Слуга князя Ярополка. Глава 1. Полукровка (Вера Гривина)

Киев праздновал начало весны. С самого утра народ высыпал из своих жилищ, радуясь от души тому, что поднявшееся на небо солнца давало не только яркий свет, но еще и какое-никакое тепло, благодаря которому земля очнулась, наконец, от зимнего оцепенения и зажила, задышала, выпуская при каждом вздохе из своих глубин первые травинки. Пахло речной водой, набухающими почками, свежим навозом и дымом. Птицы пели, щебетали и чирикали на разные голоса.

Весна в представлении язычников – не явление природы, а живое, способное принимать решения существо, которое, обидевшись на людей, может оставить их во власти зимы, поэтому, дабы задобрить капризницу, нарядные девушки начали с рассвета прославлять ее на холмах и пригорках.

А чтобы ублажить тех божеств, от которых зависел будущий урожай, киевляне несли к расположенным в чащобах леса и у подножьев холмов капищам свои требы, предназначая их Перуну, Роду, Велесу, Дажьбогу, Яриле, Симарглу, Мокоши, Ладе и Лели. Для множества кур, петухов, гусей и уток людской праздник весны стал последним днем их жизни. Удачливее птицы была скотина: ею жертвовали только зажиточные люди. У окруженных толпами народа святилищ жалобно мычали быки, отчаянно блеяли козы, носились, обливаясь кровью, обезглавленные куры и петухи. А управляли действом косматые жрецы – волхвы. Облаченные в длинные белые одеяния они указывали толстыми посохами на животное или птицу, бормоча при этом заклинания, а их помощники расправлялись с выбранной жертвой. С требищ струями текла кровь.

Подношения богам продолжались до полудня, а потом началось собственно празднество. Улицы и окрестные леса заполнились разряженными мужчинами и женщинами. На полянах горели костры, вокруг которых веселилась молодежь. Парни, соревнуясь, объезжали жеребят и молодых бычков. Красавцы-отроки в белоснежных одеждах изображали весеннего бога Ярилу: они сидели верхом на белых конях, а девушки славили их песнями. Водились хороводы, сменявшиеся разухабистыми плясками под звуки дудок и трещоток.

Князь Ярополк совершил утром поездку по самым известным в округе капищам, а его слуги гнали за ним стадо бычков. Оставив в каждом святилище по одной требе, князь вернулся к себе в хоромы. А ровно в полдень он вышел на красное крыльцо, представляющее собой громоздкую лестницу с просторной верхней площадкой. Ярополк сел на высокий табурет, а бояре и воеводы заняли места на двух лавках. Ниже на ступеньках устроились те знатные мужи и юноши, которые, хотя и входили в ближний круг Ярополка, но еще не заслужили (в основном по молодости лет) права называться его советниками.

У восемнадцатилетнего правителя Руси были такие же, как у его покойного отца глубоко посаженные голубые глаза, над которыми так же нависали мохнатые брови. И рост они оба имели средний, однако, если коренастый и широкоплечий Святослав производил впечатление здоровяка, то узкогрудый Ярополк казался хилым и хрупким. Над верхней губой молодого князя пробивался редкий пушок, которому, по общему мнению, вряд ли предстояло стать такими длинными и пышными усами, какими обладал храбрый покоритель Балкан. Голову Ярополка покрывала украшенная серебряной проволокой серая шляпа, а одет он был в темно-красную свиту9 и алое шелковое корзно10 с большой золотой застежкой. В правом ухе молодого князя сверкала золотая серьга с карбункулом11 и двумя жемчужинами – украшение, доставшееся ему в наследство от отца.

Бояре и воеводы выглядели значительно скромнее Ярополка, ибо все эти старые воины, которые служили еще деду нынешнего киевского князя, не любили изысков. Например, варяг Свенельд, чье богатство стало для киевлян притчей во языцех, даже на торжества являлся всегда в одежде из простого холста и грубой шерсти. Зато разместившаяся на ступеньках лестницы молодежь не стеснялась рядиться в парчу, шелка и тонкую шерсть – и украшать себя золотыми цепями, серьгами с жемчугом, серебряными застежками на плащах и бронзовыми поясами. Эта тяга к роскоши была, как следствием балканских походов, в которых кое-кто из молодых воинов успел поучаствовать, так и увеличившейся торговли с востоком. Увидев на подписании мирного договора блестящих византийских вельмож, киевские щеголи возжелали на них походить, а обилие на городском рынке товаров из Хорезма и Бухары давало возможность удовлетворять это желание.

Веселили знатную публику лучшие киевские скоморохи – двое из них играли на дудках, двое стучали в бубны, один извлекал звуки из трещотки, а остальные пятеро танцевали, кувыркались и распевали песенки. Зрители смеялись над забавниками в разноцветных одеждах и нелепых колпаках, лишь шут князя Ногут – толстый и лысый карлик – был недоволен.

– Их потехи давно мхом поросли, – ревниво бубнил Ногут. – Хоть бы чего-нибудь новенькое придумали.

Один из скоморохов принялся изображать городских жителей. Получалось у него смешно. Не отличающийся веселым нравом Ярополк на сей раз хохотал до слез, восклицая при этом:

– Он Отая Алданова показывает! Ну, прямо вылитый! А теперь Ивор Угримов! Похож! Ой, похож!

– Ничуть не похож, – пробурчал Ногут.

Князь щелкнул его по лысине.

– А ты не завидуй, а учись, как надобно смешить.

Когда скоморохи закончили свое представление, на площадь перед княжьими хоромами вышел силач Турила – огромный детина с бычьей шеей и широченными плечами – и стал зазывать себе противника. Из стоящей в стороне толпы простонародья откликнулся кузнец Надежа:

– Не пыжься, Турила! Я из тебя одним ударом всю спесь выбью! Давно тебя надобно поучить!

Силач подбоченился.

– Ты что ли меня собрался учить? Да тебя даже твоя женка не страшится!

– Уж по крайней мере она от меня ни к кому по ночам не бегает, как твоя баба! – парировал Надежа.

После словесной перепалки противники под ободряющие крики зрителей бросились друг на друга. Вскоре Турила, не дав людям насладиться зрелищем, поднял кузнеца над собой и швырнул на толпу. Едва зеваки успели с воплями разбежаться в разные стороны, как Надежа плюхнулся на землю.

– Живой? – забеспокоился Ярополк.

– Может, живой, а может и нет, – откликнулся воевода Претич.

Варяжко, недовольно проворчал:

– Надежа – добрый коваль.

– Ой, беда! – притворно зарыдал Ногут. – Некому теперь подковать мою старую хромую кобылу! Увы, увы, помер кузнец!

– А он вроде и не собирается помирать, – с усмешкой заметил воевода Свенельд.

И действительно, Надежа пошевелился и начал медленно подниматься. Все молча следили за тем, как он встал на ноги и побрел, покачиваясь, к кузнице. Только когда Надежа скрылся с глаз, князь удовлетворенно произнес:

– Значит, не остался я без коваля.

– Живуч Надежа! – воскликнул боярин Явтяг Гунарев.

А Турила тем временем зазывал нового соперника, однако никто не горел желанием заменить собой побитого кузнеца.

– Не страшитесь, добры молодцы! – кричал силач. – Стрелами Перуна клянусь, убивать никого не стану, а лишь токмо помну легонечко! Ну, кто желает показать свою силушку!

Желающих опять не нашлось.

– Эх, был бы я помоложе! – воскликнул Претич.

Он, на самом деле, когда-то мог посоперничать с таким силачом, как Турила, потому что обладал немалой силой, о которой в Киеве ходили легенды. Но годы взяли свое, и хотя у Претича спина по-прежнему была прямой, а поступь осталась твердой, его руки ослабли.

– В прежние лета и я полез бы с кем угодно в драку, – подал голос невысокий, но жилистый Варяжко. – А нынче настал черед младых парней. Да вот беда – теперешняя молодежь больно робка. Свенельд, а почто твои сыны не желают померяться силами с Турилой? Они оба молодцы хоть куда!

«Молодцы хоть куда» сидели на лестнице. Старший сын воеводы Свенельда, двадцатилетний Лют, занимал один всю верхнюю ступеньку. Он был хорош собой: высокий, прекрасно сложенный, с белокурыми кудрями. На его лице застыло надменное выражение, губы постоянно кривились в усмешке. Совсем иначе выглядел младший Свенельдович, восемнадцатилетний Мстиша – долговязый и нескладный малый, у которого лицо было густо покрыто веснушками, а темно-русые волосы торчали, как солома. Похожими у братьев были только скандинавские носы да льдисто-голубые глаза. Лют удался в отца, Мстиша же имел больше общих черт с русской родней по матери, поэтому Свенельд относился к старшему сыну лучше, чем к младшему, видя в нем истинного своего наследника. Если любимый отпрыск почти ни в чем не знал отказа, то его брат постоянно страдал от скупости родителя. Вот и на праздник Лют явился в отороченной мехом куницы черной войлочной шапке, вышитой золотыми нитями зеленой свите и бирюзовом корзно с рубиновой застежкой. Мстиша же был одет довольно-таки просто и не имел на себе дорогих украшений.

На слова пестуна князя Свенельдовичи прореагировали по-разному: младший покраснел до корней волос, старший и ухом не повел. Отец вступился за них:

– Не того полета птицы – мои сыны, чтобы на потеху хвастаться силой.

– Понятное дело, они у тебя – орлы, а мы все – воробьи, – хмыкнул Варяжко.

Свенельд презрительно от него отвернулся.

Мало кто уже помнил о том, что эти двое были когда-то большими друзьями. Тридцать пять лет назад они вместе прибыли из далеких северных земель в Киев во главе большого отряда. Свенельд быстро возвысился при княжеском дворе, но Варяжко, которого в те времена звали Эгелем, так любил друга, что нисколько ему не завидовал. Разногласия у них начались после гибели князя Игоря, когда княгиня Ольга назначила Свенельда пестуном княжича Святослава. Молодой варяжский воевода так возгордился, что перестал считаться со своими товарищами. Варяжко решил попенять другу за его спесь, но Свенельд повел себя заносчиво, из-за чего разговор обернулся крупной ссорой, растянувшейся на многие годы.

По-разному сложились судьбы двух бывших друзей. Свенельд после десяти лет службы окончательно пустил корни в Киеве, женившись на дочери одного из бояр. Варяжко семьей не обзавелся, и ничто не мешало ему вернуться на родину, но он сам не зная почему, оставался на Руси. Час терпеливого скандинава настал, когда княгиню Ольгу сменил ее сын. Святослав не любил Свенельда и, используя его военные таланты, ничего ответственного ему не поручал. Положение же Варяжко заметно улучшилось: вначале он попал к князю Святославу в советники, затем стал пестуном княжича Ярополка. Свенельд с завистью наблюдал за возвышением своего бывшего друга, а тот, в свою очередь не простил Свенельду старой обиды и при каждом удобном случае старался задеть его самолюбие.

– Значит, в Киеве остался один богатырь – я! – воскликнул меж тем Турила. – Ай-ай-ай! Не с кем мне силушкой помериться!

– А может все же твои орлы расправят крылья да поклюют Турилу? – продолжал усмехаться Варяжко.

Свенельд хотел было ответить, но, не успел, потому что сидевший рядом с его младшим сыном молодой мужчина поднялся, отдал Мстише шапку, снял корзно, стащил с себя свиту и медленно направился к Туриле.

– Ух, ты! – воскликнул князь. – Кажись, Блуд желает показать свою силу!

Молодец, которого Ярополк назвал Блудом, был не очень могучего, но довольно крепкого телосложения. В каждом его движении чувствовались ловкость и сила.

– Хорош! – воскликнул воевода Стегги Етонов. – Весь в своего деда, Воиста!

Ему возразил боярин Мутур Утин:

– Ликом Блуд совсем не похож на Воиста.

Откликнувшийся на вызов Турилы смельчак был смуглолицым, черноволосым, чернобровым, кареглазым и широкоскулым. Почти все черты лица Блуда подтверждали его родство со степняками, и лишь курносость свидетельствовала о том, что в жилах молодого человека все-таки есть какая-то толика славянской крови.

– Ликом он, поди, удался в своего отца – печенежского князя, – заметил боярин Кары Тудков.

Ногут дурашливо пропел:

– Да, уж чудная судьба у Блуда, – согласился с шутом Ярополк.

Судьба у Блуда, действительно, была необычная. За двадцать шесть лет до описываемых событий дочь боярина Воиста Войкова, красавица Умила, гуляя с подружками в лесу, попала в плен к кочевникам-печенегам, совершивших короткий набег на окрестности Киева. Обычно степняки продавали пленников в рабство, но дочь Воиста приглянулась печенежскому хану, и он оставил ее себе. Спустя год у Умилы родился сын, которого она назвала в честь отца Воистом, а хан дал ему имя – Барак. Четырнадцать лет мальчик прожил среди печенегов. Отец воспитал из него воина, а мать внушила сыну любовь к потерянной ею родине.

Однажды, когда Воисту-Бараку было двенадцать лет, его отец привез из очередного набега русского мальчика – такого слабого, что кое-кто предлагал его убить, дабы не возиться зря с заморышем, однако хан предпочел отдать маленького пленника своему сыну от киевлянки. Отрок оказался тоже киевлянином. Он был послан своим отцом, занимавшимся гончарным ремеслом, в степь за белой глиной, где и угодил к печенегам. Умила восприняла появление этого русского мальчишки, как весточку с родины, и вскоре полюбила его почти, как родного сына. Воист-Барак тоже привязался к пленнику. Юный киевлянин вырос в христианской семье и сам, несмотря на свой малый возраст, был ярым приверженцем Иисуса. Он с гордостью носил полученное при крещении имя «Фома», не желая откликаться ни на какие прозвища. Довольно скоро Воист-Барак и его матушка попали под влияние Фомы, чья любовь к Спасителю не оставила их равнодушными. Вначале Умила, а затем и ее сын пожелали стать христианами. Они готовились бежать вместе с Фомой в Киев и там окреститься, однако Умиле было не суждено вернуться на родину, потому что она внезапно скончалась от какой-то неведомой быстротекущей болезни. Не успел Воист-Барак оплакать мать, как лишился и отца, погибшего в одной из случайных стычек. Когда место умершего хана занял его старший сын, который по понятным причинам не любил своих братьев, Воист-Барак и Фома сумели осуществить давно ими задуманный побег. Покинув печенегов, отроки добрались до Киева, где были приняты с распростертыми объятиями родителями Фомы, почти потерявшими надежду увидеть сына живым. На следующий по прибытию день Воист-Барак окрестился в соборном храме Святого Ильи. Имя, данное ему при крещении, было – Петр.

Его попытка наладить отношения с родственниками по матери не увенчалась успехом. Отец Умилы, боярин Воист Войков, уже умер, а его сын и наследник, Прастен Воистов, наотрез отказался признать свалившегося, как снег на голову, племянника, обозвав его «Блудом». Данное дядей прозвище приклеилось к юноше намертво.

Сыну печенежского хана и киевской боярышни ничего иного не оставалось, как наняться в княжью дружину. И тут ему повезло: княгиня Ольга пожелала, чтобы он обучил ее внуков навыкам военного искусства печенегов. Блуд быстро нашел общий язык со всеми тремя княжичами и прекрасно справился с обязанностями учителя, однако, несмотря на успехи в порученном ему деле, он чувствовал себя чужаком, как при княжьем дворе, так и вообще в Киеве. Единственным человеком, кому Блуд мог довериться, был Фома.

На пятый год киевской жизни Блуда случились события, в корне изменившие отношение к нему киевлян. В то время, когда князь Святослав воевал на Балканах, печенеги большими силами осадили главный русский город, а имевшаяся в распоряжении княгини дружина во главе с воеводой Претичем еще не успела вернуться из Чернигова, куда Ольга послала ее, чтобы разобраться с волнениями по поводу величины дани в неурожайный год.

Осажденные степняками киевляне, изнывая от голода и жажды, начали склоняться к тому, что следует сдаться неприятелю. Князь Святослав находился далеко, и единственный, на кого горожане еще могли рассчитывать, был воевода Претич, приближавшийся по всем расчетам к Днепру. Но дружина двигалась по лесистой местности, а враг налетел из степи. Киев был осажден прежде чем княгиня Ольга успела послать к Претичу гонца, поэтому воевода наверняка ничего не знал о печенегах, из-за чего сам мог оказаться в ловушке. Княгиня пыталась воспользоваться голубиной почтой, но степняки сбивали птиц меткими стрелами.

Когда окружение Ольги уже были близко к отчаянью, неожиданно для всех Блуд вызвался пробраться сквозь печенежский лагерь. Хотя бояре подняли отчаянного юношу на смех, княгиня Ольга и Варяжко решили ему довериться, поскольку выбора, по сути, не было.

Ночью Блуд проник в печенежский лагерь. Он держал в руках уздечку и каждому встречному задавал один и тот же вопрос: «Не видал ли ты моего пропавшего коня?» Благодаря своей внешности и знанию печенежского языка, юноша не вызывал ни у кого подозрений. Так он дошел до Днепра, где бросился в воду и поплыл. От неожиданности печенеги так растерялись, что опомнились только тогда, когда пловец преодолел довольно приличное расстояние. Вдогонку Блуду полетели стрелы, но ни одна из них в него не попала. Он добрался до противоположного берега и спустя немного времени предстал перед Претичем.

Полученные известия ошеломили воеводу. Дружина, которой он командовал, была значительно меньше окруживших Киев печенежских полчищ и не могла одержать победу в открытом бою. Претич решил было совершить внезапное нападение, чтобы, воспользовавшись замешательством степняков, попытаться вывести из Киева членов княжьего семейства, однако здравый смысл подсказывал ему, насколько опасно такое предприятие прежде всего именно для княгини Ольги и княжичей.

Воевода принялся расспрашивать Блуда о печенегах, причем не только о том, как они расположились возле Киева, но и об их жизни вообще. Узнав о некоторых печенежских обычаях, Претич придумал, как обмануть врага.

На следующее утро изумленные печенеги увидели, как на другом берегу Днепра, прямо напротив ставки хана появившиеся невесть откуда русские дружинники спокойно спустили на воду лодку и выстроились в ряд. Затем в лодку вошел воевода в сопровождении десяти воинов. Растерянные степняки ничего не предпринимали, а только наблюдали за тем, как лодка доплыла до середины реки и остановилась.

Некоторое время хан пребывал в замешательстве. Люди на реке явно ждали его, и он размышлял, стоит ли к ним отправиться. Наконец, хан все же решился на встречу с неизвестными русскими.

– Ты не князь ли? – с тревогой осведомился он, когда его лодка приблизилась к лодке Претича.

Воевода усмехнулся:

– Что, страшно тебе? И ты не зря боишься: я воевода передового отряда, а князь идет за нами с несметным войском.

Новость хану не понравилась. Участь печенегов была бы незавидной, если бы Святослав, на самом деле, явился к Киеву с той огромной дружиной, которая наводила ужас на Византийскую империю.

Претич же тем временем заговорил с простодушным видом о том, что у печенегов все самое лучшее, и мечи, и луки и стрелы, и уж тем более кони. В ответ хан подарил собеседнику собственный клинок в золоченых ножнах, лук и стрелы да еще пообещал прислать лучшего коня.

Воевода притворился смущенным:

– Чем же мне тебя одарить? Разве что вот – возьми!

Он сунул хану в руки свой меч, отдал ему щит и снял с себя кольчугу.

– Бери, бери, – говорил воевода, изображая наивность. – Для доброго человека мне не жаль и последней рубахи.

От Блуда он знал, что, по существовавшему у степняков обычаю, во-первых, нельзя отказываться от поднесенного с уважением подарка; во-вторых, мужчины, обменявшись оружием и конями, становятся побратимами и не имели права воевать друг с другом. Теперь хану полагалось снять осаду и не возвращаться к Киеву, когда он поймет, что его обманули.

Хитрость воеводы удалась: воинственные печенеги растворились в бескрайней степи на радость киевлянам. В городе прославляли Претича, досталось также почестей и Блуду. Вернувшийся поздней осенью в Киев князь Святослав хорошо наградил, как находчивого воеводу, так и смелого юношу. У Блуда началась новая жизнь, и он мог бы занять высокое положение, если бы не происшествие, которое вновь круто изменило его жизнь.

У Прастена Воистова, был восемнадцатилетний сын Улеб, болезненно воспринимавший успехи двоюродного брата. Однажды юные родственники случайно встретились в безлюдном месте, и встреча обернулась их схваткой на мечах. Зачинщиком поединка был Улеб, а Блуд защищался, но, обороняясь, он нанес упреждающий удар, от которого Улеб упал бездыханным.

Прастен требовал для убийцы сына сурового наказания. Так как свидетелей поединка не было, никто не мог подтвердить версию Блуда о нападении на него двоюродного брата. В иных обстоятельствах худо пришлось бы убийце Улеба, но после своей героической вылазки во время осады, Блуд стал слишком популярной в Киеве личностью, чтобы испытать на себе в полной мере строгость закона. Но и оставить совсем без внимания гибель сына Прастена Воистовича, князь не мог, потому что этот боярин имел авторитет у киевской знати. Подумав, Святослав велел убийце Улеба убраться куда-нибудь подальше от Киева.

Нельзя сказать, что Блуда огорчило изгнание: ему недавно исполнилось восемнадцать лет, а в таком возрасте человеку свойственна жажда новых впечатлений. Он только затруднялся с выбором маршрута своего путешествия. Вызвавшийся его сопровождать Фома лелеял мечту о Царьграде, но попасть туда было никак нельзя из-за войны, которую еще не закончил князь Святослав.

– Двинемся в немецкие земли, – предложил Фома. – Там тоже правит христианский царь.

Блуд с ним согласился.

Они добрались до Магдебурга, где стали наемными воинами германского короля и императором Священной Римской империи12 Оттона I. Блуда товарищи по оружию называли Питером Блаттом, переделав по созвучью его славянское имя в немецкое прозвище. Он грустно усмехался:

– А я и впрямь лист13: сорвался с дерева и мечусь гонимый ветром по белу свету.

Четыре года Блуд и Фома участвовали во всех военных предприятиях императора, пока не встретились в Кведлинбурге с прибывшим к Оттону I русским посольством. До немецких земель уже долетали известия и о смерти княгини Ольги, и о гибели князя Святослава, а новостью для Блуда стало сообщение о скоропостижной кончине его дяди, боярина Прастена Воистова. Послы уверяли молодого человека, что он может безбоязненно вернуться в Киев, поскольку уже некому с него спросить за убийство Улеба, ибо отца убитого нет в живых, а князь Ярополк уверен, что Блуд защищался.

Истосковавшегося по родине Фому неудержимо потянуло на берег Днепра. Блуд тоже был не прочь вернуться в Киев, где ему, несмотря на все неприятности, жилось лучше, чем где-либо еще. И они, положившись на волю Господа, отправились туда, откуда пять лет назад один из них был изгнан. Как выяснилось, князь Ярополк, действительно, не имел никаких претензий к своему учителю. Прибыв в Киев, Блуд получил во владение наследство покойного дяди, хотя по закону мог рассчитывать только на небольшую его часть, как возмещение приданого своей матери, и занял видное место в княжеской дружине. Молодой боярин, памятуя о прежних неприятностях, старался не выпячиваться, но порой в нем закипала его горячая степная кровь. Вот и на сей раз хвастовство Турилы вызвало у Блуда непреодолимое желание поставить хвастуна на место.

Силач окинул снисходительным взглядом своего нового соперника.

– Жидковат наш молодец против Турилы, – засомневался боярин Мутур.

– Где не хватает сил, там ум и ловкость помогут, – отозвался Претич.

Когда Блуд встал в позицию, ворот его рубахи распахнулся, обнажив мускулистую грудь.

– Хорош наш молодец! – воскликнул воевода Стегги.

Едва Турила бросился на Блуда, тот быстро увернулся и ухватил противника сзади за шею. Силач попытался вырваться из крепких объятий, но руки соперника сдавили ему горло, словно железными тисками.

– Этак, Блуд задушит Турилу, – пробормотал удивленный Варяжко.

– Может и задушит, – спокойно согласился Претич.

Казалось, что здоровенный детина вот-вот задохнется: его лицо побагровело, глаза вылезли из орбит, а рот ловил воздух. Когда все уже решили, что ему пришел конец, Блуд резко отпустил его. Не ожидавший этого Турила рухнул всем телом на землю, подняв столб пыли.

– Победил Блуд, – заключил Ярополк.

Однако это утверждение оказалось преждевременным, потому что поверженный силач вскочил и с ревом ринулся на противника. Блуд тут же нанес ногой удар, от которого Турила покачнулся. Дальнейший бой выглядел так: силач безуспешно пытался поймать Блуда, а тот, водил верзилу за собой, словно быка на веревочке, и при этом постоянно его бил.

– Ох, и ловок он! – восхитился боярин Явтяг.

– Ой, глядите-ка! – истошно завопил шут.

А поглядеть было на что: один из ударов Блуда пришелся его противнику между глаз, и силач под радостные крики зрителей вновь распластался на земле. С четверть часа Турила пытался подняться, но у него это не получалось, а Блуд стоял и наблюдал за этими безуспешными попытками.

Свенельд презрительно поморщился.

– Чего же он глядит, а не бьет?

– Зачем бить того, кто уже повержен? – глубокомысленно изрек Варяжко.

Турила, наконец, встал на ноги, однако схватку не продолжил, а побрел, покачиваясь, прочь. Было видно, что каждый шаг дается ему с великим трудом.

– Допек наш молодец Турилу! – хмыкнул Стегги.

– Одолел все-таки! – обрадовался князь.

Все с восхищением смотрели на победителя. Молодой человек с очень светлыми волосами, бледным лицом, глазами дымчатого цвета и перебитым носом поднес Блуду его одежду.

– Блуд не расстается со своим слугой, – заметил Мутур.

– Запамятовал я, как его зовут? – спросил Варяжко.

– Фомой, – ответил Кары Тудков.

К победителю схватки приблизилась миловидная русоволосая боярышня. Краснея, она вытерла вышитым полотенцем у него со лба пот и стремглав убежала прочь. У наблюдавшего за этой картиной младшего сына Свенельда, Мстиши, в глазах мелькнуло отчаянье, а его брат, Лют, презрительно хмыкнул.

– Никак, Мутур, внучка твоя, любезничала с Блудом, – узнал боярышню Претич.

– Она самая, моя Радомира, – буркнул Мутур.

– Видать, Блуд ей люб, – заметил с улыбкой князь.

– Так, может, поженить их, – предложил Явтяг.

Мутур недовольно фыркнул.

– Чем тебе, боярин, жених не угодил? – удивился Варяжко. – Блуд молод, не беден и у князя на хорошем счету.

– Он христианин, – нехотя отозвался Мутур.

– Ну, и что, – возразил Ярополк. – Христиане верны своим женам, и у них крепкие семьи.

– Так-таки и верны, – усмехнулся Свенельд. – Поглядите-ка на нашего Блуда. Кажись, он уже забыл о Мутуровой Радомире.

Взор Блуда (как впрочем и взоры всех присутствующих мужчин) устремился на появившуюся красавицу с волосами цвета вороньего крыла, черными глазами и ладным телом. Одета эта молодая женщина была в изрядно поношенную рубаху и поневу14, а поверх одежды она нацепила на себя большое количество дешевых украшений: бус, подвесок и браслетов.

– Ишь ты! Вита, вдова Яна Волоха15, к нам явилась, – узнал красавицу Претич.

– Кажись, она тоже волошанка? – осведомился Варяжко.

– Да, волошанка, – подтвердил Претич.

– Сказывают, у нее дурное око, – заметил Явтяг.

Варяжко проворчал:

– Об ее дурном оке болтают бабы, чьих мужей она к себе в постель заманила.

Все мужчины, включая князя Ярополка, продолжали пожирать глазами Виту, она же, словно спасаясь от их жадных взглядов, повернулась и устремилась со двора. Только тогда, когда красавица скрылась из вида, Блуд вспомнил о князе и направился к крыльцу.

– Эка его разобрало от вида смазливой женки! – хмыкнул Свенельд.

– А тебя не разобрало? – ядовито поинтересовался Варяжко. – Али ты не вспотел и не пыхтишь, как печка?

Все захихикали, а Ногут сделал неприличный жест, за что получил от Свенельда оплеуху.

Блуд отвесил низкий поклон.

– Удалец! – похвалил его Ярополк. – Как ты силача Турилу свалил! Будешь нынче у меня на пиру почетным гостем!

Блуд еще раз поклонился.

– Благодарю тебя за великую честь, князь!