2
«Летят на самолете швейцарец, француз, красавица-австриячка и поручик Ржевский. Самолет вдруг начинает падать. И тут выясняется, что парашют-то один на всех. Ржевский преспокойнейшим образом начинает надевать парашют на себя, а швейцарец и француз – хором:
– Поручик, среди нас женщина!
Ржевский, раздумчиво глядя на часы, отвечает:
– Вы думаете мы успеем, господа?..»
Концовку анекдота, как всегда, встретило гробовое молчание. Конечно, шутка, даже рассказанная миллион раз, не становится от этого смешнее… Тем более что смеяться-то, кроме рассказчика, некому…
Вздохнув, рассказчик приподнялся на убогой постели, на которой до этого лежал, закинув руки за голову и уставившись в светящийся потолок, и сел, свесив на пол босые ступни.
Когда-то он звался Владимиром Довлатовичем Бекбулатовым, имел титул князя Российской империи и чин штаб-ротмистра Жандармского корпуса… Однако кем он является сейчас, узник вечно освещенной тюрьмы ответить затруднился бы. Все чувства от многомесячного сидения в замкнутом пространстве притупились, память зияла темными провалами… Порой Бекбулатов ловил себя на том, что сотни раз подряд повторяет вслух какую-нибудь фразу, или просыпался от прилипчивой песенки, которую, как всякий раз оказывалось, напевал сам.
Чтобы не спятить окончательно или хотя бы оттянуть этот печальный момент как можно дальше, Владимир, стараясь держать себя в форме, неукоснительно следовал разработанной им самим системе, заполняя свой «день» (никакой смены времени суток под постоянно светлой крышей, естественно, не наблюдалось) различными занятиями, упражняющими как память и речь, так и само бренное тело, поддерживающими в работоспособном состоянии ту ловкую и тренированную боевую машину, состоящую из костей, мышц и сухожилий, которой он некогда так гордился.
Закончив порядком опостылевшую «культурную программу», Бекбулатов отжался несколько десятков раз (на кулаках, конечно, иного способа гусары не признают-с!), еще большее число раз присел, проделал обязательные гимнастические упражнения и перешел к отработке боевого комплекса. Чтобы не расслабляться, он представлял, что все удары руками, ногами, головой и даже грудью и плечами он наносит своим невидимым тюремщикам, постепенно зверея так, что, если бы стены и пол не были мягкими, как ворсистый поролон, покалечился бы непременно. Естественно, что ни стены, ни слабо выделявшаяся на их фоне дверь ударам не поддавались, по отдаче напоминая более монолит, чем какие-то рукотворные перегородки.
Завершив разминку, как он ее называл, Владимир, по обыкновению, почувствовал себя выжатым словно лимон. Скудная, безвкусная пища, подаваемая к тому же крайне нерегулярно и только в тот момент, когда он спал, практически не насыщала, поэтому организм, насилуемый без меры, черпал резервы исключительно из внутренних источников, увы, не безграничных, пожирая самое себя. Лишенный возможности видеть себя в зеркало и ограничиваясь одним только ощупыванием руками, Бекбулатов полагал, что вполне может теперь сойти за индийского отшельника, по повествованиям Блаватской, Рериха и прочих блаженных путешественников «за три моря», явных и самозваных, известного как «йог». Такое же высушенное, почти обнаженное тело, правда, сплошь покрытое переплетениями мускулов, волосы длиннющие, как у пресловутых заокеанских «йиппи», проникающих неведомыми путями сквозь все санитарные кордоны в Европу, и окладистая борода, наверняка более подходящая какой-нибудь особе духовного звания… Одно было неведомо штаб-ротмистру: и волосы, и борода за время пребывания здесь, в ненавистной светлице (называть сие помещение темницей язык не поворачивался), изрядно поседели…
Владимир устало опустился на койку, напоминавшую больше прямоугольное возвышение из той же ворсистой «губки», что и все остальное. Сегодня утомление почему-то было особенно заметным. Вместо приходившей обычно в конце тренировки волны бодрости, Бекбулатов чувствовал полное опустошение – физическое и, что совсем странно, духовное. Привычного просветления и умиротворения не было – лишь тяжело распространявшийся мутный поток усталости, будто после разгрузки вагона муки или, скажем, цемента (а что, в достославные времена кадетские случалось и не такое!). Более того, усталость не проходила, а только усиливалась, дополненная неожиданно возникшей головной болью, настоящей дамской мигренью.
Казалось, что потолок, такой недосягаемый (были, были, имели место попытки погасить это вечное светило!), опустился и теперь давит на темя, вжимая голову в плечи, не давая распрямить ноющий позвоночник.
Внезапно Владимира вывернуло наизнанку, и он, не делая никаких попыток добежать до параши, лишь тупо смотрел на вонючую мутно-зеленую лужу, которая лениво расплывалась перед ним, медленно впитываясь в «ковер», не в силах отвести взгляд под ставшими неподъемными полуопущенными веками. Мысли тоже были вялы и малоподвижны: «Неужели все… наверное… да… финиш…»
Бекбулатову на миг показалось, что он умирает, и близкий конец, ранее истово призываемый и вожделенный, как близость любимой женщины, теперь вдруг показался таким нелепым, так захотелось жить, еще хоть раз увидеть солнце вместо мертвенно-белесого сияния над головой, вдохнуть свежего, напоенного ароматами воздуха вместо пропитанной зловонием атмосферы камеры… Но давящая усталость была сильнее, и Владимир наконец опустил веки, поддавшись непреодолимой силе…
Сколько он просидел так, согнувшись и закрыв глаза, Бекбулатов не знал, да и не хотел знать. Дурнота подкатывалась волнами, как кошка с полузадушенной мышью играя с человеком, то сжимая мягкой лапой, то отпуская на самой границе блаженного беспамятства, но не до конца, а лишь так, давая вздохнуть чуть свободнее… Владимира выворачивало еще не раз, но ничего, кроме какой-то мерзкой слизи, желудок, опустошенный до дна, исторгнуть уже не мог, заставляя только заходиться душащим судорожным кашлем.
Наконец понемногу отпустило. Взамен только что пережитого смертного ужаса раздавленного могучим каблуком насекомого (этакого таракана двух с половиной аршин ростом) пришла насущная, жизненная необходимость выйти отсюда, покинуть опротивевшее и оскверненное жилье, словно кокон или скорлупу яйца…
Не сознавая до конца, что делает, Владимир вскочил с койки и ринулся всем телом на дверь, ожидая встретить сокрушительный встречный удар монолитной массы.
Но створка неожиданно распахнулась настежь, и Бекбулатов чуть ли не кубарем вывалился в коридор, отказываясь верить своим ощущениям. Сердце неожиданно и болезненно сжалось, будто покидал пленник не мерзкую тюрьму, а родной дом. Если бы новорожденный младенец умел анализировать свои чувства и ощущения, то его первые в жизни впечатления были бы именно такими…
В коридоре было темно, но только для человека, глаза которого привыкли к вечному освещению. Уже через пару минут Владимир смог видеть вполне отчетливо, тем более что полумрак открывшегося ему коридора освещался из камеры, дверь в которую осталась приотворенной.
Первым, что бросилось в глаза узнику, только что обретшему относительную свободу, был один из ненавидимых всеми фибрами души тюремщиков, сладко спящий, доверчиво откинувшись на спинку уютного вращающегося кресла…
Не веря самому себе, Бекбулатов мчался длинными бесшумными прыжками по темной улице. Ни единого огонька не пробивалось сквозь плотно зашторенные окна. Босые ноги (а высокие добротные ботинки, отвратительно разящие чужим потом, он предусмотрительно сжимал под мышкой) уверенно несли его по мостовой, выложенной чуть выпуклой брусчаткой. Штаб-ротмистра и его бывшую тюрьму, по самым скромным подсчетам, разделяло уже не менее трех-четырех верст, и пора было искать какое-то убежище, где можно отсидеться и с рассветом попытаться хотя бы приблизительно оценить обстановку.
Поразительнее всего был тот факт, что покинуть узилище Владимиру удалось совершенно незаметно для тюремщиков, легко и просто: из флигеля, в подвале которого, как выяснилось, располагалась ставшая чуть ли не родным домом камера, а, возможно, если судить по обилию дверей в коридоре, и не одна, он выбрался, не встретив никого, в какой-то парк или сад. До ограды – бетонной стены высотой в полтора человеческих роста – было рукой подать. Остальное оказалось делом техники: каким-то чудом умудрившись не распороть ничего жизненно важного (две-три незначительных царапины, ссадины и порез – не в счет) об утыканный разнокалиберными острыми предметами – от банального бутылочного стекла до стальных лезвий – край стены, Владимир, стараясь не шуметь, перемахнул на другую сторону и рванул неизвестно куда со всей возможной в его состоянии скоростью.
Однако странное дело: силы, по мере удаления от ненавистной западни, прибывали, и не надеявшийся поначалу на удачу беглец теперь твердо рассчитывал хотя бы дотянуть до рассвета, благо небо, проглядывающее над непривычно высокими крышами расположенных по обеим сторонам улицы домов, уже начинало слегка зеленеть, надо думать, в восточном своем секторе. Тюрьма или что-то на нее очень похожее соответственно оставалась где-то на северо-западе, почти точно за спиной.
Дома неожиданно расступились, и Владимир вылетел на какую-то набережную, возвышавшуюся над маслянисто поблескивающей водой не очень широкой речки или канала на добрые семь-восемь метров, едва успев затормозить перед низким каменным парапетом, уцепившись за него обеими руками. Увы, обрадованные ботинки воспользовались случаем и, очертив пологую дугу, завершили свой полет гулким всплеском где-то внизу. К сожалению, учитывая немалый вес толстенной подошвы, к тому же подбитой массивными подковками, надеяться на то, что они останутся на плаву, даже не приходилось…
Набережная, в которую «влилась» улица, плавно изгибалась вслед за поворотом реки и уходила вправо и влево насколько хватало взгляда. Ловить там, образно выражаясь, беглецу было явно нечего: все тот же незнакомый и поэтому враждебный город. А внизу? Опасно перегнувшись через край парапета, Владимир обшарил взглядом облицованный камнем крутой откос набережной и от радости едва не полетел в воду вслед за ботинками: не далее чем в двадцати-двадцати пяти метрах слева от него в ровной каменной кладке зияло большое, не менее полутора метров в диаметре, круглое отверстие с рельефно выступающей окантовкой. Осторожная часть сознания брезгливо подсказывала беглецу, что это, скорее всего, слив городской канализации, но бесшабашная и самоуверенная заявляла, что стоит ли выбирать человеку, только что чудесно спасшемуся из не менее зловонной клоаки!
Откос был почти отвесным, и менее подготовленный, чем Владимир, человек просто не рискнул бы спускаться в этом месте, благоразумно попытавшись найти более удобное место, но штаб-ротмистр к таковым не относился… Спуск к гостеприимному убежищу занял какую-то минуту, может, чуть больше, и вскоре Владимир, отойдя для верности с десяток метров от устья просторной трубы, совсем даже не вонючей – лишь по самому дну едва слышно журчал ручеек, скорее всего, дождевой воды, а пахло больше сыростью и грибами, – устраивался поудобнее. Правда, шумом своих шагов, далеко разносившимся по гулкой полости, он вспугнул стайку каких-то небольших существ – возможно, крыс или мышей, а может быть, наоборот, кошек, охотящихся на грызунов, – но все равно убежище было поистине царским.
Найдя местечко посуше, Бекбулатов завернулся поплотнее в добротную куртку, достаточно длинную, чтобы не бояться простудить свою «мадам Сижу», уселся на холодный камень, прислонился к покатой стене и закрыл глаза. Необходимо было восстановить силы, все же порядком истощенные долгим бегом, если и не пищей, то сном.
Однако капризуля Морфей все не шел и не шел, а перед глазами Владимира словно на экране кинематографа снова и снова прокручивались подробности побега, вернее, самой опасной его части…
Первым горячим и всепоглощающим желанием Бекбулатова, увидевшего сладко спящего охранника, было желание сомкнуть обе ладони на доверчиво подставленной могучей шее и сжимать, сжимать их изо всех сил до костяного хруста в раздавленной гортани, выдавливая из ненавистного врага остатки жизни.
Владимир так и не смог сказать себе впоследствии с уверенностью, почему он тогда не сделал этого. То ли еще не до конца прошедшая дурнота давала о себе знать, мягкой лапой покачивая из стороны в сторону, то ли побоялся не удержать здоровенного парня и выдать себя другим, невидимым отсюда охранникам… Но, скорее всего, конечно, отрезвляюще подействовала именно эта по-детски открытая вырезом темной футболки шея, открытая для удара, и поэтому, по тем же детским рыцарским законам – табу… Если бы громила стоял против Владимира в честном бою, опасный и коварный, тогда… А так, спящего, беспомощного… Не по-гусарски это, господа! Не послужит сия легкая победа чести, как ни крути, не послужит…
Поэтому вместо смертельной атаки Владимир нанес охраннику один-единственный укол твердым, как гвоздь, указательным пальцем чуть выше адамова яблока, в точку, хорошо известную ему еще с корпусных занятий по боевым единоборствам. Теперь тому, живому и здоровому, не очухаться еще часа три-четыре, не менее, даже при звуке труб Страшного суда.
Быстро и умело раздев бесчувственного врага, Бекбулатов затащил его тушу, не менее чем шестипудовую, в опустевшую камеру и вежливо прикрыл за собой дверь. Теперь – ноги!..
Да, кстати, он ведь так и не рассмотрел трофеи, добытые в почти что честном поединке (ну сделаем все же скидку на обстоятельства, господа)!
Помимо одежды и утерянных, похоже, навсегда ботинок среди «взятой на шпагу» добычи оказалась кобура с весьма увесистым пистолетом неизвестной штаб-ротмистру системы (смахивающим, впрочем, немного на бельгийский «Баярд») с полным магазином и запасной обоймой на восемь девятимиллиметровых, вроде бы парабеллумовских патронов с круглыми головками пуль, черная полуметровая дубинка из какого-то упругого пластика, никелированные наручники, фонарик-карандаш и короткий хищный нож с толстым, острым как бритва лезвием в ножнах, предусмотрительно пристегнутых хозяином-засоней к левому запястью под рукавом. Приняв к сведению последнее обстоятельство, Владимир задним числом выписал себе индульгенцию: вряд ли окончился бы чем-либо приятным поединок по всем правилам, то есть с голыми руками против укомплектованного таким образом головореза.
Так, а что в карманах формы?
Карточка-удостоверение с одной только цветной фотографией, тремя несимметричными отверстиями и длинным выпуклым номером (просматривалось на свет что-то вроде микросхемы, видимо содержащей основную информацию), пухлый бумажник фальшивой крокодиловой кожи, горстка разнокалиберных монет, еще три патрона (один явно не подходил к пистолету ни калибром, ни длиной, напоминая, скорее, винтовочный) и сомнительной свежести носовой платок… Приятным сюрпризом оказалось наличие в карманах «потерпевшего» початой пачки сигарет незнакомой марки с фильтром, одноразовой пластиковой зажигалки и, главное, солидной плитки шоколада!
Благодаря в душе запасливого сладкоежку, надо думать, как раз сейчас приходящего в себя в довольно-таки неприятной обстановке, Бекбулатов, давясь сладкими слюнями, жевал восхитительное, полузабытое уже яство, одновременно предвкушая, как, покончив с лакомством, засмолит сигаретку, осторожно пуская дым в глубину туннеля. Дрема теперь уже безраздельно склеивала своим никем не запатентованным клеем наливающиеся свинцом веки…
Что за новую пытку изобрели господа тюремщики?
Тяжелый звон, казалось, окружал, заполняя собой тесную камеру до краев. Звук был настолько густым и плотным, что его при желании можно было бы нарезать толстыми ломтями, намазывать на хлеб и откусывать, захлебываясь слюной… Хотя… Как же это: звон и вдруг на хлеб?..
Бекбулатов окончательно проснулся и очумело завертел головой, не в силах поначалу определить, где находится. Вместо ставших привычными белых ворсистых стен его окружала почти непроницаемая темнота, лишь где-то в отдалении ярко сияла зеленовато-белым фосфорным цветом огромная полная луна.
Чтобы прийти в себя и вспомнить вчерашние перипетии, потребовалось некоторое время…
Луна оказалась выходом из канализационного туннеля, воды на дне которого, кстати, добавилось и, судя по усилившемуся амбре, не совсем дождевой, а даже совсем наоборот… Слава богу, довольно брезгливый от природы штаб-ротмистр изначально устроился, упершись босыми ногами в противоположную стенку трубы, так, чтобы не касаться струившегося по дну ручейка нечистот. Однако пора было если и не покидать гостеприимное убежище, то хотя бы провести рекогносцировку.
Осторожно подобравшись, чтобы не ступать по все ширившемуся мерзкому пенистому потоку, к краю трубы и медленно выглянув наружу, Владимир практически тотчас установил природу разбудившего его шума. Прямо перед разверстым зевом туннеля, на противоположной стороне не то облагороженной речки, не то канала высился какой-то собор, судя по очертаниям готический и на православные церкви никак не походивший. Об этом ясно говорил католический крест, венчающий остроконечный шпиль. Дома с черепичными крышами, экономно лепящиеся друг к другу по берегам «водной артерии», не по-русски аккуратные и чистенькие, тоже производили впечатление чего-то среднеевропейского…
«Ну вот, приплыли! Интересно, куда я угодил-то? Австрия? Германия? Швеция? – ошарашенно размышлял Бекбулатов, все еще опасавшийся обнаружить свое присутствие, тем более что по обеим сторонам реки степенно, по-европейски, прогуливалась масса народу. – Польша? Лифляндия? Вот последнее было бы неплохо. А вдруг Британия?..»
Насколько он помнил, пейзажи, виденные им непосредственно перед заточением в «мягкую тюрьму», смахивали на Урал или какие-нибудь Саяны, но никак не на Альпы. Получается, что его совершенно незаметно перевезли на пару-другую тысчонок верст? Бред какой-то!
Появляться на люди в незнакомой стране среди бела дня из канализации в неизвестно кому принадлежавшей полувоенной форме, тем более босиком, да еще с немытыми патлами и бородищей до пупа (ну до груди, до груди) было немыслимо. Оставалось, загнав брезгливость поглубже, наблюдать, стараясь не попаться никому на глаза и по возможности определиться хотя бы с местностью. К сожалению, оглушительный звон соборных колоколов не позволял уловить и слова из того, о чем говорили чинно фланирующие взад и вперед аборигены.
Колокольный звон прекратился только после полудня (судя по показаниям «трофейных» часов), но гуляющие и не думали расходиться, наоборот, на площади перед «костелом», как окрестил собор Бекбулатов, сочтя его похожим на виденные в Польше, появились пестрые зонтики уличных кафе, пивных, сосисочных и прочих забегаловок. Глядя на эти храмики чревоугодия, штаб-ротмистр, прислушиваясь к яростному бурчанию в животе, ничуть не обманутом полузабытой уже плиткой шоколада, вынужден был постоянно сглатывать голодную слюну. «А в тюрьме сейчас макароны дают…» – выплыла из неведомых глубин памяти не то цитата, не то услышанная где-то и когда-то шутка. Вообще, Владимир в последнее время часто терялся, иногда вспоминая что-то такое, что никогда не могло с ним происходить. И вообще…
К примеру, аббревиатура «СССР» когда-то, наверное в прошлой жизни, виденная им на металлическом шильдике потайной химической лаборатории в достославном Хоревске, была уже не просто четырьмя ничего не значащими буквами. Теперь Бекбулатов твердо знал, хотя и не понимал откуда, что «СССР» – это «Союз Советских (!) Социалистических (!) Республик», государство «рабочих и крестьян (!)» и «космическая (!)» держава. Более того, при первом же мимолетном воспоминании в голове зазвучала торжественная, несколько напоминающая похоронный марш музыка и слова: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…» и еще несколько куплетов подобного рифмованного бреда. Иногда, правда, смысл почему-то неуловимо искажался и тогда уже казалось, что «Союз нерушимый голодных и вшивых…». Сразу всплывали образы какого-то пожилого, рябого и усатого кавказца в белом мундире, похожем на кавалергардский, и с огромными звездами на погонах, ассоциировавшегося со словом «Сталин (?)», мордастого, с азиатчинкой в лице солидного старца с широкими черными бровями и многочисленными наградами опять же в виде золотых звездочек с красными колодками на груди («Леня (?)»), интеллигентного лысоватого субъекта в золотых профессорских очках и с родимым пятном на обширной плеши – «Горбач», какого-то «картавого», причем этот был всегда изображен на разноцветных денежных купюрах в профиль… При воспоминании о последнем мысли вдруг перекидывались на водку по три шестьдесят две и четыре двенадцать (интересно, откуда взялись такие цифры, когда высочайше установленная цена на «беленькую» не может подниматься выше пятнадцати рублей за ведро, то есть рубля двадцати пяти копеек за литр?), какую-то «докторскую» колбасу, «копейку», ассоциировавшуюся отнюдь не с мелкой монетой, а с автомобилем, и «общагу»…
Словом, с некоторых пор сумбур на «чердаке» (кстати, еще одно чужое слово!) царил полный, причем Бекбулатову временами казалось, что причина того кроется не в одном только длительном одиночном заключении…
Штаб-ротмистр, наблюдая из своей норы за жизнью неизвестного города, мог бы размышлять на тему неожиданных странностей психики и дальше, но вдруг совершенно явственно услышал негромкий всплеск воды за спиной, какой бывает, когда по неосторожности наступают в лужу, а затем сиплый и дребезжащий старческий голос произнес:
– Пшепрашем, пан…[3]