась. Но в тот день, когда она вошла, я опешила.
Увидев ее, я одновременно совершенно отчетливо услышала нежный приятный перезвон, словно стеклянные подвески качаются на ветру. Только вот ни подвесок, ни ветра не было. Затем Арлен произнесла «привет», а я увидела вокруг нее красивый разноцветный вихрь.
Я понятия не имела, что я такое слышу и вижу.
Когда мама с Арлен уселись, я рассказала им о происшедшем.
– О-о, – улыбнулась Арлен, – да ты у нас сильный медиум, а?
Вот и все. Они вдвоем вернулись к беседе и смеху. Не знаю, может, они мне не поверили до конца или просто решили, что ничего особенного в этом нет. Но для меня это было очень важно. Потому что теперь я не просто чувствовала энергию других людей – я ее слышала и видела.
С тех пор я обрела способность видеть людей по цветам. Это происходило не всегда, но достаточно часто, и я привыкла. У этого явления есть научное название – синестезия. Согласно «Scientific American», синестезия является «аномальным смешением чувственного восприятия, при котором стимуляция одного органа чувств одновременно порождает ощущение в другом». Например, некоторые синестетики слышат цвета, другие осязают звуки или чувствуют вкус форм.
По общим оценкам, явление это редкое и присутствует только у одного из двадцати тысяч человек. Однако некоторые ученые полагают, что оно куда менее редкое и вполне может наличествовать у одного из двухсот. Синестетик может слышать музыкальную ноту и чувствовать при этом вкус брокколи, или читать строчку из черно-белых цифр и видеть их все разноцветными. В двенадцать лет я не знала о синестезии ничего. Знала только, что это очередная странная способность.
Мой мозг каким-то образом накладывал цвета на физическую реальность. Словно я смотрела на предмет сквозь витражное окно – цвет содержался в стекле, а не в предмете. И долго эти цвета не задерживались. Они возникали как вспышка и так же внезапно пропадали. Способность оказалась безобидная, а иногда даже прикольная. «Этот дядька синий», – хихикала я про себя. Или: «А эта тетенька знает, что она лиловая?»
Вскоре я обнаружила, что меня тянет скорее к людям синего цвета, нежели, скажем, к красным. Синие оттенки давали мне ощущение покоя и счастья, тогда как красные ощущались как гневные и негативные. И через это я начала осознавать, что цвета предлагают мне быстрый и удобный способ читать людей – оценивать их энергию и решать, хочу ли я быть с ними рядом. Словно я обрела лишний орган чувств, помогающий мне ориентироваться в мире. В конце концов, я же по цвету выбираю, какой свитер надеть. Мы все делаем нечто подобное, все время. В одних цветах нам хорошо, в других нет.
Единственная разница, что у меня не только свитера, но и люди по цвету различаются.
Примерно в то же время я впервые влюбилась. Его звали Брайан, и он учился в моем шестом классе. Когда бы я ни оказалась с ним рядом, мне очень-очень нравилась его энергетика. Это было новое и совершенно восхитительное ощущение. Моя пламенная любовь некоторое время оставалась тайной, пока я не рассказала о ней подругам, а они рассказали друзьям Брайана, и после этого, полагаю, он узнал, что я ему нравлюсь. Но затем, тем же извилистым путем, мне передали, что Брайану я не нравлюсь – ему нравилась моя подруга Лиза. Я была раздавлена.
Вдобавок я пребывала в крайнем замешательстве. Не могло же меня так тянуть к нему, если он не испытывал такого же влечения, – это было просто бессмысленно. «Но мне правда нравится его энергетика, – говорила я себе. – Как это может ничего не значить?» Подавленность и разочарование были очень болезненны. Я знаю, неразделенная любовь всегда разрушительна для мальчиков и девочек в том возрасте, но мне-то он не просто нравился – я чувствовала себя связанной с Брайаном.
Брайана я вскоре разлюбила и в седьмом классе воспылала столь же сильными чувствами к однокласснику по имени Рой. И снова мне передали, что Рою нравится моя подруга Лесли, а не я. На сей раз смятение и разочарование были невыносимы. Я просто не могла понять, почему испытываемое мной притяжение ни к чему не приводит. Как я могу чувствовать такую связанность с Роем, если мне с ним не быть? Ночь за ночью я просиживала у себя в спальне, в темноте, и пыталась заглушить чувства, но ничего не получалось. Мне хотелось просто исчезнуть, только чтобы больше не испытывать таких сильных эмоций.
С возрастом интенсивность этих переживаний начала работать в обе стороны. Если я мальчику нравилась, а он мне нет, то я чувствовала себя совершенно несчастной. В такой ситуации любому неловко, но я-то не просто знала, что нравлюсь мальчику, – я чувствовала его энергию и принимала всю его печаль. Мне недоступна была роскошная возможность отмахнуться от этого – типичные подростковые сложности общения поглощали меня полностью, а порой даже калечили.
Поэтому, когда я вступила в подростковый период и начала устанавливать отношения с кем-то помимо членов семьи, мои способности стали еще больше мне мешать. Хотя не всегда они работали во вред. В первый день в восьмом классе, на уроке рисования, я вдруг почувствовала, что мое внимание притягивает темноволосая и зеленоглазая девочка на другом конце класса. Меня как будто дергали за рукав. Девочку звали Гвен, и она была не из тех, с кем мне хотелось иметь дело. Она увлеченно беседовала со своей подругой Марджи и хмурилась. Однако у меня щелкнуло, словно наши энергии замкнулись друг на друга, поэтому я встала, подошла к ним и поздоровалась. Она озадаченно взглянула на меня, словно говоря: «Ты кто такая и почему со мной разговариваешь?» Но я не отступила.
И вскоре мы с Гвен стали лучшими подругами.
Мы дружили в старших классах и дальше. Она и по сей день моя самая старая подруга, и каждая из нас – по-прежнему неотъемлемая часть жизни другой. Мы подбадриваем друг друга и утешаем, когда дела идут не очень. Как мы любим приговаривать, просто друг для друга мы «самое то».
Когда мне было пятнадцать, наше семейство отправилось в лыжный поход в Маунт Саттон в Квебеке. Это часов девять на машине от нашего дома. С нами ехали друзья семьи: мистер Смит, учитель английского, который работал с моим отцом (мы звали его дядя Ли), его жена Нэнси и их сыновья, Дэймон и Дерек, плюс приятель Дэймона Кевин. Кевин был стройный блондин шести футов ростом и на два года старше меня. Мне сразу понравилась его энергетика. Она была радостная, непритязательная, теплая, нежная и безопасная. У меня было ощущение, что я его знаю, хотя мы только что познакомились.
Мы снимали квартиру рядом с лыжным курортом и однажды вечером все дружно отправились в маленькое бистро по соседству. Мы с Кевином сидели рядом и разговорились. Когда мы начали разговаривать, все вокруг вдруг умолкло, и я ощутила невероятное слияние энергий. У меня было такое чувство, будто что-то решилось. Энергия пространства между нами сдвинулась и соединилась, и я ощутила нечто вроде магнитного притяжения. Поразительно. Ничего подобного я прежде не испытывала.
Потом настала пора уходить. Внутри меня вращался безумный водоворот энергии, но я постаралась найти равновесие и сделать вид, что все в порядке. В дверях, как раз когда мы собирались шагнуть на холод, Кевин повернулся, мягко улыбнулся, нагнулся и поцеловал меня в губы.
Это был первый поцелуй в моей жизни. И мой мир взорвался.
Поцелуй дал мне разрешение ринуться очертя голову в энергетическое поле Кевина. Это было приглашение нырнуть прямо туда. И такого раньше тоже не случалось – прежде мне всегда приходилось бороться или отбиваться от эмоций других людей. Но не с Кевином. Здесь я, наоборот, приветствовала их. Ощущение было восхитительное. Я влюбилась как сумасшедшая.
Мы провели вместе много счастливых месяцев. Однако, несмотря на нашу сильную связь, в моем легком доступе к внутреннему миру Кевина обнаружилось нечто неожиданное – нам с Кевином не суждено было остаться вместе. С самого начала я чувствовала, что наши жизненные пути неизбежно разойдутся. Я любила книги и чтение, а Кевин любил возиться с машинами и электроникой. Я по-прежнему любила его и могла сказать, что он прекрасная, любящая душа, но я знала, что нам предстоит идти по жизни порознь.
Возможно, многие люди тоже способны это чувствовать, будучи влюбленными. Но я не просто чувствовала это – я знала это с абсолютной уверенностью.
Расставание с Кевином было не особенно драматичным, и по сей день я по-прежнему люблю его как человека. Он был моей первой любовью, и уже одно это делает его совершенно особенным для меня.
Но мой подростковый роман послужил мне также важным жизненным уроком: любить кого-то и чувствовать, что этот человек твоя родная душа, не обязательно означает, что вы останетесь вместе навсегда.
Мы можем любить чью-то душу, но в то же время понимать, что нам не суждено остаться с этим человеком. Порой окончание отношений вовсе не поражение, но, скорее, освобождение для обоих, чтобы они могли дальше путешествовать по своим собственным истинным дорогам. Иногда отношения предназначены лишь для того, чтобы преподать нам урок о любви.
А еще я усвоила, что можно отпустить человека на его путь и при этом все равно желать ему любви. Вовсе не обязательно должна присутствовать горечь, вина и гнев. За много лет я несколько раз натыкалась на Кевина, и мне было ужасно радостно узнать, что он счастливо женат и у него трое очаровательных детей. У Кевина такая жизнь, какую он любит, и именно это я желала ему найти.
Вскоре после расставания с Кевином я влюбилась снова. Его звали Джонни, и он учился со мной в десятом классе Школы Джона Гленна на Лонг-Айленде. Джонни был сорвиголова. Шести футов ростом, бледная кожа, темные волосы и голубые глаза. Он был трепач, все время ржал и прикалывался, но в то же время был достаточно жестким и часто дрался. Он казался более уверенным, живым и смелым, чем большинство мальчишек его возраста. И поэтому всех к нему тянуло.
Впервые мы заговорили в Хэллоуинский вечер. Я с подружками зависала в местном клубе, который у нас назывался «Эль стритс» – на углу улиц Эльмундо и Эльхарт. Костюма у меня не было. Вероятно, я считала, что слишком крута для этого. Джонни напялил черный кожаный пиджак. Наши взгляды встретились, он подошел и заговорил. И тут я почувствовала, как меня омывает его мощной, позитивной энергией. Не успела я опомниться, как уже ухнула в нее с головой. Джонни не пришлось даже целовать меня, чтобы меня повело. Хватило того, что он просто стоял рядом.
Нырнув в его энергетическое поле, я обнаружила, что эмоции Джонни у меня как на ладони. Никогда прежде я с таким не сталкивалась – я могла читать его, словно в поговорке, как раскрытую книгу. Я видела, что за суперменским фасадом Джонни скрывает несколько очень глубоких ран. Я узнала, что родители его развелись, когда он был еще маленький, и внимания ни тот, ни другой сыну не уделяли. Все взрослые в его жизни откровенно пренебрегали им, и он отчаянно нуждался в том, чтобы чувствовать себя любимым.
Я моментально увидела этого крутого парня насквозь. Когда Джонни сообразил, насколько точно я чувствую, каков он в глубине души, он вывалил на меня все – свое прошлое, свои страхи, свои мечты. Неудивительно, что мы влюбились друг в друга.
Отношения с Джонни обнажили очередную проблемную грань моих способностей. Поскольку я очень остро чувствовала его боль, мне нестерпимо хотелось все исправить.
Когда я рассказала своей маме, которая преподавала в нашей школе английский, что встречаюсь с Джонни, она сказала: «С тем мальчиком? Не смей с ним встречаться. Он однажды мне средний палец показал, когда я дежурила в школьном автобусе».
Но потом я привела Джонни домой, мама с ним поговорила и тоже быстро полюбила его. Она, как и я, увидела раненого олененка у него внутри – ту часть, которая была одинока и измучена, – и ей хотелось всеми силами ему помочь. В последующие несколько лет Джонни стал нам как родной.
Отношения наши продолжались пару лет, но, как и многие романы старшеклассников, ровными не были. То, что меня в нем привлекало – его скрытая боль и мука, – также делало отношения неустойчивыми. Мы то расходились, то сходились, то снова ссорились. Такова была природа наших отношений. Даже глубинного родства душ не хватало, чтобы спасти нас.
Вскоре я поняла, что настолько закопалась в сложный эмоциональный пейзаж Джонни, что наши отношения всегда будут нестерпимо сложными. Я знала, что нам никогда в них толком не разобраться, и понимала, что наше совместное время подходит к концу.
Я по-прежнему думаю о Джонни с любовью. Время, которое мы провели вместе, еще больше убедило меня в том, что люди появляются на нашем пути не просто так. Всегда есть чему научить и чему поучиться либо для одного, либо для обоих. И я рада сказать, что на его пути появились и любимая жена, и двое детей. Это доставляет мне огромную радость.
Способности мои вовсе не всегда облегчали мне жизнь, но они помогли мне приблизиться к пониманию картины в целом. Постепенно у меня начал складываться перечень моих способностей. Я не знала, как они называются, и не до конца понимала, что они означают и как ими пользоваться. Но с каждым новым открытием уверенность в себе росла.
Каким-то образом я могла читать энергии людей и улавливать их эмоции. Я видела цвета вокруг людей и использовала эти цвета для понимания окружающего мира. Я обладала способностью заглядывать в человеческие жизни и узнавать про людей всякое, например, сколько у них братьев-сестер или в разводе ли их родители. Мне снились невозможно яркие сны, и сны эти были наполнены посланиями, которые что-то значили для меня в реальном мире.
У всех этих способностей есть названия, как мне теперь известно, но они были для меня всего лишь штуками, от которых все в жизни путается, и нередко с ошеломляющей силой. Я даже не знала, уникальное ли это явление или у всех так же.
Чего нельзя было отрицать, так это что чем старше я становилась, тем сильнее делалась энергия внутри меня. Я искала способы снизить обороты моего безжалостного внутреннего двигателя, но ничто не помогало. Эта энергия, как я подозревала, поглотила бы все грани моей жизни, если бы я не нашла для нее самый неожиданный выход – футбол.
В четвертом классе я начала играть в футбол. Он очень быстро стал моим спасением. Меня плюхнули посреди огромного поля и велели бегать, сколько влезет. Игра в футбол давала мне ощущение свободы и открытости и попутно позволяла мне тратить хоть часть безумной энергии.
Я добилась значительных успехов. Я играла в переходной лиге и в старших классах средней школы попала в школьную команду. И пусть роста мне не хватало, я не сдавалась. Футбол значил для меня больше, чем для других ребят. Для меня это было не просто хобби, у меня не было иного выбора – только выкладываться полностью. Но на поле у меня имелось еще одно преимущество – мои способности.
Я обнаружила, что могу считывать энергию игроков команды-противника. Я становилась в строй на правом или на левом фланге и смотрела на ближайшего ко мне защитника. И в тот же миг я узнавала о ней нечто, что помогало мне решить, что делать дальше. «Эта девица реально агрессивная, – думала я. – Дай-ка я ее разозлю, потом проведу обманный прием, она на него попадется, и я проскочу». Или я видела защитницу, которая, по моим ощущениям, была более ленивая, и думала: «Брошусь прямо на нее, она и не догонит». Порой вся левая половина футбольного поля казалась мне открытой и приглашающей, поэтому я небрежно катила мячик по левому флангу и легко добиралась до вратаря. Я забила кучу голов.
Жульничала ли я? Иногда мне так казалось. Но, в конце концов, я ничего не могла с этим поделать. Я знала то, что знала, просто это было так. Я не могла заткнуть свои способности, так почему бы не воспользоваться ими в конструктивных целях? Я достигла таких успехов, что обо мне часто писали в местной газете.
«Сегодня Лаура носилась по полю, как молния, – писали в статье. – Ее энергия неукротима».
Если б они только знали.
Джон Монселло
Благодаря футболу мне удалось окончить школу без особых потерь. Я по-прежнему не умела управлять своими способностями, но хотя бы научилась их скрывать. Никто не знал о потоке эмоций, затоплявших меня, о вихрях красок, о ярких снах, и я всеми силами старалась утаить это.
Я поступила в Бингемтонский университет, лучший вуз штата примерно в двухстах милях к северо-западу от Нью-Йорка. В колледже мне впервые предстояло жить вдали от дома, и это одновременно пугало и возбуждало. Грустно было покидать родителей, но в то же время отъезд представлялся шансом освободиться от всей странности моего детства.
Однако я оказалась не готова к тому, как подействует на меня студенческая жизнь. Студенческий городок был сравнительно невелик, зато битком набит народом. У меня было ощущение, что я попала в самое сердце тайфуна, состоявшего из новых идей, эмоций и энергий. По пути из своей комнаты в общую ванную я встречала в коридоре не меньше пяти новых лиц, и каждый жужжал и искрился новой энергией. Я кивала или здоровалась и в то же время чувствовала, как этот поток сбивает меня с ног… А через минуту мимо проходил другой новичок, и я тонула в новом водовороте чувств и мыслей. Чужие страх, тревога, печаль, волнение, одиночество – все это охватывало так сильно, как никогда раньше. Я чувствовала себя гигантским человеческим камертоном, вибрирующим коллективной энергией сотен и сотен эмоционально неустойчивых молодых людей.
И это не говоря об информационном и эмоциональном потоке, который заливал лично меня, ведь я стремительно знакомилась с замечательными произведениями искусства, политической мысли, живописи, музыки. Каждый день – то увлекательная лекция, то переворачивающие сознание стихи, то прекрасное музыкальное произведение, то образец классической живописи. Все это поднимало мой дух на новые высоты. Зачастую я ощущала такой прилив радости, что едва не забывала дышать. Но стоило выйти из класса и пройти мимо унылого студента, и с вершин восторга я рушилась в бездну отчаяния. Как плавание в реке с постоянно меняющимися течениями и температурой – то вода ледяная и бурная, то спокойная, то просто кипяток. Я не могла взять в толк, что происходит, и уж совершенно точно не могла это остановить. Оставалось лишь держаться на воде и стараться не утонуть.
Наступили зимние каникулы, я вернулась домой на Лонг-Айленд и встретилась кое с кем из друзей по старшей школе. Мы компанией сняли номер в том отеле, где когда-то проходил наш выпускной бал, и теперь за выпивкой делились друг с другом впечатлениями от первого года учебы. Я сидела возле своего закадычного друга по имени Джон Монселло.
Джон – один из прекраснейших людей, каких я только встречала в жизни. Мы знали друг друга с самого детства, с тех пор, как в четвертом классе он сунул мне в рюкзак записку, в которой говорилось, что я ему нравлюсь, и позвал меня кататься с ним на роликах. Моим мальчиком он никогда не был – я даже от хитроумно предложенного катания на роликах тогда почему-то отказалась – но мы крепко дружили, между нами чувствовалась связь, и меня всегда притягивала его энергия. Энергия у Джона была чудесно, безумно радостная. Он был одним из самых умных ребят в школе и принадлежал к тому типу людей, рядом с которыми уютно в собственной шкуре. Мы привыкли считать Джона главой нашей маленькой компании.
В тот вечер на зимних каникулах мы с Джоном сидели в уголке и делились впечатлениями о Бингемтоне и Беркли, куда поступил Джон. Надвигалась ночь, остальные вырубились или уснули, а мы все сидели и разговаривали. У нас всегда так получалось. В итоге мы оказывались поглощены невероятно глубокими беседами, каких у меня никогда не случалось с другими друзьями. В ту ночь мы с Джоном говорили о природе бытия. Вдруг Джон притих и взглянул в окно, за которым темнело ночное небо.
– Что, по-твоему, происходит, когда мы умираем? – спросил он.
– Ну, я знаю, что рай существует.
– Откуда ты знаешь?
– Просто знаю, и все, – ответила я. – Знаю, что есть жизнь после смерти. И я знаю, что именно туда мы отправляемся, когда умираем.
Джон уставился на меня, наморщив лоб. Мне отчаянно захотелось рассказать ему историю про сон об Австралии, про то, как я видела Деду, и прочие странные случаи, но я сдержалась.
Джон улыбнулся и рассмеялся:
– Лаура, может, с возрастом я в это и поверю. Но пока я молод, и мне незачем об этом беспокоиться. На данный момент я просто не верю в жизнь после смерти.
Я ничего не ответила – кто я, чтобы его переубеждать? На том мы это и оставили. А через несколько дней разъехались по своим колледжам.
Примерно через месяц после возвращения в студгородок мне снова приснился живой и невыносимо яркий сон.
Во сне я была в колледже, но не в Бингемтоне, а в каком-то другом месте. И сама я была кем-то другим и чувствовала, что вот-вот потеряю сознание. Пытаюсь звать на помощь, но слова застревают в горле. У меня жуткое ощущение, что, если я не дозовусь и никто не придет на помощь, я умру. Но, как я ни стараюсь, сознание неумолимо ускользает.
Затем я неожиданно стала собой. Мне снилось, что мимо моей комнаты в глубокой печали проходит компания моих школьных друзей. Они плачут и несут что-то на плечах. Какой-то ящик. Он закрыт, и я не вижу, что внутри, но мне этого и не требуется. Я знаю, что в ящике какой-то человек. Мальчик. Наш любимый мальчик. Умница.
Я стою, глядя на приближающуюся процессию, и испытываю чистый, абсолютный ужас, потому что знаю: если я сейчас чего-то не сделаю – или, скорее, не отменю сделанное – моим друзьям будет очень больно, потому что наш всеобщий любимец покинет нас.
И тут я проснулась.
Я села в постели, тяжело дыша в паническом страхе, и посмотрела на электронные часы на тумбочке. Ровно полночь. Я лихорадочно принялась набирать домашний номер.
Трубку взяла мама.
– Мам, кто-нибудь умер? – почти в истерике спросила я.
– Что? Нет. Ты о чем?
Я быстро пересказала ей свой сон и вновь испытала ту же смесь вины и печали, какие мучили меня, когда я узнала о смерти деда.
– Лаура, успокойся, все в порядке, – утешала меня мама.
– Нет, мам, не в порядке! – орала я в слезах. – Кто-то умер или вот-вот умрет! Не выходи из дома! Никуда не ходи!
Я была в панике. Я достаточно знала об этих ярких снах, чтобы понимать их реальность. Маме кое-как удалось меня успокоить. Она заверила меня, что все домашние живы-здоровы. Остаток утра и весь день я провела, молясь, чтобы телефон не зазвонил. Час проходил за часом, никаких страшных новостей не поступало, тревога понемногу начала отступать.
В восемь часов вечера телефон все-таки зазвонил. На том конце провода раздался голос одного из моих школьных друзей.
– Лаура, у нас горе, – сказал он. – Джон умер.
Джон был на церемонии вступления в студенческое братство в Беркли, и накануне вечером он изрядно выпил. Среди ночи, чуть ли не в 3 часа, ему позвонил кто-то из братства и потребовал срочно прийти в корпус, где накануне и проходил праздник.
– С тебя уборка помещения, раз ты новенький, – так сказали Джону однокашники.
Джон возражал, мол, он еще слишком пьян. Но братья настаивали, поэтому он кое-как оделся и поплелся выполнять распоряжение.
С грехом пополам он навел порядок, а закончив, вылез через окно на пожарную лестницу. Члены братства часто покидали корпус по пожарной лестнице. Но Джон был еще пьян, поскользнулся и оступился. Пролетел три этажа и рухнул на асфальтовую дорожку.
Падения никто не видел. Никто не знал, что он там. Поэтому он лежал на асфальте, без сознания, истекая кровью. Его нашли лишь несколько часов спустя. К тому времени он был мертв.
Согласно рапорту полиции, Джон истек кровью из-за травмы головы. Но умер он не от падения, а скорее от потери крови. Тело его обнаружили ровно в 9 утра по тихоокеанскому времени. То есть ровно в полночь по нашему нью-йоркскому времени – в ту самую секунду, когда я пробудилась от своего сна.
Полиция также говорила, что, скорее всего, Джон несколько раз приходил в сознание. Либо он не мог позвать на помощь, либо никто его не слышал.
Но я-то слышала.
Я была раздавлена. Когда приятель сообщил мне горестную весть по телефону, я закричала в голос. Выпалила ему про свой сон. Мне было плохо, я чувствовала себя проклятой. Это подтверждало, что мое уродство, источник моих способностей, имеет злую природу. Иначе почему я откуда-то почерпнула предвестие о смерти Джона, а предотвратить ее не смогла? Почему сон мне показали, а воспользоваться информацией для спасения жизни возможности не дали? Что это за дар такой, который больше похож на болезнь, который приносит мне только ужас и беспомощность.
На следующий день после известия о гибели Джона я покинула Бингемтон и поехала домой, на Лонг-Айленд. Встретилась кое с кем из школьных друзей, и мы отправились к Джону домой, чтобы принести соболезнования его матери.
Она была убита горем. Сложила все студенческие пожитки Джона в гостиной и сказала, что мы можем забрать эти вещи на память, если хотим. Я смотрела, как некоторые из ребят набросились на его вещи – футболки, книги, диски, кроссовки. Меня затошнило от этого зрелища. «Прекратите!» – хотелось крикнуть мне. Но я промолчала. Просто стояла и чувствовала себя еще более одиноко.
Следующий день прошел как в тумане. Во время похоронной процессии катафалк, на котором везли гроб, медленно проехал мимо дома Джона – мимо места, где сложились все его мечты и надежды. Заупокойная служба казалась нереальной, словно кино смотришь. Речи про то, каким замечательным человеком был Джон, никак не облегчали моего горя, только подчеркивали окончательность его ухода. Джон ушел. Он не вернется. И среди подавленных людей, которые его любили, находился, вероятно, один человек, который знал, что жизнь покидает его, еще до того, как это случилось на самом деле. Почему я не могла его спасти?
Чувство вины ужасно давило на меня, и поэтому я, наконец, решила заговорить о моем сне. Наверное, надеялась обнаружить, что кто-то еще «знал». Я рассказала троим или четверым из наших, каждому по отдельности, об этом сне, и все они вежливо меня выслушали, но им он явно ничего не говорил. Просто сон, в конце концов, какое отношение имеют сны к реальности жизни и смерти?
После этого я вообще перестала рассказывать о своем сне. Прятала все чувства. Может, так и должно быть. Может, таково мое наказание за то, что не спасла Джона.
Смысл нашего жизненного пути заключается в том, чтобы понять, кто мы и каково наше место в мире. В юности у меня случались мгновения, когда я начинала думать, будто мои необычные способности неотделимы от главной цели моей жизни. Деваться от своего дара мне было некуда, остановить его проявления я не могла, поэтому я забавлялась идеей, что, возможно, моя цель заключается в том, чтобы научиться управлять этим даром и употребить его во благо.
Но гибель Джона и мой сон, предвещавший эту беду, изменили все.
Я отказывалась верить, что цель моей жизни может быть связана с чем-то столь страшным и мучительным. Подобное «знание» не могло быть хорошим – это однозначно было нечто плохое.
Поэтому я поклялась отказаться от этого так называемого дара. Я его не хотела. Он был мне не нужен. Я буду жить без него.
Литани Бёрнс
После похорон Джона и прежде чем вернуться в Бингемтон, я договорилась о встрече с пастором в нашей церкви на Лонг-Айленде. Мне нужно было с кем-то поговорить, и первый, кто пришел в голову, был наш пастор. Это был милый, добрый человек, и я знала его с детства. Он был худой, носил бороду и напоминал мне Иисуса. Может быть, поэтому я ему так доверяла.
Я встретила пастора в его кабинете в задней части церкви и разревелась, едва успев сесть на стул. Всхлипывая и хватая ртом воздух, я рассказала пастору все – про свой сон и смерть Джона. Я рассказала ему про дедушку и странный порыв, который заставил меня повидать его в последний раз. Я шарила взглядом по лицу пастора в поисках малейших признаков осуждения или пренебрежения, но не находила. Он просто сидел и слушал, давая мне выговориться. И только когда я наконец умолкла, заговорил сам.
– Лаура, какие курсы ты посещаешь в колледже?
Я изложила пастору свое расписание: литература, история, философия…
– Ты ходишь на философию?
– Да. Введение в философию.
– Ну, так в этом все и дело, – сказал он самым обыденным тоном. – Сны и то, как ты их истолковываешь, и все это – связаны с твоими занятиями философией. Это влияние новых идей и теорий, которыми заполнена твоя голова. Эти занятия и заставили тебя увидеть этот сон.
Я слушала его и чувствовала, как высыхают слезы. Я глубоко вздохнула, поблагодарила пастора за потраченное время, пожала ему руку и ушла. Он не желал мне зла и, разумеется, был уверен, что помогает мне. Но мне сразу же стало ясно, что его слова неверны. В конце концов, способности доставали меня задолго до того, как я записалась на введение в философию.
Я поняла, что в этой церкви, да и в любой другой мне ответов не найти. Я верила в бога и верила, что богу ответы ведомы, но после разговора с пастором я также поняла, что бог гораздо больше и могущественнее, чем эта церквушка из кирпича и цемента. Ответы следовало искать где-то в другом месте.
Вернувшись в Бингемтон, я попыталась встроиться в ритм жизни колледжа. Я никому не рассказывала, в каком смятении и расстройстве пребываю, – так же как не смела никому рассказать о своих способностях. Я старалась быть типичным новичком. Ходила на вечеринки, усердно училась, встречалась с какими-то мальчиками. Но не могла выкинуть сон о Джоне из головы и впала в глубокую депрессию.
На помощь мне пришла моя подруга Морин.
В колледже она была моей лучшей подругой, и я рассказала ей немножко о своих способностях. Однажды она упомянула о женщине, которая, как она слышала, жила в небольшой приречной общине под называнием Ньяск, к северу от Нью-Йорка, откуда была родом сама Морин.
– Ее зовут Литани Бёрнс, и она ясновидящая, – сказала Морин. – Она работала над делом о сыне Сэма[1] несколько лет назад. Может, она сумеет ответить на кое-какие из твоих вопросов.
Я не стала терять ни минуты. Я договорилась с Литани Бёрнс о четырехчасовой сессии. Она была ясновидящая, медиум и целительница. В 1977 году прокурор округа Манхэттен пригласил ее работать над печально знаменитым делом сына Сэма в Нью-Йорке. Она не рекламировала свои услуги, тут явно сработало сарафанное радио.
Спустя неделю, в бодрящий мартовский день, мы с Морин проехали три часа до Ньяка на ее красном кабриолете. Ньяк оказался маленьким и хорошеньким городком на реке Гудзон, застрявшим, казалось, в прошлом веке. Приемная Литани помещалась в скромном двухэтажном здании из алого кирпича на углу Мэйн-стрит. Мы нашли где припарковаться, Морин пожелала мне удачи и отправилась по магазинам. Мне было тревожно, волнительно и немножко страшно. Я подошла к входу на первом этаже, но заколебалась, не решаясь нажать звонок. Меня прямо мутило. Наконец я глубоко вздохнула, позвонила, и Литани впустила меня.
Она поздоровалась со мной у дверей своей приемной. Ей было лет тридцать, светлые волосы до плеч и живые и добрые зеленые глаза. Она лучилась энергией, и от этого я сразу почувствовала себя непринужденно. Я видела вокруг нее голубую ауру – теплый, исцеляющий оттенок. Находиться рядом с ней было как стоять возле комнатного обогревателя в морозный день. Всякая нервозность покинула меня.
Мы пожали друг другу руки, она подвела меня к дивану, а сама уселась в кресло напротив. Приемная у нее была маленькая, теплая и простая. Никаких висячих кристаллов и прочей мишуры. Только диван, кресло и письменный стол. Стены были выкрашены в цвет лаванды. Это было уютное, удобное место. Сначала Литани молчала. Она просто смотрела на меня и вокруг, словно измеряла. Наконец лицо ее тронула улыбка.
– Что ж, – сказала она мягким успокаивающим тоном, – вижу, ты одна из нас.
Она произнесла это совершенно спокойно, как школьная медсестра сообщает ребенку, что у него температура. А я сидела и ушам своим не верила.
– Ты об этом знаешь? – спросила Литани. – Знаешь, что ты медиум?
– Нет, – ответила я. – Я ничего в этом не понимаю. Я просто думаю, что я с придурью.
Литани улыбнулась.
– Ты чувствуешь других людей? – спросила она. Я кивнула. – Ты считываешь их энергию? – Я снова ответила утвердительно. – Ты видишь и слышишь вещи, невидимые и неслышимые для других? – Да по всем пунктам.
– Ты ясновидящая и яснослышащая, – объявила Литани. – У тебя дар, и в свое время ты поймешь, как им пользоваться. Но первый шаг – это не бояться дара. Не чувствовать себя проклятой и не стыдиться. И это не придурь. Твой дар прекрасен.
Всего несколькими словами Литани Бёрнс начала придавать моей жизни смысл. Словно с огромного окна отдернули тяжелую черную портьеру, впустив поток золотого света. Впервые в жизни я почувствовала, что встретила того, кто меня понимает не только внешне, но и изнутри.
– У тебя есть брат, – продолжала Литани, – и старшая сестра. Твой отец очень эмоционален, но ему трудно это проявлять. Мать – главная сила в твоей жизни.
Спустя несколько минут нашего знакомства она, казалось, уже знала о моей семье всё. Затем копнула глубже.
– Ты чувствительна, прирожденный целитель, и тебя часто тянет к тем, кому нехорошо. Ты хочешь, чтобы им стало лучше. Вижу, ты многое получаешь во сне. Через сны ты связываешься с Потусторонним миром.
Она говорила, а я испытывала огромное облегчение, и даже больше – это было почти как ощущение, что тебя простили. Мне внезапно подумалось, что, возможно, я услышала Джона во сне просто потому, что могла. Не потому, что я проклята, а потому, что я открыта Потустороннему миру и поэтому была способна его услышать. Возможно, Джон мне приснился, пока умирал, не потому, что я должна была вмешаться или спасти его, но потому, что мне полагалось услышать его прощание.
Литани продолжала:
– Ты к тому же медиум. И ты чувствуешь то, что чувствуют другие. Даже если они не знают о своих чувствах.
Я сидела тихо, ловя каждое слово. Всего несколько минут назад я слышала шум машин и грузовиков на Мейн-стрит, но теперь не слышала ничего, кроме голоса Литани. Словно остальной мир исчез.
– Ты всегда знала, с самого детства, что ты здесь не просто так, – объясняла она. – Что у тебя есть цель. И в этом году ты начинаешь это понимать. Вот почему ты испытываешь такой подъем в данный момент. Ты здесь, чтобы помогать людям. Тебе просто надо освоиться со своими способностями любить и исцелять настолько, чтобы почувствовать их по-настоящему, а затем применять их.
К концу занятия Литани спросила меня, остались ли у меня вопросы. Я порылась в сумочке и вытащила фотографию Джона. Я не была уверена, зачем взяла фотографию с собой, но теперь я знала, что мне надо показать ее Литани.
– Этот мальчик, – начала я едва слышно. – Друг. Я принесла его фотографию, а его гибель… он упал… никто не знает, как так вышло.
Литани с минуту подержала фотографию и положила.
– Это была случайность, – сказала она. – Его не толкали, ничего такого. Может, выпили, но это он сам. Никакого насилия.
Затем Литани примолкла. Что-то в ней изменилось, еле ощутимо, но заметно – лицо, глаза, осанка. Казалось, она где-то не здесь. Я понятия не имела, что происходит. Литани подалась вперед.
– Джон хочет, чтобы ты передала его друзьям привет от него, – произнесла она наконец. – Он говорит: «Я здесь. Все со мной в порядке. Я просто хочу, чтобы мама справилась. Я все прихожу повидать ее и разговариваю с ней, но она меня просто не слышит».
Что такое? Литани говорила со мной как Джон. Даже голос ее звучал как у него. Даже мелкие жесты стали как у него. Но как такое могло быть?
– Тут очень чисто, – продолжала она. – Я могу наблюдать за всеми и всех видеть. Физически я скучаю по людям, но на деле у меня нет ощущения, что я ушел от всех, потому что я здесь. Я по-прежнему здесь. Я хочу, чтобы ты знала – я рядом. Я знаю, ты меня чувствуешь. И я буду заглядывать, чтобы ты могла чувствовать меня и знать, что я здесь. И кто знает, может, однажды я вернусь чьим-нибудь ребенком.
Тут Литани рассмеялась. Но смех был не ее – так смеялся Джон. И замечание насчет возвращения чьим-то ребенком было как раз в его духе.
Литани никогда не видела Джона, однако она возвращала его к жизни прямо там, в маленькой приемной в Ньяке. Я чувствовала его присутствие. Я знала, что он здесь.
– У него все нормально, – сказала Литани. – Он все тот же приколист, каким был. Ему хорошо – точно. Он хочет, чтобы вы все знали, что у него все в порядке и что, самое главное, он по-прежнему вас всех любит.
Я опустила голову и заплакала.
Сильнее всего было глубокое чувство облегчения.
Облегчения от того, что с Джоном все хорошо. Но также от того, что в том, чему я только что стала свидетелем – как Литани призвала Джона оттуда, где он находился, – вовсе нет ничего темного и извращенного. Это было хорошо, это дарило прощение, исцеление и любовь! Это было прекрасно!
И в этот миг что-то щелкнуло – что-то изменилось. Я тотчас поняла, что жизнь моя разделилась на до и после.
Вместо привычного страха я впервые ощутила, как меня наполняет надежда.
Перед уходом Литани сделала мне еще один подарок – книгу, написанную ею за несколько лет до того. Она называлась «Развитие психических способностей».
– Это тебе многое объяснит, – сказала она.
Мне хотелось обнять ее и не отпускать, но вместо этого я пожала ей руку и вежливо поблагодарила.
Я сбежала по ступенькам к уже поджидавшей меня Морин и рассказала ей о том, что только что произошло. У меня кружилась голова, меня переполнял восторг. Я давно не чувствовала себя такой свободной – а может, и никогда.
Как только мы вернулись в Бингемтон, я вгрызлась в книжку Литани. С каждой страницей меня окатывало новой волной узнавания.
– Господи, это же я! – вскрикивала я, читая. – И другие есть! У этого есть название!
Я быстро прикончила книжку Литани и отправилась в книжный магазин на поиски чего-то подобного. Я не знала, что ищу, но в магазине меня буквально потащило к конкретной книге: «Ты медиум: метод свободной души» Пита А. Сандерса-мл. Как ни странно, она была написана биохимиком и ученым-неврологом из Массачусетского Технологического. «Когда вы дочитаете эту книгу, – говорилось в одном из первых абзацев, – способность оценивать темперамент и личность других людей, способность чувствовать, ощущать, слышать и видеть события до того, как они произойдут, могут стать вашими повседневными навыками».
Я продолжала читать – глотать – главу за главой, и каждая просвещала меня больше, чем предыдущая. Там даже была глава с названием «Четыре чувства медиума», первым из которых стояла интуиция или, как называл ее автор, «знание».
Знание! Именно так называла это я! Знание – «внутренняя уверенность, не подкрепленная никакими конкретными внутренними ощущениями или внешними стимулами». Вы просто знаете!
Беседа с Литани стала поворотным пунктом в моей жизни. Благодаря нашей встрече я, вместо того чтобы закрыться и пытаться игнорировать свои способности, начала их принимать. Я работала над их развитием и понимала, что они – часть меня, и что они призваны каким-то образом стать частью моего пути.
Благодаря Литани я почувствовала себя менее изолированной, менее чудаковатой, и одно это было чудом. Наконец я начала находить ответы, начала складывать головоломку воедино. Я начала понимать, как и где я могу быть полезна.
Но я знала, что беседа с Литани была не просто для того, чтобы я стала лучше о себе думать. Речь шла не о моем прошлом, но о будущем.
– Используй свои таланты, – говорила мне Литани на прощание. – Изучай людей. Внутренний голос станет тебе лучшим другом, поэтому слушайся его как можно чаще. Слушай, используй, тренируй. И когда ты это сделаешь, окажешься на истинном пути.
Путь впереди
Общением с Литани мои поиски ответов не закончились. В каком-то смысле они с него только начались.
Во всем сказанном ею и во всем прочитанном мной потом содержалось одно и то же могучее послание: будь открыта. Открыта новым идеям, новым потокам информации, новым возможностям. Может, я стала чуть лучше понимать собственные способности, но понятия не имела, как их полагается применять. Поэтому я продолжала копать.
В первый год в колледже я приехала погостить домой и отправилась поздороваться с подругой матери Арлен, цвет чьей ауры я уже видела. Ее открытая энергия всегда притягивала меня.
Арлен увлекалась астрологией. Я об этом знала немного, но когда она предложила прочесть мою карту, я с готовностью согласилась.
Карта изображала положение планет, Луны и Солнца в точное время моего рождения. Арлен объясняла, что, глядя на их расположение в контексте двенадцати знаков Зодиака, она может разгадать суть моего жизненного пути и цели.
Мы сидели у Арлен на кухне, за столом, и она высказывала суждения быстро и авторитетно. Многие из догадок Арлен соответствовали истине – что я не люблю, когда мне указывают, что делать, что я одновременно интроверт и экстраверт, и мне было трудно сдерживать всю свою энергию.
Затем Арлен заявила нечто вовсе бессмысленное.
– Солнце у тебя в полусекстиле, и ты – Сатурн, – продолжала она. – Люди доверяют тебе и откликаются. Скажи, ты не подумывала стать учителем?
Учителем? Нет, я не хотела быть учителем. У меня были планы помасштабнее. Я собиралась стать юристом.
Моя старшая сестра, Кристина, в это время блестяще оканчивала Принстонский университет, куда отправилась из Гарварда, чтобы заработать юридическую степень. В нашей семье планку задала она. Я прикидывала, что могу стать либо юристом, либо врачом, а поскольку ненавидела математику, то лучше бы юристом.
Я рассказала Арлен о своих планах, и она продолжила чтение. Но всего через несколько минут подняла глаза и сказала:
– Я вижу четкий фокус на преподавании. Это часть твоего пути. Где-то впереди преподавание и образование станут частью того, что ты делаешь.
«Карта слегка врет, – подумала я, – потому что этого не будет». Я повторила Арлен, что только что объявила себя студентом юрфака.
– Ну, – сказала она наконец, – если это верно, то ты будешь преподавать право, потому что преподавание в твоем пути прошито четко.
Однако лейтмотивом всей беседы было то, что в этом мире мне назначено сыграть роль, которой я пока не видела и не понимала.
– Ты будешь служить человечеству, – сказала Арлен. – Это будет нечто новое, нечто, чего люди станут искать и сочтут полезным. У тебя есть дар, которым тебе надо поделиться с миром. Просто, прежде чем это случится, пройдет некоторое время. Это не произойдет прямо сейчас.
Арлен даже знала, сколько именно времени – шестнадцать лет, чтобы «собрать то, что тебе нужно от вселенной», и еще восемь после, чтобы «заставить тебя шевелиться».
Мне ужасно нравилось, что у меня есть некая большая цель в мире, но двадцать четыре года уходили слишком далеко в будущее, чтобы я по этому поводу переживала.
В продолжение беседы Арлен предложила:
– Отпусти сознание бродить. Собери все вещи, которые необходимы тебе, чтобы учиться. Ожидай неожиданного. Делая так, ты будешь укореняться.
Я почувствовала прилив возбуждения. Арлен почти дословно повторяла советы Литани: «Используй свои таланты. Читай людей. Следуй интуиции». Теперь и Арлен вдохновляла меня исследовать мои собственные способности. Она подтверждала, что я на верном пути в поисках ответов – что мне необходимо найти свой истинный путь.
Конец ознакомительного фрагмента.